О Федосье Макаровой и немного о хуторе Макаровых

Памяти мамы


Деревня Новинка Гатчинского района Ленинградской области – глубинная, неотъемлимая часть моей жизни, могу смело сказать: «Я – оттуда». В моей сегодняшней речи проскальзывают слова, которые вошли в меня там, я люблю творчество «деревенщиков», одна из особенностей моих многолетних историко-биографических исследований восходит к книгам Бальзака, которые я обнаружил в крошечной станционной библиотеке, среди литературы для школьников и механизаторов. Я не был там без малого полвека, но я помню порядок домов в деревне и имена многих и многих. И жизнь так распорядилась, что это не «фигура речи», а проверяемое утверждение.
Году в 1950-м или 51-м мама вывезла меня и мою сестру в Новинку. Дело случая, соседка маминой приятельницы как-то была связана с этой деревней и пообещала написать туда и узнать, можно ли снять комнату на месяц. Ответили, что можно, и мы поехали. Теперь до станции Новинка ходит электричка, а на машине из центра Петербурга  можно доехать за час. Тогда один раз в день на станции Новинка останавливался местный оредежский поезд и делали короткую остановку один или два поезда дальнего следования. Говорили, что при долгой сухой погоде какими-то проселочными дорогами можно было рискнуть проехать до Новинки, но я таких людей не видел.


Первый раз мы приехали в начале июля, был поздний вечер, но светло. Нас встречала Шура, дочь хозяйки, с другом – Толей Струновым, вскоре его мобилизовали на флот, в Севастополь, помню, он приезжал на несколько дней. Красивый, в белой форменке, клешах и бескозырке. Но после службы он в деревню не вернулся. Шуре было лет 18-19, тогда для нас с сестрой она была тетей Шурой. Потом много лет она вспоминала, как по дороге в деревню я спросил ее: «Тетя Шура, а здесь цветочки можно рвать?». Конечно, это были полевые васильки, ромашки, колокольчики. В Новинке прошли все школьные летние каникулы, это было мое глубокое погружение в деренский быт, я научился всему, хозяйка – тетя Феня – не разрешала лишь косить, говорила: «Ноги отрежешь». Как не вспомнить здесь крик женщины в Петров день на улице: «Ваську убили!...». В действительности, набравшись браги, два друга подрались и Ваське не повезло. Вскоре они обнявшись шли с песней по деревне.
Поскольку почти всегда мы жили в доме Макаровых, у Федосьи Александровны Макаровой, меня в деревне знали как Борьку Макарова. Сейчас задумался, чьи отчества я еще помню? Ни одного. В деревне не было отчеств. Кого постарше называл тетя Нюша, тетя Нина, тетя Груша. А кто был помоложе – просто по имени. Мужиков в деревне было очень мало, помню дядю Васю Цыпкина, чуть за 60, с бородой, и дядю Костю Мельникова, возможно, на подходе к 60. Первого в деревне уважали, он был грамотным, не пил и не курил, мог молитву прочесть над упокоившимся. За рекой на мОгилах (кладбище) стояла полуразрушенная часовня, даже без икон. Но все же в ней он произносил положенные слова. Хотя с детства был хромым и жил в другом конце деревни, на Петра и Павла, на Казанскую Божью Матерь заходил к Федосье.


А дядя Костя, несколько лет он был почтальоном, с тяжеленной сумкой в любую погоду ходил со станции. И еще он выручал всех, если надо было крышу залатать, завалившиеся ворота поднять, половые доски поменять. Денег не было, расплачивались брагой и закуской с огорода. Возможно, у кого-то с зимы, когда забивали свиней, хранился кусочек сала. Напротив дома Макаровых стоял, когда-то красивый и просторный дом Козловых, про хозяина по-деревенски говорили - дед Козел, имени его я не знал или забыл. Он часто сидел у окна, на улице я его не видел, не думаю, что он был очень старым, но ноги не ходили. Вскоре он ушел навсегда.
И еще двоих помню хорошо. Первый – Колька Суворов, средних лет, в некоторые годы он с женой, полной рыхловатой женщиной, пас деревенское стадо: колхозный скот и домашние коровы, козы и овцы. Пастухов поочередно кормили в домах тех, кто выгонял свою живность в стадо, потому я знал Кольку и его жену. И еще запомнился такой случай. В один из престольных праздников зашел Колька к нам, скорее всего он прежде и к другим заходил. Конечно, брага, пироги, чай из самовара, он совсем размяк. Домой ему идти далеко, в другой конец деревни, за речкой. Мне – надо его проводить. Идем вдоль деревни, а там все, всё и всегда видят. Колька качается и я вместе с ним, мне лет 14. Шли мы долго, мама заволновалась, пошла встречать меня. Ее все знали и говорят: «Неужто Борька начал пить».


Второй – молодой парень, какое-то имя у него было, но все звали его Калинычем. Жил он с матерью Леной и младшей сестрой на отшибе, за речкой, в крошечном доме у мОгил. В колхозе они не работали, жили крайне бедно, за счет леса: ягоды и грибы сдавали в заготконтору на станции. И еще по весне драли и вымачивали липу, тоже куда-то сдавали. Корову не держали, делянку для покоса колхоз им не выделял, на привязе около дома держали пару коз. Лена бывало у калитки разговаривала с Федосьей, а Калиныч подходил к маме, если видел, что она на крыльце курит, знал, что она его угостит папиросой и с собой даст несколько. То была недорогая «Звездочка», а иногда - «Беломор», Калиныч же обычно курил самосад.   
Когда мы начали осваивать Новинку, маме было 45, а Федосья была постарше, скажем – 55, значит родилась она на исходе 19 века. Была она невысокого роста, не полная, но и не худая, длинные черные и долго не седевшие волосы. За день успевала сделать неимоверное число дел. Часов в 6 утра следовало выпусть в стадо корову, несколько коз и бяшек (овец), но до того корову и коз надо было подоить и бросить корм курам. Надо было затопить русскую печь, занимавшую добрую часть большой комнаты, в печи томилась еда для боровка, и его надо было накормить. Вечером в деревню возвращалось стадо, опять же надо было всех встретить, загнать в дом и снова подоить. И так каждый день. И все же в первые годы она умудрялась ходить с нами в лес за ягодами и грибами. Лес она не очень хорошо знала, некогда ей было по лесам да болотам ходить. Вскоре я и сам все освоил. По-началу мама боялась меня одного отпускать, говорила, там нет никого. На что Федосья отвечала, так это и хорошо, хуже, когда есть.


В один год никто не согласился пасти индивидуальный скот, потому владельцы коров, коз и овец пасли по очереди. Несколько раз я ходил с Федосьей, все было интересно. А недавно вспомнил свое пастушество. Во время физиотерапевтической процедуры медсестра наладила всю технику и сказала, что уйдет на 20 минут. И добавила, если что не так, звать ее и положила рядом со мною какую-то вещь. Посмотрел, нечто вроде колокольчика. Когда она вернулась, сказал ей, что в России такие вешают на шеи некоторых коров. Оказалось, это и был колокольчик для коров, она купила его в Аргентине.
Однажды, когда год был урожайным на черную смородину, задумала тетя Феня ехать в поселок Вырица на рынок торговать ягодами и меня взяла. Мне было лет 14-15, был я физически крепким и арифметику знал неплохо. Приобрели мы место, она пошла посмотреть, в какую цену торгуют смородиной, и нет ее, нет. А у меня уже очередь, посмотрел я вокруг, назначил цену и начал продавать. Уже заканчивал, вернулась Федосья, встретила на рынке какую-то женщину, которую видела в последний раз до войны. Разговорились... Моя цена оказалсь даже лучше, чем хотела назначить Федосья, так что рада была.
До поезда было много времени, она предложила зайти в церковь, давно не была. Там большой, красивый храм Петра и Павла, я раньше бывал только в небольшой церкви на Охтинском кладбище, где был дедушка похоронен, так что в этом храме мне было все интересно. Федосья купила свечку, а здесь и батюшка подошел. Поговорил с ней, может исповедал, она была в приподнятом настроении.


Вернусь к повседневности. Бывало за день Федосья так забегается, что скажешь ей: «Тетя Феня, вы бы отдохнули, полежали». Она – в ответ: «Вот помру, оденете меня во все поднебесненькое, ручки сложите на груди, за речку на мОгилы отвезете. Там и полежу». А все поднебесненькое было аккуратно сложено в узелок и лежало в нижнем ящике самодельного деревенского комода. И на чердаке лежал, неизвестно откуда взявшийся красивый крест с фаянсовыми расписными медальонами.
Бывало вечером заходила бригадирша Тоня, серьезная молодая женщина и призывала Федосью утром выходить на колхозное поле, это было время прополки. Таких выходов не было много, на кого оставить скотину? но отказываться нельзя было. У бригадирши не просто власть, но некоторые возможности, которых нет у других. Скажем, надо вывезти дрова из леса или привезти домой высохшее на делянке сено, Тонька могла сразу дать лошадь, а могла пару дней покуражиться. Может от осознания свой значимости она долго и замуж не выходила. Но в конце 50-х все же решилась, не за деревенского, а за человека полугородского вида, в пиджаке и при галстуке. И всегда в кепке. Чем-то он напоминает мне непутевого жениха, которого играет Станислав Любшин в шукшинском фильме «Позови меня в даль светлую».


Первые годы в деревне мы жили почти вне времени и вне информации о мире. Старые часы-ходики сверяли по гудку марупольского (мариупольского) поезда, он подходил к станции около 5 вечера. Радио не было, получали лишь местную четырехполосную газету, подписка на нее была обязательной для членов колхоза, да и в повседневности какая-либо бумага нужна была. 
На рубеже 60-х и 70-х Федосья уже не справлялась с домашним хозяйством и ее зрение сильно ухудшилось, удаляли катаракту, что по тем временам было серьезной операцией. И задумала она переезжать к детям, а дом решила продать. Предложила мне, но я никак не мог взвалить на себя такое хозяйство. Выручили друзья, Анна Каминская и Леонид Зыков, о них я писал не раз. Теперь их нет, хозяева дома – их сыновья Петр и Николай, и что забавно – в деревне и их признают Макаровыми.


В те годы, когда мы жили в Новинке, дорога от станции до деревни пролегала между полями и входила в деревню как раз у дома Тони и продолжалась еще на три дома. Сначала – Николай Савинов, главный человек на деревне - тракторист и его жена Тамара. Помню время, когда Николай был холостым, жил с пожилой мамой и семьей сестры, тетей Нюшей Струновой – колхозным конюхом, иногда она разрешала мне проехать немного верхом. Николай был отличным сыном, носил маму на руках в баню и обратно, пил умеренно. Но деревенский тракторист скоро или очень скоро начинает пить ежедневно, это плата за его внимание и помощь односельчанинам. Вспахать огород, привезти из леса бревно для ремонта дома или булыжники, чтобы вмонтировать в них банный котел. Без Коли не справиться, и каждый раз – скромное, но застолье. Денег в деревне не было, если не ошибаюсь, за заработанный трудодень платили 3 копейки. Так что деньги были очень дорогими.
Потом небольшой дом Люси Соболевой и Пети Мельникова, сына дяди Кости. Люся была видная красивая женщина, и у нее был сын Витька, потом родился общий. Петр работал на станции, там был песочный карьер, так что вставал рано и возвращался домой поздно. И любил читать, т.е. понапрасну жег керосин, или по-деревенски, карасин палил. Электричества еще в деревне не было.


И вот – дом Макаровых, три окна смотрели на улицу, перед ними ягодные кусты под которыми куры откладывали яйца, и немного цветов. В конце лета цвели флоксы, лиловые сапожки и яркие георгины. В Ленинград мы всегда возвращались с букетом. Кроме того был огород и немалый участок с картофелем, круглогодично главным блюдом на столе. И в будни, и в праздники.
Когда был дом построен и кем – не знаю, не знаю и как долго жила в нем семья Макаровых. В деревне не было других Макаровых, потому история семьи мне не известна. На концах бревен и сейчас видны два набора вырубленных топором номеров бревен, один – когда дом вывозили на хутор, второй – когда он возвращался в деревню на место, где он и сейчас стоит. Думаю, что это было в первой половине или середине 30-х, в годы коллективизации в Ленинградской области.


Еще два дома вспомню, они не стояли на дороге на станцию, но все же были соседскими. За огородом Федосьи жила Манька, только так ее в деревне и звали, с двумя сыновьями, по очереди сидевшими за «хулиганку» в тюрьме. В колхозе они не работали, в отдельные годы пасли коров. Федосья была от природы умной и слегка грамотной. Шевеля губами читала газету и смотрела каждую страницу нового дня в отрывном календаре. Манька была абсолютно темной, и никакого хозяйства не вела. Дома у нее было как у Федоры, в «Федорино горе» Чуковского. Помню, на какой-то праздник зашла она к нам, Федосья отрезала кусок пирога, положила его на тарелку и подала Маньке, а та, возможно, в жизни руки не мывшая, говорит:«Вот за что, Федосья, я не люблю тебя, ты все рукам, да рукам». А однажды вечером она с сыном как пастухи зашли на ужин, и сильный дождь начался. Федосья: «Манька, дам тебе накидку», а Манька: «У меня фрач есть». Сколько лет прошло, а все удивляюсь этому слову, наверное, производному от фрака и плаща.
В другом доме хозяйку звали Лидькой, невысокая, фигурой почти квадратная, с правильной почти городкой речью. Поначалу она жила лишь с маленьким сыном Левушкой, а потом пригрела шофера Мальцева, по-деревенски – Мальца. Лидька говорила о нем - «Если трезвый, хороший», а бывало убегала от него с Левушкой к Федосье. Он здорово дрова колол и ловко носил воду из речки. На плече – коромысло с двумя ведрами воды и в руках по ведру. Нести было довольно далеко. Но колодец был еще дальше. За водой к нему я ходил, только если надо было ставить самовар, а так – мылись, стирали на речке, там же и для кухни брали воду.


В силу ряда обстоятельств о жизни на хуторе я мало знаю. Наверное, мог бы знать больше, но моего интереса не было. Федосья иногда говорила: «Вот на хуторе...», но скупо, времени не было, да и желания вспоминать. Отчасти это было связано с трагическими обстоятельствами жизни и смерти ее мужа, Николая. Был он человеком обстоятельным, до войны дружил с дядей Васей Цыпкиным, потому-то в 1950-е в престольные праздники он навещал тетю Феню. Похоже, эта обстоятельность обернулась трагедией его жизни.
Хутор Макаров располагался в красивом и удобном для крестьянской жизни месте. Рядом со станцией Новинка и дорогой в деревню Новинку, дом стоял в том месте, где невысокий холм превращался в равнинное пространство, удобное для выпаса скота и выращивания овощей и картофеля. Не знаю, был ли там сад, на моей памяти его не было, но, возможно, его выкорчевали. Когда наша жизнь в деревне начиналась, прошло менее десяти лет после войны, люди помнили, что несколько лет в годы войны Николай был старостой, но забыли, что сами его же и выбирали. Ему приходилось общаться и с немцами, и с власовцами, а в лесах были партизаны. Николай находил способы сохранить деревню, но сразу после войны его арестовали и довольно скоро он в тюрьме и умер. Деревня помнила все, и помню, в первые годы нашей жизни к Федосье относились настороженно, ведь она была старостихой.


Может поэтому тетя Феня мало говорила о покойном муже. Помню только она часто повторяла, когда они венчались, батюшка говорил: «Да убоится муж жены своей», а Николай – обратное: «Да убоится жена мужа сваего».
Жизнь на хуторе была спокойной и сытной, потому и дети рождались один за другим. Как-то Федосья вспомнила – родила она очередного ребеночка, а обед приготовить не успела. Когда пришел Николай домой пообедать, она обрадовала его появлением мальчика или девочки, он воспринял эту новость спокойно, но был крайне недоволен отсутствием обеда.
Детей было много, сперва назову тех, кого видел и помню. Годы рождения для младших называю достаточно точно, для старших – менее аккуратно. Причин тому много и главное – никаких дней рождения в семье не отмечали.


Старшие были Анна (1920-21 г.р.) и Валентина (1922-23 г.р.). Перед самой войной они уехали на Север, по вербовке и в поисках девичьего счастья, во всяком случае, они избежали немецкого или власовского насилия и – об этом ниже – отправки в Германию. По-моему, жили сестры в селе Никольское Бокситогорского района, но пару раз они навещали маму в Новинке, так что я помню их. Невиданное дело, муж Анны был евреем по фамилии Зборовский, опытный в деревенском деле мужик, и была у них дочка Наташа, после окончания 7 классов она поступила в художественное училище в Ленинграде, стала художником по фарфору. Анна была в Федосью, стройная брюнетка, Валентина, возможно, в отца, пониже и пополнее, блондинка. И муж ее приезжал – Сажинов, незаметный мужик. Старшую дочь прекрасно помню, ездил с ней сдавать документы в фармацевтический техникум в Ленинграде около татарской мечети. Была и младшая дочь, она несколько зим провела с бабушкой в Новинке.


В первые наши годы в деревне не было сына Сергея (1930-31 г.р.), видать, был он не очень далеко. Потом вернулся, крепкий, коренастый, дома не сидел, любил и знал все леса. Уходил утром, возвращался с грибами и ягодами вечером, а утром – снова в лес. На третий день тащил все на станцию в заготконтору. С появлением Сережи в хозяйстве Федосьи появилась баня, откуда-то он ее привез и собрал. Топилась баня по-черному, поначалу, пока дрова разгорались, двери надо было держать открытыми, чтобы дым и угарный газ выходили, потом их плотно закрывали. Пар был чудесный, свежие березовые веники. Только одеваться после мытья надо было осмотрительно, стены бани были черными от многолетней сажи.
Вскоре Сергей перебрался в Дружную Горку, где отлично работал механиком на известном стекольном заводе. Женился на местной девушке Нине, симпатичной, но сильно смущавшейся своего заметного заикания.


Потом была Шура (1934-35 г.р.)– невысокая, ширококосная, добрая, с образованием у нее не сложилось, и время было неподходящее, и она не стремилась. Работала дояркой, тяжелейший труд, в то время доили руками, утром и вечером. С женихами было крайне трудно, городкие приезжали осенью снимать урожай, но это так – несерьезно. Во второй половине 50-х вернулся в деревню после длительного отсутствия Васька Клочков, невысокий, жилистый, с лицом перекошенным то-ли от рождения, то-ли от удара, с ладонями как лопаты и гармонист. Был он постарше Шуры, вскоре поженились и уехали в Гатчину. Васька был каменщиком, его портрет постоянно висел на Доске почета. Во второе воскресенье августа, в День строителя, требовал поздравлений, бутылку и угощение.  Шура выучилась на помощника каменщика, так вместе они и работали. Подарили Федосье внучку Томочку.
И самая молодая – Люся, родилась незадолго до войны, наверное, в 1938-39 гг. После семи классов, училась прилежно, выучилась она на фармацевта и работала в Гатчине. Там замуж вышла, мужа ее видел, но не запомнил его.
Был еще сын – Митя, как-то поехал к партизанам, да так никогда и не вернулся. Пропал бесследно. Федосья часто вспоминала его, видать, особо любила, конечно, молилась за упокой его души.
Вспоминала она и дочьку Еву, скорее всего она тоже родилась на хуторе. Вместе со всеми младшими, начиная с Сережи, Ева была угнана в Германию, там, не помню, отчего, и умерла. Не представляю, как Федосья с таким количеством детей довезла всех до Германии, как там обхаживала всех и как привезла обратно. Тяжело ей было вспоминать те годы, да и вообще военное время.


Наверное, теперь понятны мои первые слова этого текста о Новинке: «Я – оттуда». Память не отпускает, и я этому рад.