***

со старухами – много ли им надо – они и довольны. Вот и кланяются за версту. А тут трактор не дала, машину не дала – и плоха!


Но в этот вечер она, пожалуй, даже не ревновала, а, наоборот, была довольна. Ее тщеславию льстило, что ее мужа любят, выделяют среди других.


Они сидели за кухонным столом друг против друга. Настя, соскучившись по мужу, без умолку болтала, рассказывала, что пережила за день. Степан слушал ее внимательно и то улыбался, то хмурился, то удивленно вскидывал брови.


От этой его заинтересованности ее рассказом в глубине ее сознания росинками на траве радостно вспыхивали мысли, суть которых состояла в том, что вот ей очень хорошо. Хорошо оттого, что они сидят вдвоем, говорят друг с другом. Хорошо оттого, что ему с ней интересно, что он по ней за день соскучился, и она это видела. И так ей хорошо, что ничего на свете вот в такие минуты не нужно.


Когда Настя выговорилась, Степан, посмеиваясь, тоже стал рассказывать о том, как прошел у него день, что было в школе, с кем говорил, кто из учеников отличился, как вел себя и чем занимался Витюшка. И будто бы невзначай опять заговорил о том, что надо приступать к строительству дома в Песчанопольске. Настя внутренне насторожилась, радостные искорки, что вспыхивали в ее душе, гасли одна за другой, и ощущение праздничности и счастья вот-вот готово было исчезнуть.


Степан, чувствуя эту ее настороженность и понимая, что для жены этот разговор неприятен, словно бы в шутку стал рассказывать о том, как он совсем случайно познакомился с Сохикяном, и что бригадир южан ему очень понравился.


– Помешались нынче все в Сухом Корбулаке на этих армянах, – в сердцах сказала Настя. – А уж этот Сохикян прямо всех обворожил. И чего в нем только нашли? Шабашник – да и только.


– Видишь ли, – без усмешки сказал Степан. – Нельзя о людях судить столь категорично, тем более, если ты их толком и не знаешь. И даже то, что армяне приехали к нам строить, это еще не говорит о том, что они просто шабашники. А ты знаешь, что армяне испокон веков кочевали по Руси, да не только по Руси, по всей Европе? И были они там, где строили. Умение строить – это их божий дар, призвание. Пчела умеет строить, а муха нет! Поняла?


– И что же из этого следует?


– Просто тебе, как руководителю, надо радоваться такому нашествию. Они едут ведь не просто так, наугад. Они чувствуют, что в деревне начинается большая стройка. А где стройка – там жизнь. Строить не будешь, совсем захиреет твое сельское хозяйство.


– Оно такое же мое, как и твое. Только не пойму я тебя, куда клонишь? Чего, как заяц, петляешь?! Говори прямо!


– С чего ты решила, что я петляю? – обиделся Степан. – И дома все свои председательские замашки не оставляешь!


– Ну-ну, Степа, не сердись! – миролюбиво потрепала Настя мужа по кудрям. – Так чего ж?


– Он предложил мне свои услуги. Обещал днями десятка два проектов показать. Мы, говорит, тебе не дом, а игрушку построим.


– Вот, вот, – усмехнулась Настя. – За эту игрушку потом десять лет не отпишешься.


– Это пусть душа болит у того, кто на ворованные строит. А за свои никто тебя не обвинит.


Пришел с улицы Витюшка, розовый от бега, с бисеринками пота на переносице.


– Набегался-то! – деланно стала корить сына Настя, еле сдерживаясь от улыбки, так был в эту минуту хорош ее сын. – Вспотел. Пошли-ка скорее переодеваться.


Настя прошла в спальню, достала сухое белье. Сев на диван, смотрела, как сын переодевается. «Большой становится, – думала она. – Как время-то идет!»


Витюшка, соскучившись по матери, тараторил без умолку, торопился рассказать свои новости. У Насти от усталости закрывались глаза. Она пыталась слушать сына, с трудом раздирала слипавшиеся веки и временами, должно быть, на мгновение засыпала, словно проваливаясь в забытье.


– Устала, мам? – спросил Витюшка, заглядывая ей в лицо.


– Устала, сынок, – еле ответила Настя. – Я минут пяток полежу, а ты меня потом разбуди.


В спальню заглянул Степан, сказал сердито:


– Ты бы хоть разделась.


– Я только полежу немножко, – ответила Настя, валясь на подушку.


– На сколько будильник заводить? – спросил Степан, но Настя уже не слышала.


Он принес одеяло и укрыл жену.


Настя в эту ночь видела много снов, и когда зазвенел будильник и она проснулась, у нее первая мысль была не забыть то, что ей снилось.


В первом сне ей приснилось собственное детство. Она то ли с матерью, то ли с бабкой в родительском доме. Утро. Насыпав на выскобленный до желтизны деревянный стол муки и разровняв ее, женщина (Настя так и не могла припомнить, кто же ей снился – мать или бабушка) выкладывает из квашни тесто. Потом отрывает от него кусок, пришлепывая его белыми от муки ладонями, делает лепешку и дает ее Насте.

 
Настя, в фартуке, с засученными по локоть рукавами, стоит у стола. Она берет эту лепешку, вылепливает на одном конце хвостик, на другом – головку с клювом. Затем ножом по бокам этой птицы насекает косые полоски-крылья. Когда же она осторожно вдавливает по обеим сторонам головки птицы по круглому блестящему зернышку вики, заранее ею найденному с вечера в ларе с зерном, кусок теста словно бы оживает. Она заливается смехом, держа перед собой на ладони птицу.


– Смотри, смотри, – показывает ее она. – Как живая!


На счастье припрятали в одну из лепешек пятачок или гривенник. Кому достанется денежка – тому и счастье! Настя во сне тоже денежку в жаворонка вдавила и заровняла это место пальцами, чтобы незаметно было, чтобы честно счастье выбирать.


И вот уж она ломает одну испеченную лепешку за другой. Ломает, ломает, уже целая гора рядом с нею выросла, а денежки все нет и нет. Настю охватывает ужас. Она продолжает лихорадочно ломать лепешки, и так и не найдя монетки, просыпается.


Еще темно. Рядом ровное дыхание мужа, и она, успокоившись, снова засыпает. И снова ей снится сон. Опять утро. За окном яркое весеннее солнце. На завалинке, прямо под окнами, на солнцепеке отогреваются намерзшиеся за зиму куры во главе с огненно-рыжим петухом. Мать вынимает из печки сковороду с печеными яйцами. Настя готовится их красить. В чашке на столе фиолетовые чернила, Настя берет со сковороды яйцо, аккуратно опускает его в посудину, легонечко поворачивает, чтобы равномерно покрасилось, и вытаскивает обратно. Яйцо еще горячее и от этого быстро высыхает. На скорлупе взблескивают на солнце крохотные золотистые кристаллики высохших чернил.


В другой чашке краска из луковой кожуры. Настя в ней красит другую партию яиц – теперь уже в темно-оранжевый цвет. Эта краска не такая густая, и яйца окрашиваются не так ровно, как чернилами. Когда они высы¬хают, на них заметны потеки – светлые и темные.


Третью партию она красит в ярко-малиновый цвет. Эта краска, неизвестно когда и кем завезенная, хранится в доме давно, и к каждому празднику бабушка достает ее из известного лишь ей одной тайничка. У Насти от разных красок пальцы в фиолетовых, рыжих и малиновых пятнах.


Остатки яиц она красит в густо разведенной синьке. Яйца получаются нежно-голубыми, будто их снесла какая-то волшебная птица.


И потом ей ни с того ни с сего снится, что стоит она, но уже со Степаном, на улице Сухого Корбулака, около дома. Мимо них идут старухи. Поравнявшись со Степаном, каждая протягивает ему яйцо. Лица мужа Настя не видит, но догадывается, что Степан улыбается. А ее будто не замечают. Она стоит растерянная, готовая вот-вот заплакать от обиды. Ей стыдно и неловко. Она через силу улыбается и сама чувствует, что улыбка у нее жалкая, растерянная.


А старухи все идут и идут. Степан по-прежнему, не показывая лица, берет из их рук яйца и складывает, как ей кажется, в карманы пальто. Он то ли стесняется ее, то ли ему неловко перед ней.


Процессия тянется бесконечно. Настя уже просто стоит и ждет, когда все это кончится. Но вот она замечает среди вереницы женщин Полякай. Карие ее глаза устремлены на Степана. Вот она поравнялась с ним. Сморщенное ее смуглое личико озарено радостной улыбкой, в карих глазах – восторг и умиление. Она протягивает Степану яйцо и отходит. И тут взгляды их встречаются. С лица старухи сходит выражение умильности. Лицо ее словно линяет, становится тусклым. Теперь на нем уже выражение вины, и в карих печальных глазах Полякай молчаливая просьба извинить ее. Проходя мимо Насти, она низко опускает голову.


Затем среди следующих друг за другом старух Настя замечает Марфу Полушкину. Она в своем неизменном поношенном длиннополом пальто с воротником из чернобурки, в сером пуховом платке и чесанках с калошами. Марфа, как всегда, куда-то торопится, и яйцо она сует в руки Степану как-то торопливо, без подобострастия, как нечто формальное, должно быть из чувства солидарности со своими сверстницами. Проходя мимо Насти, Марфа словно и не заметила ее, как бы подчеркнув этим, что никогда не зависела и не будет зависеть от нее.


Настя хотела окликнуть ее и еле удержала себя от желания укорить Марфу. Что ж, мол, тетка Марфа, мимо проходишь? Неужто тебе в праздник для меня крашеного яичка жалко?


Настя, может быть, и окликнула бы тетку Марфу, да заметила в очереди высокую фигуру Бунчаковой. Бледное бескровное лицо ее было строго и торжественно. Вот она подошла к Степану и низко кланяется. На какое-то мгновение она словно застывает в поклоне, затем, медленно выпрямившись, крестится. Заметив Настю, она начинает хмуриться. Лицо ее суровеет. Поравнявшись с ней, Бунчакова останавливается и грозит ей пальцем: «Грех, Настя, нас, старых, обижать!»


– Да кто же вас обижает? – недоумевает Настя, просыпаясь.


Еще какое-то время она находится под впечатлением сна. Ей досадно, хотя она и понимает, что это случилось во сне, но постепенно чувство досады медленно утихает, словно боль.


«Приснится же такое, – с беспокойством подумала она. – К чему это?»


Она не верила в сны. Посмеивалась даже над другими женщинами, но где-то в глубине сознания гнездился кусочек страха – маленький, гнусный, неприятный. Он как бы напоминал о себе – как бы чего не случилось.


Сколько она себя помнила, в мордовских деревнях у женщин было принято разгадывать сны. Она даже помнила, что к чему: рыба – к деньгам, новый дом увидишь или зуб выпадет – помрет кто-нибудь. А это приснилось черт знает что. Даже во сне – и то старухи в обиде на нее.


Уже светало. В спальне стоял полумрак. Она глянула на Степана, вспомнила, что надо открытки родным и знакомым послать, поздравить с наступающим праздником.


Степан, словно почувствовав ее взгляд, проснулся, зевая, спросил:


– Встаешь?


– Встаю! – потянулась Настя. – Ты открытки послал?


– Вспомнила! – хмыкнул Степан. Он перевернулся на живот, зарылся лицом в подушку.


– Послал или не послал? – рассердилась она.


– Конечно, послал. Ты же в жизни сама никого не поздравила!


– У-у, бессовестный! – дернула Настя мужа за вихор. – И это ты знаешь.


Она встала, стала одеваться. Степан, не поворачиваясь к ней, сказал:


– Чернышовы открытку прислали. Поздравляют и в гости зовут.


– Но-о-о! – удивилась Настя. Помолчав, с огорчением сказала. – Какие там гости. Сев начинается!


                Глава 8


С Чернышовыми Беклемишевы дружили не первый год. Дружба началась совершенно случайно. На сессии областного Совета народных депутатов (это была самая первая сессия, в работе которой Настя после избрания принимала участие) в зале заседаний по соседству оказалась миловидная женщина примерно одних с нею лет. Настя, отделавшись вежливым кивком, целиком и полностью была поглощена церемонией открытия сессии, слушанием доклада и выступающих. Часа два спустя, когда она уже освоилась, начала приглядываться к соседке. Настя не без зависти отметила и красивый цвет ее лица, и со вкусом подобранный цвет губной помады и теней на веках. Даже крашеные ресницы, которые Настя терпеть не могла, были очень кстати к серым глазам соседки. Не портила ее и небольшая, с песчинку, родинка, хлебной крошкой прилепившаяся к пунцовому окоему нижней губы. Настя подумала: «Наверное, мешает целоваться».


В перерыв они познакомились. Соседку звали Виктория Михайловна Чернышова. Как это только бывает у женщин, в первый день знакомства каждая рассказывала о себе все, что можно рассказать.


Настя поймала себя на мысли, что рада знакомству. Чернышова была заведующей одной из поликлиник областного центра. «Будет теперь к кому обратиться», – расчетливо подумала она.