Медитация о расширяющейся пасти

Записки на полях космологического трактата

В сауне, где пар размывает границы тела, я пытаюсь понять природу целого. Капли стекают по коже, как звёзды по небосводу расширяющейся Вселенной. Быть частью гармоничного целого – парадокс, ибо само понятие части уже нарушает гармонию. Как свежевымытая душа может осознать себя грязной от самого акта осознания?

Дервиш кружился, пытаясь найти центр. Он спрашивал у пространства о кривизне зеркала, в котором отражается невидимая сторона бытия. Пространство молчало, но его молчание структурировалось как снежинка – идеальная в своей симметрии и бесконечно искажённая в отражении. Дервиш всё кружился, пока голова его не отделилась от тела, став новой частью, ищущей своё целое.

Гарги предупреждали: нельзя заглядывать за край. Но что есть край у расширяющейся Вселенной? Внешняя сторона становится внутренней в пасти Апопа, который пожирает сам себя. Око Ра слепнет, пытаясь охватить взглядом бесконечность. Только телескоп Хаббла, механическое око, лишённое страха, всматривается в темноту между звёзд.

Кто-то – не помню кто – помочился, и запах благовоний наполнил пространство. В этом было что-то от древнего ритуала: превращение низменного в священное, части в целое, внутреннего во внешнее. Но разве не так устроена сама Вселенная? Расширяясь, она становится больше себя самой, нарушая все законы сохранения.

Ладья Осириса плывёт по небу, которое уже не небо, а горло Апопа. Исида собирает части своего супруга, разбросанные по расширяющемуся космосу. Но может ли она собрать то, что постоянно удаляется друг от друга? В этом танце разбегающихся галактик есть что-то от танца дервиша – движение к центру через бесконечное удаление от него.

То, что не имеет внешней и внутренней стороны, невозможно помыслить. Его можно только почувствовать в момент, когда пар в сауне становится настолько плотным, что стирает грань между телом и пространством. В этот миг ты – уже не часть, ещё не целое, а что-то третье, для чего у нас нет имени.

Хаббл видит края Вселенной, но не видит её сути. Он фиксирует разбегание галактик, но не может измерить скорость, с которой расширяется пустота между ними. В этой пустоте – в этих промежутках между частями – и скрывается то самое целое, которое не может быть гармоничным именно потому, что оно целое.

Где Осирис? Где Исида? Они растворились в расширяющемся пространстве, став его структурой – той самой кривизной зеркала, в котором снежинка видит своё искажённое отражение. Их история – это история о том, как часть пытается стать целым через собственное расчленение.

Апоп разевает пасть всё шире. В его глотке мерцают галактики, как капли пота на стенах сауны. Внешняя сторона его пасти становится внутренней, и наоборот – бесконечная лента Мёбиуса, по которой течёт время.

Я выхожу из сауны с пропаренной душой и понимаю: быть частью гармоничного целого невозможно, потому что само стремление к гармонии создаёт дисгармонию. Остаётся только кружиться, как дервиш, теряя голову, или плыть, как ладья Осириса, по расширяющемуся небу, которое уже не небо, а горло вечности.

А где-то там, за пределами видимого пространства, за гранью того, что может увидеть даже Хаббл, продолжает структурироваться реальность – то как снежинка, то как её отражение в кривом зеркале, кривизну которого задал кто-то, чье имя мы давно забыли.