Те, кто не рассказывают часть 1 ИТК- 11

                ЧАСТЬ 1.  ИТК- 11




         
                Глава первая.   Начало срока.




Утро вдохнуло в форточку свежий февральский воздух. Там, за первым корпусом общего барака, заскрипели ворота ИК-11. Город Бор начинал просыпаться.

Свет медленно пробирался по голому бетону, отбрасывая длинные, усталые тени от решёток. Где-то вдалеке лаяла собака — не злобно, а как-то обречённо. В помещении пахло старой тряпкой, паяльной лампой и чужими снами.

Толик Рыжий, не открывая глаз, услышал шаги, хруст снега, голос сменщика. Он не вставал. Знал: не за ним. Сегодня не его очередь исчезнуть. Просто ждал, как ждут здесь всё: еду, сутки, забвение.

А потом стало странно шумно. Сначала — гул, будто кто-то пнул пустой барабан. Потом — клацанье цепей на воротах, голос в мегафон, движение — непривычное, свежее. И, как из подземелья, вынырнул автобус.

Жёлтый, облезлый, армейский. На боку — надпись «Курсанты ВВ». Изнутри — лица. Лица, которые ещё не видели, как ночь глотает человека.

Дверь автобуса раскрылась, и мы вышли — цепью, по двое. На нас смотрели стены. И они не моргали. Они вообще ничего не делали — просто ждали, как и всё в этом месте.

Форма на нас была новая, а мы — нет. В каждом уже сидела тревога, но никто не говорил. Даже воздух здесь был не таким. Он будто царапал лёгкие, пах чем-то закопчённым, грубым.

Старший окликнул нас:

— По отделениям! Быстро!

— Здесь не учебка, — подхватил другой. — Здесь не прощают.

И тогда, впервые, я понял: две недели в этой зоне — это не практика. Это маленькая смерть на вынос. С отложенным сроком.

Глава вторая
Не по уставу

Нас было двадцать. И мы все были разные. Но я сразу знал, кто пойдёт со мной до конца.

Андрей Мурадов — жёсткий, сдержанный, с глазами, будто отлитым из льда.

Алексей Ткаличь — балагур и хитрован, родом с Кубани.

Игорь Белеков — тонкий, почти прозрачный, в очках, с блокнотом.

Мы стояли в строю, а мороз пробирался под воротники. В зоне — особый воздух. Он не прощает слабости. Он вырезает её из тебя, как хирург — гной.

Нас повели к административному корпусу. Мимо прогульного дворика, сторожек, молчаливых глаз и сапог без шнурков.

Внутри АБК нас построили. Появился подполковник:

— Это зона. Здесь не учат — здесь живут. Ваша задача — наблюдать, впитывать, понимать. И не лезть, куда не просят.

Я оказался с Андреем. Ткалич с Белековым ушли в дежурку. С этого и началось.

Глава третья
Сигналы изнутри

На следующий день нас повели в первый корпус. Андрей шёл рядом, молча. В глазах у него уже не было ничего постороннего — только холод и внимание. Мы оба чувствовали, что приближаемся к настоящему центру. Туда, где живут те, кого не ждут.

В коридоре пахло чем-то кислым, мокрым, как в старой бани. Стены с облупленной краской, пол, истоптанный тысячами шагов. За решёткой — первый взгляд. Первый контакт.

Заключённые стояли в две шеренги у стен. Кто-то опирался спиной, кто-то стоял, вытянувшись. Их не строили — они сами себя выстроили. По опыту, по страху, по привычке.

— Вот они, — бросил сопровождающий сержант. — Контингент.

Один — с глазом, заклеенным ватой. Другой — в тапках, из которых торчали пальцы. Третий — лысый, с наколками до ушей.

Они смотрели. Без слов. Без вопросов. Просто смотрели. И это было тяжелее, чем любые крики.

К нам подошёл опер по фамилии Жаров. Широкоплечий, с голосом, как из диктофона. Без эмоций.

— Значит, вы двое на сопровождение. Не вмешиваться. Наблюдать. Если что — молчать. Если поднимают кипиш — назад, за меня. Поняли?

— Так точно.

Он провёл нас в барак. Там — двадцать с лишним человек. У каждого — своё пространство: полтора метра доски, сумка с вещами, кастрюля на гвозде. Кто-то точил ложку. Кто-то скручивал сигарету из газеты. Кто-то спал, отвернувшись к стене.

— Курсанты, — сказал Жаров громко. — Смотрите, но не трогайте. Эти люди — не как вы. У них другое время. Другая жизнь.

В углу сидел высокий мужик с лопатой подбородка и прищуром. Он встал и подошёл:

— Первый раз? — спросил.

Я кивнул.

— Ну... Смотри. Здесь главное — не пугайся. Пугаешься — теряешь лицо. А без лица тут никто.

Он ушёл, будто ни с чем не подошёл. Но после этого на нас смотрели иначе. Не с презрением, а с равнодушием. А равнодушие — это уже не худшее.

Андрей прошептал:

— Тут молчание громче, чем стрельба.

Я не ответил. Потому что был прав.

Мы провели там два часа. Увидели, как живут. Как едят. Как делят чай. Как разговаривают глазами. И как замолкают, когда слышат шаги за дверью.

На выходе Жаров сказал:

— И вот теперь, пацаны, вы в курсе. Это — не школа. Это — отсроченное дно. Здесь жизнь не кончается. Она просто не начинается.

Мы вышли, и даже воздух снаружи показался нам живым. Андрей достал сигарету, закурил. Я стоял рядом, глядя в небо.

Там ничего не было. Только серый потолок облаков. Как и в бараке.

Глава четвёртая
Первый удар

Утром нас разбудили раньше обычного. Казарма дышала холодом, как будто ночь вытянула всё тепло. Андрей уже сидел, натягивая сапоги. Я молча поднялся. По взгляду понял — будет день, который не забудется.

На построении командир смены бегло бросил:

— Дежурный отряд. Один к этапу. Один — с сопровождением в штрафной.

Меня и Андрея определили на сопровождение. Нас повели в карцер. Молчаливый конвойный с автоматом, старший из дежурки, и заключённый. Небритый, в поношенной телогрейке, с тонкими губами и глазами, в которых не было ни страха, ни покорности — только ярость.

— Фамилия? — спросил сержант.

— Потапов. Но по зоне — Потап.

— За что идёшь?

— За себя, — коротко бросил он.

Его держали крепко, но он не дёргался. Шёл, как на похороны — свои.

Когда дошли до поворота, всё случилось за секунду. Потап резко рванулся назад, ударил плечом конвойного, выхватил у него связку ключей и метнулся в сторону. Мы замерли. Конвойный упал. Сержант закричал:

— Стоять!

Но поздно. Потап уже был у двери, пытался вставить ключ. Андрей среагировал первым. Подбежал, схватил его сзади, вцепился руками в шею. Я бросился следом. Началась возня. Потап бился, как зверь. Без слов, без звуков — только хрип и удары.

Наконец мы его свалили. Удерживали, пока не подбежал второй конвойный. Всё произошло быстро, но внутри казалось — вечность.

Потом Потапа увели. Его лицо было в крови. Молча, без сопротивления.

— Он знал, что не убежит, — сказал Андрей тихо.

— Тогда зачем?

Андрей посмотрел на меня так, будто видел не меня, а то, что будет потом.

— Чтобы показать, что живой.

Вернулись мы в казарму молча. Вечером никто не шутил. Ткалич курил за углом. Белеков писал что-то в блокноте. Андрей сидел, глядя в стену.

— Знаешь, — сказал он наконец. — Мне кажется, он был свободнее нас. Хоть и в наручниках.

Я не ответил. Потому что тоже это почувствовал.

Зона не просто дышала. Она начала драться.

Глава пятая
Ночь после

После того случая тишина в казарме стала иной. Как будто воздух сменил кожу. Те же койки, те же стены, те же запахи — но всё чувствовалось по-другому. Как будто мы на грани чего-то. Или уже за ней.

Андрей почти не говорил. Сидел на шконке, точил лезвие ножа — обычного, столового, затупленного, но всё равно страшного. Он не собирался никого резать. Просто держал металл в руках, как будто это якорь.

Ткалич пытался сохранить прежний тон:

— Знаете, братцы, раньше я думал, что «зона» — это как фильм. Грязь, разговоры, законы. А теперь понял — фильм можно выключить. А здесь — нет.

— Здесь не выключают, — отозвался Белеков. — Здесь прожигают.

В углу спорили двое — из других отрядов. Один говорил, что Потап был прав, другой злился:

— Он всё подставил. Мог ведь спокойно дожить до пересмотра. А теперь всем жарче станет.

— Он был мёртв ещё вчера. Сегодня просто выбрал как.

Смена заступила на ночное. Мы остались в казарме, под наблюдением, но без конкретных задач. Это было хуже, чем работа — пустота жрала.

Андрей тихо сказал:

— Он хотел боли. Не побега. Просто, чтобы кто-то его почувствовал. Хоть на секунду.

— Ты жёстко думаешь, — сказал я.

— А по-другому тут нельзя. Мягкое тут гниёт.

Ткалич подошёл к двери, посмотрел в окно:

— Я слышал, его в изоляторе так и не приняли. Там своё кино. Мест нет для тех, кто уже всё сказал.

— Значит, отправят в этапную, — тихо добавил Белеков. — Там дожимают таких. В тишине. Без лишних бумаг.

Мы замолчали. Каждый думал о чём-то своём. Только ночь продолжала сквозить сквозь бетон, сквозь душу, сквозь форму.

В какой-то момент Андрей сказал:

— Уходим другими.

Я кивнул. Потому что спорить было бессмысленно. Потому что правду, если она в тебе, не спрячешь даже за шинелью.

Потап не сбежал. Но разбудил что-то в нас. И это «что-то» уже не давало спать.

Глава шестая
Утро после

Утром было особенно тихо. Ни звуков от вахты, ни шагов по коридору. Даже птицы — те, что иногда слетали на вышки — не каркали. Как будто сама зона затаила дыхание.

Старшина появился без предупреждения. Построение было коротким. Голос его был грубее, чем обычно:

— Инцидент с Потапом закрыт. Не обсуждается. Те, кто при нём были — на инструктаж к оперативнику. Остальные — по нарядам.

Нас с Андреем вызвали первыми. В кабинете сидел опер с папкой и пустыми глазами. Он перелистал несколько листов, не поднимая головы:

— Вы в рапорте не фигурируете. Молодцы. Но вы были рядом. И вы это поняли. Значит, продолжайте понимать.

— Так точно, — коротко сказал Андрей.

— Не геройствуйте. Не вмешивайтесь. Делайте, как велят.

Он больше ничего не спросил. Просто отпустил.

На выходе мы столкнулись с Белековым и Ткаличем. Те шли с хоздвора, неся ящики с инструментами. Вид у них был такой, будто всю ночь они не работали, а сражались.

— У вас тоже разговор был? — спросил я.

— Нет, — ответил Белеков. — Нам просто дали молотки. Говорят, на всякий случай.

Ткалич фыркнул:

— Всё ясно. Они нас теперь по кругу гонять будут. Думают, кто слабый — тот и треснет.

Андрей посмотрел ему в глаза:

— А ты?

— Я? — Ткалич усмехнулся. — Я гнуться умею. Ломаться — не учился.

День прошёл в странной тишине. Заключённые избегали взглядов. Даже те, кто вчера ещё что-то говорил, сегодня молчали. Будто Потап вытащил за собой весь воздух. Будто его бег был началом чего-то большего.

На ужин нам подали подогретую тушёнку и макароны. Один из заключённых — высокий и сутулый, с редкими зубами — вдруг заговорил:

— Всё это временно. Они думают, что мы привыкаем. А мы просто молчим. Не потому, что боимся. А потому, что устали объяснять.

Никто не ответил. Но все услышали.

Вечером, уже в казарме, Ткалич кинул в воздух реплику:

— А что, если мы тоже молчим не потому, что нас учат молчать, а потому, что мы давно всё сказали?

Белеков закрыл блокнот. Андрей встал, прошёлся до двери и обратно. Потом сел и сказал:

— Мы теперь свои. Не для них. Для этой тишины.

Я не спорил. Потому что это была правда. Страшная. Но своя.

Глава седьмая
Стук в спину

Конфликт назревал быстро, как нарыв. Мы ещё не успели прийти в себя после Потапа, а в казарме уже зреет новая напряжённость. Один из новых — худой пацан с красной повязкой, зашедший вчера по этапу — пытался вставать выше, чем положено.

— Воду кто грел? Я не понял, шестерить тут будете? — бросил он громко.

Молчание. Пацаны по шконкам. Писарь лишь поднял глаза:

— Тебе кипяток нужен — попроси по-человечески.

— Слышь, дядя, я не с тобой разговаривал.

Тот даже не успел договорить — Писарь уже стоял. Удар был один. Быстрый. Без звука. Новый завалился на стол. Из носа хлынула кровь.

— На зоне не шумят, — сказал Писарь. — Здесь либо по уму, либо по тюремному.

Дежурный появился позже. Всё замяли. Но с того дня в казарме стало жарче. Воздух налился напряжением. Каждый взгляд — как взвод.

Ночью я проснулся от скрипа кровати. Андрей сидел, не спал. Он что-то писал в тетрадке, затем зачеркнул, спрятал. Мы не стали говорить — устали.

Утром новый исчез. Просто — не стало. Кто-то шепнул, что его перевели в штрафной. Кто-то — что забрали в хозотряд. Никто не знал точно. И не спрашивал. В зоне вообще мало спрашивают.

Мы не обсуждали. Не делились. Только молчали — и понимали, что зона начала выбирать.

Белеков в тот день сказал:

— Иногда стучат не кулаком. А взглядом. А словом. А молчанием. И это больнее, чем удар.

И я понял — это не философия. Это их способ остаться живыми. Без всякой мистики. Без иллюзий. Только так.

Глава восьмая
Проверка

После драки в бараке пришла проверка. Опер, прапорщик, дежурный и двое серых. Проверяли всё: койки, сумки, записи, даже потолок. Нам велели стоять «как положено».

Когда дошли до Белекова, офицер поднял блокнот:

— А это что у нас? Записки для побега?

— Это наблюдения. Я фиксирую, — ответил он спокойно.

— Умный? Очень умный? — усмехнулся офицер. — Смотри, профессор, чтоб не отучили.

Ткалич выдохнул:

— Бред. Если бы хотели сбежать, давно бы уже перелезли. Через себя.

Вечером Белеков сказал:

— Они хотят нас на испуг взять. Но у страха не хватает зубов, если мы молчим вместе.

На следующий день с проверкой вернулись. Более жёстко. Подняли всё. Один из младших сержантов долго рассматривал списки нарядов, искал нарушения. Не нашёл.

Потом вызвали по одному. Мне задали четыре вопроса. Последний был такой:

— Ты готов служить в таких условиях?

Я ответил:

— Готов. Но не прогибаться.

Опер поднял взгляд. Первый раз за всё время. Сказал:

— Тогда тебе будет сложно.

Когда я вернулся, Андрей молчал. Но я понял: ему задали тот же вопрос. И он ответил так же.

В тот вечер никто не смеялся. Даже Ткалич. Даже нарядники. Барак дышал как перед грозой. Но мы были спокойны. Потому что проверка показала главное: мы уже не туристы.

Мы — часть механизма. Хотим того или нет.

Поздно вечером кто-то крикнул из окна: «Горит пятый!» Мы выскочили на улицу. Над одним из бараков поднимался дым.

Сначала подумали — коротнуло. Потом услышали: мат, крик, треск железа, выстрел. Это был не пожар. Это был бунт.

Глава девятая
Пламя внутри

Пламя пришло не снаружи, а изнутри. Всё началось с шепота, с молчаливых взглядов. Кто-то не пошёл на завтрак. Кто-то затянулся самокруткой прямо в бараке. Один из заключённых, по кличке Горелый, отказался идти в наряд.

— Не пойду. Всё равно сдохнем здесь.

Такое в зоне не прощают. Но в тот день никто не потянулся за дубинкой. Старший охраны посмотрел — и отвернулся. Что-то было в воздухе. Что-то, что не видно, но чувствуется всеми.

Около обеда в одном из цехов произошла драка. Заключённые били своих. Или уже не своих. Один получил нож в бок. Медсанчасть не справлялась. Врача Татьяну вызвали срочно.

Мы стояли на построении, когда услышали крик. Потом треск стекла. Потом — пожарная тревога. Один из бараков запылал. Потом второй.

Охрана пошла по тревоге. Мы — за ними. Но уже было поздно. Заключённые захватили склад, выбили дверь в хозблоке. Кто-то вырвал лом и шёл прямо, не прячась. Впереди — Горелый. Он смеялся. Громко. Почти радостно.

На углу мы увидели: Татьяну держат двое. Третий с ножом. Андрей бросился вперёд. Я за ним. Белеков остался. Прикрыл спину.

Мы не успели. Она упала на колени. Потом на землю. Кровь стекала на снег. Врач — без права на пощаду. Потому что она была светлой. А свет здесь не прощают.

Солдаты, охрана, мы — все были в растерянности. Нас никто не учил действовать в этом. Командир кричал:

— Курсантам назад! Но назад уже не было.

Мы схватились с ними. Руками, арматурой, даже ногами. Один из нападавших схватил Андрея за горло. Ткалич ударил его черенком от лопаты. Упал. Молчание. Потом снова удары.

Я не чувствовал боли. Только грохот. И жар. Запах крови. Горький. Пронзительный. Как будто он забирался в лёгкие и не хотел выходить.

Один из солдат кричал. Рядом лежал второй. Без движения. С дырой в груди. Каска откатилась далеко. Никто не подбирал.

Горелого сшибли с ног. Кто-то бил его до тех пор, пока рука не затекла. Потом ещё. Потом тишина. Полная.

Всё это длилось не час. Может, двадцать минут. Может, меньше. Но для нас — это была вечность. Там, где заканчивается контроль, начинается что-то другое.

Бараки горели. Пламя лизало небо. И в этом зареве мы стояли, среди крови, среди криков, среди тел. Не солдаты. Не курсанты. Не люди.

Просто те, кто остались.

Глава десятая
Цена порядка

Утром над колонией стоял дым. Несколько бараков сгорели. Двое солдат мертвы. Врач Татьяна — убита. Из курсантов выжили все, но каждый внутри стал другим.

Оперативники ходили молча. Не орали. Смотрели. И записывали. В казармах тишина была уже не гнетущей, а безнадёжной. Как будто каждый понял — теперь назад нет.

Нас вызвали по одному. Спрашивали о каждом шаге. Где стоял. Что видел. Почему не спас. Каждый раз — сухо, формально, будто речь шла не о человеческих жизнях, а о технике безопасности.

Андрей молчал. Белеков впервые оставил блокнот открытым на столе. А Ткалич, когда его спросили, сказал только:

— Я больше не уверен, кто тут сидит. Мы или они.

Я сказал:

— Мы не спасатели. Мы в зоне. И мы делали, что могли. Но вы нас прислали не на экскурсию. А в ад — без подготовки.

Они не спорили. Просто поставили подпись.

Вечером Андрей подошёл ко мне:

— Видел глаза Татьяны?

Я кивнул.

— Я теперь всегда их буду видеть. Даже если выйду отсюда. Даже если забуду всё остальное. Она нас тогда узнала. И не осудила. Даже в этот момент.

Мы сидели в казарме. Молчали. Белеков смотрел в потолок. Ткалич лежал с перевязанным плечом, бормотал себе под нос, будто считал что-то.

Потом Андрей сказал:

— Если спросят, что я понял здесь… Я скажу: жизнь начинается не после практики. Она начинается после смерти. Не своей. А чужой. Когда ты остаёшься. С памятью.

Я не знал, что ответить. Потому что это было правдой.

И это уже была не учебка. Не служба. Это была жизнь.

                КОНЕЦ.