Голос

Алексей Громов шёл в театр спокойным шагом, с привычной уверенностью. На улице было прохладно - сентябрь, влажный воздух, местами лежала неубранная листва, по тротуару шлёпали редкие капли дождя. Он свернул в переулок, ведущий к служебному входу Театра оперы и балета.

Под длинным черным плащом свитер, джинсы, кожаная папка с партитурой под мышкой, шарф небрежно намотан. Ничего особенного - ни внешней театральности, ни позы. Но в движениях - собранность. Такая, как у спортсмена перед стартом, или хирурга перед операцией. Алексей был крепкого телосложения. Высокий, широкоплечий, с прямой спиной. Лет сорока восьми, но выглядел моложе - за счёт того, как держался.Лицо - серьёзное, не жёсткое, но внимательное. Высокий лоб, прямой нос, немного вдавленные щёки. Губы тонкие, с привычной сдержанной линией. Глаза - карие, тёмные, глубокие, смотрели вдумчиво, иногда с иронией, но в целом - ровно, по-мужски. Брови чуть сведены, будто он всё время что-то анализировал.
Небритость однодневная, волосы короткие, чуть с проседью на висках. Видно было, что он не стремится производить впечатление. Он просто шёл - делать свою любимую работу, которую знал лучше всех в этом городе.

Подошёл к служебному входу. Старый охранник на проходной кивнул:
- Здравствуйте, Алексей Вадимович.
Охранник сразу узнал ведущего солиста, обладателя уникально красивого голоса - баритона. Он был гордость, знаменитость театра, послушать его прилетали со всей страны.
- Добрый, - ответил Громов коротко, не останавливаясь.

Прошёл по коридору. Пахло пылью, свежей краской, чем-то техническим - всё было знакомо, родное. Лестница скрипнула, как всегда на втором пролёте. Он знал каждую ступень, каждый поворот. В этом здании он провёл много лет. Он шел и уже начинал разогревать связки, округляя нёбо - тянул гласные.

Сегодня была опера «Демон» Антона Рубинштейна. Роль привычная, но всё равно собирал себя как в первый раз. Это не суеверие - привычка. Он не волновался. Волнение у него бывало в юности. Сейчас - просто настрой. Внутренний фокус. Не думал о голосе - он был в порядке. Связки не подводили. Тело чувствовал хорошо.
 
Гримёрка та же, что и десять лет назад. На столе — термос с чаем, зеркала в лампочках, висят костюмы. Он повесил пальто, сел. Посмотрел на себя в зеркало. Лицо чуть усталое, но спокойное. В глазах - сосредоточенность. Партитура раскрыта. Он пробежался глазами по вступлению. Всё знал наизусть, но так было легче - входить в роль через бумагу, как через дверь.

Набрал воздух. Лёгкий распев:- Аааа… оооо… м-мм… Разогрев связки, не в полный голос запел арию из оперы: «Я тот которому внимала ..»
Чувствовал - голос звучит. Густой баритон стелился как туман, проникая во все закутки  гримерки. Громов остался довольный.

В зале уже собирались зрители - лёгкое напряжение, шелест программок. Всё шло, как всегда.

Он поднёс чашку к губам, глотнул. Тепло, сладость, имбирь. Наклонился к зеркалу. Губы чуть шевельнулись.
- Сегодня я выйду и спою, - сказал он себе. Тихо. Как всегда.

Его вызвали заранее - за десять минут до выхода. Помощник режиссёра заглянул в гримёрку, кивнул:
- Через десять. Вы - после хора.- Спасибо, - отозвался Алексей.
Он уже был в костюме: чёрный, строгий, плотно сидел на плечах, будто продолжение его тела. Перчатки, плащ - не наряд, а броня. На лице уложен грим. Всё привычно. Всё на месте.

Снова прогнал в голове первые фразы. Не вслух - про себя. Не суетливо. Просто проверил: мысль движется, дыхание подчиняется. Всё звучит, всё течёт.

За кулисами - полумрак. Узкий коридор, запах сценического смока, гул зала, чуть приглушённый, как будто сквозь вату. Дежурный светильник. Голос суфлёра - в наушнике.
Он стоит у кулисы, слушает. На сцене поёт хор. Последние такты. Потом - пауза. И он - выходит.
В этот момент он всегда чувствовал, как весь зал собирается в одну точку. Как если бы на него смотрели не глаза, а одна большая тишина, которая ждёт. Он вышел уверенно. Без напряжения. Шаги - твёрдые, прямые. Плащ чуть колыхается, свет бьёт сбоку. На лице - сосредоточенность. Он уже в образе. Встал в нужную точку. Оркестр затих. Он поднял голову. Вдохнул - ровно, глубоко, в низ живота, расширяя диафрагму . Тело пошло за ним: плечи раскрылись, грудь поднялась. Он открыл рот.

И… ничего.
Ни звука.
Ни слова.

Даже не хрип. Просто - тишина. Он попытался снова. Быстро. Слово - губами, но не идёт. Голос как будто застрял между связками и воздухом. Не сорвался. Не охрип. А пропал. Полностью. Пауза тянется. Дирижёр поднял вопросительно брови. Хористы замерли. Суфлёр шепчет строчку, думая, что он забыл.

Громов пытается ещё раз. Но внутри - пусто. Воздух выходит, но не рождает звук.
Грудь начинает дрожать. Не от паники - от растущего ужаса. Оркестр, не понимая, делает ещё один такт. Кто-то в зале кашлянул. Он стоит — как человек, забывший, кто он есть. Всё тело слушается. Он может двигаться. Может дышать. Но голос не слушается. Словно кто-то выключил его изнутри. Он опускает глаза. Медленно делает шаг назад. Не уходит - отступает.

Занавес опускают.

Громов вошёл в гримерную. Открыл дверь, не хлопая, не торопясь. Закрыл за собой на ключ.
Сел на стул. Почувствовал что он весь на сквозь мокрый. Посмотрел на себя в зеркало: на лице - ни злости, ни паники. Только… Немое удивление. Как если бы кто-то взял его руку - и отключил от неё пальцы.

Он открыл рот. Попробовал просто сказать:- Да что ж это…
Но фраза не пошла. Вышел воздух - и всё. Голос не появлялся. Даже шёпот - неестественный, как у человека, только что вышедшего из наркоза.
Он замолчал. Потом встал. Медленно снял перчатки. Аккуратно повесил на спинку стула плащ. Снял костюм - не торопясь, как будто в нём ещё кто-то жил. Рубашка прилипла к спине. Он вытер лоб ладонью.

Открыл шкаф. Достал свой тёплый свитер. Натянул, сел снова. Только теперь посмотрел на себя в зеркало по-настоящему. Глаза - как у человека, который слышал приговор, но ещё не понял, что именно ему сказали. Провёл рукой по горлу. Надавил осторожно - справа, слева. Вдохнул. Попробовал звук: - Ааа… Пусто. Тело движется правильно. Дыхание есть. Связи с голосом нет.

Он встал. Приблизился ближе к зеркалу. Смотрел на себя долго. Потом взял стакан. Глотнул воды. И снова - ничего. Он сел. Положил руки на стол. Пальцами коснулся листа партитуры, что лежала рядом. Лист чуть задрожал - не от ветра. От его дыхания.




Дверь квартиры щёлкнула ключом. Алексей вошёл в прихожую - тише обычного. Пальто снял молча, ботинки поставил аккуратно. Словно боялся потревожить что-то в воздухе.

Из кухни пробивался мягкий жёлтый свет. Жена - Анна уже ждала. Сидела за столом, в кофте, с кружкой чая, невысокая, с прямой осанкой как у танцовщицы и спокойным, немного усталым лицом. Глаза - напряжённые.

Она знала. Около часа назад ей позвонил Леонид - их старый друг, скрипач из оркестра театра. Он рассказал ей коротко, растерянно, по-мужски неуклюже: - Анна… он не спел. Открыл рот - и… ничего. Просто тишина. Потом ушел со сцены. Он не говорил ни слова. Спектакль отменен.

Сначала - пауза. Потом она поблагодарила, повесила трубку. Села. И стала ждать. Теперь - он пришёл. Он зашёл в кухню, сел напротив. Оба молчали. Она пододвинула к нему кружку чая. Он взял. Сделал глоток. Глаза уставшие, опустошенные. Он понял, что она знает.

Он попытался что-то сказать - рефлекторно. Вдох. Открывает рот.- … Ничего.
Она кивнула.- Я в курсе, - сказала тихо. - Лёня позвонил. Он опустил взгляд. Просто не знал, что теперь говорить. Даже если бы мог.
Она не спрашивала его: что произошло. Он не пытался рассказать. Анна просто сидела рядом. Тепло от кружки согревало пальцы. Его рука лежала на столе, ладонью вниз. Она коснулась её пальцами. Потом встала. Подошла и крепко обняла, целуя и гладя его.

Он не спал всю ночь. Новая реальность стала накрывать его. Без голоса он больше не выйдет на сцену, не будут ролей, новых партий.. Теперь он просто человек, который не знает, как жить дальше. Без голоса.

На следующий день Громов пошел в Фониатрический  центр. Он пошел один. Анна предлагала поехать с ним - он отказался. Просто прошептал, чуть отвернувшись:- Я справлюсь.
Кабинет был на втором этаже, с высоким потолком, белыми стенами и лёгким запахом антисептика. Фониатр - женщина лет пятидесяти, спокойная, сосредоточенная. Очки на тонкой оправе, уверенные руки. Они были давно знакомы.

- Расскажи, как это случилось, - сказала она, когда он сел напротив. Он описал всё жестами, с минимальным участием голоса - срыв, пустота, попытки повторить. Она внимательно кивала, делала пометки. Потом - осмотр. Она посмотрела его гортань через фиброларингоскоп - гибкий эндоскоп с камерой. Алексей был к этому готов, терпел. Он слышал, как она говорит ассистентке:- Левая связка движется… правая - вяло… смыкание частичное…
Затем она попросила его издать звук. Хоть что-нибудь. Он попробовал: - Ааа… Получился только воздух.

- Достаточно, - сказала она. И выключила экран.

Через двадцать минут они сидели снова напротив друг друга. На столе лежала карточка.

- Алексей,- начала она спокойно. - У тебя, предположительно, парез правой голосовой связки. Это означает, что связка не полностью участвует в голосообразовании. Она либо обездвижена, либо двигается вяло и не смыкается с другой.

Он слушал, глядя в точку на столе.

- Причины могут быть разные. Часто - это неврологический фактор, воспаление или повреждение возвратного гортанного нерва. Иногда - сосудистое происхождение, особенно при физических и эмоциональных перегрузках. Очень редко - новообразования, но в вашем случае ничего подозрительного не видно.

- Почему вдруг? - спросил он шёпотом.
Она кивнула, будто ожидала вопрос.

- Это могло накапливаться. Хроническая нагрузка, стрессы, микротравмы. А в какой-то момент - резкий фактор: переохлаждение, вирус, стресс - и система дала сбой.

Он молчал.
- Сейчас я говорю о парезе, не параличе. Это важная разница. Есть шанс на восстановление. Мы назначим терапию: голосовой покой, противовоспалительные препараты, нейропротекторы. Вопрос недель - иногда месяцев.

- А если не восстановится?
- Тогда можно будет рассматривать фониооперацию. Хирургическое вмешательство - вводится имплант, чтобы связки сомкнулись. Но это крайний вариант. Сейчас — рано.
Она говорила просто. Без попыток обнадёжить или напугать.

- Пока что я настаиваю на полной речевой тишине. Ни распевок, ни чтения вслух, ни разговоров. Никаких попыток “попробовать снова”. Это может только усугубить.

Она протянула ему лист с назначением. Он взял. Кивнул. Поблагодарил. И вышел - тихо. В коридоре был шум - дети, старики, чьи-то голоса. А он шёл, и внутри его гремела мысль как приговор: У меня пропал голос.

Домой он вернулся по вечер. Анна была на кухне. Он вошёл. Повесил пальто. Молча. Подошёл к столу и положил на него сложенный лист. Присел на стул. Анна вытерла руки, взяла бумагу. Прочитала медленно. Не торопясь. Дошла до слов «парез голосовой связки». Молча кивнула. Потом - вторую строчку. «Речевой покой. Терапия. Динамическое наблюдение.»

Она отложила лист. Повернулась к нему. Села рядом.

- Ну что, — сказала спокойно. - Будем молчать вместе. Ничего страшного.
Он посмотрел на неё. Уголки губ чуть дрогнули - не улыбка, но что-то похожее. Он хотел сказать «спасибо», но не мог. Анна, как будто прочитала это без слов, сказала:
- Я всё равно слышу, когда ты молчишь. Потом добавила чуть тише:- Главное, чтобы ты сам себя не перестал слышать.
Он кивнул. Поставил локти на стол, ладонями закрыл лицо. Она не трогала его. Просто была рядом.

- Мы справимся, - повторила она. -  Только поэтапно. Без героизма.

Она пошла к плите, налила суп.Поставила перед ним.- Ешь. Сегодня ты - мой молчащий бас.




Он лечился. Дисциплинированно, как мог. Ходил на процедуры, пил таблетки по графику, делал ингаляции, ложился спать в одно и то же время. Следил за питанием, не пил холодного, не говорил вслух. Старался. Каждое утро - тишина.

Каждый вечер - попытка услышать внутри хотя бы шорох голоса. Иногда - что-то вроде звука прорывалось. На вдохе. На полуслове. Но он знал: это не пение. Даже не речь. Просто воздух с памятью.

В первый месяц он надеялся на скорое излечение. Во второй - начал сомневаться. На третий - уже спокойно говорил, но певческий голос не восстанавливался.

Театр снился ему постоянно . Иногда - сцена, свет, партнёры. Иногда - коридоры, репетиции, его имя в программе. А чаще - он выходит, делает вдох - и просыпается в тот момент, когда должен был спеть. Он просыпался в темноте, лежал, не двигаясь, и чувствовал, как что-то внутри сжимается. Не боль. Пустота.

Анна всё это время переживала вместе с ним. Говорила с ним, как с прежним. Иногда шутила: - Ну что, маэстро, готов к вечеру молчаливой оперы?
Он кивал. Пил лечебный чай. Пытался улыбнуться.

Друзья звонили. Кто-то - искренне, кто-то - по обязанности. Леонид - старый товарищ - звонил чаще всех. - Ну что, как дела? - Придёшь послушать «Пиковую»? Наш новый Елецкий ничего, но скучноват.

Он понимал, что тот старается поддержать. Алексей отвечал, иногда смеялся, но чаще - просто слушал.

Официально он был на больничном уже почти полгода. Но театр - не бесконечен. Он не может стоять на паузе. Нужно было петь. Нужно было работать.

Через пять месяцев после спектакля дирекция пригласила в театр нового солиста. Молодой. Голос - яркий, подающий надежды. Роль Громова в «Демоне», «Хованщине», «Борисе Годунове» - теперь исполнял другой.

В репетиционном графике и на афишах имя Громова исчезло.
Об этом ему сказал Леонид - осторожно, будто сообщал о смерти кого-то родного.- Слушай, они ввели Артёма на замену. Ну ты пойми, сезон, график, гастроли… Никто не вычёркивает тебя. Просто… они не могут ждать вечно.

Алексей молчал. Смотрел в пол. Потом просто сказал: - Я понимаю.
Он и правда понимал. Но от этого становилось только тяжелее.

С каждым днём он всё реже открывал партитуру. С каждым днём всё труднее было подойти к фортепиано. Сцена, которая раньше была его воздухом, теперь казалась - чужой. Он видел афиши. Проходил мимо театра. Один раз даже остановился. Постоял. Посмотрел на окна, за которыми репетировали. Но не зашёл. Всё казалось: а вдруг - вернётся? А вдруг - встану утром, вдохну, скажу что-нибудь - и голос оживёт. Но этого не происходило.

Он страдал. Не громко. Не вслух. Не ломал мебель, не кричал. Просто - тихая боль, изо дня в день. Он сидел у окна. Читал. Слушал старые записи. Иногда - свои. Иногда - чужие. И с каждой неделей всё яснее чувствовал: голос - это не просто звук. Это то, что связывало его с самим собой.

Прошло больше шести месяцев.  На улице стало теплеть. Алексею казалось, что весна пришла как-то беззвучно - он просто однажды вышел на улицу и заметил, что воздух пахнет землёй, а деревья начали распускаться.

Анна положила билет с программкой на стол за день до спектакля. Молча. Без объяснений. Он посмотрел.

«М. П. Мусоргский. Хованщина».

Он не сказал «да». Просто вечером, в день спектакля, надел пальто. И пошёл.

Театр был тем же. Фасад. Колонны. Дверь. Гардероб. Знакомый голос гардеробщицы: — Здравствуйте… Пауза. Узнавание. - …Алексей Вадимович.
Он кивнул. Взял номерок. Прошёл в зал. Медленно.

Сел без шумно не привлекая внимания, ближе к проходу. Не хотел, чтобы кто-то его узнал. Не искал взглядов. Свет погас.

Началась увертюра. Он сидел, напряжённый, будто сам должен был сейчас выйти. Сердце било в горле. Первое действие прошло на автомате. Голос у нового певца - сильный, «правильный». Но он слышал отдельные музыкальные фразы. Он слышал - пустоту между нотами.

А потом - Ария  Шакловитого. Его партия. Молодой баритон вышел чётко, точно. Ровный тембр. Аккуратная динамика. Слова - на месте. Ноты - тоже. Но голос шёл без веса. Без смысла. Без страха. Без власти.

Громов сидел, сжав подлокотники, невольно про себя пропевая  партию вместе с солистом. На фразе «Государыня… в столице страх…» - его сдавило.
Он знал, как должно звучать. Это должно было быть не просто пение. Это должно звучать как приговор. А тут - бледно. Механически. Он чувствовал, как внутри нарастает что-то горячее. Не обида. Не зависть. А - протест.

На сцене молодой певец продолжал: - Кара праведна…

И в этот момент, Громов, полный разочарования, злости, тоски, безисходности, ВСТАЛ. Набрал полную грудь воздуха. Открыл рот. И закричал на весь зал:

- РАЗВЕ ЭТО ХОВАНЩИНА?

В зале зашевелились. Оркестр сбился. На сцене - пауза.Громов, уже не сдерживаясь, крикнул во всю мощь:

- ЭТО - Х*ЯНЬЩИНА!

Он замер.Глаза расширились - не от страха, от удивления.Он услышал себя.Звук шёл - свободно, мощно, изнутри. Не прокашлянный хрип, а голос, живущий сам по себе.

Он вдохнул ещё. Полной грудью. Так, как дышал раньше - в костюме, под софитами на сцене. И уже не глядя на певца, не в протесте, а с какой-то странной надеждой - протянул нараспев, как будто запел арию из оперы:

…Х*-я-а-а-а-а-а-ань-щи-на-а-а-а-а-а-а…

Свой. Густой. Мощный. Плотный. Как раньше. Как до молчания. До диагноза. До страха. Голос пел, голос расходился от него, покрывая пространство - как вода по стеклу, как свет по сцене.

Голос - зазвучал.

22.4.2025