По грибы

Кто не рад школьному товарищу, которого как только встретишь, удивишься: сколько лет? И какой стал он?! За прошедшие-то годы, недалекие еще от той школьной поры, когда не с кем было на переменке и словцом-то переброситься, ибо одни были молчаливыми бирюками, другие — себе на уме, и он, парень залетный, вклинившийся в их давно спетый коллектив, как бы уже не ко двору там был. А коль так, то сам по себе получился, и на коротких школьных переменах только и перебрасывался тем словцом с Санькой — с Санькой Комковым. И кто как не Санька отвечал на это словцо, широко улыбаясь, как бы подтрунивая над дружком на правах старшего: «Ах, Леха ты, Леха!» Тот не обижался, позволял эту вольность Саньке. К кому же, если не к нему ходил он частенько в гости, где его радушно привечали Санькины родители — привечали как своего и почти всегда приглашали к столу. Леха хорошо помнил, как лихо уплетал он у Саньки свиную печенку с поджаренной — аж до корочки! — картошкой, время от времени пропуская лафитничек самогонки «за воротник». Угощение это ему тогда по нутру было то ли по причине свиной свежатинки, которую Санькин отец растил и лелеял на своей даче, то ли пустого желудка, который он, Леха, забывал порой заполнять, отправляясь к своему Саньке «дружить». И дружба эта ой как необходима была Лехе! Да и Санька в нее втягивался все сильней, ибо Леха, знать, пришелся ему и нутром, и настроением, и многим чем еще, чего сам он толком понять не мог, да особо и не стремился.
Только Санька как-то потом отстал или Леха его незаслуженно забыл, уехал в шумную Москву за дипломом, за новой, можно сказать, жизнью. Остались в прошлом и школа с ее шумным гомоном, и тот же Санька, с которым больше как-то судьба не сводила. Началось у каждого свое.
 Вот про это свое и рассказывал теперь Санька своему бывшему корешу Лехе, которого невзначай разглядел в городской канители, на главной, считай, улице. Запросто, как в былые времена, хлопнул бесцеремонно его по плечу, подойдя украдкой сзади и, как прежде, когда тот обернулся, широко заулыбался: «Ах, Леха ты, Леха!» — процедил свое Санька.
И Леха, готовый уже ответить нахалу чуть ли не наотмашь, тотчас смягчился, и не то чтобы даже смягчился, а был готов провалиться на месте от такой неожиданности — перед ним стоял его товарищ Санька Комков, кого он сто лет, как говорится, не видел и которому Леха с радостью протягивал сейчас руку.
— Ну, давай краба! — обрадованно произнес Леха и крепко пожал Саньке кисть. — Ты как, где? — начал было Леха.
Тот хитро, обиняком, как всегда, ответил, что, дескать, так… в одном месте, где валяет, как он выразился, дурака.
Но тем не менее пошел разговор у старых приятелей «в открытую», потихонечку заскрипел, тронулся, и каждый теперь старался поделиться своим первым семейным опытом и первыми рабочими буднями. Один перебивал в азарте своем другого, стараясь сообщить больше и о себе, и о своей житухе нынешней. Взрослой, что ли. И жизнь эта и у того, и у другого была теперь насыщенной и неопределенной. Каждый мало что в ней теперь понимал, ибо усугубилась она семьей с ее пеленками, ребятенками и строгим рабочим графиком. На душе она словно камнем тяжелым затаилась; и давит, давит почти ежедневно на них своей тяжестью. Как теперь одному и другому освободиться от нее и вновь с ветерком школьным полетать хотя бы чуть-чуть, чтоб свысока обозреть им всю их начинающуюся судьбу?
— Как насчет завтра, Лех, за грибками если? — не наговорившись, видно, вдоволь, предложил Санька, который нет-нет да посматривал на часы — было видно, что ему не терпелось уйти.
И Леха отпустил Саньку с богом:
— Ну, что ж, завтра так завтра, — подытожил он разговор и первым протянул товарищу руку.
Свое «пока» произнес Санька, как всегда, с улыбочкой, после которой моментально растворился в толпе, словно выпущенная сердобольным рыбаком в озерцо плотвица. Но перед тем как им расстаться, успели они обо всем основательно договориться, где и когда им завтра встретиться. Обменялись новыми адресами, так как оба в связи с семейным их статусом намного отдалились друг от друга не только по части «дружбы», но и территориально, проживая полными забот у своих молодых и, как выяснилось позже, строгих жен, от которых так легко согласились вырваться по эти самые «грибы».
Сумел-таки Леха встать на следующий день «чуть свет» и «нырнуть» в первый утренний автобус с пустой корзинкой наперевес. Протискиваясь меж сонных еще работяг, от которых невыносимо разило вчерашней сивухой, и ворчливых фабричных теток, сумел-таки притулиться в уголке. Замер, сдавленный и сплющенный, как морская рыба камбала, чтоб трястись до самой Санькиной остановки почти через весь город.
Когда же выскочил он из этой душегубки пробился он сквозь нахрапистый люд на волю, выдернув из-под него с треском свою корзину, то сразу глотнул жадно свежего воздуха, повертел головой, кое-как определяя, куда ему теперь путь держать, чтоб на правильную улочку  и выйти. Спасибо, конечно, Саньке — встретил! Увидел и замахал ему еще издали так, чтобы поторопить дружка своего и успеть уже не на первую электричку, а хотя бы на вторую или третью…
— Этак мы с тобой, Леха, и мимо денег… — предъявил претензию Санька, препровождая долгожданного дружка в дом.
— Сам знаешь, автобусы, — оправдывался Леха, осматривая Санькины хоромы.
— Спишь, небось, как сурок? — посмеялся Санька и жестом, прикладывая указательный палец к губам, дал понять Лехе: особо-то не шуми — семья.
— Да ясно, — полушепотом соглашался Леха и, нырнув за дружком в тесную, пахнущую свежеструганной доской кухню, уселся на стул и наблюдал за собирающимся в лес дружком.
Тот в свою очередь ходил, искал, шмыгал туда-сюда не только по кухне, а чуть ли не по всему дому в поисках то корзины для предстоящей поездки, то подходящей одежки от лесных паразитов; хлопал дверцей холодильника, вытаскивая из него поочередно чуть ли не недельный запас продуктов. Потом тщательно упаковывал их в яркие целлофановые пакеты, шурша ими на всю ивановскую, чем в конце концов вывел из себя жену свою Тамару.
— Не рынок, чай. Потише! — заспанная и по-утреннему еще не причесанная вышла она из спальни.
 — Вот, Том, Леха, — как-то несерьезно представил Санька товарища.
Тот, немного подавленный словами Тамары, неловко кивнул, не осмелившись произнести и слова. Даже привстал со стула, ожидая, видимо, дальнейших семейных событий. От волнения еще долго переминался с ноги на ногу, не зная, как быть ему дальше. Только убедившись в том, что Тамара «атаковать» мужа более не собирается, уселся на стул снова. Теперь он нервно поглядывал то на Саньку, которого замечание жены отнюдь не смутило, и он продолжал копошиться у холодильника, то на нависшую над ним жену, которую исподволь начал с интересом рассматривать. Тамара, не обращая никакого внимания на гостя, все стояла и испепеляла мужа строгим и нетерпеливым взглядом.
— Скоро? — произнесла она наконец раздраженно.
На это «скоро» Санька также ничего не ответил, отчего Леха почувствовал, что внутри у Тамары что-то бродит, накапливается, что-то такое, с чем с каждой минутой ей все тяжелее совладать. Еще чуть-чуть, одно неловкое движение мужа или лишнее слово, сказанное им попусту, и это «что-то» выйдет из нее наружу и, словно горный поток, смоет собою, затрет и потреплет основательно и Саньку, и Леху заодно с ним. Санька все же повиновался: покорно и безропотно съежился, ответив на вопрос Тамары лишь кратким «конец», и затих, представившись в Лехиных глазах этаким поверженным орлом, на которого есть и похлеще стервятник. Леха, чтобы не досаждать товарищу еще больше, молчал себе «в тряпочку», пока строгая женщина не удалилась на детский плач туда, откуда и появилась. Леха старался Саньку поторопить, затараторив упрямцу: дескать, пойдем уж, не пикник ведь устраивать… Санька все еще возился с пакетами, правда, шуршал ими уже реже, по-скромному, но пока не закончил, из дома не вышел. Пакеты эти бултыхались и шуршали в корзинке всю дорогу до станции.
До нее они с Лехой добирались второпях. Вприпрыжку почти. Бежали по бетонным шпалам и всю дорогу спотыкались, чтобы путь свой, витиеватый и путаный, сократить изрядно, напрямую то есть. Опаздывали дружки, как выходило, и на третью электричку. Когда все же поднялись они на бетонную платформу, перевели дух, как говорится, основательно, прислонившись к шатким перилам своими вспотевшими спинами и вдоволь набирая ртом привокзальный, отдающий мазутом, воздух.
Грибной сезон был в разгаре, народу на платформе, несмотря на то, что поезд был не первый утренний, все равно что сельдей в бочке. Многие уже нетерпеливо поглядывали вдоль путей в сторону Москвы, стараясь разглядеть в утренней дымке черную точку электропоезда. Но точка почему-то запаздывала, а люди с корзинками все прибывали. От этого дружкам, успевшим отдышаться, стало не на шутку тревожно.
— Этак и не втиснемся, — первым заволновался Санька.
Леха с ним согласился и тоже нервничал, пока все же долгожданная точка не появилась вдалеке. Как появилась, с каждой секундой становилась все заметнее, а когда поравнялась с платформой, превратилась в грохочущего и свистящего монстра, замедляющего свое движение ужасным скрежетом тормозных колодок.
 — Ну, Леха, давай, — скомандовал Санька, когда монстр замер, и первым рванул в самую гущу вываливающейся из вагона толпы.
Леха, последовавший за ним, нисколько не отставал: лез, напирал и расталкивал локтями кого послабее, чуть ли не заталкивая выходящих из вагона обратно, цепляя и царапая их своей корзиной. Сзади уже вовсю давили и тискали их, словно утрамбовывая в тесный тамбур ритмичными и сильными толчками. И толчки эти, бесцеремонные и настырные, нарастали по силе своей до тех пор, пока двери вагона не захлопнулись окончательно. Леха с Санькой все еще стремились вперед, пробираясь из тамбура в вагон и приглядывая себе место посвободнее. Дойдя таким образом до середины вагона, они наконец остановились.
— Вот здесь и постоим, — поставил точку Санька.
Леха, немного потоптавшись на месте, ища, видимо, удобной позы для своего тела, ответил, что ничего, ехать можно, стал оглядываться по сторонам.
Грибников на станции, до которой они ехали, вышло немного. Основная масса так далеко не забиралась, высадились кто где раньше. Те, кто все же вышли на этой станции, десяток-другой, повернули налево, к реке. Санька какое-то время даже сомневался: туда ли они с Лехой пошли? Почему все кинулись в это «лево», когда лучше бы вправо? И вспомнил Санька прошлую осень, когда он эту левую сторону исходил вдоль и поперек, но грибов нормальных так и не нашел. А то, что там болото кругом, так это всем должно быть известно. Коль есть чуток места высокого, то деревенские там всегда только одни опята городским оставляют. Поэтому Санька только минутку стоял и раздумывал, потом как-то хитро усмехнулся и на вопрос Лехи, тоже было засомневавшегося, туда ли, уверенно ответил:
— Туда, а этим, — указал он рукой на быстро исчезающую из вида толпу, — ничего не обломится.
Леха, конечно, кивнул. Поддакнул товарищу, но сомнения из его головы не уходили. Давно не ходивший по эти самые грибы, подстраиваясь под Санькин шаг, он старался припомнить, когда в последний раз в этом лесу был. Вспомнить ничего так и не смог, ибо все давно в памяти его стерлось, осталась одна только студенческая маета. Теперь, шагая по грунтовой и пыльной дороге, он испытывал необычный подъем настроения, отчего так и сказал товарищу:
— Хорошо!
А Санька в ответ только усмехнулся и зашагал быстрее. Леха стал за ним поторапливаться, иногда сбиваясь с заданного ритма и спотыкаясь о дорожные комья грязи «как безногий».
 Наконец Санька свернул в лес. Непонятно, правда, почему именно в этом месте ему пришло в голову это сделать. «И лес вроде не похож на лес», — рассуждал Леха, но вслух не высказался, а только шел за товарищем уже по черничнику, перешагивая через мелкий валежник и все спотыкаясь, теперь уже о кочки, которым конца было не видать.
— Подберезовик здесь должен быть, — пояснил Санька и стал от Лехи понемногу отдаляться.
Но грибов пока приличных не было. Леха, не выпуская товарища из виду, шел за ним, не отставал, а если и задерживался, то у невзрачных свинушек, радовавших иногда своим многочисленным семейством.
— Одни, Сань, свинухи везде, — словно пожаловался вслух Леха.
— И то гриб! — ответил Санька и посоветовал брать правее.
— Правее так правее, — согласился Леха, чувствуя, что с грибами у них сегодня что-то не так.
Но Санька не унывал, шел по лесу и посвистывал. Когда показалась светлая и широкая опушка, перед которой начинался мелкий перелесок, неожиданно предложил сделать привал.
— И часа не прошли! — удивился Леха.
Санька  облюбовал уютное местечко между двумя лежащими крест-накрест березами и, не обращая на Леху никакого внимания, уселся на мягкий и сухой мох.
— Ноги, Лех, не казенные. Пригодятся, — только и сказал Санька и тотчас начал вытаскивать из корзины свои целлофановые пакеты.
 Леха все стоял, смотрел на Саньку и был явно в некотором замешательстве: он никак не мог взять в толк, что происходит. Ведь только что вошли в лес и, казалось, идти нужно и идти, а он…
— Да ладно, садись, не переживай, — рассеял Лехины сомнения товарищ и указал на сухой пригорок, возвышающийся как раз напротив него. — Местечко-то какое!
— Ну что ж, привал так привал, — сдался Леха и стал располагаться на указанном Санькой пригорке.
— Только смотрю, продуктов куда?.. На роту? — удивился Леха, рассматривая Санькины пакеты.
 — На роту не на роту, — самодовольно ответил тот, — а перекусить хватит, — и усмехнулся.
Леха сидел и смотрел на шустро освобождающего пакеты Саньку отсутствующим взглядом. Он старался понять себя: что в конце концов происходит и с ним? Теперь и ему никуда уже не хотелось: ни в лес, ни из леса, а хотелось вот так сидеть у этих березок и больше ни о чем не думать. Устал он, видимо. И от шумного города устал, и от семьи, и от учебы своей еще не отошел полностью. По лесу, по покою соскучился. Сейчас они вот так запросто устроили этот преждевременный привал, не найдя ни одного нормального гриба. «Да не в грибах сейчас дело, — думал Леха, — не в грибах…»
А у Саньки уже было почти все готово. Леха еще раз окинул взглядом извлеченные им из пакетов продукты: хлеб, сало, помидоры, огурцы были аккуратно порезаны и теперь аппетитно лежали на старой, мятой газете, которую он предусмотрительно прихватил из дома.
— Может, помочь? — обратил вновь свое внимание на товарища Леха.
Но Санька промолчал. Он был явно увлечен своим занятием. Только после того как нарезал четвертушку ржаного хлеба ровными кусками и положил их также аккуратно на центр газеты, запоздало ответил:
 — Да сиди уж...
 Леха вновь ждал и смотрел на Саньку, думая об этой странной затее с привалом, а может, вообще о поездке, в которой он теперь тоже сомневался: нужны ли были эти грибы с самого начала? Если нужны, тогда что они сейчас у этих берез делают? Все это крутилось у Лехи в голове. Порядком запутавшись в своих рассуждениях, он решил для себя: «Пусть будет как будет, мне, в принципе, все равно».
— На, держи, — достал Санька из внутреннего кармана куртки флягу и подал ее Лехе.
 — Ты смотри… Чего здесь, Сань? — то ли удивился, то ли обрадовался он и ловко перехватил флягу.
— Узнаешь, — не выдал своего секрета тот и снова полез в свои пакеты, откуда извлек два стограммовых стаканчика, которые складывались гармошкой до основания и были тогда в большом дефиците.
— Отметим, так сказать... — пояснил он удивленному Лехе, который сидел и смотрел на товарища, как на факира.
— Да, с тобой не соскучишься, — только и нашел что сказать Леха.
Санька тем временем устанавливал легкие, как пушинка, пластмассовые стаканчики на вздымающейся от мха газете, приминая ее и поглаживая так, чтобы придать им устойчивость.
— Да ладно, Сань, сойдет, — тяготился своим безучастием Леха.
Санька товарища приструнил в ответ, сказав, что спешить в этом деле ни к чему.
 И Леха вновь ждал и нетерпеливо поглядывал на товарища, следил за его движениями, стараясь угадать в них последние…
— Ну, давай… начнем! — наконец произнес Санька и потянулся за флягой.
Столь неожиданный поворот событий явно пришелся по душе Лехе.
— Ну ты... артист, — только и сказал он, передавая флягу Саньке.
— Артист или не артист, — рассуждал тот, — а все должно быть по-человечески.
 Леха почувствовал резкий сивушный запах, который (чему он удивился) не вызвал у него никакого отвращения, а наоборот, ему захотелось побыстрее глотнуть этой сивухи, утолить некий внутренний зуд, вызванный обильной гастрономией.
— Ну, давай! — наконец произнес тот, и они чокнулись.
Магарыч оказался крепкой, градусов под шестьдесят, самогонкой, от которой Леху с непривычки скрутило — обожгло внутри и сразу сильно расслабило. Запихивая себе в рот один за другим куски сала, он никак не мог перебить неприятный привкус во рту, который все еще заставлял его передергиваться.
— Это слишком, Сань, — наконец произнес Леха.
Наблюдая, как лицо дружка перекосилось и сморщилось, тот самодовольно заулыбался:
— А чего воду-то гонять…
Чувствуя, как с каждой минутой приятная теплота все больше разливается по всему телу, Леха только кивнул в ответ.
— Я, Лех, только в лесу теперь и отдыхаю… — начал откровенничать Санька, который, как и приятель, уже вовсю жевал. — Дома, сам видел, ерунда какая-то, ну, вроде того... не склеивается что-то...
— А чего там? — наконец открыл рот Леха.
Санька, домовитый и хозяйственный мужичок в своем роде, сегодня утром как-то неуверенно вел себя в присутствии Тамары. Что-то в их супружеских отношениях показалось ему странным и неприятным. Сейчас, когда друг сам завел этот разговор, его уже разбирало любопытство.
— Первый этаж весь отделал… — продолжил вдруг неожиданно Санька, — пристройку тоже. Все лето как проклятый до ума доводил, а все чего-то не так… — Санька потянулся за флягой, поставленной им в устойчивое место. — Вот из-за этого столько шума, Лех! Хоть беги… Ни друзей, ни товарищей. Дом — и баста!
Было видно, что эта тема была ему неприятна, и он вновь, не забывая о своих добровольных обязанностях «вести стол», потянулся к фляге.
— Как ты ее только ее, Сань, пьешь? — отреагировал на его жест Леха.
Но тот молчал. Видно было, что слова, которые он сейчас произнес, больше впечатлили его самого, а не приятеля. Теперь он словно по-новому осмысливал их, глядя куда-то поверх товарища, которого разговор этот тоже зацепил основательно; смотрел и молчал, будто жалея о сказанном, о просочившемся сквозь душу стоне:
— Да у меня, Сань, у самого ерунда какая-то… точь-в-точь, — начал свою исповедь Леха.
Ему были близки Санькины переживания, и он почувствовал, что узнает в рассказе товарища и себя.
— Утром не разговаривает, вечером — тоже. Теща на стол накрывает… Я и так и эдак, все равно нос воротит. Не знаю даже, что делать.
Теперь уже Санька, вновь обративший на Леху свое внимание, кивал и поддакивал каждому его слову, между делом не забывая хозяйничать за столом: что-то вновь подрезал, раскладывал и убирал, чем, кстати сказать, сбивал с мысли рассказчика.
— Здесь, на вокзале, Сань, — Леха сделал паузу, видно, раздумывая, продолжать ли ему разговор, но все же решился. — Понимаешь, — начал снова он, — не встретил ее здесь как-то из Москвы, проглядел — толпа была, сам понимаешь. Приезжаю домой, а она — там. Такой, Сань, скандал закатила… Я ей цветы, а она — в мусор. Сама визжит! Я, Сань, в первый раз такое наблюдал. Брат мой даже глаза закатил от удивления, вместе с ним ее и встречали… Вот, говорю ему, Дим, при тебе же все было... А он посмеялся только: как, говорит, только терпишь? А всего-то — не разглядел в толпе. Тьфу! Дел-то. Другая бы расцеловала, с цветами ведь был, — и Леха в отчаянье махнул рукой.
Было видно, что и ему воспоминания друга даются нелегко. Он, как и Санька, тоже остановил свой взгляд на одной точке, очевидно, переживая еще раз рассказанную им только что жизненную ситуацию.
— Их и не поймешь, — поддержал Леху товарищ.
Осеннее солнце еще по-летнему грело. Санька, подпирая собою поваленную березу, почти дремал, мерно и расслабленно посапывал, давая Лехе возможность полностью выпустить пары.
— Если честно, Сань, — продолжал Леха, — я теперь у нее почти не живу. Ездить стал. Каждое воскресенье игрушки пацану вожу. А так — все больше у матери…
Здесь Санька встрепенулся. Наклонившись к столу, подал Лехе наполненный самогонкой стаканчик. Уже прилично захмелевший, долго раздумывал, пить ему или не пить, так как внутри уже чувствовал явный перебор — начинало, как всегда, подташнивать, и земля под ним куда-то проваливалась. Но то ли по привычке всегда поддерживать компанию, то ли из-за своих вновь открывшихся, как кровотечение, переживаний, от которых в одно мгновение на душе стало неимоверно скверно, он наконец решился.
— Будем, — как-то обреченно проговорил он и чуть ли не силой влил в себя очередную порцию алкоголя.
— Будем так будем, — последовал за приятелем Санька и замедленным и неточным движением руки поставил пустую стопку на край газеты.
Так же, как и Леха, он сильно захмелел и прикладывал немало усилий, чтобы не опрокинуться навзничь.
Они пришли в себя только вечером от холодного и по-осеннему влажного воздуха, который накатил на опушку, как только скрылось за верхушками сосен солнце, и потихоньку засобирались.
Электричка с вихрем несла их назад в город. Говорить им не хотелось, оба молча наблюдали, уткнувшись в холодное стекло вагона, как за окном мелькали дома, деревья и люди. Они возвращались вновь в свою прежнюю жизнь, и каждому из них она была непонятна по-своему…