Циник

Был в нашем славном боевом вертолётном полку удивительной судьбы старший лейтенант Костин. Редкий лётчик полка за годы лётной службы разбил или серьёзно повредил хотя бы один единственный вертолёт. Вещь по тем временам новая и очень дорогая. Говорили, каждый МИ-24 стоил как 300 автомобилей «Жигули». Костин же за время своей не очень долгой службы их угробил два, при этом, не будучи лётчиком и ни разу не поднявшись в воздух.

Костин был техником ремонтной части полка. Квалификация у него и по образованию была невысокая, и по жизни, вследствие неумеренного увлечения алкоголем он её значительно понизил. Но был он чрезвычайно наглым и самоуверенным.

На первом вертолёте Костин вёл ремонт электрооборудования, и так лихо напутал в схемах и проводах, что, когда лётчики стали запускать его для контрольного облёта, необходимого после ремонта, летательный аппарат, не успев раскрутить винты, сразу же загорелся. Да так лихо, что противопожарная система потушить его не смогла. Лётчики мгновенно из кабины порскнули и осторожно стояли поодаль, покуривая и наблюдая, как малоопытные солдатики в пожарной машине пытаются погасить пламя.

Перепутанные провода стоили Костину выговора и задержки в очередном звании. Оба наказания он перенёс не слишком тяжело. Пару дней запоя хватило и Костин – маленький, плюгавый и помятый вернулся в часть, чтобы служить Родине дальше – то есть выслуживаться, закладывая в полку всех, кого только можно было за что-то зацепить – от солдатиков-рядовых до офицеров.

Минул год и Костину нашему присвоили-таки звание старшего лейтенанта и неделю он ходил очень гордый по городку, и внимательно смотрел, чтобы все младшие чины, а особо лейтенанты ему честь отдавали быстро и строго по-уставному. А кто процедуру сию выполнял недостаточно старательно – на того он немедленно рапорты писал, и навалял их немало.

Но недолго Костин старшим лейтенантом ходил. Подвели Костина неуемное самомнение и стремление себя показать. Поступил в ремонтную часть вертолёт на замену двигателя и производство прочих ремонтных работ. Подняли его на высокие домкраты, чтобы уборку-выпуск шасси проверить. И одновременно группа под личным руководством старшего лейтенанта Костина запуск двигателя производила. Делалось это так – тяжёлый реактивный двигатель автокран поднял и должен был его точнёхонько на нужное место опустить, чтобы техники его болтами прихватили и закрепили.

Солдатик на автокране большим спецом не был – откуда же умению взяться на недолгой срочной службе? Раз мимо стыковочных узлов двигатель опустил, второй, третий – не попадает никак. Костин орал на него, орал, но, всё же, не выдержал и решил показать класс.

– А ну-ка, отвали, руки у тебя из жопы растут. Сейчас я покажу, как надо!

Я не уверен, что Костин до этого хоть раз за краном сидел – может только со стороны смотрел, как это делается. Но сел он нагло и решительно, и рванул рычаги. Но не те! Вместо того, чтобы стрелу опускать, кран всей башней разворачиваться стал и стрелой с двигателем вертолёт ударил. Коли тот на земле бы стоял, может, и не было ничего фатального – ну вмятины, поломка средней тяжести – подлатал и всё. Но вертолёт-то на высоченных домкратах был поднят, и от удара покачнулся, стал заваливаться набок, и рухнул со страшной силой на крыло, это боевой вертолёт МИ-24 был с небольшими крыльями для дополнительной подъёмной силы и подвески вооружения – потом на несущий винт, всё карёжа и ломая.

Когда подняли вертолёт и стали его состояние оценивать – оказалось, что у него геометрия фюзеляжа нарушена – перекосило его, что устранению не подлежит, и к полётам он не пригоден.

Второй вертолёт, загубленный, стоимостью, если в пиво «Жигулёвское» переводить, шесть миллионов бутылок, если со стоимостью посуды считать, Костину это обошлось одной звёздочкой на погоне. И предупреждения о том, что в следующий раз его из армии на х… выгонят. Притих он на время, в печали и задумчивости ходил – недели полторы, а потом таким же, как раньше стал – наглым и злым исподтишка.

Понять Костина можно было – не повезло ему с женой. Дама она была на полголовы его выше, сухая, но резкая и жилистая. И, когда Костин после совместного с ней употребления спиртных напитков пытался показать, кто в доме хозяин и руки распускать, кончилось это тем, что широко распахивалось окно квартиры их на первом этаже, и в него вылетал Костин, хорошо, что под окном не асфальт был, травка росла. За старшим лейтенантом в окно выпрыгивала супруга, и добивала его уже на грунте. В общем, ото всех Костину доставалось, озлобишься тут.

Написав несколько закладных на сослуживцев в партком и командиру, Костин считал, что реабилитировался. И снова прекрасная карьера офицера расстелется широкой дорогой перед ним.

Но опять поджидала нашего Костина на дороге этой засада. Как всегда, эту засаду он себе создал сам.

Поехал наш старлей в выходной день в столичный город Киев – проветриться. Форму по этому случаю надел, очень он собой в форме гордился. Сразу в глазах своих солидней и представительней становился. Хотя зря он её одел – Киев в другом военном округе был – наш-то Прикарпатского округа штаб был во Львове. А в чужой округ соваться следует с осторожностью – особенно, если ты там «нажраться» намереваешься.

А «трап» – то есть спиртосодержащие напитки всякие там, наш Костин – по словам нашего начштаба «по зимней дозе».

Осеннее время было, но тепло довольно, такая уже на Украине осень – поэтому водка в голову Костину ударила сильно, и занесли его в Киеве в городскую комендатуру. Там комендант по документам Костина выяснил, что он лейтенант – форму надел лейтенанта старшего – лишнюю звезду на погон нацепил – можно понять Костина – в душе-то он старшим лейтенантом оставался.

Комендант в грубой и неделикатной форме обвинил Костина в лишней звёздочке, но лучше бы ему этого не делать – плохо он Костина знал, потому что тут самолюбие Костина было задето, а самолюбие у него очень уязвимо было и Костина понесло.

– Что, майор, – нагло заявил он, – тебе об этом, конечно знать не положено, но я так и быть тебе расскажу! Ты знаешь, майор, из какой я части? Я из секретной части, совершенно секретной, ты понял? Ты крыса казематная майор, так майором и останешься. А я какую хочу форму одеть могу. Завтра вот приду к тебе подполковником! Ты лётчиков не трожь, кочколаз штопанный!

И далее в таком же духе Костин заливал коменданту про страшно секретную часть и очень важную его собственную персону. Комендант Костину всё же не до конца поверил – уж больно тот нагло пули отливал, и позвонил по армейской связи командиру нашего полка.

– Товарищ полковник, мы тут в Киеве вашего старшего лейтенанта «под шафе» задержали, он нам тут такое о вашей части и о себе рассказывает, и что он не лейтенант, а подполковник, что секретное задание выполняет по всей стране… Что нам с ним делать?

Командир наш понял, что если Костина не остановить, он много чего, что знает, и что не знает, выболтает. Поэтому сказал:

– Вы его, товарищ майор, больше ни о чём не спрашивайте, и ему болтать не давайте. А посадите его в тихое место, я сейчас за ним приеду!

Благо вертолётов у нас было 60 штук. Сел командир за штурвал МИ-8, и через час был в Киеве, забрал пьяного «подполковника», который при виде нашего огромного и грозного командира сразу же стал меленьким и тихим, как мышь, и привёз Костина в часть.

Если вертолёты погубленные Костину всё-таки прощали, то позора и бахвальство простить уже никак было нельзя. И предали Костина суду офицерской чести.

Собрали всех офицеров полка в клубе, на сцене – президиум, командир, начштаба, замполит, и – отдельно на стульчике – Костин сидит – маленький, но бодрый. Как-то даже он духом воспрял в минуту для него критическую.

Надо отметить по справедливости, что Костин трусоватым не был. Наоборот, его можно было безбашенным назвать. Наглым до безрассудности. К тому же он пофорсить при народе любил. И эти его качества в полной мере на суде офицерской чети проявились.

И так, Костину, похоже, даже льстило, что он восседал на сцене, на отдельном стуле рядом с президиумом, составленным из полкового начальства, возвышаясь над залом, в котором сидело полтораста офицеров. И всё это представительное собрание посвящалось его персоне! Костин не скрывал своего ликования и держался весело и бодро.

Пошли выступления офицеров. Они, конечно, были подготовлены – в таком важном деле на самотёк ничего не пускалось.

«На разогреве» выступил начальник штаба полка:

– Посмотри на себя, Костин, у тебя от алкоголя грудь стала, как у петуха коленка! Ты же все мозги пропил!

Услышав упрёк, Костин вскочил, расправил свою тщедушную грудь и заявил, что есть, кто и больше него пьёт в полку, и он замполиту об этом докладывал, а на него наезжают!

– Ты, Костин, слово Родина пишешь с маленькой буквы, а сало с большой! – добил его начштаба, но Костин только довольно улыбнулся. Представление ему нравилось!

Тут выступил замполит Михайлов, с партийных позиций пообещав принципиально разобраться с коммунистом Костиным и выгнать его из партии поганой метлой.

Костин – это бодро парировал тем, что на плакате у штаба с призывами очередного съезда партии матерное слово было написано, он сигнализировал немедленно, а х… этот ещё целый день на плакате оставался.

Майор, начальник технической части полка, в чьём подчинении находился Костин, и кому он больше всего досаждал, сказал очень откровенно и искренне:

– С тобой, Костин, работать, как в говне копаться! Ты ведь ни доброго слова не понимаешь, ни благодарности не имеешь! Гнать тебя надо из армии!

– Да у вас вся часть – говно криворукое! – закричал Костин. – Никто работать не хочет, не умеет, пашешь за всех, а потом ещё и в наряд, на хрен нужно мне это!

После обязательных выступлений начальства пошли выступления офицеров «от души». Костина в полку заслуженно не любили и материли его вполне искренне. Самым мягким определением, которое ему давали, было «гнида»!

На это Костин, поминутно вскакивая с места и горячо и охотно вступая в полемику, отвечал:

– Сам ты гнида! Гнида натуральная! Это я говно? Да это ты говно! Я тебя зря за человека считал, никакой ты не офицер, а говно, гнида натуральная!

Поливали Костина и матерком, но это зря – на этом поле Костин чувствовал себя очень уверенно, матерился виртуозно и со вкусом.

Суд офицерской чести благодаря солированию Костина шёл весело и не скучно. Костин был боек и оживлён. Не то, что привести его к раскаянию – даже устыдить, слегка не удавалось.

Так минул час. Президиум слегка приуныл – особенно замполит – воспитательного эффекта и раскаяния подсудимого Костина явно не получалось.

Слово взял инженер полка подполковник Окулов. Невысокий, щуплый, седой, как  лунь, предельно волевой и принципиальный, он сильно смахивал на Суворова средних лет.

Окулов встал, выдержал долгую паузу, глядя на Костина, как на врага народа, потом выбросил правую длань в его сторону, и с пафосом произнёс:

– Я хочу спросить Вас, Костин, почему вы циник? – и замолчал.

Тут с Костиным произошло удивительное превращение – только что он нагло и самодовольно улыбался, а при слове «циник» он сжался, съёжился, став ещё меньше, и повернувшись к командиру полка, и простирая руку и указывая на Окулова, завопил:

– Командир, командир! Вот от него только мат, один только мат всё время слышу!

Такого ужасно матерного слова как «циник» даже в Костином богатом матерном лексиконе не было. Это его сломило.

И Костин зарыдал. Истово. Безутешно. Больше он не огрызался, и не реагировал ни на «гнид», ни на «сволочь», ни на «пидарас». Он был раздавлен и растоптан. Финита ля комедия.

Из армии Костина выгнали. Может, так даже лучше для него будет? А может, сопьётся и пропадёт!

Кто его знает. Больше я его не видел. Но в то, что слово – это страшная сила, я с тех пор верю.