Последнее стихотворение Пушкина

Горячечный бред или последнее стихотворение Пушкина

Что такое температура 38, знают наверняка все. А если сильно так за 39 или даже ближе к 40? По крайней мере некоторые знакомы с этим и могут подтвердить, что в таком состоянии привидится может всякое. О том и речь.

Недавно угораздило меня подхватить нечто: еще утром был здоров (или так казалось), а вечером, придя с работы, почувствовал что-то не то в себе. Озноб, некоторая слабость, голова разболелась. Да что тут говорить, симптомы вполне знакомые каждому. Короче, поехали-полетели. Обрадовал свою лучшую половину, и получил от неё градусник. 38. Готово дело. Хорошо хоть вечер пятницы. Может, еще отлежусь за пару дней. Работа, конечно, не волк, но с другой стороны - «как потопаешь, так и полопаешь». А кроме того - добровольное ярмо-проклятие нашего времени - ипотека. Ну, остальное сами понимаете, объяснять незачем.

В общем, получил из рук моей драгоценной всё, что в таких случаях полагается, и, предварительно хорошенько напарившись под душем, покорно принял свой крест: залёг под одеялом на диване самоизолировавшись в гостинной. Вроде, сразу как будто даже слегка и полегчало, к тому же какая-то говорливость-болтливость напала. Вот так, переговариваясь из комнаты в комнату и кухню, обсуждали мы с любимой всякие наши дела насущные, но в какой-то момент под её ворчание, что теперь придётся отменить занятие с ученицей по «Капитанской дочке» Пушкина (супруга у меня, как всякий уважающий себя студент со стажем, репетиторством подрабатывает), чувствую, что проваливаюсь в сон. И провалился. Жена потом сказала, что как я замолчал, она тихонько дверь в комнату прикрыла, чтобы ненароком меня не разбудить.

Очнулся от явного ощущения, что в комнате кроме меня есть еще кто-то. Открываю глаза, а уже стемнело за окном, и вижу донельзя знакомый силуэт: курчавые волосы, нос, бакенбарды. Пушкин Александр Сергеевич собственной персоной почтил меня своим внимание. Сидит так на краешке кресла и задумчиво глядит в сторону книжного шкафа и телевизора. Потом, наверное, почувствовал, что на него смотрю, повернулся в мою сторону.

- Никак занедужили, извините, не знаю, как обращаться к вам? Инфлюэнца?
- Есть такое дело. Она самая. Вы уж близко ко мне не сидите. Еще подхватите... А зовут меня Максим.
- Печально... Но, Максим, мне ли этих ваших мирских болезней бояться?
- Да, действительно... Верно.  Александр Сергеевич, может, пересядите тогда по ближе? Трудно мне громко говорить. А с Пушкиным не каждому везёт пообщаться.
- Пожалуй, пожалуй. И мне вас лучше слышно будет, - с этими словами Пушкин встал и легонько передвинул кресло к изголовью кровати. Сел на него, и я даже услышал, как оно скрипнуло под ним.
- Так вы не призрак, - удивлению моему не было предела.
- Нет, уверяю, сейчас не призрак. Не пугайтесь. Сам не перестаю каждый раз поражаться такому. Не призрак, не призрак. Вот, извольте, - и он дотронулся до моей руки, лежащей поверх одеяла.
- Да, действительно, не призрак.
- А вы горячий, однако. Одно слово - горите. Серьёзно занедужили. Надеюсь, поправитесь. Медицина, верно, у вас не то, что в моё время. И, знаете, давайте по-простому, без политесов. Просто Александр. Я же не спрашиваю, как зовут вашего батюшку.
- Ну, давайте. По-простому. Хоть и непривычно несколько. Со школы это въелось: Александр Сергеевич Пушкин. И никак иначе. А тут - просто Александр.

Пушкин встал и подошёл к книжному шкафу, пригляделся к содержимому полок: - О, у вас и мои сочинения есть. Да много как! Приятно видеть. Приятно. Полюбопытствую: что читали?

Я смутился. Что ответить? Сам только в школе читал Пушкина, да еще в детстве мне его сказки бабушка читала. Ну что с технаря взять? Другие книги я читаю. Ладно, как есть скажу.

- Мало, что. Так сложилось. Слог у вас хороший, читается легко. Но другие у меня интересы. Вы уж извините. Только в школе читал, что по программе было. А книги ваши – это в основном супруга интересуется. Она у меня учитель в школе. Вот ей это интересно.
- Вот как… Да… Знаете, что мне у вас нравится, так то, что женщины вообще без ограничений к знаниям, к образованию допущены. И сами могут других учить. Не то, как было два века назад. Это очень хорошо. Наша революция, Октябрьская, как вы её называете, большое дело сделала. Да. И землю хлебопашцам, и свободы людям. Права равные всем.
- Вы и про это знаете?
- Конечно. Почему нет? Со мной многие и в разные времена встречались. Как вы сейчас, например.
- Да, как я не догадался сразу. Но, знаете…, Александр, лучше бы без этого. В смысле без революции. Там такое было. Ужас.
- И про то знаю.
 
Пушкин помолчал. Потом взял с полки книгу, раскрыл. Обернулся ко мне.

- «Капитанская дочка». Знакомо?
- Да. Это да.
- А здесь, ведь, и про это есть. Про бунт, кровь, бедствия неисчислимые... Видно, так Руси суждено Богом: через страдания к правде.
Он закрыл книгу, поставил обратно на полку, взял другую.
- «Онегин». Мне думается, это лучшее, что у меня получилось. Собранье пёстрых глав. Энциклопедия русской жизни, так, кажется, про неё говорят… Красиво издано.
- Это подарочное издание. Жене очень понравилось. Себе купила.
- Вот как? Тогда, знаете, - Пушкин как-то даже с некоторым озорством взглянул на меня, - А, позволите, я ее подпишу? Как величать вашу благоверную? И есть у вас тут перо или что подходящее?
- Ирина. Да, там на столе… палочка такая тонкая.
- Знаю, знаю. Ручка у вас называется. По мне, очень странное название. Но неважно.

Пушкин с книгой в руках в два шага пересёк комнату, склонился над столом, на миг застыл, задумавшись, потом стремительно зачиркал ручкой по первому листу книги.

- Ну, вот. Поправитесь, прочтёте.
- Да, Ирина, Арина, - задумчиво, - Ах, когда это было. Красивое имя и памятное.
- Арина Родионовна, няня?
- Да, мамушка моя… В школе, стало быть, меня проходят. Не забыли. Хотя о чём я?  Какой год-то тут у вас?
- Две тысячи двадцать пятый.
- Далеконько занесло. Но бывало и дальше. Однажды даже в конец двадцать второго века. И там помнят.
- Как там оно всё?
- Знаете, мало что понял. Уж слишком всё изменилось с девятнадцатого. Да и недолго я там пробыл. У вас-то попроще будет. Многое знакомо.
- Как же у вас это получается? Возвращаться в жизнь. На долго ли?
- По-разному. Когда и надолго. Час, два. А бывает несколько минут. По-разному. От ситуации зависит, не от меня. От человека, к которому прихожу: похоже, меня как-то вызывают, что ли.
- Но вы же сейчас в телесном виде. Так?
- Да. Если можно, так сказать. И это донельзя приятно. Опять всё чувствовать, осязать, - Пушкин медленно, нежно провёл ладонью по корешкам книг, - Видеть, дышать, двигаться, слышать, говорить... Сейчас вам не понять... А там ничего этого нет.
- Где там?
- Там, это там... После ухода.
- А-а. И ничего нет? Пустота?
- Нет, не пустота. Если бы пустота, - в голосе его прозвучала какая-то невыразимая тоска, - Пустота, это хоть что-то. Пустота.  А там просто ничего. И всё. Ни-че-го. Это невозможно выразить словами. Нет таких слов, чтобы выразить. Не поймёте сейчас. Потом, в своё время... Все к этому придут.
- Александр, но, вот, Вы говорите "все", значит, мы все туда попадаем, в это "ничего". То есть, все там в конце концов. Так? А говорите ничего нет. Но вы и все остальные - там. Разве нет?
- Максим, Вы не поняли! Нет ничего и никого. И про всех я говорю только потому, что так мне думается. Надеется. Вдруг и она также где-то есть. И мы когда-нибудь…, - он отвернулся от меня, на миг прикрыл глаза ладонью.
- Кто? Наталья?
- Да. Натали, душа моя. Как я виноват перед ней. Очень, очень виноват. Такую дурь сотворил!
- Вы про дуэль?
- Да. Да провались пропадом этот Дантес! Павлин, болван, ловелас! Интриган вместе со своим Геккерном! И я хорош. О чём только думал?! Что скажут при дворе? Пушкин! Честь жены! И потом, надеялся, Николай из-за дуэли отправит в отставку: донельзя мне уже опостылела эта служба при Дворе... В общем, всё одно к одному.
- Но как же? Дуэль не шутка.
- Думаю, случайно он попал. Зачем было ему меня убивать? Вся карьера прахом. А он не таков. Я же зол был на него тогда. Хотел ли убить? Не знаю. Это ж не первая дуэль у меня. Стелялся - да, но не так, иначе: в воздух. Никого не убивал. А в него попал, ранил. Теперь вижу - глупо всё вышло.
- И нельзя было никак обойтись?
- Без дуэли? Тогда думал, нельзя. А теперь скажу: не нужно было. Не понимал. Мелкие, завистливые душонки. Этот свет, эти его сплетни, да даже и Николай. Кто они все, и кто я? Что мне за дело до их интриг? Кого из них помнят? Разве Николая. Были и нет. Как последний дурак подставился под пулю.

Пушкин подошёл ко мне почти вплотную, близко нагнулся так, что я увидел лихорадочный блеск его глаз.

 - Вот послушайте. Что самое важное для женщины? Чтобы любимый был рядом, чтобы быть рядом с ним.  Долго, долго! Всегда. И чтобы верил. А мужу? Да тоже самое! А всякие сплетни, пересуды – ерунда. И императоров с их политикой туда же. Ничего не значат. Быть вместе - это главное, самое нужное. Нет, еще Отечество. Вот ради него, да.

Он выпрямился. Помолчал.

- Знаете, мы виделись потом много раз.
- Как?!
- Также, как с вами теперь. И говорили. И я держал её в руках… А она думала, что спит.
- Она думала о вас, хотела встречи. Так? Да?
Пушкин заговорил быстро, прерывисто.
- Наверное, так. И я приходил. Часто. Бывало ночи напролёт. Она меня простила. Много раз. А я себя – нет! И она постепенно увядала, но я этого не хотел видеть. А потом встречи прекратились. И я понял, что она умерла. И больше мы не увидимся. Понимаете? Больше не увидимся! Не увидимся! Никогда. Если бы этих встреч не было. Но они были, были!… Поэтому, я надеюсь, она где-то есть. И когда-нибудь, когда-нибудь… Что мне ещё остаётся?
- Постойте, давно такого уже не было, вот только что сложилось. Еще шероховато, надо будет поработать, - он отошёл на середину комнаты, замолчал, точно прислушиваясь к самому себе. И одновременно его фигура стала как-то размываться в моих глазах, терять чёткость очертаний. Пушкин вслух начал читать стихотворение. Но слов я уже не мог разобрать, только чувствовал их пронзительно-отчаянную, невыразимо горькую интонацию. И он исчез.

Рывком я вынырнул из забытья. Глубокая ночь. Горит ночник. У постели любимая.

- Я тебя разбудила? – с тревогой в голосе, - ты бредил во сне, с кем-то разговаривал. Давай температуру померяем. Не знаю, что с тобой делать. Если очень высокая, неотложку вызову.
- Давай.
Заботливые руки поставили мне градусник, я успел поцеловать их.
- Ко мне Пушкин приходил.
- Во сне?
- В бреду, так, наверное, вернее. Мы разговаривали.
- Понятно, - и тяжёлый вздох.
- Рассказывал, как там, после смерти.
- Еще чего…
- И про Наталью. Про Натали.
- Про жену?
- Да. Ругал себя за дуэль… Сказал – там ничего нет. А он надеется встретить. И еще что-то про императора Николая, про Дантеса. Плохо помню.
- С кем встретиться, где?
- С Натали. Там.
- Ничего не поняла.
- Еще он стихотворение сочинил, читал мне его, и исчез.
- Ну, точно бред.
- И я говорю – бред.
- Давай ка градусник.

В этот момент в голове сама собой вдруг возникла первая строка услышанного мной стихотворения Пушкина, - Вот, что-то вспомнил: «Любимая, я ухожу во тьму», это он сочинил.

- И?
- А дальше, кажется, было так: «По глупости, по глупости, наветам!»
Нежная, прохладная рука забирает у меня градусник.
- Ну, вот, 39. Не снижается. Сейчас отвар калины принесу.
- Нет, подожди. Дальше так: «Как жаль, что нам уж не идти вдвоём».  Так интересно, само в памяти всплывает. Похоже на Пушкина?
- Не знаю.
- И я не знаю.

А в голове проявляются все новые и новые строки, но жена уже на кухне.

- «Рука в руке на все года, Которые еще могли бы.» - с удивлением шепчу еле слышно.
- Вот, выпей, калина, - жена стоит рядом, держит в руке чашку с отваром.
- Да, целебный напиток. «И выстрел роковой твоя не отвела рука. Зачем ушёл, тебя не слыша?»
- Да за тобой записывать надо.
- Нет. Не надо. Помню. «И что нам сплетни суетного света».

В горле пересохло, то ли от жара, то ли от волнения. «Когда могильная меж нас легла черта?»
Выпиваю отвар и… опять проваливаюсь в сон. Но теперь без сновидений.

Утро. Голова лёгкая и ясная. Самочувствие – все сто. Загадка. Или моя любимая настоящая кудесница-целительница. Только подумал, она тихо открывает дверь комнаты.

- Там в конце было еще: «Любимая, прости, прости, прости! Храни тебя Господь, а ты детей храни.»
- Неугомонный. Хочешь сказать, что выздоровел?
- Да. Полностью.
- Поверю, когда температуру узнаю.
- Да точно здоров, чувствую. Волшебница моя!
- Вот тебе градусник. И отвар еще сейчас принесу.
- Из твоих ручек приму всё, что угодно.
- Никак шутить начал?
- Ага.
- Посмотрим, - и мне вручают стеклянный инструмент медицинского назначения.
- Еще ручку и лист бумаги.
- Зачем?
- Запишу то, что мне Пушкин прочитал.
- Опять твои шуточки?
- Нет, это точно он. Вот слушай:

Любимая, я ухожу во тьму.
По глупости, по глупости, наветам!
Как жаль, что нам уж не идти вдвоём
Рука в руке на все года,
Которые еще могли бы.
И выстрел роковой твоя не отвела рука.
Зачем ушёл, тебя не слыша?
И что нам сплетни суетного света,
Когда могильная меж нас легла черта?
Любимая, прости, прости, прости!

Храни тебя Господь,
А ты детей храни.

- Шероховато как-то, - в словах любимой сквозит недоверие, перемешанное с удивлением. Еще бы, я же способностей к стихосложению никогда не демонстрировал.
- Он тоже так сказал: "Шероховато, надо поработать".
- Вот что, Пушкин мой, тут на полке стоял «Онегин», а теперь его нет.
- Посмотри на столе.
- Да. Вот. Как он туда попал? Ты же в руки его брал только один раз, когда тебе показала.
- А это что?! Откуда? – в голосе что-то просто непередаваемое словами.

Поворачиваюсь к ней. Распахнутые озёра глаз. В руках развёрнутый «Онегин». На авантитуле быстрым, летящим почерком: "Ирине и Максиму от Александра. На память", а ниже короткими уверенными росчерками нанесён знакомый профиль.