Кукушка стрельнула

   Ага, в мою сторону направляются природная блондинка с волосами цвета прижжённой солнцем травы и поддельная брюнетка, выкрашенная в цвет «спелый баклажан», обе явно деревенской выделки, одинаково непримечательные неяркими наружностями и плоскоскроенными фигурами, обряженные в унисексовое тряпьё – джинсы и футболки.   
   – Ну, чо, до деревни мотнёмся?
   Дамочки не удосуживаются уразуметь: крестьянская порода нет-нет да и выглянет вдруг всегда некстати, особенно когда отпускают к слуху невытверженнные заранее слова. Преподавателей в сельских и деревенских школах – живых носителей русского литературного языка – скоро не останется совершенно. На какой ужасающей тарабарщине будут изъясняться наши потомки уже через два-три поколения – помыслить страшно... 
   – Попробуем, если недалеко, – отвечаю  неопределённо. Блондинка называет деревню. Выражаю сомнение: доедем ли?
   – Да чо ты мне тут веники вяжешь! В прошлом году мы туда как нефиг делать на «Ниве» проскочили, ну, и сейчас как-нибудь проскребёмся, – напирает блондинка, пронизывая меня пустыми льдисто-синими глазами (ни дать ни взять – киношная белокурая Жози;, только ростом пониже, статью пожиже и с волосами, обчекрыженными под мальчика). Несветские манеры и словечки изобличают в ней клинингового менеджера (попросту, без модного нынче англоманства – уборщицу) в кафе или придорожной гостинице средней руки.   
   Возражаю:
   – Сегодня утром там грейдер прошёл. После него – обложной дождь и лесовозы. Месиво, не дорога. Почему бы вам на той же «Ниве» в деревню не уехать?
   – Мы бы уехали, да водила поломался: вторую неделю водяру хлещет, – нехотя поясняет блондинка. И внезапно раздражается: – Ну чо ты очкуешь как пацан! Светка, ты только глянь на него! – повёртывается она к своей спутнице, но та, словно не расслышав, безучастно разглядывает разгуливающую неподалёку стайку раскормленных голубей. – Короче, не парься, дедуля: застрянешь – трактором запросто выдернем твою машинёшку.
   Напрасно съязвила, напрасно... Коломбина оскорбится – пешком пойдёте.
   – Советую ехать в деревню на автомобиле, – оскаливаюсь улыбкой. Блондинка постукивает по боковому зеркалу пальцами с накладными пугающе длинными вперемешку зелёными и жёлтыми ногтями, ухмыляется:   
   – А это у тебя чо – телега, чо ли?
   – Вы сами сказали: машинёшка.
   Блондинка озадаченно обозревает меня: «Ишь ты, обидчивый какой попался!», затем, словно повелевши «Занавес!», коротко взмахивает рукою:   
   – Забей, дед, я тебе ничо такого не говорила... Светка, какого хрена на голубей вытаращилася? Залазь в тачку пошустрей, поехали, ить стемнеет скоро! Не боися, – обращается ко мне, – кидалова не будет: баблища навалом.
   Светлана – безмолвная наперсница – проскальзывает на заднее сиденье. Блондинка обрушивается в переднее кресло; разваливается; вслушивается в меланхоличную мелодию Blues Mystery, сморщивает носик:
   – Это чо за хрень?
   – Блюз, – отвечаю коротко.
   – Песня такая, чо ли?
   – Музыкальный стиль. Был особенно популярен перед своим закатом во второй половине прошлого столетия. После мутировал в блюз-рок. Луи Армстронг хорошо сказал: «Блюз – это когда хорошему человеку плохо», – растолковываю и сейчас же выбраниваю себя: нашёл перед кем объясняться! Для неё что Би Би Кинг с Пифагором, что Аристотель с Луи Армстронгом – один, как она бы выразилась, хрен.
   Блондинка хохочет:
   – Ага, врубилася, отчего ты как варёный огурец! Ну дак ить, оно понятно: от такой дребедени у кого угодно крыша съедет. Бодрячком надо быть, бодрячком, как я вот, к примеру, понял?
   Нет уж, подобных людей никогда не понимал и понимать не хочу. Надобно немедля увести разговор в сторону.
   – А вы какой стиль в музыке предпочитаете?
   – Да мне по; фигу – какой, любой сойдёт, – откровенничает блондинка и наивно поясняет: – Буду я ещё какими-то там стилями башку себе забивать. – Вынимает телефон, постукивает ногтями-когтями в экран. – Слушай, дед, а блютуз в твоём мофоне есть? Ага, вижу по значку, что есть. Ну, крутяк! Сейчас подключуся, и мои песняки послушаем... Во, нашла!

                Почему же ты,
                почему же я, –

   выстанывает неведомая безголосная шансонетка. Раздаётся невнятица гитарного лепета, путаного барабанного перестука – и заново:

                Почему же ты,
                почему же я
                быть не сможем вместе ни-ког-да!

   Одиссей, помнится, предложил своим спутникам залепить уши воском, дабы они не услышали песни кровожадных сирен. Мне остаётся запереть уши ладонями, а руль передать брюнетке. 

                Почему не ты,
                почему же я
                не боюсь сказать тебе в глаза... –

   подвывает шансонетка, мелодраматически терзаясь приступами неразделённой любви. Внезапно звуковая мешанина переходит в скоростное сплошное «бум! бум! бум! бум!», имитируя, вероятнее всего, грохот катящихся пустых железных бочек. Блондинка возбуждается, подпрыгивает, подвизгивает, экзальтированно размахивает руками.

                ...люби меня, люби,
                как в последний раз...

   Силы небесные, испепелите молнией её телефон с блютузом моим заодно!   
   – Послушайте, – не выдерживаю, – неужели вам нравится эта... это... – и умолкаю, затруднившись с нормативным определением.
   – А чо, прикольно! – восторгается блондинка. 
   Тебе – да, а вот я до твоей деревни околомузыкальную и словесную дуристику точно не вытерплю. Надобно её отвлечь любым вопросом, какой вступит в голову.
   – У вас какое образование?
   – Вышка, – небрежно и ожидаемо отвечает блондинка: в наше время все просто ужасно образованы, разве что бродячие собаки не козыряют дипломами.
   – Что заканчивали?
   – Этот, как его там... педагогический. Задолбалася с работы отпрашиваться, чтобы по сессиям кататься. Потом морока с дипломом, то да сё...
   Память у блондинки ещё молодая, крепкая; некоторые «образованные» умудряются позабыть, «корочку» какого института прикупили к школьному аттестату.
   – Где именно в городе разрешили себе трудиться? – спрашиваю с едва упрятанной иронией в голосе.
   Блондинка несколько стушёвывается:
   – Да так, тудым-сюдым... в городе то там, то здеся мышкую потихоньку.
   Школа избавлена от очередной педагогини; отрадно.
   – В деревню отправились родные места посмотреть?
   Вопрос задан из пустой вежливости. Ответ должен быть утвердительным, примерно вот таким: мол, да, в городе страсть как истосковалась по восхитительному очарованию деревенской жизни: берёзкам под окном, цветочкам в палисаднике, парному молоку, кудахтанью курочек и свежеснесённому яичку, и прочему, но блондинка уничижительно гримасничает:
   – Упёрлися мне эти места в одно место! На похороны приехала: мать померла.
   Равнодушие её голоса ошеломляет...

                Не переживай, без тебя не пропаду,
                ты кого-то встретишь, я кого-нибудь найду,
                если ты забыла, то и я смогу,
                жалко, это песня снова не про ту! –

   бодро вопит чепуху мальчишеский голосок. Блондинка, притопывая ногами, выделывает руками танцевальные пассы.
   Придя в себя от тяжёлой оторопи, решаю отвлечь её внимание на милые для всякого деревенского сердца картины; вовремя – въезжаем в село.
   – Взгляните – пятистенок, и ещё один, а вот третий, много больше, некогда бывший купеческий дом. Лет двести назад это была роскошная, на зависть всем, усадьба. Зажиточно в самодержавные времена жили!
   Улица раздваивается: левая сторона уходит под пригорок, открывая панорамный вид на дома, огороды, усеянные кочками луга и петлистую ленту реки.
   – Меня почему-то занимает вопрос: за счёт чего? – продолжаю свои пространные рассуждения. – Урожаи здесь скудные, зерно низкосортное, не хлебное, в советское время оно перерабатывалось на комбикорм, огородами не прокормишься...   
   – Да пофигу мне, чо когда-то было! – довольно невежливо перебивает меня блондинка и со словами «Погляди-ка, дед, сюда!» указывает рукою: – Вот пятистенок, с виду вроде бы справный, а огород, соток двадцать, не меньше, заброшен. Вот ещё огород с лебедой и крапивой выше забора, вот ещё один и ещё. Почему, спросишь? Старики здеся свой век доживают, а дети ихние или на севера;х на вахтах вкалывают, или по городам поразбежалися. Ты попробуй в одиночку, когда тебе уже под семьдесят лет и силёнок уже нету, огород посадить, воду на поливку от реки вёдрами потаскать, грядки пополоть, картошку на пятнадцати сотках протяпать... Хренушки у тебя чо получится, так с тяпкой в руках в огороде этом и окочуришься. Корову держать – сенокосы далековато. На чём до них добираться, на палочке верхом? А траву косить кто будет? А сено ты на своём горбу, чо ли, попрёшь? Лошадей в деревне для мясокомбината держат, телеги, сани, хомуты и всякую там конскую упряжь мужики давно мастерить разучилися, а последние умельцы ещё при колхозах перевелися. Да ты сам прикинь на пальцах: косарей найди, денежку им за работу отдай, за машину и погрузку-разгрузку сена отдай, а если сено в тюках покупать, то, как ты ни выкручивайся, оно один хрен то на то и выйдет, если не дороже. Пенсия в деревне не министерская, хозяйство на неё не потянешь, и получается, что молоко дешевле в магазине купить. Поросёнка  держать смысла вообще нету: вся пенсия на комбикорм уйдёт, без штанов останешься.

   ...Поразительно: нечаянный побудительный толчок – и пробудилось, взбунтовалось крестьянское естество!..

   – Когда колхозы развалилися, не стало ни работы, ни денег, некоторым людям пришлося наравне со свиньями комбикорм жрать, – произносит блондинка померкшим голосом  и вдруг вздыбливается: – А чо тут позорного-то?! Помнится, я тоже, когда махонькая была, комбикорм наворачивала, аж за ушами трещало. С голодухи чо дадут, то и стрескаешь, не привередничаешь: это я не хочу и это я не буду... А богатенькие соседи (её ладонь нервически сжимается в неженский кулак) своих собак-волкодавов колбасой кормили... – Помолчав, вздыхает: – Ладно, чо старое ворошить... Видишь вон в том дворе новенькие качели? Старики на них, чо ли, раскачиваются? Ага, щас, делать имя нечего! Это ихние городские дети внучат на лето привозят – водитеся, а сами назад, в свои пятиэтажки, поливать кактусы и собачек выгуливать.
   Пожалуй, настала пора перейти к близкой сердцу всякой женщине теме: дети.
   – Детишки у вас есть?
   – Нету, – отвечает блондинка, причём откровенной горечи или хотя бы тени сожаления в её голосе с удивлением для себя не чувствую. Не везёт мне сегодня с пассажирами: беспрестанно попадаю впросак.
   Бездетность – тема архиопасная, в сторону её. Значит, выражаю осторожную надежду, с мужем повезло.
   – Ты, дед, тот ещё чудила! – хохоча, перебивает блондинка. – Какой ещё муж? Нужен он мне, как лягушке зонтик! Да я, если подопрёт, влёт его найду! На мой век мужичья хватит, успею охомутаться и детей народить.
   Светлана на заднем сиденье оживляется: не то подавляет ехидный смешок, не то покашливает-похмыкивает. Она права: заурядное на первый мимолётный взгляд обличье блондинки (на второй – пристальный – так и вовсе неказистое) и критичный возраст едва ли дозволят ей успеть.   
   Между тем в уши врывается глумливый баритончик:

                Я приду к тебе с цветами, как весна,
                и с любовью посмотрю в твои глаза...

   – Чо-то мне начинает остохреневать эта музыка, – замечает словно бы про себя блондинка. – Потише сделать, чо ли?

                ...как родную очень сильно обниму,
                не отдам тебя я больше никому!

   Блондинка выключает блютуз. После долгой томительной тишины просит:
– Дед, вруби по новой этот, как он там обзывается... Короче, свой музон.
   Последние километры пути слушаем Боза Скаггса: его меланхолично-отрешённый ритм-н-блюз замечательно подходит общему настроению.

   Деревня встречает нас густейшими сумерками.
   Разглядываю в свете фар дома, поставленные вдоль берега реки. 
   Чёрные дыры окон, облупившиеся или десятки лет некрашеные неузорчатые наличники и ставни, дощатые крыши, покосившиеся ворота, заборы... Убрать столбы электропередачи – и во всей своей непривлекательной первозданности оторопелому взору явится деревенька времён Екатерины Великой или даже самого Ивана Грозного.
   Спрашиваю блондинку, где живут люди.
   – Здеся никого нету, давненько поразъехалися. (Она указывает на мелькнувшие впереди редкие огоньки.) А подале, в заулке, где раньше колхозная ферма была, кажися, четыре семьи ещё осталися. Ну так ить там когда-то колхоз для доярок большущие двухквартирные хоромины отгрохал, чо там не жить-то.
   Дома заканчиваются; едва различимая дорога петляет по берегу реки.
   – Сворачивай вон туда, промежду кустов, – распоряжается блондинка. Заметив моё недоумение, поясняет: – Берегом тащиться далеко, и домов там нету, смотреть особо не на что, а напрямки оно поближе будет. Туточки мы в прошлом году на «Ниве» и проскреблися. Ты, самое главное, шибко-то не газуй, а то, блин, запросто в овраг свалимся. Полегонечку, дедуля, полегонечку...

   Непрошеных учителей, особливо самозванок, с малолетства не терплю. Ты ещё поучи меня картошку чистить или в носу ковыряться!

   Коломбина, осознавая ответственность момента, пробирается сквозь дремучие заросли сплошного кустарника не хуже дикой кошки. Коломбинушка, завтра я тебе за смышлёность масло в двигателе поменяю.
   – Так, направо, ещё правее, – распоряжается блондинка, подкрепляя свои слова энергичными указующими жестами. – Сейчас давай прямо, вон до той кривой березы, и сразу круто сворачивай налево. Ты, дед, не подумай чего, мы не по бурелому, по дороге едем, её ещё при колхозе проложили от фермы к силосной яме. Заросла, как видишь, дорога, колею и днём в упор не увидать, но пней, брёвен и прочей пакости нету, не боися. Так, отсюдова поворачивай направо и прямиком чеши вон к тому здоровенному кусту черемухи. Теперя тормози. Ну, а сейчас, если, конечно, повезёт, продерёмся. Ты, дед, не очкуй: нам лишь бы через ямищу перескочить, а от неё ехать осталося всего-ничего.
   Коломбина чуть подаётся вперед, высвечивает фарами промоину, смахивающую на ущелье. Да уж... Как сказала бы блондинка, вляпался по самое не балуй.
   Не трепещи, Коломбина! Ты не вредная, я вроде бы тоже, стало быть, вместе мы колдобину преодолеем как-нибудь, и не по колее после «Нивы», а по краю, и, если не опрокинемся на склоне, то...
   Блондинка в свою очередь раздаёт дельные, по её разумению, советы, как «лучше проехать». Да ну тебя к чёрту!
   Коломбина катится в промоину, забирает в сторону и, изрядно накренившись, поскрипывая кузовом, продирается вперёд.
   – Ты чо, дед, долбанулся?! – верещит блондинка, судорожно цепляясь за что придётся. – Ить расшибёмся к такой-то матери!
   Не кричи, посмотри на Светлану: не пискнула. Безмолвная, безнервная, на такой и жениться можно.
   Колёса вязнут, чувствую, как Коломбина неотвратимо сползает в промоину. Педаль газа в пол, руль вправо... Выметнувшись на бугор, Коломбина замирает и... Нет, это я сам едва перевожу дух.
   Блондинка зябко вздрагивает плечиками: «Кажися, вылезли...» Слабенькая ты, оказывается. Оставь привычку изображать из себя крутую даму, займись плетением кружев, что ли.
   – Это ваш дом? – указываю на чернеющую неподалёку от нас одиноко стоящую избушку с едва освещёнными (не удивлюсь, если керосиновой лампой) окнами. Не получив ответа, подъезжаю к затворённым – странно – воротам. Во дворе – тишина. Похоже, похороны уже провели, никого не поджидают, потому не встречают.
   – Алевтина дрыхнет без задних ног, ничего, зараза глухая, не слышит, ничего, бестолочь слепошарая, не видит! – радражается блондинка. – Ить сказано же ей было, что вечерком, может, и заявлюся! Дед, посигналь погромче, а ты, Светка, в окошко постучися. Ну наконец-то Алевтина глаза продрала! Слышь, дед, – поворачивается ко мне, – ты назад тем же путём не вздумай ехать, заплутаешь так, что потом тебя и собаки не найдут. А дорога вот она, сразу за огородом.
   – Так зачем же...
   – Да чо-то кукушка в башку стрельнула, – признаётся блондинка. – Захотелося последний разок по деревне прокатиться. Вчера я материн дом соседке Алевтине отдала: её хатёнка совсем сгнила. Завтра со Светкой, напарницей моей, уедем в город. Обратно уже не вернуся – некуда.   

2025