Финал Ревизора - философическое замечание

В один «неумышленный» город прибывает некий проигравшийся в прах прохиндей. Его собираются уже экстрадировать в никуда, как вдруг бдительный Городничий выявляет в никчемном господине чиновника, прибывшего инкогнито, для ревизии, из Санкт-Петербурга. У Городничего два обоснования того, что, так сказать, «он – это Он». Во-первых, догадка «двойников» с одинаковым имя-отчеством и несуществующими фамилиями (эта догадка, в свою очередь, зиждется на том, что он, то есть, Он,). Во-вторых, Городничему снились две крысы сверхъестественного размера, которые все чего-то вынюхивали.

Аргументы не слишком, но наотмашь! «Прохиндей инкогнито» подыгрывает городским чиновникам соответственно – неумело, но эффективно. Иван Хлестаков – ревизор, но не  только! – он еще и «криптовалюта»: он спекулирует на ожиданиях – то есть, на вере – коррумпированной элиты городка.

Все заканчивается скандалом – публичным чтением письма Вымышленного ревизора некоему «душе Тряпичкину» (звать которого, почему-то, «Иваном Васильевичем»). За этим следует выяснение, кто же запустил тему ревизора, и покаяние Городничего.
Однако все это – еще комедия, пусть и несколько условная: я, помню, рыдал в голос над причитаниями Городничего, глупыми, но отчаянными.
И тут на сцену, словно оракул или «бог из машины», спускается Жандарм, с повелением: «Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! никаких «не съезжает и денег не плотит», никаких инкогнито, никаких подношений!..

За этим следует Немая сцена.

"«Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою.
Почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям.
Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом.
Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся.
Судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!».
Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего.
У самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами»."


В этой, самой невероятной в мировой драматургии, сцене я выделил бы, прежде всего, ОДНОГО персонажа:

«У самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего».
Так это и бывает: еще вчера эти подружки сплетничали и любезничали с Анной Андреевной и Марьей Антоновной, а сегодня... нет! сейчас – смотри-ка! – даже они замолчали, пусть даже и с «самым сатирическим выраженьем лица».

В НЕМОЙ сцене у дам уже другой статус: в эту минуту происходит их превращение. Тут, как бы сквозь призму сидящих на краю сцены Троих СУЖЕНИЦ, трех проводниц Судьбы (мойр или норн), персонажи, которые доселе двигались или даже стояли на сцене, онемели и окаменели от досады и ужаса! В этот момент, они скрючились в ожидании истинного Ревизора. В гримасах и жестах Немой сцены герои... вернее сказать, ШАРЖИ впервые обретают пусть и мимолётную – на полторы минуты, следуя за авторским указанием – но индивидуальность: на протяжении всей пьесы, они всего лишь забавные имена-фамилии, которые озвучивают авторские ремарки. Теперь же они превращаются в маски, пусть и карикатурные, но живые.

Итак, финал «Ревизора» диалектичен. За кульминацией пьесы следует сцена не просто ЧИСТО литературная, но даже анти-драматургическая: персонажи неподвижны и безмолвны. Чего стоят хотя бы такие ремарки: «потерявшийся самым невинным образом», «с едким намеком на городничего», «сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!». Даже если ЭТО СЫГРАТЬ, из зала невозможно будет ЭТО УВИДЕТЬ (как невозможно увидеть пастве Сикстинской капеллы роспись Микеланжело Буонаротти)!