Плохое временно или обратная перспектива

Посвящается моему папе Гене.

Лучи заходящего солнца, льющиеся из узких окон храма, преломляются в кадильном дыму, алтарники подкладывают кусочки смолы на раскаленный уголь в кадила. Уууммм — сегодня мой любимый аромат дикой розы… Быстро поднимаюсь на клирос, 10 ступеней, киваю регенту, киваю певчим девушкам в светлых платочках и веселым ребятам, среди них мой высокий  сын-подросток.  Клирос-балкон находится на уровне третьего праздничного ряда иконостаса– стены из икон,  смотрю выше. «Здравствуй». И снова: «Здравствуй». И каждый раз после этого приветствия память меня отправляет на перрон Казанского вокзала Москвы.

**

Показываю паспорт, билет.
 – У  вас 3  купе, 5 место , — говорит полная проводница в темно-синей форме, ее красные напомаженные губы не улыбаются, — документы далеко не убирайте, буду еще раз проверять.
 — Спасибо.
Снимаю небольшую спортивную сумку с плеча и пинаю ее  голыми коленками, продвигаясь по коридору вагона: первый, второй, третий — считаю почти вслух. Так, вот мое купе, пятое место слева. Кладу сумку на полку, паспорт с бежевым билетом — на стол, пальцем слегка тру золотистую голограмму на билете — сохраню на память. Слышу запах новой кожи и табака, на соседней полке замечаю черную сумку, на коврике — кожаные тапочки. Сосед есть. Надеялась, что в купе поеду одна…
Душновато здесь… Снимаю крупной вязки  серую кофту с большими пуговицами, мама в последний момент заставила взять, вешаю ее на плечики. До отправления поезда еще минут 15. Пойду на улицу ждать.

— Девушка, не простудитесь, может, в вагон зайдете? — заботится проводница.
— Спасибо, все хорошо, — отвечаю, потирая свои предплечья. Да и коленки стали замерзать в бриджах.  Апрель хоть и теплый в этом году, Пасха ранняя, а к вечеру прохладно становится все еще. Надеюсь, они скоро придут. Где же эти Михаил и Гавриил? Надо же, имена у них, как у  Архангелов.
— Провожающих просим выйти из вагона. – раздается  грудной  голос  проводницы.
Да  где же они?
Пожилой лысый мужчина с сигаретой в руке  долго затягивается недалеко от меня, бросает окурок на асфальт. Сосед, наверное, мой, лысина как у папы.

— Поезд отправляется через две минуты, заходите, девушка.
— Мне должны передать кое-что.
— Заходите! — подталкивает меня в спину проводница.

И вот это кое-что плывет над головами  пассажиров в руках бегущих по перрону и криком разбивающих толпу приближающихся ко мне двух высоких  парней в джинсовках.

— Вы Юля? — Киваю.
— А мы иконописцы Михаил с Гавриилом. Куда заносить Крест?
— 3  купе, 5 место. Ребята, поезд скоро тронется. Быстрее.
— Это ко мне, — успеваю я сказать.
 Михаил с Гавриилом быстро забегают в вагон, я тоже захожу, но остаюсь в тамбуре. Проводница убирает подножку, ребята вылетают из вагона, поезд трогается, я прыгаю за спиной в синем форменном пиджаке , до меня через стук колес  долетают голоса ребят, бегущих рядом с набирающим ход поездом: «Олифа… Не упаковали… Пробки в метро… Нельзя прислоняться, пусть подсохнет до утра».

Я иду к своему купе, я с детства все считаю: минуты, часы, ступеньки, яблоки, людей и машины. Мне так легче, когда волнуюсь. Теперь считаю купе: первое, второе, третье. Встаю в дверях. На моей полке, во всю ее длину, повернут изображением Распятого Господа Иисуса Христа ко мне,  лежит Крест. На противоположной полке сидит мой сосед и смотрит на Крест. Я присаживаюсь на самый край  полки , чтобы не задеть свежей краски. «Добрый вечер». Сосед молчит. Молчание становится вязким.

— Что это? — слишком высокий голос для такого солидного человека отскакивает от потолка купе и обрушивается на меня, — Женщина, я спрашиваю, что это такое? — Понимаю, что нужно очень быстро все объяснить.

—Это крест для храма, извините, я не знала, что он такой большой, и не знала, что он будет смотреть на нас, ой, что его не упакуют, кажется, краска или лак, да, точно, олифа не просохла, это крест для иконостаса нового храма в Тольятти… — Мужчина даже не дослушал.
— Какой в Тольятти новый храм? В нашем городе храмы всю архитектуру портят, вот никогда их там не было и не нужно! Я жил всю свою сознательную жизнь в квартире с мамой, выкупил одну за другой комнаты в малосемейке, ремонт сделал, кота завел, а в нашем дворе церковь построили , ваш колокольный звон  моего  кота пугает!
— Я могу с Крестом  в коридоре постоять ночью, чтобы Вас не смущать, а сейчас можно он полежит на моей полке?
— На твоей полке ты должна лежать, женщина, ты заплатишь за это, женщина! — мне кажется, он хочет назвать меня очень плохими словами и все их заменяет «женщиной». Я его не слушаю, твержу про себя «Господи, помилуй» и выйти не могу — вдруг он кинет тапок в Распятие  или еще что-нибудь хуже учинит в гневе.

Какая  же я трусиха! Вспомнила, как меня, первокурсницу, около Данилова монастыря, после вечерней службы, цыгане каким-то гипнозом заставили открыть сумку — у меня тоже был кожаный портфель, только коричневый — достать кошелек и отдать последние деньги, а я не смогла даже руку от страха поднять, чтобы перекреститься. Я долго ненавидела себя за то, что поддалась, а считала себя сильной… Перекреститься. Мои руки все пытаются натянуть бриджи на колени, я смотрю на правую руку, пальцы сами складываются  в щепотку, безымянный и мизинец прижимаются к ладони так, что я чувствую свои короткие ногти коготками птицы, поднимаю руку и  молча крещу своего соседа широким жестом.

Помню какие-то крики, тапок, который пытается засунуть в кожаный портфель лысый мужчина, крики в коридоре с требованием высадить в Рязани «эту женщину» и вызов начальника поезда… Только бы доехать, а то будем мы стоять с Тобой ночью на станции в Рязани, как Царица Елена с Крестом в Константинополе на большой иконе в квартире свекрови, и смотреть на звезды.

 “Пап, ты же за мной и в Рязань приедешь?” “ Конечно, Люлек”, — чудится  мне.

В дверях  купе показалась довольная проводница.
— Ишь, как испугался Креста, я ему еще в Москве говорила, потерпи мол, отъедем, места есть, переведем в другое купе после обхода милиции. Как он на тебя, бедная моя, напал. Я в первом купе замешкалась, бабушка билетик потеряла, а то бы я раньше  пришла.  Мы соседа твоего разместили одного в купе у туалета. Как бес прям креста испугался, — Проводница вдыхает древесный запах, — Как тут оливой  приятно паааахнет. Чаю принести?
— Ага. У меня большая просьба к Вам.
— Говори.
— Посидите, пожалуйста с… Крестом, мне нужно сбегать кое-куда, — мне неудобно было произносить слово «туалет».
—  Ну конечно. В конце коридора.

Четвертое, пятое, шестое, седьмое, восьмое, девятое, уф. Сосед закрылся, вот туалет, бегом обратно. Моя благодетельница встала:
— Я с вами тут уголь не подбросила в топку, кипятка подождать придется, принесу чаю минут через 15.
— Спасибо Вам.
— Это работа моя.
— Спасибо за все.

Я снова осталась одна. Не одна, а с Крестом, на котором изображен Распятый Христос. Скоро Пасха, еще немного осталось. Пасха…

*

У мамы в квартире всего одна маленькая иконка-фотография, которую она, молодая , нарядно одетая, достает из серванта только на Пасху. Маленький стол на кухне накрывается рушником, вышитым большими красными цветами и синим виноградом моей бабушкой Настей — белорусской, маминой мамой. На рушник мама ставит блюдечко с крашеными в луковой скорлупе яйцами — соседка еще зеленкой красит, а у нас только бордовые, — зажигает свечку, которую ставит в граненый стаканчик с желтым пшеном, к стаканчику прислоняет иконку, мама говорит «притуляет», приглашает  нас всех к столу, говорит «Христос Воскресе» и просит нас отвечать «Воистину Воскресе», мы целуемся трижды друг с другом. Мама чистит одно крашеное яйцо, разрезает его на 4 части, не солит, раздает всем по очереди: папе, мне, сестренке, себе тоже берет четвертинку, говорит, что мы разговляемся. Мы съедаем свои четвертинки, берем все теперь по целому яйцу, бьемся крашеными яйцами, выигрывает тот, у кого остается  яйцо целым, побеждает обычно папа. Мама следит, чтобы было все чин по чину.

— Мам, а мы тайно красим яйца? Мы одни в нашем подъезде встречаем Пасху?
— Что ты, почти все красят яйца. И тетя Шура, и тетя Зоя, и тетя Валя…

И тут я представляю наш длинный  изогнутый луком пятиэтажный дом для рабочих завода, в котором в каждой квартире в серых кухнях лежат яркими пятнами красные яйца на блюдечках, на красивых, расшитых их бабушками рушниках, горят тоненькие свечки и все нарядные мамы, папы, дети целуются.

— Мамочка, можно гулять?
— Конечно.
— Мама, Христос Воскресе!

Перепрыгиваю через четыре ступеньки в подъезде, потом еще через две. Я у лавочки. На улицу начинают выходить соседи, открывать окна. Солнышко на Пасху играет, говорит бабушка. И правда, сегодня оно как будто посыпает всех золотыми блестками.  Меня переполняет непонятное счастье.

— Христос Воскресе, тетя Зоя!
— Воистину Воскресе! — соседка отвечает, высовываясь из окна первого этажа.
— Христос Воскресе, Христос Воскресе, Христос Воскресе!.. — кружусь я в своем новом платье в горошек и врезаюсь в дядю Васю.
— Я тебе дам Христос Воскресе! — больно хватает меня он за руку. И голосом, как ультразвук, — Вот расскажу в твоей школе, что ты на улице кричишь и отцу на работу напишу. Вам что в школе не говорили,что Бога нет? У тебя еще и крестик на шее? Ты пионерка?
— Пионерка, — начинаю чувствовать, что сейчас расплачусь …
 
*

— Можно я тут немного посижу с тобой, чай попьем вместе, не возражаешь? — говорит проводница, занося два стакана в серебристых  подстаканниках, — Чуть угли совсем не остыли, еле растопила, хорошо, начальство с проверкой  не ходило, — от нее приятно пахнет дымом.
— Это из-за меня, простите.
— Да ладно. Меня Ксения зовут.
— Юля.

Мы сидим на одной полке напротив Распятия, стаканы позвякивают. Ксения намного моложе, чем показалась мне сначала — розовощекая, без красной помады ее губы по-детски оттопыриваются при разговоре.
— Я ведь верую в Бога, я из села. Юля, можно я Крест поближе рассмотрю, никогда такого не видела.
— Ребята Михаил и Гавриил очень хорошие иконописцы, пишут в традиции древнерусской школы, используют обратную перспективу. Слышала про обратную перспективу?

Ксения долго смотрит на крест, включив все освещение в купе, крестится. Зачем я ей про перспективу говорю?
 
 Тут мне очень захотелось, чтобы моя автогероиня рассказала про обратную перспективу в изображении икон, но кому ей рассказывать? Проводнице из деревни или страшному визгливому соседу? Конечно , можно послать ей в гости  какого- нибудь искусствоведа из соседнего вагона, но она очень устала и ей нужно побыть одной , помолиться и лечь спать. Все - таки оставлю несколько законов обратной перспективы на полях для моего редактора. Посчитаю знаки. Немного больше 14 тыс., укладываюсь в лимит.
 Приемы для использования метода обратной перспективы
изображение предмета с плоскими гранями и прямолинейными ребрами (зданий, столов, седалищ, книг, евангелия);
написание тел, ограниченных кривыми поверхностями;
рисунки фасадов зданий вместе с боковыми стенами;
изображение лиц с теменем, висками и ушами, отвернутыми вперед;
рисунки горбов согбенных фигур, спины и груди;
расцветки (раскрышки), светотени;
разноцентренность (палатное письмо, в ликах);
линии разделки;
описи;
оживки, движки, отметины, пробелы.

— Какую перспективу? — удивляется  моему вопросу Ксения, — Только про перспективу стать старшей проводницей.

Тут меня начинает разбирать нервный смех одновременно со слезами, я продолжаю смеяться и плакать уже лежа на полке, пока не замечаю перед носом стакан с водой …

— Ох, доброй ночи, дорогая. Запирайся, к тебе никого не подсадят.
— Ксения, сколько Вам лет?
— 31.
— А мне 25. Как же Вы помолодели, Ксения!
— Отдыхай, Юля.

Выключаю свет, оставляю только фонарь над Крестом, смотрю в окно, впервые за всю поездку, слушаю стук колес: «чух- чух, чух-чух, чух-чух, чух-чух … Принимай гостей, Москва, хлееебом, сооолею, вспомни звание достойное свое, звонари, вам начинать богомолие, разгоните с куполов воронье, свят, свят, свят еси Бооооже, Богородицею помилуй нас», — переходит стук в песню иеромонаха Романа Матюшина. Фонарь прям как лампадка. На кресте изображен Распятый Христос. Его Руки прибиты гвоздями, — целую мысленно. Из каждой раны по капельке крови, ребра и мышцы живота — все есть, но оно не телесное: обратная перспектива, волосы цвета поспевающей пшеницы, ушки вывернуты, лоб с морщинами и как будто он не заходит на голову, а весь в плоскости, весь перед нами сразу,  Господь страдает, но хочется  плакать  над Ним не как над умершим, а плакать над собой. Я смотрю на Распятие, а Распятие смотрит на меня. Когда я была маленькой, со своими детскими страданиями, думала, что мир плохой, а все хорошее временно, мама мне не рассказывала о Распятии, она сама не знала, а бабушка знала, но молчала, а папа вообще говорил, что он атеист. Когда я узнала о Страдании за нас Бога, узнала о том, что Пасха всегда приходит после самого грустного дня в году — Страстной Пятницы, дня Распятия Господа Нашего Иисуса Христа, угол зрения на мир изменился, плохое всегда временно, даже если оно долгое, нужно только искать свой свет, ждать Пасху … Засыпаю… Мне снится золотая пыль, летящая с неба, снится, как  солнце играет.
Стук в дверь.

— Юля, доброе утро, через 5 минут приезжаем, не стала тебя будить. Тебя кто-нибудь встречает?
— Папа.

— Папа, я не знала, что Крест такой большой, — говорю заходящему в мое купе отцу.
— Привет, Люлек, — папа целует меня в губы, я смотрю в свои голубые глаза на его лице, берет аккуратно Распятие, — Я же сильный, понесу Крест, если моей дочке нужно, справимся. Ты, оказывается, ехала с нашим бывшим соседом по подъезду Василием, полысел совсем, я с ним сейчас в проходе столкнулся. Как  же он напугал тебя в детстве, неделю болела, бедная моя девочка, мы с матерью ему потом такую взбучку устроили, с ребенком воевать вздумал, воинствующий атеист прям. Ты его вспомнила?
— Нет, папочка. Ты ведь тоже себя атеистом считаешь, а пришел мне Крест помогать нести.
— Я люблю тебя, Люлек!
— И я люблю тебя, папа. А мы с проводницей Ксенией подружились.  Папа, придерживая Крест одной рукой, достает из кармана отутюженных мамой брюк со стрелочкой две шоколадки  «Сударушка», дает одну мне, другую — Ксении.
 — Берите, папа всегда шоколадки дамам дарит.

**

— Мам, ты кому улыбаешься? — спрашивает меня  сын и чмокает  в губы.
— Ему, — показываю я на Распятие, — Мы ехали на соседних полках из Москвы. И мы смотрели друг на друга.
—  Ничего себе! Расскажешь?
—- Конечно. Но без твоего дедушки я бы не донесла Его.
— Так он же маленький!
— Нет, сынуля, Крест большой, с меня ростом. Все зависит от того, откуда мы на Него смотрим, все зависит от перспективы.
— Мамуль, я так люблю Пасху!
— И я, сынок.