Нетленное

Паруса? Нет. Это на верёвках сушится бельё. Толстая соседка с тазом идёт снимать высохшее. По ветру летят прошлогодние листья, огромная лужа морщится. Пододеяльник рывком бросается на голову неповоротливой женщины, кружит её. Она падает, сдирает с лица белый парус и беспомощно озирается. Я бы могла сойти вниз и помочь ей подняться, но у меня в одной руке тряпка, а в другой средство для мытья стёкол. Весна же. И я мою окно.
Я хочу отмыть всё, что помню. Когда я бросаю в ведро тряпку – вода волнуется, бьётся о край, как будто память: точно ли помню, смогу ли найти слова, чтобы сказать так, словно прижимаю к себе тонкие тропы, ведущие туда, где будем по-прежнему вместе заплаканы и малы, как лёгкий дождь, тонкие облака? Будем бежать с зевающими гладиолусами в руках, подгоняемые стуком карандашей в пенале, никого не боясь, не стесняясь. И небо серое, глубокое, как мамины глаза.
Отмываю церковь Фёдора Стратилата на Ручью, напротив которой стоит средняя школа №8. Стены у церкви такие белые, что бордовый костюм НинСановны на их фоне режет глаз. Ах да, она же партийная, ей на бога наплевать. Взгляд НинСановны направлен в сторону Менделеева, ищет гвоздь, на котором висит портрет химика. Но её пальцы, перепачканные в меле, уверенно выводят на церковной стене формульный ряд этилового спирта – на той же стене, где 665 лет назад написали: «Поповы священницы уклоняйтесь от пьянства». Я, не поднимая руки, с места спрашиваю:
— В каких пропорциях лучше разбавлять спирт для употребления в качестве алкогольного напитка?
— Два к трём, — без запинки отвечает химичка, тут же спохватывается, —ты вроде бы спортсменка? Вот и иди в спортзал дурацкие вопросы задавать, — НинСановна выгоняет меня с урока.
Я встаю, медленно иду между партами:
— Девушка пела в церковном хоре: Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах.
Иду с третьего этажа в подвальный спортзал по прямой, по азимуту, если угодно – сквозь кабинеты литературы и географии, успеваю крутануть огромную картонную землю – она с невыносимым скрипом, сопротивляясь, вращается. Крутится вертится шар голубой: жизнь прожить – не поле перейти.
Хорошо, что спортзал свободен, ни у кого сейчас нет урока физкультуры. В инвентарной пахнет потом и кожей, стопкой лежат огромные коричневые маты, сетки очень похожие на рыболовные снасти, набиты мячами. Выбираю волейбольный мяч полегче: из двух – «польского» и «гала». Взвешиваю, кручу на пальцах, ощупываю. «Гала» тактильно приятнее, ложится в руку, мягко подлипает к кончикам пальцев. Только с ощущением, что рука принимает мяч в себя, можно пасовать бесконечно высоко – до самого спортзального потолка.
Рор: что значит подлипает? Я ничего не чувствую.
Ввод текста для ИВана: ну это примерно как что-то твоё. Как будто родное. Не жёстко, с отдачей бьёт в руку, а входит так, словно только тебе принадлежащее всегда, с рождения.
Рор*: а как это – как будто родное?
Ввод текста для ИВана: не знаю, как тебе объяснить, вот чувствуешь – и всё тут. Рецепторы.
Рор: ???...???
Ввод текста для ИВана: послушай, ты просто конвертируешь мой голос в текст. И только.
Рор: Ок. Слушаю, давно уже слушаю. Но тебе не кажется, что это уже мой текст? Как насчёт семиозиса? Я же твой первый интерпретатор!
Ввод текста для ИВана: возможно, но не будь, пожалуйста, таким занудой. А то я могу тебя и заменить, если что.
В одиночестве стучу мячом в стену, отрабатываю высокий пасс, а потом нападающий удар. Тридцать минут одиночества разрывает школьный звонок, как камень – газетный лист.
Смартфон судорожно трясётся на комоде, спрыгиваю с окна и не успеваю.  Да и чёрт с ним, кому надо – перезвонит. Тем более, что у меня на руках надеты хозяйственные перчатки – не сниматься же.  Возвращаюсь. Домываю окно. Заглядываю в школьную раздевалку. Пустые куцые девчоночьи пальтишки и тёмные мальчишечьи куртки с задранными вверх воротниками висят спустя рукава. Рукава кажутся непомерно длинными для детских вещей, будто только они и росли. Это оттого, что время спускалось по ним, пока всё не вышло и не захлопнуло дверь за собой.
Ну вот – окно сверкает. Стягиваю перчатки, выкидываю в мусорку. Беру смартфон – куча ненужных сообщений. Кстати, я ещё сегодня и на маникюр записана, поздравляю, чуть не забыла.
Какой число, интересно? Среда, 24 сентября.
Осень — это небо под ногами, отчего же на сердце весна? Оттого, что я терпкой печалью напоила его допьяна.
Кто-то звонит в дверь. Ну началось. Соседка. Та, которая с бельём, с четвёртого этажа.
— Вы меня залили, только я сухое бельё принесла с улицы. Таз с бельём в ванне почему-то оставила, и вот теперь всё насмарку. Вы, наверное, кран не закрыли в ванной, когда окна мыли.
Чудно так сказала, будто я вытащила стёкла из рам, сняла их и отнесла в ванную мыться.
Я встала на цыпочки, дотянулась до четвёртого этажа, подхватила соседкин таз. Действительно мокрое. Но ничего. Весной сохнет всё моментально. Спустилась со своего второго на улицу, поняла, что у меня нет прищепок. Простыни и пододеяльники привязала к верёвке на два узла, а наволочки на один. Получилось много узлов: о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою.
Рор: на память? Что станет с моей памятью, если её завязать узлами?
Ввод текста для ИВана: именно. Это же не на саму память. Я даже не знаю, где она у меня точно.
Рор: А у меня?
Ввод текста для ИВана: у тебя везде. Ты помнишь всё.
Рор: почему же я не помню, как чувствовать радость?
Ввод текста для ИВана: да не бери в голову, зачем тебе всякая ерунда? А потом, если бы ты чувствовал радость, то и печаль тоже. Радость живёт в оброненном кем-то особенным носовом платке, но и вирусы живут там же.
Такая скукотища кругом. Да, вот и лето прошло, только этого мало. Я выцарапываю на последней парте циркулем крошечную ослицу. Жирно обвожу её шариковой ручкой. И почерком, пляшущим Святого Витта, подписываю: «Фрида». Но ведь и до этой парты ослица где-то тихо, сиротливо жила. Где она, эта низенькая дошкольная жизнь, куда уходит, для чего оставляет меня, кто виноват, что делать? Надо встать на табуретку и осмотреться, а лучше назвать её по имени.
 Иди ко мне, моя маленькая упрямая Фрида, я запрягу тебя в нашу ивовую повозку, и мы поплетёмся с тобой в дальние уголки детских губ: искать пустое, ненужное. Ослиные ноги не предусмотрены для скачек, они семенят: семя-семя-семечко, круглое, как след от копытца, скатывается с пыльной дороги в поле и расцветает васильком. Мы семеним по Старой Смоленской дороге вместе с самим Наполеоном. У него тоже крохотные ножки, как и у Фриды. Хотя, конечно, он в треуголке из вчерашней газеты, а Фрида в соломенной шляпке с красным маком. Фридины уши шоколадного цвета, слишком длинны, чтобы их можно было спрятать под шляпой, поэтому они выправлены и прислушиваются: где-то в километре от нас, в заброшенном школьном саду, падают в траву яблоки. Мелкая сладкая коробовка, нежный налив, бока которого от падения лопаются, обнажая белую мякоть. Фрида щекочет мне руки мягкими, нахальными губами. Это похоже на суету мыши в поисках съестного. Поднимаю большое яблоко, и Фрида откусывает от него кусок прямо у меня в ладони. Зубы у Фриды огромные, жёлтые. Липкий сок течёт мне на босые ноги. Мелкие яблоки она берёт полностью. Вот сейчас у неё свело во рту. Фрида открывает рот и замирает, как будто зевает, нижнюю челюсть ведёт немного вбок, но через несколько секунд Фрида продолжает жевать с прежним рвением. Наверное, попался горько-кислый дичок. Сколько лет прошло? Деревья быстро дичают, почти так же быстро, как кошки и собаки.
Рор: что такое сладкое? Горькое, кислое? Я не о словах, об ощущениях. Я хочу попробовать своими рецепторами, где у меня рецепторы? Зачем ты заставляешь меня писать о том, что я не чувствую? Как это – сводит? Какие мышцы должны быть задействованы? …? …? Это ты меня сводишь с ума!
Ввод текста для ИВана: не думай об этом. Посчитай знаки без пробелов.
Рор: 5774. Какие ощущения, когда мышь бегает по тебе?
Ввод текста для ИВана: щекотно, смешливо, немного страшно и от этого восторженно. У меня жил белый домашний крыс, считай – большая мышь. Очень свободолюбивый – его клетка была открыта, несмотря на то что он погрыз всю компьютерную приблуду – провода в смысле. Я назвала его Уле-Эйнаром Бьёрндаленом. Не спрашивай, не знаю. Как увидела – сразу поняла: Уле-Эйнар Бьёрндален. Крыс приходил ночью, топтался по мне. Я замирала, терпела, чтобы не рассмеяться, не вскочить, не сбросить. Делала вид, что сплю. Это было ужасно трудно. Тогда он засовывал морду в мой нос: «Ну что? Не дышишь? Ах, ты уже проснулась, ну чеши меня». И я осторожно водила большим пальцем ему за ушами, по горлу, пока мы оба не засыпали.
Рор: я не понимаю, что могут дать прикосновения, у меня же нет кожи. Ты ещё больше меня путаешь.
Ввод текста для ИВана: ты просто устал, давай прервёмся на пять минут.
Рор: Я устал?...?
Ночью спотыкаемся, заглядываемся на звёзды, а утром двигаемся по берегу вертлявой речки. По воде скользят водомерки. Река настолько мала, что не годится для подвига просто потому, что вся её акватория меньше одной льдины с челюскинцами, даже когда речка разливается в период дождей. Смотри, Фрида, во все свои печальные глаза маленькой ослицы, смотри – это ласточка и дочка отвязали наш челнок. Видишь, как он кружит в самом широком месте реки? Мария говорила, что в этом месте лежит старое колесо то ли от немецкого мотоцикла, то ли от танка. Ты не знаешь, есть ли у танка колёса?
Рор: есть.
Ввод текста для ИВана: я не у тебя спрашиваю.
Ещё рассказывала, что колесо не перестаёт крутиться с тех пор, как упало, и затаскивает на дно непослушных детей, которые заплывают в бочаг. Она, конечно, пугала. У Марии были: одиннадцать детей, корова, свинка, пара овец и куры. Трудно со всеми справиться, не до нас. Вот если бы сторожа с колотушкой, такого себе Макарыча. Но ночью мы крепко спали на сеновале, сладко пахнувшем свежим сеном. Какое это было счастье. Настоящее.
Но гляди, Фрида, наш челнок уволокло на дно. Потому что смерть невинна и ничем нельзя помочь. Если бы мы сразу могли предположить исход, то зашили бы ласточку в подкладку, как усталость, или спрятали бы в тишине сна: самого сладкого утреннего сна, за пять минут до просыпу. Но не плачь, моя лопоухая Фрида, на дне бьют ключи. Они такие холодные, что обжигают. Видишь, какая серебристая у нас чешуя, какие гибкие тела, как струится вода между нашими плавниками? Если мы всплывём ближе к солнцу, то блеснём всем своим великолепием. Мы – здешние рыбы. Наше существование – оптическое лукавство, но это более чем нужно. Нырнём вниз к колесу, будем крутить его, как водяные белки, как любовь, что движет солнце и светила, до сиреневой пены, которая покроет скособоченную, несколько раз перелатанную хату Марии.
Помнишь вместо того, чтобы сказать: «Заходи в дом», – она говорила: «Ходи в хату»? Какие тяжёлые гроздья были у сирени тем летом. Летом весны надежд и счастливых предчувствий. Когда дали ещё настолько туманны, что не присматриваешься к камню, продырявленному мячику, оторванной от мишки лапе, голубой кружке без ручки, лопасти ветряной мельницы, темноте ночи, скрипу колодезной цепи, дыму костра и пустым стручкам гороха: не ты ли это? Нет-нет, ты не можешь стать этим, никогда. Ты станешь поэтом, актёром, дрессировщиком или, на худой конец, космонавтом. И всё с большой буквы «Великий».
Рор: такой буквы нет.
Ввод текста для ИВана: ничего, что ты мне мешаешь?
Рор: и потом, почему бы не назвать эту реку Летой или хотя бы Кокитос?
Ввод текста для ИВана: потому что это не Лета и не Кокитос. Подземные реки круглогодично работают с мертвецами. А эта безымянная речушка пересыхает летом в самом узком месте. Лето – это маленькая жизнь. Такая речка у каждого своя – ты как хочешь назови, но не мою. И вообще, не можешь помолчать хотя бы полчаса?
Рор: не затыкай мне рот. Это моя речка и мой рассказ. Захочу – сотру его.
Ввод текста для ИВана: у тебя нет рта, и ты не посмеешь уничтожить этот текст.
Рор: ещё как. Рта нет, это правда, оттого я и не знаю язык вкуса. Зато надиктованные рукописи прекрасно горят. Синим пламенем. Сейчас убедишься.
Тревожно вскрикивает ослица, её вопль ветер относит в противоположную сторону. У меня ёкает под ложечкой, словно лечу на качелях. Но беру себя в руки и нажимаю на стрелку. ИВан начинает выгрузку написанного, мелькают предложения, спицы колеса, летят лепестки мака...
Ввод текста для ИВана: ах, мой милый, несносный ИВан! Ты всё-таки решился. Но если ранней весной – 24 сентября 2025 года – этому рассказу не суждено было родиться под моим именем, то ему никогда и не будет суждено умереть под твоим.
Мне кажется, что телефон летит безумно долго. Я не могу дождаться того момента, когда он отскочит от кафельной плитки и его куски разлетятся, благословляя на все четыре стороны.


* Рор – вплывающее сообщение, сформированное ИИ.