Сон перед Пасхой

В тот год весна пришла рано, коварно, как московская дачница, сменившая проверенного мужа-очкарика на молодого ловеласа, жаркого как июль. Снег сбежал внезапно, оставив после себя черную, жадную землю, а у забора уже желтели солнышками первые цветы - мать-и-мачеха, эти маленькие предатели, первыми переметнувшиеся на сторону тепла.
Он стоял в бабушкином доме, странном музее прошлого, где время текло иначе. Казалось, тут оно останавливалось, потому всегда клонило в сон – на этот светлый диван у печки, так, чтобы очки на ковре на полу не помешали приходу снов. На столе лежала скатерть – вышитая тонкими лентами венгерская штука, которую он когда-то привез как сувенир, а она и прижилась. Под вазами - белые салфетки, связанные теплыми руками, не бабулиными, нет – та только вышивала гладью. Руками ее подруг. Веры, Оли, Нади, точнее, «Верочкой, Оличкой, Надичкой» - именно так она называла их в письмах.
Пианино. «Волга». Черный ящик с пыльными клавишами, накрытый вышитой салфеткой. Он приподнял край. «К Элизе»? Нет, не сегодня. Сегодня он просто смахнул пыль, оставив на поверхности серый след.
Окна. Грязные, как совесть чиновника после отчетного периода. Он начал мыть, и вода стекала по стеклу, как слезы по щекам актрисы, не получившей роли.
И вдруг - она. Бабушка. Не призрак, нет. Просто бабуля, какая была всегда: в теплом домашнем халате, с седыми волосами, по доброй привычке завитыми на бигуди, так, что венчик кудряшек обрамлял круглое доброе лицо. Волосы белые, как февральские сугробы; она в феврале и ушла, не дожив до любимого марта.
Бабушка подошла к шкафу – книжному, который и книги хранил, и сотни фотографий, на нем всегда стояла резная деревянная скульптура: орел поднял крылья и смотрит на волка, который тащит добычу в свою нору. Крылья орла подняты буквой V – вечная победа над собой, над временем, пространством. Над слабостями.
«Давай я помогу!», - хотел сказать он, но слова застряли, как застревают просители в приемных. Шкаф сдвинулся к телевизору, оставляя на краске пола четкие борозды – царапины. Ну, неудобно же так! Зачем это? Но сказать вслух – нет. Она была хозяйкой, значит, так и надо…
В этот момент дверь распахнулась, и появился Алексей, муж его сестры - высокий, кареглазый, сильный. Он знал, что тот, не смотря на возраст, занимался спортом, что, если честно, вызывало зависть и отторжение – никогда не понимал людей, которые не могут просто лечь и лежать.
«Привет всем! Я тут золото своё потерял – когда уезжали, сунул, забыл… Не помнишь?». Золото же, ирония судьбы, висело в ключнице, на самом виду, как висят награды у непризнанных гениев.
«В субботу посиделки семейные, - сказал Алексей, улыбаясь той улыбкой, которой улыбаются, сообщая о повышении цен. – Дети приедут. И Анна будет».
Сестра. Эта женщина с лицом бухгалтерши и душой кассирши. Он кивнул. Кивнул, как кивают, когда понимают - сопротивляться бесполезно. Опять кивнул.
А потом проснулся. За окном светило солнце - то самое, которое светит и праведникам, и грешникам. Он подумал, что можно не идти. Нужно передвинуть шкаф обратно. Хотя он и стоит на месте. Можно даже сыграть «К Элизе» - когда ты один в доме, никто не посмеется над фальшивой нотой. Фальшь смешна, только если это не фальшь в чувствах: тогда она уродлива.
 Ведь как пишут: «Возлюби ближнего, как самого себя?» А если ближнего любишь больше, то что, перестать?
Почему в этом мире, странном и нелепом, как сон перед Пасхой, мы чаще всего делаем не то, что хотим, а то, что должны?
Прошло несколько дней, и в доме, уже встретившем Пасху, он, вспоминая этот сон, стал аккуратно стирать пыль – прежде всего с крыльев орла. Ведь победа не может запылиться, особенно победа над собой.