Корней

Я давно хотел записать эту историю. Она про один эпизод из тех лет, когда я сидел в израильской тюрьме. Барак, бетон, запах еды, прогорклого табака и кипячёной хлорки — всё, как положено.
И вот, заехал к нам в барак новенький. Лет тридцать ему было, крепкий, светлоголовый, с прищуром. Хохол. Так сам себя и называл — «син Украини». Звали его Игорь Корнеев, из Херсона.

На запястье у него — жирная цветная, вольная наколка: тризуб, а под ним размашисто — Син украини!
Разговаривал он исключительно на русском, но в каждом слове чувствовалось — топит за своё, за незалежную. Смотрел в сторону всех «ватников» с внутренней насмешкой, хотя держался ровно. Не бык, но и не шестерка.

В нашем бараке было сорок камер. Каждая — на двоих. По израильскому сленгу их называли «Иксами». В «Иксе» всё обостряется: два человека, и кто на нижнем шконаре — тот условно «старший». Вроде и мелочь, а атмосфера зависит от этого.

У нас с Корнеем так и вышло — он попал в «Икс» с одним из наших. Камера была обставлена по-человечески: чайник, плитка, на стене у входа — небольшой плазменный телевизор. Два русских канала ловило — Первый и Россия 1. Для нас, оторванных от родины, это как окно в мир: новости, сериалы, футбол. А для Корнея — как кость в горле.

Я помню, как он однажды говорит, глядя в экран, где шёл выпуск новостей с Соловьёвым:

— Вы зомбируетесь, братья. Вам мозги промывают.

Слово «братья» он выговаривал с усмешкой, будто в нём был яд.
А наш, с нижней шконки, только хмыкнул:

— А тебе кто промыл? Тризуб на руке, а говоришь на русском. Удивительно, как не на мове.

Корней сжал челюсть. Пауза повисла тяжёлая. В камере повеяло грозой, но оба сделали вид, что всё в порядке. Так у нас часто бывало — кипит, но крышка держится. До поры.

А я смотрел на всё это со стороны. Потому что знал: мы все здесь, в этих стенах, — без флага, без нации. Только с чайником, сигаретами и воспоминаниями. А вся эта внешняя шелуха — тризубы, медали, ленточки — растворяется между отбоями и шмонками. Настоящее — оно вот оно, между решкой и тенью.

Корней продолжал топить за Украину даже тогда, когда всем стало ясно — герой он только на словах. Говорил, что он с района, что в Херсоне его знали, что по жизни шёл ровно. А сам тем временем наматывал круги по бараку — туда-сюда, как будто кросс сдаёт.

А однажды Корней перегнул палку: ляпнул что-то дерзкое самому смотрящему.
Тот молча глянул на него... и сказал спокойно:

— Корней, давай, подойди-ка в седьмую хату.

Корней вроде как и не испугался. Голос ровный, глаза спокойные. Даже усмехнулся: мол, «что вы мне сделаете?»
Но за ним в ту камеру зашли ещё трое. Я — среди них.

Сначала разговор был тихий. Спросили, кто он такой, по каким понятиям живёт, зачем трёт языком. Он пытался держать фасон. Но как только тон стал жёстче — весь «бандит» из него испарился. Сдулся. Как детский шарик, которого иглой ткнули.

Он сел на шконку, потом резко сдулся вниз, свернулся клубком, как побитая шавка, и выдавил:

— Пацаны, я всё понял. Всё-всё понял...

После этого никто его не трогал — он стал «никем». Жил тихо, знал своё место.
Характер, правда, у него остался гадкий. Подковырнёт, исподтишка зыркнет. Но уже без прежней дерзости.

Жил он, слава Богу, не со мной. Виделись в отряде, когда двери открыты. Он умел раздражать своим видом, своим шмыганьем, своей лицемерной вежливостью.
Но как-то вышло, что судьба — а точнее смотрящий — меня попросил: мне до освобождения оставалось всего два месяца. Пришлось пожить с Корнеем. Ну а что поделаешь? В тюрьме не выбираешь.

Он сразу предложил мне нижнюю шконку:

— У тебя ж болты в пятках, бери низ.

Я не стал отказываться. Всё равно у меня после падений и арестов ноги хрустят, как сухари. А на верх лазить — это для тех, у кого здоровье крепкое.

Жили мы тихо, как соседи по коммуналке. На телевизоре — кто что включит. Был Первый, был Россия-1. А Корней, чтоб показать свой «нейтралитет», щёлкал и на ивритские, и на арабские каналы. Смотрел футбол, сериалы, новости. Только когда шли сводки по СВО — моргал чаще обычного. Хоть и молчал.

А однажды он сам сказал:

— А ты знаешь... Если бы не вся эта хрень, может, я бы вообще в Одессе жил. Мне всегда туда тянуло.

Я подумал: все мы здесь, в израильской тюрьме, хоть из разных городов и стран — но брошены на один берег.
И у каждого — своя боль под наколкой, свой страх под показной бравадой, и своя родина — у кого в душе, у кого на губах, у кого в проклятиях.

Мы старались не ругаться. Уважали просьбу смотрящего: по порожнякам не «рамсовать», не делать движуху из ничего.

Но с Корнеем было сложно. Особенно когда наступало воскресенье. Мой вечер. Новости, потом Москва. Кремль. Путин, а следом — Вечер с Владимиром Соловьёвым.

Корней этого Соловьёва ненавидел. Его передёргивало от одного голоса. А я, наоборот, включал погромче, садился поудобнее и слушал.

Он сжимался, шипел:

— Это ж пропаганда... Как ты это вообще можешь смотреть?

Я не отвечал. Просто делал звук ещё громче.
Он вставал. Говорил:

— Вы у себя в голове уже давно в тюрьме. Вас по телевизору сажают. Каждый вечер.

Вот тут меня и переклинило. Я снял телевизор с крепления и без слов — разхерачил его об Корнея. Не убивать — не по понятиям. Просто, чтобы понял. Чтобы дошло.

Осколки по полу, Корней — в шоке. И я спокойно сказал:

— Соловьёв — победил.

Меня забрали в изолятор на пару дней. Там я и подумал — лучше уж одиночка, чем делить воздух с такими.

С тех пор он меня боялся. Не открыто. Но боялся.