Запроздалое Прозрение

Сладкий аромат свежеиспеченного ванильного торта витал в воздухе, смешиваясь с ароматом лилий, расставленных в двух вазах на обеденном столе из красного дерева. Смех, заразительный и безудержный, эхом разносился по просторной столовой комнате загородного дома. 19-летняя Гейл, именинница, сияла, ее щеки пылали от радости общения с самыми близкими людьми. Природный румянец усиливал выпитый ею бокал Пино Нуар. Ее семья – отец, окружной судья, высокий, худощавый человек с раскатистым смехом; мать, элегантная и сдержанная, но с озорным блеском в глазах; старшая сестра Сара, излучающая спокойную уверенность; и младший брат Том, бешеный вихрь подростковой энергии, словно окружила Гейл аурой любви и тепла. Рядом с Сарой, дружелюбно улыбаясь, чинно восседал ее университетский бойфренд Бен. Гейл знала, что под столом он держит руку на колене сестры, и усмехнулась уголком рта. На семейном торжестве также присутствовали её двоюродный кузен Дэвид, старше Гейл на год, и его родители, Клара и Джейсон.  Дэвид, товарищ ее и Сары детских игр, высокий парень с обаятельной улыбкой и дружелюбным взглядом, наблюдал за Гейл с особым вниманием, которое осталось незамеченным всеми, кроме нее. Гейл знала о его зарождающемся интересе, но воспринимала Дэвида исключительно как брата. К тому же в колледже у нее намечались серьезные отношения с сокурсником, потрясающе харизматичным парнем  из Северной Каролины по имени Фил.
Между тем торт, шедевр кулинарии из пышных слоев бисквита и сливочной глазури, был наконец разрезан, и его вид празднично гармонировал с атмосферой семейного веселья, наполнявшего комнату. Прозвучали тосты от отца, матери, Сары и Дэвида, со смехом и шутками собравшихся. Звон бокалов добавился к веселому шуму.
По ходу вечера разговор перешел от анекдотов о детстве Гейл – историй о ободранных коленках, озорных проделках и первых успехах в учебе – к ее взрослой жизни. Отец с гордостью говорил об университетских успехах дочери, свидетельствующих о способностях и трудолюбии. Элеонора, мать, прагматичная, как обычно, тонко направила разговор к  планам Гейл на будущее, мягко подбадривая ее деликатными вопросами. Сара, всегда поддерживающая сестра, поделилась историями из их общих воспоминаний, демонстрирующих тесную связь девушек с младенческих лет. Даже Том, несмотря на свою обычную подростковую грубость, смог улыбнуться и пробормотать невнятное, но искреннее «С днем рождения».

Вечеринка подходила к концу, торт был съеден, вино выпито, шумное веселье сменились уютной тишиной, полной удовлетворения. Когда все начали расходиться, Дэвид задержался, помогая Саре и Гейл убрать со стола. Упала на пол и с грохотом разлетелась на куски большая красивая тарелка. Молодые люди только рассмеялись, пожали плечами и принялись собирать осколки. В столовую зашел Джейсон и сказал сыну, что его мать уже в машине, пора ехать домой. Дэвид обнял обеих девушек и ушёл, а Сара и Гейл отправились спать. На следующий день Гейл должна была возвращаться в колледж.

*****

Гейл планировала выехать сразу после завтрака, но одна мелочь цеплялась за другую и она села в машину около 7 вечера. Жужжание шин по хайвею создавало успокаивающий гул, продлевающий тихую радость в груди Гейл. Время, проведенное в родительском доме, было совершенно идиллическим - ленивые дни в кругу семьи, общение с близкими и родными людьми, мамина выпечка вместо купленных в 7-11 безвкусных крекеров… Ее мысли перенеслись в университет.  Она ощутила сладкое предвкушение свидания с Филом, радость от  скорой встречи с подругами по женскому клубу, подумала о приближающемся окончании первого года обучения. На втором курсе она собиралась провести полгода во Франции по программе обмена студентов... Гейл поправила зеркало заднего вида, мельком взглянув на свое улыбающееся лицо, и вдруг заметила на экране панели, что у нее кончается бензин. Впрочем, она помнила, что где-то через пару-другую миль справа от хайвея должна быть парковка с бензозаправкой и магазинчиком. Через короткое время она и впрямь увидела нужный ей дорожный знак и свернула на опустевшую к вечеру парковку.

*****

Судья Теодор Хиггинс уставился на лежащий перед ним распечатанный президентский указ. Текст документа резко контрастировал с ощущением неудовольствия, терзавшим его изнутри. По иску, поданному прогрессивной группой «Справедливость для иммигрантов, не имеющих документов», требовалось принять определенное решение. Декрет предписывал немедленную депортацию любого иммигранта без документов, подозреваемого или осужденного за преступление, - радикальная мера, которая казалась  несправедливо тяжелой. Накануне закончились прения сторон - юристов Департамента Юстиции против адвокатов истца. На счету нелегальных иммигрантов - членов банд из Латинской Америки было немало преступлений, включая и весьма тяжкие. Судья провел долгие часы, изучая доказательства, юридические аргументы, истории людей, стоящие за холодной статистикой правонарушений. Аргументы в пользу принятия незамедлительных и жестких мер в интересах национальной безопасности и борьбы с преступностью были достаточно убедительными. Но вероятность злоупотреблений, нарушения основных прав человека казалась еще более серьезной. Судья не хотел, чтобы страдали невиновные, а виновным может признать человека только суд. Судье не нравилась политика нынешнего президента, не нравился ему и сам президент, его манера общения, его политика, его ближайшие помощники. Однако за долгие годы напряженного труда  в сфере юриспруденции, сначала партнером в частной фирме, затем в суде графства и наконец, в федеральном суде округа, он приучил себя отрешаться от  личных симпатий и антипатий и поступать исключительно по Закону - так, как он его осмысливал и трактовал.

Жесткая необходимость принятия решения давила на него, и каждое тиканье часов усиливало невидимое напряжение в его удобном, элегантно обставленном кабинете. Он знал, что последствия будут огромными и выйдут далеко за пределы здания суда. В конце концов то, что он привык называть справедливостью, и глубоко укоренившаяся вера в надлежащий судебный процесс взяли верх. Он заблокирует указ - решение, которое, как он знал, вызовет одобрение у одних и волну негодования у других. Судья еще раз перечитал и подписал свое решение, что стало, в его понимании, очередным актом противодействия волне неоправданных фобий, мрачных предубеждений и нарушениям закона со стороны исполнительной власти. Когда он выходил из здания суда, ночь казалась холоднее обычного, городские огни сливались в неясную дымку, а на душе было почему-то неспокойно.

Свежий воздух ранней весны помог ему успокоиться. Он ехал домой, но сегодня знакомые улицы почему-то казались чужими, искаженными ощущением надвигающейся беды, которое он не мог точно определить. Уютная тишина его дома показалась пустой и сумрачной. Предчувствие не обмануло его - через несколько минут телефонный звонок разорвал удушающую тишину. Это был шериф Броуди, хороший знакомый с давних времен. Он сказал, что находится у двери, ему необходимо поговорить с судьей. Войдя в прихожую, шериф помедлил, его голос был напряжен, когда он, глядя в глаза и извинившись, кратко сообщил страшные новости. В висках у судьи гулко застучало, сердце заколотилось с немыслимой скоростью. Слова шерифа прозвучали как в тумане, поглощенные нарастающей волной отчаяния. Неподалеку был задержаны двое иммигрантов без документов, члены известной банды. Улики пока что были косвенными, но… Детали сообщения прозвучали  ужасающе, реальность происшедшего не поддавалось осмыслению. Судья рухнул в кресло… Принципиальная, не всегда удобная, но честная жизнь, которую он так тщательно выстраивал, рушилась вокруг него. Судья поднял глаза и увидел свою жену Элеонору, ее лицо было искажено горем и яростью, ее голос, хриплый и надломленный, разрывал тишину дома, хлестал по его сознанию. Она кричала, обвиняя мужа, проклиная за бездумный идеализм, за его идиотское, бездушное стремление к букве закона, которое каким-то невероятным образом привело к этой невыразимой трагедии. Его казавшееся справедливым решение ощущалось ею как предательство, его тщательно выстроенный мир был разрушен безвозвратно.

Обвинения Элеоноры эхом отдавались в его ушах, постоянно и мучительно напоминая о его неудаче. Он знал, что она ошибалась, что эта связь была косвенной, жестокой иронией судьбы, а не прямым следствием его решения. Но боль от ее гнева была такой же острой, такой же реальной, как и зияющая дыра, которую смерть его дочери проделало в их жизни. Слова шерифа прокручивались у него в голове, описание задержанных, двоих парней, охваченных отчаянием, завистью к окружающей их благополучной жизни и пренебрежением к правилам и законам. Он ощущал, что отчаяние и злость этих конкретных нелегалов отразилось в гораздо более  критических, неумолимых вещах - в безмерном страдании на лице его жены, в холодной окончательности ухода его дочери. Справедливость, которой он добивался в своих судебных решениях, казалась ему пустой и никчемной. Он стремился к достойной объективности, к верховенству закона, а внешний мир ответил жестокостью, настолько сильной, что все его юридические победы представлялись ничтожными. Неужели - пронеслась мысль - неужели эта жестокость была вызвана холодной логикой причин и следствий, беспощадным результатом его вердикта на президентский указ, адекватным ответом реального мира? Ощущавшееся им ранее бремя принятия решения казалось теперь надуманной мелочью по сравнению с тяжестью невозвратной потери, с сокрушительным осознанием того, что даже самое скрупулезное правосудие никогда не сможет вернуть его дочь. Он мог только смотреть в темноту, на городские огни, насмехающиеся над его горем. Его победа стала самым сокрушительным поражением. Привыкший все анализировать в любых обстоятельствах, только теперь он осознал, что существуют вещи, несоизмеримо более важные, более весомые, чем его казавшееся незыблемо верным понимание буквы закона.