Орёл, пожирающий души

Иногда мне кажется, что определённые воспоминания обладают собственной волей. Они выбирают момент, когда вернуться, прорастая сквозь толщу лет с настойчивостью, которой позавидовали бы растения, пробивающиеся сквозь асфальт. Это воспоминание вернулось ко мне в тихий зимний вечер, когда я, укутавшись в плед, перечитывал Книгу пророка Исайи.

Передо мной лежало древнееврейское издание с параллельным русским переводом. Глаза мои скользили по квадратным буквам, в которых, согласно каббалистическому учению, зашифрованы все тайны мироздания. И тут я замер, наткнувшись на пятую главу, четырнадцатый стих:

"Поэтому расширила Преисподняя душу свою и открыла рот свой без меры: и сойдет в нее великолепие её [души человека] и множество её, и буйство её и ликование".

Я почувствовал, как по позвоночнику пробежал холодок. Не от самого текста — он был мне хорошо знаком — а от внезапно прорвавшегося воспоминания о разговоре, который состоялся у меня с Карлосом Кастанедой в конце 80-х годов.

***

Мы встретились в Лос-Анджелесе, в маленьком мексиканском ресторанчике недалеко от Венис-Бич. Я приехал на конференцию по сравнительному религиоведению и, узнав от общего знакомого, что Кастанеда иногда появляется в этом месте, стал наведываться туда каждый вечер. На четвёртый день терпение вознаградило меня.

Он сидел в дальнем углу, за столиком, почти скрытым от основного зала массивной кадкой с каким-то пышным растением. Если бы не наш общий знакомый, я бы никогда не узнал его — ничем не примечательный мужчина средних лет с коротко стриженными седеющими волосами. Только глаза выдавали в нём нечто особенное — тёмные, непроницаемые, они словно смотрели сквозь вас, видя что-то за пределами обычной реальности.

Разговор начался с банальностей. Но затем, когда речь зашла о его концепции Орла, я неожиданно для себя произнёс:

— Карлос, твой Орёл, питающийся осознанием, то есть лучшим, что есть в душе человеческой, вызывает у меня ассоциацию с одним библейским стихом...

И я процитировал ему строку из Исайи о Преисподней, расширяющей свою душу. Карлос внимательно слушал, склонив голову набок, словно птица, оценивающая потенциальную добычу.

— Только Преисподняя, или Шеол, на иврите женского рода, а твой Орёл, как я понимаю, самец? Или это неважно для символа метафизической инстанции такого масштаба? — закончил я свою мысль.

Карлос молча кивнул, и я, воодушевлённый этим жестом, продолжил свои рассуждения о природе коллективного бессознательного, о душе Преисподней и антропоморфных чертах этой метафизической сущности.

Я говорил, а Карлос смотрел сквозь меня с едва заметной улыбкой, от которой по коже почему-то пробегал холодок. Когда я закончил, он наконец произнёс:

— Орла ты найдёшь в колеснице Иезекииля и среди евангелистов. Да и у князей церкви этот символ весьма высокочтим. А ты молодец, очень близко подошёл к разгадке сей тайны. Осталось всего ничего...

Что-то в его голосе — глубинное, вибрирующее — заставило меня вздрогнуть. Я ощутил, как воздух вокруг нас словно сгустился, став плотным и вязким.

— Об этом в "Песни песней"? — несколько неуверенно спросил я, чувствуя, что приближаюсь к чему-то, что, возможно, лучше оставить нетронутым.

— Ты что, хочешь лишить людей последней надежды? — В его смехе было что-то зловещее, что-то нечеловеческое.

Мне стало не по себе. "Этого не может быть, этого не может быть", — повторял я про себя, не понимая даже, что именно отрицаю.

— Ладно, — сказал Карлос, заметив мое состояние, — немного утешу тебя. Что говорит Евангелие о пророке Ионе?

***

На этом воспоминание обрывалось. Я не мог восстановить, что ответил Карлосу и чем закончился наш разговор. Более того, я вдруг осознал, что не помню, как мы расстались и что произошло после. В памяти зияла чёрная дыра.

Я закрыл книгу и подошёл к окну. За стеклом падал снег, медленно и торжественно, словно время растянулось, позволяя каждой снежинке совершить свой путь с небес на землю в своём собственном ритме.

"Что говорит Евангелие о пророке Ионе?" — этот вопрос Карлоса не давал мне покоя. Я вернулся к письменному столу и достал Новый Завет. Перелистал страницы, ища упоминания об Ионе.

"...как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи..." (Мф. 12:40)

Чрево кита. Сердце земли. Нутро преисподней.

И вдруг меня осенило. Я вспомнил, что произошло после слов Карлоса. Память вернулась внезапно, словно занавес упал, открывая сцену, которую я бессознательно скрывал от самого себя все эти годы.

***

— Знаешь, — сказал тогда Карлос, наклонившись ко мне через стол, так близко, что я мог разглядеть каждую морщинку вокруг его глаз, — иногда то, что мы принимаем за отдельные сущности, на самом деле — лишь разные аспекты одного и того же.

— Ты имеешь в виду, что Орёл и Шеол...

— И кит, поглотивший Иону, — перебил он меня. — И чрево земли, принявшее Христа. И космическое яйцо гностиков. И уроборос, пожирающий собственный хвост. Все они — лишь маски.

— Маски чего? — спросил я, ощущая, как по коже бегут мурашки.

— Единственной реальности, которая существует, — ответил Карлос, и его глаза внезапно изменились. Зрачки расширились, заполнив всю радужку, а затем, мне показалось, что и всё глазное яблоко. Передо мной сидел человек с абсолютно чёрными глазами.

— Сознание, — продолжил он голосом, который больше не казался человеческим, — это не то, что мы имеем. Это то, частью чего мы являемся. Мы — не отдельные существа с индивидуальным сознанием. Мы — фрагменты единого осознающего себя Нечто, которое смотрит на себя через нас, познаёт себя через нас, переживает себя через нас.

Я хотел ответить, но обнаружил, что не могу пошевелиться. Моё тело словно окаменело, только сознание оставалось активным, фиксируя происходящее с ужасающей ясностью.

— И когда мы умираем, — Карлос говорил теперь шёпотом, но я слышал каждое слово так, будто оно гремело у меня в голове, — наше индивидуальное осознание, та искра, которую мы считаем своим "я", возвращается в общий резервуар. Преисподняя расширяет свою душу, Орёл раскрывает клюв, кит распахивает пасть — назови как хочешь, суть одна.

Внезапно ресторан исчез. Мы сидели посреди бескрайней пустыни под чёрным небом, усыпанным звёздами такой яркости, какой я никогда не видел. И прямо над нами, заполняя полнеба, висел колоссальный силуэт, настолько огромный, что разум отказывался воспринимать его как единое целое.

Это было похоже на птицу — и одновременно на человеческую фигуру. Орёл с распростёртыми крыльями — и женщина с раскинутыми руками. Поглощающая пасть — и раскрытый рот. Тысячи глаз на перьях, смотрящих во все стороны одновременно — и единый взгляд, направленный прямо в мою душу.

— Встреча с этим, — голос Карлоса звучал теперь отовсюду, словно сама пустыня говорила его голосом, — смерть для того "я", которое ты считаешь собой. Но это также возвращение домой. Воссоединение. Вот почему все мистические традиции говорят и о смерти, и о любви одними и теми же словами.

Я почувствовал, как нечто тянет меня вверх. Мое сознание растягивалось, истончалось, готовясь покинуть тело и влиться в этот невообразимый разум, нависший над пустыней.

— Подожди! — закричал я, обретя наконец способность говорить. — А что же Иона? Ведь кит выпустил его! И Христос воскрес! Означает ли это, что есть путь обратно? Что можно сохранить свою индивидуальность?

Карлос смотрел на меня с улыбкой, в которой читалась и грусть, и бесконечное терпение.

— Вот об этом и говорит "Песнь песней", — сказал он тихо. — "Ибо крепка, как смерть, любовь". Но готов ли ты услышать остальное? Не хочешь ли ты, как сам сказал, лишить людей последней надежды?

И в этот момент я с головокружительной ясностью понял, что он имеет в виду. Преисподняя, расширившая свою душу, чтобы принять человеческие души, — это не захватчик, пожирающий свою добычу. Это любящая мать, принимающая своих детей обратно в лоно. Орёл Кастанеды — не хищник, а архетипический символ той же самой всепоглощающей любви.

И тогда, когда эта любовь становится взаимной, когда душа человека добровольно отдаёт себя этому великому Нечто — происходит то, что символически зашифровано в истории Ионы и воскресении Христа. Не поглощение и растворение, а трансформация. Новое рождение.

Я открыл рот, чтобы сказать об этом Карлосу, но пустыня вдруг задрожала, как отражение в потревоженной воде, и...

***

...я снова был в ресторане. Карлос смотрел на меня обычными человеческими глазами, в которых плясали отблески свечи, стоявшей на столе.

— Ты в порядке? — спросил он. — Ты как будто отключился на минуту.

Я потряс головой, пытаясь собраться с мыслями.

— Я... да, я в порядке. Просто задумался о том, что ты сказал про Иону.

Карлос кивнул, но в его взгляде читалось что-то, чего я не мог разгадать. Знание? Сочувствие? Или, может быть, узнавание — как будто он увидел во мне что-то, чего я сам в себе не замечал?

— Уже поздно, — сказал он, глядя на часы. — Мне пора. Было интересно поговорить с тобой.

Он встал, положил на стол деньги за ужин и, прежде чем я успел что-то сказать, добавил:

— Знаешь, есть ещё кое-что, о чём ты не подумал. Если Шеол — это коллективное бессознательное, которое поглощает индивидуальное сознание после смерти, то что такое коллективное сознательное? И куда уходят те, кто сумел его достичь?

С этими словами он вышел из ресторана, оставив меня в состоянии глубокого замешательства.

***

Снег за окном усилился. Я отложил Библию и долго сидел в темноте, глядя на танец снежинок в свете уличного фонаря.

Что было реальностью в тот вечер? Обычный разговор двух интеллектуалов о метафизических концепциях? Или мистический опыт, который моё сознание по каким-то причинам заблокировало, и только сейчас, спустя годы, начало возвращать по фрагментам?

Я не знаю. Но с того дня я по-другому читаю и Книгу Исайи, и "Песнь песней", и Евангелия. И иногда, в особенно тихие ночи, мне кажется, что я слышу шорох гигантских крыльев над крышей моего дома. Я не боюсь этого звука. Напротив, он наполняет меня странным чувством, в котором смешаны умиротворение и трепет.

Ибо крепка, как смерть, любовь. И может быть, даже крепче.