Штрафники

А. Н. Щербаку посвящается
(Большому любителю и почитателю песенно-поэтического творчества В.С. Высоцкого)

Всего лишь час дают на артобстрел —
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, ну, а кому — до «вышки»...

(В. Высоцкий «Штрафные батальоны»)

Резкий, пронзительный свист разорвал утренний воздух. Ровно шесть, как и обещали. Сначала — лишь далёкий гул, будто гром, катящийся по бескрайней степи. Потом свист повторился, ещё пронзительнее, и начался обстрел. Земля содрогалась под ногами, вздрагивая с каждым разрывом, и дрожь поднималась от пяток к самой груди.

— Ну, все. Началось! — донёсся из траншеи чей-то голос.

Но разобрать слова было невозможно — артиллерийская канонада заглушала всё. В ушах стоял оглушительный грохот: наши орудия методично перемалывали немецкие позиции. Пулемётные гнёзда, окопы, блиндажи — всё превращалось в прах под этим беспощадным ударом. Нам дали час перед атакой. Час, чтобы собраться с духом и приготовиться к тому, что ждёт впереди.

— Артилерия работает, — хрипло пробормотал рыжий, сидевший под бруствером. Его шинель была изодрана, кое-где залатана грубыми стежками — следы шрапнели или пуль. Он затянулся цигаркой, и слабый огонёк озарил его лицо в сером свете зари. — Бей их, сволочей…

Все молча кивнули. Говорить здесь было не о чем. Смерть витала так близко, что её почти можно было почуять в воздухе.

В этот час никто не писал писем. Кому? Семья далеко — может, жива, может, нет. Да и кто мы теперь? Штрафники. Бывшие. Грешники, которым дали шанс искупить вину кровью или сгинуть в попытке.

— Молись, — сказал седой, сидевший рядом. Его лицо было изрезано морщинами, как потрескавшаяся глина — годы и война не пощадили его. Он сложил ладони, но было непонятно — то ли в молитве, то ли просто, чтобы они не дрожали.

— Кому? — оскалился рыжий, обнажая жёлтые зубы.

— Артиллеристам, — без паузы ответил старик.

Тихий смешок пробежал по траншее, но быстро затих. Шутки здесь были неуместны, когда через час ты мог уже не дышать. Каждый ушёл в себя: кто-то вспоминал дом, которого не видел годами, кто-то — ошибки, приведшие сюда, а кто-то думал о том, что ждёт впереди — если повезёт выжить.

Перед боем нам не давали водки. Не то чтобы она была не нужна — большинство и так хлебнули лишку ещё на гражданке, в тюрьме или где-то ещё. Теперь у нас были только винтовка, штык и приклад. Вот и всё. Оружие, чтобы убивать или быть убитым.

— А кричать будем? — спросил молодой солдат, и голос его дрожал. Он сжимал винтовку так, что костяшки побелели, а на лбу выступил пот, несмотря на утренний холод.

— Нет, — твёрдо ответил седой. — Будем молчать.

— А «ура»? Разве не положено?

— «Ура» — для обычных, — старик усмехнулся без радости. — Мы — штрафники. Играем со смертью в молчанку.

Парень сглотнул и кивнул, поправил хватку. Никто не завидовал ему. Быть новичком — значит нести груз незнания, не понимая, сколько тебе осталось. Но и жалости никто не испытывал. Сострадание было роскошью, которую мы не могли себе позволить.

Здесь был один закон: руби фашиста. Не думай, не рассуждай — бей. Штыком, прикладом, ножом, зубами — неважно как, главное — вперёд. Отступать было нельзя. Остановишься — умрёшь. Выживешь — получишь жизнь. Погибнешь… Искупление.

— Если не убьют — дадут орден, — сказал рыжий, выпуская дым.

— А если убьют? — шёпотом спросил молодой.

— Значит, не дадут, — пожал плечами рыжий.

Спорить было не о чем. Все понимали правила. Немцы считали нас сбродом — пушечным мясом, которое бросают в бой, чтобы измотать их оборону. Они ждали, что мы дрогнем, побежим при первых залпах. Но они не знали, кто мы на самом деле. Мы не были обычными солдатами. Мы были штрафниками. Людьми, которым некуда отступать.

— Они ждут, что мы дрогнем, — сказал седой, и в его улыбке не было ничего, кроме горечи.

— А мы не дрогнем, — огрызнулся рыжий, и в его глазах вспыхнул огонь.

— Нет, — согласился старик. — Не дрогнем.

Так и было. Потому что назад дороги не существовало.

Земля продолжала содрогаться под ударами снарядов. Небо рвалось в клочья, дым и пыль застилали восходящее солнце. Где-то там, за этой бурей, немцы жались в своих окопах, молясь богам, которые вряд ли слышали их сквозь грохот. А здесь, в нашей траншее, мы готовились в тишине. Проверяли винтовки, пересчитывали патроны, крепче затягивали ремни.

— Скоро, — пробормотал седой, глядя вперёд.

— Скоро, — кивнул рыжий.

Молодой перекрестился, шепча молитву. Кто-то рядом буркнул: «Чтоб вас…» — но в этих словах не было злости, только усталое принятие.

И вдруг обстрел прекратился. Наступила звенящая тишина, прерываемая лишь треском пожаров в немецких окопах. Никто не шевелился. Мы замерли, ожидая приказа.

— В атаку! Вперед!

Команда прозвучала чётко, как удар ножа. Без колебаний мы поднялись из траншеи, и пошли вперёд. Ни криков, ни «ура». Только тишина.

Потому что штрафники не кричат.

Мы шли убивать.