Пятью пять. Не судьба. Гл. 1. Двадцать пять

Глава 1. ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

                «… В темноте мужика
                Смерть обнимает, ласкает,
                С пьяненьким пляшет вдвоём трепака,
                На ухо песнь напевает.»

                А.Голенищев-Кутузов — «Трепак».


       Раньше было лучше. Что лучше? Да всё! Потому — молодой был, хоть и неразумный. Да и не то, чтобы сильно хорошо, морозы-то за сорок, метели с ног сбивали, а где-то на Севере градусники показывали и минус шестьдесят, а то и ниже. Но люди жили, целые города ждали когда встанет река и мороз скует дорогу, чтобы привезти с большой земли продукты и все необходимое для жизни. Но казалось, что это где-то так далеко, на самом краю, что как-будто и нет его, того края.

       Так думал пенсионер Пафнутьев, вспоминая времена, когда он, еще мальчишка, лет пятнадцати, ездил из села в город на электричке — в школу, иногда без подштанников, а иногда в трико под брюки, в зимнем пальто с черными пуговицами, воротником из овчинки, в обычной овчинной шапке-ушанке.

       В родном селе была только школа-восьмилетка. Пацаны все остались в деревне, а девчонки тем более. На ферме в селе разводили серебристых, вуалевых и белых полярных песцов, серебристо-черных лис, черных, коричневых и других норок. Работы хватало.

       Родители Трофимки Пафнутьева работали учителями в местной школе, отец преподавал физику и математику, а мама была учителем истории и завучем. Они хотели, чтобы сын окончил десятилетку и поступил в институт, потому он с детства много читал классику и популярную литературу по физике, математике и астрономии, паял простые детекторные радиоприемники, в будущем хотел уехать жить в город, стать, если уж не космонавтом, то хотя бы астрономом. Мечтал купить себе телескоп, когда вырастет. Строевую подготовку и разборку-сборку автомата Калашникова в школе делал с удовольствием, любил носить тельняшку, которую ему подарил старший двоюродный брат после демобилизации, но служить все же не очень-то хотел. Может быть интуитивно сторонился невозможности обсуждать приказы и необходимости беспрекословно им подчиняться.

       Варежки часто терялись. Пришивать к ним шнурок и продевать его через оба рукава, было стрёмно, пацаны засмеют. Электрички в мороз за сорок, то ли не отапливались, то ли печки в них отказывали, но сидения продувались насквозь и были холодные, как лед. Автоматические двери замерзали и стояли разинутыми, как врата в неизвестное, одновременно грозя опасностью выпасть из вагона и маня, затягивая в смертельную воронку суровой природы. Окрестности и столбы мелькали мимо дыр тамбуров слева и справа, а ветер гулял по вагонам. Бывали даже случаи выпадения людей из вагона, а ночью хулиганы могли и выбросить одинокого ночного пассажира на каком-нибудь перегоне, тем более если он был «выпимши».

       Но когда температура повышалась градусов до двадцати пяти мороза, двери начинали закрываться в пути, а на остановках открывались, в вагонах под сиденьями начинали работать электропечки и это был кайф. Сидящих пассажиров через пятую точку согревало почти целиком. А если все сиденья были заняты, люди грелись друг об друга, выдыхали пар, стоя в проходах, как селедки в бочке. Молчали и о чем-то думали, а может просто терпеливо ждали час и более, когда можно будет выйти на своей станции и пойти в ночь, снег и ветер.

       Валенки он носил редко, когда был мороз за тридцать, хотя в сумме, таких дней в году набиралось не меньше шестидесяти, да нет, больше. Иногда он форсил в войлочных ботинках, прошитых полосками кожзама. Их приходилось покупать дважды за зиму, потому что они быстро разъезжались по швам, благо, что стоили не слишком дорого, но и немало, рублей десять с копейками за пару. Когда идешь с электрички через лесополосу, тепла хватало минут на двадцать пять хода, потом уже ноги почти не чувствовались. В городе надо было передвигаться перебежками от почты до магазина и затем в школу, особенно если ветерок в лицо. Иногда приходилось разуваться прямо в магазине, чтобы оттаять ступни и пальцы ног. Техничка ворчала конечно, но не выгоняла.

       Зима была месяцев пять в году. Весна и осень с ручьями и слякотью выше лодыжки, пылевыми бурями и другими погодными причудами — это еще месяца четыре и наконец, лето! Целых три месяца. Летом регулярно поливали дожди с грозами, но нередко была и жара за сорок. Лучше, чем мороз, конечно, но тоже не подарок.

       Тогда, в шестидесятые и семидесятые люди вроде не сетовали на погоду, а принимали ее, как данность. Все мы помним набившую оскомину песенку про то, что «у природы нет плохой погоды». Вы будете смеяться, но у людей плохая погода была, по крайней мере, «ощущалась, как плохая», как теперь говорят. Со временем, мы начали более требовательно относиться к погоде, выражать недовольство, сетовать на мороз, на дожди и на жару, мечтать о лучшем. О чем еще говорить с малознакомым попутчиком, кроме как о погоде. Про тех, кого возили на «Волгах» и «Чайках» как-то не было темы. С ними и так было всё ясно.

       — Нам, что ни дай, всё не так. Но «резко континентальный», — это звучит гордо! — усмехался впоследствии уже зрелый Пафнутьев.

       Так мы соскальзываем на привычные рельсы слов и мыслей, а иногда только слов. Затем и мысли куда-то исчезают, растворяются в тумане. Да и то сказать, зачем человеку мысли, если они просты как напильник или надоедливы, как комар или лежат пылью на полках в чулане.

       Постепенно люди переходили с валенок и бурок (у начальства) на ботинки на меху, обзаводились полушубками, дубленками, шубами из разного меха, шапками из песца, норки, пыжика, каракуля, черной лисицы, кролика или овчины, в зависимости от наличия денег и блата.

       Забавно, что миллионы зрителей лет пятнадцать подряд, да и до сих пор, на каждый Новый год упорно следят за захватывающими перипетиями отношений Жени Лукашина, не просто выпивохи, а хирурга, не хухры-мухры, и обаятельной Нади, училки из Ленинграда, в который раз усмехаются комедии положений про сходство всех новостроек, одинаковость дверных замков и ключей к ним, умиляются романтике диалогов про заливную рыбу и сопереживают судьбе простых узнаваемых героев, удивляются случайным совпадениям в новогоднюю ночь, вздыхают о типичности бытовых отношений в людских трех-четырехугольниках, переходящих в многоугольники, и не обращают особого внимания на шапки героев. Хотя, на фоне бытовой скуки и повседневного однообразия, это были символы подспудной сложно переплетенной жизни страны и судеб людей.

       У Жени шапка кроличья от 12 до 20 рублей, у Нади — лисья, рублей за триста (около трех ставок учителя), у Ипполита, конечно норковая — от трехсот рэ и выше. Между прочим, у Ипполита был и свой автомобиль «Жигули» ВАЗ-2103, с сильным двигателем — символ успеха в 70-е за 7662 рубля, для приобретения которого недостаточно было иметь деньги, надо было иметь связи и еще деньги на взятку, чтобы купить машину в обход очереди. И все же, Надя предпочла Женю, очень романтично. Интересно, что такой фильм, малобюджетный, с простым сюжетом, без спецэффектов и сильной интриги, буквально «впечатался» в жизнь людей.
       Это какая должна была быть реальность, чтобы сия «Ирония» притянула к себе за 15—20 лет десятки миллионов зрителей по всей стране? Но узнаваемость героев и ситуаций, мечты о чуде встречи и любви грели душу и привязывали те самые миллионы к черно-белым или цветным экранам — «Рекордов» (около 200 руб.), «Рассветов» (около 200 руб.), «Рубинов» (900 руб), «Горизонтов» (700 руб), призывно мерцающих в семьях, коммуналках, общагах и больницах.

       По мере роста диагонали телевизоров, вкусы и ожидания публики менялись, гораздо позже появилась «плазма», но телевизор и холодильник оставались и остаются лидерами просвещения и воспитания масс.

       Мы видим к чему это привело за последние двадцать пять лет.

       Похоже, что в начале нового тысячелетия нас всех приговорили к четвертаку. А в местах не столь отдаленных к начальному сроку нередко добавляют еще.
                2025 г.

                (продолжение следует)