Чехов и Бальмонт со Стендалем

     Лично мне претит читать о чём думают другие писатели. Я имею ввиду ихнюю тонкую внутреннюю жизнь. Мне она кажется ярмаркой тщеславия.
     У меня внутренняя жизнь, может, потоньше некоторых, и то я не сую её всем под нос.
     Вместе с тем я никому не собираюсь запрещать знакомиться с моими оригинальными и глубокими мыслями, окрашенными художественной литературой прошлых времен. «Фри ё майнд!» - вот мой девиз, которому я всегда следую, что в переводе на русский означает: «Первое, что придёт в голову.» Я долго думал, что это я изобретатель этого творческого метода, но потом оказалось, что ещё до меня некий поэт Бальмонт говорил, что первое пришедшее художнику в голову ни в коем случае нельзя исправлять, улучшать или дорабатывать, ибо оно продиктовано Пегасом. То есть не Пегасом, а Музой.
     Но я и без  Бальмонта пользовался этим нехитрым методом, тем более, что никто сейчас и не вспомнит этого писаку Серебряного века, в то время как меня печатают и в саратовской «Волге», и в «Дружбе народов», и еще черт знает в каких местах, даже в Нью-Йорке и в Вашингтоне, округ Колумбия. Не говоря уже о Гамбурге и Копенгагене, где я свой человек и, как говорится, открывал бы двери в редакции пинком, если бы когда-нибудь там был. Я печатаюсь даже в «Сибирских огнях», где вообще мало кого печатают. Да что говорить, меня печатали даже в киевской «Радуге»!
     Так что не такой уж я дурак, как показалось бы Бальмонту. Тем более, я считаю поэзию аферой, «новым платьем голого короля». И так же самое считали Стендаль и Лев Толстой, хотя Толстой и любил Фета. А Стендаль слушал стишки Гюго в исполнении автора и брезгливо улыбался.
     Я, конечно, как и все, тоже отдал долг поэзии, когда в 33 года впервые влюбился и писал замечательные стихи. Точно не помню, но помню, что что-то хорошее. Как-то так:

                Дрожит на холоде звезда,
                Неужто летом было жарко?
                Прощальной песней дребезжит
                Попитых пацанов гитарка.

      Это очень хорошее стихотворение, про лирику. Было и гораздо лучшее, только я не могу сейчас вспомнить. Что-то гражданственное. Или про Иисуса Христа? Нет, не вспомню. А, нет, вспомнил:

                Рассадник святости в притоне,
                Кудрявый, в венчике из роз,
                В безукоризненном хитоне –
                Канадский, правильный, Христос.

      Хорошо. Классно. По крайней мере, я думаю, не хуже Бальмонта. Немного переплетается с Блоком, но у меня, согласитесь, красивее.
      Но поэзия есть поэзия, занятие, как известно, для тех, кто не может выражаться прозой.
      Да, проза это посерьёзнее. Тут надо мысли. Я лично пишу только на прозе. Я мог бы писать ещё чёрт знает когда, но мне как-то не приходило это в голову, а когда пришло, было уже пятьдесят три, что, конечно, поздновато, если учесть, что Булгаков не дожил и до пятидесяти. Теперь неудобно перед женой и соседями. Вот если бы сейчас платили гонорары как в старину, тогда другое дело, а так все смотрят как на старого чудака. Но тут уже ничего не поделаешь, такая уж это, как говорил Швейк, карусель. Как езда на велосипеде – раз научился и едешь, едешь, едешь, пока не приедешь на кладбище.
      Ещё хорошо, что писать прозой может каждый. Это я понял, зайдя на Прозу ру. Вообще, намного легче чем стихами. Пишешь себе и пишешь. А там чёрт его знает, рифмами надо. Опять же вдохновение.
      Нет, прозой лучше, как говорил Журден. А О*Генри говорил, что самое главное для написания рассказа это хорошая пишущая машинка. А у меня хорошая, производства ГДР.
     Чехову как-то написал начинающий графоман: «У нас с вами, - говорит, - много общего, Антон Палыч. Вы пишете, и я пишу. Только вас печатают, а меня нет.» А Евгений Шварц довольно цинично шутил, что главное достоинство рассказа в том, что его напечатали.
     А меня печатают, а других, гораздо лучших, почему-то нет. Это я понял, зайдя на Прозу ру.
     Если же говорить о Чехове, то в его лучшие годы, когда он был на пике формы, в расцвете сил, ещё до Сахалина и «Чайки», он говорил приятелю: «Выбери любой предмет у меня на столе, и завтра у меня будет готов рассказ о нём, хоть в «Будильник», хоть в «Осколки». Это были тогдашние «Крокодил» и «Красный перец». А когда умирал, отвернулся к стене, чтобы не видеть Книппер-Чехову, сказал по-немецки: «Их штербе» и умер. Это было сказано с иронией, потому что немцев он тоже не любил.
     И у меня тоже есть очень много общего с Чеховым. Вот сколько разного я написал за ночь на работе при колеблющемся свете электрической лампочки. Конечно, это пустячки, кусочки, розочки, вроде «Жалобной книги». Но один, там дальше, про бомжа – почти готовый рассказ, надо только придумать заголовок. А эти так, безделки, типа «Толстого и тонкого»:

     «За, дверью, распахнутой в ночь, волнуются кусты, треплемые ветром.
     Раньше на их месте росла акация. Её срезали бензопилой, и теперь сторожа подыхают от жары, потому что акация дарила освежающую тень, а теперь будка стоит на самом солнцепеке.
     Но из пня выросли кусты, которые отчасти возмещают, хотя бы эстетически, спиленную акацию. Хотя, конечно и не могут обеспечить тень из-за невысокого роста.
     Вдали погромыхивает и тёмные кусты беснуются как толпа глухонемых на ступеньках собеса.»

     «Сергей Леонидович услышал, как польский виртуоз исполнял пятый  каприз Паганини:
     - Ловко кроет! – сказал Сергей Леонидович.»

     «Сергей Леонидович ругался матом с водителем Колобковым.
     Муха села на взопревший лоб Сергея Леонидовича.
     Сергей Леонидович быстро ударил себя по лбу, но промазал.
     Он потёр больное место.
     - Мухи редко ошибаются, - сказал гадюка Колобков.»

     «Вспоминаю, как в 90-е годы в морге, куда я был послан с печальным поручением – завезти одежду покойнику – я увидел на подоконнике, липком от какой-то особенной, морговской, грязи, расчёску. Было ясно, для чего её использовали – для причёсывания трупов, понятное дело, всех подряд. Перед этой расчёской все были равны – и простой дворник, и завбазой.
     Я глядел на неё и думал, что вот она, наша жизнь. Не зря говорят в народе: «Сик транзит  глориа мунди». О, как печален этот транзит… Впрочем, я был тогда молод и с трудом верил, что когда-нибудь и я буду расчёсан здесь этой расчёсочкой. А сейчас, конечно и морги другие, и расчёски посвежее. Оно хоть и все равно, а приятнее.»

     «Вчера у меня был последний, третий, выходной. Выходные всегда пролетают очень быстро, даже если их двадцать три в месяц.
     Жара с утра обещала быть ужасной, под тридцать четыре, хотя, слава Богу, не как в Канаде, где было 49,9 и люди мёрли как мухи. Хотя было часов семь, мне было уже жарко.
     Я решил сходить на базарчик у железнодорожного моста, где всё было очень дёшево, и я каждый раз возвращался оттуда без денег, не имея сил противиться желанию купить ненужные огурцы по восемь гривень, морковь за пять, или пахнувший азербайджанским детством, пучок базилика за четыре.
     Я надел легчайшие бледно-зеленые в клеточку шорты, тонкую тенниску и прелестные тапочки из дерюги на босу ногу. Голову я покрыл льняной кепчонкой, ибо опасался за неё, то есть не за кепку, а за голову.
     В последние пару лет  у меня развился, как я его называл, «синдром Дракулы»: от самого небольшого, неяростного, солнца, волосистые места рук обсыпало аллергией, похожей на ожог от крапивы, а лицо приобретало такой оттенок, что только посмотришь и скажешь: «Экое бордо! Допился, старый хрен!» При этом меня слегка покачивает, как будто я и взаправду не просыхаю. В-общем, я вполне понимаю Дракулу, выходившего погулять только к вечеру, а днём спавшего в гробу.
     Я намазался кремом от загара и быстро пошел на базар, чтобы успеть вернуться до той поры, когда солнце запечёт в полную силу.
     У соседнего подъезда на бордюре сидел бомж в пальто и в дутых сапогах фасона «после лыж» и задумчиво смотрел вдаль.
     Обычно бомжи держатся компаниями, похожими на коммуны хиппи. Все участвуют в добывании жратвы, курева и бухла, а всё добытое делится на всех.
     А этот был одиноким, отбившимся от стаи, бедолагой. Молодой совсем парень, практически юноша, проходил, видимо, те же стадии, что и Кнут Гамсун. Но Кнут знал, что это ненадолго и чем больше он бичует и голодает, тем лучше потом будет писаться роман и тем быстрее ему дадут Нобелевскую премию.
     А этот явно не планировал писать романы и скорее дозревал как Будда.
     Уже и гоняли его, и ругали, крича, чтобы он нашёл работу, квартиру, деньги и семью. Уже и стращали побить и прогнать пинками, говоря, что он подает пример детям. Но он никуда не уходил, видимо, махнув на всё рукой и, неивестно чем питаясь и что куря, сидел и сидел на бордюре, с видом ожидающего Просветления.
     «Блин! – подумал я, проходя мимо. – Гомосеки! Хоть бы кто-то позвонил в социальную службу или ещё куда!»
     Все мы охрененные христиане, а как коснется, ничего подобного нет.
     Когда я был молодым интересным мужчиной с подтянутым телом и серыми глазами, у меня была знакомая девушка. Она была ужасно верующая, постоянно пропадала в церквях, отстаивая там молебны, участвовала в крестных ходах,  «свяченой» воды набирала чуть не в ведра и на Троицу засыпала свою девичью келью болотными растениями, которые служат у нас пальмовыми ветвями.
     И вот эта набожная, богобоязненная девица никогда не подавала нищим и даже ни одного слова сочувствия не вылетало из её нежных уст.
     Она считала, что подавать человеку в беде, это осуждать решения Бога и так же грешно, как чересчур скорбеть об умерших близких.
     Покоробленный этим мракобесием, я часто с ней спорил, пока мы отдыхали после секса, приводя примеры из Библии, в частности, историю с явлением Господа у дубравы Мамре. Хорош бы был Авраам, прогнав трёх нищих путников, нечего сказать! Но всё было напрасно, хотя она была чистой и отзывчивой девушкой из сельхозинститута.
     «Та где кле-ен шумит над речно-ой волной…» - мурлыкал я, идя на базар.
     Придя на рынок возле железнодорожного моста, я опять бродил по нему взад и вперёд, не имея сил не покупать ненужные мне овощи, такие дешёвые, что делалось неудобно перед селянами.
     Цены в последние годы были дикие, коммуналка гестаповская, так что иногда не хотелось доживать до зимы. И этот летний базарчик, куда везли свою продукцию бывшие колхозники, а ныне вольные землепашцы, был той единственной отдушиной, где самый последний пенсионер мог дышать полной грудью, чувствуя себя человеком.
     Купив ненужных мне огурцов, морковок и базилика, я пошел домой.
     Солнце было пока мягким, настроение каким-то добрым, умиротворенным, как при советской власти. Я даже захотел дать закурить бомжу, но постеснялся соседей.»

     «От нечего делать смотрел в ютубе «Всегда есть о чем сказать» и совершенно пропитался кремлевской пропагандой.
     Странное фрейдистское чувство великодержавной спеси охватывало меня, когда я смотрел сюжеты вроде: «Путин сказал последний раз. Америка в шоке!»; «Ответ будет ядерным, сказал Шойгу. НАТО в панике!»; «Доигрались? Прибалтийские недоумки в ужасе!» и так далее.»

     «Лёжа без сна на работе, я думаю о судьбе родного города, а равно и всего Житомирского края, этого Полесья, поросшего хмельниками, колосящегося льнами. По крайней мере,  это росло и колосилось раньше, когда мы ездили со школой собирать хмель или сушить лен. Я тогда был в шестом классе и безуспешно пытался научиться курить, но все было напрасно, пока уже в девятом я наконец не достиг вожделенной цели и с тех пор не могу бросить.
     Но дело не в этом, а в том, что Путин ясно объяснил, что останется от Незалежной в случае чего – только те несколько областей, которые составляли Украину в 1654 году, когда Богдан Хмельницкий присоединил её к России. Это были современные Киевская, Черниговская и, конечно же, Житомирская.
     Мне всегда казалось, что этому древнему еврейскому городишке больше подошла бы Жечь Посполита или Литовское Княжество, в крайнем случае Крымское Ханство. Но оказалось, что он сердце земли украинской.
     Ну и что мы будем делать с моей Натальей Сергеевной, думал я, когда и если Новороссия отойдет России, Западная Украина нашим польским, венгерским и румынским друзьям – а мы? К Бацьке, что ли? Так ему хохлы нахрен не нужны. Вот будет здорово, если мы останемся с Черниговым и Киевом и дальше с нашей Радой и паном Президентом!
     Мы часто в последнее время говорим на эту тему с женой, и она считает, что мы расплачиваемся за кармические грехи наших предков, тех ещё видно, душегубов.
     А я придерживаюсь солипсизма в духе Остапа Бендера: нет ничего, ни Швеции, ни Швейцарии, ни Атлантического океана, а есть один Житомир, эта юдоль страдания. Вон – патриоты есть, депутаты есть, а южных островов нет и не плывет в Бермудском треугольнике фрегат, не стелится пушечный дым над волнами. Нет ничего и быть не может.»

     «Был рабочий полдень. Все кипело работой. Визжали «болгарки». Долбили перфораторы, кто-то могуче и неутомимо бил кувалдой по железу. Мужчины, мужья, добытчики, работали в поте лица, добывая копейку, как муравьи в басне Крылова.
     Один я как та Стрекоза глядел на небо и думал, что вот то голубо-белое облако похоже на задравшего голову Пантагрюэля.»

     Иной может сказать, что это не свежие и глубокие мысли, а вообще непонятно что, про крайней мере, что-то другое. А по-моему, самое то: «Фри ё майнд!» - как говорил Бальмонт.

         2019 г.