Играть Баха

(рассказ)

В Обнинске жил один мальчик, который умел играть на скрипке. Надо заметить, что в Обнинске нашлась бы целая тысяча и других мальчиков, которые бы это умели. Но Лёня от всей этой тысячи существенно отличался тем, что музыкальная школа не убила в нём любовь к классической музыке. Более того, он был в каком-то смысле помешан на классике. Окружающие Лёню люди, особенно по мере его взросления и возмужания, видели в его таланте отклонение от нормы. Одно дело – применять талант каким-то практическим способом: например, создав с такими же ребятами рок-группу, сочинять всякие песенки и исполнять их перед морем поклонников и, самое главное, поклонниц – вот, что требовалось от мальчика устоявшимися стереотипами. Но то, что делал он, было и невозможно, и непривлекательно, и даже странно для мальчика. И так думали далеко не одни подростки его возраста, но даже и взрослые люди. Впоследствии Леонида даже в армию не взяли потому, что психологи сочли его шизоидом сенситивного типа, то есть как раз чрезмерно замкнутым, чувствительным человеком, который не способен взять в руки оружие.

В общем, Леонид всегда был очень странным человеком. А странных людей общество не то что бы не любит, а, скорее, даже не знает о них ничего толком. Об этих его странностях представление было самое поверхностное и никто о них ничего в подробностях не знал. Вот, например, послушайте такой фрагмент из его разговора с самим собой: «Пожалуй, единственное, на что не способна музыка Баха, – это оставить равнодушным!.. Один-единственный Бах заменил нам собой всю утраченную музыку Древней Эллады!»

Но всем другим было решительно всё равно на Баха: даже учителя музыки рассказывали и о музыке, и о судьбе Баха настолько до смерти скучно, что и все товарищи Лёни по музыке считали именно его, Баха, до смерти скучным. Товарищи же Лёни по школе слушали поп-музыку, и для них Бах ничем не отличался от Бетховена – это была просто одинаково скучная классика. Сходство же Баха и Бетховена, кроме того, они видели в букве «Б» в именах обоих. Лёня же мог вечно перечислять отличия между флегматическими дуновениями Баха и холеричными бурями Бетховена.

Родители, конечно, говорили ему, что он умница и молодец, раз так серьёзно занимается музыкой, но всё-таки боялись, что музыка может поглотить его всецело, а ведь как бы то ни было, хлеб добывать такая музыка никак Лёне в жизни не поможет. Уговаривали его поступить в какой-то ВУЗ, получить специальность. Таким образом они кое-как уговорили его не поступать в музыкальное училище, а доучиться одиннадцать классов и получить в университете специальность, связанную с математикой. К математике у Лёни были отличные способности; он это объяснял тем, что в Древней Греции математика вообще была синонимом слова «музыка». Правда, в математике он видел не более, чем техническую сторону музыкального искусства.

Вот математика-то и решила судьбу Лёни в один прекрасный день. Так как он готовился сдавать экзамен по профильной математике (по основам высшей математики), то в среду по школьному расписанию у него была не одна алгебра, как у меньшинства класса, сдающего что-то другое, а один урок алгебры и два урока подготовки к экзамену. Все три урока вела Маргарита Семёновна, самый злой учитель в школе.

Однажды в среду она вызвала Лёню к доске. Мало того, что к третьему уроку он был измотан криком этой женщины, так ещё и в этот ответственный момент произошло следующее. Лёня писал на доске длинное-предлинное решение сложного логарифмического выражения, у него от старания и умственного напряжения дрожали руки, а Маргарита Семёновна, как всегда, скептически смотрела на доску и ждала первой ошибки с его стороны. Вдруг рука Лёни что-то такое написала, что она выкрикнула свою излюбленную фразу: «Так!!! Спину поворачиваем класс глаза на доску!!! Это что?! – указала она пальцем. – А это откуда вообще взялось? Что это у вас тут за белиберда? Вы правило хоть открывали?!» – и тут случилось неожиданное. Она сказала: «А! Так вот, что это у вас за число… Понятно, продолжайте. Только пишите понятнее и место экономьте, а то вы только начали, а уже вся доска занята.» Это она проговорила уже как бы оправдывающимся перед классом тоном, хотя, конечно же, строгим.

Но вся эта тирада настолько выбила Лёню из колеи, что он уже окончательно забыл, как его зовут. Начатый им пример показался ему настолько бесконечным, что он уже и забыл, как такие примеры решал раньше. В конце концов, из-за глупейших ошибок, которых в нормальном состоянии он никогда бы не допустил, он получил «три с натяжечкой, с огромной натяжечкой!!!», – а учитель только и рада была, что ученик, на котором она впервые за очень долгое время ошиблась и которого зря выругала вначале, оказался всё-таки действительно не заглядывавшим в правило, как она и предчувствовала.

Маргарита Семёновна сегодня вообще была не в духе или, вернее сказать, в духе, но не в хорошем, а именно в злом и садистском. Садизм её, конечно, не преступал рамки психологии. И, конечно, она бы не применяла эту вынужденную меру, если бы не знала, как запугивание ребёнка положительно сказывается на результате сдачи им экзамена. Именно поэтому, зная лёниных родителей, думая, что Лёня уже точно бросил заниматься музыкой и решил во что бы то ни стало поступить в ВУЗ (как другие дети из его класса), она сказала ему одну задорную, подбадривающую учиться фразу: «Зачем нам сдалась эта математика, правда? На скрипочке будем играть, да, Лёня?»

И мало того, чтобы сказать это выражение один раз, так она впала в настоящий маразм: ей настолько понравилась собственная шутка, что почти каждый раз, когда, например, в классе большинство людей получило плохие оценки за контрольную работу, она говорила свою коронную фразу ложно бодреньким тоном, каким порой неудачно шутят холерики: «Ничего, не пропадёте без ВУЗ-а – на скрипочке наУчитесь играть и не пропадёте!» – и весь класс смеялся. Даже у Лёни рот невольно стремился открыться и засмеяться, так как вокруг смеялись все его ровесники, но он усилием воли превращал рвущийся наружу смешок во внутреннюю боль и терпел эту выходку учителя каждый раз молча и серьёзно. Единственной формой протеста для него была мечта о том, что он никуда не поступит и будет, согласно совету Маргариты Семёновны, «играть на скрипочке». А всем известно, что нет ничего сильнее такой невысказанной, запрятанной в глубь души мысли.

Итак, никому не сумев объяснить истинную причину своего поступка, Леонид никуда не поступил. Он просто стал казаться другим ещё и упёртым, как баран, хотя истинная причина его упорства была отнюдь не в нём самом.

Вскоре вслед за протестом последовала расплата за свои убеждения. Леонид не хотел сидеть на шее у родителей, так как видел, что сочинение, прослушивание и исполнение музыки кажется им чем-то вроде самого бессмысленного и расслабленного времяпровождения. Леонид решил жить отдельно, а деньги добывать каким-нибудь самым простым, грубым трудом. Ему казалось это очевидным: раз он уже сочиняет музыку, а его профессия за полноценную никем не признаётся, то он должен кормиться тяжёлым физическим трудом. Даже поступать в муз. училище он после того школьного случая, да и вообще наслушавшись мёртвых объяснений в музыкальной школе, не хотел теперь категорически.

Но, устраиваясь на самые низкие работы и живя отдельно, он совсем одичал, и это его самого пугало. Дворником ли, продавцом ли, грузчиком ли, подсобным ли строителем – он работал так много, что иной человек – не сенситивный шизоид – уже навсегда забыл бы на его месте о всяких там Музах. Но он почему-то никак не мог выбить из головы того, что казалось ему очевидным, как небо над головой: без музыки он умрёт. И поэтому, сколько бы он ни работал и где бы ни работал, он руками делал дела, а головой прислушивался ко всему на свете и в этом слышал музыку. Однажды, сильно вспотев на подсобных работах, когда ему надо было загружать машину с контейнером тяжёлыми мешками мусора со стройки, он в душе себе с радостью сказал: «Кровью и пОтом добывается пища духовная!»

Но вот наступило время, когда работы не было, а деньги Леонид какие-то заработал, и ему нечего было больше делать, кроме как целый месяц проедать заработанное и писать музыку.

И было некое в его душе болезненное сопротивление: он понимал, что почему-то не может сочинять музыку… Он просто сидел так неделями в своей маленькой комнатке и понимал, что ничего не пишется – раньше писалось, а теперь не пишется.

Долго он искал причину. «Ну неужели засох мой талант? Как же такое могло случиться, коли я сделал столь высокие ставки только на него в этой жизни?»

И в один замечательный день он всё понял – понял то, чего настоящие шизоиды понять не способны. Ему было элементарно не для кого писать. Музы – Музами, но без людей они – пыль его воображения и не более того.

Людей Леонид знал. Вот, например, эти соседи за стенкой вчера слушали музыку допоздна (а в маленькой каморке Леонида всё было слышно донельзя, не говоря уже о его уникальном слухе). Там было трое человек – два парня его возраста, лет двадцати с чем-то, и одна девушка. Они долго выпивали, потом включили громко музыку. Потом раздались стоны. А музыка – удивительно – именно в момент стонов включилась такая: «Ты просто делаешь бабки, йоу-йоу-йоу…»

Нет, не только таких людей он знал. Он знал и других. Не близко, даже, может, не ближе, чем этих за стенкой, но вполне достаточно для того, чтобы понять, что он просто какой-то одинокий дурак, который чего-то самого главного и в жизни, и в обществе не понял. Леонид чувствовал, что чего-то ему не хватает для работы: и музы, и друга, и просто социального одобрения его деятельности, чтоб его партитуры сыграли какие-то люди, чтоб хотя бы одну строчку написали в музыкальном журнале: «Вот, мол, имеется такой вот композитор. Живёт в нищете. Сочиняет музыку более-менее.» Ему не нужно было всё это – хотя бы что-то одно, – и это было бы наибольшим вдохновением ему.

Таким образом, впервые в своей жизни Леонид дал себе полный отчёт в том, как он голоден до общения, и как он бесконечно далёк от него.

Шло неумолимое время, а Леонид находил себя каждый божий день всё в том же самом положении страдания. Только периодически снова приходил тот сосед с подругой и другом и все они только больше растравляли его голодную, замерзающую, одинокую душу…

Стены действовали на Леонида ужасно. Дни тянулись ужасно долго. Завязать общение с какими-то людьми у него никак не получалось. На улицу он выходил, пытался гулять, но потом снова приходил обратно в четыре стены и чувствовал себя первобытным дикарём, хотя в Обнинске и жили тысяч сто пятьдесят человек, и люди в великом множестве мелькали где-то кругом каждодневно.

В конце концов, одинокое безумие Леонида дошло до такой крайности, до какой, наверное, доходят самоубийцы, идя на роковой шаг, или до какой доходят некоторые террористы, когда им настолько нечего терять, что им и себя не жаль угробить вместе с огромной массой людей.

Леонид был на пределе. Взял скрипку и пошёл. Долго гулял по городу и наблюдал.

На улице ему стало спокойнее. Люди были вокруг, он их рассматривал, наблюдал за их суетой, и ему почему-то совсем было спокойно.

И он так долго гулял куда глаза глядят, что забрёл со своего Любого,8 на улицу Маркса. Леонид дошёл до того места неподалёку от «Мага», где обыкновенно сидят бабушки и что-то продают, но теперь была зима, и одна только бабушка сидела под крылечком «Мага» и громко говорила с какой-то тёткой.

Вот это-то место на улице Маркса Леониду и показалось в особенности каким-то ужасным: и из-за суеты прохожих, которые на огромной скорости и в разные стороны пересекали улицу, и из-за непрекращающегося рёва машин, которым уподоблялись люди. Дикое место, серее которого не нарисовать ничего. Только наркоманам оно может показаться ярким, и таких вот наркоманов тут тоже было немало. Сама же улица была как бы оставлена людьми и заполонена машинами, только внешне похожими на людей.

Леонид сел на место, отчасти оставленное бабушками и положил скрипку между плечом и подбородком, и начал играть. Ему требовалось только тридцать минут для исполнения Патиты №2 Баха.

В первые пятнадцать минут он играл чисто механически, его рука сама играла, а он только искоса наблюдал за людьми и слушал. Когда он только начал играть, с первым же чистым и возвышенным звуком скрипки он понял, что она уже утонула в этом городе и её не слышно достаточно. Чистота, льющаяся из инструмента, была чем-то чужеродным для этого города, как будто звук скрипки – это труп ребёнка, умершего от аборта. Были и люди, замечавшие Леонида. Они как правило были в больших компаниях и показывали на него пальцем, и громко что-то говорили он нём, но затем проходили дальше, и так море людей одновременно, не останавливаясь, проходило мимо каждую секунду. Были и пожилые люди или женщины с детьми, которые, видимо, не так презирали или игнорировали его, как остальные, – они останавливались чуть дольше, бывало (один раз), что даже на пять минут, но потом снова убегали по своим делам. Только бабушка под крыльцом «Мага» и один старик были его постоянными слушателями, хотя, по сути, только один старик его слушал. И вдруг Леонид понял, что через долю секунды рука его сделает «мелодию инфаркта», а значит, начнёт играть «Чакону». Леонид умер и закрыл глаза, как делал всегда, когда играл великую «Чакону» Баха. Смерть жены Бах передал тремя взрыдами скрипки: в начале, в конце и в середине. Первый взрыд. Протяжная, заунывная скрипка стремится, плавно стремится к плачу. Постепенно идеальная эта музыка показывает неиссякаемую боль слёз по умершей жене Баха. И вот оно – важнейшее затишье! Скрипка вибрирует, подражая очищающему течению слёз. И слёзы не могут не течь. И вот это невозможно уже терпеть. Скрипка усиливает и ускоряет плач. Этими чистыми слезами невозможно уже не плакать. Скрипка Баха высекает из глаз что-то чистое и возвышенное, распирающее сердце святой болью стремления к утраченному любимому человеку. Второй взрыд скрипки пересекает сразу все сердечные клапаны. И затем слёзы как бы высыхают, и музыка уверенно движется к знаменитейшей мелодии утешения. И эта знаменитейшая мелодия утешения перетекает в веру сквозь слёзы, и… и… снова эта мелодия плача, только теперь молитвенная: Бах смотрит на небо и видит там свою возлюбленную, уверенно видит… и ещё больше высекает это из глаз неизбежнейшую реакцию… И вот, вибрация скрипки закончилась, остался ровно один момент – «лестница в небо»… И вот она, начинается равномерными шагами. Мелодия эта равномерными шагами, ступенька за ступенькой, ускоряясь, вытягивает душу в полный рост, макушкой в самое небо. Вечная жизнь – вот её доказательство. И последний взрыд смычка, рассекающий сердце…

Леонид вздохнул и открыл глаза. Старичка уже не было, только бабушка под навесом слушала, а все остальные ходили. Леониду нужно было пять секунд посидеть и осмыслить, как он помолился. Но уже в этом не было нужды, он встал и пошёл домой с чистой душой. Город уже не казался ему таким грязным, как будто этот грязный город был «кесарю – кесарево». А «Богу – Богово» было в нём самом, и никакая грязь не могла этого чувства запятнать извне. Есть нечто царственное в том, чтобы делать доброе дело втайне.

30.01.2025