Пропавшее колечко

(Деревенская история второй половины XIX века)


Ох, не ко времени Захар Миронович упал в подпол. Ох, не ко времени! Такой был праздник! А он стоял, скривившись чуть набок, и старался пересилить боль во всём его объёмном теле.

А как хороши были жених и невеста! Ох и хороши!

Они стояли рядышком на цветастом ковре перед иконами, румяные, свежие, да такие счастливые, будто сейчас не обручение, а венчание. Он – это Гришка, сын зажиточного крестьянина Мартына Саввича, высокий, курчавый, светловолосый, с круглым лицом, в новом ладном кафтане и в новых лаковых сапогах. Словом, красавец. Она – это Машенька, его, мещанина Захара Мироновича, дочь, пышная, глазастая, с толстой русой косой, в новой расчудесного узора душегрейке, в атласной юбке с тонкими елецкими кружевами. Словом, раскрасавица.

— …И чтоб был дом ваш как есть полная чаша! И чтоб счастья было столько, что и морской ладьёй черпать – не вычерпать! — бубнил невысокий тучный Захар Миронович, держа в руках большую икону в золотом окладе. Икона была тяжёлая, тело было всё избито, и Захар Миронович уже не чаял, когда всё это закончится. — И чтобы детей было как семян в подсолнухе, и чтобы денег было полно и непереводно…

Его жена Прасковья Ивановна, худая и высокая, стояла рядом с мужем с хлебом-солью в руках, довольно кивала в такт мужниным словам и изредка толкала его плечом, когда он начинал торопиться или забывал слова.

— …во веки вечные! — закончил Захар Миронович и облегчённо, громко вздохнул. За что тут же получил от жены локтем в бок. Это было очень больно, поскольку у Захара Мироновича на том месте был большой синяк.

Жених и невеста троекратно поклонились иконе, потом приложились к ней поочерёдно. Захар Миронович наконец передал тяжёлую икону тысяцкому* и взял у жены хлеб-соль дрожащими от усталости руками.

----------
* Ты'сяцкий – главный распорядитель в русском свадебном обряде, как правило, крёстный или дядя жениха.
----------

— Держи крепче, аспид! — зашипела на него Прасковья Ивановна. — Солонка сковырнётся!

Жених и невеста поочерёдно приложились к хлебу-соли. А затем троекратно поцеловались с Захаром Мироновичем и Прасковьей Ивановной. Прасковья Ивановна, поцеловав дочь, смахнула слезинку, а целуясь с женихом, нахмурилась и крепко сжала губы.

Встав по разные стороны стола, Гришка и Машенька трижды обменялись кольцами через стол, потом надели их на пальцы, троекратно поцеловались и уселись за стол.

— Славим обручённых! — воскликнул тысяцкий, и толпа гостей и родственников, до того молчаливо созерцавшая происходящее, устремилась к столу.

— С обручённой невестой, Гришенька!

— С обручённым женихом, свет Машенька!

Поздравления сыпались со всех сторон, а обручённые только смотрели друг на друга через стол и счастливо улыбались. Машенька левой рукой держала себя за правую, нежно поглаживая колечко. Она так любила своего Гришеньку, что не могла оторвать от него глаз. Она любила его безумно уже очень давно: целую неделю.

В прошлое воскресенье они семьёй ездили на ярмарку, где ей и приглянулся парень из соседнего села. Не тратя времени зря, родители жениха и невесты на неделе устроили сговор, на котором отцы, как полагается, ударили по рукам, обменялись пирогами и обнялись со словами: «Будь ты мне сват да нова родня». Прасковья Ивановна, осмотрев хозяйство Мартына Саввича, отца Гриши, окинув взглядом покосы и пашни, сосчитав кур, свиней и окна в хозяйском доме, осталась вполне довольна своим зятем. Если бы он при этом был горбат, крив и ряб, она была бы довольна ничуть не меньше.

Когда гости напоздравлялись, напились чаю и наелись пирогов да бубликов, подружки невесты начали петь положенные к событию песни:

Уж как по терему, терему,
Шла, прошла Машенька,
Шла, прошла, свет Захаровна,
За собой вела молодца,
Молодца хорошего,
Григория да Мартыновича.
Да золотыми колечками обменялися
Да золотыми сердечками единялися.

А Машенька всё поглаживала и поглаживала своё колечко.

— Ты чего не плачешь? — громким шёпотом сурово спросила её мать.

— А чего ж плакать, раз радостно? — удивилась Машенька.

— Плачь! Сговорёнка должна плакать! — снова зашипела Прасковья Ивановна.

Машенька попробовала заплакать, но у неё не получилось.

— Плачь, дура, сейчас! — почти в голос сказала Прасковья Ивановна. — А то в замужестве наплачесся!

Машенька честно попробовала заплакать опять, пытаясь вспомнить какой-нибудь грустный случай. Но из всех грустных случаев ей вспомнилось только, как третьего дня её папенька, Захар Миронович, упал в подпол.

Это действительно был грустный случай, потому что Захар Миронович после падения очень долго был грустным. Но сама Машенька так хохотала позавчера, что закончила хохотать только вчера. Вот и теперь вместо того чтобы заплакать навзрыд и запричитать, как подобает порядочной сговорёнке, она неожиданно для всех начала истерически хохотать, вспоминая, с каким рёвом папенька падал в подпол и с какими проклятиями возвращался оттуда на этот свет.

Несколько озадаченные гости, поглядывая на пунцовую от хохота невесту, начали расходиться. Праздник уже закончился, чай выпит, песни спеты. Так что вроде бы и всё. Только невеста смеялась всё громче и громче, и наконец просто упала на стол в бессилии, беззвучно сотрясаясь от хохота так, что посуда на столе ходила ходуном и жалостно позвякивала.

— Ты чего, дура? — трясла её за плечо мать.

— Вспо… вспомнила, как… па… папенька… в подклеть… гро… грохнулись… — задыхаясь от смеха, прокашляла Машенька.

— Нашла время, дура! — прикрикнула Прасковья Ивановна и хлопнула по столу.

Плачущую навзрыд от смеха невесту на подкашивающихся ногах увели в опочивальню её подружки.

— Вот торба! — ругала Прасковья Ивановна свою дочь. — Теперь наплачется вдосталь!

— А может ничего, обойдётся? — робко спросил Захар Миронович.

— Что обойдётся? Что обойдётся?! — возвысила голос Прасковья Ивановна. — Сатана тут как тут! В светлые дни так и норовит какую пакость учинить! Прости, Господи! — она закатила глаза, обернулась к иконам и троекратно перекрестилась.

— А тебя, змей, чего угораздило в подпол свалиться?! — разъярённой коброй повернулась она к мужу. — Вот из-за тебя, изверг, и пойдут по селу пересуды, что Манька у нас дурочка! Аспид…

Захар Миронович хотел что-нибудь ответить, да что тут ответишь? И в самом деле виноват. Упал-то не кто-нибудь, а действительно он.



Так прошёл день. Прасковья Ивановна гневно гоняла дочь, заставляя заниматься по хозяйству, и тем пытаясь её успокоить. Сваха Матрона сетовала:

— Грех это, Прасковьюшка. Негоже сговорёнке хозяйственными делами заниматься. Рукоделье и затворничество – её удел до венчания.

— Ну и чего она нарукодельничает, коли её саму от смеха руками держать нужно?! — отвечала Прасковья Ивановна. — Нет уж, пусть чёрной работой занимается – больше толку будет!

Матрона только головой качала.

Принимаясь за новую работу – месить ли тесто, стирать ли бельё, выбивать ли подушки – Машенька действительно на время успокаивалась, пока на её глаза не попадался папенька. После этого следовал новый взрыв истерического хохота, от которого у всех в доме уже болели головы.

Как только Прасковья Ивановна поняла, в чём же источник этого безудержного веселья, она выпихнула мужа за порог:

— Уйди, аспид! Скройся отседова, чтобы духу твово до полуночи не было!

Захар Миронович не противился, поняв, что получил полную свободу и, не теряя времени, направился в кабак залечивать свои душевные и телесные травмы.

А Прасковья Ивановна гоняла дочь по всему дому. Сдуру послала её отнести варенье в подпол. Машенька варенье-то отнесла и даже обратно почти что выбралась. Но как только сообразила, что ползёт наверх по той самой лестнице, с которой папенька кувыркался, так сама чуть вниз от смеха не рухнула. Насилу её, хохочущую, девки наверх вынули, рушниками* под мышки поддев.

----------
* Рушни'к – здесь: расшитое домотканое полотенце для украшения стен и совершения обрядов.
----------

Гоняла Прасковья Ивановна дочь, гоняла, да так загоняла, что раздевали её девки-прислужницы уже крепко спящей.



Утро следующего дня выдалось на редкость расчудесным. Яркое солнце, синее небо. Привстав на постели и широко зевнув, Машенька, как и положено приличной девушке, прикрыла свой рот ладонью, чтобы бес не залетел.

Вчера был замечательный день! Обручение с её ненаглядным Гришенькой! Как приятно чувствовать себя невестой!..

Только вот со своим смехом она несколько пересолила. Ну а что? Она, что ли, виновата, что папенька так смешно в подпол упали?.. Машенька прыснула и, как и положено приличной девушке, прикрыла свой ротик ладонью, чтобы другой бес не залетел.

Она – невеста! Как хорошо… Вчера ещё была только простой барышней, а сегодня – невеста! А невеста потому, что колечко на пальце! Машенька погладила своё колечко…

…Колечка не было! Палец был, а колечко исчезло…



Захара Мироновича и Прасковью Ивановну разбудил громкий вопль.

— Что это? — спросонья заворчал Захар Миронович. — Никак Машка опять ржёт? Вот ведь зараза!.. — и тут же снова уснул.

Прасковья Ивановна прислушалась.

Ну точно! Дочь опять катается в истерике!

— Аспид! Угораздило ведь у всех на виду в подпол свалиться!

Она размахнулась и зло стукнула мужа по лбу кулаком.

Захар Миронович подскочил:

— Фу ты, чёрт! А мне приснилось, что я в подпол упал!

— Кабы тебе, изверг, это приснилось! Так ведь в самом деле, сатана, упал!

— А что такое?

— Вон дочь твоя опять заходится от смеха, вспоминаючи, какие ты песни пел, змей, пока ступени гузном считал!

Они оба прислушались. Из невестиной комнаты слышались всхлипывания и причитания.

— Аспид, змей, изверг… — шипела Прасковья Ивановна, вылезая из-под одеяла.

Она накинула на плечи шаль и поднялась в комнату Машеньки. А раскрыв дверь, остолбенела…

Машенька с растрёпанными волосами в одной рубашке ползала на четвереньках по полу, заглядывала под кровать, под стол, под шкаф. И рыдала.

— Вот аспид, довёл-таки ребёнка до греха! — простонала, заламывая руки, Прасковья Ивановна в отчаянии.

Машенька подняла голову и, стоя на четвереньках, произнесла:

— Ко… ко… ко…

— Боже всемогущий! Кудахчет, милая!.. Доченька родимая, досмеялась с отца родного до того, что Господь в наказание ума лишил!.. — всхлипнула Прасковья Ивановна.

Машенька приподнялась:

— Ко… ко… коле-ечко… — и протянула растопыренную пятерню.

Прасковья Ивановна опешила, собралась с мыслями, пришла в себя и снова опешила:

— Кольцо потеряла?! Дура! Лучше бы ум! Дешевле бы получилось!

С руганью и проклятьями она вернулась в спальню.

— Ну что там? — спросил Захар Миронович.

— Из-за тебя, змей! Всё из-за тебя, изверг!!

Захар Миронович съёжился.

— Что там… Что там… Кольцо наша дурища потеряла! Вот что! — Прасковья Ивановна стала нервно одеваться. — Такого позора на селе ещё не было… А всё ты!

Она обернулась к мужу, зло посмотрела на него и гаркнула:

— Чего разлёгся?! А ну, иди искать!

Захар Миронович спешно выбрался из-под одеяла.

— Да куда ты в исподнем, аспид?! Штаны надень, сатана!

Теперь по невестиной комнате ползали пять человек. Три девки-прислужницы, Захар Миронович и рыдающая Машенька.

Прасковья Ивановна стояла в дверях и руководила поисками:

— Под шкафом смотрите! Загляните под сундук! Так сдвиньте его! Впятером сдвиньте, изверги! В постели посмотрите! Ну и что, что смотрели, ещё посмотрите!

Тут взгляд Прасковьи Ивановны привлекла щель в полу:

— А это что? Может, туда закатилось?

Все стали, отпихивая друг друга головами, заглядывать в щель. Машенька на секунду успокоилась.

— Возьмите зеркало, аспиды! Да посветите туда!

Взяли зеркало, посветили. Но щель была глубокой, и ничего не было видно. Машенька снова разрыдалась.

— Говорила тебе, дура, не смейся – наплачесся? Говорила?! — Прасковья Ивановна даже топнула.

Машенька закатила новую истерику.

— Ищите по всему дому, изверги!

Так и лазили они по всему дому, заглядывая всюду, куда можно было заглянуть, и прощупывая везде, где можно было пощупать. Сдвигая мебель, расколотили две вазы. И искали, искали, искали… Машенька не переставала плакать. Прасковья Ивановна время от времени начинала причитать:

— Чёрт, отдай! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

И снова искали, искали, искали… Но колечко как в воду кануло. Машенька всё плакала.

— Так тебе и надо! Будешь впредь мать слушаться! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

Колечка в доме не нашли…

— Машка, ты во двор выходила? Выходила! Стало быть, надо во дворе искать! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

Переползали весь двор, заглянули под каждое полено, даже в будке у пса Наполеона поискали. Нету!

— Вспоминай, Машка, чё вчера делала? Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

— По… подушки выбивала… — всхлипывала Машенька.

— Смотрели в подушках? Так посмотрите! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!.. Ещё что делала? Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

— Бельё сти… стирала…

— Посмотрите в белье, что сушится. В наволочках, пододеяльниках. Внимательнее ищите! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!.. В лоханях не осталось? Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!.. Говорила тебе, дура, не смейся! Что ещё делала? Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

— Тесто меси-и-ила…

— Чтоб тебе пусто было, дура! Кучу пирогов уж напекли!

— Са… сами велели! — снова зарыдала Машенька.

— Садитесь все, смотрите в пирогах! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

Так и сидели они за большим столом, разламывая пироги под рыдания бывшей невесты и монотонные причитания её матери:

— Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

Разломанные и размятые на мелкие кусочки пироги пахли так вкусно, так разжигали аппетит, что Захар Миронович не удержался и несколько кусочков сжевал.

— Я тебе съем, изверг! — крикнула Прасковья Ивановна. — Проглотишь кольцо – сама тебя резать буду! Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

«И ведь разрежет!.. Ведьма!» — подумал Захар Миронович, бросив взгляд на почерневшее от злости лицо жены, и решил больше судьбу не дразнить.

Гора пирогов превратилась в гору пирожных крошек. Кольца не было… Прасковья Ивановна на минуту задумалась и замолчала.

— Машка, а ты вчера ходила?

— Ку… куда? — спросила Машенька, оторвав платок от опухших глаз.

— Туда! — рявкнула Прасковья Ивановна.

— Хо… дила… — растерянно пробормотала бедная Машенька.

Захар Миронович в ужасе поднял голову и испуганно посмотрел на жену.

— Да сиди уж! — махнула на него рукой Прасковья Ивановна. — В подпол уже падал! Не хватало ещё в нужнике утонуть. Позовите Прохора!

Прохор, местный подёнщик, узнав задачу, заломил неслыханные деньги. За работу, за срочность и за то, что молчать будет.

Паразит! Аспид! А что делать?

Прохор трудился как каторжный. Не раз он выползал из ямы и падал на траву отдышаться.

— Эх, мало запросил… — стонал он, отрывался от земли и нырял снова.

Прохор выскоблил яму, как оголодавший вылизывает тарелку. Кольца не было…

Машенька всё плакала… Тут Прасковья Ивановна вдруг посмотрела на девок-прислужниц.

— А ну! Сознавайтесь, кто кольцо взял! — зарычала она.

Девки опешили. Захар Миронович решил вступиться за многократно проверенных служанок:

— Парашенька, не нужно так…

— Молчи, изверг! А ну, все трое – в чулан!

Все три девушки вдруг хором разрыдались. К ним со страшным рёвом тут же присоединилась Машенька.

— Боже мой! — схватился за голову замученный Захар Миронович и прикрыл ладонями уши.

Но все четверо ревели так, что ошалел бы и глухой.

Прасковья Ивановна подумала и снова запричитала:

— Чёрт, отдай! Чёрт, отдай!..

— Парашенька, колечко-то освящённое!.. Чего ж ты чёрта-то поминаешь?

— Молчи, изверг! — ответила Прасковья Ивановна. — Ты сатаны не знаешь!

«Ещё бы! Мне – и не знать…» — подумал Захар Миронович и про себя усмехнулся.

Но Прасковья Ивановна всё-таки причитать перестала. На время.

— Что застыли? А ну, искать! — гаркнула она.

Девушки с плачем опустились на колени и снова заползали по всему дому как жуки.

— Не даёт мне покоя та проклятая щель в её комнате, — задумчиво проговорила Прасковья Ивановна. — Надо подымать полы!

— Парашенька, дом ломать?

— Молчи, аспид! Зовите рабочих!

Чтобы вскрыть полы, нужно было вынести из комнаты всю мебель. В невестиной спальне под полом колечка не оказалось. Но трещины в полах Прасковья Ивановна обнаружила по всему дому. И началось!

Никогда ещё небеса не видели ничего подобного! Половина рабочих торопливо выносила мебель во двор, изредка разбивая то, что может разбиться. Другая половина со страшным скрипом отрывала доски в доме. Прасковья Ивановна снова запричитала нудным, противным голосом «чёрт, отдай» и пыталась быть сразу везде, чтобы рабочие не стянули драгоценного колечка.

Машенька рыдала так, что пёс Наполеон не выдержал и стал ей вторить утробным волчьим воем. Захар Миронович метался по двору между сваленной как попало мебелью, схватившись за голову и боясь, что вот-вот сойдёт с ума.

Вся мебель вынесена и выпотрошена, все доски оторваны. Колечка не было…

Машенька, уже иссушённая от слёз и потерявшая голос, не плачет – хрипит.

— Говорила же тебе, дура, не смейся – наплачесся! — жалила её Прасковья Ивановна.

Позвали сваху.

— Матрона Поликарповна, посоветуй, как быть. Колечко невеста потеряла.

Сваха побледнела и перекрестилась:

— Батюшки святы! Я даже и не знаю, что делать-то. Несчастье-то какое! Надо обмозговать. Ай, какие дела, какие дела… — запричитала она.

— Говорила же тебе, дура, не смейся! — опять со злобой сказала Прасковья Ивановна дочери.

— Сами вчера велели мне по хозяйству помогать! — хрипло запротестовала Машенька.

— Как кобыла ржала да не заметила, как кольцо соскочило! — прорычала Прасковья Ивановна.

— А я тебе, Прасковья, говорила! — возвысила голос сваха, — Нельзя сговорёнке хозяйственными делами заниматься! Говорила ведь! А теперь дочь винишь!

Так переругивались мать, дочь и сваха, понемногу переходя на крик, пока в развороченные сени не вошёл со впавшими глазами Захар Миронович.

— Это ты, аспид, злодей, сатана, виноват! — зашипела на него Прасковья Ивановна. — Ты в подпол упал! Что ж ты не сдох в том подполе?!

— Молча-аа-аать! — заорал Захар Миронович.

Женщины замолкли. От крика Захара Мироновича в мебели во дворе что-то гулко упало.

— Молчать, сатанинское семя! — повторил он. — Машка, а ну, брысь отсюда.

Машенька вышла во двор и, снова зарыдав, повалилась на свою кровать.

— Может, новое кольцо купить? — шёпотом предложил Захар Миронович.

— И то верно! — ожила сваха. — А скажем, что нашли!

Захар Миронович, найдя свою одежду в мебельных россыпях, оделся и побежал в лавку.

— А муженёк-то у тебя с головой! — сказала Матрона. — Ловко придумал!

— Был бы этот дурак с головой, придумал бы до того, как дом разломали, — язвительно ответила Прасковья Ивановна, со скошенным лицом оглядев вокруг.



Что важно в обручальном кольце, так это то, что оно простое. Без узоров, без камней, без излишеств. И, казалось бы, подобрать замену вроде бы просто.

Но это если знаешь, во-первых, размер, а во-вторых, ширину колечка.

Примчавшийся в лавку Захар Миронович не знал ни того, ни другого. Он стоял и примерял на свой мизинец все кольца, которые были в лавке, пытаясь вспомнить, какой ширины было Машенькино пропавшее колечко.

Схватит одно, наденет – вроде подходит. Пока идёт к дверям, глядючи на колечко, сомнения начинают его съедать всё сильнее и сильнее. Бегом возвращается обратно. И так бесконечное число раз.

Слава Богу, лавочник оказался мужиком настоящим – терпеливым и сердобольным. Видя мучения Захара Мироновича, он не ворчал, а лишь помогал, жалостливо улыбаясь, стаскивать с пальца очередное забракованное кольцо.

Кольца уже начинали двоиться и троиться в глазах у Захара Мироновича. На дворе уже смеркалось…

— Кум, а кум! Давай я куплю у тебя с десяток колец. И пусть Машка сама выберет, какое ей подходит… А?

Лавочник оторопел:

— Ты ж сказал: подсунуть ей взамен потерянного. А как ты десяток колец ей подсунешь? Вот, мол, всё облазил, кучу колец нашёл. Выбирай, мол, своё? Ну курам же на смех! Что у вас там дома, невесты эскадронами маршируют, что ли?

Захар Миронович понял, что с головой дело плохо…

— Кум, я, наверное, того… помираю, — прошептал он, уселся на куль с горохом и заплакал…

— Захар Миронович, ты это, не отчаивайся так! — запереживал лавочник. — Выпей вот стаканчик, взбодрись.

Захар Миронович покорно выпил. Посидел, глядя на пол. Помолчал.

— Аа-а! — вдруг закричал он, подскочил, схватил первое попавшееся кольцо, натянул на мизинец, вытер рукавом слёзы и рванул домой.

Дома жена со свахой уже извелись, ожидая его с кольцом.

— Ты аспид, ты кровопийца! Где ты шляешься, что б тебе пусто было! Кольцо скорее давай, что смотришь, изверг! Его дочь помирает, а он шляется! — встретила его Прасковья Ивановна.

Кое-как, с проклятьями, с причитаниями сняв с его пальца кольцо, обе женщины с деланными радостными криками побежали во двор к валявшейся в подушках Машеньке.

— Нашли, детонька моя!

— Нашли, краса ненаглядная!

— Счастье-то какое!

Захар Миронович прислушался. Рыдания во дворе стихли. Пёс Наполеон замолчал. Наступила тишина… Какое чудо – тишина!

Тут Машенька тихо засмеялась и спросила:

— А где нашли-то, маменька?

— Да в щель-таки и закатилось, несносное.

— Береги его теперь пуще глазика своего, свет Марьюшка! — замурлыкала сваха.

— Я теперь его не выпущу, никогда не выпущу! — воскликнула Машенька и залилась счастливым смехом.

«Опять смеётся… — подумал с досадой Захар Миронович. — Хотя… Пусть смеётся! Её смех всё-таки поприятней будет, чем её слёзы! Бог мой, неужто и вправду подходящее кольцо купил? Слава тебе, Господи! Не зря мои мучения!»

Женщины во дворе смеялись, плакали и ворковали. И хмелеющий Захар Миронович слушал эти звуки как музыку. Он сел на сложенные доски, ему стало тепло и покойно…

…Машенькин вопль, словно пушечный выстрел, всколыхнул воздух. Захар Миронович подскочил так, что чуть голова не оторвалась.

— Не моё колечко! Не моё! Не моё! — кричала Машенька.

— Да как же не твоё! Посмотри лучше! — кричали женщины.

Мимо носа Захара Мироновича со свистом пролетело брошенное Машенькой колечко. Захар Миронович отшатнулся. Колечко жалобно звякнуло где-то в комнатах.

— Не моё! Не моё! — в слезах кричала Машенька. — То свободнее было, а это палец стягивает! И на моём была маленькая царапинка! Я сама его нечаянно поцарапала, когда вчера кочергой уголья ворошила!

— Говорила я тебе, Прасковья! Нельзя сговорёнке хозяйственными делами заниматься! Говорила ведь!! — переходя на визг, закричала сваха.

В проёме двери зловещей тенью появилась рычащая Прасковья Ивановна:

— Ты, аспид, сатана, злодей виноват! Ты, паразит, в подпол упал! Чтоб ты издох в том подполе!

Захар Миронович схватился за голову, застонал и на мягких ногах, спотыкаясь о лаги* и валявшиеся доски, пошёл в тёмное нутро развороченного дома. Нащупал впотьмах люк в подпол, открыл его и медленно стал спускаться в чёрную преисподнюю, чтобы лечь там и спокойно умереть…

----------
* Ла'ги – здесь: брусья, составляющие выравнивающий каркас деревянного пола, на который стелются половицы.
----------

Спускаясь по лестнице, уставший до бесчувствия Захар Миронович едва не наступил в бочонок с грибами, который стоял открытый со вчерашнего праздничного утра.

Ему, за весь безумный день перехватившему только пару крохотных кусочков пирога, страшно захотелось есть. Облокотившись одной рукой о бочонок, а другой держась за полку, он вдыхал аромат солёных груздей так, как испанская инфанта нюхает розы. На полке стояли бутыли с брагой, они приятно холодили его пальцы и соблазняли покончить с сегодняшним днём самым радикальным способом.

Недолго думая, Захар Миронович достал бутыль, выдернул затычку и осушил её в один затяжной, искупляющий все страдания глоток. Закуска стояла перед ним, и Захар Миронович, черпая ладонью грибы, стал в полной темноте поедать их с невыразимым наслаждением.

Грибы были хороши! Хрустящие, упругие, с чесночком, перчиком и хреном. Они пахли так, как, наверное, пахнет если и не в раю, но уж точно где-то поблизости. Они сами проглатывались, их даже не нужно было очень уж пережёвывать. Но время от времени все же мелко-мелко пережёвывая, Захар Миронович с восторгом ощущал сотни оттенков грибного вкуса. Он ел и постепенно забывал все неприятности сегодняшнего дня. Да и неприятности того дня, когда он упал сверху как раз сюда, уже забылись. Он ел и забывал про жену, про дочь, про потерянное колечко, про свою горькую жизнь. Он горсть за горстью отправлял грибы в рот… Ещё горсть… Ещё…

Это ещё что?! На зубах клацнула какая-то железяка!..

Захар Миронович перестал жевать и поворошил языком грибное месиво во рту…

Батюшки святы! Кольцо!.. Кольцо, чтоб вам всем пусто было! Дрожащими пальцами Захар Миронович залез себе в рот, нащупал колечко, вынул его и, безуспешно пытаясь разглядеть его в полной темноте, крепко сжал в кулаке.

Как забираться в темноте по высокой крутой лестнице с двумя ногами и одной рукой, будучи трезвым, понимают все. Как это трудно, будучи очень нетрезвым, знают немногие.

Захар Миронович, сопя и чертыхаясь на самого себя, боролся с собой и с лестницей, продираясь сквозь пьяную дрёму наверх, на белый свет. Рискуя снова разбиться вдребезги, он цеплялся за перекладины лестницы даже подбородком.

Этот воистину героический поступок должен был бы быть занесён во всемирный список примеров отцовской любви. Ибо им овладела только одна мысль: вернуть колечко дочери, чтобы она перестала плакать, чтобы засмеялась, чтобы вспомнила, что у неё есть отец, который всегда её любил и баловал. Который любит её, вообще-то, до сих пор.

Вот так, пьяно бормоча, время от времени поругиваясь и тихонько плача, он наконец почувствовал, что выкарабкался на белый свет. Правда, на белом свете была такая же непроглядная темнота.

— Машенька! — завопил Захар Миронович, стоя на четвереньках. — Кто-нибудь!

Прошло с минуту, и со двора с зажжёнными лампами и свечами появились Прасковья Ивановна, Машенька и три девки-прислужницы. Захар Миронович, сидя на коленях, с улыбкой протянул ладонь с жёваным грибным месивом.

— Что это, аспид? — в ужасе отшатнулась Прасковья Ивановна.

— Кольцо… это… в грибах нашёл… — заплетающимся голосом сказал Захар Миронович.

Машенька медленно подошла к нему…

— Папенька! Милый! Это, видно, я обронила, когда варенье со стола относила! — Машенька схватила колечко, и как оно было – всё в жёваных грибах – мигом надела на палец. — И правда ведь нашли! И свободнее на пальчике!.. И царапинка есть! Папенька!!

Она упала на колени и осы'пала радостно улыбавшегося папеньку поцелуями. Потом вскочила и, спотыкаясь о доски, побежала во двор, смеясь и плача от радости.

— Ну, слава Богу, нашёл наконец, изверг! — одобрительно пророкотала Прасковья Ивановна, хотела было идти во двор, да внезапно передумала.

Грозно повернувшись, она словно паровоз надвинулась на Захара Мироновича:

— Ты! Змей! Сатана! Кто тебе позволил так нажраться?! На ногах, аспид, ведь не стоишь! Кто тебе позволил?! Кто?! Кто?! Кто?!

Она с размаху била его по щекам, вкладывая в каждую оплеуху все собственные горести сегодняшнего дня.

Захар Миронович не чувствовал боли. Он уже спал, как был – на коленях, и ему снилось, что он опять падает в этот чёртов подпол и бьётся лицом о ступени этой бесконечной чёртовой лестницы…


----------
Весна, 2012