***

– Собираешься?


– Куда ж денешься? – ответила Настя. – Поспать бы сейчас еще часок.


– Кто не велит? Ложись да спи!


– Ой, Степа, Степа, – вздохнула Настя. – Как говорится, рада бы в рай, да грехи не пускают.


– Видно, придется мне тебя отсюда силком увозить. У тебя самой духу не хватит.


– Ты что ж, всерьез надумал строиться?


– Конечно.


– Ну и стройся, – неожиданно согласилась Настя.


Степана такое легкое согласие жены удивило. Он как-то разом повеселел. От вчерашней его хмурости и раздраженности не осталось и следа.


Настя, одеваясь, про себя думала, что незачем спорить с мужем. Если он и в самом деле надумает строиться, то дело это не скорое, не один год пройдет, а там видно будет. Собственный дом ее ничуть не прельщал, и, наверное, поэтому, кончив одеваться и поставив на газовую плиту чайник, она уже забыла о разговоре с мужем и думала о том, сколько можно выпросить зерна и сена у сухокорбулакских стариков и старух. Она стоя дожевала кусок колбасы и, обжигаясь, выпила чашку чая.


– Опять, что ли, на целый день? – крикнул из спальни Степан.


– Поди, не каждый день совещания, – ответила Настя. – Сегодня приду обедать.


– Ну-ну, – усмехнулся Степан. – Сделай такое одолжение.


– Не сердись, муженек! – в тон ему ответила Настя. – Чем тебе плохо? Жена – на работу, а ты полеживай себе. Может, поменяемся?


– Ладно уж, иди, – засмеялся Степан. – Никак из дому не выпровожу.


На крыльце от солнечного сияния Настя зажмурила глаза. Постояла недолго, привыкая к яркому свету. Было не по-утреннему тепло, торопливо шлепала капель в набрякший водой снег у завалинки. Сойдя с крыльца, она пошла серединой улицы. В выбоинах стояли блюдца талой воды, тоненькими ниточками вниз по взгорку начинали струиться жилочки воды.






«Ну, вот и весна!» – радовалась Настя. Она интуитивно связывала с приходом весны близость окончания навалившихся на нее бед. В ней не переставала жить надежда на везение, удачу, представлявшуюся ей урожайным годом. Будет тогда вволю зерна, пахучего сена, силоса. И будет тогда чем кормить коров, телятишек, овечек, и не придется ломать голову над тем, как дотянуть скотину до зеленой травы. Будут выполняться планы, и начальство не будет дергать понапрасну.


Поначалу она заглянула к Чудайкиной, одинокой старухе, жившей неподалеку от правления колхоза. Изба ее была старая, ветхая, промазанная снаружи в пазах глиной, с высокой завалинкой чуть ли не до середины двух маленьких окошек, кособоко смотревших на улицу.


Настя, подняв щеколду, распахнула рассохшуюся дверь, темными сенями прошла в избу. Не застав хозяйку, заглянула во двор. Маленькая сухонькая старушка со смуглым морщинистым лицом и карими глазами стояла посреди двора и из алюминиевой миски кормила картофельным месивом суетившихся вокруг нее кур. Рядом со старухой стояла брюхатая, не окотившаяся коза и часто-часто перетирала челюстями какую-то былинку.


Шумбрачи, Полякай! – поздоровалась Настя со старухой. – Когда эрят?*


– А-а, Насте-е! – старушка ласково заулыбалась. – Слава богу. Как видишь, жива еще. А теперь и вовсе хорошо, тепла дождались.


Во дворе, в безветрии было тепло. С тесовой крыши сарая, расцвеченной пятнами ярко-зеленого лишайника, поднимался пар. В тазу, стоявшем посреди двора, блестела вода и на сенях, на Настином пальто дрожали солнечные кружевные блики.


Настя по щербатым ступенькам спустилась вниз к старухе. Коза, перестав жевать, раздувая ноздри, принюхиваясь, потянулась к ней мордой и, как ей показалось, осмысленно уставилась на нее выпуклыми зелеными глазами. Куры, их было двенадцать (Настя уже успела посчитать) и тринадцатый крупный красно-черный петух с обмороженным гребнем, склевывали из-под ног старухи картофельную мешанину.


– И это вся твоя живность? – поинтересовалась Настя, оглядывая двор.
Старушка выскребла заскорузлыми пальцами остатки месива из чашки, покрошила рядом с собой, ласково улыбаясь морщинами, ответила, как показалось Насте, с усмешкой:


 – Нет, еще кошка есть.


Она кивнула на небольшую кучу нарубленного и аккуратно сложенного хвороста у дощатого забора, на котором, пригревшись на солнышке, дремал большой, грязно-белой масти кот с обгрызенными кончиками ушей.


 – Корову – то не держишь?


– Вай, Насте! – сокрушенно покачала головой старуха. – Какая корова! Что ты, смеешься, что ли? Этих-то, – она кивнула на козу и кур, – кормить нечем. Видишь, чем кормлю? – Она показала на чашку. – Оттого-то до сих пор и не несутся.


– Пшенички разве нету?


– Откуда? – горестно посмотрела на нее старуха карими глазами. – В прошлом году и горсти не выписали. Сама знаешь.


– Год-то какой был… – вырвалось у Насти. – У меня колхозных коров кормить нечем. – У нее от близких слез повлажнели глаза. – Сегодня вот хочу пройтись по дворам, может, кто одолжит сенца или зерна до нового урожая. Как-нибудь коров надо дотянуть.


– Вай, Насте-е! – промолвила старуха, словно бы винясь перед ней.       – Мезевок аш. – Мезевок аш. Аньцек модамарь.*


Раздался скрип открываемой двери, и на крыльцо вышла высокая с бледным суровым лицом старуха в черной просторной фуфайке, в длинной, до пят, юбке и черном платке. Она перекрестилась и низко поклонилась, как могут кланяться лишь одни фанатично верующие старухи.


Это была восьмидесятидвухлетняя Евдокия Бунчакова, доживавшая свой век с овдовевшим сыном-горбуном, знахарка, по слухам, умевшая заговаривать зубы, врачевать травами и за это трижды или четырежды удостоенная внимания районных фельетонистов, обличавших ее на страницах газеты в невежестве, суеверии, ханжестве и прочих грехах.


– Здравствуй, тетя Дуся, – ответила Настя на ее поклон. – А я как раз к тебе собиралась идти. Как здоровье?


Настя ловила себя на мысли, что говорит с ней почтительно, должно быть, желая угодить.


– Смерть нас никак не берет, – ответила Бунчакова,  осторожно спускаясь с крыльца. – Нас, старух, убивать надо. Свой век прожили, за чужой цепляемся. Обуза от нас – да и только. Никому мы не нужны. Ни государству, ни колхозу, ни детям.


– На меня все обижаетесь? – спросила Настя, понимая, куда клонит Бунчакова.


Осенью старуха приходила в правление просить машину за дровами, и Настя ей дважды отказала, мотивируя тем, что сын старухи в колхозе не работал, а таким транспорт выделяли в последнюю очередь. Из-за затянувшейся уборки и ранних дождей дрова и торф сумели привезти лишь механизаторам и животноводам да некоторым престарелым. Большинство же колхозных пенсионеров остались без дров и обходились, как могли, сами.


– Меня тоже надо понять, – оправдывалась Настя. – За плечами – колхоз. Вон сколько пашни, поголовье какое. Концы с концами кое-как свожу. Работать некому, а вас таких – четыреста душ!


– Живыми-то ведь в гроб не ложут, – вздохнула Бунчакова. – А работать, Настя, мы свое отработали. Вот спроси-ка у нее, – она показала на Полякай, переводившую взгляд с председателя на Бунчакову и обратно, – по скольку мы трудодней зарабатывали. Это сейчас все машины, а раньше – руками и горбом.


Помолчав, старуха спросила:


– Ты, поди, нас картошку перебирать собираешься агитировать?


– Да нет, – помялась Настя. – Хожу вот, прошу зерна или сена взаймы до нового урожая.


– Откуда оно, зерно-то, у нас, Настя? – строго глянула на нее Бунчакова.
– Ладно, тетя Дуся, прибедняться. Если у вас нет, тогда у кого есть?


– Не знаю, не знаю, Настя, – уклончиво ответила Бунчакова. – У самого попроси, может, что и есть.


Настю такой поворот дела огорчил, однако виду она не показала и собралась было уходить, да опять звякнула щеколда, и на крыльцо вышла улыбающаяся Марфа Полушкина. На ней были длиннополое в талию пальто с воротником из чернобурки, серый пуховый платок и новые чесанки с калошами.


– Что-то тебя, Марфакай, давно не видно? – спросила Настя.


Марфа улыбнулась беззубым ртом, сказала, что зиму жила у старшего сына в областном центре.


– Ей что! – вступила в разговор Бунчакова. – Разъезжает по гостям. Один – тут, другой – там. По всему свету.


Все шестеро детей Полушкиной жили в разных городах, и Марфа, вот уже десятый год после смерти мужа, на зиму уезжала к детям, а по весне возвращалась домой в Сухой Корбулак.


– Поди, поможешь, Марфакай? – обратилась к ней Настя.


– Вай, Насте! – узнав, в чем дело, всплеснула руками Марфа. – Да откуда у меня зерно? Ну хоть картошка. Огород-то – десять соток. Так я ее с осени продала. В подполье, в нетопленой избе разве сохранишь?


– Ну, а стряпухой нынче пойдешь?


– Вот стряпухой пойду, – не раздумывая, согласилась старуха.


– И то ладно! – обрадованно улыбнулась Настя. Марфа бессменно два десятка лет во время посевной, сенокоса и жатвы работала стряпухой, и слава о ее умении готовить вкуснейшие обеды давно разнеслась по окрестным селам Песчанопольского района.


Уходя, Настя в дверях остановилась и, держась за щеколду, попросила, обращаясь больше к Бунчаковой:


– Тетя Дуся, приходите хоть картошку перебирать. Без вас никак не обойтись.


– Здоровье бог даст – придем, – ответила старуха. – А сена нет. И картошки лишней нет. Ты уж не прогневайся.


Настя до обеда обошла еще с десяток изб, и повсюду старики и старухи вежливо отнекивались и сами все больше жаловались, припоминали свои обиды: одному весной не дала лошадь, второму осенью – машину за дровами, третьему вовремя огород не вспахала.


Ей было досадно, что пенсионеры не откликнулись на ее просьбы. «Ну и бог с ними, – сердито думала Настя, возвращаясь в правление. – Обойдусь как-нибудь без вашей помощи. Бурты семенного картофеля завтра дам команду открывать. Куда ж деваться? Не морить же теперь коров».


Около правления колхоза стояли два чужих трактора с тележками, нагруженными доверху мешками. «Чьи такие? Из Сельхозтехники? Сельхозхимии?  Зачем они у нас? – гадала Настя. А потом ее осенило: Это ж проездом откуда-нибудь. А к нам заправиться заехали. Горючего, видно, не хватило до дому доехать».


В прихожке ее дожидались двое незнакомых мужчин. Оба поднялись ей навстречу.


– Ко мне? – поинтересовалась она.


– К вам, – ответил один из них, полный, кряжистый, с красным лицом. – Фураж вам привезли.


– Какой фураж? – не поняла Настя.


Обыкновенный, – усмехнулся кряжистый, должно быть старший, вытаскивая из бумажника сложенный вчетверо листок из ученической тетради и протягивая его Насте. – Это вам наш председатель, Утенков Иван Алексеевич, просил передать.


– Иван Алексеевич! – воскликнула Настя, разворачивая листок.


«Настюшка, здравствуй! Нашлись у меня кое-какие резервы, а потому решил помочь. Только Вавилову – ни гу-гу, а то наложит на меня новый оброк», – прочитала Настя записку, написанную аккуратным утенковским почерком. А внизу, после подписи, приписка: «Осенью вернешь. Процентов брать не буду».


У Насти от радости слезы навернулись на глаза.


– Что же вы, мужики, не садитесь? – засуетилась она, ладонями утирая слезы. – Выручили-то как! Мы уже не чаяли коров до травы дотянуть. Сегодня вот уже по дворам ходила, взаймы выпрашивала.


Настя попросила райцентровских телефонисток соединить ее с Утенковым, затем распорядилась разгрузить зерно, накормить трактористов и лишь после этого облегченно вздохнула: «Ну, баба, теперь живем!»


В это время зазвонил телефон. Она торопливо взяла трубку.


– Иван Алексеевич? Здравствуй! Спасибо за помощь. Прямо и не знаю, как отблагодарить.


– Ладно рассыпаться, – остановил ее Утенков. – Осенью вернешь, а наперед умнее будешь. Запас всегда на черный день держи. Однако и ты меня выручай. Говорят, у тебя подшипники к тракторным тележкам есть. Если можешь, подошли с ребятами.


– Что за разговор?! Конечно, выручу!


Они еще недолго поговорили о дефицитных подшипниках, которые сухокорбулакский колхозный механик в нарушение всех финансовых законов покупал в соседней области за наличные. В конце разговора Утенков спросил:


– Сурен к тебе не заходил?


– Какой Сурен?


– Ты что, забыла? – удивился Утенков. – Я ж тебе строителей обещал подослать. Бригаду армян. А Сурен – ихний бригадир.


– Что-то я боюсь с ними связываться.


– Бери, не бойся! – настаивал Утенков. – Немножечко переплатишь, зато за лето они тебе столько сделают, сколько наши районные строители за пять лет не осилят.


Во время разговора с Утенковым в кабинет вошла Зинаида. Когда Настя положила трубку, а она краем глаза видела, что Зинаиде не терпится сказать ей что-то, она предупреждающе подняла перед собой ладонь и сделала сначала на листке календаря пометку о том, чтобы вызвать кладовщика, и лишь после этого подняла глаза на выжидательно смотревшую на нее бухгалтера.


– Ну? – спросила она.


– Сурен-то этот уже здесь, – заговорщически произнесла она, наклоняясь к Насте.


– Как здесь?


– Он вместе с утенковскими трактористами приехал. У нас в бухгалтерии сидит, вас дожидается. – Зинаида вдруг прыснула. – Ой, такой чудак! Сил никаких нет.


– Чудаков у нас своих хватает, – укоризненно глянула на нее Настя. – Не хватало еще из Армении.