Хельмут

Дня за три до девятого мая, Светка Щеглова прибежала домой, взъерошенная, с большим синяком под левым глазом, и оторванным карманом куртки. «Батюшки мои!» Всплеснула руками бабушка,  «Это кто ж тебя так?».
-Ничего бабуль, всё нормально. Это я с фашистом подралась! Я ему нос до крови расквасила!
-Света! Ты что городишь? С каким фашистом?
- С каким, с каким! С обыкновенным! С Геркой Шварцем!
- Это с сыном Карла Ивановича? Нашего инженера? Так какой же он фашист?
-А кто ж он, если он немец!
-Ох и глупая ты  Света. Ну что ты такое говоришь!
-Ты же сама мне рассказывала, да и все знают, что наши с немцами воевали! Вон, и День Победа скоро.
Воевать то воевали, тут ты права. Да только не все немцы фашисты, и не все фашисты  немцы.
- Что-то я тебя бабуль, совсем не пойму.
-Воевали то конечно, по большей части, немцы, но и другие были: поляки, французы, итальянцы, румыны. Даже наши, русские, и то попадались. Правда те, всё больше, в полицаи шли. Плохие и хорошие люди в любой нации есть. Вот послушай что я тебе расскажу…

Холодное январское солнце, медленно, пробиваясь сквозь снежные тучи, всходило над станицей. Снег искрился под его лучами всеми цветами радуги. Мороз был таким сильным, что  казалось ещё чуть-чуть, и с треском и звоном, разлетятся оконные стёкла, покрытые толстым слоем инея.
Анна встала ещё до рассвета. Подоила корову, положила ей свежего сена, насыпала курам зерна. Принесла из сарая дрова и растопила печь. Тёплый воздух, напоённый запахом спиленной в прошлом году яблони, стал разливаться по хате.
На печке, укрывшись старым тулупом, спал маленький Вовка.
Сняв с холодного подоконника горшок со вчерашней кашей, поставила его в печь, согреть его к завтраку, заварила чай из малиновых листьев и цветков липы. Задумавшись, она не услышала, как ко двору подъехала машина.
Уже второй день станица находилась в оккупации. Люди были напуганы, и старались лишний раз не выходить из своих домов.
Дверь с шумом распахнулась, и на пороге показался Устюк, Мишка Евстегнеев. На нём было старое, заношенное пальто, на рукаве которого красовалась белая повязка, с надписью «Polisei».
- Ну вот и дождался Устюк своего часа, подумала Анна. Мишка всегда был злым, ненавидящим людей, и советскую власть, человеком. Ладно бы был из дворян, а то ведь так- голь- перекатная. Его отец всю жизнь пил, и не хотел работать, за что и загудел в лагеря. А мать тянула на себе троих пацанов, пропадая день и ночь на ферме. Двое старших выросли хорошими людьми. Обзавелись семьями. Работали в колхозе, а вот младший, всё чего-то требовал, да критиковал. На каждом колхозном собрании громче всех кричал, всех ругал. Вот и приклеилась к нему кличка – Устюк (колючая трава, ранящая людей и животных).
-Ну чё Нюсь, не спишь? Принимай гостей! Вслед за ним вошёл немецкий офицер. На нем была надета идеально отглаженная форма, и начищенные до блеска сапоги.
-Guten morgen, madam. Сказал офицер, и стал внимательно рассматривать комнату. Затем, он подошёл к столу, и потрогал посуду, и лежавшую на столе старенькую, чисто вымытую клеёнку. Размышляя о чём-то своём, он прошёл в горницу, и так же внимательно осмотрел её. Комната была небольшой, с двух сторон стояли аккуратно заправленные кровати, а у окна маленький комод. В красном углу стоял треугольный столик, над которым висела икона, с маленькой лампадкой. Офицер повернулся к Устюку, и сказал: «Gut».
-Ну вот и славненько! Затараторил Мишка, а то уж пятую хату смотрит! Всё ему не так! То грязно! То воняет! То места мало! Вроде ему тут не война, а курорты какие!
Анна вздохнула. Ты б язык попридержал, пока беды не накликал. Этого тебе не колхозное собрание.
-Не боись! Он по нашему не бум- бум! А вот адъютант его соображает! Говорит даже, правда плохо, но понять можно. Ладно, пойду ка за его вещами. 
Минут через пять, Устюк втащил в комнату большой чемодан. Тут же появился ещё один немец. Это был адъютант. Совсем юный, похожий на подростка, худенький паренёк в очках. В руках он держал две сумки. Кивнув Анне, на ломанном русском языке сказал: «Добра дэн! Гер майор кушать!», Анна указала на стол и печь. Немец принялся аккуратно расставлять свою посуду, и доставать привезённые продукты.
-Ну Нюська, с тебя причитается! Каких я вам квартирантов обеспечил, хохотнул Устюк. Ладно, управляйтеся, а я пойду до комендатуры!
Закончив разбирать сумки, адъютант обратился к хозяйке: «Яйки, млеко?». Анна принесла банку с молоком и десяток яиц. Немец поджарил омлет, отрезал два тонких ломтика хлеба. Достал галетное печенье и сахар. По комнате поплыл приятный, незнакомый запах кофе. Поставив приготовленную еду на поднос, адъютант поспешил в комнату, где отдыхал штурмбаннфюрер, по нашему- майор.
Улучив момент, Анна стала на лавку, отдёрнула занавеску на печи, и увидела перепуганного, забившегося в угол Вовку. Мать быстро сунула ему косок хлеба и кружку молока. Приложила палец к губам, тихо мол. Затем поставила горшок, вдруг захочет пи;сать, и погрозив пальцем, задернула занавеску, присела к столу, нервно теребя в руках кухонное полотенце.
   После завтрака немцы уехала по своим делам. Анна закрыла дверь на крючок, и позвала сына. Вовка слез с печи. Растёр затёкшие ноги, и спросил:
-Мам, они нас убьют?
-Не знаю сынок. Сиди тихо. Может всё обойдётся. Главное на глаза им не попадайся.
Днём, пока нежданных гостей не было, Анна старалась побыстрее приготовить себе и сыну еду, управить хозяйство, и подготовить место на ночлег. Спать она решила вместе с Вовкой, на печке, так им обоим будет спокойнее.
К вечеру явились немцы. Штурмбаннфюрер проследовал в свою комнату, а адъютант подошёл к Анне, и сказал: «Гермайор хотеть ванна!». Хозяйка вышла в сенцы, и принесла оттуда большой, оцинкованный таз. Немец посмотрел на таз, и спросил:
-Болше?
-Нету ответила Анна. Баня есть.
-Наен баня. Вота хрэть!
Хозяйка достала большой чугунок, налила туда воду, и засунула его в печь.
Вбив в стены два гвоздя, натянув шнур и набросив на него простыни, адъютант соорудил место для купания.
 Гости вели себя как дома, абсолютно не интересуясь мнением хозяйки. Для Анны, и пока ещё не обнаруженного Вовки, оставался закуток между печкой и столом.
-Ничего, думала Анна, не обижают- и то Слава Богу.
 Ночью Анна почти не спала. Всё боялась, что немцы их убью, или Вовка во сне закричит. Следующее утро и весь день, прошли спокойно.
Вечером штурмбаннфюрер задержался в комендатуре. Приготовивший ужен, адъютант, гладил вещи командира, тихонько насвистывав какую-то мелодию. Вдруг, на печи, кто-то громко чихнул. Анна замерла. Немец посмотрел на неё, а потом молча указал на печь. Деваться было некуда. Хозяйка встала на лавку и одёрнула занавеску. Он подошёл поближе, и увидел мальчонку,  с ошалевшими от страха глазами.
-Das Kind? Спросил удивлённый адъютант.
-Сын, ответила Анна, Вовка.
-Вока, повторил немец, указывая на ребёнка. Потом он указал на себя:
-Хельмут. Ты? Спросил он у хозяйки
-А я Анна.
- Meine Mutter Anna, обрадовался фриц. Komm her Вока, hab keine angst. Нэ бойся!
Вовка в нерешительности завис над лавкой.
- Да иди уже. Сказала мать. Потерпеть не мог! Расчихался.
Мальчонка спрыгнул с печи, и прижавшись к матери, рассматривал немца. Страх почему-то ушёл. Хельмут открыл сумку, в которой хранились продукты. Достал небольшую плитку шоколада и протянул Вовке.
- Bitte.
-Не, малыш покачал головой, не надо.
Хельмут посмотрел на дверь, а потом тихо сказал:
- Айн нет фашист, айн нет убить. Bitte. И он снова протянул шоколад.
-Возьми. Сказала мать.
Забрав шоколадку, и пролепетав «спасибо», Вовка снова скрылся на печке.

Штурмбаннфюрер вернулся поздней ночью. Поужинал. Помылся. Хозяйка стала убирать таз и чугунки, а Хельмут что-то быстро говорил указывая то на Анну, то на печку. Она понимала, что речь идёт о её сыне, и сердце бешено колотилось в груди. Офицер молча выслушал, кивнул, и ушёл в свою комнату.
-Gut. Сказал Хельмут, и на его лице расплылась озорная мальчишеская улыбка.
-Да ведь он совсем ещё ребенок, подумала Анна. Господи, что же это на земле делается? По её щекам покатились непрошенные слёзы.
Через день штурмбаннфюрер уехал. Его не было двое суток. Хельмут, управившись со своими делами, звал Вовку, и учил его играть на губной гармошке.
Вечером, когда Анна уложила сына спать, Хельмут показал ей фотографию своей семьи. На фоне большого двухэтажного дома стояли красиво одетые мужчина и женщина. Рядом с ними был Хельмут, и маленькая, белокурая девочка.
- Mutter, показывая на снимок сказал Хельмут, vater, schwester.
Анна понимающе покачала головой: «Твои родные, семья- красивые.»
-Я хорошо жить в Дрезден. Я хотеть быть дом. Смотреть семья. Я не хотеть ехать война. Война плохо. Отшень плохо! Я нет фашист! Долго ещё они сидели рядом. И молчали, думая каждый о своём.

Со времени оккупации станицы пошёл третий месяц. Люди страшно устали, и морально и физически. Молча, не поднимая глаз, они ходили по двору, или по улице, стараясь не привлекать к себе внимания. Каждый день полицаи ходили по дворам, и гнали людей на работу. Рыть окопы, или траншеи, в которых хоронили расстрелянных коммунистов, евреев, и всех, кто мог не понравиться немцам. Фашисты бесчинствовали: побои, изнасилования, грабежи были нормой. Да  и расстрелы без причин не наказывались. Станичники с ужасом встречали каждый новый день. Были разрушены здания школы, сельсовета и амбулатории. Хотели взорвать храм, но потом решили сделать в нём склад. К людям относились как к скоту. В общем, ничего святого для них не существовало.
Анна благодарила Бога, что в этом аду её дом был каким-то островком тишины. Конечно, ей тоже приходилось не сладко. Штурмбаннфюрер терпеть не мог присутствие посторонних, поэтому Анна с Вовкой часами сидели на печи за занавеской, боясь пошевелиться. Но в отсутствии офицера они могли чувствовать себя спокойно.  В их дом не врывались полицаи, или солдаты. А Хельмут был добрым, домашним парнишкой, злым роком занесённый на эту ужасную, совершенно не нужную ему, войну.
Он уже довольно хорошо говорил по-русски. И каждый день рассказывал о своей прошлой жизни. Его отец был инженером, а мать пианисткой. С детства Хельмута окружали красота, любовь и благополучие. Он совершенно не понимал, почему всё это было разрушено. Почему его вырвали из той замечательной жизни, и бросили сюда, в чужую, холодную страну, где  творились страшные, неприемлемые им вещи.

На исходе пятого месяца оккупации, фашисты как-то притихли. Толи от долгого пребывания на одном месте, толи от понимания, что дни их сочтены, потому, что по всей линии фронта советские войска перешли в наступление.
Станица замерла в ожидании прихода наших. Люди перешёптывались, передавая друг другу хорошие новости. Глаза их вновь светились радостью, и на лицах, изредка, появлялись улыбки.
Часа в три ночи, в дверь громко постучали. Хельмут вскочил с постели, открыл дверь. Вошёл офицер. И через минуту, он что-то быстро и нервно докладывал штурмбаннфюреру.
Ещё через десять минут, отдав приказания Хельмуту, офицеры отбыли в комендатуру.
В окрестностях станицы были слышны выстрелы, и взрывы снарядов. С улицы доносился стук копыт, шум моторов, и резкая немецкая речь. Все спешно покидали станицу.
Хельмут быстро собрал вещи, подошёл к печи, и позвал Анну.
-Ну фот и всё. Мы уходить.
Они стояли втроём, посреди комнаты. Анна, прижавшийся к ней Вовка, и немецкий солдат- враг, которого почему-то было очень жалко.
 Подъехала машина, и Хельмут с водителем быстро погрузили вещи. Затем он вернулся в хату, сунул в Вовкину руку губную гармошку, потом обнял Анну, и сказав «Прости матка..», выскочил на улицу.

Дослушав рассказ, Светка пошла в свою комнату. Порылась в столе, и крикнув «Ба! Я сейчас!», побежала к дому Шварцев. Дойдя до их двора, остановилась. Больше всего она боялась встретиться с Карлом Ивановичем. Но набравшись смелости, открыла калитку, и вошла.
На веранде сидел Герка. Он прикладывал мокрое полотенце к разбитому носу.
-Чего тебе?! Спросил мальчишка.
Светка подошла поближе, и сказала: «Гер. Ты прости меня. За рубаху. За нос. И за фашиста. Давай дружить. Это тебе!», она протянула к нему руку. На её ладошке лежала старая немецкая губная гармошка.