Кольцо Саладина, ч 4. Последнее воскресенье, 52

ПАНИ

- Девочки, победа, я договорилась!
 Иржа вошла в палату торжествующая, встала посредине и вымахнула руку вверх, как флаг.
- Мне сделают справку, что я лежала в терапии. Кому ещё сделать?
- Мне не нужно, - сказала Ленуся. – И так все знают и дома, и на работе. Мне больничный оплатят.
- И мне оплатят, - сказала Катя.
- Сделай мне, - неожиданно попросила Марина.
- Тебе не оплатят? - удивилась Иржа.
– Да всё мне оплатят. Я просто не хочу, чтобы на работе зубоскалили всякие дуры.
- Ты ж говорила, упала в обморок у всех на глазах.
- Ну, вот не у всех, - сказала Марина со значением. – Самые акулы у нас как раз в бухгалтерии. Они и так уже мне все кости перемыли. Вот пусть теперь умоются. Сделаешь?
- Да не вопрос.
- Сколько это будет стоить?
- Сочтёмся, не волнуйся.
 Иржа повернулась ко мне:
- Тебе нужно?
- Не знаю, - я пожала плечами. – Я понятия не имею, когда отсюда выйду теперь.
- Ну, когда-нибудь-то выйдешь, - рассудительно сказала Марина. – А число потом сама проставишь.
- Я тебе телефон свой дам, - решила Иржа. - Я-то уж точно выйду раньше, у меня сегодня всё кончится.

И словно в ответ на её слова в палате появилась медсестра с капельницей.
- Плеханова! Руку готовь!
Иржа прыгнула в кровать, сестра наклонилась над ней.

Я отвернулась, чтобы не видеть. У Иржи сегодня всё кончится. Её ребёнка убьют. А она будет жить. Как жила, так и будет жить дальше, как обычно. Она и так тут живёт, как обычно. Смеётся, ест с аппетитом, бегает к своему Афгану…
Мы все устали её отговаривать. Смирились.
Одна я не привыкла – всё во мне рвётся внутри. Может, и девочки тоже только внешне смирились, а сами точно так же, как и я, каждой клеточкой чувствуют сейчас эти капли, что несут смерть по венам… Может быть, и Иржа сама чувствует, только не говорит. Я представила себя на её месте, и холод коснулся сердца, головы, меня передёрнуло. Хочется закрыть уши. Чтобы не слышать. А чего не слышать? Как журчит смерть, тихо изливаясь из флакона?..

Встаю и выхожу в коридор. Не могу я это видеть. Не могу находиться с этим в одной комнате. А, может быть, в одном доме.
И, стоя в коридоре, глядя в окно на зелёный парк под пеленой мелкого, как туман, дождя, стараюсь забыть, что происходит в палате. Стараюсь думать о себе.
Сегодня двадцать первое. Вчера была конференция. Татка не пришла. Я ей сама сказала: не приходи. И она быстро согласилась, пряча глаза. И чтобы её не мучить, я пустилась её оправдывать: ты устанешь, будешь там стенографировать, потом расшифровывать. И она быстро, согласно кивала головой. Да-да конечно, придётся печатать, она задержится, она не успеет до семи.  И я видела, как она уходила – какой несчастный взгляд кинула мне на прощанье. И понимала – почему. Конечно, она всё уже знала. Знала – и ничего не смогла сделать.
И теперь мне осталось только всё узнать самой. Самой…

Из нашей палаты выходит Марина и садится рядом, кутаясь в свою пушистую кофту.
- Ты тоже да? – спрашивает она у меня тревожно. – Ой, я прямо там не могу. А Ленуське хоть бы что, лежит книжку читает. Представляешь? Катя – ладно, она не беременная. А Ленуська… Нет, у меня мороз по коже.
У меня тоже мороз по коже, и с этим как-то надо жить. Как-то привыкать, что здесь это – дело обычное.

- Ну вы чего тут жмётесь, - шугает нас нянечка. - Идите в палату, я тут мыть буду…
- Я не пойду, - говорит Марина непреклонно. - Пусть капельницу унесут.
- Это что-то изменит? – спрашиваю я.
- Ну, по крайней мере на это не смотреть… Пойдём, воздухом подышим.
Мы выходим на крылечко, дождь мягкий, тёплый, молодая зелень так полна жизни, старый парк наполнен весной… Марина щебечет, я не слушаю, я тут вообще стала тупая, как болванка, меня ничего не трогает. Просто плохо. От всего.

- Обед! Девчонки, на обед!
Мы возвращаемся. Капельницу унесли, но легче не стало, и есть не хочется. Ленуся наворачивает рассольник и макароны, а я еле-еле съела две ложки. И есть не хочется, и солёного не хочется. И не тошнит. И тревожно всё это, и приходит мысль: зачем я тут лежу, я же совершенно здорова! И от этого «здорова» холодеет душа…

После обеда я не выдерживаю тяжести и неизвестности. Выхожу в коридор, на пост, сажусь возле телефона.
Мне плохо – пусть будет ещё хуже.
И твёрдой рукой я набираю знакомый номер.
- Да, - голос у Олега невнятный, но как только я называю себя, расцветает теплом.
- Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он заботливо.
По официальной версии я лежу с вегето-сосудистой дистонией. Этой мой кровный диагноз, к нему не придерёшься.
- Как всё прошло? – спрашиваю я непослушными губами.
- Хорошо прошло, - говорит Олег, он как всегда скуп. - Только жаль, что ты не смогла.
- Да, это какой-то рок, - быстро говорю я.
- Вадим Эдуардович все хорошо прочёл, - говорит Олег успокаивающе.

Добрый Олег. Он, конечно, хотел меня как-то утешить. Но просто выстрелил в голову. И… убил. Добил.
А чего я хотела? Я что-то другое предполагала? Я чувствовала это. Я молчу, пытаясь вернуться к жизни. Только теперь не понимаю – зачем…
- Выздоравливай, - говорит Олег. - Мы скучаем.
В вестибюль заходят люди, я торопливо заканчиваю разговор.
 И что – теперь всё кончено? Или всё-таки надо дальше жить? Но как?

Меня качнуло, когда я вставала со стула. Где-то внутри проснулась старая боль. Держась за стенку, кусая губы, я шла в палату. Я хотела этого. Когда тебе плохо, хочется, чтобы стало ещё хуже.
В дверях ко мне метнулась Иржа. Глаза у неё были отчаянные.
- Слушай, выручи! Можешь? Я уже иду… уже мне пора… Нужно будет коробку передать, сможешь?
- Какую коробку? – я смотрю непонимающе. Я вообще сейчас ничего не понимаю.
- Отдать моим. Они в вестибюле будут ждать… Ну, я ж по-человечески хочу... похоронить... Сестра в кабинете отдаст тебе коробку, а ты отнесёшь моим. Я же не смогу, я буду там… лежать… А сестре нельзя пост покидать…
До меня медленно начинает доходить смысл.
Иржа держится за живот, у неё несчастные глаза, лицо покрыто испариной. Девочки смотрят на меня.
- Я - нет! – машет руками Катя, хотя её никто не спрашивает. – Я не могу!
И все отрекаются наперебой, словно их ведут на эшафот:
- Нет-нет! Примета плохая!
- Ой, нет! Я боюсь! Нет!
Я одна не боюсь. Мне уже так плохо, что ничего не страшно. Но я вижу, как у Иржи трясутся губы и понимаю: есть люди, которым хуже, чем мне.
- Ладно, - говорю я. – Я передам, не беспокойся.
- Я тебя отблагодарю, - быстро шепчет Иржа. – Справку бесплатно сделаю…

Сестра уводит её, а я медленно сажусь на кровать. Вадим. Это конец. Он получил то, что хотел. И так легко и изящно получил. Всё то, что мы тщательно берегли. И Татка знала и боялась мне сказать. Её можно понять. Мысли мои бегут, рвутся. Все мои материалы, значит, у него. Или не все? Нет, надо чтобы Татка всё мне рассказала. Как всё вышло. Нужно, чтобы она, а не он. Только не он! Его лицо, его учтивые интеллигентные улыбки, лживые, за которыми может стоять всё, что угодно. Конечно, все лавры он передаст мне. На словах. А на деле? Господи, да какая мне разница? О чём я думаю? Зачем они мне, эти лавры? Теперь, когда у меня совсем другая жизнь впереди…

Принесли полдник, я выпила холодный безвкусный чай с двумя твёрдыми печеньями и опять села на постель. Потом прилегла. Надо было сейчас во всём разобраться.
Каждый раз замешан Вадим. Мои попытки сделать что-то интересное на своей первой работе – они же все провалились, я очутилась в больнице. И сейчас та же история. Всё повторилось с точностью до мелочей. Я снова в больнице, и мою работу, мои выстраданные проекты на самом последнем этапе завершают другие люди. И завершают по-своему. В первом случае всё началось с его жены. После её прихода покатилось всё под откос. А сейчас – он сам? А может, тоже она? Нет, она же в другом институте… Хотя… может быть это часть плана. Может, Вадим хочет перевести её к нам? Нет, Вадиму это невыгодно, учитывая его деловые романы. А если она сама? Чтобы он был под её надзором?
Мысль была интересная, но додумать мне её не дали. Вошла медсестра.
- Девчата, кто коробку берёт?
Машинально встаю и иду за ней по коридору, думая о своём. Дверь передо мной распахнулась – где-то там, в глубине мелькнул клочок знакомого халата Иржи…
- Держи!
Обыкновенная обувная коробка, большая, из-под сапог. Она закрыта крышкой, и я машинально беру её в руки. И чуть не роняю на пол! Она оказывается тяжелее, чем ожидала.
- Ох…
Я подхватываю её, от резкого движения крышка слегка приоткрывается, в щелке мелькает что-то розово-красное.
И меня окатывает ужас. Только сейчас все мои проблемы вылетают из головы. Быстрей, быстрей по коридору – стиснув зубы, чтобы не уронить, быстрей отдать, чтобы не чувствовать это в руках… Какое счастье, что вестибюль рядом, не надо далеко идти – и не успеваю я выйти из коридора, как со скамьи понимаются мне навстречу сразу несколько человек. Пожилой мужчина, две женщины…
И слава богу, я отдаю эту страшную ношу. И почти убегаю обратно. Забыть об этом теперь, на всю жизнь забыть! Завтра утром я должна обо всём забыть!

А завтра утром всё разделилось на до и после. Меня разбудила боль.
Я встала в туалет и вернулась помертвевшая. И, наверное, не похожая на себя.
Девчонки засуетились, побежали за сестрой. Появилась дежурная сестра, потом врач...
Всё кончилось быстро. Просто было сказано:
- В смотровую.
И в смотровой всё кончилось за три минуты.
- Чистка.

Я стояла перед врачом ошеломлённая.
- Как, - только и смогла я вымолвить я. – Я же… но почему? Я не нарушала режима… выполняла все...
- Срочно, - врач подняла голову от записей в моей карте. - Пока заражение не началось. Идите готовьтесь.
- Но почему? – прошептала я снова.
- Раньше надо было ложиться.
- Но всё же было хорошо!
- Это вам так кажется. Надо было на учёт становиться сразу. Возможно, вас и положили бы сразу. Тошнота когда прошла?
- В четверг, - непослушными губами вымолвила я. – Нет, в среду…
- В среду, – эхом откликнулась доктор. – Неделя уже...  Срочно чистку. Аллергии на анестезию нет?

Я вернулась в палату на негнущихся ногах, не понимая совсем ничего. Просто было ощущение, что это не моя жизнь. И вообще не жизнь. Может, мне уже не обязательно дышать? Может, стоит не дышать? А это что такое? Это мне капельницу Настя несёт?..
- Нет!
Это мне капельницу принесли? Теперь мне?
- Руку…
- Нет! Я ещё не решила!
Чтобы теперь во мне всё умерло? Во мне?! А потом мне принесут коробку?..
- Нет, я не буду!
- А что тебе-то решать? Он у тебя давно уже умер, доктор сказала…
- Нет!!!
А внутри меня всё говорило: «Да». Да. Всё кончилось тогда – когда я поняла, что мне уже не хочется соку. Тогда вечером, когда меня привезла скорая. А, мне какой-то укол сделали в скорой тогда… А если они его убили этим уколом! И всё напрасно было здесь! Я опоздала! Везде опоздала! Но почему я? Почему, почему? Почему у Ленуси всё хорошо? Почему у Марины всё хорошо? Даже у Иржи всё хорошо, у неё есть сынок и Афган, а почему я, почему…
- Я не хочу капельницу! Уберите!
- Да что ж тебя, на живую открывать?
И вот тут я закричала. Зажала уши руками и закричала изо всех сил. Потому что только сейчас поняла, что всё.
Всё! Конец! Господи! Я его никогда не увижу!
- Нет! Нет, я не буду, уйдите все!
И вцепилась в холодную спинку кровати, вжалась в неё. Зачем всё это? Я никогда его больше не увижу! Я не посмотрю ему в лицо! Не возьму за ручку! Господи, я даже не узнаю, кто это… кто это был… Мальчик или девочка? Ирже сказали: «девочка». А я? А мне? А красные туфельки лежат в моей тумбочке, пусть Татка их уберёт, пусть выбросит совсем с моих глаз долой! Нет! Не надо выбрасывать! Пусть лежат! А вдруг? А вдруг!
- Господи, да сделайте вы ей успокоительное, у неё же истерика!
- Настя, ты что стоишь-то столбом! Беги за врачом! Сбегайте кто-нибудь! Я пока её подержу, она сейчас спинку оторвёт…
- Старшая сестра где? Где Варвара Петровна?
- Она в ординаторской чай пьёт, я сейчас приведу!
Пусть идут пить чай! Пусть все идут пить чай! Пусть все уходят, не нужен мне больше никто! И больше никогда, никогда! И я его не увижу, не увижу, не увижу, что же мне делать, что? Что я делаю не так, и никто, никто, никто не понимает, всем всё равно в этом мире – что, что я делаю не так!..

Меня тормошили, поднимали с полу, отцепляли мои руки от кровати, прыскали в лицо водой и били по щекам. Держали мою руку, я не давалась, отбрасывала иголки, капельницы, не нужны они были мне, все эти капельницы, сёстры матерились, орали, наконец мне задрали рубашку и вкатили что-то в ягодицу. Но я ещё какое-то время металась по кровати в лютой ненависти и лютой тоске, тряслась от слёз и колотилась о подушки, пока не устала вконец, и затихла, обессиленная, покорная всему, покорная всем вокруг…
И последней отчётливой мыслью которая всплыла в моей отупевшей голове, была: сегодня двадцать второе…