Господин мира Феноменология духа

Гегель описывает определённый этап в развитии Духа (или, шире, в становлении самосознания общества), когда изначальная, единая и мощная субстанция (социальная, духовная, политическая сила) переживает специфическую трансформацию. Эта внутренняя "мощь содержания", накопив определённое напряжение, приходит в состояние, которое характеризуется парадоксальным двойным движением.

С одной стороны, эта мощь как бы "рассеивается", распадается на "абсолютное множество атомов - личностей". Представим себе общество, где индивиды осознают себя как отдельные, самодостаточные единицы. Однако, в этом специфическом состоянии, их индивидуальность оказывается хрупкой, почти иллюзорной. Они существуют как разрозненные точки, атомы сознания, которые, будучи оторванными от всеобщей субстанции, лишены подлинного внутреннего содержания и силы. Их свобода – это свобода пустоты, их бытие – хрупкая единичность, лишённая опоры в самой себе. Они являются носителями некогда единой мощи, но в своей атомизированной форме эта мощь становится для них неуловимой, почти нереальной.

С другой стороны, одновременно с этим процессом атомизации, происходит обратный процесс – концентрация. Вся та мощь, что была рассеяна и утрачена этими хрупкими индивидуальностями, собирается воедино, но не в некую одухотворённую всеобщность, а в "одну чуждую им и в равной мере лишенную духа точку". Эта "точка" представляет собой фигуру абсолютного властителя, внешнего по отношению к массе индивидов. Гегель подчеркивает её "лишённость духа" – её сила не в моральном или духовном превосходстве, а в чистой, концентрированной власти.

Именно здесь обобщенный образ римского императора становится конкретным воплощением этой гегелевской "точки". Этот властитель, зачастую обожествленный при жизни, являет собой парадокс: он тоже "есть лишь единичная действительность". Подобно хрупким атомам-личностям, он – всего лишь один человек, смертный, подверженный страстям, порокам, капризам. Мы видим в этих фигурах не абстрактную идею власти, а воплощенную в плоти, часто уродливую, жестокую, развратную единичность – существо, утопающее в личных излишествах, находящее эстетическое наслаждение в страдании других, смешивающее божественное право с низменными инстинктами. Его действия часто лишены видимой рациональности или высшей цели – они "лишены духа" в гегелевском смысле.

Однако, именно эта единичная, часто порочная фигура, в противоположность "пустой единичности" атомизированных личностей, парадоксальным образом "имеет для них значение всякого содержания и тем самым реальной сущности". Поскольку индивиды лишены собственного содержания и силы, эта внешняя, чуждая им "точка" (император) узурпирует, присваивает себе всю полноту бытия. Его воля, его каприз, его реальность становятся единственной реальностью для всех остальных. Их жизни, их судьбы, их ценности определяются не ими самими, а этим внешним центром силы. Содержание, рассеянное и утраченное множеством, обретается ими вновь, но лишь как отраженный свет этой единственной, довлеющей над ними фигуры.

Более того, в противоположность их действительности, которая лишь кажется абсолютной, но по сути своей лишена сущности, эта центральная фигура властителя "есть всеобщая сила и абсолютная действительность". Властитель Рима, будь он гением или чудовищем, воплощает собой неоспоримую, реальную силу, которая формирует и разрушает мир вокруг. В его лице индивидуальная воля достигает абсолютного выражения, становясь законом для всех. Эта фигура, рожденная из безличной стихии цезаризма, становится живым воплощением права социального бытия – беспощадного, не ограниченного моралью, но именно поэтому абсолютно реального и действенного в этом конкретном историческом гештальте. Его реальность – это не просто факт, это сама структура бытия для окружающего его атомизированного множества.

Таким образом, гегелевский анализ показывает диалектику, где распад субстанции на бессильные индивидуальности неминуемо порождает чудовищную концентрацию всей силы и содержания в одной внешней, часто "бездуховной", но абсолютно реальной точке – фигуре абсолютного властителя, ярким примером которого служит обобщенный образ римского императора, Господина Мира, чья единичная, часто порочная воля становится единственной реальностью для лишенного собственного содержания множества.

Гегель продолжает характеристику этого этапа, фокусируясь на сознании самого властителя – "Господина мира". Этот властитель "видит себя таким образом абсолютным лицом", то есть осознает свою индивидуальность не просто как одну из многих, а как единственную подлинно реальную, "в то же время объемлющим в себе все наличное бытие". В его самоощущении собственное Я разрастается до пределов всего существующего мира; его воля, его желания, его реальность и есть единственная значимая реальность. Это сознание, для которого "не существует более высокого духа". Здесь ярко проявляется характерная черта обобщенного образа римских властителей: их претензия на абсолютную власть, не ограниченную ни божественным, ни человеческим законом, доходящая до самообожествления или по меньшей мере до убеждения в своей исключительной, сверхчеловеческой природе, где личный каприз имеет силу универсального закона ("Мне позволено все и по отношению ко всем").

Однако Гегель тут же вводит диалектическое напряжение. Император – это "лицо, но одинокое лицо, противостоящее всем". Его абсолютность – это абсолютность изоляции. Но именно "эти все" – то самое множество атомизированных, хрупких личностей – парадоксальным образом "составляют имеющую значение всеобщность лица" для императора. Почему? Потому что, как поясняет Гегель, "единичное как таковое истинно лишь как всеобщая множественность единичности". Иными словами, отдельный индивид обретает свою реальность и значимость только в соотношении с множеством других таких же индивидов. Поэтому "отделенная от этой множественности одинокая самость на деле есть недействительная бессильная самость". Абсолютизм императора, его кажущаяся самодостаточность, на самом деле черпает свою силу и реальность именно из факта его господства над этой массой, из его признанности (пусть и вынужденной) этим множеством. Его власть – это функция его отношения к подчиненным ему атомам сознания; без них он – пустота.

В то же время, эта "одинокая самость" императора выступает как "сознание содержания", как сознание императора "противостоящего указанной всеобщей личности" (которое противостоит самому императору как формальному центру). Что это за содержание? Гегель определяет его как "хаос духовных сил", освобожденных от своей "негативной силы" (т.е., от сдерживающего единства прежней субстанции). Это и есть то самое множество атомизированных индивидов, которые, лишенные внутренней связи и опоры, превращаются в неуправляемые стихии. Они "будучи неукротимы как стихийные сущности, движутся в диком разгуле, беснуясь и сокрушая друг друга". Их "бессильное самосознание есть безвластное окружение" и одновременно "почва для их буйства". То есть, сама слабость и разобщенность масс создает питательную среду для этого хаоса, который, в свою очередь, отражается и в поведении самого властителя. Император и его подданные предстают как два полюса одной и той же стихии распада и безумия.

Император, осознавая себя властелином этого хаоса, видит себя "как совокупность всех действительных сил". Он ощущает себя не просто правителем, но средоточием, воплощением всей этой необузданной энергии мира. Именно это, по Гегелю, порождает "чудовищное самосознание, которое чувствует себя действительным богом". Здесь образ римского императора вновь находит свое точное отражение: властители, окруженные роскошью и лестью, совершающие немыслимые деяния без всякого наказания, ощущающие под собой трепет империи, легко поддаются иллюзии собственного божественного всемогущества (вспомним иронию умирающего: "Увы, я, кажется, становлюсь богом", или кощунственные пиршества, имитирующие собрания богов).

Но Гегель вносит ключевое уточнение: господин мира это "лишь формальная самость, которая не в состоянии обуздать эти силы". Он не может по-настоящему одухотворить этот хаос, придать ему смысл или направить его к высшей цели. Он – лишь формальный центр, вершина этой пирамиды распада. Поэтому его собственное "движение и самоуслаждение точно так же есть чудовищный разгул". Правление такого властителя неизбежно превращается в отражение того хаоса, над которым он формально властвует. Его деяния – это не проявление божественного порядка, а такой же стихийный, неукротимый разгул. Это проявляется в тех самых чертах, что мы видим в обобщенном образе римских императоров: садистское наслаждение страданием других (пиры среди пыток, созерцание агонии), превращение государства в арену для удовлетворения личных пороков (сексуальных извращений, необузданной жестокости, тщеславия), эстетизация насилия и разрушения (воспевание пожара Рима, убийство близких с последующим циничным обсуждением), абсолютный каприз, ставший политическим принципом. Император не столько управляет хаосом, сколько сам является его высшим, концентрированным и наиболее разрушительным проявлением. Его "самоуслаждение" есть не гармония достигнутой божественности, а такой же дикий танец на трупах, как и буйство подвластных ему "стихийных сущностей".

Итак, "Господин мира имеет действительное сознание того, что он есть, - всеобщей силы действительности". Он осознает себя не просто как правителя, но как воплощение самой мировой силы. И это сознание черпается им из "той разрушающей власти, которую он осуществляет по отношению к противостоящей ему самости его подданных". Именно в актах уничтожения – физического, социального, духовного – он подтверждает свою реальность и свое всемогущество. Когда властитель по своему капризу лишает жизни, статуса, достоинства; когда он превращает подданных в объекты для удовлетворения своих садистских или похотливых фантазий; когда он устраивает публичные спектакли унижения и страдания – он не просто утверждает свою волю, он эмпирически доказывает себе и другим, что его Я и есть высшая, всеобщая сила, перед которой индивидуальная самость (самость подданных) не имеет никакого значения, являясь лишь материалом для его власти.

Гегель подчеркивает, что эта мощь императора "не есть духовное единодушие", в котором индивиды находили бы свое собственное самосознание отраженным в общности. Напротив, индивиды в этой системе существуют "как лица... для себя", изолированно. Они "исключают непрерывную связь с другими из абсолютной хрупкости своей точечности (Punktualit;t)". Это общество атомов, где каждый замкнут в своей хрупкой индивидуальности, лишенной подлинных связей. Следовательно, они "находятся в некотором лишь негативном отношении и друг к другу и к нему [императору]". Император – это единственное, что их связывает, он "составляет их соотношение или непрерывную связь", но эта связь – чисто внешняя, принудительная, основанная на страхе и подчинении, а не на общем духе или цели. Он – точка гравитации в поле взаимного отчуждения.

Выступая "в качестве этой связи", император парадоксальным образом становится "сущностью и содержанием их формализма". То есть, сама структура их существования как подданных определяется его властью. Но это "содержание им чуждое, и сущность - им враждебная". Император не выражает их интересы или их дух; он – внешняя, часто враждебная сила, которая "снимает именно то, что для них имеет значение их сущности, - их бессодержательное для-себя-бытие". Его власть постоянно демонстрирует пустоту и бессилие их индивидуального существования. Более того, "будучи непрерывной связью их личности, именно ее и разрушает". Абсолютный произвол властителя подрывает сами основы личности, права, стабильности. Он связывает, но эта связь – разрушительна для того, что он связывает.

Поэтому "правовая личность", то есть индивид, мыслящий себя в категориях права и достоинства, в этой системе "на опыте узнает скорее свою бессубстанциальность". Любые претензии на права или личную неприкосновенность разбиваются о реальность всевластия императора. Эта реальность императора («он есть их реальность») постоянно доказывает индивиду его собственную ничтожность и бесправие.
С другой стороны, сам император, это "разрушительное возбуждение умов на этой лишенной сущности почве", получает "сознание своего всевластия". Однако, эта самость, основанная на разрушении и произволе, "есть одно лишь опустошение". Император оказывается "лишь вне себя", он не владеет собой в духовном смысле, а лишь реализует стихийные импульсы власти. Его самосознание – это "скорее отказ от своего самосознания" (в смысле разумного, этического самоопределения). Его всевластие – это пустота, разросшаяся до масштабов мира. Здесь вновь проявляется образ римского властителя, чьи деяния часто выглядят как приступы безумия, как неконтролируемый разгул страстей, а не как осмысленное правление. Он сам становится рабом своей безграничной власти, теряя человеческий облик в иллюзии божественности.

Гегель указывает, что такова одна сторона медали – "самосознание действительно в качестве абсолютной сущности" (воплощенной в императоре, пусть и в извращенной форме). Но есть и другая сторона: "сознание, изгнанное из этой действительности назад в себя, размышляет об этой своей несущественности". Столкнувшись с бессмысленностью и жестокостью внешнего мира, с невозможностью найти опору во внешней реальности (которая есть произвол Господина мира), сознание вынуждено искать опору внутри себя. Это путь, ведущий через "стоическую самостоятельность чистого мышления" (попытку обрести невозмутимость и самодостаточность в разуме, отстранившись от внешних бедствий – фигуры вроде Сенеки или Эпиктета идеально иллюстрируют этот момент), через "скептицизм" (радикальное сомнение в возможности познать истину и достичь блага во внешнем мире) к своей истине в "несчастном сознании".

"Несчастное сознание" – это состояние раздвоенности, когда сознание осознает свою конечность, греховность, отделенность от абсолютной, недостижимой сущности (которая позже будет осмыслена как Бог в христианстве). Гегель говорит, что истина этого внутреннего пути состоит в том, что "эта всеобщая значимость самосознания есть отчужденная от него реальность". То есть, то, чем должно было бы быть самосознание (свободным, всеобщим, истинным), оказалось вынесено вовне и воплощено в искаженной, чуждой ему реальности императорской власти. "Эта значимость есть всеобщая действительность самости; но эта действительность непосредственно есть точно так же извращение; она есть потеря самостью своей сущности". Реальность императора – это реальность отчужденного, извращенного духа.

Таким образом, "отсутствующая в нравственном мире (например, греческого полиса) действительность самости приобретена благодаря ее уходу обратно в лицо" (в формальную правовую личность римского мира). Но то, что ранее было "едино" (например, гражданин и полис), теперь выступает "развитым, но от себя отчужденным". Личность есть, но она пуста и отчуждена от подлинной сущности и власти.

Именно этот предельный разрыв, это буйство внешнего мира в лице императоров, эта пустота и бессубстанциальность атомизированной личности и, как следствие, уход сознания в себя в поисках утраченной сущности – всё это создает, по Гегелю, необходимые исторические и духовные предпосылки для появления нового гештальта Духа – христианства. Христианство предложит ответ на муки "несчастного сознания", указав путь к воссоединению с абсолютной сущностью через веру, смирение и признание своей зависимости от трансцендентного Бога, что станет преодолением как пустого индивидуализма, так и чудовищного произвола обожествленного земного властителя. Эпоха римских императоров, таким образом, оказывается не просто периодом упадка, но необходимым диалектическим моментом, породившим собственное отрицание и переход к новой фазе мирового духа.