Небо над Агудзерой

"С тех пор я всегда смотрю на звёзды. Любовь, масштабы, атмосфера".

В дневнике, который я нашёл, разбирая коробки в подвале купленной дачи, на первой странице была эта запись. Дневник этот толстый, в синем переплёте, под тяжестью вдавленных чернил страницы пошли лёгкими волнами и хрустят. Он не пахнет старыми книгами и пылью.
Я, чтобы вы понимали, журналист-любитель. Пишу заметки, статьи для разных журналов и сайтов, но по большей части собираю интересные вещи для себя и моей будущей книги. Её появление на свет распланировано так же тщательно, как появление в благополучной семье долгожданного ребёнка. Но я не о том: дневник этот показался мне любопытным. В нём много коротких и длинных записей, иногда на полях попадаются какие-то цифры или отдельные, ни к чему не привязанные слова. Есть несколько пустых страниц, внизу каждой стоят даты без пояснений. Рисунки карандошом или ручкой -- либо лица, либо непонятные узоры, наброски кистей с детализированными кольцами на пальцах. Иногда пальцы нарисованы отрубленными.
В первый раз взяв дневник в руки и бегло пролистав, я подумал, что передо мной записи какого-то сумасшедшего. Точнее сумасшедшей -- пишет девушка, женщина. Может, это чья-то черновая рукопись книги, которой не суждено было быть напечатанной.
Мне ещё предстоит разгадать тайну дневника, однако, мне кажется, вам, читатели, было бы интересно увидеть кусочки чужой человеческой жизни, так удачно попавшей мне в руки.

                ***
 Мы жили в двухэтажном домике в посёлке Агудзера в Абхазии. Был жаркий, пахнущий коровьим навозом и морем июль. Хозяйку дома звали Наника, она и ещё какая-то женщина с загорелыми, будто покрытыми сухой коркой руками, ставили нам на длинные столы под навес завтрак, обед, полдник и ужин. Котята намеревались утащить объедки со стола.
 Ели не всегда в доме Наники; наша группа практически каждый день уезжала в звенящие колоколами и дреними молитвами храмы, к горным водопадам, рощам, цветущим влажным и густым южным лесам. Но мы всегда возвращались к морю.

 До сих пор помню, как в один из дней ступала по мягкой мокрой траве на горе в окружении каменных развалин и пасущихся среди них коз, а перед нами, раскинув крылья затянутого сизыми тучами неба, стоял храм десятого века. Никого на той горе, кроме нас. Лил тёплый дождь. Мы следовали за Мариной, нашим организатором, одухотворённо читающей мантры, настукивающей по маленькому хангу неизвестный мотив. За горами раскололся и покатился гром. Все заторопились внутрь храма, прочь от обрыва.
 Я, Марина и её дочка, светловолосая девочка моего возраста в белой длинной юбке, задержались. Капли покрывали плечи и макушку лёгкими ударами, вода стекала по щекам и вискам, забиралась за шиворот. Раскинули скалистые рукава могучие горы, облака цеплялись за их вершины. В лощинах рос лес, кое-где, как игрушечные, виднелись пёстрые пятна деревень.
 Я глядела на ветви инжирового дерева, пустившего корни прямо под отвесным выступом, и думала, что так звучала Любовь. Да, она была не в поцелуях с закрытыми глазами, не в сомкнутых потеющих руках. Часто не найти её ни в смятых остывающих простынях, ни за столиком в кафе на двоих, ни в кабинете УЗИ.
 Тогда я, -- впрочем, как и сейчас, -- не много знала о Любви. Но, я убеждена, она была со мной, только со мной, неразделённая, целостная, бьющая в ноздри азотом, питающая всё сочное и зелёное вокруг. Сердце у тех, кто когда-нибудь чувствовал Её, на мгновение замирало, согретое зелёным плющом. Марина доиграла мелодию, мы пошли в храм. А там, на скалистом уступе, под летним грозовым ливнем, я оставила что-то малюсенькое, яркое.

 Южные ночи тёмные, душные, свет небесных тел не прорывается сквозь плотный горячий морской воздух. Сейчас, когда воскрешаю те дни в голове, за окном -- закат, а в Абхазии уже рассветает. Бродский писал о пилигримах: "Глаза их полны заката/Сердца их полны рассвета". Вот и мы были чуть-чуть пилигримами: наблюдали за жизнью чужой страны, дышали её воздухом, ловили боковым зрением ускользающие детали её быта, а позже покидали, вполне возможно, навсегда.
 Я рада, что не родилась у моря -- так легче постичь его, когда оно наваливается своей необъятностью при первой встрече после перелёта и многочасовой езды. Безумный, судьбоносный контраст с родными берёзами и снегами -- перехватывает дыхание, вышибает дух. Невольно роняешь в гальку искорку.

 Не помню имени той девочки, как стёрли карандашом. Помню лицо, его выражение: глаза ясные, какие-то бирюзово-голубые, губы пухлые, с приподнятыми уголками, как будто вот-вот улыбнётся, аккуратный нос, обгоревший на кончике. Она всегда смотрела слегка удивлённо, как бы исподлобья, заинтересованно. Но интересуется она не вами -- глядит куда-то сквозь, видит то, чего не видишь ты сам. Мы быстро сошлись. Не стану вдоваться в подробности наших разговоров на длинном Г-образном балконе второго этажа: частичку эту оставлю только для себя, пусть тлеет неразделённым воспоминанием.

 Она любила звёзды, увлекалась астрономией, верила в знаки и говорила про бессмертие души. Я была поражена ходом мыслей той, что была на год меня младше. Теперь думается, будто она так и осталась непонята -- и Бог с ней.
 Как-то она предложила отправиться ночью на пляж, чтобы застать восход луны. Я и она (и Марина, моя мама, младший брат) взяли пенки, черешню и подушки и тёмными заборными улицами отправились на побережье. Мы с ней шли впереди на разведку: сильный ли ветер, горят ли чужие костры. Когда мы вышли из-за деревьев, нас встретил лёгкий бриз и пустота. Море плескалось где-то впереди, но рассмотреть отблески на волнах получилось только с расстояния пяти метров. Постелив пенки на камни, мы легли на спину. Небо было темно-синим, бархатным, с россыпью белых искорок. Чем дольше я смотрела в безмолвную ледяную высоту, тем больше звёзд проявлялось, и мы стали различать созвездия, звёздные скопления, обозначающие далёкие галактики.

 Брат беспристанно ворчал про камни, кусоющие спину, и вскоре задремал. Мама и Марина в полголоса беседовали рядом и ели черешню, а мы с ней лежали будто на отшибе, на самом краю мира, и неотрывно резали взглядом непостижимый космос.
"Смотри, падающая звезда!" -- воскликнула я, поймав на кончик указательного пальца медленно движущуюся по дуге светящуюся точку.
Мама и Марина замолчали и подняли головы. 
"Нет, это спутник", -- ответила она. "Видишь, там ещё один, и там тоже. Их просто очень много вокруг планеты".
 И вправду: постепенно я стала различать орибитальные движения десятка таких точек. Как засорён космос вокруг Земли! Я никогда прежде не интересовалась, что происходит со спутниками, отслужившими своё, и сколько таких безжизненных металлических тел окружает голубую планету.

...Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.
 
"Андромеда, это галактика, да?" -- спросила я, вспоминая греческую легенду.
"Созвездие", -- отозвалась она, "но сейчас его не видно. Зато около линии горизонта сегодня... Это созвездие Рака".
 Я опустила взгляд к слабо светящейся линии, разделяющей морскую глубь и контур небесного купола. Там лежала на тёмном бархате едва заметная точечно раздвоенная "вилка". Меня вдруг захватило осознание чего-то большого, неведанного. Люди приписывали себе свойства знаков Зодиака -- далёких звёзд, соединённых в рисунки. Велика ли разница между научными знаниями и выдумкой человека? Мы одновременно были ничтожнее муравьёв и находились под звёздным покровительством -- чудовищная двойственность.
 Луна должна была взойти через полчаса. Прохладный ветер с моря гулял мурашками по коже. Мы ещё немного поговорили про созвездия, отыскали Большую и Малую медведиц. Она указывала на небо, называя созвездия, иногда рассказывала к ним легенды, а иногда что-то добавляла я или Марина.
"Это Вега", -- говорила она, и я жадно вглядывалась в черноту. "Нет, не там, левее; мерцающая точка, как будто кто-то быстро включает и выключает на ней свет. Самая яркая звезда в созвездии Лиры".
"С арабского языка переводится как "падающая", -- добавила Марина.
"Да. А рядом есть переменная звезда... Эр Лира, она тоже входит в созвездие".
Я спросила, что значит переменная звезда. Она мягко улыбнулась, не повернувшись ко мне.
"Ну, это, кажется, зависит от пульсации звезды и её внутренних процессов... Как часть эволюции. А до нас это доходит как неравномерный блеск из-за атмосферных слоёв".
 Конечно, она не могла знать всего. Было ли это важно? Всех нас в тот момент объединяла одна эмпирическая система познания; мы, как сотни лет назад древние люди, кутавшиеся в шерстяные балахоны, глядели на ночное небо, пытаясь его постичь. Абхазия или Канада -- значения не имело. Всех нас хотя бы раз в жизни на том или ином уровне занимал космос, а значит было всё-таки между разными людьми что-то необъяснимо общее.

 Взрослые хотели пойти домой, однако она настояла, чтобы мы дождались луны. Наконец, над домами и деревьями показалось свечение. Мы вдвоём встали и пошли ему навстречу, в темноте спотыкаясь о камни и ветки. Море шумело справа. Мама окликнула нас, пришлось вернуться. Я встала поближе к воде, дрожа от холода и незнакомой мысли, незнакомого ощущения. Любовь? Она, но не такая, какой я ощутила её у храма. Остро пахло солью и преющими водорослями. Жидкая смола плескалась совсем рядом, как плескалась десять, двадцать веков назад. Вдалеке, где загибался берег, мерцали огни ночного Сухума. Башенка, кажется, маяка на краю была похожа на свечу. Как воск, с сердца капнула искра и исчезла в темноте.
 Я обернулась. Белый размытый шар луны медленно, но ощутимо всходил сквозь рваную дымку. Символ спасения в кромешной тьме, символ коварных ночей после светлого дня. Ещё через полчаса, когда луна заняла своё место на полотне космоса, звёзды вокруг неё померкли, других же спрятали перистые облака, протянувшиеся с востока.

 Мы возвращались той же дорогой. Мне постоянно хотелось оглянуться, как будто там, на берегу и над ним, я увижу что-то новое, приоткроющее завесу мировых тайн. Только мне, только для меня, одно из миллиардов существовавших жизней тех, кого преследовало неуловимое наваждение неведения, преследующее муравья, когда над ним нависает тень громадного ботинка. Но я знала, что природа не изменяет себе: море будет мерно биться о камни, берег останется холодным и пустым, а небо -- покрытым облаками.
 Мы с ней шли и болтали о какой-то ерунде, вспоминали город, учёбу. Гравий дороги шипел под подошвами сандалий. Она рассказывала, как поднималась на крышу и тоже смотрела на небо, читала поворачивающийся колейдоскоп созвездий. Я шутила, что когда-нибудь мы встретимся и посмотрим вдвоём.
 Я заснула почти сразу, глядя на пустую стену и край тумбочки. Завтра мы должны были поехать на малую и большую Рицу. Мне ничего не снилось.

 Когда я проснулась, улицы доносились кудахтанье, возня и приглушённые разговоры. Мама и брат уже спустились на завтрак. Первым делом я подошла к окну: солнце, белые пушистые облака, голубое небо. Хотелось, чтобы оно вновь почернело, открылось мне, позволило рассмотреть первозданное себя без телескопа. Мне хотелось так, но я знала, что такой ночи уже не будет, небо не повернётся в том же месте той же стороной, я не смогу взглянуть на него так, как в первый раз.

 С той поездки прошло прилично времени. Теперь Абхазия с её видами, едой и людьми кажется далёким тёплым сном. Иногда она снится мне, поворачиваясь то одной стороной, то другой, вплетаясь в рутину, перемешивая названия, детали и лица -- вот такая она, наша визуальная и слуховая память.
 Но привычка осталась со мной и, надеюсь, останется ещё на долгие годы, пока небо будет нести свою энигму, никому не предназначающуюся, но волнующую всех. И меня в том числе, меня, из миллиардов существовавших жизней. Меня, которую когда-нибудь забудут, потому что некому будет помнить; меня, может быть, никогда вновь не увидевшую восход луны; меня, убеждённую или растерянную, счастливую и несчастную, но узнавшую, что мир иногда посещает Любовь. И я смотрю на звёзды не из настольгии, не из скуки, не из зависти -- я мечтаю когда-нибудь оказаться среди них.