Мелодия, высеченная в свете

В синагогах Праги тьма имеет свою особую субстанцию. Она густа, как эфирные чернила в сосуде ангела-писца, и осязаема, словно бархат, накинутый на плечи вечности. Именно в такой тьме реб Иекель и его ученик Лемех сидели за деревянным столом, где одинокая свеча боролась с ночью, как праведник с искушением.

Голод давно стал их постоянным спутником. Не тот голод, что опустошает кладовые, а тот, что очищает сосуды души. Он скручивал их кишки в свитки Торы, где каждая буква пульсировала болью откровения. Но они не говорили о еде. Они шептали о мелодиях, что поют в мозгу костей — там, где плоть встречается с вечностью.

— Слышишь? — спрашивал реб Иекель, и его голос, иссохший от постов, был подобен шороху страниц древней книги.

Лемех закрывал глаза, и тогда мир трансформировался. Воздух синагоги начинал звенеть от незримых струн — тех, что натянуты между звёздами и прахом земным. Этих струн никогда не касались человеческие пальцы, и всё же они звучали, когда душа дрожала от близости Того, Кто Сокрыт.

"Целуй меня поцелуями уст своих", — звучало в тишине, но не было это чтением Песни Песней. Это был нигун, беззвучная мелодия, льющаяся из неведомых глубин. Истинный поцелуй — это когда душа отрывается от тела, как спелый плод от ветви, и падает в бездну, которая есть объятие Всевышнего.

Реб Иекель говорил о музыке без голоса, о песне, что существует до всякого звука:

— В начале творения, — шептал он, — Всевышний, благословенно Имя Его, пел. И из этой песни возникли миры, как пузырьки воздуха в потоке речи. Каждый из нас — нота в этой мелодии, забывшая, что она — часть песни.

Его слова вились дымом к потолку, где тенета паутины, серебрящиеся в тусклом свете, становились нотами божественной партитуры. Лемех слушал, и его кадык вздымался, как жертвенный нож — готовый рассечь завесу плоти, отделяющую слышимое от неслышимого.

Голод был их литургией: пустые желудки звенели колокольчиками, созывая ангелов на пир, где вино — свет, а хлеб — молчание. Кто-то сказал, что пост — это крик тела к Богу. Но для них пост был тишиной, в которой наконец становится слышен тихий напев Шехины.

Когда шамес принёс миски с кашей, пар поднялся к сводам, как фимиам в Храме. Реб Иекель ел медленно, благословляя каждую крупицу. Лемех же закрыл лицо руками — не от голода, а от стыда за свою двойственность. Его соблазн был не в еде, а в желании остаться. Остаться в теле, в мире, где мелодии нуждаются в устах и струнах, где свет должен преломляться через материю, чтобы стать видимым.

— Учитель, — прошептал он, — я боюсь.

— Чего, сын мой?

— Исчезнуть.

Реб Иекель улыбнулся, и его улыбка была трещиной в стене мира, сквозь которую просвечивал иной свет:

— Что есть исчезновение, как не растворение капли в океане? Не бойся. Тот, кто теряет себя в Боге, находит в Нём свою истинную сущность.

Лемех выбрал пост покаянный — не для очищения, а чтобы трещины в плоти расширились, пропуская сквозь себя тот самый свет, что высекает таинства на стенах сердца. В Зоаре сказано: "Разбитое сердце — это врата, через которые входит Всевышний". А что есть пост, если не осознанное разбиение сосуда тела?

***

Ночью, когда синагога стала лодкой, плывущей по Млечному Пути, Лемех закричал:

— Во мне поёт!

Реб Иекель подбежал к нему и увидел, что кожа ученика просвечивает, как пергамент, обнажая буквы, выжженные экстазом девекут — прилепления к Богу. Внутри, за рёбрами, звенела скрипка — не Ионы-музыканта, что играл на свадьбах, а той самой частицы мелодии, которой Всевышний сотворил вселенную.

— Что ты слышишь? — спросил учитель, и голос его дрожал.

— Всё, — ответил Лемех. — И ничего. Звук до звука и после всех звуков. Учитель, я вижу мелодию!

Свет лился из него, как вино из разбитого кувшина, заливая скамьи, пол, трещины в стенах синагоги. "Благо тебе!" — шептал реб Иекель, но уже знал: ученик уходит. Не в смерть, а в прилепление — туда, где Шехина касается губ души поцелуем, выжигающим последнюю тень желания.

В каббалистических трактатах говорится о смерти от поцелуя — особой привилегии праведников. Это не конец, а преображение. Это когда плоть, ставшая ненужной обёрткой, падает, а душа вливается в поток неслышимой музыки, что течёт из уст Всевышнего. В Песни песней сказано: "Любовь твоя лучше вина" — и это вино пьют не устами, а каждой трещиной в сердце.

Каббалисты знают: Всевышний целует тех, кто осмелился голодать — не по еде, а по свету. Их пост — это не отказ, а жажда. Жажда услышать, как кости славословят, а печень поёт псалмы. Жажда стать прозрачным, чтобы свет проходил сквозь тебя, не искажаясь.

Лемех умер, не допев. Его гортань сомкнулась на слове "Слушай", но это не было концом. Это было началом гимна, который теперь будет звучать в горних сферах. Учитель, оставшийся в синагоге-лодке, понимал: смерть ученика — не конец мелодии, а пауза, после которой скрипка зазвучит уже за пределами слышимого диапазона.

Истинная песнь не нуждается в певце — она льётся из трещин мироздания, из тьмы, что становится светом, из голода, превращающегося в сытость духа. Она есть даже тогда, когда никто не играет и не поёт.

Реб Иекель прикрыл глаза ученика, но не произнёс "Благословен Судия Истинный", как положено при виде мёртвого. Вместо этого он сказал:

— Благословен дающий жизнь мирам.

***

А внизу, где люди ели, спали, желали, — каша в мисках стыла, покрываясь плёнкой, похожей на кожу. Дождь стучал по крышам Праги, смывая следы дневной суеты. Мир продолжал своё существование, не замечая, что одна из нот в симфонии творения изменила тональность.

Но где-то высоко, в обители высеченных тайн, Лемех уже смеялся — добрым, сердечным, сладостным смехом. Его смех растворялся в божественном дыхании, становясь тем самым поцелуем, что сильнее смерти. Ведь любовь, как вино, не умирает — она бродит в подвалах вечности, ожидая, когда жаждущие вновь наполнят свои кубки светом.

И если ты когда-нибудь окажешься в старой синагоге Праги, и тьма сгустится вокруг тебя, как чернила в сосуде ангела-писца, — прислушайся. Возможно, ты услышишь далёкую скрипку — мелодию, высеченную в свете, песнь, что существовала до первого слова и будет звучать после последнего молчания.

Ибо в начале была не тьма и не свет, не слово и не молчание, а Песня — та, что поёт в мозгу костей каждого, кто осмелился голодать ради света.