По дороге на Эмендек

(Таёжный сказ)

     Не тот слаб, кто не выдержал борьбы,
     а тот, кто не стал бороться и отступил.
     (Из записной книжки моего отца)


«Экун-ка аян! Как красиво!» — думал старик, глядя на туман, который тонкой белоснежной линией перечёркивал горы, покрытые лесом, изумрудным в утренних лучах.

Он думал эту короткую мысль медленно, длинно, со вкусом, как умеют думать только люди, счастливо прожившие долгую нелёгкую жизнь.

После ночного дождя дышалось особенно хорошо. Так хорошо, что старик даже не стал раскуривать давно погасшую трубку, хотя курить хотелось сильно.

Над горной седловиной уже наполовину взошло Солнце и стало понемногу согревать его озябшее тело сквозь старый, изрядно поношенный кайракан*.

----------
* Ка'йра, кайрака'н – эвенкийский меховой распашной кафтан, парка.
----------

Вокруг не было ничего нового. Те же горы, которые он видел ежедневно уже много лет изо дня в день, те же слоистые туманы. И Солнце грело его так же, как и пятьдесят, а может, даже сто лет назад. Вокруг была привычная для его глаз красота таёжного утра, которое он уже много лет неизменно встречал, сидя на скамье у своего дома с трубкой в зубах. И всё же: «Как хорошо у нас! Экун-ка дуннэндут аян!» — думал он.

Далеко за домами характерно заскрипели тормоза, захлопали двери и зазвучали голоса. На площадь у местного магазина – центра поселковой жизни – явно приехала «буханка»* с туристами, по-детски шумными от предвкушения лесных красот и таёжных приключений. Погомонив вдалеке, примолкнув на время – видимо, приезжие покупали продовольствие в магазине, – голоса стали постепенно приближаться. Старик наконец закурил трубку, сделал глубокую затяжку и стал терпеливо ждать гостей.

----------
* «Буханка» – российское народное прозвище микроавтобуса повышенной проходимости УАЗ-452 и его модификаций из-за характерной формы его кузова. Скрип тормозов автомобилей УАЗ, разработанных в 1960-х годах, уникален.
----------

Они появились яркой разноцветной группой на дороге, ведущей вглубь тайги как раз мимо его дома, – трое молодых людей и две девушки. Все с большими рюкзаками за спиной, на головах – панамы, в руках – туристические палки. По всему было видно, что приготовились идти в тайгу как минимум с ночёвкой. Возбуждённо переговариваясь, они приближались к старику, который внимательно изучал их сквозь узкие щёлки глаз.

Русские часто выглядят словно близнецы: все на одно лицо – длинноносые и круглоглазые. Но старик, обладавший способностью запоминать даже отдельные ветки деревьев на своём пути, точно знал: этих людей он ещё не видел. Тем было интереснее.

Туристы, увидев старика, примолкли. Постепенно приближаясь, они бросали на него быстрые взгляды. На улице, кроме него, не было никого. А он сидел на скамье неподвижно, словно изваяние – совсем древний, сгорбленный, сухонький, с глубокими морщинами на совсем коричневом от солнца лице, в потёртой охотничьей одежде, украшенной богатым – когда-то! – орнаментом. Старик тоже не спускал с них цепких глаз, успев рассмотреть каждую деталь снаряжения, походку, мимику, осанку.

— Скажите, где тут дорога на Эмендек? — спросила одна из девушек, светловолосая, когда они поравнялись со стариком.

Тот вынул трубку изо рта, но ответил не сразу. Молодёжь из уважения приостановилась.

— Элэкэс гунми, мургу, гет гунми, тэгэкэл! — проговорил старик.

— Ой, а он по-русски не говорит, оказывается… — вполголоса произнесла светловолосая.

Старик усмехнулся:

— Во-первых, здравствуй, во-вторых, садись! — он кивнул на лавку рядом с собой.

Туристы озадаченно переглянулись. Старик невозмутимо выпустил облако дыма. Молодёжь послушно сбросила рюкзаки на землю. Светловолосая девушка уселась на лавку, остальные примостились на рюкзаках. Все смотрели на старика не отрываясь, спокойно, не выражая нетерпения – так умиротворяюще подействовали на них его неспешные движения, его глуховатый, но не без музыкальности, голос, острый взгляд его скрытых в узких прорезях глаз и клубы дыма, которые, словно подражая своему хозяину, поднимались к небу неторопливо и солидно.

Старик произнёс, глядя на горы:

Дылачакан нгэрикэттэн, гарпалдиви нямалдяна.
Аги дэгил дылгуралди икэрдитын.
Чутумалду урэлду гиллэмэл мул эендерэ.
Дюгани мудандулан горо.
Мудана ачин аги…*

----------
* Солнышко ярко светит, своими лучами согревает.
  Тайга наполнилась звонкими песнями птиц.
  У синих гор бегут светлые воды.
  До конца лета ещё далеко.
  Необъятна тайга… (эвенк.)
----------

А повернувшись к туристам, сказал:

— Хорошо сделали! Отдыхать нужно так, чтобы ни ноги, ни руки, ни сердце, ни ум отдыха не знали. Чтобы только душа отдыхала, и глаза чтобы радовались. Чтобы мысль стряхнула с себя пыль и шум города и стала деревом, травой, рекой, ветром. Чтобы желания тянулись к Солнцу. Чтобы счастье начиналось с первым вдохом после пробуждения. И не заканчивалось, когда глаза закрывает сон.

Старик хорошо говорил по-русски. Только иногда путал окончания и делал паузы, то ли вспоминая слово, то ли подбирая более выразительное, более подходящее к месту. Фразы произносил с небольшим таёжным акцентом. Туристы слушали его не дыша. Он посмотрел каждому в глаза.

— Туг! Хорошо сделали, что в свой лес отдыхать приехали. В своей стране. Своей природе радоваться. Свою природу своим приездом радовать. Туг! И в добрую погоду в поход вышли. Сейчас в тайге хорошо. Тепло. Сухо.

— А вы хорошо эти места знаете? — спросила темноволосая девушка.

— Он-ка! Каждому дереву имя знаю, каждой кочке – фамилию. На охоту пойду, если каждому знакомому камню «Нирув, мургу!»* скажу – язык после охоты в котомку нужно прятать, чтобы отдохнул на год вперёд. Знакомые дороги со мной хором здороваются: «Мургу, бэе!»** – только зверей пугают! «Ш-ш! Уннэ! Тихо!»… Только давно на охоту не хожу. Давно сидит моя охота в тайге, кордавун*** играет: пэн, пэн, пэн… Однако знакомые белки, волки да медведи не забывают. Часто приходят проведать. Шибко соскучились, говорят, по тебе. Сходил бы ты, говорят, в тайгу, ружьё взял, пострелял бы нас. Шибко, говорят, было бы хорошо! А как я пойду? Я-то молодой ещё, а ноги совсем состарились. Эр-кэ, сидят мои ноги, табак курят да на солнце греются. Хэк!

----------
*   Здравствуй, друг! (эвенк.)
**  Здравствуй, человек! (эвенк.)
*** Варга'н (эвенк.)
----------

Ребята заулыбались.

— Так вы охотником были?

— Немного. Совсем чуть-чуть.

— А сколько медведей убили? — спросил один из парней.

Старик неторопливо затянулся дымом и спросил, указывая мундштуком трубки на далёкую сопку:

— Тала, горку видишь?

— Вижу.

— Это не просто горка, однако. Это я там на лабазе* складывал кости медведей, которых убил. Всю жизнь складывал, складывал, вот горка и вы-ыросла. Отовсюду видать, — с совершенно серьёзным лицом старик показал трубкой, как росла гора, и внезапно воскликнул: — Куук!**

----------
*  Лаба'з – здесь: помост на столбах, стволах спиленных деревьев, на котором охотники, во избежание потравы зверем, хранят припасы. Согласно старинным поверьям эвенков, крупные кости убитых зверей следовало оставлять на лабазах, чтобы на охоте сопутствовала удача. Иногда кости медведя «хоронили» на ветвях деревьев.
** Ритуальный выкрик эвенков при обстоятельствах, связанных с добычей медведя.
----------

Ребята вздрогнули от неожиданности, не успев отреагировать на его шутку.

— А что это значит, дедушка: кук? — осторожно спросила светловолосая, вжав голову в плечи.

— Это такое слово для медведей, чьи кости там лежат. Чтобы не обижались.

— Шутите? — улыбнулась светловолосая.

Старик промолчал, хитро прищурившись.

— А сколько вам лет? — спросила девушка.

— Он-ка! Давно живу. Так давно, что даже не помню, что здесь было тогда, когда меня не было. Люди говорят, что я всегда здесь жил. А я чувствую, что жил всегда, потом ещё раз всегда и ещё целую половину всегда.

Ребята заулыбались ещё шире.

— А расскажите ещё что-нибудь, дедушка, — попросила светловолосая, когда старик снова замолчал.

Старик довольно прокашлялся.

— Туги. Значит так… В один год хорошо шишка уродилась. Бурундук довольный, медведь довольный, птица кедровка довольная. Белок столько расплодилось! Эр-кэ! Пошёл я на охоту. Белок стрелять. Ружьё взял, котомку взял, патронов побольше взял. Иду, стреляю, не целюсь даже. Даже не смотрю, куда стреляю. Куда ни выстрелю, так какой-нибудь белке в глаз попадаю: так шибко много белок на деревьях сидят. Одна к одной! Пэх! Одна белка. Пэх! Вторая белка. Пэх! Третья… Вдруг вижу: передо мной мешок из шкуры. Огромный! Как гора в шкуру засунута! Глаза поднимаю… Эрэй! Огромная белка на дороге сидит! Шишка уродилась, орехов много. Вот она ела, ела. Ела, ела и выше деревьев отъелась. Думаю: эк-се, что делать, однако? Добыть такую белку – слава охотнику! Стреляю – а белка только чешется. Как укус комариный мои пули для белки. Ну, думаю, надо большой камень на белку сбросить. Камень белку по голове стукнет – будет добыча. Забрался на скалу, поднял большой камень, как кабан, кинул в белку. Камень белку по башке – лас! Белка только поморщилась, башку почесала: «Эк!» Взял я самый большой камень, как автобус большой – я молодой шибко сильный был – и опять в белку кинул. Камень белку по башке – кенг! Схватилась белка за голову и орёт: «Аю! Аю!» Увидела меня и – за мной! Я – бежать! И белка бежит, деревья сшибает. Сама шатается, за башку держится: шибко камень её стукнул. А за белкой тот большой камень катится! Думаю: «Эру! Растопчет меня белка! Вот позорная смерть, эруткумэмэ букит: от белки умереть!» Эче, думаю, как бы не так! Сейчас я тебя! Достал мавут*, пригнул к земле три огромные сосны и держу, жду белку. Экун! Явилась, пыхтит, злобно на меня смотрит. И ко мне идёт: давить хочет. «Гэ!» – кричу. Отпускаю мавут, и три огромные сосны белку по морде – ты-ты-пас! Белка на землю – кунулдык! А тут и камень до белки докатился – мигдын!.. Ху! Добыл я ту белку! Шибко хорошая шкура была! Шибко большая! Все эвенки ту шкуру сдирали, все эвенки скоблили, все эвенки топтали. Тысячи костров разводили, чтобы шкуру продымить. Всех эвенков с той шкуры одел, каждый эвенк свой нимат** получил. Эркэн, смотри, куртка моя из кусочка пятки той белки сшита. Тар элэтын. Всё.

----------
*  Аркан (эвенк.)
** Здесь: часть шкуры убитого зверя в дар другим охотникам (эвенк.)
----------

Улыбались туристы: были довольны рассказам словоохотливого старика.

— Опять шутите. У вас на охоте, наверное, столько реальных случаев было!

Старик помолчал, выпустил облачко дыма.

— Много было всего разного. Тонул. Голодал. Я дырку медведю делал. Медведь мне дырку делал… Долго живу, наверное, потому, что медведь меня поранил…* А знаешь, почему у медведя зад толстый? — оживился он.

----------
* В старину эвенки считали, что раненный медведем человек проживёт долго.
----------

— Почему, дедушка?

— Раньше у медведя был узкий зад, как у волка. Однажды много, много лет назад жил в тайге ленивый медведь Энэлгэ. Шибко ленивый. Найдёт малину – сядет на землю, куст малины из земли выдернет. Сидит, ягоды ест. Найдёт большой муравейник – сядет на землю, муравейник поломает. Сидит, муравьёв жрёт. Походит, поест и снова на землю сядет. Нашёл однажды ленивый медведь грибы. Сел на землю, лапой грибы сгрёб, в рот запихал. Сидит, жуёт… Тэли, мышь мимо бежала, норку хорошую искала. Сидит медведь, на большую кочку похожий. Мышь так и подумала: кочка! Дэг! – под эту кочку и сразу в норку – чинмэк! Медведь как птица над муравейником взлетел: «У-ук!». От ужаса начал круги вертеть, старается себе зад рассмотреть: «Хасая! Что такое?» Не видно ничего! Эбэй! Стал тогда медведь по заду себя лапами колотить – кингир, кингир! Сильнее и сильнее! И крутится, и колотит! И орёт!.. Звери со всей тайги собрались посмотреть: ленивый медведь совсем сдурел, какой-то сумасшедший танец пляшет! Спрашивают друг друга: «Экун оран? Что случилось?» А медведь зад свой уже шибко расколотил – зад распух совсем. Орёт: «Аю! Аю!» Не выдержала мышь, из норки на землю выпала: чемпэр! Упал медведь на четыре лапы и как бешеный в лес убежал… В берлогу медведь спрятался, вздыхает: «Ивдяе! Ой, как стыдно!». Волки и зайцы по всей тайге по земле катаются, хохочут: «Инемо! До чего смешно!». А мыши худо: «Исэмо! Фу, как тошно!»… Тадук, с тех пор у всех медведей толстый зад. Тар элэтын. Всё.

Девушки смеялись, стыдливо прикрыв лица ладошками. Парни хохотали во весь голос, хватаясь за животы.

Из дома выглянула женщина, посмотрела с улыбкой на смеющихся ребят и покачала головой:

— Синду, сагды улэкту, эчэ каравсипчу биси?*

----------
* И не стыдно тебе, старому плуту? (эвенк.)
----------

Туристы сквозь смех поздоровались с женщиной. Старик выпустил в её сторону клуб дыма и усмехнулся:

— Светлана, экэллу олгатта! Нэнэкэл!*

----------
* Светлана, не мешай! Иди! (эвенк.)
----------

Отсмеялись туристы.

— А страшно в тайге ночью? — спросила светловолосая девушка.

— Эче? Разве лес солнечным днём страшный? Не страшный! Отними у леса солнечный день – всё равно лес останется. Зачем солнечный лес без солнца бояться?

— А вдруг в темноте медведь?

— Медведь – умный зверь. Осторожный. Понимает, что у человека тоже уши и нос есть. Знает, что у человека в тайге и нож, и ружьё может быть. Медведь чует смелого человека и уходит с его дороги. Потому медведя тоже не нужно бояться. Как у нас говорят: нгэливсипчувэ окин-да, энэ нгэлэттэ, ичэткэл. На страшное всегда гляди смело.

— А всё-таки, что в тайге самое страшное? — спросила светловолосая.

Старик глубоко затянулся.

— Пожары, наверное? — предположил один из парней.

— Наводнения ещё, может быть, — произнёс другой.

— А я читал, что от болезней и эпидемий больше всего в тайге народы умирали, — сказал третий.

Старик вынул трубку изо рта:

— От наводнений можно уйти в горы. Пожар можно обойти стороной. Болезни могут принести только смерть. Но есть то, что по-настоящему страшно.

— Что?

Старик снова глубоко затянулся.

— Эр-кэ. Слушай.

***

Тар нонон бичэн. Оккакун. Давно это было. Шибко давно. Тогда ещё ничего на свете не было. Вокруг только одна вода была. И великий дух Буга послал на воду огонь. Огонь выжег половину воды – так в нашем мире появилась земля. Потом Буга сотворил день и ночь, Солнце и Луну. Сойдя на землю, Буга сделал траву, деревья, зверей, птиц, рыб и букашек. И расселились они там, где ступил Буга на землю. А в далёких краях земля оставалась пустой.

И эти места тоже оставались пустыми, не было здесь тайги. Только голые камни. И тощий мох на этих камнях. Ни зверей, ни деревьев. Чэрули, ни звука.

Умнэкэн, и вот из далёкого неведомого стойбища Иргиттэ* появился злой дух Хэе Дуннэды. Уселся на голой скале рядом с озером, на салдыкакун, на самой вершине. Трубку курит и ничего не делает. Хорошо ему: вокруг пустота и тишина. Ничто его не тревожит. Нунан горово туги тэгэтчэчэн, долго он так сидел.

----------
* Ниоткуда (эвенк.)
----------

Прошла целая вечность.

И вдруг по голове Дуннэды камень – тэктэн! Подскочил Дуннэды. Смотрит: ворон Олипчан над ним кружится. А был тогда ворон не чёрный, как сейчас, а белый, как сахар.

— Эбэй! Он дялдаденни, как посмел?! — воскликнул Дуннэды.

— Крок! — каркает Олипчан. — Мне гнездо пора строить, а где? Из чего? Деревьев нет. Веток нет. Ты сидишь, трубку куришь, ничего не делаешь. Вот, подумал: на твоей голове гнездо построю из камней.

— Ча! Прочь отсюда! — закричал Дуннэды. — Сделаю тебе дерево. Всю эту землю деревьями покрою! Чтобы не смел меня тревожить!

Спрятал Дуннэды трубку, поднялся со скалы, взял свой бубен, забил в него колотушкой, заплясал. Запел песню:

Сиги аги, густая тайга!
Мудана ачин аги, необъятная тайга!
Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

Поёт, пляшет и в бубен бьёт. Долго пел, шибко долго. Много дней плясал. Устал даже. Вытер пот, посмотрел: ая ооран, хорошо получилось, шибко хорошо. Создал Хэе Дуннэды необъятную тайгу. От края до края эту землю деревьями засадил.

— Ая, хорошо. Моя тайга! Ху! Отдохнуть надо.

Уселся снова на скалу. Трубку закурил. Вокруг тишина.

Прошла ещё одна вечность.

И вдруг опять что-то в голову Дуннэды – кенг! Подскочил Дуннэды, схватился за голову. Смотрит: опять ворон Олипчан.

— Эбэй! Опять ты?! — воскликнул Дуннэды.

— Крок! — каркает Олипчан. — У меня птенцы появились. Чем кормить? Белок нет, зайцев нет, даже мышей нет. Вот, подумал: клюну тебя в голову, отобью от твоей головы кусок, покормлю птенцов.

— Прочь отсюда! — закричал Дуннэды, ногами затопал. — Будут тебе зайцы. И мыши будут. Всю землю зверями заселю! И не смей меня тревожить!

Бросил Дуннэды трубку, вскочил, заплясал, забил колотушкой в бубен. Запел песню:

Бэйнэнги удян, следы зверей,
Чипичадыл чернар, птичьи крики!
Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

Поёт, пляшет и в бубен бьёт. Долго пел, шибко долго. И устал шибко: опять много дней плясал. Руки от усталости трясутся. Вытер пот, посмотрел: ая ооран, хорошо получилось. Ещё лучше стало, чем было. Заселил необъятную тайгу Хэе Дуннэды от края до края зверями.

— Ну что, доволен? — кричит Дуннэды во'рону Олипчану. А тот уже давно в тайгу зайчат ловить улетел.

Смотрит Дуннэды: по тропам лесным звери бродят, по деревьям птицы скачут, в реках и озёрах рыбы плавают.

— Аямамат, шибко хорошо! Моя тайга! Отдохнуть надо. Ху!

Уселся он снова на скалу. Трубку закурил. Вокруг тишина.


Прошла ещё одна вечность.

Дуннэды глаз приоткрыл, смотрит, нет ли рядом во'рона Олипчана. Во'рона нет, но что-то беспокоит его. Дымом пахнет. Прислушался: по всей тайге голоса слышатся, кордавун играет, эвенк песни поёт.

— Кэ, Олипчан! Экун тар, что это там такое?

— Крок! Люди, однако, — отвечает ворон.

— Откуда они?

— С той стороны, где солнце стоит в полдень. Пришли оттуда, где нет таких лесов, где нет столько зверя, где нет такой чистой воды, где не дышится так легко.

— Что делают?

— По всей тайге ходят. Воду пьют. Зверя бьют. Птиц, рыбу ловят. Деревья рубят – чумы ставят.

— Моя тайга! — нахмурился Хэе Дуннэды. — Не позволю никому со мной мою тайгу делить! Прогоню людей! Пошлю на землю ураган! Люди испугаются и уйдут туда, откуда пришли.

Встал Дуннэды, взял свой бубен, забил в нижнюю его часть. Ногами топает, руками машет, песню поёт:

Сугиды эдын эдындерэн,
Воет ветер ураганный!
Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

Поднялся вокруг ветер, завыл, как десять тысяч волков, согнул деревья до самой земли. Вся тайга застонала, как десять тысяч раненых медведей. Забились звери в норы, спрятались птицы под кочки.

Много дней дул ветер, весь сор в тайге поднял. Самому Дуннэды глаза запорошило. Всем в тайге плохо. Только во'рону Олипчану хорошо. Много в тайге зверей деревьями задавило. Будет ему пожива.

Устал Дуннэды. Ударил в бубен, и тотчас прекратился ветер. Сел он на свою скалу, закурил трубку. Вокруг тишина.

— Моя тайга! — проворчал Дуннэды.

Прошла… Нет, не вечность. Неделя прошла. Слышит Хэе Дуннэды: опять какой-то шум в тайге. Принюхался: опять дымом пахнет.

— Олипчан, где ты? — зовёт во'рона. — Что там опять такое?

— Крок! Люди, однако, — отвечает ворон.

— Как люди?! — Дуннэды даже трубку изо рта вынул. — Тэдэ-гу? Неужели не испугались?

— Не испугались. Они в овраги да за скалы спрятались.

Рассердился Хэе Дуннэды:

— Моя тайга! Не позволю никому со мной мою тайгу делить! Прогоню людей! Пошлю на землю наводнение! Если не утонут, то испугаются и уйдут туда, откуда пришли.

Вскочил Дуннэды, схватил свой бубен, забил в его левую часть. Ногами топает, руками машет, песню поёт:

Туксул нянгнява дасчара,
Застилают тучи небо!
Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

Собрались на небе тяжёлые облака, всё небо закрыли. И пошёл дождь по всей тайге. Забились птицы в дупла, забрались звери в норы.

Много дней лил дождь, залила вода всю землю, поднялась выше многих деревьев. Самому Дуннэды унты* намочила. Всем в тайге плохо. Только во'рону Олипчану хорошо. Много в тайге зверей утонуло. Будет ему пожива.

----------
Унты' – эвенкийские меховые сапоги на мягкой подошве.
----------

Устал Дуннэды. Ударил в бубен, и тотчас прекратился дождь.

— Моя тайга! — топнул Дуннэды ногой. Сел он на свою скалу, закурил трубку и стал ждать.

Сошла вода. Слушает Дуннэды: тишина в тайге. Хорошо, однако.

Ещё неделя прошла. И снова слышит Хэе Дуннэды шум в тайге. И опять дымом пахнет.

— Кэ, Олипчан! — зовёт во'рона. — Что там опять за шум-дым?

— Крок! Люди, однако, — отвечает ворон.

— Как, опять люди?! — Дуннэды трубку изо рта вынул и даже сплюнул с досады. — И наводнения не испугались?

— Не испугались. Они в горы забрались.

Вскочил Дуннэды злой, как урувмэ, медведь-шатун*.

----------
* Шату'н – медведь, не нагулявший достаточно жира, чтобы залечь в зимнюю спячку до весны; таких медведей зимний голод делает свирепыми хищниками.
----------

— Моя тайга! Не позволю никому со мной мою тайгу делить! Прогоню людей! Пошлю на землю огонь! Пусть сгорят! А кто не сгорит, тот испугается и уйдёт туда, откуда пришёл.

Схватил Дуннэды свой бубен, забил в правую его часть. Ногами топает, руками машет, песню не поёт – рычит:

Дегдэчэл мол илитчара,
Стоят обгоревшие деревья!
Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

Пронеслась по небу чёрная туча, засверкала молниями. И загорелась тайга в разных местах. Поднялся огонь выше деревьев. Бегут звери прочь от огня, птицы на лету сгорают.

Много дней горела тайга, сгорело много деревьев. Самому Дуннэды искрами шкуру на кайракане пожгло. Всем в тайге плохо. Только во'рону Олипчану хорошо. Много в тайге зверей в дыму задохнулось. Будет ему пожива.

Устал Дуннэды, от дыма кашляет. Отложил бубен.

— Моя тайга!

Сел он на свою скалу, закурил трубку и стал ждать.

Закончились пожары в тайге, много бед принесли. А довольный Дуннэды слушает: тишина в тайге настала.

Ещё неделя прошла. И снова слышит Хэе Дуннэды шум в тайге. Подскочил, трубку на землю бросил.

— Олипчан! — кричит. — Неужели опять люди?!

— Крок! Люди, однако, — отвечает ворон.

— И пожар их не сжёг?

— Не сжёг. Они просеку сделали и свой огонь навстречу пустили. Их огонь с твоим огнём сражался и победил.

— Тулиски! Прочь! — заорал Дуннэды на ворона. — Эсэг! Ну, погодите! Пошлю холод! Пошлю зиму! Пусть всё замёрзнет! И люди пусть замёрзнут! Моя тайга!

Схватил Дуннэды бубен, забил колотушкой в его середину. Как гром по тайге его грохот. Ногами топает – горы дрожат, огромные камни с них вниз катятся. Руками машет – тучи кружатся. Песню поёт – ветер воет:

Хиктырэвдекаллу илэл,
Пусть замёрзнут люди!
Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

Принёс ветер стужу – реки, озёра замёрзли. Посыпал из туч снег – засыпал сугробами всю тайгу. Звери в снегу тонут: лапы и копыта проваливаются. Пища под снегом осталась – не найдёшь. Мороз такой, что дыхание звонкими льдинками вниз падает. Зверям шкур не хватает, чтобы согреться.

Сидит на своей скале Хэе Дуннэды, трубку курит. Тишина вокруг. Думает: «Туги-ты аятмар биденгэн, так-то будет лучше. Добился я того, что задумал, би далданэви исим! Моя тайга!»

— Кэ, Олипчан! — зовёт во'рона. — Что там люди делают?

— Крок! В чумах сидят, у огня греются, — каркает ворон, а сам от холода клювом щёлкает.

— Пусть сидят, — довольно прорычал Дуннэды. — Зима будет долго. Скоро голод начнётся. Тогда людям конец.


Долго была зима тогда, шибко долго. Нунган горово, горомово!

И настал в тайге страшный голод. Всем плохо, всем холодно, всем голодно. И зверям, и птицам. И людям. Рыба в реках и озёрах во льду замёрзла. И даже во'рону Олипчану плохо.

Полетел ворон к Хэе Дуннэды.

— Крок! В тайге совсем худо.

Молчит Дуннэды, только трубку курит.

— Скоро все звери замёрзнут, — говорит Олипчан. — И деревья замёрзнут. Станет совсем пусто, как раньше.

Молчит Дуннэды, только трубку курит.

— Умрёт тайга, Дуннэды!

Молчит Дуннэды.

Полетел тогда Олипчан к людям. Сел на чум, через дымоход тёплый воздух с дымом из очага поднимается.

— Кэ, бэел! Эй, люди! Он бидерэс? Как живёте?

— В чуме тепло. Живём. Однако, голод. Не знаем, как быть.

— Это злой Хэе Дуннэды захотел вас выгнать из тайги. Сначала послал ветер, потом наводнение, потом пожар. Вот, теперь зиму послал. Уходите, люди, туда, откуда пришли! Пока не уйдёте, зима будет! Сам Дуннэды это сказал. Он тайге хозяин.

Собрались тогда люди на совет. Давно их предки пришли на эту землю. Давно топчут они тропы в тайге. Иной земли не знают. И уходить туда, где тепло – это уходить в чужие земли, к чужим людям. И решили: нельзя уходить, нельзя покидать землю, на которой родился. Мэнгивэр бикитвэр мит эденгэл эмэнэ бисип.

Поднялся силач Энгэси:

— Веди меня, ворон, к чуму Дуннэды. Буду с ним драться. Заставлю забрать зиму. И вернётся тепло в тайгу.

Все шаманы камлали*. Предсказали Энгэси победу над злым Хэе Дуннэды. Рассказали, что злого духа можно завалить камнями. Но камнями только с той горы, на которой Дуннэды сидит.

----------
* Камла'ть (от тюрк. кам – шаман) – то же, что и шаманить.
----------

Все стойбища Энгэси в дорогу собирали. В котле золото плавили, золотым дымом его окуривали, из камней масло давили, этим маслом мазали – чтобы непобедимым был.

Пошёл Энгэси к скале Дуннэды. Идёт, грудью снег раздвигает. Ворон летит, путь показывает.

Повстречался силачу огромный медведь Сатымар:

— Иртыки эмэнни? Куда идёшь?

— Иду для всех лето возвращать. Пойдём со мной!

— Мне зима не страшна. Би тугэ, авдундуви аденэ, я зимой в берлоге сплю. Лето для всех мне не нужно. Я для себя живу. И чтобы жить, мне нужно много есть. Вот тебя съем. Наемся и в берлогу пойду.

Кинулся Сатымар на Энгэси. Но одолел силач медведя и снял с него шкуру. Тёплую одежду из неё сделал. Не стал медведь человеку другом.

Долго Энгэси шёл. Шибко долго. Далеко чум Дуннэды. Идти трудно: много снега в тайге выпало. Но прошёл весь путь Энгэси. Поднимался в горы. Спускался в глубокие ущелья. Пробил в снегу настоящую дорогу через всю тайгу. Дошёл до скалы, на которой Хэе Дуннэды сидел. Встал в долине перед скалой и крикнул:

— Гэ, Дуннэды!

Громко крикнул силач: горы задрожали.

Вынул Дуннэды трубку изо рта:

— Экун тар, кто такой?

— Я силач Энгэси.

— Экун синду гэлэврэн? Что тебе нужно?

— Я прошёл через всю тайгу, чтобы потребовать от тебя: забери свою зиму, верни тепло в тайгу!

Захохотал Хэе Дуннэды.

— Возвращайся обратно и скажи людям, чтобы уходили туда, откуда пришли.

— Тогда я буду биться с тобой!

Снова захохотал Хэе Дуннэды.

— Ханук, неужели?

— Нет на земле человека сильнее меня.

Заметил Дуннэды во'рона Олипчана и спросил его:

— Это ты ему дорогу показал?

И в бубен – пэх! Ударила молния в Олипчана и загорелся его белый хвост.

— Аю! — закричал Олипчан и – чемпэр! – в снег.

Погас огонь, но стал хвост у ворона чёрным, нюксэгачин, как сажа.

— Ну что же, завтра утром и начнём, — сказал злой дух силачу.

Пришла ночь. Дуннэды сидит на скале. Курит трубку. А силач Энгэси принялся вынимать из-под снега камни, что скатились со скалы Дуннэды и складывать их друг на друга. Целую гору сложил.

Наступило утро. Поднялось солнце над горами.

— Гэ, Дуннэды! Или верни тепло, забери зиму, или давай драться! — кричит Энгэси со своей горы.

Удивился Хэе Дуннэды, что Энгэси успел за ночь гору камней сложить, и разозлился.

— Гэ кусигэт! Давай бороться! — вскочил он. — Тебе, человек, меня не побороть!

— Я завалю тебя камнями, Дуннэды! Сирида-далида*!  — крикнул Энгэси, поднял огромный серый камень и кинул в Дуннэды.

----------
* Сирида'-далида' - Крик, обозначающий начало битвы (эвенк.)
----------

Едва увернулся Дуннэды от камня. Разбился камень и засыпал духа обломками по колено. Выбрался Дуннэды. А Энгэси уже бросает в него другой серый камень. Снова едва увернулся злой дух. И снова засыпало его обломками. А силач всё бросает и бросает камни. Засыпает Дуннэды обломками. Уже по пояс его засыпало. Рычит злой дух от ярости. Пытается выбраться и тянется к своему бубну. А Энгэси всё бросает камни. Почти всю гору перекидал, которую ночью собрал.

Уже стонет от боли скала, о которую разбиваются тяжёлые камни. У Дуннэды только голова и одна рука над кучей серых обломков осталась.

Поспешил Энгэси покончить с духом и кинул в него самый большой камень. Красный камень. Если бы разбился он, завалило бы Дуннэды с головой. Но этот камень прикатился в долину с другой горы. И не разбился он, ударившись о скалу.

Схватил Хэе Дуннэды красный камень свободной рукой.

— Экэл-кэн, погоди же! — зашипел злой дух и кинул в Энгэси этот камень с криком, потрясшим небо.

Сбил камень силача с ног. И пока поднимался Энгэси, вылез Дуннэды из обломков, прыгнул к своему бубну и ударил в него колотушкой. Затряслись горы, покатились с них камни и стали засыпать Энгэси.

Долго бил в бубен Дуннэды. Катились и катились камни. И выросла над Энгэси высокая гора.

«И правда силён был этот человек», — думал Хэе Дуннэды, стоя над каменной могилой Энгэси.



Долго ждали люди силача. Но не вернулся Энгэси. И зима в тайге не закончилась.
Ворон Олипчан стал просить Дуннэды:

— Верни мне мой белый хвост.

А Дуннэды ему:

— Сделай так, чтобы люди ушли из тайги – верну тебе твой белый хвост.

Полетел к людям ворон Олипчан:

— Крок! Уходите, люди, туда, откуда пришли! Пока не уйдёте, зима будет! Дуннэды тайге хозяин! Победил он вашего силача.

Собрались тогда люди снова на совет. Шибко голодно. Шибко холодно. Совсем худо в тайге стало. Деревья от мороза стали лопаться.

Тогда поднялся искусный стрелок Гарпалан:

— Я пойду к чуму злого духа. Буду с ним состязаться. Заставлю вернуть тепло в тайгу.

Гарпалана тоже все стойбища в путь собирали. Все шаманы ему на дорогу камлали. Предсказали и Гарпалану победу над злым Хэе Дуннэды. Рассказали, что победить духа можно, поразив его в оба глаза стелами с наконечниками из тамуралдук дёлолдук, драгоценных камней. Лук у Гарпалана из двух сортов дерева. На луке – костяные обкладки для мощи. Тетива из сыромятного ремня из шкуры огромного лося. В руке – пальма* длиной в даарикту**. В колчане за спиной – двадцать тяжёлых берёзовых стрел с орлиным пером. Драгоценные камни для наконечников со всех стойбищ везли.

----------
*  Па'льма (эвенк.: кото) – здесь: рогатина, тесак на длинном древке; оружие, предназначенное для охоты на медведя, для расчистки пути в тайге, для обрубания сучьев и мелких деревьев.
** Маховая сажень, мера длины, равная расстоянию между концами средних пальцев раскинутых в стороны рук, ок. 1,8 м (эвенк.)
----------

Пошёл Гарпалан к скале Дуннэды. Пошёл по дороге, которую своей грудью Энгэси в снегу пробил. И ворон Олипчан следом. То ветку на него сбросит, то норовит клювом ударить. Но бережёт стрелы охотник, только пальмой отгоняет во'рона. Идёт охотник, зарубки на деревьях пальмой оставляет. Отмечает свой путь, чтобы назад вернуться. Хоть и проложил дорогу Энгэси, но вдруг дорогу снегом занесёт?

Повстречался охотнику волк Агилак:

— Иртыки эмэнни? Куда идёшь?

— Иду для всех лето возвращать. Пойдём со мной!

— Тар минду синумун. Это мне безразлично. Лето для всех мне не нужно. Я для себя живу! Всё живое загрызаю! И тебя загрызу!

Бросился свирепый Агилак на Гарпалана. Но охотник убил его пальмой и снял с него шкуру. Тёплую одежду из неё сделал. Не стал и волк человеку другом.

Долго шёл Гарпалан. Потому что через овраги мосты делал, срубая деревья пальмой. Шёл, пока не кончилась дорога у подножья чёрной горы, на камнях которой совсем не было снега.

— Экун тар? Что это? Совсем новая гора дорогу закрыла. Откуда?

— Крок! — отвечает ворон. — Это могила силача. Уходи, человек из тайги!

Ничего не сказал Гарпалан. Взобрался на каменную гору и видит: перед ним скала, а на ней Хэе Дуннэды сидит, трубку курит. Крикнул Гарпалан:

— Гэ, Дуннэды!

Вынул Дуннэды трубку изо рта.

— Си-кэ нги бисинни? А ты кто такой?

— Я охотник Гарпалан.

— Кэ! И что тебе нужно?

— Я прошёл через всю тайгу, чтобы заставить тебя забрать свою зиму и вернуть тепло в тайгу!

Захохотал Хэе Дуннэды:

— Возвращайся обратно и скажи людям, чтобы уходили туда, откуда пришли.

— Тогда я буду сражаться с тобой!

— Элэ, всего-навсего? А знаешь ли ты, что со мной сражался самый сильный человек? И что могила его – у тебя под ногами?

— Знаю! Я не силач Энгэси. Но нет на земле человека более ловкого и меткого, чем я!

Спрашивает Дуннэды ворона:

— Гэ, Олипчан! Этому человеку ты тоже путь указал?

— Эче! Нет! — закричал от страха ворон. — Он по дороге пришёл, которую силач проложил.

Ударил в бубен Хэе Дуннэды. Поднялся ветер в тайге и занёс снегом дорогу.

Говорит Дуннэды Гарпалану:

— Ну что же, завтра утром и начнём.

Пришла ночь. Дуннэды сидит на скале. Курит трубку. А Гарпалан под огромным деревом ирэктэ* стойбище разбил, у костра тетиву лука натягивает.

----------
* Лиственница (эвенк.)
----------

Наступило утро. Поднялось солнце над горами.

— Гэ, Дуннэды! Или верни тепло, забери зиму, или давай сражаться! — кричит Гарпалан со своей горы.

Вскочил Дуннэды

— Давай! — крикнул он. — Тебе, человек, меня не одолеть!

— Сирида-далида! — крикнул Гарпалан, выхватил стрелу, вложил в тетиву и выстрелил в злого духа. Химаткумамэт, быстрее молнии пролетела стрела с наконечником из драгоценного камня и вонзилась прямо в правый глаз Дуннэды.

Закричал Дуннэды криком, от которого земля задрожала, выдернул стрелу из глаза. А Гарпалан уже вторую стрелу выхватил. Однако прикрылся Дуннэды бубном, и врезалась вторая стрела в обод бубна. Грохнул в бубен Дуннэды колотушкой, и ударила в Гарпалана молния. Увернулся Гарпалан, отскочил. Молния только камень расколола. Бьёт непрерывно Дуннэды в бубен, и летят молнии в охотника. Прыгает с камня на камень Гарпалан, уворачивается. Старается выбрать момент, чтобы послать стрелу в левый глаз Дуннэды. Но прикрывается злой дух волшебным бубном. И вонзается в обод бубна очередная охотничья стрела.

Уже кипят под ногами Гарпалана камни от молний. Уже горят на его ногах унты. От раскалённых камней поднимается смрад, и не видит Гарпалан своего врага. Осталась последняя стрела. Бросил Гарпалан свою пальму в Дуннэды наугад. Пролетела тяжёлая пальма по воздуху и разрубила волшебный бубен пополам.

— Эбэй! — остолбенел Дуннэды и широко раскрыл левый глаз от неожиданности и злости.

Увидел сквозь дым Гарпалан отблеск огня в этом глазу, эрингэ, в этот же миг выхватил последнюю стрелу и пустил в Хэе Дуннэды.

Но загорелось оперение стрелы от жаркого воздуха, и свернула она с пути, которым послал её Гарпалан. Совсем немного свернула. Выстрелил мимо Гарпалан, урамнэк пэктырэн. Попала стрела злому духу снова в правый глаз.

Снова закричал Дуннэды и выдернул её. Схватил обе половины бубна, сложил вместе и подул на них. Соединились разрубленные половины бубна, и выпали к ногам злого духа торчавшие из обода охотничьи стрелы.

Уже совсем сгорели ноги у Гарпалана, горит на нём вся одежда. Не осталось больше стрел. И бросился охотник с раскалённой горы в озеро. Сразу растаяли на озере и снег, и лёд от страшного жара горевшей одежды, и провалился Гарпалан в воду. Только столб пара поднялся в небо.

Ударил в бубен Хэе Дуннэды. И тут же замёрзло озеро до самого дна. Поглотило охотника в ледяной глубине.

«И правда метким и ловким был этот человек», — думал Хэе Дуннэды, стоя над ледяной могилой Гарпалана.


Долго ждали люди охотника. Но не вернулся и Гарпалан. И не закончилась зима в тайге.

Прилетел к людям ворон Олипчан:

— Крок! Уходите, люди, туда, откуда пришли! Пока не уйдёте, зима будет! Нет вашего силача. И вашего охотника тоже нет. Дуннэды тайге хозяин!

Собрались тогда люди снова на совет. Совсем худо в тайге стало. Уже камни от мороза стали лопаться.

Тогда поднялся хитрец Мудурэн:

— Я пойду к чуму злого духа. Перехитрю его. Заставлю вернуть лето в тайгу.

И Мудурэна все стойбища в путь собирали. Амулеты на пояс повесили. Все шаманы ему на дорогу камлали. Предсказали и Мудурэну победу над злым Хэе Дуннэды. Рассказали, что победить духа можно, лишив его волшебной силы. Но в чём его сила, никто сказать не смог.

Замело дорогу, которую к скале Дуннэды Энгэси проложил. Смотрит Мудурэн: зарубки на деревьях Гарпалан оставил. Вот и путь. Но по рыхлому снегу никак не дойти. Ворон Олипчан по снегу скачет, каркает:

— Крок! Не дойти тебе, человек, до Дуннэды. Пропадёшь.

Видит Мудурэн: ворон в снег не проваливается. Лапы у него широко раскинуты на снегу. И придумал охотник олингил чэвэкэл – снегоступы. Срубил две ветки, согнул каждую кру'гом, связал половины кожаным ремнём, и к ногам привязал. Встал на снег. Не проваливается!

Теперь быстро пошёл Мудурэн к скале Дуннэды.

Повстречалась охотнику росомаха Солтарай:

— Иртыки эмэнни? Куда идёшь?

— Иду для всех лето возвращать. Дюктэ некэгэт! Пойдём вдвоём!

— Синнун этэм сурурэ. С тобой не пойду. Вслед за тобой пойду. Би си амардус сурудэм. Долго идти буду. Когда ты устанешь и упадёшь, я тебя съем.

Пошёл дальше Мудурэн. А росомаха следом бежит, не отстаёт. Тогда сделал Мудурэн ловушку. Срубил дерево, обтесал высокий пень так, что словно два острых ласточкиных хвоста вверх торчат. Нацепил на деревянный кол кусок мяса и вбил его в середину пня между хвостами. А сам сделал вид, что дальше пошёл.
Росомаха посмеялась:

«Тэнэк! Глупый человек. Что, припасы оставил высоко, чтобы я не достала?»

Легко забралась росомаха на пень, сняла мясо с шеста. Спрыгнула на землю. А задняя лапа – хэк! – застряла в ласточкином хвосте!

— Аю! — кричит Солтарай.

Висит росомаха на пне, дёргает лапу, пень кусает, а лапу вытащить не может! Тут и Мудурэн вернулся.

Перехитрил человек росомаху. Тёплая и прочная шкура у росомахи. И росомаха тоже не стала человеку другом.

Ночью, пока спал Мудурэн, подкрался к нему ворон, хотел снегоступы украсть. Но оба снегоступа сразу в клюв взять не может, шум поднял, и схватил его Мудурэн.

— Аю! — закричал ворон от страха.

— Олипчан, зачем ты мешаешь мне? — спрашивает его Мудурэн.

— Видишь: у меня чёрный хвост? Это Дуннэды меня чуть не сжёг. Хочу заслужить его милость и опять быть белым.

— А как он тебя поджёг?

— Ударил в свой бубен. И сожгла молния мои белые перья!

«Тугэтмэ! Так-так! Значит, в бубне его волшебная сила!» — подумал Мудурэн и отпустил ворона.

Обрадовался Мудурэн, что узнал тайну злого духа. Захотел быстрее к скале злого духа прибежать. Хороши снегоступы, но ходить в них медленно. И придумал Мудурэн лыжи – сууксилал. Вырезал их из дерева и привязал к унтам.

А ворон каркает:

— И сильнее тебя был человек, и более ловкий был – у них не получилось. И у тебя не получится!

И подумал тогда Мудурэн: если и правда у меня не получится, тогда и после меня пойдут воины бороться со злым духом. И чтобы они знали, как по снегу быстро идти, надо научить их лыжи делать. Взял веточку, на человека похожую, приделал плоские палочки к ножкам, как лыжи, и воткнул человечка в зарубку на дереве, которую Гарпалан сделал. Так Мудурэн придумал сугар – таёжное письмо.

И быстро побежал на лыжах к скале Дуннэды.

Зарубки закончились у подножья бесснежной горы.

— Крок! Это могила вашего силача, — говорит Олипчан.

Обошёл Мудурэн гору. Перед ним – озеро. Рядом с озером – большое, старое дерево ирэктэ.

— А это могила вашего охотника, — снова говорит ворон, показывая на озеро. — Победил их Дуннэды.

Ничего не сказал Мудурэн. Видит: перед ним скала, а на ней Хэе Дуннэды сидит, трубку курит. Крикнул Мудурэн:

— Гэ, Дуннэды!

Вынул Дуннэды трубку изо рта.

— Таду экун нян? Кто там ещё?

— Я, Мудурэн.

— Самый сильный?

— Нет.

— Самый меткий и ловкий?

— Тоже нет.

— Кэ! И что тебе нужно?

— В тайге все говорят, что ты всё знаешь. Вот я и прошёл через всю тайгу. Хочу спросить у тебя: кто зиму в тайгу послал? Ворон Олипчан говорит, что ты. А мыши смеются. Говорят, что ты так долго на скале сидишь, что совсем ум потерял, си дялви сокорчо бисинни. Забыл, как в бубен бить.

— Эва гунни? Что ты сказал?! — заревел Дуннэды.

— Это мыши говорят.

— Эр-кэ! Вот, смотри!

Забил Дуннэды в бубен, и стало теплее в лесу. Начал таять снег. Потекли ручьи. Звери радостно выскочили из-под снега. А Мудурэн внимательно смотрит, как и в какое место бубна бьёт злой дух.

— Ну что, убедился? — захохотал Дуннэды.

Он снова забил в бубен, и вернулась в тайгу зима. Совсем злобно бил, и стало даже холоднее, чем прежде.

— Бугды хэе, ты великий дух! — сказал Мудурэн. — Но я умею даже то, что ты, Хэе Дуннэды, не умеешь.

— И что же ты умеешь?

— Погоди до завтра, Дуннэды. Но обещай: если я сделаю то, что ты сделать не сумеешь, ты позволишь мне хотя бы прикоснуться к твоему чудесному бубну.

Засмеялся Дуннэды. Думает:

«Дулбун! Дурак этот человек. Я всё могу!»

— Туг-ву? Вот как? Ая, ладно. А если ты не сумеешь?

— Если не сумею, забирай у меня жизнь!

— Анги! Договорились!

Пришла ночь. Дуннэды сидит на скале. Курит трубку. А Мудурэн нашёл кострище Гарпалана, нашёл его волчью шкуру, развёл огонь и у костра сидит, думает.

Наступило очень холодное утро. Стало подниматься солнце над горами.

— Гэ, Дуннэды! — крикнул Мудурэн и взмахнул волчьей лапой, которую отрезал от шкуры. — Элэ ичэскэл! Смотри!

Посмотрел Хэе Дуннэды и даже трубку изо рта выронил. Сверкает над лесом секаладяран*! Три солнца сверкают!

----------
* Парге'лий – атмосферное явление, вид солнечного гало, при котором кроме настоящего солнца на небе можно наблюдать несколько ложных солнц; возникает вследствие преломления солнечного света в кристаллах льда, парящих в атмосфере.
----------

— Ну что, Дуннэды, умеешь ты так?

Многое мог Дуннэды, но Солнцем мог повелевать только великий дух Буга. Протёр Дуннэды свой единственный глаз, но ничего не изменилось. Протёр ещё раз. По-прежнему сверкают над лесом три солнца.

— Кэ, такое только Великому Буга под силу, — злобно посмотрел на Мудурэна Дуннэды. — Си давдынни, ты победил! Можешь прикоснуться к моему бубну.

Подошёл Мудурэн к Дуннэды, сделал вид, что рад прикоснуться к бубну, который Дуннэды держал в руках.

— Но чем ты докажешь, что это ты сделал? — спрашивает Дуннэды.

— Вот мой эксен, амулет, — протянул ему Мудурэн волчью лапу. — Возьми его. Махнёшь им – и два солнца по сторонам пропадут. Махнёшь снова – снова появятся.

Положил Дуннэды колотушку на землю, взял волчью лапу. Махнул один раз, махнул другой – ничего не изменилось. Пока он махал, Мудурэн незаметно привязал его ногу к скале мавутом.

— Экун одяран? Что такое, человек?

А Мудурэн, делая вид, что любуется бубном, отвечает ему:

— Посильнее маши' , Хэе Дуннэды. Слабо машешь.

Махнул Дуннэды так, что ветер засвистел. Ничего не изменилось. А Мудурэн дразнит его:

— Дуннэды, не понимаю, как ты мог одолеть Энгэси. Ты же слабый совсем. Маши сильнее!

Махнул Дуннэды так, что чуть со скалы не покатился.

— Хэк! Совсем дохлый ты, Дуннэды! — дразнит его Мудурэн. — Может, не с тобой Энгэси дрался, и не ты его победил? Куда мне до силача Энгэси! Но чувствую, даже я сумею тебя одолеть.

Тут Мудурэн размахнулся и ударил Дуннэды рукой в лоб – пэк! Чуть не расколол череп злому духу! Дуннэды от такого удара не три, а целых девять солнц увидел!

— Да, врут о твоём могуществе, Дуннэды! Вон, какая шишка у тебя на лбу вскочила! — показал Мудурэн рукой.

Зарычал от ярости Хэе Дуннэды, бросил волчью лапу и бубен и схватил Мудурэна за руку.

— Обманул ты меня, человек! Не ты вызвал солнца, и я возьму твою жизнь!

Рванул злой дух Мудурэна за руку и оторвал рукав. А в рукаве не рука была, а толстый сук с привязанным к нему большим камнем! То-то шишка на лбу злого духа такая выросла! Остолбенел Дуннэды от неожиданности. А Мудурэн схватил бубен и колотушку и стрелой полетел на лыжах в тайгу.

Вскочил Дуннэды, взревел и понёсся за Мудурэном. А нога к скале привязана! Лопнул мавут, покатился кувырком со своей скалы Хэе Дуннэды. Все бока отбил и ещё шишек насажал.

Быстро бежит на лыжах Мудурэн. Ещё быстрее летит за ним злой Хэе Дуннэды. Хорошо ему видна лыжня Мудурэна!

Половину тайги пробежал Мудурэн. Сбросил лыжи, спрятал их в снег. А сам накинул на себя волчью шкуру.

Летит Дуннэды, видит: лыжня кончилась, а человека нет! Смотрит: недалеко волк сидит.

— Гэ, волк! Говори! Видел человека, который тут бежал?

— Видел! — кивает волк. — Он на дерево залез вон там.

Полетел злой дух туда, куда указал волк, а Мудурэн снял шкуру и накинул её на старую колоду. Надел лыжи и побежал по своей лыжне обратно.

Летал, летал Дуннэды, так и не нашёл Мудурэна. Догадался:

«Не волк это был! Это сам человек был!»

Полетел Дуннэды обратно. Издалека видит: волк сидит. Задумал схватить Мудурэна и сбросить его на скалы.

«Си минэ этэнни улэккирэ! Ну, ты меня больше не обманешь!»

Быстрее солнечного луча налетел Дуннэды на волчью шкуру, а она на поваленное дерево надета! Так врезался в колоду Дуннэды, что тайга эхэхэн оросай* вокруг него заплясала!

----------
* Хоровод (эвенк.)
----------

Добежал Мудурэн почти до самой скалы, на которой Дуннэды сидел. Сел у большого дерева ирэктэ у очага Гарпалана и забил в бубен.

И сразу стало теплее в лесу! Начал таять снег. Потекли ручьи. Бьёт Мудурэн в бубен, и появляется в лесу трава, распускаются цветы, деревья листьями покрываются. Бьёт Мудурэн в бубен, и возвращается в тайгу лето. Выскочили из нор мыши, барсуки, бурундуки. Медведи вылезли из берлог. Птицы запели летние песни.

Очнулся Хэе Дуннэды, а вокруг – лето! Нет снега, нет лыжни, нет следов. Где теперь искать Мудурэна? Думает:

«Раз вокруг лето, значит, где-то сидит человек, в бубен бьёт. Илкал! Ну, погоди же! По всей тайге буду искать – найду, услышу!»

Устал Мудурэн. Отложил бубен. Сидит, радуется.

Однако вернул лето в тайгу! Вернул лето зверям и людям! По всей тайге теперь искать его Дуннэды будет. Ему и в голову не придёт искать человека у собственной скалы. А если придёт – Мудурэн его снова обманет! Спрячется! Убежит!

Вдруг видит Мудурэн: снова снег пошёл! Эбэй! Опять зима возвращается! Снова схватил Мудурэн бубен, забил в него, опять лето вернулось. Понял Мудурэн, что не все тайны он узнал. Как вернуть лето – узнал. А как навсегда его оставить – нет.

Много дней бил в бубен Мудурэн. Утолит жажду озёрной водой и снова бьёт. Бьёт, уже руки отваливаются. Глаза смыкаются. Полгода бил в бубен. И уснул от усталости.

Снова пошёл снег.

Летал Хэе Дуннэды над тайгой, летал. Так и не нашёл Мудурэна. И догадался: «Везде я летал, а свою скалу забыл. Там человек! Там этот хитрец! Ну, погоди же! Тэрэнчекэл!»

Со свистом полетел он прямо к скале. Прилетел и видит: ещё зелёное дерево ирэктэ покрыто снегом, а под ним человек сидит. Рядом с ним бубен лежит и колотушка.

Вихрем налетел Хэе Дуннэды, подхватил бубен, забил в него колотушкой. Раскрылось дерево ирэктэ, поглотило в себе Мудурэна и закрылось снова.

«Однако хитрым и находчивым был этот человек», — думал Хэе Дуннэды, стоя перед древесной могилой Мудурэна.


Шибко радовались люди, когда пришло лето. Пели песни в честь Мудурэна. Называли мальчиков его именем. Ждали его обратно. Но когда снова наступила зима, поняли, что Мудурэн назад не вернётся.

Снова собрались люди на совет. Однако что решать – не знают. Самый сильный ничего не смог. Самый ловкий пропал. Самый хитрый оказался бессилен. Совсем решили уходить из тайги люди.

Тэли, жил в одном стойбище парень. Был он не шибко сильным. Не шибко ловким. Не шибко находчивым. Был весёлым. Пел песни. Рассказывал детям сказки. Брал в руки кусок глины – и получался лось. Брал кусок дерева и нож – получалась птица. Брал кусок берёзовой коры, уголёк – и все смеялись, узнавая на рисунке лицо того, кого он рисовал.

Звали его кто как. Кто-то – Уту, Чудак. Кто-то – Дулбун, Дурак. А кто-то – Олан, Золотые Руки.

Поднялся Олан и сказал:

— Я пойду к чуму злого духа.

Усмехнулись люди. Хочет идти – пусть идёт. Только на что надеется? Пропали лучшие сыны – Энгэси, Гарпалан и Мудурэн. Что может получиться у Чудака?

— Убьёт злого духа глиняным оленем по башке? Накормит его жареным деревянным глухарём, чтобы тот подавился? Нарисует злого духа на берёсте, и тот лопнет от смеха? — так говорили люди и качали головами.

Чудака не собирали в путь все стойбища. Не вешали ему на пояс амулеты. Шаманы на дорогу не камлали. Никто не верил, что его ждёт удача.

— Что меня ждёт – не знаю, — сказал Олан на прощание. — Но нужно надеяться. Река не высыхает, пока не высохнут все до единого впадающие в неё ручьи.

Взял Олан авсакан, сундучок. Сложил в него всё, что имел, и пошёл к чуму Хэе Дуннэды по зарубкам Гарпалана.

Химат нимнгакан-нун гунмувдеривэн, хава-кэ эвки химат овра. Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Тяжело идти Олану сквозь сугробы. Но не унывает Олан. Идёт, песню поёт.

Долгая песня.

Про всё на свете.
Про тайгу. Про родные места. Про реки и озёра.
Про то, как хорошо жить на свете.

Видит: зарубка. Ещё одна, почти такая же, как и остальные. Но в этой зарубке веточка торчит. Веточка как человечек, а на ножках человечка – палочки. И ещё три маленькие веточки рядом воткнуты. Догадался Олан, что это Мудурэн, третий из героев, письмо для него оставил. Чтобы лыжи сделал, и на лыжах чтобы легко по снегу идти было.

Вырезал Олан лыжи из дерева, как на человечке, только большие, и привязал к унтам. И пошёл теперь быстро. Ещё веселее запел песню.

Долгая песня.

Про всё на свете.
Про тайгу. Про родные места. Про реки и озёра.
Про Солнце и Луну. Про облака и звёзды.
Про то, как хорошо жить на свете.

Вышел к нему на песню дикий пёс Гэлуннин:

— Ая икэн! Хорошая песня. Ты что, парень, гуляешь или идёшь куда?

— Иду для всех лето возвращать. Пойдём со мной!

— Лето для всех, значит, для меня тоже. Если ты для меня стараешься, то и я для тебя постараюсь. Дюктэ некэгэт! Пойдём вдвоём!

Так стала собака первым помощником человеку. Перестал пёс Гэлуннин быть диким, и имя у него стало Нинакин.

Пошли они вдвоём. Олан снова песню поёт.

Долгая песня.

Про всё на свете.
Про тайгу. Про родные места. Про реки и озёра.
Про Солнце и Луну. Про облака и звёзды.
Про материнские руки и отцовские слова.
Про то, как хорошо жить на свете.

Навстречу им дикий олень Бэюн:

— Ая икэн! Хорошая песня. Куда идёшь, мальчик?

— Иду для всех лето возвращать!

— Это хорошо. Верни лето. Шибко худо зимой. От волков по снегу убежать трудно.

— Пойдём с нами! Мы тебя защитим от волков.

— Суругэт! Пойдём! А ты накинь на меня ремень, я тебя быстро понесу.

Поставил Олан сундучок на лыжи, привязал их к оленю. Получились нарты - толгоки. Так и олень стал помощником человеку. Перестал олень Бэюн быть диким, и имя у него стало Орон. Быстро они побежали по тайге. А Олан всё свою песню поёт.

Долгая песня.

Про всё на свете.
Про тайгу. Про родные места. Про реки и озёра.
Про Солнце и Луну. Про облака и звёзды.
Про материнские руки и отцовские слова.
Про радость человеческую.
Про то, как хорошо жить на свете.

Навстречу им летит кедровка Энгэлэ.

— Ая икэн! Хорошая песня. Вы куда спешите?

— Спешим для всех лето в тайгу возвращать.

— Это хорошо. Верните лето. Шибко худо зимой. Запасы закончились. Последние орехи доедаю. Я принесу тебе, парень, мунку му – живую воду из таёжного родника.

Олан сделал мулэвун – туес из берёзовой коры, а Энгэлэ принесла живой воды в своём зобу.

Полетела кедровка впереди Олана. Стрекочет, всем рассказывает, что едет к злому духу на олене мальчик с собакой лето возвращать. Зайцы, мыши, белки, лисы весть по всей тайге разнесли. Обрадовались. Один чуть приврёт, другой приукрасит.

Летит стрелой к Хэе Дуннэды ворон Олипчан.

— Крок! Всё сидишь?

— Ну и что?

— Вся тайга шумит.

Прислушался Дуннэды. И правда вся тайга шумит!

— Экун тар? Что там такое? Люди опять?

— Звери песни поют, говорят, к тебе на тысяче оленей великан Олан едет! И с ним тысяча псов! Едет заставить тебя лето в тайгу вернуть!

— Туг-ву, вот как? Пускай едет! Моя тайга! Я тайге хозяин! — закричал Хэе Дуннэды и затряс бубном.

С каждым днём в тайге громче шум. С каждым днём Хэе Дуннэды всё мрачнее. Великана ждёт.

Не вытерпел Олипчан, полетел навстречу.

Олан сделал стойбище, Нинакин спит-отдыхает, Орон снег копытит – ягель из-под снега добывает. Ночь наступила.

Прилетел Олипчан, смотрит на стойбище. Видит: чум стоит, в чуме огонь горит. Думает:

«Возьму из огня головню, подожгу чум, погублю великана, Дуннэды меня самой красивой птицей на земле сделает!»

Пробрался в чум, только ступил на култыр*, Нинакин его учуял, залаял. Испугался Олипчан, заметался, хотел головню из огня выхватить да свои белые перья и поджёг. Выскочил из чума.

----------
* Порог (эвенк.)
----------

«Аю!» — кричит, по снегу мечется, а перья горят.

Что делать? В сугроб – чемпэр! Огонь на перьях погас.

«Ху!»

Выбрался из снега Олипчан. А белые перья-то – сгорели! Чёрный весь!

— Эбэй! — кричит. — Так мне, дураку, и надо! Не надо было чёрное дело задумывать!

И полетел в тайгу от стыда прятаться. С тех пор все во'роны чёрными живут.

На следующий день приехал Олан к скале, на которой Хэе Дуннэды сидит. А Дуннэды не сидит, трубку не курит. Смотрит над деревьями. Ждёт, когда великан покажется.

Олан ему снизу:

— Авгарат бикэл, Хэе Дуннэды! Здравствуй!

Опустил Дуннэды свой глаз вниз. Смотрит: под скалой стоит совсем небольшой человек. Совсем не великан.

— Экун нгэлэвкэвунин эмэрэн? Это что за чучело явилось? — удивился Дуннэды.

— Человек я, — отвечает Олан.

— Это ты великан, что ли?

Тут уже Олан удивился.

— Нет, не великан.

— Силач?

— Нет.

— Ловкий и меткий?

— Нет.

— Может, хитрец?

— Тоже нет.

— Туг-ву! Чего же тебе надо?

— Пришёл тебя попросить вернуть в тайгу лето.

— Опять?! — разозлился Дуннэды.

— Элэдэкэл, пожалуйста!

Сел Дуннэды на свою скалу. Трубку закурил. Задумался.

— Эр-кэ. Один приходил – требовал. Другой приходил – заставлял. Третий обмануть хотел. Ты первый просишь. Не проси! Моя тайга, человек! Я её сделал! Я её зверями населил! Я здесь хозяин! Не позволю людям со мной мою тайгу делить! Вернись и скажи всем: пусть уходят обратно! Туда, откуда пришли.

— Не могу я вернуться, Дуннэды, с такими словами. Люди лета ждут.

— Если не уйдёшь отсюда до утра, человек, я убью тебя! — сказал Хэе Дуннэды и сунул трубку в рот.

Не стал Олан чум ставить, только развёл огонь на кострище, которое осталось после Гарпалана. Как последнюю в жизни ночь провести? Вынул Олан из авсакана деревянные чурки.

Костёр светит. Олан вырезает деревянных зверей, которых в дороге повстречал. Песню поёт.

Долгая песня.

Про всё на свете.
Про тайгу. Про родные места. Про реки и озёра.
Про Солнце и Луну. Про облака и звёзды.
Про материнские руки и отцовские слова.
Про радость человеческую.
Про то, как хорошо жить на свете.
Про то, какое счастье любить.
Про то, какое счастье быть любимым.

Кэ, тымани хуларгалча. Вот и заря занялась. Сложил Олан все вырезанные фигурки в авсакан, кроме одной, поднялся с земли. А Дуннэды уже перед ним стоит. Смотрит на него одним глазом:

— Ты хоть имя своё скажи, чтобы я знал, кого убил.

— Кто как зовёт, Хэе Дуннэды. Одни – Олан, золотые руки.

— Е-е! Деревянные звери у тебя как живые выходят. Но всё равно я тебя убью.

— Другие зовут Уту, Чудак.

— Почему?

— Песни люблю петь.

— Е-е! Хорошая песня, человек. Но всё равно я тебя убью.

— Третьи зовут Дулбун, Дурак.

— Е-е! Вот это верно! Почему не ушёл до утра? Я ведь сказал, что убью тебя. Один говорил, что самый сильный, и вот под этой горой лежит. Другой говорил, что самый ловкий и меткий, и в этом озере замёрз. Третий говорил, что самый хитрый, и в том дереве навечно скрыт. Сокачиктал, хвастуны были. Но ты не силач, не великий охотник, не хитрец! Си эви илкичэс? На что ты надеялся?

— Я не силач, не великий охотник, не хитрец. Вот поэтому и прошу тебя: верни лето! Слышишь? Прошу! Но если ты привык бороться, я готов, — Олан сжал в руке свой нож.

Дуннэды расхохотался.

— Кумикэн! Букашка ты!

— Я так думаю, Хэе Дуннэды, что не тот слаб, кто не выдержал борьбы, а тот, кто не стал бороться и отступил.

— Ты – самый глупый! Почему не ушёл?

— Потому что у меня ещё одно имя есть.

— Какое?

— Аяври, любимый.

— И что?

— Тот, кого так зовут, не может вернуться обратно с пустыми руками.

— Иданмэ гунденни! Чепуху говоришь!

— Ты, Хэе Дуннэды, этого не сможешь понять.

— Он-ка! — зарычал Дуннэды, потрясая волшебным бубном. — Я всё могу! И всё знаю!

— Это не умом понимают. Сердцем! А у тебя нет сердца, Дуннэды! И ты не сможешь его себе сделать, раз не можешь вернуть себе потерянный глаз.

— Симургакта! Замолчи! — затряслись руки у Дуннэды. Сейчас застучит в свой бубен, и упадёт Олан бездыханным на землю…

Не испугался Олан, наклонился и поднял оставшуюся фигурку:

— Возьми, Дуннэды. Это тебе.

Стоит злой дух, одной рукой размахнулся колотушкой, в другой руке – бубен.

— Не бойся, Дуннэды. Бери!

— Экун? Кто? Я боюсь? — Дуннэды даже перестал злиться.

Взял фигурку, смотрит: деревянный старик сидит, глаза закрыты, одной рукой щеку подпирает, в другой – трубка, черты лица гладкие, на лице – улыбка.

— Кто это?

— Это ты, Хэе Дуннэды!

— Это я?! Ты что, человек, меня не видел?! — рассвирепел злой дух. Схватил Олана и приблизил к себе. — Смотри на меня! Похож?!

Всё лицо Дуннэды перекосилось от ярости. Ноздри округлились. Губы сжались в тонкую злую линию. Брови сошлись на переносице.

Ничего похожего! Ничего!

— Таким ты был, Хэе Дуннэды, когда мою песню слушал…

Остолбенел Хэе Дуннэды. Рот открыл.

— Аа-а… — только и сказал злой дух. Только и сказал…

Опустил Олана на землю. Стоит, молчит.

— Ты говоришь, что всё знаешь. А себя не знаешь, — сказал Олан.

Страшно стало злому духу, что есть в нём то, о чём ему самому неизвестно. Что есть внутри него силы, которые ему самому не подвластны. Страшно стало оттого, что думал он о себе одно, а ошибся. Думал, что злым на свет появился, что злой всегда, а вот, оказывается, не всегда.

А что ещё такого есть в нём, о чём он не знает? Что ещё есть в нём такого, чем может овладеть кто-то другой? Жить-то ему, духу, вечно! А за вечность-то всякое случиться может…

— Ты говоришь, что всё можешь, — продолжал Олан, — а то, что своими руками сделал, не любишь. Чтобы людей из тайги выгнать, ты готов свою тайгу совсем погубить!

Вынул Олан из авсакана мулэвун с живой водой:

— Вот, возьми, Дуннэды. Это живая вода из родника в самом сердце твоей тайги. Умой лицо. Может быть, заживёт рана в твоём глазу?

Взял Дуннэды мулэвун, умыл лицо. Поморгал…

— Эр-кэ!.. — оглядывается вокруг себя Хэе Дуннэды, на небо, на Солнце смотрит, поверить не может. Глаз выздоровел! — Эр-кэ…

Вернулся на свою скалу Дуннэды, трубку закурил, задумался.

Подошёл к нему Олан:

— Твоя тайга вернула тебе глаз. Оживи и ты тайгу, Дуннэды!

Сидит Дуннэды, молчит.

Самый сильный не смог его одолеть. Самый ловкий не победил. Самый хитрый не справился. А слабый человек взял над ним верх. Не зря у нас говорят: «И самый простой из людей гордостью людей стать может!»

— Си давдынни, бэе, ты победил, человек!

Поднялся со своей скалы Дуннэды, взял бубен, взял колотушку. Забил, заплясал, запел:

Дылачакан нгэрикэттэн, гарпалдиви нямалдяна.
Солнышко ярко светит, своими лучами согревает.
Аги дэгил дылгуралди икэрдитын.
Тайга наполнилась звонкими песнями птиц.
Чутумалду урэлду гиллэмэл мул эендерэ.
У синих гор бегут светлые воды.

Бьёт Хэе Дуннэды в бубен. Песню поёт. И сразу стало теплее в лесу. Начал таять снег. Потекли ручьи. Бьёт Дуннэды в бубен, и появляется в лесу трава, распускаются цветы, деревья листьями покрываются. Поёт Дуннэды, и возвращается в тайгу лето. Птицы запели летние песни. Ожила тайга. Звери, пришедшие с Оланом, бросились танцевать. Такую возню устроили, эк-сэ!

Взял Хэе Дуннэды свою трубку, колотушку, бубен. Пошёл куда глаза глядят. И сгинул.

Куда? Да кто знает? Явился из далёкого неведомого стойбища Иргиттэ и ушёл в неведомое далёкое стойбище Илэдэ*.

----------
* Никуда (эвенк.)
----------

Только когда пел совсем понурый Хэе Дуннэды, то забыл одну строчку из своей песни спеть:

Туги-ты биденгэнин,
Так и должно быть!

И потому никак не может лето насовсем остаться. Раз в году его сменяет зима. Но раз в году и лето сменяет зиму!

Говорят, что по дороге потерял побеждённый Хэе Дуннэды свой бубен. Катится бубен по небесным горам, скачет по небесным камням, не переставая. То одним боком ударится, то другим. И временами в тайге то пожар разгорится, то наводнение случится, то ураган задует.

Нет ничего страшнее, чем себя не знать! Нет ничего страшнее, чем самого себя обманывать! Это всё равно как идти в тайге наугад, закрыв глаза, и верить, что обязательно придёшь домой.

Тар элэтын. Всё.

***

Старик закончил свою сказку, но молодёжь сидела задумавшись.

— Эх! — один из парней хлопнул себя по лбу.

— Ты чего? — посмотрели на него остальные.

— Надо было на диктофон записать… — негромко ответил тот, бросая взгляд на старика.

Старик тихонько рассмеялся.

— Ничего. Тут твой диктофон, — он показал на голову. — Однако болтаю я. Теперь время обедать. Хукитэ деммунун эвки гиркилэрэ. Брюхо с голодом не дружит… Вася! Василий! — позвал он.

В окне тут же показалась физиономия мальчугана лет восьми-девяти.

— Чего, деда?

— Веди гостей в дом обедать. Миттук гэлэвдерэ аямамат эчэлвэ эриврэ ирэмэмнилвэ арчадат*.

----------
* Нам полагается как можно лучше встретить непрошеных гостей (эвенк.)
----------

— Хорошо, деда! — мальчишка исчез.

— Эмендек спрашиваешь? — старик повернулся к светловолосой девушке. — Да, это дорога на Эмендек. Только Эмендек – невесёлое место.

— Почему? — одновременно спросили ребята.

— Много-много лет назад там на стойбище осталась умирать семья. Прогнали оленей, всё стадо. И сожгли себя в чумах.

— Господи… Зачем? — светловолосая прижала руку к груди.

— Оспа. Люди сгорели, и оспа сгорела. Род свой уберегли. Шибко давно это было.

Все помолчали.

— Но места там красивые, — сказал старик, глядя на приунывших девушек, которые явно стали сомневаться, стоит ли идти туда, где кто-то умер, пусть и давным-давно. — Обязательно идите! Горы с перевала шибко красивые! Там и родник недалеко. Поднимитесь на перевал! Поклонитесь тем, кто там остался, от людей из долины, которых они спасли!

Увидев, что лица ребят посветлели, он деловито перевёл разговор на другую тему:

— Накомарники у всех есть?

— У всех!

— Хорошо. А спички у каждого есть?

— У каждого!

— Снова хорошо.

На порог дома выскочил Василий:

— Можно идти обедать! — и подумав, добавил: — Пожалуйста.

Туристы поднялись.

— Оставляйте тут, — старик заметил, что молодёжь растерялась, не зная, что делать с рюкзаками.

— Стынет, однако! — Василию явно нравилась роль хозяина.

Молодые люди, смущаясь, прошли в дом.

— Деда, а ты?

— Я потом. Иди к гостям.

«Экун си нимнгаканмэ дялданни. Экун чулливки! Ну и сказку ты сочинил. Экий болтун! — мысленно посмеялся сам над собой старик. — Хуркэкэр тагитчактын би эва гунмувдеривэв. Хочется, чтобы ребята догадались, что я хотел сказать».

Чудесный тёплый день. Старый охотник сидел на скамье, не чувствуя голода. Он был там, в своей сказке, которую сочинял по ходу своего рассказа.

Он торжествовал, засыпав врага камнями почти с головой, и задыхался под горой камней, слыша, как хрустят ломающиеся от давления каменной горы собственные рёбра. Он ликовал, попав стрелой с магическим наконечником врагу прямо в глаз, и мучился от чудовищной боли в обугленных ногах, принимая смерть в воде озера как освобождение от невыносимых страданий. Он сдерживал смех, видя, как глупый враг неистово машет волчьей лапой, чтобы погасить ложные солнца, изо всех сил бил его в лоб булыжником, спрятанным в рукавице, и растворялся сонным в соках старой толстой лиственницы.

Он пел песню любви к природе, жизни и единственной женщине. Пел, подмечая каждую чёрточку вражьего лица, которое вдруг внезапно очеловечилось от проступившего из злобных глубин доселе скрытого света, и всем сердцем жалел угрюмого одноглазого демона, который ещё до своего рождения был обречён на унылое вечное одиночество.

Он видел своё возвращение домой через всю тайгу верхом на учаке* Ороне с бегущим рядом псом Нинакином, радовался наступившему во всей тайге лету, предвкушал встречу с той единственной, что верила в его победу, и счастливая слеза потекла по щеке старика.

----------
* Уча'к (эвенк.) – верховой олень.
----------

Скрипнула дверь, и старик, очнувшись, быстро вытер лицо кулаком. Невозмутимо – насколько это было возможно – закурил трубку и выпустил густое облако дыма.

Туристы, улыбающиеся и сытые, вышли из дома.

— Спасибо, дедушка!

— А мне за что? Женщины обед готовили.

— За историю, — сказала светловолосая девушка.

— Понравилась?

— Очень!

— Ну, отдохните перед дорогой.

Молодёжь снова уселась на свои рюкзаки.

— Мы на картах искали Эмендек, так и не смогли найти, — посетовал один из парней.

— Нет такого места на карте. Потому что эмендек по-нашему – это «место, на котором люди остались». Мало ли таких мест в тайге?.. Было дело, один русский геолог просил меня дорогу в Баргигит по карте показать. А баргигит – это по-нашему «на другой стороне реки». Как поймёшь, с какой стороны ему на другую сторону показывали? Вот как бывает!.. Геолог пальцем в реку тычет и спрашивает эвенка по-русски: «Что за река?» А эвенк русского языка не знает, думает: «Чего он понять не может? Реку, что ли, никогда не видал?» Говорит русскому: «Река это». А по-нашему река – «бира». И пишет довольный геолог в карту: «река Бира».

— Это на которой Биробиджан стоит? — заулыбались ребята.

— И она, и ещё много рек с таким именем в Сибири, — закивал старик. — Ну, пора вам в дорогу… Вася! — снова позвал он внука. — Проводи ребят до тропы на Эмендек.

Глядя, как энергично молодёжь собирается в путь, старик чуточку завидовал. Совсем чуть-чуть. Он хорошо знал тропу, которой дня два будут идти туристы. Может быть, что-то изменилось на ней с тех пор, как он последний раз поднялся на тот перевал. Но об этом он уже не узнает.

Из дома вышли домочадцы проводить ребят. Выскочил и Василий с маленьким рюкзачком за спиной:

— Я готов. Ну что, идём?

Туристы стали прощаться:

— Спасибо, дедушка! Будьте здоровы!

— И вы будьте здоровы! У нас говорят: нгэриденэл бидекэллу! Живите, светя!

— Ух ты! Повторите, как это по-эвенкийски, дедушка! — один из парней выхватил блокнот.

— А ты знай эти слова по-русски! — улыбнулся старик. — По-русски тоже красиво! Живи, светя!


Туристы шли за Василием по лесной, заросшей травой дороге.

— Нам твой дед такую сказку классную рассказал!

— А я знаю! Я за окном сидел, слушал. Он вам сегодня такую длинную сказку рассказывал! Он ещё никогда таких длинных не сочинял, по-моему!

— Так это он сам сочинил?

— Ну конечно! Пока рассказывает, тут же сочиняет.

— Вот это да! — ребята переглянулись.

— У меня дед знаменитый! Всегда новую сказку рассказывает. Никогда старую не повторяет!

— Слышь, Василий. А сколько твоему дедушке лет?

— Деду Никите? А никто не знает. Он сам не знает. Бабушка Светлана говорила, что, когда она маленькая была, дед Никита уже старый был. Он дедушка моей бабушки Светланы.

— Так он, получается, твой… пра-пра-дед, что ли?

— А не знаю. Просто дед Никита… Это его родители остались там, на Эмендеке.

— Как?! — ребята даже задержали шаг.

Василий оглянулся:

— Ну чего вы?

— Да погоди ты! Расскажи, как это было, если знаешь!

— Ну что? Стойбище там было. Четыре чу'ма*. Три охотника вернулись с охоты через неделю. Почувствовали себя плохо. Появились пятна. И решили тогда всей семьёй сгореть вместе с болезнью. Отпустили всех оленей, обложили чумы дровами и подожгли… Ну, пойдём, что ли?

----------
* Чум – традиционное переносное жилище народов Сибири и Дальнего востока, состоящее из конического остова из жердей, покрытого шкурами, корой или берёстой.
----------

Ребята пошли дальше.

— Василий, а как дед твой спасся?

— А он маленький тогда совсем был. Его мама люльку успела привязать к оленю. Тайно. Вот. Писать тогда никто не умел. Она нарисовала на бересте иголкой всё, что случилось. И в люльку бересту положила. Олень по тайге со стадом гулял. И увидели его геологи. Смотрят – люлька на олене. Олень не шибко пугливый. На соль подманили, поймали, а в люльке – дед. Уже совсем молчит, почти помер. Только не от болезни, от голода. Он не заразился оспой тогда. Геологи на конях поскакали, привезли его в деревню. Спасли… Его тётенька русская выкормила. Это она его Никитой назвала.

— А потом что было?

— Потом? Потом нашлись его родственники. Геологи эвенкам ту бересту показали. И нашлись. Забрали его в стойбище. И стал дед охотником. Родственники ему всё и рассказали. И то место показали. Которое Эмендек.

— А твой дед действительно был охотником? А то не понятно, когда он шутит, а когда правду говорит?

— Дед был очень хорошим охотником. Проводником был у геологов! Всю тайгу обошёл! Это он уже потом в этот дом навсегда переехал, когда старым стал. Дед говорил: чтобы поближе к Эмендеку быть.

— А что с женщиной той стало, которая его выкормила?

— Дед говорил, что каждый год к той тётеньке ездил. Я забыл, как её звали. Имя у неё трудное. Потом, когда умерла – на могилу ездил.

Все долго шли молча.

Перед глазами ребят стояли жуткие сцены. Как люди собирают в лесу хворост и валежник, рубят сухостой, как укладывают топливо вокруг чумов. Как обречённая мать, озираясь вокруг, привязывает деревянную люльку с сытым спящим младенцем к оленьей спине, как потом стегает палкой оленя, и он в несколько прыжков скрывается в тайге. Как взрослые и дети спокойно заходят внутрь чумов, как вспыхивает и мгновенно разгорается сухое дерево, моментально превращая ещё вчера бывшее таким уютным жильё в раскалённую топку.

Они видели перед собой оленье стадо, нервно вздрагивающее и срывающееся с места от преследующего их отчаянного детского крика. Представляли, как какой-нибудь медведь в глубине тайги, издалека услышав этот крик, встаёт на задние лапы и жадно принюхивается, сглатывая слюну. Как счастливый случай и зоркие глаза неизвестного человека помогли обессилевшему ребёнку выиграть жизнь, когда оставалось всего несколько решающих часов.

Кто-то из девушек тихонько всхлипнул. Остальные туристы и Василий тактично сделали вид, что не услышали.

Три часа уже шли ребята. И маленький Василий шёл, будто и не устал.

— Может, привал сделаем? — спросила темноволосая девушка.

— Ещё немного, и тропа будет, — обернулся мальчуган.

Тропа начиналась довольно незаметно, узкой щелью в невысоком кустарнике, и если бы не Василий, они вполне могли бы пройти мимо.

— Ну вот. Это ваша тропа. Дед Никита говорит, что каждый год на Эмендек по этой тропе ходил. Пока ходить мог. Он каждый камень, каждую ветку на этой тропе знает.

— Ну, спасибо тебе, Василий! — рукопожатием попрощались с мальчишкой парни. — Успеешь вернуться обратно до темноты?

Василий глянул на небо:

— Успе-ею!

— А тебе не страшно одному? — спросила светловолосая девушка, по-мужски пожимая его маленькую худую ладонь.

Василий фыркнул:

— У нас говорят: раз струсишь — потом мышиного писка бояться будешь. Помнишь, дед говорил: «На страшное гляди всегда смело»? Вот и ты ничего не бойся!

— Постараюсь, — улыбнулась светловолосая.

Они стояли и смотрели, как уверенной походкой шёл обратно маленький эвенк. На повороте он остановился, обернулся и помахал им рукой. Все пятеро неистово ответили ему обеими руками.

Решив передохнуть, они уселись у начала тропы.

— Братцы! А я знаю, какой подарок деду Никите можно сделать, — сказал один из парней с хитрой улыбкой.

— Какой?

— Василий сказал, что дед Никита уже много лет в лес не ходит. Нужно снять на видео тропу на Эмендек! Дед говорит: два дня пути. Сегодня полдня, завтра день и ещё полдня. Часов шестнадцать пешего хода получается, да? У меня три запасных аккумулятора к камере, часов на двенадцать хватит. Остальной путь и сам Эмендек доснимем на телефоны. Должно хватить!

— Правильно! Снимем тропу, стойбище и покажем ему, когда вернёмся!

Друзья даже вскочили в нетерпении, словно и не было трёхчасового пути по лесной дороге.

— Ура! Молодец! Умница! — автор идеи получил две оплеухи от парней и два поцелуя от девушек.

— Включай камеру! Вперёд! На Эмендек!


Дед Никита сидел на своей скамье с трубкой в зубах. Уже начинало темнеть, и старик вглядывался в уходящую в лес дорогу, с беспокойством ожидая, когда же появится на повороте маленькая фигурка.

Ему казалось, что неумолимая смерть, которая иногда вершит даже божескими судьбами, отступает от него на то время, когда из города на летние каникулы возвращается его праправнук.

Любимый? Нет. Любовь деда Никиты достаточно велика, чтобы её хватило на всех двадцать восемь праправнуков. Но этот – самый понимающий. Самый чуткий. Самый близкий.

Василий издалека замахал деду обеими ручонками. Точно так же, как махали ему самому туристы четыре часа назад. Старик облегчённо вздохнул и прослезился от радости:

«Какое счастье! Вернулся!..»

Эвенки-охотники от радости не плачут. Но деду Никите не было стыдно перед самим собой. Ведь это были не эвенкийские слёзы. Нет! Это были слёзы русские! А русским слезам разрешается течь и в большой радости. Так плакала при встрече, обнимая его и целуя, простая русская женщина, вскормившая его, когда он раз в год приезжал к ней с целым мешком таёжных подарков. И он, эвенк, тоже плакал и смеялся, глядя в её большие русские глаза. Её звали Евпраксия, что в переводе с греческого на эвенкийский звучит очень красиво: Сингкэн, Счастье!

Дед Никита быстро вытер слезу. Сейчас Василий подойдёт к нему, и он спросит у мальчишки:

«Кэ, экун, хомотыва ванни? Ну что, убил ты медведя?»

А Василий сбросит свой рюкзачок, в котором спички, кусок хлеба и нож, и важно ответит:

«Э, тэде-ты! Конечно!»

А потом сядет на лавку, прижмётся к плечу и попросит:

«Амака, нимнгаканэ улгучэкэл! Дедушка, расскажи сказку!»

Совсем уставший, будет слушать и уснёт только тогда, когда старик закончит рассказ и, как обычно, скажет последние слова: «Тар элэтын. Всё».

И будет спать. А старик будет дымом осторожно отгонять от мальчика комаров и думать о пятерых ребятах в глубине тайги, которым какой-то незнакомец сказал, что нет замечательнее места, чем то, «на котором остались люди».

Тар элэтын. Всё.


----------
Осень, 2020 – осень, 2024