Глава 16

В большой приёмной Эльснеров мебель была сдвинута, чтобы дать место высокой стройной ели, что была тщательно выбрана средь ельника, вдруг выросшего на рыночной площади. В это время такое происходило на площадях всех немецких городов, больших и маленьких, ибо приближалось Рождество и в каждой семье готовились праздновать этот par excellence семейный праздник. Конечно, Эльснеры не отставали. Так как Тёкле исполнилось восемнадцать прошлым летом, то фрау Эльснер решила созвать всех детей своих друзей, за неимением собственных, на рождественское угощение. Рождественское дерево было роскошно украшено, «чтоб было ещё веселее», как сказала фрау Эльснер. Можно предположить, что даже если бы все её знакомцы были бездетны, она всё равно устроила бы великолепный праздник.
-Для нас с Тёклой Рождество без ели – не Рождество, - объясняла она, словно оправдываясь, лейтенанту Плетце, который, в канун Weihnachten, помогал дамам с последними приготовлениями. – И раз уж она у нас есть, надо украсить её на славу.
Хотя со дня его ранения прошло уже более трёх месяцев, дом Эльснеров он посещал лишь последние несколько дней, так сказать, во плоти, ибо душой он обитал там постоянно, с того самого дня, когда взволнованный и сияющий Эльснер, спешно вызванный к ложу раненого, пообещал отдать ему свою дочь в жёны, о чём торжественно сообщил по возвращении домой.
-Даже не спрашиваю её, согласна ли она, - прибавил тогда фабрикант, стараясь скрыть волнение за шутливым тоном.  – Он также настаивал, чтобы объявление о помолвке было сделано как можно скорее, во избежание распространения слухов о … о той небольшой неловкости, что случилась во время манёвров.
Мать и дочь тогда промолчали, но объятие, в которое они бросились друг к другу, сказало всё лучше всяких слов.
Для Тёклы последовали изнурительные, но блаженные недели, в течение которых она витала в облаках. Хотя рана не была опасна для жизни, но она была достаточно серьёзна, так что раненый пребывал в изоляции и, согласно немецким представлениям о приличиях, видеться влюблённым было невозможно. Уже и то, что предшествовало помолвке, было нарушением благопристойности. Но это не было виной герра Эльснера, и он только сильнее укрепился в намерении соблюсти все необходимые правила поведения, требуемые в таких случаях от жениха и невесты. Вот так и вышло, что более двух долгих месяцев единственной ощутимой связью между Тёклой и её героем были записки, цветы и фотографии. Но, конечно, весь Маннштадт был в курсе дела. Миллар узнал обо всём одним из первых. Когда, два дня спустя после возвращения из Рейзинга, проходя мимо открытого окна, он услышал, как очаровательное меццо-сопрано с упоением выводит слова:

Не могу осознать и поверить,
Прельстил меня сказочный сон,
Как будто из многих красавиц,
Лишь мною одной он пленен.

И будто бы в страстном порыве
Шепнул он: «Я твой навсегда»,
Сон длится, но я понимаю –
Не сбудется он никогда.

Мне б сном этим вечным забыться,
Прильнув к его сердцу в слезах,
В блаженной любви погибая,
Желаньем упившись в мечтах. (перевод И. Г. Назаровой)

- он всё понял. «Итак, звёзды сошлись», - подумал он.
В эти дни существование Тёклы было словно сладкий сон, пробуждение от которого обещало стать ещё более сладким. Наконец-то тучи рассеялись над её головой, - хотя нет! где-то вдали на горизонте ещё маячило тёмное облачко. Некое неприятное воспоминание, мимолётное, но настойчивое, словно шептало: «Я здесь, я всё ещё здесь», но не могло надолго омрачить безмятежность её души. Она бы и совсем забыла о нём, но что-то не давало ей избавиться от ненужной мысли, то ли укол совести, то ли какая-то часть её души, что не могла обрести привычной гармонии.
В восторге первой встречи и тревоге при виде изменившейся наружности её fianc;, неприятная мысль отступила. Человек – мужчина в особенности – не может жить взаперти. Увидев его таким измождённым, Тёкла заплакала бы от печали, если б уже не плакала от радости. Он всегда словно лучился переизбытком здоровья, теперь же на смену пришла интересная бледность.
С тех пор он приходил ежедневно, его воспринимали как члена семьи, и, конечно, было бы немыслимо украшать рождественскую ёлку без него. Настало время радости и веселья – для родителей почти в той же мере, что и для самих влюблённых. Лейтенант теперь и сам не мог вспомнить, что за терзания и опасения удерживали его так долго от счастья сделать признание. Бежать от судьбы он более не пытался, но принял её дары с тем восхищением, которого они были достойны, и менее всего его волновало мнение света.
-Нужны ли ещё сладкие колбаски? – спросила фрау Эльснер. То было 23 декабря, и лейтенант, стоя на стуле, развешивал на ветвях украшения всякого рода, съедобные и несъедобные. При его росте было очень удобно использовать его в качестве декоратора, ведь ему хватало стула там, где для других понадобилась бы стремянка. На большом столе  расположились рядами шоколадные зверюшки, тележки и пушки; фрау Эльснер расставляла в определённом порядке полки сахарных херувимчиков, сахарные фрукты, стеклянные шары и изящные корзиночки. Тёкла стояла рядом с лейтенантом,  с передником, сплошь заполненным сокровищами, и подавала ему то одно, то другое. Занятие это никак не исключало возможности пальцам касаться друг друга, и рукам вдруг застывать в пожатии более долгом, чем требовала простая передача имбирного пряника. Добродушная фрау Эльснер нисколько не препятствовала этим невинным удовольствиям. Хотя правила приличия требовали её обязательного присутствия рядом с молодыми людьми, дуэньей она была самой снисходительной.
Украшая ёлку, она и сама радовалась, как ребёнок. Мишурные звёзды, цветы и кораблики приводили её в такой восторг, словно ей было десять лет, а не тридцать семь. Миниатюрные фонарики так умилили её, что она не могла удержаться от того, чтобы не зажечь их. А сахарные херувимчики искушали её отпускать шуточки на грани приличия, ведь даже скучные немцы не могут порой отказать себе в двусмысленной шутке при виде помолвленной четы. Но тут, к счастью, она переключила своё внимание на груды конфетти, что безнадёжно запутались, и принялась их расплетать.
-Она переливается как твои локоны, дорогая, - сказал Плетце, держа на весу поблескивающую золотую гирлянду.   
Тёкла смущённо засмеялась, и попыталась отвлечь его внимание.
-Ох, этот ужасный снег! Надо было оставить его на самый последний момент.
-Пожалуй! – ответил лейтенант, чья униформа была вся усыпана снежинками. – Он не колется, как настоящий, зато прилипает.
-Время водрузить ангела! – провозгласила фрау Эльснер. – Вот теперь без стремянки нам не обойтись!
Стремянка появилась, и гипсовый ангел из Парижа, дующий в жестяную трубу и расправляющий стеклянные крылья, перешёл в руки лейтенанта. Фрау Эльснер отступила назад, чтобы ещё раз окинуть взором грандиозное зрелище.
-Маловато свечей! Они совсем потерялись на этом дереве. К счастью, у меня есть ещё, - она нерешительно взглянула на Тёклу. – Нет, ты не найдёшь, сама схожу.
В дверях она обернулась.
-Я вернусь через минуту, - сказала она тоном, в котором сочетались одновременно предупреждение и мольба.
И правда, какой вред могло причинить её краткое отсутствие на посту? К тому же стремянка была высока, а лейтенант находился на самом её верху. В таких условиях даже руку не поцелуешь.
Он и не сделал такой попытки, хотя ему действительно пришло на ум, что за всё время он впервые оказался наедине со своей fianc;e. Но он знал, что ему доверяют, и не собирался обманывать доверие.  Не собирался, и поэтому произнёс чрезвычайно благоразумным тоном:
-Так, с ангелом всё в порядке. Но здесь ещё масса незаполненных мест. Раз уж я здесь, надо это исправить. Что вы мне предложите?
-Может быть, эти серебряные конусы? Ах, да тут ещё целый пакет шоколадных ружей! Если их вешать, то так, чтобы они не попадались мне на глаза! Ненавижу ружья!
-С каких это пор? – спросил он, смеясь.
-С манёвров, конечно! Они напоминают мне об этом ужасном событии!
Произошедшее на манёврах она не называла иначе, как «ужасным событием». В её воображении всё выглядело даже ужаснее, чем было на самом деле. Сотню раз спрашивала она Плетце о том, что он тогда почувствовал, и его легкомысленные ответы её не удовлетворяли. В её глазах он был героем, и она жаждала услышать что-то героическое.
-Вы только зря себя тревожите, - сказал он весело, принимая у неё из рук шоколадные ружья. – Ведь я уже говорил вам, что не так уж всё было страшно.
Тёкла нахмурилась.
-Не хотите же сказать, что нет ничего страшного в том, чтобы получить пулю в грудь?
-Учитывая все последствия, не только не было ничего страшного, но напротив… самое приятное.
Тёкла покачала головой, отнюдь не польщённая скрытым значением его слов.
-Не напоминайте! Сама не знаю, что на меня нашло! Ужас, что вы могли обо мне подумать!
-Я подумал, что, может быть, вы переживаете и думаете обо мне, хотя бы на четверть того, как я думаю о вас, уже давно, с бала прессы. 
-Надо же, как хорошо вы это от меня скрывали! – сказала Тёкла, надувшись, но в то же время улыбаясь про себя, ибо лейтенант не мог ничего скрыть от неё ни тогда, ни теперь.
-Это было глупо с моей стороны! – признал он, взмахнув рукой так энергично, что стремянка опасно пошатнулась. – Когда человеку так везёт, видите ли, он как будто глупеет.
-С бала прессы! – повторила Тёкла, блаженно вздыхая и задумываясь. Но тут же с тревогой задала вопрос, который неизбежно должен был возникнуть рано или поздно:
-А раньше? Раньше вы думали о ком-то, Конрад?
-Так как о вас, - никогда! – ответил он, поразмыслив.
-Значит, думали … по-другому! – и быстро добавила. – Я знаю, что думать можно по-разному!
-Вы знаете? – он взглянул на неё сверху с удивлением.
-Я … я знаю, что человек может нравиться, хотя ты и не влюбляешься в него.
Тёкла смутилась и принялась перебирать конфеты в своём переднике. Затем как будто решилась и воскликнула, сильно покраснев:
-Ах, Конрад! Я уже давно хочу вам кое-что сказать.
Мгновенно испугавшись, он застыл, глядя на неё, но выражение беспомощности и искренности в её глазах успокоило его.
-Скажите мне всё, - ласково произнёс он.
-Тогда спуститесь, я не могу говорить громко. Ох, Конрад, осторожнее!
Он спустился с такой поспешностью, что зацепился шпорами за ступеньку и уронил шоколадные ружья, что рассыпались по полированному полу.
-А теперь говорите быстрей! – сказал он с улыбкой, подбадривая её  в той же мере, что и себя, и добавил, бросив настороженный взгляд на двери, - пока нас не прервали!
Фрау Эльснер, по-видимому, никак не могла отыскать свечи. И лейтенант в душе взмолился, чтобы она продолжала их искать как можно дольше. Он увлёк Тёклу  на софу, и смотрел на неё с нежным вопросом, успокоительно пожимая её руку. А она нуждалась в успокоении, бедная девочка, не зная, важно ли то, что она собиралась сказать ему, и чего ожидать от него, ведь она так мало знала его, но, тем не менее, окончательно решившись рассеять ту последнюю недомолвку, что ещё стояла между ними, ведь кто знает, когда ещё представится такой благоприятный момент!
Торопливо и бессвязно принялась она рассказывать ему о Густаве Хорте, о том, как увлекали её его речи.
-То, во что он верит, так значительно! – объясняла она и, словно оправдываясь, добавила, - даже маме нравилось слушать, когда он рассказывал нам о страданиях бедных людей!
Плетце внимательно слушал, не выпуская её руки. Он ждал, что же ещё? Ведь это не могло быть всё. Его окутывал аромат еловых веток, заполнивший тёплую комнату, и машинально он отмечал про себя, как лежат пушистые снежинки у неё на рукаве, а золотая нить дождя – не более золотая, чем её волосы – протянулась у неё по груди.
-Что же, этот человек … он позволял себе какие-то вольности с вами? – вдруг спросил он таким жёстким голосом, которого она никогда у него не слышала.
Щёки Тёклы стали пунцовыми.
-О, Конрад! Нет! Как он мог бы!
-Но ведь он же был влюблён?
-Я … я боюсь, что да.
-А вы?
-Он мне нравился, он был интересный. Он сильно нравился мне, но потом я увидела вас, и всё было кончено.
-Вы можете поклясться, что он не целовал вас?
-Он не прикасался даже к кончикам моих пальцев! Да я умерла бы от стыда, если б прикоснулся!
Невозможно было сомневаться в ней.
-А если я прикоснусь, тоже умрёте? – весело спросил Плетце. На сердце у него стало легко, и он привлёк её к себе, ведь не его была вина, что фрау Эльснер так долго ищет свечи.
-И чего ради вы так напугали меня? – сказал он вскоре, в то время как Тёкла старалась поправить причёску. – Мне жаль этого бедного малого, инженера, но зачем нам тратить время на разговоры о нём?
Теперь Тёкла взяла его руку.
-Это не совсем всё, Конрад, - она запнулась, услышав наверху звук открывшейся двери. – Он не позволял себе вольностей, как вы говорите, но он однажды написал мне, и прислал памфлет.
-Какая-нибудь записка, - быстро предположил Плетце. – Почему он не написал вашей матери?
-В этом-то и дело, Конрад. Мама ничего об этом не знала. Это была не вполне записка, - понимаете, он писал о будущем, и о том, как мужчина и женщина вместе работают во имя прекрасной Германии будущего. Тогда-то мне и показалось, что он имеет в виду себя и меня.
-И что же, - спросил Плетце, к которому вдруг вернулась прежняя холодность.
-Я … я ему ответила. Нет, Конрад, не отталкивайте мою руку, или я не наберусь смелости продолжать. Ничего такого не было в моем письме, я просто благодарила его за интересный памфлет. Но всё же … я ответила ему и в тайне, вот это-то и мучает меня до сих пор. Что если я невольно дала ему надежду? Что если он до сих пор хранит это письмо? Вдруг он покажет его кому-нибудь? Я хотела рассказать вам об этом со дня нашей помолвки, да всё случая не предоставлялось. Я плохо сделала, что написала это письмо, да?
-Во всяком случае, это было неприлично, - сказал Плетце, всё ещё не в силах побороть ревность, но отчасти обезоруженный её искренностью.
Голубые глаза Тёклы затуманились от слёз.
-Я так и знала! Ах, мне теперь не знать покоя! Не знать, пока не верну назад это несчастное письмо! Но как мне вернуть его?
-Вы вернёте! Клянусь, вы получите его обратно! – сказал Плетце, импульсивно схватив её за обе руки и впиваясь в неё взглядом.
Тёкла взглянула на него в недоумении.
-Получу? Но как?
-Я сам принесу его вам.
Её глаза расширились от внезапного испуга.
-Боже, что собираетесь вы сделать? Вызовете его на дуэль?
Он расхохотался. Нет, положительно, она была дитя, и неразумность дитяти – совсем не то же самое, что безумство женщины.
-Нет, конечно! Вы воображаете, что в армии все дела решаются таким образом? Не сомневаюсь, что я найду слова, чтоб убедить этого человека, который кажется мне порядочным, вернуть письмо вполне мирно или же доказать мне, что оно уничтожено. 
-Конрад…
-Ни слова больше, моя дорогая, или я подумаю, что вы боитесь, что я прочитаю письмо. – Он взглянул на неё с укором, который, впрочем, тут же исчез при виде её невинного лица. - Дайте мне его адрес, и более ни о чём не беспокойтесь! Я не собираюсь причинять ему вред!
За дверью послышались шаги.
-Я уж думала, что кто-то стащил мои свечи, - объявила фрау Эльснер, торопливо входя c руками, полными картонных коробок, и с немного виноватым видом. – Я же не слишком долго отсутствовала? О! я вижу, вы справились с ангелом!
Она бросила опасливый взгляд на парочку на софе.
-Справились с ангелом и со всем остальным, - спокойно заметил Плетце, поднимаясь и беря у неё коробки.
Прощаясь вечером, он нашёл возможность снова остаться со своей fianc;e наедине. Тёкла стряхивала вездесущие снежинки с его голубого мундира, сочетание цветов которого символизировало всю мощь и славу армии, олицетворённой для неё в одном-единственном человеке.
-Ах! Я не вынесу ни одного пятнышка на вашей форме! – она смотрела на него с гордостью. Пока она любовно поправляла кисть на его мундире, он наклонился к ней и шепнул:
-Я принесу письмо вам завтра. Это будет мой рождественский подарок вам. Пусть он сам не стоит ничего, зато дорогого стоит ваше спокойствие.