Маша

Пока ехал из Москвы, вспомнилась старая история, которая легла в основу рассказа:

Маша
Первым был свет. Свет закатного солнца, протискивающегося через два больничных огромных окна, отражался от свежепомытого пола, превращаясь в веселые зайчики на стенах палаты, незатейливой, скорее аскетичной обстановки, включающей два ряда по 5 кроватей и тумбочек между ними. В углу у входа стоит деревянная  тумбочка с врезанной мойкой  с облупляющейся, когда-то белой краской, пытающейся прикрыть просвечивающийся рисунок зеленых вьющихся виноградных стволов, вьющихся, как волосы Маши. А свет, путаясь в волосах Маши, подсвечивает их изнутри, отчего они кажутся нимбом вокруг ее головы.

Потом был звук. Маша, наклонясь над ведром, отжимает тряпку и звук льющейся воды звучит как переливы хрустальных колокольчиков. Звук был  чистый и звонкий, от чего казался неестественным, волшебным звоном.

Швабра, соскользнувшая с металлической крашенной спинки кровати, с грохотом упала на пол, разрушив идиллическую галюцинаторную картину и тряпка, жадно чавкнув, упала на пол. Я окончательно проснулся от наркозного сна.

9 пар мужских глаз жадно смотрят как Маша выжимает тряпку, наклонившись над ведром, облапывают ее голые ноги и широкий зад так неприлично обтянутый больничным халатом. Маша сильно заикалась, отчего была не разговорчива, что отнюдь, не мешало ей пользоваться всеобщим вниманием и быть желанным гостем в нашей палате. Она не была красавицей, коренастая, с широкими, бабьими икрами и бедрами, большой грудью, сильными руками, конопатыми предплечьями и широкими, мужскими ладонями, привыкшими к физическому труду. Детским, улыбчивым лицом с розовым, веснушчатым носом, пухлыми, девичьими губами, небесно-голубыми глазами и выпадающей из под съезжающей больничной косынки огненно-рыжей челкой с любопытно высовывающимися  из под все той же косынки, двумя школьными косами с упрямо пушистыми  кисточками. Возраст Маши можно было понять лишь в интервале: от 20 до 40.

"- Машка, у Будённого под кроватью не помыла", подмигнул нам балагур Колян из правого, противоположного угла палаты. Будённый - это его сосед по тумбочке, крепкий но уже пожилой мужик Семён Степанович, с пышными усами, отважно вздёрнутыми на концах вверх, в точь как у маршала Будённого, из-за которых и имени Семён, острый язык Кольки, заклеймил неразговорчивого, хмурого пенсионера, глядящего на всех с подозрением из под густых волосатых бровей.

Маша недоверчиво заглянула под кровать к Будённому, опять подставив широкий зад мужскому обозрению. Колька аппетитно, словно оглаживая, повторил в воздухе контур пятой точки Маши единственной рукой (про вторую руку он не рассказывал, но говорили, что потерял он её в результате аварии на работе), не прикасаясь к ней. Будённый,  напротив, отвернулся, чтоб не видеть кривляния похабника.

Маша же, поняв, что её разыграли, с улыбкой погрозила Кольке черенком швабры, громыхнула случайно  задетым, отбитым со всех сторон больничным судном с частичной сохранившейся эмалью желтого цвета и помахав нам ладонью-лопатой, как провожают поезда, ушла, унося с собой то, что заставляло нас бодриться, выглядеть здоровее, чем мы есть на самом деле.

Историю Маши, почему-то, знали все мужики в отделении. Маша была не замужем и содержала на попечении мать и сестру. Так получилось, что учиться она не смогла из-за сильного заикания, семья нуждалась в деньгах и ей пришлось сразу после школы пойти работать. Она была трудолюбива, не отказывалась от сверхурочных и работы по праздникам, охотно соглашалась подработать сиделкой с тяжелыми пациентами и стариками, в общем пыталась заработать любыми доступными средствами. Заикалась Маша настолько сильно, что попытка выговорить ею слово превращалась в пытку для слушателя и ты готов был вместе с нею закончить фразу, чтоб превратить это фонетическое  издевательство. Поэтому чаще Маша просто отмалчивалась, улыбаясь и отмахиваясь жестами. На мужское внимание, шуточки, порой на грани, не реагировала, либо улыбалась и грозила пальцем: все бы вам веселиться и озорничать. Мужики же, оценивая Машкину некрасивость как повод быть ей более лояльной их приставаниям, были были неуклюжи и даже жестоки.

Попал я в больницу по своей юношеской глупости, ввязавшись в уличную драку, после чего с ушитым животом после широкой лапаротомии вынужден был провести  месяц в мире, который сузился до размеров нашей палаты. Перемещался я еле-еле, вдоль стенки и потому большую часть времени проводил в нашем маленьком мирке, наблюдая за его обитателями и их отношением к "нашей Маше", как мы все её называли.

Учитывая, что палата у нас была в лежачая и мы поначалу не имели возможности сбежать на "процедуры", рентген, сдавать анализы или еще куда либо, нашу палату отдали на растерзание студентам медикам, в результате чего мы все узнали историю не только болезни, но и жизни друг друга. Причем истории эти надо было повторять по несколько раз в неделю, для каждой группы студентов заново. Отчего к концу недели миграционная активность членов нашего коллектива ко времени студенческого обхода существенно возрастала. Все кто мог эффективно перемещаться к 10 часам скрывались из отделения по надуманным предлогам. В итоге, в палате  оставался я, мой сосед слева - Нурлан, "привязанный" к кровати своим абдоминальным дренажным мешком, да немощный дед казах Гарифолла с непроизносимым отчеством, которого все, с подачи все того же Кольки, сначала назвали Гариныч, которое быстро трансформировалось в сказочного Горыныча.

Горыныча, в силу его преклонного возраста и, вероятно, слишком длинного anamnesis morbi (история болезни) и не менее длинной anamnesis vitae (история жизни), решили на допрос студентам не отдавать, Нурике температурил, а моя история, в мои 25 была, напротив, слишком короткая и поэтому студенты у нас не задерживались надолго, отправляясь на поиски остальных скрывшихся вовремя моих собратьев по несчастью. Заниматься в моем состоянии, кроме сна, чтения и созерцания окружающей обстановки было нечем и любое изменение окружающей действительности вызывало интерес.

Особым развлечением были посещения родственников, во время которых открывалась другая сторона каждого обитателя нашего общества. С приходом посетителей все разговоры моментально затихали, мы притворялись спящими или сильно увлеченными чтивом газет/журналов, создавая тишину и возможность родным поговорить.

Не разговорчивый, всегда мрачный Нурике, с приездом жены из далекого аула, вдруг становился улыбчивым, веселым и общительным.  Порой казалось не таким уж и больным он был. Однако после ухода жены Нурлан отворачивался к стенке и скрипел зубами от боли.

К тощему соседу по кровати справа - Лёхе, жена приезжала каждый день. Привозила ему в банке куринный бульон, толченую картошку, паровые котлеты. Жена, в отличии от доходного Лёхи, поступившего к нам с прободной язвой, была больше его раза в два и, как курица квохча над своим цыпленком, неумолкая, скороговоркой, шептала ему все новости. Лёха же, ковыряясь в котлетах, по хозяйски, между делом, давал ей задания и распоряжения.

К 16-летнему мальчишке в углу у окна, лишь однажды приходила его бабушка - согнутая, высохшая старушка, сетуя, что мать на работе, принесла ему лоток вареных яиц, которые пацан раздал всем нам. Пробыл он с нами недолго и кровать его, несмотря на то, что была у окна, долго оставалась свободной.
В диагональном углу от нас с Нурланом располагалась койка Коляна -  балагура и весельчака. Однако в присутствии жены, Колька сразу угасал. Был тих и скромен. Жена же, яркая, красивая цветущая женщина, делала ему замечания, заставляла переодевать чистые футболки и кормила его с ложки, объясняя всем, что банку с едой он сам одной рукой держать не сможет. Колян лишь послушно открывал рот, превращаясь в послушного ребенка.

К Будённому приходила, как он сам выражался, его бабка. Бабкой жена его конечно не была, но и средних лет ей дать было уже нельзя, но по сравнению с мужем выглядела она лет на 20 моложе. Они мало говорили, в основном сидели молча, иногда она брала его за руку, оправляла его больничный халат сочувственно глядя ему в лицо. Будённый отдергивал руку, опускал глаза и смиренно сидел, признавая - сам виноват, что попал сюда. Повздыхав, через какое-то непродолжительное время жена Будённого вставала, одергивая юбку и разглаживая ее руками и именно в этот момент он, словно вспомнив важное, начинал давать ей напутствия. Уходя, женщина оглядывалась на палату, говоря всем до свидания и пожелания выздоровления.

Двух следующих мужиков на, кровати которых стояли напротив, я толком не видел и слышал. Мужики ходили всегда вдвоем, были из выздоравливающих, активно перемещающихся и потому обитали преимущественно в соседней палате где играли в Белку и Ази. Посетители, если и приходили к ним, то встречались с ними: либо в столовой отделения, либо в холле больницы.

Посещение Горыныча было продолжительным: с поочередным входом его многочисленных внуков, сопровождаемых не менее многочисленными невестками. Всех он по очереди гладил по голове, нежно прищипывал мелких за пышные красные щеки "Кал калай балапанщик, ай бал боташ", выуживая из подушки для каждого неизвестно откуда взявшуюся конфету. Дети же, получив свой приз отбегали к матери, цепляясь за полы ее одежды. Последней заходила его старушка, скрюченная сухая апашка, закутанная в шаль, обвязанную сверху двумя платками, цепляясь скрюченными полиартритными, как ветки старой виноградной лозы, пальцами за кроватную спинку, садилась на край кровати, суетливо оправляла постель, подушку, все время что-то бормоча по казахски, понятное лишь ее деду. Выкладывала ему в тумбочку конфеты, которые потом перекочуют в руки внуков, выкладывала курт, баурсаки и жаренные на масле лепешки шерпеки, завернутые в полотенце, комментируя где и что лежит. Гарыныч молчал, наблюдая слезливыми глазами за суетностью своей жены, потом махал рукой: "Жарайды, к;п болды, ;йелім ;йге кет". Старушка заискивающе заглядывала ему в глаза, он же, скрывая слезящийся взгляд, отворачивал лицо к стене. Апашка двумя руками гладила его руку и еле слышно причитая уходила, промакивая глаза краем платка. После посещения внуков Гарыныч долго лежал отвернувшись к стене и вздыхал. Все мы затихали, боясь потревожить его переживания.

Впрочем, длилось это не долго. Начинался вечерний обход, процедуры, ужин...

В больнице днем редко бывает тишина. При том, что в теории пациент должен выздоравливать в покое и тишине, по факту этот покой непрерывно нарушался: ранним утром измеряли температуру, утренняя уборка, потом был прием лекарств и уколов, потом утренний обход. Завтрак развозили только лежачим, остальных на завтрак зычно звала сестра-хозяйка в больничном коридоре - здесь уж не захочешь, а проснешься!
 Утренний обход на короткое время давал передышку, но буквально через час в отделении появлялись студенты и все, кто мог двигаться, прятались кто куда мог...  Потом опять процедуры и перевязки вплоть до самого обеда, опять уколы, таблетки. После обеда, на час, все замирало на полуденную сиесту, тишину которой незатыкающийся Колька разбавлял своими историями про свои жизненные похождения, рассуждениями вслух о погоде, бабах, смысле жизни, космических полетах, политике, тараканах, урожае и общественном транспорте, о чем угодно. Начиная своим дребезжащим тенорком, будто возражая кому-то из нас: "ну с чего ты взял, что японские машины хорошие? Ну с чего?! Вон, сосед купил себе камрюху в 20м кузове. Так поездить не успел толком, уже: провода меняй на свечах, диски тормозные вкруг меняй, радиатор течет. Вот где она надежность? Ну откуда у косорылых там что будет?! Вот свояк на Победе 40 лет ездит - как новенькая! Танк! Сидишь, как в вездеходе! По проселку едет, как по воде плывет! Масло меняй и все. Бензин хоть - 72й! Ей в радость! А тоёте твоей и 80й смерть. Что, съел? Они б спросили, я б им сказал. У соседа на немце панель сдохла, меняй всем блоком на сервисе говорят! На Победе термометр воды от 130го ЗИЛа поставили и опять все как с завода! Вот она взаимозаменяемость! А корпус! Из железа сделан, не то что эти консервные банки японские. Пацаны во дворе в футбол играли, ну и припечатали мячом в дверь.. вмятина, как бревном ударили! Выправлять надо, красить, еще и краску не подберешь! А Победа! На охоте  на спор с 10 метров 7кой дробью в дверь бахнули! Хоть бы хер! Краску только отбило! Говорят, со 100 метров и калаш не берет! Так я ж говорю,танк а не машина!"

- ...да не ври уже, - обрывает его один из картежников! Калаш рельс железнодорожный пробивает, не то что твой трактор.

- да ты что, - взвивается Колька, ты знаешь, что ее для перевозки членов политбюро разрабатывали и бронированные двери делали! Полвека, как новая!

- заткнитесь уже, - ругается Нурик, - дайте поспать...

- так спи, Нурик, тебе самое то, надо! - заботливо и миролюбиво отвечает Колька на минуту затихая, но потом, не утерпев, опять начинает:
- Телефоны они придумали, на ладошку типа умещается. А зачем он такой? Телефон вещь солидная, потому как звонить могут большому человеку, по важным делам. У шефа на прошлой работе, целых три на столе стояло! Каждый подписан, под стеклом список номеров, один аж в министерство прямой!

Я как то захожу к Шефу: мол, по запчастям на складе проблема, может нам на заводе напрямую брать... А он мне отвечает, так и так, мол, Николай, присядь, это на ногах не решают! А сам трубку берет... Не, не министерского, телефон для секретаря его: Юленька, а сделай нам с Николаем кофейку! И кофе у него не индийский какой-то! Банка с золотой крышкой и название голд! Золото с английского переводится...

- да задрал ты! Дай поспать! - взрывается Нурик.

Колька обиженно затихает. В комнате наступает тишина, лишь слышно как Леха шумно сопит и всхрапывая, поворачивается на бок, на что Колька опять отзывается из своего угла:
- По телевизору слышал научную  передачу то ли "про здоровье", то ли "для здоровья", профессор один говорил, что храп это страшная, смертельная болезнь. Человек во сне может умереть. Забывает как дышать и все... В ящик. И болеют этой болезнью, апное называется, половина мужиков старше 40 лет. А я то про себя сразу думаю, а мне то уже 45! Ведь наверняка тоже я в группе риска... И не пожил ведь толком... Хотели с Настей в Ташкент летом съездить, а она, мол, потом... Когда потом то?! Здесь поди часы остались... Мужики, если я забуду дышать, вы уж меня того, толкните, мне в Ташкент бы съездить!

- блин, я тебя сам сейчас придушу, - взрывается Нурик!

- аааАй! бешара, жігіттер, болды! Тунде дем алу керек!» (хватит ребята, спать всем) - прикрикивает Горыныч и все затихают на полчаса. Колька отворачивается к окну и внимательно что-то рассматривает за стеклом. Нурик с легким стоном, неудачно повернувшись, поправляет дренаж. Леха опять всхрапывает и опять поворачивается на другой бок. Кровать нещадно скрипит, будто теперь настало ее время разбавлять тишину послеобеденного сна...

Будит нас Маша, гремя ведром и вечно падающей шваброй.

Колька, улыбаясь белоснежными ровными зубами, и откидывая единственной рук пышный чуб, сразу оживляется:

- Ой, Машуля, неконец-то в гости к нам зашла! Солнышко наше!

Маша застенчиво улыбается и старательно налегает на тряпку, протирая подоконник, начиная с Колькиной стороны.

- Машуля, а что там нам на ужин светит? - осведомляется Колька, и не дожидаясь ответа продолжает:
 - вот как они эту кашу варят, что она у них вся комками и пригоревшая? У нас в армии узбек поваром работал и ротный ему все время благодарность объявлял. Дают ему рисовую кашу сварить, а он из ничего плов делает! Ни мяса, ни жира нет, а вкуснота! Вот спрашивается как он так мог? А я думаю, у них это из поколения в поколение, как родовая тайна передается и никто в мире разгадать ее не сможет. Вот ведь как! Машенька, а ты плов узбекский пробовала?

Маша отрицательно мотает головой, пытаясь сказать нет, но получается только "ннннн", на что Колька не смущаясь продолжает: а я вот летом хочу в Ташкент! Плов настоящий узбекский попробую! Говорят там персики как у нас яблоки, везде растут, прямо на деревьях, представляешь!

Маша опять недоверчиво оглядывается на Кольку. А тот поет соловьем:” Машка, я после выздоровления твой должник! Привезу тебе пять кило персиков и дыню узбекскую! Торпеда называется!
Косится на Будённого, стараясь привлечь его внимание: “Мы в армии торпеды для подводных лодок грузили, ты бы видел!”. Он оглядывается на Будённого - слушает ли?
“Это ж как космическая ракета! Но, больше сказать не могу, секрет! Подписку давал!”.
Колька многозначительно умолкает, подчеркивая свою причастность к государственной тайне. Будённый улыбается в пышные усы Колькиной брехне.

Маша тем временем переходит к уборке тумбочек, выставляя пустые банки и передвигаясь к тумбочке Горыныча. А тот уже лезет заблаговременно, достает мешочек баурсаков и горсть конфет: "ай, дошка айналайн, угостись, очень прошу, от всего сердца". Маша смущается, но берет, не заикаясь произнося "Рахмет ата", одаривая старика благодарной солнечной улыбкой. И ведь сказала ровно, без помарок и нам все становится неожиданно легко.
В таких монотонных буднях проходит неделя…
Утро, обход, студентны, обед, Колька, не выздоравливающий Нурик, посетители… и все реже поднимающийся в кровати дед Горифолла.
Маша, вечерами, перед уходов со смены, заглядывает к нам в палату одарить нас улыбкой, нарваться на Колькин комплемент и подойти к Горынычу спросить, как его дела.
А Колька соловьем поёт ей вдогонку: "Машуля, у Нурике мешок поменять бы...", "Машенька, чтоб мы без тебя делали, хозяюшка наша, чистоту у нас такую навела!". Маше нравится его похвала, прихватывает у деда из под кровати на обработку судно и машет нам на прощание рукой, с трудом выговаривая  "Пппокка!", мы провожаем ее в 9 парами глаз благодарных зрителей.

* * *
Отбой в больнице компенсирует ранний подъем. Вечернюю температуру измеряет ночная смена после 9 вечера, а учитывая, что свет в палате на 10 коек это 2 лампочки по 100вт, то выглядит это как сумерки и читать получается не ахти. Как итог, к 10 вечера все разбредаются по кроватям и по единодушному согласию свет гасится. Уже в полумраке коридорного света приходит ночная медсестра поставить укол температурящему Нурику, колет мне мою ночную дозу пенициллина и желает нам спокойной ночи. Минуту или две стоит тишина, после чего Колька заводит свою песню:

- Нурик, как тебе сестричка пятую точку старательно массировала. Руки небось нежные?

Нурлан молчит, не желая поддерживать эту тему.

- У меня после армии была медсестричка одна, на три года меня старше. Вот страстная была! А я то после армии, два года женского пола не видел! Уж мы с ней...

- Колька, ребенок здесь, - прерывает его Леха.

- а что тут, пацану 16 уже! Я в его возрасте уже не только в бане в окно подглядывал, - парирует Колька.

- Брехло же ты Колька. Язык как говно на  ниточке болтается, - отзывается Буденый.

- Дед, лежи, завидуй молча! - огрызается Колька.

- Не все балаболы как ты, задолбал уже баснями своими! - заводится  Леха.

В это время возвращаются картежники. Осторожно,стараясь не потревожить нас, прикрывают дверь, отвлекают на себя внимание Кольки и назревающий конфликт затухает. Через пять минут тишины Горыныч, кряхтя слазит с кровати,  стелит коврик в центре палаты, моет ноги в тазике у кровати, который ему заботливо приносит Маша каждый вечер, и читает ночной намаз еле слышно бормоча слова молитвы.  Его светлый силуэт, освещенный яркой луной нахально лезущей в черноту больничной палаты через оконный квадрат, отвешивает поклоны, не соизмеримые с болезнью деда.

Ночью, сквозь сон, я слышу какую-то возню в противоположной стороне палаты, слышу голоса дежурной медсестры, но не просыпаясь опять проваливаюсь к темноту сна. И снится мне счастливая Маша, бегущая, в своем белом халате с завязками на спине, по цветочному лугу эротично босая, с распущенными ярко-рыжими волосами раздуваемыми летним теплым ветерком, счастливая и веселая. И дед Гарифолла, сидит на белой кошме посреди цветущей степи, пьет из синей пиалы чай, который ему подливает из нестерпимо блестящего самовара его счастливая апашка… Сон был яркий, по летнему теплый и уютный, от того просыпаться не хотелось, я цеплялся за сон несмотря на начинающуюся утреннюю возню. Дежурная медсестра легко тормошит меня за плечо: “Больной, измеряем температуру и беспардонно толкает мне под мышку холодный градусник…”.

Утренняя уборка, традиционно, началась с Колькиного восклицания:

"Оооой, кто это к нам пожаловал! Машуленька, звездочка наша утренняя!". Маша приветливо улыбалась, вкатывая свою санитарскую тележку к нам в палату.

Колька, продолжал свою песню:

- Машуля, да у нас уже ночью убирали. Вон весь мусор в углу убрали.

И только теперь мы увидели пустую кровать  в углу. На месте, где несколько часов назад лежал незаметный, тихий Горыныч, теперь чернела дыра в виде панцирной сетки, словно ночью дед Гарифолла, на своем паласатом матрасе, как на ковре самолете унесся в неведомое никуда, лишь капельница с недокапанным флаконом и безжизненно свисающими трубками одиноко стоит у облупляющейся тумбочки с еле просвечивающим рисунком когда-то зеленого винограда.

Колька же продолжал ерничать в своем духе: “Глянь, в тумбочке небось живность завелась и вынесла Горыныча…”.

Маша же, вдруг покраснев, решительным шагом подошла к Кольке и стегнула по его сладкой, самодовольной роже половой тряпкой и выбежала из палаты.

Немая сцена полминуты спустя нарушилась злобным шипением Кольки: "Сссука заичная, ты мне еще ответишь!".

Нурлан вцепился в край кровати чтоб приподняться. Лёха, встал с кровати: "Только сунься, урод!". Вся палата смотрела на Коляна уничтожающими взглядами, а Будёный, вечно скрюченный своим холецистом с панкреатитом, вечно бледно-зеленый как лист белены, вдруг выпрямился, схватил сопротивляющегося Кольку за шиворот, как шкодливого пса и волоком выволок его из палаты, захлопнув со стуком за ним дверь.

Колька выписался из отделения в этот же день по собственному желанию.

Машу я не видел ни в этот, ни в последующие дни до своей скорой выписки. Сказали, что уволилась. Ни с кем из моих сопалатников я не продолжил общения после выписки и больше никогда не встретил.  И наверное, история так бы и осталась лишь печальным эпизодом в моей жизни, однако она получила неожиданное продолжение.

Много лет позже, приехав в очередную командировку на шумный Белорусский вокзал и проходя мимо группки таксистов, я вдруг услышал знакомый тенорок: "...да кто тебе сказал, что китайцы делают нормальные машины! У соседа была Победа! На спор из ружья семеркой дробью дверь пробить не могли...". Я оглянулся. Посреди группы вокзальных бомбил, стоял мелкий старикашка с подстегнутым булавкой рукавом куртки, активно жестикулировал правой рукой...

Я отвернулся и пошел дальше.

Машу я больше никогда не встретил, но людей таких на моем жизненном пути встретилось немало, за что я благодарен судьбе.

Смоленск, 2025