Мир Путешествий Гулливера. 3. Многомерность

Слово к читателю (и ссылки на все статьи этого цикла) - http://proza.ru/2025/03/30/773

КАК УСТРОЕН МИР "ПУТЕШЕСТВИЙ ГУЛЛИВЕРА"

-3.-

МНОГОГРАННОЕ И МНОГОМЕРНОЕ ПОСТРОЕНИЕ

Свифт не только критикует неразумие, он ещё и помогает стать хоть чуточку умнее. Как метко выразилась одна читательница, "эта книга отлично стряхивает пыль с мозгов". Само построение текста уже заставляет напрягать и аналитические способности, и воображение, и фантазию, и логику. И тем самым освобождает читателя, помогает ему сбросить "замыленность" с глаз, порвать паутину слепых формальностей, вошедших в привычку, выскочить из заезженной колеи и начать искать настоящую дорогу.

Грандиозна и многогранна, подвижна и объёмна внутренняя конструкция текста книги. Рассмотрим-ка её повнимательнее!

Как обычно действует автор-фантаст, желающий поговорить с читателям о проблемах или сомнительных идеях в обычном человеческом обществе на примере другого общества, воображаемого, сказочного? Он создаёт картину страны, где рассматриваемые недостатки и заблуждения проявляются в яркой и наглядной форме. И от этого до обидного искажается человеческая жизнь. В этот дурдом автор запускает нормального человека — как точку отсчёта, как эталон системы мер. Чтобы читатель мог смотреть на творящееся вокруг либо с учётом взгляда этого нормального человека, либо через него, его глазами. Именно такова конструкция многих прекрасных философски-фантастических произведений или сказок, в том числе ставших классикой. "Тень" Евгения Шварца, "Кин-дза-дза!" Георгия Данелии и Реваза Габриадзе, "Добрые животные" Игоря Росоховатского, "Исключение" Виктора Колупаева... Они все очень разные и по стилю, и по идеям, хотя все с разных сторон сходятся к одной точке - они говорят о том, что такое настоящая человечность. Одна — сказка, сатирическая и романтическая одновременно, о том, что не всякое доброе намерение удаётся довести до доброго результата, о том, как выстоять в трудной психологической битве тому, кто загорелся мечтой помочь людям, и ещё о многом. Другая — сатирическая антиутопия о том, до какой отсталости и примитивизма может докатиться человеческое общество, даже достигшее большого технического развития, если катится оно в бездуховность. Третья — философская лирика о людях хороших, которым не хватает только мудрости, чтобы быть справедливыми. Четвёртая — утопия, плавно перетекающая в антиутопию по принципу "слишком хорошо — тоже плохо", с размышлениями о том, что счастье людей не будет настоящим, если они забудут о том, что важнее счастья... Всё это высокие образцы, которые не упрекнёшь в излишней упрощённости конструкции. То есть данный способ изображения проблем и передачи идей - "нормальный человек в ненормальном мире" — хороший и действенный.

Свифт мог бы поступить так же - и сотворить выдающуюся книгу. Но ему было мало такой формы для его замысла, и он пошёл другим путём. Его конструкция сложнее. Даже находясь в одной и той же стране, Гулливер при общении с разными местными жителями и в разных ситуациях оказывается в разном с ними соотношении: то в роли продвинутого среди отсталых, то в роли отсталого среди продвинутых, то в роли нормального посреди дурдома, то в роли равного среди нормальных, хоть и не всегда признанного за ровню.

Да и среди своих соотечественников Гулливер... не скажешь точно, каков. В чём-то — эталон нормального человека, телом и душой здорового, без заморочек и излишеств. А в чём-то — чудак, каких найдётся немного, белая ворона. В чём-то совершенно обыкновенный, каких полным-полно, со всеми вытекающими достоинствами и недостатками. А в чём-то — из числа передовых людей своего времени и общества. 

В целом, соотношение главного героя с окружающим его миром всё время меняется. И точку отсчёта, эталон системы мер держит в руках не рассказчик, глазами которого мы видим всё, а автор, которого мы не видим, но присутствие его ощущаем.

Свифт говорит с нами не напрямую, а через созданный им образ рассказчика, у которого свой взгляд на мир, свои убеждения и свой характер, в чём-то совпадающие со свифтовскими, а в чём-то нет. Но Свифту это не мешает, а только помогает выразить свою мысль. Он не прячется за рассказчика, а использует его, чтобы поговорить с читателем более откровенно и прямо, чем он мог бы с глазу на глаз, без посредника. Хотя и не подаёт все мысли готовыми на блюдечке, а время от времени заставляет читателя самого пошевелить мозгами, чтобы понять.

Многое из того, что Гулливер воспринимает всерьёз, Свифт говорит в шутку. Что у Гулливера буквально, дословно и документально, то у Свифта — символически, аллегорически, в переносном смысле. Это очевидно, на этом не стоит останавливаться. Но и сам Гулливер не так-то прост. Во-первых, Гулливер — главный герой, действующий в сюжете, и Гулливер — рассказчик, вспоминающий о пережитом, - это не одно и то же. Да, это один человек, но в разные эпохи своей жизни, с разным взглядом на мир. Ведь основную часть работы над книгой он проделал уже после завершения своих путешествий, сидя дома как вынужденно-добровольный затворник. Прежняя эпоха его жизни, напряжённая и бурная, закончилась, и к ней нет возврата. Зато и "тихой гавани", куда он мог вернуться и отдохнуть после всех испытаний и приключений, у него тоже больше нет (хотя родные стараются как могут обходиться с ним бережно). Наступила эпоха переосмысления всего пережитого: что же это было, каков здесь смысл и как жить дальше?

То есть пишет книгу тот Гулливер, которого мы видим в самом конце четвёртой части? Не совсем. В конце четвёртой части он отгорожен от окружающих людей, насторожен, взьерошен, "все иголки торчком". С трудом подпускает к себе кого-либо. Хотя уже нет того первого потрясения и отторжения ото всех: он слегка освоился, немного успокоился и старается как-то наладить взаимодействие между собой и окружающим миром, не отступаясь от накрепко усвоенных новых основ жизни. Но это непросто, так как пуританская требовательность ко всему, включая себя самого, в нём зашкаливает сверх всякой меры. Такова его психологическая самооборона. Доверчиво раскрыться перед миром и пропускать через себя всё окружающее, как это было прежде, он уже не может.

Однако когда Гулливер погружается в изучение накопленных материалов, он совсем другой. Гораздо более спокойный и уравновешенный, рассудительно перебирающий и взвешивающий факты, тщательно выкладывающий на чаши весов все "за" и "против". Это уже не фанатичный пуританин, а добросовестный исследователь, стремящийся быть сколь возможно более беспристрастным и докопаться-таки до истины, которая для него жизненно важна. Он старается всё изложить, как было, без прикрас, как будто на исповеди, словно исполняя какой-то обет (собственно, так оно и есть). Воскрешая шаг за шагом в памяти всё пережитое, он описывает всё так, как видел, думал и чувствовал тогда. При этом регулярно стараясь взглянуть на происходящее глазами других людей — тех, с которыми он встречался. Потому что и тогда, и позднее, и всегда он стремился понять других людей. Отчасти в силу жизненного опыта, отчасти по самой природе характера у Гулливера широкое мышление, хотя иногда он и замыкается в своём панцире — когда не выдерживает всей этой широты.

В своём письме он упоминает, что при приведении в порядок и шлифовке стиля своих многочисленных заметок и набросков он пользовался помощью нескольких нанятых им молодых людей. Что, естественно, рождает вопрос, насколько их обработка сказалась на тексте. Но при этом ясно, что окончательная проверка и редактура всё равно оставалась за Гулливером: он не выпустил бы из рук описание своих путешествий, не удостоверившись, что там всё сказано так, как он хотел бы сказать. Слишком большое значение он придавал своей книге, чтобы пустить работу над её текстом на самотёк... Что же до поправок, внесённых Ричардом Симпсоном, то они были двух родов: "технические сокращения" лишних страниц, посвящённых описаниям мореплаваний, о чём сам Симпсон в своём письме сообщает, и "смягчения" некоторых эпизодов политического характера, которые Гулливер в своём письме перечислил.

(Насколько реальная история создания книги Свифтом и история её издательских редактур отразилась в воображаемой истории её создания, описанной в самой книге и в авторском предисловии к ней — отдельная интересная тема, здесь недосуг писать об этом.)

К рассказу о себе тогдашнем Гулливер периодически добавляет комментарий или поправку от себя же более позднего, умудрённого последующим жизненным опытом и осознавшего многое из того, что не понимал раньше. Порой он рассуждает, словно наедине с самим собой. Порой пишет так, словно рассчитывает на то, что его книгу воспоминаний неведомыми путями однажды занесёт в те страны, где он побывал, и там её сумеют прочесть. Ведь мало ли, всякое бывает! А порой... словно оглядывается через плечо на воображаемого будущего читателя своей книги, и замечает с усмешкой: "Знаю я вас! Вы ведь вот так на всё это смотреть будете, да?“ С такой иронией, с таким чувством юмора, которые даже кажутся неожиданными в таком скрупулёзном и хладнокровном рассказчике, в этом очень серьёзном и чувствительном к чужим насмешкам человеке, который отрёкся от вранья и притворства... но шутить не разучился.

А то вдруг посреди рассказа начинает уверять и доказывать: "Да вы не подумайте чего такого!" — иногда на полном серьёзе и даже с обидой, а иногда опять же шутливо, с издёвкой. Причём хоть всерьёз, хоть в шутку эти уверения в своей добропорядочности звучат не оправдательно-оборонительно, а дерзко, с вызовом.
Иной раз даже не с первого раза догадаешься, где Гулливер действительно до смешного простодушен и вся ирония исходит от Свифта, а где Гулливер только строит из себя простака и потешается над читателями за компанию со Свифтом.

Яркий пример — когда Гулливер описывает свой побег из Лилипутии от грозящей ему жестокой казни. И тут же оправдывается перед читателями примерно так (цитирую по памяти): "Может, меня кто-то и осудит за недостаток послушания властям. Но сохранением своего зрения и свободы я обязан исключительно своей тогдашней наивности и неопытности. Если б я знал тогда, как поступают обыкновенно государи с людьми, куда менее виновными, чем я, то я бы с радостью подчинился столь малому наказанию. Но я был молод и горяч. И ничего милосердного в приговоре не увидел." Издевается просто! :)))) Жаль, что в детских пересказах этот едкий комментарий упускается - видимо, считают сложноватым для детей... А зря! Ведь понимают же дети сказки Евгения Шварца! А Шварц тоже многое писал не в лоб, а заставляя подумать.

В повествовании об увиденном на острове Глаббдобдриб дело доходит до момента, когда Гулливер бросил разглядывать надоевшие и опротивевшие ему многовековые жизнеописания знатных и богатых родов, оказавшиеся далеко не блистательными... И попросил показать ему жизнь простых крестьян былых веков, поскольку это куда более достойное зрелище. И тут же он, как будто оглянувшись на читателя, недовольного такими предпочтениями, насмешливо бросает что-то вроде: "Да, вот представьте! Докатился! Низко пал, можно сказать!“
 
А самый наглядный момент — в конце книги, когда Гулливер прощается с читателями... и упоминает о высказанной кем-то претензии, которая, как мне думается, была скорее шуточной, насмешливой: дескать, раз ты открыл новые страны, так они по закону должны стать новыми колониями нашего королевства. Не знаю, понял ли Гулливер издёвку или нет, но пишет он об этой претензии совершенно всерьёз, не допуская даже предположения, что на такую тему можно шутить. И даёт обстоятельный ответ, который вкратце можно выразить так: "О да, я понимаю, что все ужасы и безобразия колонизации к Англии не имеют никакого отношения, уж наша-то колонизация — сущая благодать! Однако народы открытых мной стран не изъявляли желания быть порабощёнными или истреблёнными... А посему — никаких официальных докладных об открытии новых земель! Рассказал то, что знаю, неофициальным образом всем любознательным истины ради — и довольно. Если силой потащите меня на суд по делам колоний — что ж, врать под присягой не стану, но правды такой наговорю, что... оно вам надо? И вообще, как вы себе представляете завоевание этих земель? Дело-то будет довольно затруднительное, а грабить там толком нечего... Вы уверены, что у вас получится гордиться результатами?" Уж тут он иронизирует на полную катушку.

Таким образом, Гулливер прилагает ко всему не одну, а целых четыре мерки одновременно: свою прежнюю, свою нынешнюю, чужую знакомую и читательскую воображаемую. И всё это у него в тексте сплетается и переплетается. Не говоря уж о том, что "своя тогдашняя" мерка у него по ходу событий постепенно меняется. В целом, психологическая картина повествования весьма подвижная и объёмная.

От главы к главе постепенно пропитываясь этим стилем, читатель тоже привыкает периодически переключаться с мерки на мерку, перескакивать туда-сюда с одной точки зрения на другую, словно разглядывая с разных ракурсов один и тот же предмет. Но это ни разу не превращается в двойные стандарты, в то самое уныло-застойное "и те правы, и эти правы, и в конце концов, всё безразлично". Так в сказке Евгения Шварца "Тень" говорила отравленная дворцовым воздухом Принцесса... А Учёный ответил ей: "Всё безразлично - это хуже смерти!" Ничего подобного нет у Свифта: его умение смотреть разными глазами - это восприятие сложности жизни и стремление нащупать главные ориентиры - те, что стоят выше естественного разнообразия взглядов.