Шевырев и князь В. Ф. Одоевский. Оценка стиля

       Так называемая стилевая (а точнее, стилистическая) критика, конечно, не является главным компонентом литературно-критического анализа в отечественной филологической традиции. Обычно она поневоле уступает первенство детальному рассмотрению общественно-политических, а то и прямо идеологических вопросов. Но, тем не менее, в качестве одного из эстетических элементов критических штудий она все-таки тоже занимает некоторое место, иногда достаточно заметное. Здесь всё зависит от общего контекста эпохи. По крайней мере, для первой половины XIX века повышенный интерес многих критиков к чисто стилевым аспектам разбираемых ими литературных произведений вполне закономерен, особенно если учесть, что в то время художественную литературу принято было воспринимать не просто как словесность, а именно как изящную словесность, то есть как наглядное проявление особого авторского мастерства в эстетической обработке и тщательном оформлении репрезентируемых текстов.

       Очевидно, что при таком специфическом подходе проблемы стиля (или, пользуясь тогдашней терминологией, слога) оцениваемых литературных артефактов непременно должны были выдвигаться если не совсем уж на первый план, то, во всяком случае, оставаться в фокусе внимания при формировании итоговых суждений об относительных достоинствах тех или иных образцов изящной словесности.

       Далее будет продемонстрирован один характерный пример именно такой стилевой (слоговой) доминанты в оценочных высказываниях нескольких авторитетных литературных критиков 1830-х – 1840-х годов о творчестве князя В. Ф. Одоевского как яркого писателя-прозаика, игравшего активную роль в творческом процессе той поры. Однако при этом сразу же следует оговориться, что одними лишь эстетическими факторами все-таки ни в коей мере не исчерпывался и не ограничивался гораздо более широкий и разнообразный диапазон критического дискурса, в котором неоднократно затрагивались публиковавшиеся сначала порознь всё новые и новые произведения князя, лишь позднее представленные воедино в составе трехтомного собрания его сочинений, изданного к 40-летию их автора в 1844 г.

       Наиболее развернутая и подробная концептуальная характеристика стиля/слога Одоевского принадлежит, бесспорно, С. П. Шевыреву, и дело тут не только в их давнем личном знакомстве и достаточно тесных дружески-приятельских отношениях еще со времен университетского Благородного пансиона и совместного участия в заседаниях Общества любомудрия, тесно сплотившего молодых «русских шеллингианцев» на почве углубленного интереса к новейшей на тот момент немецкой философии. Как представляется, более существенное значение имели в данном случае не столько философские, сколько сугубо эстетические коннотации, а именно заложенные еще в пансионе нормативные представления о виртуозной технике литературного письма как неотъемлемом качестве по-настоящему изящной словесности. Отнюдь не случайно в автобиографии, подготовленной для «Биографического словаря профессоров и преподавателей императорского Московского университета» к торжеству 100-летнего юбилея знаменитого российского вуза, Шевырев дал прямое свидетельство того, каким примером и ориентиром в литературном отношении стало для него общепризнанное стилистическое мастерство Одоевского, зримо проявлявшееся с самых юных лет. Говоря о себе в третьем лице, Шевырев со всей определенностью отметил: «Из старших товарищей на него имели влияние А. И. Писарев своею критикою, кн. В. Ф. Одоевский своим слогом, Н. М. Антонский своею любовью к сценическому искусству» [1, с. 604]. Таким образом, речь шла не об идейном, а как раз об эстетическом влиянии будущего автора «Русских ночей» на своего благодарного впечатлительного современника (Шевырев был моложе Одоевского всего на два года).

       Иными словами, ключевой критерий всех последующих литературно-критических оценок писательской деятельности Одоевского сформировался с самого начала и в последующем неизменно проявлялся практически всякий раз, когда Шевыреву представлялся случай выступить в печати с более или менее обстоятельном разбором художественного творчества Одоевского на поприще изящной словесности. Впрочем, еще за несколько лет до первых публичных высказываний Шевырева о произведениях Одоевского тот сам частным порядком обращался к нему с непосредственной просьбой об авторитетном заключении относительно своей авторской манеры, подвергавшейся в тот период существенной модификации, как это явствует из письма, отправленного им из Петербурга в Москву в конце 1836 г.: «Скажи мне, что ты думаешь о “Записках гробовщика?” я тут хотел писать в новом для меня роде – пластически; удалось ли мне это? – Здесь такой городок, что ни у кого не спросить о подобной вещи, и некому поверить» [2, с. 298].

       Справедливости ради нельзя не отметить, что в этом-то самом «городке» на Неве был именно в то время как минимум один человек, переселившийся туда из первопрестольной, как и сам Одоевский, на чье аргументированное мнение он вполне мог бы положиться, причем был это не кто иной, как А. С. Пушкин, с большим энтузиазмом воспринявший романтическую философско-психологическую прозу Одоевского начала 1830-х годов. Объективным подтверждением в высшей степени позитивной реакции старшего мэтра на выдающиеся художественные достижения Одоевского служит письмо А. И. Кошелева к нему от 21 февраля 1831 г. из Москвы в Петербург: «Пушкин весьма доволен твоим “Квартетом Бетховена”. Он говорит, что это не только лучшая из твоих печатных пьес (что бы немного значило), но что едва когда-либо читали на русском языке статью столь замечательную и по мыслям, и по слогу. Он бесится, что на нее обращают мало внимания. Он находит, что ты в этой пьесе доказал истину весьма для России радостную; а именно, что возникают у нас писатели, которые обещают стать наряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века» [3, с. 206].

       Весьма показательно, что в пушкинской оценке, если ее верно передает Кошелев, аспект по-настоящему отточенного слога (формы) занимает хоть и не равное, то уж точно не намного уступающее место критерию оригинальности мысли (содержания), обеспечивая тем самым прочный синтез и единство художественного целого, благодаря чему Одоевский, как один из лучших представителей русской литературы, оказывается достоин быть поставленным наряду с европейскими мастерами. Можно сказать, что отечественная изящная словесность в творчестве Одоевского достигает гармонического равновесия, вполне соотносимого с мировыми образцами, и совершенство стиля играет при этом далеко не последнюю роль.

       Кстати сказать, в чем-то внутренне созвучна отзыву Пушкина о «Последнем квартете Бетховена» почти столь же комплиментарная оценка, данная сотрудником «Журнала министерства народного просвещения» Я. М. Неверовым другой повести Одоевского – «Княжна Мими». Свою точку зрения штатный критик ведомственного издания высказал в обширном «Обозрении русских газет и журналов за вторую половину 1834 года», в разделе под знаменательным заглавием «Изящная словесность». Достаточно подробно охарактеризовав повесть с ее содержательной стороны, Неверов не преминул сделать особый акцент и на стилевых средствах, использованных автором при создании одного из наиболее удачных своих произведений: «Эта тема развита художнически: все характеры в ней оригинальны, верны своему предназначению, действие занимательно, рассказ жив, прекрасен – это язык лучшего общества, язык, каким оно будет говорить, если захочет оставить употребляемые им иностранные языки» [4, с. 188].

       Однако подлинным апофеозом публичного признания чрезвычайно высокого уровня стилистического искусства Одоевского-прозаика стала вторая из двух программных статей Шевырева – «Взгляд на современную русскую литературу. Сторона светлая (Состояние русского языка и слога)». Как выразительно подчеркивает уже сам подзаголовок, основой критического дискурса явился в данном случае именно стилевой аспект анализируемых литературных текстов, причем, согласно концепции Шевырева, творчество Одоевского олицетворило собой в обозначенном контексте своего рода «золотую середину», органично вобравшую в себя все самые ценные свойства, присущие тому вполне самостоятельному жанрово-стилевому ответвлению магистрального русла русской романтической прозы рубежа 1830-х – 1840-х годов, в числе бесспорных корифеев которого имя Одоевского никак невозможно было бы обойти пристальным вниманием эстетически ориентированной критики.

       Параллельно с Неверовым, но совершенно независимо от него, Шевырев также делает преимущественный упор на рассмотрение особенностей разноплановых языковых средств, употребляемых Одоевским и его коллегами-современниками в солидарно направленном творческом процессе: «Три писателя возделывают у нас повесть, взятую из светской жизни, и роднят язык литературный с языком лучшего общества: Павлов, князь Одоевский и граф Соллогуб. – Конечно, если они своими произведениями не научат наших дам говорить по-русски, то мы будем в отчаянии: тогда надежда видеть отечественный язык в полных правах языка светского если не совсем погибнет, то надолго удалится. – Павлов в слоге своем блестящий художник фразы: она всегда округлена у него и довершена пластически; нося на себе всю прелесть отделки западной, она тем превосходит обыкновенную французскую фразу, что всегда исполнена мысли, сама в себе сжата и свободна от всего лишнего. Ее блеск – не наружный лоск пустого щегольства парижского, а яркий отсвет внутреннего достоинства. Ей можно сделать один упрек: иногда впадает она в манеру; увлекаясь мыслию, принимает изредка вид сентенции и бывает слишком занята своим щегольским убранством. – Фраза к. Одоевского уступит первой в щегольстве художественной отделки, но возьмет верх простотою и непринужденностью своего наряда. Она всегда мила, грациозна и простодушна, но не так глубокомысленна. – Фраза г. Соллогуба имеет все признаки вольной, развязной речи лучшего света, в котором она родилась и выросла, и тут же все ее недостатки; нередко грешит она против языка и часто отзывается короткою дружбою с братом своим, галлицизмом» [5, с. 180–181].

       Невольно обращает на себя внимание относительный лаконизм (чтобы не сказать скуповатость) характеристики стилевой манеры Одоевского и явный приоритет, утверждаемый за Н. Ф. Павловым как за стилистом европейского типа и класса; но в таком сопоставительном контексте более скромные достоинства индивидуального слога Одоевского не кажутся, однако, чем-то менее значимым и недостаточно ценным: напротив, постоянство добротного качества естественного вылившейся фразы («всегда мила» и т. д.) воспринимается скорее как некое выгодное преимущество, особенно на фоне чрезмерных внешних изысков литературного письма, свойственных Павлову, не говоря уж о небрежностях и срывах, присущих излишне «светской» манере Сологуба.

       Примечательнее всего тот итоговый обобщающий вывод, который Шевырев делает из проведенного им сравнительного анализа отличительных особенностей идиостиля каждого из рассмотренных авторов: «Вот как можно бы было, по нашему мнению, обозначить слог этих трех писателей. Павлов искусством создает и воспитывает изящную речь свою, деспотически налагая ее на общество; г. Соллогуб подслушивает свою из уст самого света со всею ее живою прелестью и с милыми ошибками; к. Одоевский занимает средину между обоими, родня искусство и жизнь в своем слоге» [5, с. 181]. Исходя из таких оценок, логически вытекает заключение о том, что в стилевой манере Одоевского органично и естественно сходятся обе тенденции в развитии жанровой формы светской повести, обеспечивая тем самым устойчивый и уравновешенный синтез противоположных стилевых систем, сглаживая их крайности и возводя художественную речь к гармоническому единству.

       Эта комплексная оценка оказалась в целом вполне верной. Своеобразным подтверждением правоты Шевырева является тот красноречивый факт, что даже его принципиальный и непримиримый оппонент В. Г. Белинский, отнюдь не склонный в чем бы то ни было с ним соглашаться, в своей рецензии на выход в свет трехтомного собрания сочинений Одоевского тоже не упустил случая сделать акцент на ярких чертах стилистики и даже конкретно слога его художественной прозы: «Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога» [6, с. 53].

       Еще более знаменательным обстоятельством может показаться то, что в этой же рецензии (не слишком благоприятной для автора «Русских ночей») Белинский мимоходом фиксирует опять-таки синтетический характер литературного творчества Одоевского, явственно отмеченного пересечением и соединением уже не просто жанрово-стилевых тенденций, а целых типологических родов словесности: «Не изменяя своему истинному призванию, по-прежнему оставаясь преимущественно дидактическим, он в то же время умел возвыситься до того поэтического красноречия, которое составляет собою звено, связывающее оба эти искусства – красноречие и поэзию...» [6, с. 43–44].  До такого теоретического обобщения не доходил даже Шевырев, ограничившись, как мы только что могли убедиться, намного более частными замечаниям и суждениями.

       Гораздо ближе к Шевыреву, а уж никак не к Белинскому, оказался в своем воззрении на творчество Одоевского сдержанный и методичный П. А. Плетнев, критически отнесшийся к показавшейся ему излишне сумбурной стилистике «Русских ночей», что вызвало у него весьма уклончивые по тону суждения, призванные отчасти смягчить впечатление от некоторой стилевой какофонии, а заодно и внутренней идейной антиномичности главного художественного произведения Одоевского:  «Чем выше стремление духа и чем ближе мы к созерцанию вечных истин, тем чаще является потребность в утонченности выражений, в оттенках самых легких и часто совершенно новых терминах или слишком в смелом сочетании прежних. Только долговременная опытность и некоторого рода вдохновение, в подобных обстоятельствах, сохраняют писателя от легких ошибок или неточности. Итак, очень естественно, что в рассматриваемых нами сочинениях не только способ изложения, но и самые идеи могут быть представлены критикою не с выгодной для них стороны» [7, с. 234–235].   

       По большому счету, именно в идейной подоплеке и оказалось в итоге всё дело. Углублявшееся и усиливавшееся с годами всё более резкое размежевание между Шевыревым и Одоевским, бывшими некогда литературными союзниками в общем категорическом противостоянии «торговому направлению» в отечественной словесности и журналистике, возникло на почве общественно-политических разногласий, выразившихся внешним образом в принципиальном неприятии московскими околославянофильскими кругами, к которым принадлежал Шевырев, петербургской западнической группы, с которой слишком тесно, по мнению москвичей, сблизился Одоевский, опрометчиво связав себя участием в западнических изданиях – и прежде всего в «Отечественных записках», крупным пайщиком которых он, как известно, был на первых порах издания этого журнала в радикально преобразованном виде. «Вот в какой галиматье участвует и купается бедный Одоевский, прикрывая ее своим именем» [8, с. 142], – с досадой сообщал Шевырев 4 января 1843 г. князю П. А. Вяземскому, имея в виду крайне сомнительные в глазах московского критика высказывания «Отечественных записок» о якобы духовно близких творчеству Лермонтова мотивах демонизма.

       И вот почему былая солидарность, а тем более прежнее дружеское общение Шевырева с Одоевским начали сходить на нет в начале 1840-х годов, когда вовлеченность «русского Фауста» в западническую орбиту стала слишком очевидной. Неспроста Шевырев сетовал в записке к М. П. Погодину вскоре после публикации в «Москвитянине» обеих частей своего «Взгляда на современную русскую литературу» – «Стороны черной» и «Стороны светлой»: «Одоевский забавен очень своею дипломатическою таинственностью. Представь себе, что он мою черную сторону разумеет голубою статьею, против них написанною. Я вижу, что бедный Одоевский в руках у Краевского и что он так же выучился разыгрывать оклеветанную невинность» [9, с. 263]. Намеки на инспирированность журнального выступления Шевырева пресловутыми «мундирами голубыми» жандармского корпуса были совершенно безосновательными, однако более чем показательна уже сама по себе язвительно-саркастическая тональность, в которой Шевырев отзывается об Одоевском. Как говорится, тут уж не до оттенков стиля, когда в ход пошли оттенки цветов политического спектра. Дальнейшее охлаждение и взаимное отторжение были уже просто неизбежными.

       Именно так и произошло, наглядным доказательством чему может служить весьма скептический отклик Шевырева на публикацию в «Петербургском сборнике» 1846 г. оказавшегося последним завершенным художественным произведением Одоевского – «Мартингал (Из записок гробовщика»): «Князь Одоевский передает нам, с свойственным ему искусством рассказа, странный анекдот из “Записок гробовщика”. Дядя и племянник отчаянно играют в карты: они решились на самоубийство, если дядя, последний играющий с деньгами, проиграется. Но про запас заказали два гроба гробовщику. Если этот факт действительно случился, – он замечателен психологически, – и жаль, что автор не объяснил его. Игроки не застрелились, а явились шулерами на Макарьевской ярмонке.
Эти игроки род свой ведут от Гоголевых, но куда как переродились!» [10, с. 182].

       Трудно было бы не заметить, что сколько-нибудь положительной оценки во всем этом отзыве удостоилось только «искусство рассказа», существенным компонентом которого оставался, в том числе, изящный стиль/слог, традиционно выделяемый Шевыревым в критических статьях о различных сочинениях Одоевского. Только одна эта эстетическая доминанта еще кое-как уцелела на фоне наступившего полного идейного разобщения. Отправленное 28 марта 1846 г., вскоре после публикации резко негативной рецензии Шевырева на «Петербургский сборник», письмо к Одоевскому как будто нарочно лишний раз проиллюстрировало, как далеко и до какой степени дошло расхождение между ними: «Не посетуй на меня за то, что во 2-м номере “Москвитянина” я, разбирая “Петерб. сборник», сказал и о тебе то, что могло быть тебе неприятно. Тебя еще пощадил по дружбе. Что вы, самые деятельные, сделали с литературой? Не грех ли вам? Уж лучше, право, пускать мыльные пузыри, подобно старцу острова Панхаи, которого ты предсказал в “Мнемозине”, – нежели издавать “Петербургские сборники”. Ведь, право, за вас совестно. Неужели это у вас читают? Хорошо, что Западная Европа, к которой вы стоите прямо лицом, не знает по-русски. Вы старайтесь о том, чтоб она никогда нашего языка не узнавала» [11, с. 374–375].

       Сквозь все полемические перехлесты в письме Шевырева прорывается не столько личное разочарование в совершенно неприемлемой для него литературно-общественной позиции Одоевского, сколько стремление утвердить свою идейную правоту и отплатить несговорчивым оппонентам той же монетой: «От вас доброго слова нам не бывает. Позволительно же и нам сказать вам иногда горькую правду, которая есть лучшее доброе слово» [11, с. 375].

       Нет ничего удивительного и неожиданного в том, что после подобного эпистолярного выпада, почти памфлетного по своему раздраженному звучанию, всяческие контакты Шевырева с Одоевским надолго заглохли. Бывший председатель Общества любомудрия окончательно перешел для Шевырёва в разряд неких третьих лиц, сугубо внешних и чуждых, о ком оставалось лишь едко иронизировать на досуге, как это и было, между прочим, сделано в письме Шевырева к Плетневу 13 июня 1847 г.: «Разделяю сострадание Ваше к Одоевскому. Карамзин (сын историографа. – К. Р.) недавно подарил мне его карикатуру. Какое жалкое падение! Я представляю себе, что в этой самой позе он поучает наших мужиков географии в “Сельском чтении” и спрашивает мужика: где у него в доме иконы? Где стол и где печка? Воображаю себе мужика, который ему отвечает: вестимо, где: взойди, батюшка, в избу – и узнаешь. Видно, ты в ней никогда не бывал, – а учить нам пришел» [12, с. 729]. К сожалению, так сплошь и рядом случается в пылу идейной борьбы: эстетическая рефлексия сменилась (а точнее – подменилась) полемической экспрессией. Шевырев как литературный критик впредь больше уже не касался вопроса об Одоевском как писателе.

       Но история их личных взаимоотношений все-таки не оборвалась окончательно. Последнее слово оказалось действительно добрым словом; правда, пройти до того момента должно было больше десяти лет. Время сглаживает острые углы, да и меняющиеся обстоятельства накладывают существенный отпечаток на характер человека. Утратив свое прежнее общественное положение и литературное влияние, вынужденно сосредоточившись на уединенном академическом труде, Шевырев вольно или невольно начал постепенно пересматривать взгляды на тех людей, с которыми были связаны все-таки личностно очень для него важные этапы в прошлом. Старая дружба оказалась, в конечном счете, сильнее и важнее запальчивой конфронтации. Пути к взаимному сближению всё еще оставались открытыми.

       Письмо Шевырева к Одоевскому, датированное 14 ноября 1858 года и начинающееся, от неловкости и с непривычки, чересчур пафосным обращением «Любезный и уважаемый товарищ князь Владимир Федорович!» [11, с. 375], проникнуто все-таки примирительными интонациями, перекидывая символический мостик от давнишнего Общества любомудрия к нынешнему Обществу любителей российской словесности, на эстетической платформе которого представлялось гипотетически возможным, отбросив прежние досады и противоречия, попытаться вновь достичь гармонического синтеза присущего, как это когда-то обосновал Шевырев, творчеству и личности Одоевского: «Радуюсь тому, что выход моей книги дал мне повод возобновить с тобою сношения. Так давно мы не видали друг друга и не сообщались мыслями. Не знаю, почему ты оставил совершенно литературу и сделался в самом деле Безгласным. Авось возобновляющееся у нас Общество любителей русской словесности вызовет тебя к новой деятельности – и ты вспомнишь старину, а мы услышим твое слово в нашем кругу московском» [11, с. 375]. Письмо это подписано уже гораздо менее пафосно, но зато намного более выразительно, чем его не слишком удачное начало: «Всегда душевно тебе преданный Степан Шевырев» [11, с.375].

       К этим словам хотелось бы прибавить небольшой постскриптум, благо что он имеет не совсем уж косвенное отношение к заявленной теме этой статьи. Спустя почти полвека после написания и отправки процитированного выше письма, 16 ноября 1903 г., прославленный судебный деятель и большой любитель отечественной литературы А. Ф. Кони произнес в публичном заседании Академии наук торжественную речь, посвященную предстоявшему 100-летнему юбилею со дня рождения Одоевского. В этой речи (вот удивительное совпадение; а может быть, отнюдь не просто совпадение?) выступавший дал впечатляющую образную характеристику как раз языка и стиля Одоевского, усматривая прямую и тесную взаимосвязь между эстетической формой литературы и психологической сутью личности: «Можно даже сказать, что в языке Одоевского гораздо более слышится оратор, чем писатель, – чувствуется трибуна, но не спокойный кабинет. И это потому, что он старался говорить обществу, поучая его и будя его мысль, а не только занимая и развлекая его. Его душа, удрученная всем, что он видел тяжелого и ложного в окружающей жизни, стремилась высказаться в выражениях, за иронией которых, подчас довольно мрачной, слышались наболевшие звуки любящей души. С этой точки зрения известное французское выражение “le style c’est l’homme¬” – в приложении к нему могло бы быть переделано в “le style c’est l’;me”» [13, c. 50].
Да, всё верно: стиль – это душа человека. И, наверное, вполне справедливо в данном контексте отнести это выражение не только к Одоевскому, но и к Шевыреву. 

                Литература

       1.  Шевырев С. П.  <Автобиография> // Биографический словарь профессоров и преподавателей императорского Московского университета за истекающее столетие со дня учреждения января 12-го 1755 года по день столетнего юбилея января 12-го 1855 года, составленный трудами профессоров и преподавателей, занимавших кафедры в 1854 году, и расположенный по азбучному порядку: В 2 т. Т. 2. – М.: Унив. тип., 1855. – C. 603–624. 
       2.  Сакулин П. Н.  Из истории русского идеализма: Кн. В. Ф. Одоевский. Т. 1, ч. 2. – М.: М. и С. Сабашниковы, 1913. –  479 с. 
       3.  Из переписки князя В. Ф. Одоевского. VIII. Письма А. И. Кошелева // Русская старина. – 1904. – Т. 118, № 4. – С. 205–215. 
       4.  Неверов Я. М.  Обозрение русских газет и журналов за вторую половину 1834 года. 5. Изящная словесность // Журнал министерства народного просвещения. – 1835. – Ч. VII, № 7. Отд. 6. Новости и смесь. – С. 183–200.
       5.  Шевырев С. П.  Взгляд на современное направление русской литературы. Статья вторая. Сторона светлая // Москвитянин. – 1842. – Ч. II, № 3. Отд. Критика. – С. 153–191. 
       6.  Белинский В. Г.  Сочинения князя В. Ф. Одоевского. Три части. Санкт-Петербург. 1844 // Отечественные записки. – 1844. – Т. 36, № 10.  Отд. 5.
Критика. – С. 37–58. 
       7.  Плетнев П. А.  Сочинения князя В. Ф. Одоевского. Три части. В 8; IX и 390, 436 и 374 стр. СПб. // Современник. – 1844. – Т. 36, № 11. – С. 233–235.
8.  Письма М. П. Погодина, С. П. Шевырева и М. А. Максимовича к князю П. А. Вяземскому 1825–1874 годов (из Остафьевского архива). – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1901. – 222с. 
       9.  Барсуков Н. П.  Жизнь и труды М. П. Погодина: В 22 кн. Кн. 6. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1892. – XII, 401 с.
       10.  Шевырев С. П.  «Петербургский сборник», изданный Н. Некрасовым. СПб., в типографии Эдуарда Праца. 1846. В б. 8-ку. 560 стр. // Москвитянин. – 1846. – Ч. I, № 2. Отд. Критика. – С. 163–191 (первая часть статьи).
       11.  Из переписки князя В. Ф. Одоевского. Х. Письма С. П. Шевырева // Русская старина. – 1904. – Т. 118, № 5. – С. 367–375.
       12.  Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым: В 3 т. Т. 3. – СПб.: Тип. Мин-ва путей сообщ., 1896. – VII, 852 с.
       13.  Кони А. Ф.  Очерки и воспоминания (Публичные чтения, речи, статьи и заметки). – СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1906. – X, 892 с.

       Сентябрь 2024