Бег в котурнах на длинные дистанции 12 Небо

Читайте под
«Adagio for Strings»
Samuel  Barber.

У моря и неба  одно зеркало
на двоих.

Небо наклонилось,  чтобы  ласково
погладить  землю. Их поцелуй  слился
 в бесконечную  линию  горизонта.
Фэн Цзицай.

Трава ищет на земле толпы себе подобных;
дерево ищет на небе свое одиночество.
Рабиндранат  Тагор.

Небо — это не просто свод над головами тех, кто идет по земле. Это зеркало души мира, зашитое золотыми нитями утренних птиц.
Когда ты поднимаешь к нему глаза, ты не смотришь — ты взываешь. И оно отвечает не голосом, но дыханием: оно расширяет грудную клетку твоих мыслей и говорит: «Будь легок, как я. Прощай, как я. Люби, не привязываясь».
Оно не принадлежит ни одному пророку, ни одной религии, и всё же каждый пророк знал его наизусть. Оно не знает границ, и всё же умеет касаться самого глубокого в тебе. Вечером оно — мудрый старец, у которого слёзы не текут, а просто тихо мерцают. Утром оно — лицо ребёнка, которому нечего терять и некого бояться.
И когда ты чувствуешь тяжесть на сердце, иди к небу. Оно не снимет её — но покажет, как нести, не сгорбившись.

Небо , ты  — не предел, но родина. Когда  я гляжу на тебя, моя душа — струна, Ты касаешься её ветром, и  она поёт о вещах сильнее  слов.
Небо! Ты слышишь, как молится река? Ты видишь, как склоняется тополь — не от ветра, но от почтения?
Ты хранитель древнего. Ты — свидетель времени, которое, подобно огню, уже поглотило и мои мечты, и мои страхи, Оставив одно: твою бесконечную тишину, я которая говорит.
И если есть Бог, Он живёт в тебе — не в громе, не в каре, а в этом зыбком свете на краю утра, где ещё нет слов, но уже есть смысл.

 Ты — тишина, в которой родились слова. Ты говоришь цветом утренним, Зовёшь нас к возвышенному — не к победе, но  к светлой долготерпеливой ясности.
Когда ветер с тобой беседует,
деревья  склоняются, не от усталости, а от благоговения.
В тебе — родина тоски и утешения, в  тебе — гимн, который поют не уста, но сердце, когда оно вспоминает, что было создано для любви и  для света.

Луна - солнце мертвых , небо умирающего -
потолок  больничной палаты, если это  только не небо Аустерлица.
У неба нет национальности , хотя  оно отличается друг от друга: голландское небо охристо - туманное , и сколько бы малые голландцы
не рисовали большие мельницы , они бы не разогнали  этот сумрак.
Особый небосвод , пастозный  и яркий, увидел Сарьян над Севаном.
Хотел бы князь Андрей умереть  под русским небом? Безусловно.
Значит все - таки  небо привязано к земле березовым ситцем, парусами
или шпилями соборов.
Для чуть не утерявшего свет  , Андрея Болконского , небо явилось  судьей , утешителем , ибо свет являлся  самим небом.
Оно не было ни синим, ни серым, оно было тканью без ткани, старинной картой затерянного царства, где живут забытые ангелы, утраченные часы, и детские воспоминания с запахом палёной карамели.
Он лежал, а оно дышало. Оно клонилось к нему, как мама к уху ребёнка, рассказывая сказку, в которой всё кончится хорошо. А может, наоборот — всё уже кончилось. В том было странное облегчение. Потому что там, вверху, в этих заломах света и теней, в зыбких изгибах облачных иероглифов, больше не было места славе, генералам, маршам и уставам.
Там был покой. Но не покой кладбища — а покой до рождения, до материи. Андрей вдруг понял: вся его жизнь — это одна длинная ошибка грамматическая, и только теперь, лежа среди битвы, он услышал, как правильно ставится ударение.
…И небо продолжало быть. Без цели. Без свидетелей. Как музыка, которую пишет ветер на нотной бумаге облаков.

Я люблю русское  небо. Под ним  я рос , горевал, радовался, под этими
небесами родились мои родители , мои дети и внуки.  Я бродил  с моей
Леной  по яснополянской  усадьбе , набрел на дуб Болконского , в котором
полоскалось  остывающее осеннее солнце. Я , нет -нет ,да поглядывал вверх, пытаясь  среди облаков поймать знамение  приближающегося счастья .  Те небеса обвенчали нас.

Русское небо… То не небо, а икона, но с живыми, трепещущими красками, как на старинном полотне — только вместо золота — простая, прозрачная грусть. Вот оно, русское небо — высокое, вздохом расписанное, с тонкой трещиной где-то у самого зенита, как в старом фарфоре бабушкиной чашки.
По утру — синее, но не голубое, нет-с, синее с лёгким осадком сиреневого — как взгляд девушки .А вечером  замирает , как сердце у юродивого: алое, багровое, обетованное. И над всем этим — ворон кружит, не пророк ли он?

И только старушки на завалинке знают, что в том небе живёт Господь, который впрок сушит облака и складывает дождь в коробочки, а молнии — в шелковые мешочки, чтоб не потерялись.
Русское небо… это такая тишина, в которой слышно, как у Бога дрожит рука.

Русское небо — это когда ты смотришь вверх и чувствуешь, как в груди становится тесно, будто ты забыл кого-то обнять, и это "кто-то" — целый век.
И тогда по нему кто-то высекает звёзды, не яркие — нет, а такие, как и надо: небольшие, неровные, словно забытые письма из другой жизни.

 На рассвете  оно вновь рождается, будто вчерашний день — просто привиделся.;И ты снова жив, пока оно над тобой.

Русское небо — небо не из звуков, а из пауз. Между строк, между вздохов,;между тем, как было и будет.
Оно не синеет — оно тлеет, как старое письмо, пережившее всех адресатов.
Оно смотрит на тебя — не как небо Парижа или Рима, а как учитель в деревенской школе, что видел войны, но молчит.
Там летят журавли — вроде бы — осенью, а кажется — сквозь время. Не на юг, а в какой-то тусклый горизонт, где когда-то был твой прадед.
Русское небо не боится быть серым. Серое — это цвет памяти. Цвет долгого молчания, цвет женской косынки у дороги, цвет берёз, стоящих на страже чего-то, чего давно уж нет.
А когда оно вдруг — без причины — раскроется лазурью, и ты замрёшь — не от красоты, а от страха, что не заслужил этого дня.

Оно большое, но не для величия, а чтобы вмещать все недосказанное. Оно знает о тебе больше, чем ты сам. Видело, как ты падал, видело, как влюблялся, и ничего не сказало. Лишь слегка приспустило свет.
Русское небо — как песня без слов.