Падший

(Очерк о хрупких материях)


Как привиденье выходил он на поляну
И лапами снег серебристый рыл.
Он то скулил, зализывая раны,
То на Луну протяжно, долго выл.

Вставал и в неизвестность снова брёл,
Одной луною хорошо види'м.
Проваливался в снег, сутулый и худой,
И тень кривая вслед плелась за ним.

Он шёл лесами и полями,
За ним тянулся бесконечный след.
Он шёл и ночь точил глазами,
Чертя хвостом поджатым снег.

Мерцали тихо звезды в высоте,
Морозно, чудно было под луной,
И только в той волшебной пустоте
Был слышен удаляющийся вой.

Ю.Н. Смирнов
(из записной книжки моего отца)



Интеллигентные люди о таких говорят: падший человек. Лаконично и просто. Как фиолетовый штамп с фамилией врача на медицинской справке, которую выдают всем, кто пока ещё не состоит на учёте у психиатра.

Падший. Неважно, упал ли падший по собственной воле или оступился, а может, кто-то подставил ножку невзначай или нарочно. Всё равно одинаково падший. Потому что пав, не захотел или не сумел подняться снова.

Интеллигентные люди не лишены сочувствия к падшим и даже готовы проявить некоторое участие в их существовании. Например, отнести ненужную одежду в церковь для раздачи нуждающимся или положить иногда монету в протянутую ладонь. Интеллигентные люди почти не забывают, что падшие – всё-таки люди.

Неинтеллигентные люди о падших выражаются иначе. Для них падший – прежде всего не человек. Грязь, отброс. Логичная жертва естественного отбора, которую природа поджидает где-то поблизости, чтобы пристукнуть окончательно. Чтобы очистить воздух, чтобы удобрить землю, чтобы, стерев грязь, добавить блеска окружающей обстановке. Какое может быть сочувствие к грязной луже? Тем более участие. Мнение неинтеллигентных людей, хоть и жестокое, в общем-то, не лишено некоторой последовательности. Поскольку в современном мире судят исключительно по внешности. Вот и они – судят.

Общество столетиями вырабатывало правила взаимного сосуществования. Появлялись такие общественные условности, как правила приличия и нормы поведения. Такие, как критерии красоты, как мода и стиль. Можно быть несусветно умным, но не к месту произнесённая фраза гарантированно поможет прослыть в обществе круглым дураком. Можно обладать приятной внешностью, но стоит только лишь несколько старомодно одеться, и вас будут считать едва ли не уродом.

Известная поговорка «встречают по одёжке – провожают по уму» девальвировалась ровно наполовину. Никто никого нынче по уму не провожает. Провожают зачастую снова по одёжке. Ну а если и не по одёжке, то уж точно не по уму. Но встречают по-прежнему, по старинке. По одежде, по тому, насколько она глажена, стильна, соответствующа моде. По причёске, по аккуратности усов или уровню небритости. Или по модной ныне окладистости бороды, безуспешно призванной добавить солидности глупым лицам и смешной на гладких подростковых скулах. Встречают по запаху – его интенсивности, его переносимости и по месту его проистечения. По выражению глаз, широте улыбки, румяности и свежести щёк. Самые дотошные – ещё и по степени чистоты обуви, шеи и ушей. То есть именно по внешности.

А внешность падших людей отвратительна. Одежда часто с чужого плеча, а иногда вообще из мусорного бака. Соответствующий подобной одежде запах. На голове под замызганной кепкой вместо причёски – колтун. Лицо с алкоголическими оспинами, мутный бесцельно-отсутствующий взгляд и бесцветно-синюшные губы, давно уже разучившиеся улыбаться.

Перед ними расступается самый плотный людской поток. Их не пускают в городской транспорт. Впрочем, им и ехать-то обычно не на что, да зачастую и некуда. Если падшие падают, им не подадут руки', чтобы помочь встать, как бы сильно они ни расшиблись при падении. Если падшие падают и не встают, никто не подойдёт, чтобы узнать, а не умер ли человек. Увы, упавший падший даже для интеллигентных людей часто перестаёт быть человеком.



Он был падшим.

Его одежда, его походка, выражение его лица соответствовали той социальной ступени, на которую его низвела жизнь. Он был грязен и худ. Пешеходы обходили его стороной, обходили широко, почти прижимаясь к стенам домов или едва не наступая на газоны. Они старались на него не смотреть, позволяя лишь боковому зрению контролировать дистанцию.

Он был пьян. Поэтому его мотало из стороны в сторону, отчего прохожим приходилось энергично отпрыгивать или отбегать. С целью он шёл или без – он и сам, похоже, этого не знал.

Он спускался по нечётной стороне улицы Уборевича от перекрёстка с улицей Адмирала Фокина, что в самом центре Владивостока. В таком состоянии спускаться несколько легче, чем подниматься, и, судя по всему, этот фактор и определял направление его движения. Однако даже спуск по ровному асфальту или хорошо сработанным ступеням требует известных усилий от вестибулярного аппарата. Увы, этот аппарат у него работал скверно и периодически давал предательские сбои.

Вот такой очередной сбой пришёлся к тому моменту, когда он дошёл до верхнего края одного из крохотных газонов, существующих и поныне рядом с Владивостокским ГУМом, а я, поднимаясь навстречу с улицы Ленинской (ныне – Светланской), дошёл до нижнего конца этого самого газона. Собираясь сделать очередной шаг, он наклонил туловище вперёд, но непослушные ноги остались на месте, и тело со всего маху завалилось на газон. Хуже всего было то, что и руки у него были непослушными, и упал он так, как обычно падают люди, когда держат руки в карманах плотных брюк: прямёхонько лицом в землю.

Падать лицом в землю – это больно. Это знают те, кто падал, и догадываются те, кому падать пока ещё не доводилось. Причём никакого иммунитета от этой боли не вырабатывается, сколько раз ты ни разбивал бы себе лицо. И упавшему падшему было больно. Его кирпичного цвета физиономия в мелких крапинках прилипшего перегноя скривилась. В затуманенных серых глазах застыло страдание. Он наконец расшевелил свои руки и подтянул их к лицу. Из разбитых губ сочилась обыкновенная человеческая кровь. Он разлепил их, явно чтобы прошипеть какое-нибудь ругательство. И вдруг осёкся…

…Прямо перед его глазами на травянистом газоне рос маленький голубенький цветок. Крошечный лесной гость на тонкой слабенькой ножке. Он был настолько хрупким, что, казалось, раскачивался не только от дуновений воздуха, но и от громких шагов прохожих. Как он попал в город, каким ветром его занесло на этот газон – непостижимо. Он рос на предназначенном судьбой месте, и чтобы разглядеть его усилия жить, нужно было преклониться к самой земле.

С лица падшего медленно сошла гримаса боли. Он смотрел на голубой трепещущий крестик, забыв, что лежит на земле, что рядом с ним ходят люди. Забыв, что ему больно и что из разбитого рта течёт кровь. А цветок словно танцевал перед его глазами какой-то весёлый жизнерадостный танец: вскидывал листики, легко подрагивал всем тельцем и кивал венчиком, вновь и вновь повторяя свои незамысловатые танцевальные фигуры. Я уже медленно проходил мимо, когда падший осторожно прикоснулся пальцами к цветку, чрезвычайно аккуратно погладил сотканные из нежнейшего эфира лепестки и стал что-то ему шептать. Расправились брови, прояснились глаза, на лице появилась светлая, детская улыбка…



Многим людям, если не всем, доводилось стать падшими. На день, на час, на мгновение. В жизни или же в мыслях, но доводилось достать до самого дна. Зачастую вынужденно, иногда непроизвольно, но порой и сознательно.

Помню, как во время службы в армии в учебной части, где нас, солдат-срочников, кормили пресным рисовым клейстером и супом, смахивавшим на воду, в которой ополоснули посуду из офицерской столовой, я, будучи ночью на посту у продовольственных складов, нашёл на земле морковку, старательно очистил её от земли рукавом шинели и съел. Мне доводилось видеть, как интеллигентные, хорошо одетые люди во времена табачного дефицита в разгар пресловутой «перестройки», смущаясь и сгорая от стыда, подбирали с земли чужие окурки.

Пасть можно по-разному. Можно пасть чуть-чуть, совсем незаметно для окружающих. Да, слопать ночью на посту поднятую морковь. Или, скажем, так, мимоходом, неожиданно даже для самой себя переспать с одноразовой красоты незнакомцем, а потом перед зеркалом почистить пёрышки и искренно удивиться: ах, нелепость.

Можно пасть мощно, даже вызывающе, и при этом импозантно. Например, публично, в свете софитов и под гром аплодисментов менять возлюбленных, подбирая их под очередной дорогой, хорошо отутюженный костюм. Или виртуозно залезть в карман сотне тысяч человек одновременно. Или будто бы случайно обнажить некую деталь своего тела перед миллионами телезрителей. Правда, такого рода падшие падшими вовсе не считаются, и зачастую, наоборот, становятся весьма популярными людьми, которыми восхищаются и которым стараются подражать. Ну правильно: они же не лезут с головой в мусорный бак, чтобы вытащить поношенную куртку или пакет с протухшим чебуреком. И если напиваются они и падают под стол, то в дорогих ресторанах, а не в парке под скамейку.

Так что падшие люди – это для общества те, кто плохо одет, плохо пахнет, нечёсан и небрит совсем не потому, что это модно.



Как ни стыдно это признать, я не решился помочь падшему подняться и прошёл мимо. Мне было очень его жаль. Очень! Но я прошёл мимо. Меня, стеснительного десятиклассника, уж очень страшила неизбежная в этом случае перспектива испачкаться. И вполне реальная опасность подхватить вшей или чего-нибудь похуже. И, кроме того, я не был уверен, что, поднявшись на ноги, он не упадёт снова. А тащить его куда-то на себе было выше моих сил. Я прошёл мимо. И мне до боли совестно за это, как бы и чем бы я себя не оправдывал сейчас.

Дойдя до перекрёстка улиц Уборевича и Фокина, я обернулся. Падший всё ещё лежал на газоне и всё смотрел и смотрел на цветок. Всё шептал и шептал ему что-то, что, быть может, накопилось за всю жизнь. Всё гладил и гладил его. Люди, проходившие мимо – люди, которые обычно стараются не видеть падших вовсе – невольно обращали внимание на нелепо распростёртую фигуру и ту невероятную сцену, которую случайно спровоцировало крошечное растение. Некоторые из них тоже оборачивались – настолько фантастическим было зрелище! – на долю мгновения задерживались и шли по своим делам.

Одна женщина, проходя мимо меня и заметив, что я смотрю на падшего, сказала с неудовольствием:

«Нализался, чёрт…» — и поплыла дальше.

Вот так одни взрослые вслух осуждают других взрослых за дурные поступки, свидетелями которых оказываются дети, нуждающиеся, по мнению первых, в обязательных назиданиях с наглядными примерами, что такое плохо и чего делать не следует.

А я тогда думал совсем о другом… Совсем о другом!



Я думал о том, насколько хрупок крошечный цветок, которому только и нужно, чтобы никто и ничто не заслоняло живительного солнца, чтобы вовремя пошёл дождь, и чтобы ветер был не очень сильным.

Я думал о том, насколько хрупка бывает человеческая душа. Ей тоже нужны свет и тепло. Чтобы били ключом соки, чтобы вскинуться ввысь, чтобы расцвести. Чтобы от восковых лепестков отражалось солнце, чтобы испарять с листвы кислород для дыхания ближнему и ароматы – ему на радость. Чтобы друзья слетались на цвет и блеск. Чтобы оставить наследие…

Обдели душу светом и теплом – вырастет только сорняк, колючий и ядовитый. Предоставь то и другое, а потом отними – и умрёт душа, как бездумно сорванный цветок, падёт на землю, почернеет и исчезнет, не принеся плодов, не дав жизни потомкам и не ответив на вопросы: зачем родился, для чего жил, во имя чего умер.



Падший с трудом поднялся, неуклюже попытался отряхнуться, вытер рукавом лицо. Постоял над цветком. Потом, пошатываясь, низко поклонился ему и заковылял вниз, на Ленинскую. У нижнего конца газона он остановился и оглянулся. Оттуда крошечного растения видно не было, и падший страшно забеспокоился, всё ли благополучно с цветком. Он, беспрестанно спотыкаясь и хватаясь за стену, торопливо вернулся обратно. Цветок пританцовывал на своём месте, и падший заплакал от радости, что его безмолвный друг жив и весел. По-детски, кулаками вытирая слёзы, он снова пошёл вниз, оборачиваясь на каждой ступеньке. Так и спускался он до Ленинской, задержался там на минуту, глядя издали на то место, где довелось выговориться и излить душу, и исчез за углом.



Почему этот человек стал падшим? Почему вообще люди становятся падшими? Конечно же, не потому, что нравится ходить в грязной одежде или питаться тем, что посчастливится найти. Наверное, половину ответа на этот непростой вопрос можно найти в простой фразе, которая, хотя многим и запомнилась благодаря фильму «Солярис» Андрея Тарковского, но звучит в веках и произносилась многими на многих языках мира: «Человеку нужен человек». Ну а вторая половина ответа логично вытекает из первой: «Человек должен быть нужен человеку».

Ни одно социальное существо на планете не зависит настолько от себе подобных, как человек. Муравей, не вернувшийся в родное гнездо, просто погибает муравьём. Волки становятся одиночками, не переставая быть волками. Человек же вне общества людей если не гибнет, то однозначно перестаёт быть человеком.

Эра телевидения, космонавтики и всеобщей компьютеризации породила парадоксальное явление. В огромных городах, шагая по тротуарам которых, постоянно следишь, чтобы ненароком не наступить кому-нибудь на пятки, одиночество стало нормой и даже правилом.

Личный успех, личная собственность, личные удовольствия. Удивительно, но порой даже создавая семью, супруги преследуют личные интересы и ищут личного, персонального счастья.

«Мой-то придурок что вчера отчебучил…» — это жена подругам о муже, с которым ещё сравнительно недавно взахлёб целовалась до рассвета.

Ну а если муж её и в самом деле что-то там такое «отчебучил»? Получается, забыл, как дрожащим голосом обещал на руках носить, цветами осыпа'ть и таскать засахаренные звёзды с неба? Абсурд?

Да, абсурд! Полная нелепица! Но в этом абсурде как в некой адской лаборатории становятся очевидными три типа людей.

Существуют такие, идеал которых – независимость. Насколько это возможно, конечно, при том обязательном условии, чтобы не отрываться от всех возможных благ цивилизации. Чтобы было тепло, сытно, пьяно, нескучно, беззаботно и безопасно, но при этом чтобы не нести ни за что ни перед кем никакой ответственности, ни за что не отвечать и ни о ком не заботиться.

Однако абсолютная независимость Робинзона Крузо им не подходит. Конечно, он был волен делать всё, что ему заблагорассудится. Его образ жизни был преисполнен неподвластности, раскованности, самостоятельности. Он мог съесть все бананы, кокосы и ананасы на острове, ничего не платя и ни с кем не делясь. Он мог совершить любой проступок, любую подлость, любое преступление. Но какая радость лакомиться деликатесами, если вокруг нет никого, кто бы мог тебе позавидовать? Какой интерес подличать, если никто ничего не запрещает и никто ни за что не наказывает? И вообще, что за удовольствие пакостить, если пакостить некому? И наконец, в чём счастье пользоваться свободой, не имея свободы от этой свободы отказаться? Разве только нагрянуть собственной персоной на ужин к соседнему людоеду, которого нужно обходить на цыпочках на расстоянии видимости в подзорную трубу. Нет, по-настоящему полной свободой можно насладиться только тогда, когда вокруг тебя людоеды кишмя кишат, а ты, защищённый от чужих зубов законом и правоохранительными органами, самостоятельно определяешь, на сколько локтей от себя держать ближнего своего, и втихаря присматриваешься сам, в чью бы глотку вцепиться зубами.

Они могут сиднем сидеть, ожидая, когда окружающие охватят их заботой и принесут к их ногам побольше благ.

А могут бежать сломя голову, чтобы побольше этих самых благ перехватить. Бегунам окружающие нужны, чтобы было кого растолкать в стремлении успеть первым слизнуть побольше сливок. Эти даже не прочь получить пинок сзади, если он добавит скорости. Они очень заметны. Их бег заразителен. И немалое число тех, кого расталкивают бегуны, бросаются вслед и бегут наперегонки, чтобы успеть. Так и скачут они, цепляясь друг за друга, догоняя, обгоняя и топча других бегунов и тех, кто не успел увернуться. Им нужна голова потому, что они ей нюхают запах сливок, оценивают, свежи ли они, и определяют, в какую сторону теперь нужно бежать, если сливки прокисли.

Главное местоимение этих людей – я. С большой буквы: Я!

Истинная красота для них – это то, что отражается в зеркале, когда они к нему подходят. Общепринятое строение солнечной системы с его вращением Земли вокруг Солнца их не устраивает: для них вселенная вращается вокруг них. На любовь они не способны, потому что любовь, прежде всего, – это бескорыстие и жертвенность. Каждый из них мнит себя особым и неповторимым, обладая, по сути, не большей уникальностью, чем ржавый шарик от подшипника в общей куче ржавых собратьев. Говоря коротко: их мнение о себе и окружающем мире – это мнение избалованного ребёнка: дай, хочу, принеси, дурак, дам по башке.

Другому типу людей нужна поддержка окружающих, а лучше – самых близких. Они и мыслить стараются местоимением «мы». Если нет, кого приблизить к себе, чтобы сказать «мы», его можно придумать, найти его в мечтах. Они не хотят и не умеют толкаться. Они не хотят и не умеют бежать. В их голове – мечты, которые просты и бесхитростны настолько, что даже время не властно над их свежестью. А направления к их цели известны всем и каждому, кто понял, что счастье возможно только среди счастливых людей.

Им незачем бежать. На их непростом пути спешка опасна: можно сбиться с дороги или обессилеть. Им нужно идти размеренно. А чтобы идти, им нужно опереться на плечо ближнего: так легче штурмуются горы. Им нужно взяться с ближним за руки: так легче перебраться через рвы и болота. Им нужно пойти с ближним нога в ногу: так меньше устаёшь и поэтому так легче дойти до края Земли. Великое счастье для них – иметь верных, надёжных спутников, тоже мыслящих местоимением «мы»: есть на кого опереться, есть протянутая рука и взаимная готовность идти в ногу. Такие люди сами всегда готовы подставить своё плечо, ускорить или умерить свою поступь, чтобы шагать в такт и синхронно думать. Резонанс двух душ – явление волшебное: удваивается глубина мысли, вчетверо увеличивается выносливость и радость от успеха вырастает восьмикратно.

А если нет верных, надёжных спутников? Дойдёт ли человек в одиночку, обманутый неким попутчиком, щедрым на браваду перед выходом в путь и расхныкавшимся после первого грозового ветра? Дойдёт, но только если у него достаточно сил, чтобы одному нести на себе бремя своих мечтаний.



Конечно, подобное разделение людей на одних и других – не что иное, как поэтическое преувеличение. Даже отделить белое от чёрного, отличить свет от тьмы – не всегда просто. А попытайся порассуждать на людях, скажем, о красоте и уродстве. Или о вкусном и несъедобном. Нет абсолютных эгоистов, как нет и абсолютных альтруистов. Однако подобное гротескное противопоставление как нельзя лучше показывает третий тип людей.

Их больше всего. Они то бегут за сливками, то отстают, предпочитая иногда давать пинка бегущим, а после – собирать крохи с их обеденного стола. Они то подают руку, то одёргивают её, вдруг передумав. То подставляют плечо, то убирают его, если дорога стала слишком сложной. Куда идут эти люди – со стороны непонятно, но сами они, как бы ни петлял их путь, какой нелепой бы ни была их поступь, даже шагая левой ногой вперёд, а правой назад, в каждую секунду убеждены в правильности своего пути и избранных целей.

Их много повсюду, и именно среди них люди, мыслящие местоимением «я», находят себе рабов. Их много повсюду, и люди, думающие местоимением «мы», сначала обрадовавшись такому попутчику, бывает, срываются со скал или тонут в болотах, в критический момент так и не дождавшись крепкой дружеской руки.

Однако и сами петляющие часто становятся жертвами собственных метаний. Вот так живут люди, мечутся, хотят то одного, то другого, то вообще ничего не хотят. То любви, то независимости. То независимой любви. То о себе только и думают, то вдруг закипит вода заботиться обо всех людях сразу, да с таким рвением, что ради человечества готовы собственные семьи по миру пустить. Заглядывают в рот то одному кумиру, то другому. То одному хотят понравиться, то благосклонность другого заслужить. То одну чужую мысль считают своей, выстраданной и вымученной, то вдруг прямо противоположную. Вечная пустая болтовня, съедающая бесценное время, с калейдоскопической тысячью собеседников, громко называемых «друзьями», вместо двух-трёх друзей настоящих, умеющих воспринимать мысли напрямую, без ненужных слов. Жизнь закончится, и с чем люди, влекомые чужими интересами, останутся? Рядом пустота. Впереди – пустота. Позади – та же, по сути, пустота. Ни одно собственное начинание не доведено до конца. О таких говорят: сидел на двух стульях и упал на четыре лапы. А человеку нужен человек.



Увы, в значительной части падшие – это люди, которые жили настолько бесцельно, что остались сокрытыми таланты и способности. Настолько безыдейно, что единственное чувство, вдоволь испытанное ими в жизни – это скука. Настолько не желая искренно любить, что, в конце концов, не от кого услышать ни единого искреннего тёплого слова. И на страницах этих жизней тысячи лет описываются одни и те же людские ошибки: эгоизм, лень души и сон ума.

Однако среди падших встречаются такие, которые в неких обстоятельствах вдруг обнаруживают настоящую красоту сердца. Как тот бродяга, что бросается в ледяную воду, чтобы спасти сорванца – чьего-то маленького сына, – вздумавшего прокатиться на отколовшейся льдине. Или как тот нищий, который, стоя у положенной на асфальт кепки, безостановочно читает вслух прекрасные стихи собственного сочинения, всецело поглощённый творчеством и не замечающий людских потоков, текущих мимо. Или как тот горький пьяница, что по-детски радуется скромному цветку, лёжа на сырой земле городского газона. Может быть, это самые несчастные из тех, кому так было нужно дружеское плечо, чужая верная рука и чужое доброе тепло, и которые в самый трудный, определяющий момент жизни были этого лишены?

На их давно немытых телах – одежда часто с чужого плеча, зачастую из мусорного бака, пахнущая соответственно. На голове под кепкой – колтун. Если нет кепки – то тот же колтун. Лица с алкоголическими оспинами, отсутствующий взгляд и бесцветные губы, давно уже разучившиеся улыбаться. Внешность их безобразна, и смотреть на них не хочется. Но что у них внутри? Что у них на душе? Чем наполнены их молчаливые сердца? Что сокрыто в тех недоступных безднах, которых не могут согреть заношенные, замызганные шарфы?

А ведь не исключено, что в иную неприглядную оболочку завёрнута предельно чистая, искренняя, честная душа. И может быть, такому человеку вполне можно доверить для присмотра своё имущество, вверить ключи от квартиры, чтобы не потерять их в долгой дороге. Может быть, случись вам обронить бумажник, именно такой человек догонит вас на неверных, подкашивающихся ногах и глухим невнятным голосом произнесёт:

— Вы тут потеряли… — и замотает головой, глядя слезящимися глазами на протянутую в качестве вознаграждения крупную банкноту. И неумело, сбиваясь и смущаясь, как ребёнок, станет благодарить, когда вы со всей решительностью возьмёте его за грязную тёплую руку и почти насильно вложите в неё награду. Не милостыню! Слышишь ли ты, человек?! Заслуженную награду! Только не покупай на эти деньги вино, заклинаю тебя! Слышишь ли ты, человек?!

Может быть, случись вам попасть в безвыходную ситуацию, такой человек взвалит вас на свою совсем не богатырскую спину и будет упорно тащить к людям, оступаясь на неровностях дороги и не обращая внимания на боль от колючих камней, попавших внутрь ботинок. А доставив в больницу, спаситель тихо растворится в пространстве, безымянный и безликий, чтобы найти место под небом, где можно наконец дать отдых дрожащим от утомления рукам и ногам без риска попасть под непогоду.

Может быть, случись врагу прорваться в наш общий дом, такой человек первым возьмёт оружие и, зная, как непроста и сурова жизнь, первым поднимется в атаку, срывая голос в последнем призывном крике, от которого у сотен сжавшихся комком в окопной грязи солдат враз пропадёт страх за собственную маленькую жизнь во имя большого будущего детей, которое там, далеко за спинами, и есть то самое, что мы называем – Родина.

Как бы это ни казалось невероятным, но такое более чем возможно. Ведь случается же прямо противоположное! И случается гораздо чаще, чем этого заслуживают честные порядочные люди. Ведь наверняка каждому известны такие одетые в дорогие костюмы и обутые в сверкающие ботинки персоны, которым нельзя доверить не то что ключ или чемодан, или, тем более, право управлять неким общественным фондом, но даже дешёвую зажигалку без риска, что они её утащат. Каждому известны такие пахнущие дорогим одеколоном особи, которые, покупая очередной лимузин, яхту, бунгало или остров в океане, едва не расползаются по швам от гордости, что сумели ловко обчистить карманы миллионов лопухов, даже к этим карманам не прикасаясь. Каждому известны такие аккуратно, модно причёсанные организмы, выглаженные и вычищенные, которые, ради того чтобы их дети, внуки, потомки, отродья и исчадия могли почаще уплетать сахарную вату, жрать попкорн и давиться гамбургерами в близлежащем всемирно известном парке развлечений, готовы продать весь народ своей родины в рабство извечному врагу – цинику и нацисту, англосаксонскому политику.

Целые отрасли экономики существуют именно для того, чтобы завернуть их гнилое нутро в респектабельную обёртку. Модные модельеры создают для них индивидуального покроя и пошива одежду. Стригут, приглаживают и напомаживают их волосы дорогостоящие парикмахеры. Над их лысеющими черепами колдуют трансплантологи. Эстетическая медицина лезет из кожи вон, раз за разом вырезая на их лицах молодость и свежесть, соответствующую их фаянсово-белоснежным улыбкам. Респектабельности добавляют и машиностроители, чеканя для них персональные бронированные лимузины, за чёрными стёклами которых они прячутся не от стыда, а от прицельного выстрела. Им стыдно бывает только тогда, когда на их костюмах вдруг появляются складки, не предусмотренные фасоном.

Падшим не стыдно, когда их одежда немодна и помята, грязна и местами дырява. Может быть, им некогда стыдиться таких мелочей, поскольку у них есть проблемы посерьёзней? Или может быть, угрызения их стыда просто не очень заметны нам, окружающим, барахтающимся и пускающим пузыри в собственных проблемах, а потому равнодушным? Но даже если и не осталось стыда – велика ли такая потеря, если у человека, одетого в грязную одежду, осталась совесть? Наш общий опыт гласит: дьявол – это хорошо одетый бессовестный человек.

Мы, окружающие, надеемся, что этот мир не настолько обречён, что он всё ещё покоится на благородных слонах и мудрых черепахах. У падших этой надежды уже нет. Как сказал один остроумный человек, мир – словно канализационный отстойник, в котором самые крупные куски всплывают наверх. Для падших, видящих мир снизу вверх, из глубокой ямы, это не шутка.

Пусть прикрываются дорогими тканями прогнившие или протухшие души. Падшим не требуется пускать пыль в глаза, разбрасывая солнечные зайчики от лаковых ботинок в качестве пропуска к выгодным контрактам, в казино или престижный клуб. И в этом есть какая-то кондовая, онтологическая честность. Первое и главное: одежда прежде всего должна прикрывать срам и оберегать от холода и зноя. А украшать душу истлевшую и перегоревшую, лишь принаряжаясь, – дело такое же безнадёжное, как и взывать к несуществующей совести тех, кто чужими бумажниками выстилает себе путь к комфортному существованию.

Жизнь каждого человека – это многотомник. И в каком месте этого многотомника описана причина падения падшего: на какой-то странице, или в тянущейся через тома целой эпохе, или в одной-единственной строчке – намертво сокрыто в этом ненаписанном, неопубликованном и нечитанном труде.

«Уродина!» — это маленькой девочке её сверстники.

«Очкарик!» — это начитанному пареньку его сослуживцы в армии.

«Неудачник!» — это жена мужу.

«Тупица!» — это мама своему неусидчивому сыну.

Всего одно слово, а словно плетью наотмашь по оголённому сердцу! И сколько таких ударов, оставляющих вечно кровоточащие рубцы, доводится пережить иным сердцам!

Что стало последней подломившейся ступенькой на лестнице, висящей над пропастью? Предательство друга? Измена любимой? Унижение со стороны начальства? Скандальный развод? Потеря денежных накоплений? Крах идеалов? Гибель великой страны? Но обязательно есть такое событие, такой человек, такой подлый поступок или такое подлое слово, которое окончательно продырявило человеческую душу, через пробоину в которой начали утекать жизненные силы. А потом – острый инфаркт, морг и могила на кладбищенских задворках. Или вечное уныние, сарказм и цинизм. Или постепенное падение.



Два миллиона лет назад на смену человеку умелому появился человек работающий, который хоть и научился высекать передними конечностями орудия из камней, но на четвереньках по-прежнему бегал быстрее, чем на двух задних. Пятьсот тысяч лет он отвыкал от привычки опускаться на карачки. Окончательно встав на ноги и освободив руки для тонкого творческого труда, человек прямоходящий ещё полтора миллиона лет усиленно работал, чтобы стать человеком разумным. Но так ли разумен разумный человек? Ведь скинув звериные шкуры с плеч и отбросив деревянную палку с каменным набалдашником, он в историческом смысле за долю мгновения научился расщеплять атом с единственной целью: получить такую дубину, которой можно было бы уничтожить всех врагов одним махом. Даже невзирая на риск уничтожить их вместе с собой и общей колыбелью. Подумать только: полтора миллиона лет, чтобы обрести разум! Ау! Разум! Ты где?

Неужели хомо сапиенс – это конец? Неужели это и есть вершина? А если нет, то сколько же нужно тысячелетий Homo sapiens – человеку разумному, чтобы обрести доброту? Чтобы стать Homo verus – человеком настоящим: человеком добрым, человеком честным, человеком порядочным и человеком всепонимающим. И вообще, по зубам ли природе создать такого человека? А может быть, природа, придумав людей, просто вознамерилась их руками расчистить планету для нового витка эволюции? Ведь без доброты и без совести человечеству уже не выжить. Слишком натянулись путы, которыми удерживается трепещущая, пульсирующая, клокочущая всеобщая гибель.

А мы проходим мимо. Проходим мимо добра. Проходим мимо возможности сделать добро. Проходим мимо возможности сделать доброту если не целью, не смыслом, то хотя бы средством существования. Проходим мимо возможности оставить после себя потомство хоть капельку более близкое к Homo verus, чем мы.

Никому не гарантирована спокойная счастливая кончина на пуховых подушках. Никому. У жизни достаточно инструментов, чтобы при случае поразвлечься с каждым и отправить его умирать в фанерный ящик у городской свалки. Болезни, немощь и слабоумие. Кризисы, войны, природные катаклизмы и политические катастрофы. Сумасшедшие, присваивающие себе право решать, какому народу гибнуть, и навлекающие ответную ненависть и ответную гибель на свой собственный народ.

Мгновение – и нет ни богатства, ни здоровья, ни уважения, ни сочувствия. Падение с вершины, с постамента или даже со скромной ступени при нынешнем обилии соискателей может произойти мгновенно. Раз! – и ты уже падший… И никто из тех, кто воспитан в атмосфере презрения к падшим, не протянет руки.

Вот и получается, что доброта выгодна людям. Всем людям. Всем народам. Доброта – это забота о себе. Это забота о собственных потомках. Рождаясь и живя в атмосфере добра, ты знаешь, что твоим детям обязательно помогут, как помогал ты сам, как готов беззаветно помогать и впредь, и твой род – а значит, и твой опыт, твои гены, твоя наследственность, твой путь в бессмертие – продлится вечно. И для того чтобы понимать это, вполне должно хватать разума даже того объёма, который мы имеем сейчас. И если природа не сумела вживить в людей доброту как физическую потребность, а мировая культура не может воспитать доброту как потребность каждой души, то, может быть, разум сделает доброту потребностью ума?

Возможен ли коллективный иммунитет к злу? Возможна ли массовая осознанная нетерпимость к злу, к равнодушию, к отсутствию добра? Кому-то это кажется утопией сродни толстовству.

Но нет! Ещё лет пятьдесят назад, например, во многих русских сёлах и деревнях в дверях не было замков. И не потому, что каждый двор сторожила свирепая собака. Во-первых, при том уровне общения односельчан собаки знали соседей как родных. А во-вторых, не за каждым забором держали собаку. Сторож был посерьёзнее. Да, тот самый коллективный иммунитет к лихоимству как части вселенского зла. Пусть его владения ограничивались лишь разбросанными по земле небольшими участками суши, но он существовал, и существовал реально. Люди помогали друг другу, выручали друг друга, радовались друг за друга, готовы были стоять друг за друга насмерть. И падать там было некуда и не от чего.

Конечно, всеобщее безграничное счастье невозможно, как невозможно исключить из жизни, скажем, любовный треугольник. И там случалось соперничество, и там возникали ссоры, но без жестокости, без потери человечности, с той мерой ответственного добра, которая отличает взрослую человеческую душу от незрелой детской.

Быть коллективному иммунитету к злу или нет – по сути, не зависит от величины деревни, посёлка или города. Конечно, чем больше жителей на единицу площади, тем сильнее людское бурление, выше энтропия, выше неустойчивость системы и выше вероятность того, что некоему индивиду вдруг нестерпимо захочется сокрушить традиции, нарушить закон, взять чужое, отнять жизнь.

Но, в конечном счёте, коллективный иммунитет к злу определяется исключительно лишь стойкостью большинства людей перед искушением зла, решимостью защищать будущее своих детей и активностью в противостоянии с относительно немногочисленными вырожденцами от рода человеческого. Была бы стойкость, решимость и активность. Глядишь, при основательном иммунитете к злу люди, мыслящие местоимением «я», и вовсе поостерегутся рождаться. А вместе с ними исчезнет и третья, шаткая и бесхребетная часть людей.



Все мы родом из детства. В детстве вырабатывается характер, проявляются способности и таланты, начинает формироваться мировоззрение. И падение падших тоже начинается в детстве.

Не так уж много детей называют кумирами своих собственных родителей.

Не многие родители в откровенной беседе осмелятся утверждать, будто достоверно знают, что они являются для своих детей примером.

Откуда возьмётся гордость за родителей у тех детей, которым за родителей зачастую приходится стыдиться?

Уважение между членами семьи – понятие двустороннее, а многие ли родители в разговоре по душам готовы будут заявить, что действительно уважают собственных детей?

И наконец, что смогут ответить на вопрос детей: «Зачем вы нас родили?» – те родители, которые сами не задумываются над вопросом, зачем они живут? В лучшем случае отмахнутся. Мол, не задавайте глупых вопросов, а поблагодарите, что вообще на свет появились. А в худшем – попытаются что-нибудь сконструировать экспромтом, неубедительно и изворотливо, что будет сродни нелепому, гадкому оправданию. И это оправдание, как бы оно не прозвучало, в переводе на простой и бесхитростный человеческий язык будет понято так: уж извиняйте, мы вас вовсе и не думали рожать, но ваша мама спохватилась, когда уже было поздно делать аборт.

А часто детям даже не нужно задавать этот страшный вопрос вслух, чтобы получить на него очевидный для них страшный ответ. «Родила вас на свою голову!» — это мама онемевшим детям после очередной ссоры с папой. И у ребёнка, не нужного родителям, на сердце на всю жизнь остаётся один из самых кровавых и болезненных рубцов. А падшими становятся люди, которые никому не нужны.

Человеку нужен человек. И человек должен быть нужен человеку.



Дети нужны нам для того, чтобы с их помощью мы могли шагнуть в бесконечность. Чтобы наш скромный опыт и наша наследственность послужила скорейшему появлению Homo Verus – Человека Истинного, который не только сам крепко стоит на двух ногах, но и душа которого никогда не опускается на четвереньки.

Вселенная обречена, если в ней живут люди, принимающие смерть как освобождение. И дети нужны нам для того, чтобы творить новую Вселенную, в которой хотелось бы жить бесконечно долго. Чтобы каждый ребёнок в меру своих способностей, талантов, гения творил свою Вселенную, не забывая ни на секунду, что она – общая для всех.

В общей для всех Вселенной просто не найдётся ни места, где бы можно было пасть, ни причин, чтобы это сделать.



Прошло уже много лет, но я помню, что думал тогда, став свидетелем той сцены на газоне. Я был максималистом и идеалистом.

Конечно, тогда я не думал именно такими словами и именно такими сложными мыслями. Сколь мне годков тогда было, чтобы так думать! И всё-таки я думал именно такими категориями!

Прошло уже много лет, и я стал менее наивным, менее категоричным. Жизнь закруглила, отшлифовала мои острые грани. И всё же под многим, что я думал тогда, я подпишусь и сегодня.



----------
2012-2024