Раньшие времена..

Времена наступили благодатные. Всё сейчас чинно и по закону происходить стало. Пожарные стали успевать на пожар, пока ещё горит, а полицейские практически перестали граждан бить по щам, хоть и мандат такой имеют. Люди стали более сердечными — раньше такого не было. Сейчас в транспорте локтями не пихаются и в ухо матом не орут. В больницу, например, сейчас попадёшь — благодать: колоть тебя будут хоть весь день, лежи, значит, здоровьем напитывайся. Раньше бинтов не хватало, а сейчас всё есть, таблетки хоть ложкой ешь, только не кашляй, ради Бога. 
Довелось мне в кардиологии лежать в городе П, так я там две недели пролежал, и меня ответственно лечили. — Сердце, говорю, болит. — Так пожалуйста. Идите, говорит, в процедурную, обезболим. Я, значит, выйду, и в коридорчике падаю — так меня аккуратно поднимут, уколют и в мою же койку положат, потому как различают, где чья. Раньше такого не было. Лежал я две недели и две недели обезболивали. И здорового выпустили. Правда, я через день в неврологию попал — там уже лечили. Но там, брат, не шути — там сильнее лечат. Там вообще лучше ногами не ходить: сразу беспокоятся врачи, могут и к кровати привязать, чтоб быстрее всё зажило. 
Так вот, я о чём: времена, говорю, другие. Переменилось всё полностью. Раньше, значит, к стоматологу не попасть было, а сейчас запросто. Любой зуб тебе выдерут — не сомневайся, и больной, и те, что больному зубу по бокам мешали, всё за раз, две минуты — и иди, ватку жуй и кашу кушай. На счёт вставить — не переменилось ничего, а вырывают без очередей. Единственное, что по-старому осталось, — это морг, он прям с больницей рядом, как и раньше, для тех, кто без полиса просунулся или уколы пропускал. 
Утверждаю я, дорогие мои: люди стали значительно добрее, душевнее. Влияние церкви я думаю сказалось — раньше церковь запрещена была, и все поголовно дрались и скандалили, сейчас значит, все уже верующие, а раз так, то почти не дерутся. Раньше даже интеллигенция дралась: Есенин, например, любил в морду кулаки пихать, даже говорят, с Маяковским драка была, но я в это не верю. Не мог Серёжа Маяковского бить, так как Володя здоровенный детина был, и духу пролетарского — размазать мог на раз-два, поэтому врут. Хотя не все и тогда дрались: Мандельштам и Пастернак ни разу не дрались, а даже вроде как приятели были, и их вроде тоже сильно не били. 
Эх, времена сейчас добрейшие: одевай что хочешь, иди куда попало — никому дела нет, хоть на руках ходи, обувь экономь, никто слова не скажет. Раньше в рыло можно было выхватить за улыбку: просто идёшь, улыбаешься, а тебя окружают и бьют, чтоб не выделялся и сливался с общей массой. У меня такое было. Или бредёшь, задумавшись, звёзды рассматриваешь, и забрёл, например, с восьмого в четвёртый микрорайон — тут сразу: «Иди сюда, получи!» Ну или беги с препятствиями. Я предпочитал бег — бегал так стремительно, можно сказать, молниеносно, что порой летящие предметы, пущенные вдогонку, летели гораздо медленнее, чем я бежал. Если бы я в те времена знал о рекордах и оплате за них, непременно отрекомендовал бы себя комиссии по рекордам с единственной лишь просьбой — бежать с четвёртого в восьмой микрорайон. 
Да это что! Раньше любой поход в бар или на предмет танцев были сродни ледовому побоищу, поэтому группами ходили, но и это гарантий не давало. Пойдёшь, значит, со своими, девушку возьмёшь, стоишь как дурак, ногами-руками дрыгаешь, о любви мечтаешь, девушке в глаза смотришь, а она тебе улыбается — тоже, может, мечтает. И тут на тебе — в затылок уже бьют. А тут понимать надо, что конкретно к тебе вопросов вообще может не быть: вопросы, например, к Серёге, а он в вашей компании — ну, значит, тут и начиналось свинство. Полиция приезжала вовремя, но они в массовых драках не мешались, ждали, когда утихнет, а потом раненых собирали и с ними проводили профилактическую работу — снова, значит, били. И тут была наука у меня чёткая: обязательно получить первую кровь на лице и об чьи-нибудь зубы кулак ободрать, потом можно сделаться как без чувств, и лежать на полу, ждать окончания банкета. Главное было не заснуть и не проспать, когда всё утихнет и полиция собирать раненых начнёт, — соблюсти надо было золотую середину. Потом надо было явиться в восьмой микрорайон, показать свою кровь, чужую, и там итоги подводили: кто герой, а кого милиция подобрала. Хотя подобранные тоже герои — просто растяпы, не успели улизнуть, это надо было всё понимать.
 Вот скажите: сейчас такое вообще можно себе представить? У меня дети выросли, я их поначалу часто спрашивал: «В школе всех побеждаете?» А они удивлялись, говорили: «Нет, таких традиций». Я говорю: «Ну, может, начать надо? Может, окружающие стесняются?» — «Нет, — говорят, — это, говорят, кринж. Вы, говорят, олды все кринжанутые». Ну, так значит, так. 
Вообще, раньше драться можно было по любому поводу: цвет кожи, музыкальные разногласия, спортивные предпочтения — перечислять смысла нет. Быть неуязвимым ты не мог в принципе, так как хоть где-то ты был отличной идеологии от оппонента, а это уже повод. Хорошо, что сейчас не так. Сейчас можно сказать, я, например, коммунистов презираю, что они, например, мне не по духу и вообще жалкие ничтожные личности. Или, например, сказать: «Я царя сильно жалею — Николая второго, что зря его заморили, он и так на всё согласился». Тебе слово никто поперёк не скажет. Жалко, конечно, что могут спросить: «Что за Николай второй?» Но это совсем другая история. 
Сейчас расскажу, что делается в области столичной, куда культура доходит чуть позже, чем в саму Москву. Ехал я как-то по Серпуховской ветке с города Ч в город П. Поезда стали новые, сидушки разноцветные, билетёры улыбаются и желают хорошего дня, в голове и хвосте поезда без перерывов туалеты работают. Раньше о таком никто даже не смел мечтать. А сейчас — пожалуйста: ходите хоть по маленькой нужде, а хоть и серьёзно, главное — в клозете станцию не прозевать. 

Еду я, значит, радуюсь, что скоро дома буду, меня там жена ждёт и коты: Василий и кот Енот. Я их всех люблю до обморока — и жену, и котов, но больше всех, конечно, молодого кота Василия. Я его приобрёл недельным котёнком как раз в городе Ч, и рос он практически у меня на руках, и любит меня так же, как я его. Он есть британец вислоухий, биколор, потому как сам серый, но имеет воротник белый и перчатки белые носит, через что я его воспринимаю как аристократа. 
Еду я, значит, дышу носом, давление своё пытаюсь не нарушить и радуюсь как дурак непонятно чему: солнце светит, птахи поют, я и рад — весна, может, действует. Вагон был наполовину полный, сидели все, стоячих персон не было. И сидел рядом со мной парень совершенно новой формации: волосы у него были цвета неестественного, и рисунки на морде и руках, уши были с серьгами, и в носу серьга — не иначе, пират какой. Надо сказать, что в раньшие времена такой субъект просто дня бы не выжил — просто не смог бы существовать: его били бы прямо все, и пенсионеры, и интеллигенция, а уж рабочие и крестьяне просто душу бы вынули. А сейчас он ехал спокойно и в телефон смотрел, никого не трогал. 
Напротив парня сидел мужчина неопределённого возраста и дышал на весь вагон спиртом — свежим спиртом. Я этот запах легко различаю — доводилось нюхать, так что запомнил: дорогой коньяк, например, пахнет с пасти приятно, а спирт он и есть спирт — запах самый узнаваемый. Ехал, значит, этот гражданин и стал засыпать: вагон покачивается, солнце греет, сидушка мягкая — тут и офицер при исполнении засыпать бы начал, не то что уставший гражданин, да ещё с запахом спирта с пасти. Засыпает он, значит, и телом вниз клонится, мордой окунается как раз туда, где у молодого человека ноги стоят. Наклонился и спит, и так крепко заснул, что не смог следить за своей слюной. Эта слюна его сильно подвела: если бы не она, ехал бы дальше, а так она у него из пасти полилась молодому человеку на новые белые кроссовки. 

Кроссовки, надо сказать, очень выразительные — где попало такие не купишь. Цены немалой — это всем в вагоне понятно было. И вот происходит этот перформанс: уставший спиртоглот обильно выделяет слюну, и текут эти выделения на те самые кроссовки. Молодой человек с разноцветными волосами начинает орать и пихать спиртоглота своей тапкой в рыло. Уставший проснулся тут же, вскочил и уточнил, в чём, собственно, дело: почему, значит, ему тапку в морду запихивают? Молодой орёт, что, мол, слюни на его обуви — это свинство, и он не предвидит, как он вообще к своим кроссовкам прикасаться будет. Он говорит, значит, что он благородный и воспитанный и вообще отказывается носить дальше такую обувь и требует сатисфакции. 
Спиртоглот пришёл в ярость и вспомнил, что он за Родину страдал в боях, что он опора и надёжа родины, и кровь пролил за неё и петуха разноцветного, что он контуженный боец и ветеран, и слюни с него текут от контузии, а не от спирта. 
В общем, разворачивается сцена — в театре сейчас так не играют ни в Большом, ни в Малом, может, где-нибудь в Саратове какие самородки могут так играть роли, но мы не узнаем. Ор, значит, стоит, и драма достигает точки бифуркации. Я в нетерпении аж чипсы кушать перестал, гляжу, что дальше выйдет. И думаю: скорее бы, мне через три остановки выходить — могу не досмотреть. Но мне повезло: развязка была стремительной и совершенно неожиданной. 
Посреди этого акта появляется третье лицо — мужчина в солдатской форме. Он молча берёт спиртоглота левой рукой за шиворот и правым кулаком запихивает ему в морду. И при этом громко спрашивает: «Воевал ты, падла? Где ты воевал?» — и пихает его в лицо кулаком. И опять криком спрашивает: «Где ты, гнида, воевал?» А спиртоглот обмяк и висит скучает, как тряпочка сделался, и кровь с него льётся, и зубы выпадывают. 
Тут уже и станция моя. Тут полиция зашла — спиртоглота вынесли, на перрон положили и на горле у него пульс проверили, сказали: «Живой». А солдата повели под руки, хотя мы все, окружающие, за него вступились — мы говорили, что спиртоглот сам виноват. Но полицейские сказали, что бить людей никто, кроме них, не имеет права, и что с солдатом они проведут разъяснительную беседу и штраф выпишут. 
А куда делся разноцветный юноша в дорогих кроссовках — мы уже не видели. Напугался он до жидкого стула, так как не привык видеть такие аллюзии. А нам что? Мы с раньшего времени — пожелали солдату здоровья да по домам разошлись.