Дом у дороги, Посвящение, 38-я глава

"Дом у дороги"

-Раиса Васильевна, а Андрюша кладёт кашу в трусы!
-Так , прекратили!
-А ну, тихо!
-Ешьте молча!
-Не балуйтесь!
-Взяли космические ложки...


Когда лёд на лужах стал ломаться, а земля кое-где впитала снег...
Потянуло сыростью от оттаевшей прошлогодней травы; по -зимнему пронзительный весенний ветер погнал рябь на проталинах размёрзшихся луж, из которых косматые коты блаженно лакали грязную жижу.
Выхлопные газы автомобильных двигателей озонировали воздух серобуромалиновыми  клубами.
Весна только сделала свой первый  календарный шаг, как бы щупая застывший за зиму мир.
Где- то в глубине древесных стволов ещё зрел сок, не готовый впрыснуться в оттаявшие почки.
Воздух был почти безвкусным. Показавшиеся из-под снега прошлогодние листья ждали тепла, чтобы своими испарениями возвестить о приходе весны.

По тонкой корочке льда шёл паренёк. Расхрыстаный и без шапки.
Шнурки у него были развязаны. Пальто серое, а в ботинках хлюпала вода.
Он внимательно шаркал по льду, наблюдая за форватером. Лёд местами был не крепким, трещал и лопался под тяжестью знаний. Глубина донных промеров  ватерлинии штанины, показала по щиколотку выше халявы, а посередине лужи, между вмёрзшей консервной банкой и свежей лункой, с торчащим из неё   красным кирпидоном, оказалась почти до колена.
Паренёк упёрся двумя руками об лёд. Пустил от натуги бульбу с носа, метнул ранец далеко вперёд на асфальт, чтоб не промокли книжки, и на карачках пополз к берегу, оставляя под коленками трещины, похожие на звёзды, в лунки которых быстро просачивалась вода.
-Дааа!, - философски протянул он на берегу.
"Ученье свет, а неученье тьма"
Привстал. Из штанины полилась серая h2o.
Он обтрусил халошу.
Поднял обшарханый ранец. Закинул его за плечи.
-Да, -оценил он ситуацию вслух, -домой иди? Попадёт.


"А между прочим, в детском саду щас дают манную кашу. И хлеб с маслом. Вот если б там щас была творожная запеканка. Две порции. Или ленивые вареники, со сметаной. Ну можно даже пюрешку с котлетками. Или омлет, а ещё можно остаться до обеда. Там будет рагу. И тушоное мясо. И компот из сухофруктов. Лишь бы не кисель. А то как сопли. Ффе!!!"

Серый, мокрый снег повис поверх деревьев, закопченых постоянными выбросами манёвровых "ЧМЭЗов" и  тяжелых локомотивов .Тонны сожжёной солярки и  тепловозного масла намертво, до рыжины, пропитали шпалы, уплотняющие рельсы, гравий и даже дорожки, с насыпи ведущие к воротам Депо.

Детский садик, где работала мама, был на бугру. За переездом.
С этого садика он часто бегал домой.
С того раза,  когда ему сделали болючий укол.
Когда он был маленьким.


Болючие уколы в дет сад привозили в блестящих круглых железных банках.
Он случайно заглянул в медпункт.
Там никого не было.
От банок щёл пар. В них кипятили стеклянные шприцы.
"И потом горячей иглой -рраз! в жопу! насквозь!",- эта мысль налолнила ужасом, тело  задрожало, как у Бегемота, который боялся делать прививки, руки вспотели. Он залез  под кровать. Только видел  ноги  в тапках, пылищу и чьи-то вонючие носки.
Его бегали и искали . Звали в открытое окно.
А когда вышли в другую комнату,
трусишка зайка серенький сигонул с первого этажа,прискакал домой и спрятался в угольном складе.
А бабка с воспиталкой до вечера носились по садику, гукали его и...  не гу-гу. Милицию с собакой хотели позвать.
Пропал ребёнок!

"Насра, насра, нас радует весна", залезло в голову.

Дорога уходила вправо. Там работал новый сосед. В домике путевого обходчика. Он был немного "Ку-Ку", какой -то странный. Приглашал на чай. Показывал подписку журналов "Юный техник","Вокруг света", аж  за год. Угощал пряниками. Малый правда пряники  не любил. То что они всегда были черствые, но от нечего делать грыз. Ему льстила дружба со взрослым дядькой, который уже пришёл с армии. Тот часто жалел, что у пацана не было папки. А когда "сиротка" начинал плакать, нежно гладил его по головке, и обнимал." По -отечески."
Много рассказывал  интересных книжек, про античных героев,  про мужскую дружбу. А ещё учил ухаживать за собой. Например, выдавливать прыщи на жопе и мазать их перекисью водорода. Даже один раз самолично обработал "худорбе"  все прыщики.
И на спине и там везде.
А когда тот нечаянно  похвастался об ихней дружде бабусе, и про прыщи, его наругали. И запретили туда ходить.

"Педофил"-наверное то же самое, что и матюк. Но по -культурному. Дед хотел этого квартиранта отлупить. Но бабуся его не пустила. Так он до бабы Нины через забор перезел, в калитку ломился. А квартирант в это время был на дежурстве. Дед ещё допытывался, где работает, но малой с переляку дядю не продал. Потому что не понимал. За что? Нет, он догадывался, что дядька наверное плохой. Но почему?
Ему потом пацаны сказали.
Ффе! Вот гад. "Извращенец".
Бабка ещё неделю успокоится не могла.
Так что бабе Нине квартиранта пришлось прогнать. Жалко, журналы тот забрал с собой.
Он был чернявый. Высокий. И патлатый. Стиляга. Как песняры. У него были тонкие и длинные пальцы. И цепкие глаза. И как он говорил " пушистые ресницы".
Может  до сих пор в своей будке сидит? В окно щас выглядает? Это ж по дороге. А вдруг его там нет?

В животе урчало.
Он вспомнил про запеканку и завернул на переезде налево.

Там его манили заброшеные дома. Из которых местные давно сделали свалку. Потырили всё что можно. Дерево и шифер. Они с пацанами тоже часто наведывались сюда. Дома были брошеные. Людям дали квартиры. Брошеные были и мебель и посуда, картинки, журнальчики и открытки тех времён. Кучи железяк в сараях. Старые игрушки.
Целый квартал.
Часто с пацанами они курили тут. Жгли костры. И просто шарились, от нечего делать, когда прогуливали школу.

На улице никого не было. Он свернул на пустырь и попёрся через брошеные дворы. С интересом оглядываясь- найти что нужное?

Минуя горы сгнивших тряпок. Жёлтых газет, трухлявых дров и мусорных куч, мимо полуразрушеных стен. Из домов которых тянуло старыми какашками, то шо алкаши тут выпивали и тут же сразу и гадили . Мимо фанеры, от плаката , где белыми буквами по красному просматривалось:
"Да здраствует первое мая".
Видно кто то притарабанил с демонстрации.

"1 мая- курица хромая
А петух - инвалид
в нево ножка болит"

Заброшеные сады ещё не зацвели. Часто с пацанами они обрывали по осени тут грущи. И яблони. И черную смородину. И паричку.
Мух ещё не было. Забор слева развалился совсем. Было видно трассу. Там, за школой уже скоро будет виден садик. С запеканкой.

Слюни потекли сами по себе.
Прямо перед выходом с пустыря дверь в доме была открыта. Зелёная и обшарханая. Она провисла под собственной тяжестью и не закрывалась. Он хотел уже выйти на улицу, но показалось, что дверь впереди скрипнула. И ещё. Качнулась. Он глянул в оконный проём. Ни рамы, ни ставен там не было. Внутри жидкие солнечные лучи пронзали хату насквозь. Там было темно и пёрло прокисшими тряпками. И ещё чем то. Вонючим и не мытым. Дымом костра и сигаретами.
Там кто -то курил.
Сизая струйка выдувалась наружу. Кто -то дышал внутри. Коротко и хрипло.
Тень от дверей падала на середину комнаты. Он сделал шаг. Тень вдруг резко выпрямилась. И грузные шаги кинулись к двери. Там был человек. Бродяга. Чёрный и косматый. Одним чёрным пятном. Бродяга. Именно так должен был выглядеть Дед Бабай. Страх всех ночных кошмаров не послушных детей. Сплошное черное волосатое когтяное косматое пятно с гнилыми зубами, зловонным дыханием,  обгрызаными ногтями, сальным ртом, и   ручищами в саже.
Это чёрное ринулось за ним. С рёвом и рычанием. Необьяснимый ужас, как тогда, в доме у Леопольда. Людоед. Или детский насильник. Увидав, что малой дал стрекоча, оно заорало: А ну иди сюда!-, но Жираф, а это был он, не зря носил такую кликуху на районе. Во времена шухера он бежал впереди всех на пол улицы впереди и умел стрыбать через заборы не хуже милицейской овчарки.

Путь к садику был отрезан.
Он перелетал через оттаявшие лужи. Серце выпрыгивало из груди. Слева были жилые дома, но подход к ним зарос чагарныками и был завален проволкой , грудами досок.

Ветки яблонь хлестали его по лицу, заброшеные и уже давно никем не стриженые; они спускались до земли.
Он боялся обернуться назад.
Хотел закричать.
Но из горла вырвался лишь сиплый кашель.
Сзади.
Что -то грузное и чёрное, зловонное, казалось настигало его.

-Стой, а то хуже будет!

Впереди замаячил забор.
Он наполовину накренился внутрь.
Щель в заборе была мала.
Пролезть туда можно было только боком.
И то.
Если снять ранец.
Не сбавляя ходу.
Малой сиганул на забор.
Забор осел.
Затрещал.
И рухнул в засохший с прошлого года виноград.
Ноги пацана запутались.
Он перечепился через гвоздь.
И когда падал,
перекувыркнулся.
Мельком  оглянулся назад.
Там никого не было.

Взъерошеный, без шапки он пулей влетел в садик.
Рванул ручку на себя.

Челый час все детсадовские мужики, вооружённые топорами и лопатами, щерстили периметр , но никого не поймали.
Только в доме у дороги, присветив фонариком, нашли обоссаное одеяло. Покрытый зелёной плесенью ватный матрас. И посреди хаты потухший костёр, полный сгоревших спичек и окурков. Кругом валялись  недоедки жрачки с помойки, чёрные жирные тарелки. На подоконнике алюминиевая ложка с дыркой в ручке, отщербленный гранёный стакан, пузырьки от одеколона. И гнилые собачьи шкуры, сваленые в кучу, в углу у дверей. В милицию заявлять не стали.

- Своей бабушке будешь рассказывать!, -худой долговязый паренёк, белобрысый и заросший, с чубом, закрывающим глаза,  костлявый, со шрамами на костяшках рук, на две головы выше всех, харканул прям в горящее пламя костра. Харчёк зашкварчал и тут же испарился. Мотыль, самый старший с Песчаного тупика, протянул наполовину скуреный бычёк братухе, по кличке Буратино. Тот сидел , обхватив ноги руками. В его слезящихся от дыма глазах плясало пламя. Фантазии зачаровано рисовали ему картинку услышаного. Дымящийся бычок противно упёрся  аж под нос, он чихнул.
-Н-на!,-Мотыль тряс окурком, пепел упал брателе на спортивные штаны и пропалил дыру.
- Правда, пацаны! Не брешу!, - писюн с Охотской оглядел своих, кружком сидящих у костра.
Все молчали. Теперь в заброшеных домах не полазишь.
-Тогда, айда, пацаны! Пойдём гурьбой. Проверим. Где тут цыклопы, - Мотыль заржал, но было видно, что он ссыт, а  храбрится для форсу.
 
Костёр бросал блики на заброшеные дома за их спиной. После костра казалось, что кругом одна чернота.
Там, у самого края дороги, был тот дом.
Самым последним плёлся маменькин сынок. То шо у него мамка в детском саду.
Ему было совсем неохота опять зыркать в ту хату. Он шаркал по засохшей глине, замедляя шаг. Поглядывал по сторонам.
Пытаясь угадать в черноте ночи того, кто приходит в кошмарах.

Рот полный слюней, зелёные козявки в носу, такие что если сморкаться, платочек можно будет выкидать.
Лицо цвета желтухи и слезящиеся глаза, как будто их до красноты надул ветер.
Грязь под чёрными не обгрызаными ногтями, сальные блестящие волосы, вонища и лохмотья в бурых тёмных пятнах.

Вытерев рукавом размокший коралл, он протягивает клешню поздоровкаться.

"Моя милиция меня бережёт"
Как из страшного сна.
Когда за тобой кто-то гонится, а потом ты просыпаешься.

-"На солнечной поляночке,
 где зреет виноград
 Сидел рахит в панамочке
 С коленками назад
 Он радовался солнышку
 Что зреет виноград
 Что он такой хорошенький
 с коленками назад",- пропел, даже проорал на весь пустырь Мотыль.
Фонарный столб с дороги, чуть освещал заброшеную одинокостоящую хату.

-Здесь, - из-за спины всех кинул Славка.
Дверь скрипнула. Потом издала протяжный скрежет. Пружина, держащая её, сорвалась с гвоздя, необычайный смрад вырвался наружу. Раздался грохот падающей мебели.

Луна светила желтее фонарных столбов. Пятки сверкали ярче звёзд. Понад трассой, в сторону железки, бежала колонна. Впереди всех нёсся паренек, выше всех на две головы. Его белобрысые патлы падали ему на глаза. Развевались по ветру.

Далеко, за их спинами, за переездом, в доме у дороги, зажёгся свет.