Соседка

Глава 1. Утро с соседкой и "коварными" майками

Раннее утро. Самое начало лихих девяностых. Маленький ПГТ – ну, или проще говоря, деревня, хоть и с пафосным статусом. Одноэтажные домишки, утопающие в зелени, участки – просторные, как мини-колхозы. Тут все друг друга знают в лицо и по голосу, а чужака чуют за версту, как шакала. Просыпаюсь, как обычно, по солнцу – будильник для слабаков. Час в запасе – священное время для ритуала «гоняния балды». Так я называю свою утреннюю самонастройку перед трудовым подвигом по охране руин некогда крупного завода. Разминка, дабы кости не скрипели, ледяной душ – чтоб кровь взбодрить, кружка крепчайшего кофе с сахарным песочком и булочкой, пропитанной маслом – и вот я уже боец невидимого фронта. Живу один, строю только себя. Бывший капитан, выброшенный на гражданку волной развала Союза да после афганской мясорубки. Дом – почти казарма: спартански, но вылизано до блеска. Зарплата, слава богу, позволяет не пухнуть с голоду и даже некие излишки, но дома я – редкий гость. Только выспаться да побыть в тишине, где не стреляют. Жизнь как есть – меня, в принципе, устраивает. Тишь да гладь.

Вот только мой размеренный утренний маршрут от кровати к чайнику последние две недели сбивает одна и та же картина. Через окно, выходящее прямиком в огород, наблюдаю завораживающее зрелище. На соседский участок, похожий больше на джунгли Амазонки после сезона дождей, выходит Она. С тяпкой наперевес, как Жанна д’Арк с мечом. И начинает героическую битву с сорняками, которые тут росли, наверное, еще при царе Горохе. У всех нормальных местных – либо газоны, как бильярдные столы, либо грядки – под линейку, без единого лишнего ростка. А у новых соседей – натуральные заросли, где запросто мог бы затеряться мамонтенок. И эта хрупкая девчонка решила их покорить? Да тут бы трактор с плугом запустить, а не ее тоненькую ручку с игрушечной тяпочкой! Но чертово упорство ее заряжает какой-то дикой энергией. Смотреть на нее по утрам – стало ритуалом важнее кофе. иногда, как по расписанию, выскакивает маленький мужичонок (муж? брат? домовой?), размахивает руками, что-то яростно и недовольно втолковывает. Она ему только мило улыбнется, солнечно так, успокаивающе чмокнет в щеку – и снова склоняется над зеленым врагом, будто ничего и не было. А с недавних пор она стала замечать мое наблюдение. Теперь, едва моя тень падает на оконное стекло, она оборачивается и – бац! – весело, чуть кокетливо машет рукой. Я в ответ молча ухмыляюсь. И что-то щемит внутри, знакомое и забытое. Будто из глубин памяти, замутненной тем проклятым афганским фугасом, что вышиб куски прошлого, всплывает смутный образ... Но тщетно. Память – предатель.

И вот она, сегодня. Стоит, как на сцене, залитая утренним золотом. Наблюдаю за ее фигуркой – ладной, гибкой. Грациозно наклоняется, и под обтягивающей маечкой играет каждый мускул спины. Обнаженные, почти фарфоровые, с синеватыми прожилками ножки в коротких-прекоротких джинсовых шортиках. На фоне загорелых, как орехи, деревенских девчат – она яркое северное пятно. Белая-белая, словно только что из снега. Но чертовски притягательная. И маечки у нее... каждый раз – шедевр! Дурацкие надписи по-английски, кричащие. Сегодня – белоснежная, с черными, жирными буквами: «Strike while the iron is hot». Звоночек! Где-то слышал. Перевод всплыл сам собой: «Куй железо, пока горячо». Стоп! А вчера что было? Я тогда, ради смеха, записал и перевел у знакомого переводчика (он же местный вышибала): «Still waters run deep» – «В тихом омуте черти водятся». И тут мой взгляд цепляется за третью майку, сушащуюся на веревке, прямо ко мне надписью: «The forbidden fruit is always the sweetest» – «Запретный плод всегда сладок».

Мозг – трах! – дал искру. Ребус сложился, как пазл. Неужто... это неспроста? Прямо как в том старом анекдоте: "Иди сюда, дурак!" А может, сигналы не мне? Будто прочитав мои сомнения, она бросила в мою сторону короткий, но огненный взгляд, демонстративно смахнула прядь белокурых волос с лица (капелька пота блеснула на виске), вызывающе потянулась, выгнув спину дугой, замерла на секунду... и растворилась в доме, как фантом.
"Олух царя небесный!" – мысленно выругался я. – "Соображаю, как Т-72 в болоте. Или это воображение, изголодавшееся по женскому теплу, рисует радужные картинки?" Что терять-то? Надо действовать! Как говаривали у нас, еще в училище: "План – это первая жертва при контакте с противником". Идти – и смотреть. Ведь мужичок-то у нее... тщедушный. Чикни – и нету. И как он такую лань... Хотя, какая "девчонка"? На фоне моих 33-х зим – ей явно за 25, женщина в самом соку. Детей не видно – странно. Очень странно.

Терпение лопнуло, как перетянутая струна. Шаг – и я во дворе соседей. Пусто. В огороде – ни души. Их видавшая виды "копейка" отсутствует – обнадеживает. Дверь в дом приоткрыта, только ситцевая занавеска трепещет на ветерке, словно шепчет: "Заходи, солдат, не стесняйся!" Кричать "Ау!" не стал – не по-разведчески. Раздвинул легкую ткань – и переступил порог. И... обомлел. Она стоит посреди комнаты, скрестив руки на груди – и какая грудь под тонкой тканью! – хозяйским, оценивающим взглядом окидывая незваного гостя. Ощущение, будто сейчас начнет читать нотацию за нарушение границ. Но на ее симпатичном лице – целая буря: радость вспыхивает, сменяется смущением, потом пробегает тень тревоги и... нетерпение? Горячее, жгучее нетерпение? Слова застряли в горле комом. Выдавил первое, что пришло в голову, самое жгучее:
– Одна?
Она молча кивнула, и в глазах ее мелькнуло что-то невысказанное. Потом добавила многозначительно, чуть наклонив голову:
– Пока одна.
И просто, по-домашнему, по-деревенски:
– Чаю будешь? Только что вскипел.
Кивнул, шагнул ближе. Вблизи она была ослепительна, как вспышка. Ямочки на щеках, чуть вздернутый носик, упругие груди без лифчика под тонкой маечкой – контуры сосков проступали явственно. Ножки слегка расставлены – поза готовой к прыжку кошечки. Восточная кровь где-то дала о себе знать? А глаза... Боже, глаза! Зеленые, как молодая майская трава после дождя, с золотистыми искорками – настоящая хищница! Сделал еще шаг, руки сами потянулись обнять этот хрупкий и такой манящий стан. С кошачьей грацией она юркнула в сторону, к столу, занялась чаем. "Играет", – пронеслось в голове. Смотрю на нее: шорты, обтягивающие каждую выпуклость, просвечивающие голубые кружевные трусики, маечка, обрисовывающая упругие груди... Потом взгляд машинально скользнул вниз, на свои старые спортивные штаны. Опа! "Боевая единица" под тонкой тканью решила заявить о своей полной и безоговорочной боеготовности, вырисовывая внушительный рельеф. Девчонка заметила – уголок пухлой губки предательски дрогнул, но виду не подала. Наоборот, будто невзначай изогнулась, наливая чай в кружки, выгибая спину и подставляя взгляду округлость попы. Лицо – маска невинности, но в уголках глаз пряталась хитрая, знающая искорка. Нервно зашагал по комнате, пытаясь ненароком припереть ее к печке или шкафу. Но она порхала, как заводной мотылек: вот она здесь – и вот уже там! Возбуждение зашкаливало, кровь гудела в висках, движения становились менее плавными, более... прямыми, целеустремленными. Мысль о возможном появлении "мужичка" испарилась без следа. Хотел ее. Здесь. Сейчас. До дрожи. Вдруг ее рука, будто случайно, скользнула по напряженной складке моих штанов, легонько, но очень ощутимо сжала бугорок. И голосок, сладкий, как мед:
– Помоги достать банку вишневого варенья? С самой верхней полки в чулане? Ты ж высоченный, а я...
– С превеликим... удовольствием, – выдавил я хрипло, голос сел от натуги.
Последовал за ней в узкую, тесную кладовку-чулан, пахнущую пылью, старым деревом и сладкой вишней. Она встала на шаткую табуретку, потянулась к верхней полке. Я аккуратно взял ее за талию, ощутив под пальцами тонкую ткань и тепло кожи. Она вытянулась на носочках, тело отклонилось назад... И ее упругая, круглая попа мягко, но властно уперлась мне прямо в лицо. Аромат ее кожи – смесь пота, мыла и чего-то неуловимо женственного – ударил в голову, как двойной самогон. Голова закружилась.
– Девочка, что ты творишь... – прошептал я мысленно, теряя последние крохи офицерской выдержки. Она была так близко...

Она покачивалась на шатком табурете, будто специально. Мои руки, будто живые, резко схватили пояс ее шортиков и стянули их вниз, вместе с голубыми кружевными трусиками, до самых колен. Обнажилась ослепительно белая, упругая плоть ягодиц. От неожиданности она ахнула и потеряла равновесие – мягко плюхнулась мне прямо на руки, на мое "орудие", готовое к немедленному бою. Чувствовал каждую линию ее тела сквозь тонкую ткань своих штанов. Она вскочила, пытаясь натянуть трусики, изогнулась раком, спиной ко мне, подставляя взгляду всю прелесть голой промежности... Терпение лопнуло окончательно. Одним движением стянул свои штаны и трусы до колен, притянул ее к себе, прижав животом к прохладной стене. Она сопротивлялась вяло, тихо постанывая, будто в раздумьях: оттолкнуть по-настоящему или... дать волю?

Хлоп! Резкий звук захлопнувшейся входной двери. И звонкий, молодой девичий голос из соседней комнаты:
– Сестренка! Ты где? Я пришла!
Мы замерли, как на картине "Застигнутые врасплох". Сердце колотилось, как пулемет, готовое выскочить из груди. Время остановилось.
– В туалете! – бодро, без тени смущения отозвалась она сквозь тонкую дверь чулана. – Подожди минутку на кухне, я сейчас! И не лезь в холодильник, там пусто, я тебе говорила!
Я не стал терять драгоценные секунды. Моя "стальная струна", будто ведомая инстинктом, сама нашла теплую, влажную ложбинку между ее ягодиц. Она прошептала, и в шепоте слышалась и мольба, и азарт:
– Тихо... Ради всего святого, не шуми... Ой!
Головка уперлась во что-то невероятно влажное и обжигающе горячее, скользнула. Легкий, но властный толчок бедрами – и путь был открыт. Она продолжала прикрываться, голос ровный:
– ...да, да, скоро выйду! Не скучай там!
А ее спина при этом выгнулась навстречу, как у кошки, попа сама начала плавно, но настойчиво двигаться, принимая меня все глубже, туже. Ее сок оросил меня горячо, смазка была щедрой. Руки мои сжали ее груди через маечку, пальцы нашли твердеющие соски и заиграли с ними. Кайф! Но долго играть в "тихую охоту" я не мог – инстинкт бил в набат. Она почувствовала мое учащенное дыхание и ускорение движений и прошептала, задыхаясь:
– Только... не в меня. Договорились? Пожалуйста...
Киваю, стиснув зубы. На последнем, мощном рывке выдергиваюсь. Горячая волна выплеснулась ей на нижнюю часть спины, на белоснежные ягодицы, стекая теплыми струйками. Отпустил ее, стоял опустошенный, обессиленный, гадая: "Ну и что теперь будет? Вызовут ментов? Мужичка своего?.."

Она же... обернулась. И улыбнулась! Спокойно, без суеты, стянула шорты и трусики с колен, совершенно не стесняясь наготы. Свет из щели под дверью выхватывал из полумрака чулана ее совершенные формы. Подхватила голубые кружевные трусики и... начала не спеша вытирать нашу смесь со своей кожи. Потом опустилась передо мной на колени. Нежно, почти бережно, с какой-то странной нежностью, обтерла мои капли теми же трусиками. Подняла на меня свои зеленые, с золотыми искорками глаза... В них читалось что-то неуловимо знакомое. И вдруг легонько, прохладными губами, коснулась чувствительной головки. Электрическая искра пронзила все тело!
– Ну и хулиган же ты, бывший офицер, – прошептала она с упреком, в котором явно читалось восхищение и... знание. – Больше так не делай... без спроса. – В ее глазах мелькнул озорной, торжествующий огонек. – Сиди тут тихо, как мышь. Я уведу подругу на задний двор, покажу ей эти джунгли... потом разберемся. С тобой.
От ее поцелуя и этого взгляда "дружок", который только что начал успокаиваться, снова встрепенулся и напрягся, будто получил команду "Подъем!". На ее лице расцвела торжествующая, хитрая улыбка. Я потянулся к ее обнаженной попке, хотел шлепнуть или притянуть, но она ловко, как угорь, увернулась, стремительно выскользнула из кладовки, сверкая белизной ягодиц. Голубые кружевные трусики она прижала не ко рту, а к груди, прямо над сердцем, и на прощание бросила такой взгляд – полный обещания, вызова и удовольствия от случившегося, – что стало ясно: запах этот ей явно нравился. Очень.

Я остался один в полумраке чулана, пахнущем вишневым вареньем и... ее возбуждающим, сладковатым ароматом. Прислонился лбом к прохладной, шершавой стене. "Ну и дела, – подумал я, пытаясь перевести дух. – Пришел, дурак, познакомиться с соседями, а угодил... в самый настоящий эротический триллер с элементами квеста. И кто же она? Ангел во плоти или бес? И откуда эта странная, щемящая до боли в висках знакомость? И главное... почему, черт возьми, когда она сказала 'бывший офицер', мне показалось, что интонацию, сам тембр этого голоса я слышал... очень-очень давно? Где-то в другой жизни?" Память, проклятая контузией, опять подкидывала обрывки звуков, образов, запахов – складывать которые не хватало ни сил, ни ключа. Но одно было кристально ясно – "тихий омут" по соседству оказался чертовски глубоким, бурлящим и сладким. И это было только начало.


Глава 2. Гаражный Романс и Платок с Обещанием

Встреча с той белокожей северной дикаркой утром только разожгла во мне адский аппетит. Как голодный волк, только что отведавший капельку крови. Хотелось больше. Снова и снова. Я даже под душ не полез после той чуланной эпопеи – боялся смыть ее запах, этот пьянящий коктейль пота, вишни и чего-то неуловимо ее. Ходил по своему казарменному жилищу, как медведь в клетке, нюхая собственную ладонь. Идиот? Да. Но чертовски приятный идиот.

"Блин!" – мысленно ругался я, нервно прохаживаясь мимо окна, выходящего в тот самый огород-джунгли. – "Как узнать, что она сейчас одна? Даже имени не спросил! И что за тщедушный мужичонок с ней возится? Муж? Брат? Поставщик дурацких маечек?"

Она вышла. Не с тяпкой сегодня, а с лукошком. Начала рвать какую-то зелень у забора. Наверняка видела мое лицо, прилипшее к стеклу. Меня обуяло дикое желание – выскочить, схватить ее в охапку и... Но разум, слава богу, еще не совсем испарился. Хотя испарялся стремительно.

Пытался отвлечься. Достал автомат Калашникова (не настоящий, конечно, а тот самый, с которым вернулся, почистить – ритуал). Но вместо канала ствола видел изгиб ее спины в чулане. Взялся за гантели – качал бицепсы, а в голове – ее упругая попка, уткнувшаяся мне в лицо. Всё было пропитано ею. Запах сводил с ума.

Принял экстренные меры. Ожидания от пола. Сто раз. До боли в мышцах пресса. Потом – ледяной душ. Настоящий, армейский, с воплем и скрежетом зубовным. Вода – как тысячи иголок. Кайф! Разум, наконец, прояснился, как небо после грозы. Захотелось есть. Плотно. Сварганил яичницу с салом, навернул полкаравая хлеба. Сидел, жевал, и мысль червяком точила мозг: "А может, я поторопился? Может, ей просто... скучно было? А все эти маечки, взгляды, игра в кошки-мышки – просто ее способ убить время? И этот гаражный намек с трусиками... Может, это просто совпадение?"

Сомнения грызли. Вечер опустился на поселок, как тяжелая занавес. Я вышел во двор подышать, покурить. И тут – бац! В ее доме светилось окно. Кухонное. И главное – оно не было задернуто занавеской! И там, на веревке, сушившейся прямо на раме... висели они. Те самые голубые кружевные трусики. Те самые, которыми она вытирала... последствия нашего утреннего "знакомства".

Сердце ёкнуло, как затвор у Калаша. Ещё загадка? Знак? Или просто белье сушится? Мозг завис, анализируя варианты. Но мое тело – этот старый, видавший виды "танк" – поняло все гораздо быстрее. Ноги сами рванули, как на приступ. Не думая, не рассуждая. К заветному окну, к этим синим кружевам, висевшим, как боевое знамя.

Не успел я дойти до светлого прямоугольника, как услышал ее голос. Не из дома. Из гаража! Тихий, но отчетливый, как выстрел в ночи:
– Ну и долго я тебя ждать буду, скоро муж вернется. Шевелись!

В темноте гаража светилась узкая щель приоткрытой двери. Я рванул туда, как ошпаренный. Шагнул внутрь, в полумрак, пахнущий бензином и старым маслом. Руки сами потянулись к ширинке – расстегнул молнию одним резким движением. И тут она материализовалась из тени.

Не говоря ни слова, она выхватила мое "орудие" руками. Холодные пальцы на горячей коже – мурашки по спине! Она наклонилась, и теплый влажный язычок лизнул чувствительную головку. Легко, как кошка. Потом оторвалась, и в темноте блеснули ее хищные глазки:
– Умница... помыл. Чувствуется. – В голосе – смесь укора и похвалы.

И прежде чем я успел что-то сказать или сделать, она снова набросилась. Запихнула меня в рот так глубоко и жадно, что я аж охнул. Она торопилась, двигалась резко, жадно – и поперхнулась, закашлялась, чуть не отрыгнула.
– Осторожней, девочка! – прохрипел я, но кашель, парадоксально, спас меня от мгновенного финиша. Дал передышку.

Сам взял управление на себя. Взял ее за голову, почувствовал шелковистость волос. И начал трахать ее в этот сладкий, горячий ротик. Нежно сначала. Потом сильнее, глубже, в ритм нарастающего желания. Она не сопротивлялась. Наоборот. Ее рука юркнула вниз, под свою юбку (юбка! она была в юбке!). Я слышал, как пальчики шуршат по ткани трусиков, как она сама себя ласкает в такт моим толчкам. Быстро. Отчаянно.

Вдруг ее тело содрогнулось, выгнулось дугой. Глухое стенание вырвалось у нее в промежутке между моими толчками. Она кончала! Вибрации ее горла, ее судороги – этого я не выдержал. Рванул ее к себе глубже и выплеснул в ее глотку все, что копилось целый день в ожидании этого момента. Горячо, обильно.

Она не стала выплевывать. Отстранилась, вытащила из кармана юбки маленький, аккуратный платочек с вышивкой. Сплюнула в него. Аккуратно сложила. И сунула мне в руки. Ее пальцы были липкими.
– Когда увидишь такой же платочек... – прошептала она, и в темноте блеснула ее улыбка, – ...значит, можно приходить. Снова. Только смотри не потеряй, бывший офицер.

Мы разошлись стремительно. Я – крадучись, как диверсант, к своему забору. Только успел перемахнуть через него и прилипнуть к тени сарая, как во двор въехала видавшая виды "копейка". Заскрипели тормоза. Она выбежала из гаража навстречу, сияющая, как новогодняя елка.
– Милый! Ну наконец-то! – ее голос звенел искренней радостью. Она бросилась мужу на шею, начала целовать его в губы, в щеки, что-то быстро рассказывая.

Я стоял, прислонясь к холодной стене сарая, и смотрел на эту сцену. В руке зажат платок – теплый, влажный, с едва уловимым запахом спермы и ее слюны. В голове – каша.
"Ну и бестия же..." – подумал я с восхищением, смешанным с легким отвращением. – Только что вылизывала меня до последней капли, а теперь с мужем в обнимку, целуется, как ни в чем не бывало. Цирк какой-то!"

Но отвращение растворилось мгновенно, как сахар в горячем чае. Его место заняла дикая, животная волна желания. Еще сильнее, чем до гаража. Глядя, как она вешается на этого тщедушного мужичонка, я хотел ее еще больше. До боли. До безумия. До следующего раза.

Платок в руке казался раскаленным углем. Я поднес его к носу. Запах был... обещающий. Сложил аккуратно, как секретный документ, и сунул во внутренний карман гимнастерки, что висела в сенях. Рядом с орденом. Ирония судьбы.

"Тихий омут"... Да уж. Он оказался не просто глубоким. Он оказался бездонным. И я, похоже, уже начал тонуть. С головой. И без всякого желания всплывать. Главное – не забыть посмотреть на платок завтра утром.


Глава 3. Утренний Доклад и Нежданный "Сбой Системы"

Рано утром, едва рассвело, я уже мчался на завод. Охрана – дело не терпит опозданий, даже если в голове гудит, как после хорошей попойки, а в кармане гимнастерки лежит тот самый, тепленький, с секретом, платочек. Мыслями я был все еще в гараже, с ее горячим ртом и хищными глазками. Но долг есть долг.

В моем подчинении – разношерстная компания: и крепкие парни, прошедшие "университеты", и женщины, которые порой построже любого сержанта. Первым делом – доклад. Вызвал к себе в дежурку Машеньку. Наша традиция. Она – надежная, глаз-алмаз, знает все входы-выходы и подозрительные тени. И... у нас есть свой ритуал доклада.

Вошла. Вид – деловой, форма сидит ладно, но в глазах – знакомый огонек.
– Дежурство прошло спокойно, товарищ начальник караула, – отрапортовала четко, как полагается. – Зафиксировано два ложных срабатывания датчиков на восточном складе, вероятно, кошки. Вахтеры Иванов и Петрова бодрствуют. Объект под контролем.

Пока она говорила, уже привычным движением облокотилась об мой письменный стол, заваленный рапортами и схемами объекта. И так же привычно, чуть скользнув бедром, приспустила форменную юбку, обнажив плотный, аппетитный зад, знакомый мне до последней ямочки. Белье? Сегодня – красное. Страстное.

Я подошел, готовый приступить к "регулярной процедуре дополнения доклада". Рука потянулась к ее крутым бедрам... Но тут случилось нечто из ряда вон. Мой верный "боевой товарищ", который обычно в таких ситуациях вставал по стойке "смирно" быстрее новобранца, предательски повис, как мокрый бинт. Полное отсутствие боеготовности!

"Блин, – мелькнула паническая мысль. – Первый раз за всю историю наших докладов! Неужто платок в кармане так гипнотизирует? Или вчерашний "гаражный романс" выбил все соки?"

Машенька, почувствовав заминку, обернулась, бровь вопросительно поползла вверх:
– Товарищ начальник? Что-то не так? – В ее голосе – смесь недоумения и зарождающейся обиды. Мол, я тут зад выставила, а ты чего?

Стыдно стало. Как перед строем. Надо срочно исправлять ситуацию! Осторожно, но твердо беру ее за голову. Она смотрит с возрастающим непониманием. Сую свой поникший "агрегат" ей в рот. Не как обычно – с азартом, а больше от отчаяния. "Работай, дружок, не подведи!"

Машенька не ожидала такого поворота. Задергалась, замычала что-то невнятное сквозь сомкнутые губы. Попыталась отстраниться. Но я крепче сжал ее голову, силой притягивая к своему еще вялому, но все же начальному "оборудованию". Губы ее уперлись в лобок, в самый "волосатый плацдарм".

Она недовольна! Сильнее пытается вырваться, толкается руками. Но что поразительно – зубки не сжимает. Не кусает. Это меня, парадоксальным образом, только раззадорило. В голове всплыл образ соседки – ее хищные зеленые глаза, влажный ротик в полумраке гаража... И о чудо! Член отозвался! Сначала робко, потом все увереннее начал набирать мощь, наливаясь кровью и воспоминаниями.

Я увлекся. Толкал глубже, сильнее, забыв, что Машенька – не та загадочная северянка. Увлекся настолько, что лишь по хриплым, захлебывающимся звукам из-под стола понял – ей не хватает воздуха! Она реально начала задыхаться, бить меня по бедрам.

"Стоп! Перебор!" – пронеслось в голове трезвой мыслью. Резко отпустил ее голову. Поднял с колен. Лицо у нее было красное, глаза слезились, на губах – слюни. Посадил ее голым задом прямо на груду бумаг на столе. Бумаги зашуршали протестом.

– Тихо, Машенька, тихо... – прошептал я, целуя ее в пухлые, обиженные губы. Прижал к себе, чувствуя, как дрожит ее тело. – Прости, занесло... – Успокаивал, гладя по спине.

Потом раздвинул ее широкие, крепкие ляжки. Привычным, отработанным движением нашел влажный вход и засадил в нее разом, до упора. Она ахнула, но уже не от злости, а от знакомого ощущения.

Постепенно она отходила от шока. Сначала неохотно, потом все азартнее начала подмахивать мне навстречу. Темп нарастал. Ее большие, пышные сиськи в расстегнутой гимнастерке болтались из стороны в сторону, как спелые дыни на ветру. Со лба у меня ручьями лил горячий пот, но "задор" только крепчал, подгоняемый и ее стоном, и моими собственными фантазиями.

Машенька застонала – громко, сладостно, по-хозяйски. Знакомые судороги пробежали по ее телу. Я уже не сдерживался. В мощном, финальном рывке прижал ее к себе, впился в ее пунцовые, пухлые губы... И в голове словно ударила молния! Белая вспышка, на мгновение выжгла сознание. Горячая лава хлынула из меня, заливая ее лоно щедро, без остатка.

"Блин!" – очнулся я первым делом. – "Не успел вытащить! Совсем забылся!"

Она тоже не сразу поняла масштаб катастрофы. Повисла на мне, вся мокрая, благодушно-расслабленно улыбаясь, как кот на печке. Потом ее довольный взгляд скользнул вниз... и увидел. Увидел, как из ее раскрасневшихся, чуть приоткрытых половых губ густой белой рекой сочится и вытекает на стол, прямо на рапорт о ложных срабатываниях датчиков, дымящаяся от тепла сперма.

Ее реакция была мгновенной и сокрушительной. Как ураган! Сильнейшая пощечина обрушилась мне на физиономию. Звонко, сочно. "Хлоп!" – как выстрел.

Я только ухмыльнулся, стойко приняв удар. Кровь выступила на губе. Не растерялся – снова вцепился в ее губы, целуя жадно, с солоноватым привкусом крови. Она сначала отбивалась, потом затихла, отвечая на поцелуй уже без злости, но с остатками обиды.

– Козел! Конченый козел! – выдохнула она, отрываясь. – Ты что, сдурел? Весь стол... и юбка!

Но я видел по ее глазам – злость напускная. Глубинная, животная удовлетворенность светилась в них. Мы оба рассмеялись – нервно, с облегчением.

– Дура я, что ли? – фыркнула она, спрыгивая со стола и пытаясь стереть с себя и со стола липкие следы доклада. – Заранее таблетки выпила. Знаю я тебя, кобеля старого! Думаешь, доверюсь такому козлу? В следующий раз – только с гондоном! И то... подумаю!

Несмотря на грозный вид и злые слова, было видно – она чертовски довольна. Хотя юбку, щедро пропитанную "доказательством моего козлиного статуса", ей действительно пришлось снимать и прятать подальше от посторонних глаз.

Перед тем как выйти из дежурки, поправив гимнастерку и с трудом сдерживая смех, она бросила напоследок:
– И теркой, козел, теркой наяривай свой хер после другой бабы! Думаешь, не чувствую? Вся в чужом запахе! – И хлопнула дверью.

Я остался один среди хаоса: скомканных бумаг, пролитого чая (когда успел?) и характерного запаха секса, смешанного с типографской краской. Посмотрел на пятно спермы на столе – как радиоактивный знак. "Ну и ладно, – махнул я мысленно рукой. – Хер с ней. Пора работать."

Достал из кармана гимнастерки платочек. Развернул. Посмотрел на засохшее пятно. Ухмыльнулся. "Другая баба"... Машенька, как всегда, попала в самую точку. Но эта "другая"...

"Тихий омут" звал снова. А пока... пока надо было разбираться с кошками на восточном складе. И с Машенькиной юбкой. Жизнь-то продолжается!


Глава 4. Три "Нет" и Один Влажный Платок

Напряженные сутки на посту охраны позади. Выкладка – как после марш-броска по горам: ноги ватные, спина ноет, а в голове – густой туман усталости. Бухать? Не-а. Не тянет. Хочется одного – бабу. Живую, теплую, желательно с пышными формами и без лишних вопросов. Идеальный кандидат – Машка.

Набрал номер. Звоню к себе в дежурку – она обычно там досиживает после смены.
– Маш, герой? Освободилась? Товарищ начальник караула требует срочного доклада… в неформальной обстановке. – Стараюсь ввернуть шутку, но голос хриплый от усталости.
Она всегда безотказна. Придет, станет раком на моем потертом диванчике, и пока я методично, с наслаждением ***рю ее сзади, смачно похлопывая по ее знаменитому пышному заду, будет с юморком травить байки: кто с кем в цеху перепихнулся в обед, как кладовщик Петрович опять спирт технический жрал, а она его едва откачала, или как шеф пытался залезть под юбку новой практикантке. Приятное с полезным – и стресс снимает, и в курсе событий.

Вот только… изысков она не любит. Рот – только по большим праздникам, да и то без особого энтузиазма. А попытку однажды, сгоряча, сунуть ей в жопу… Фу-у-у! Чуть яйца мне не отбила каблуком! Хотя… напою как-нибудь крепко – даст, никуда не денется. Для меня это как высшая медаль «За доверие». Да и безопасно с ней – предохраняется строго. Мне, правда, дает без презика – типа «тебе можно, козел старый». А вот других своих, как она скромно выражается, «редких любовников», заставляет справку из кожно-венерологического принести! Может, любит меня? Своей странной, соленой, охранницкой любовью?

Ответ Машки оглушил, как холостой выстрел в тишине:
– Козел! У меня тут протек кран дома! Весь пол залило! Не до тебя сейчас, разгребаю! – Голос резкий, но без злости. Знакомая условная фраза. Месячные. А в эти дни секс для нее – табу строже устава караульной службы.

«Ясно. Облом», – подумал я без особого огорчения. Машка – надежный тыл, но не единственный.

Есть еще Илея. Секретарша самого шефа. Ходячий идеал лихих девяностых: силиконовые губы, накаченные сиськи, мини-юбка на два размера меньше. За звонкую монету (причем сумма каждый раз растет, как инфляция) всегда согласна на полчасика в уютной комнате отдыха с диванчиком и занавесочкой. Заебенная соска! Ее искусственные губки… Боже! Когда она берет в рот – это не минет, это высший пилотаж! Облегают *** так плотно, с таким вакуумным нажимом, словно промышленный пылесос! И чем больше «бабок» сунешь ей в чулок (или прямо в лифчик – она не стесняется), тем страстнее, громче и театральнее она стонет. Притворяется, конечно. Но приятно же!

Вагина у нее… Хм. Или давно не первой свежести, или просто анатомическая особенность? Помню первый раз: засунул – и… ничего. Тишина. Ни тебе упругого сопротивления, ни влажного тепла. Как в просторный карман старой куртки. Даже усомнился: «А стоит ли у меня вообще?» Но зато задница у нее – огонь! Узкая, упругая, как тугой апельсин. И артистизм! Когда входит в роль, вихляет этой худосочной попкой так, что забываешь про все «особенности». Особенно если слегка под мухой. Захожу иногда и «в тыл». Ради ее стонов.

Направляюсь к кабинету шефа. Место Илеи пустует. Сам кабинет шефа – наглухо закрыт, свет выключен. «Ясно, – понимаю. – У шефа сегодня тоже был «напряжённый день». А бухло он, как и я, не приемлет. Значит, снимает стресс по-своему. С Илей. Где-нибудь в «номере люкс» местной гостиницы «Уют». Облом номер два.»

Остается Людочка. Из бухгалтерии. Женщина строгих правил и… изысканных ласк. Соглашается только по предварительному звонку. Да еще требует, чтобы встреча происходила исключительно у нее дома, и только сразу после ее душа. Чистоплюйка хренова. Но! У нее есть изюминка. Ее «рабочий» язычок и шаловливые, быстрые пальчики творят чудеса. То, от чего многие бабы брезгливо морщатся, она делает с таким сладострастным усердием, будто баланс сводит. А еще она сама себя удовлетворяет, пока «работает». Ляжешь на ее выглаженные простыни, закроешь глаза – и ничего не делаешь. Полностью отдаешься ее искусным рукам и языку. Роскошь!

Тянусь к телефону… И рука замирает. «Сука! – бью себя по лбу. – Совсем забыл! На последнем нашем «сеансе» она же говорила, что в отпуск уходит! На море! Загорать свою чистую жопу!» Облом полный, тотальный. Тройное «нет».

Вышел с завода. Вечерний воздух прохладен. Настроение – ниже плинтуса. В кармане брюк – тот самый платок. Забытый на целый день. Сунул руку, нащупал свернутый квадратик. Достал. Развернул. Засохшее пятно напомнило о вчерашнем гаражном безумии. О ее хищных глазах, о горячем рте,


Глава 5. Чашка чая, Розы и Прорыв к "Розочке"

"Ладно, черт с ними со всеми!" – мысленно махнул я рукой на тройной облом. Живот предательски урчал, напоминая, что герою тоже надо жрать. Направляюсь в заводскую столовую. Там – Верка. Моя последняя надежда и гастрономическая отдушина.

Верочка – это не женщина, это природное явление. Плотная, румяная, кровь с молоком, с грудью шестого размера – настоящая славянская богиня. Она не только накормит досыта борщом с пампушками и котлетой с пюре "как у бабушки", но и… приласкает. Без лишних церемоний. После смены, когда столовая пустеет, она может уложить меня на потертый диванчик в подсобке, сама сверху присядет на мой "стержень" – и давай скакать, как заправская казачка на лихом коне! Только постанывает время от времени, глухо так: "Ох… ой…" – когда головка достает аж до самой шейки матки. С Веркой всегда надежно, сытно и без нервов. С ней-то уж точно должно повезти!

Вваливаюсь в столовую. Запах борща, дешевого тушеного мяса и хлеба. Но вместо привычного радушного: "О, Петрович! Садись, голубчик, сейчас накормлю!" – вижу жалкое зрелище. Верка сидит за кассой, уткнувшись лицом в трясущие руки, и ее могучие плечи трясутся от рыданий. Слезы катятся по щекам, оставляя мокрые дорожки в слое пудры.

"Блин..." – мелькнуло в голове. Подхожу, пытаюсь обнять эти знакомые, теплые, как свежий хлеб, плечи, приласкать, успокоить. – "Вер, солнышко, чего ревешь? Кто тебя, королеву мою, обидел?"
Она резко дернулась, отстранилась, как от чумного.
– Не трожь! Отстань! – выдохнула сквозь слезы, даже не глядя на меня.

"Чем это я её обидел? – закипело внутри. – Ведь в последний раз вроде классно трахались! Она тогда чуть мне хер не свернула у основания, сжимая ногами! Сама же говорила, что хочет попку разработать и попробовать со мной! А я в этом благородном деле всегда готов помочь товарищу!"

Подсел рядом, терпеливо ждал, пока рыдания стихнут. Выяснилось. Дура влюбилась! Соблазнилась в какого-то горного козла, который продукты привозит раз в неделю. Орёл местного разлива, видимо. И этот джигит потребовал, чтобы она больше ни с кем не встречалась и хранила свою "честь и достоинство" только для него одного! А главное – успел-таки гребанный альпинист её то самое место расковырять! И теперь Верка, видите ли, "испорчена" для всех, кроме своего "орла".

"Ну всё, – холодно и четко сформулировал я мысль. – Теперь этот орёл сам получит палку в зад. И по толще. И без смазки. От нашего цехового слесаря дяди Васи, который давно на Верку глаз положил". Но ей об этом, конечно, знать не гоже. Мою девку портить – себе дороже. Хотя... подойдя ближе, чтобы утереть ей слезы платком (не тем!), я вдруг уловил от нее слабый, но отчетливый запах. Не Веркин, знакомый – борща, пота и чего-то женственного. А какой-то... вонючий. Козлиный. Чужой. Этот запах перечеркнул все желание. Сука, даже трахать ее расхотелось вконец. "Ну погоди, джигит, – мысленно пообещал я. – Хер ты больше здесь появишься на своем раздолбанном "ЗИЛе". Гаражные ребята тебя "встретят"."

Настроение испортилось окончательно и бесповоротно. Как после миннометного обстрела. "Пойду я жрать, – решил мрачно. – Хватит приключений на сегодня. Бабы – сплошная головная боль". Верка, видя мое состояние, хоть и всхлипывала, но долг поварихи взял верх. Организовала мне сытное застолье: борщ наваристый, две котлеты с горой пюре, соленый огурчик, компот. Ела сама мало, смотрела в окно, тупея. "Ладно, – подумал я, закусывая котлету хлебом. – Может, передумает. В следующую смену трахну её. Назло козлу".

Передо мной поставили большую жестяную чашку с чаем. И тут... бац! Как удар под дых. Красивая, чуть распустившаяся роза обрамляла поверхность темного чая, плавая на ней. И запах... Одурманивающий, сладковато-пряный, давно знакомый до мурашек, но напрочь забытый. Запах роз. Настоящих, садовых.

В дымке поднимающего пара перед глазами поплыло видение... Цветочная беседка, целиком сотканная из плетущихся розовых кустов. Бутоны, капли росы, и этот густой, пьянящий аромат, заполняющий все вокруг. А в беседке... обнаженная женщина. Белый садовый фонарь мягко освещал ее белоснежные, почти фарфоровые телеса. Она мылась, не спеша, с наслаждением. Длинные волосы, влажные пряди на спине. Капельки воды в отблесках света играли на ее коже волнующим, живым узором, стекая по изгибам талии, бедер... Как же она была прекрасна! И этот запах... запах роз, смешанный с запахом ее чистой кожи, влажной травы...

Это видение из далекого детства. Беседка в саду у тёти Вали, которая меня воспитывала после того, как родителей не стало. Тётя Валя... Именно так, подглядывая украдкой за ее вечерними омовениями в этой розовой беседке, я впервые познал гипнотическую красоту обнаженного женского тела. А когда началось мучительное половое созревание, именно эти воспоминания, эти капли воды на ее коже, этот запах роз были топливом для моих первых робких, а потом и отчаянных дрочек под одеялом.

И тут... как током ударило! Позавчера! В кладовке! Когда я уткнулся носом в упругую попку соседки, пытаясь помочь с вареньем... Она пахла точно так же! Этим же самым, уникальным, ни с чем не сравнимым запахом роз! Не духами. Не мылом. А именно так – свежими розами и чем-то неуловимо ее.

"Блин!" – мысленный вопль разорвал тишину столовой. Вот кого я по-настоящему хочу! Вот кто сводит с ума! Вот кого требует все мое существо – до дрожи в коленях, до боли в паху! Еще никого так дико, так иррационально, так до потери пульса не хотел! Ни Машку с ее задом, ни Илею с ее вакуумным ртом, ни Людку с ее язычком, ни даже Верку в ее лучшие времена!

"Нафиг! Нафик все эти бабы!" – решил я с ясностью, которая приходит в последний миг перед прыжком в бездну. Мне нужна сейчас только ОНА. Моя загадочная соседка. Моя белая хищница. Моя... розочка.

Чашка чая с плавающей розой осталась недопитой. Тарелка с пюре – полупустой. Я вскочил со стула так резко, что он с грохотом упал назад. Верка вздрогнула, уставилась на меня заплаканными глазами.
– Петрович? Ты чего?
Но я уже не слышал. Я мчался. Не к гаражу. Прямо к ее дому. К парадному входу. Адреналин пылал в жилах ярче самогона. Усталость, разочарование, злость – все растворилось в одном всепоглощающем порыве. В голове гудело одно: "Розы... Она пахнет розами... Как тетя Валя..."


Глава 6. Платок в Трех Частях и Роза в Парилке

Домой вернулся, как на иголках. Нетерпение клокотало внутри, как неостывший котел. Сразу бросился к окну – к тому самому, с видом на соседский участок. Сердце упало. Там будто вымерло. Ни движения, ни звука. Занавески наглухо задернуты, словно траурные флаги. Гараж – на здоровенном амбарном замке, блестящем в последних лучах заката. Глухо и пусто. "Где же ты? – мысленно выл я. – Я так тебя хочу, что аж кости ноют!"

Подошел к старому, покосившемуся забору, что разделял наши миры. Вглядывался в сумерки... И заметил. На бельевой веревке, среди постиранных носков и рубах "мужичка", висело что-то знакомое. Похожий на тот самый платок! С засохшим пятном – возможными следами нашей встречи, которую она тогда так аккуратно сплюнула. Только... он был разрезан. На три аккуратные части. Висели рядом, как лоскуты знамени после боя.

"Что за херня? – замер я. – Что это должно значить? Три дня? Три часа? Три... чего?" Мысли путались. Ага! Рядом висела еще одна из ее дурацких маек. Надпись светилась белым по черному: «I'll be back at home» – «Я вернусь домой». И тут же – розовая кофточка, вся в блестящих, дешевых сердечках. Прямо ребус! Шифровка от разведчика-любовника! Хотя мозг, измученный желанием, выдал примитивную расшифровку: "Вернусь домой. Сердце мое там. Жди три... чего-то". Но от этого легче не стало. Чувствовал – сдохну от этого ожидания. Прямо сейчас.

"Ладно, – вздохнул, пытаясь взять себя в руки. – Пока ее нет, хоть петли калитки смажу. Не надо, чтобы весь поселок слышал, как я, как последний дурак, шаркаю к ней по ночам." Покопался в сарае, нашел ржавую банку солидола. Смазал скрипучие петли калитки, ведущей к ее двору. Действие механическое, почти ритуальное.

Вернулся в дом. Сижу у окна, как приклеенный. Тупо уставившись в темный прямоугольник ее занавешенного окна. Прислушиваюсь к своим ощущениям. И понимаю с ледяной ясностью: сейчас, в эту самую секунду, кроме нее, меня никто не интересует. Вообще. Найти телку для снятия напряжения? Не проблема. Вздернуть? Да запросто. Но... не хочу. Вот так вот, как прежде – механически, для сброса пара. Раньше это работало. А сейчас – вызывает тошноту. "Неужели... – закралась крамольная мысль, от которой даже испугался. – Неужели я влюбился? Вот так, с кондачка? В соседскую девку? Да еще замужнюю? О которой, по сути, нихрена не знаю, кроме того, что пахнет розами и умеет доводить до белого каления?" Такого со мной раньше не случалось. Ни в Афгане, ни после. Чувствовал себя идиотом. Но бессильным что-либо изменить.

Тут зазвонил телефон. Мой давний приятель Санька, он же "Батя" (бывший старшина роты).
– Петрович! Живой? – орал он в трубку. – Собирай срочно! Едем ко мне на дачу! Банька топленая, шашлык маринуется, водочка ледяная ждет! И... девочки! Две студентки педколледжа подфартило! Кровь с молоком, необстрелянные! Верняк, отвлечешься!

"Отвлечься..." – эхом отозвалось во мне. Да, пожалуй. Санька прав. Сидеть тут и маяться – только хуже. Может, реально переключиться? Хотя бы на время.
– Жду через час! – буркнул я и бросил трубку.

Через час Санька, гремя своим видавшим виды "Москвичом", подкатил ко двору. Едем. На его дачу, что на отшибе поселка. Банька уже дымит душистым березовым дымком. Шашлыки шипят на мангале. Пить до парилки у нас не в традициях – только ядреный квас, домашний, с хреном. Бодрит не хуже контрастного душа.

Вскоре подъехали и "девочки". Из педколледжа. Похожи друг на друга только молодостью и легкой растерянностью. Одна – пышка, румяная, глаза как блюдца. Вторая – тоньше, попроще, с большими, немного испуганными глазами за толстыми стеклами очков. Санька, не мудрствуя лукаво, сразу пригласил "в баньку размяться". Пышка, видимо, была поопытнее или просто смелее – досталась Саньке. Моя – та, что тоньше, в очках.

И пошел у нас "молодецкий разгул". Паримся, поддаем пару, похлестываемся вениками. Потом выскакиваем остыть, балуемся шашлыками. Санька, как истинный "батя", не стал тянуть яйца у кота. Уже на веранде, под предлогом "посмотреть, не замерзла ли пташка", усадил голенькую толстушку себе на колени. И по-хозяйски, без церемоний, запустил свою мозолистую руку прямиком ей между ног.
– Ой! – ахнула студентка, но не слишком сопротивлялась.
– Ничё, ничё, солнышко, согреем! – весело орал Санька, с интересом теребя и разглядывая то, что нащупал. – Ого! Губы-то сочные! Прям как вареники в сметане, только горяченькие!
Она не осталась в долгу. Схватила его пока вялый "отросток" (Санька не блистал размерами) и давай теребить. Неумело, но с таким энтузиазмом, что у "Батьки" аж дыхание перехватило.

Моя же студенточка... К всеобщему удивлению (и моему раздражению), вошла в парилку не голышом, а в синем целлулоидном купальнике! Старомодном. Вид у нее был такой нелепый и стесненный, что все внутри у меня охренели в этот момент. Даже Санька замер, рука его застыла на "варениках".

Я в шоке. Стою, пар клубится, хер свербит от напряжения и предвкушения (пусть и неискреннего), а она тут... целочкой прикидывается! В бане! Первым, животным порывом было – подскочить к ней, мгновенно сорвать этот дурацкий купальник, загнуть раком об полку и с силой засадить ей по самые "помидоры", чтобы знала, зачем сюда приехала! Резко шагнул к ней, протягивая руки к застежке на спине. И... замер.

Прямо там, в том самом месте, куда я так яростно стремился, на тонкой тканью купальника, сиял маленький, аккуратный цветочек . Алый бутон розы. Совершенно такие же, как я видел... у тети Вали в саду? Нет... как я вспоминал! И тут же, сквозь запах дубового веника и пота, я уловил его. Тот самый! Легкий, едва уловимый, но такой знакомый до боли... запах роз. Не духов. А живых цветов. Как у нее. Как в детстве.

"Сука! – мелькнуло в голове. – Что за галлюцинация? С ума схожу?"

Поднял взгляд с ее трусов. Увидел ее лицо. Испуганное. Смущенное. Но в уголках губ – робкая, виноватая улыбка. И эти большие глаза за стеклами очков, смотрящие прямо в меня без притворства.

Меня словно окатило ледяной водой. Вся ярость, все желание "засадить" – испарились. Эрекция сошла на нет мгновенно. Осталось... странное, щемящее чувство. Нежность? Жалость? Уважение? К этой нелепой, чистой, испуганной девчонке, которая приехала "на дело", но не смогла переступить через себя? Которая, возможно, так же боится и стесняется, как я когда-то подглядывал за тетей?

По-дружески протянул ей руку, отводя взгляд от ее купальника и той алой розочки.
– Прости, напугал... – сказал я, и голос звучал хрипло, но мягко. – Я...  Егор Петрович. Зовите Петровичем.
Она смотрела на меня с удивлением, потом робко улыбнулась шире. Легонько протянула свою тонкую, холодную руку.
– Я... Виктория Сергеевна. Вика. – Произнесла она тихо, но четко.

Рука ее дрожала, но в рукопожатии была какая-то твердость. Чувствовал, что мне вдруг стало... тепло. И спокойно. Симпатична эта неказистая девчонка. С ней можно было просто быть. Без понтов. Без необходимости "засаживать". Без этой вечной гонки. Быть самим собой – уставшим, запутавшимся бывшим офицером, у которого соседка пахнет розами и режет платки на три части.

В парилке за стеной Санька орал что-то похабное, а его "вареники" сладострастно постанывали. А я сидел рядом с Викой, пил квас и слушал, как она, запинаясь, рассказывает про практику в школе. И запах роз, казалось, витал в воздухе. Настоящий или нафантазированный – не важно. Он вел меня куда-то. И, возможно, не в ту бездну, которую я ожидал.


Глава 7. Квас, Вино и Уроки "Дружеской" Близости

Дальше пошло, как водится, "веселее". Наелись шашлыков до отвала, запили всё это дело кваском – ядреным, хреновым, от которого глаза на лоб лезут. Пошли анекдоты похабные, смех, гвалт. Санька, как заправский тамада, орал громче всех, подливая квасу и похабщины.

Пока я со своей новой знакомой – Викой – трепался языком, делился какими-то полувыдуманными байками про службу (опуская кровавые подробности, конечно), Санька уже два раза поднимался наверх в спальню со своей "пушинкой". И всякий раз возвращался с блаженной, немного одуревшей улыбкой на лице. А его подруга выходила следом – красная как рак, с синими засосами на груди и ляжках, но тоже довольно улыбающаяся. Видимо, "вареники" оправдали надежды.

Мы же с Викой нашли свой компромисс. Она сняла верхнюю часть дурацкого купальника. Я, в знак солидарности, натянул старые спортивные трусы (благо, в бане они валялись). Сидели так – почти на равных. Она – с маленькими, острыми грудками, покрытыми мурашками от прохлады вечера. Я – в трусах, скрывающих пока спокойного "дружка". Было... странно. Неловко, но по-человечески.

Выйдя облегчиться в кустики за верандой, почувствовал, как сзади подкрадывается Санька. Дышал перегаром от кваса и шашлыка.
– Петро... – прошептал он конспиративно, озираясь. – Не завалялся ли у тебя... презик? А? Холостяцкий набор в машине забыл, черт! А в бардачке... всего два было. Использовал. Телка-то сочная, но парится – до утра еще куча времени, а стояк... – он похлопал себя по ширинке, – ...не пропал! Но без презика – ни в какую! Панически боится залететь, права барышня.

"Вот блин, – подумал я. – Да не ношу я с собой гондонов! По моему наплеваттельскому жизненному кредо: баба сама должна думать об этом, коли не хочет залетать! Особенно если на шашлыки с незнакомыми мужиками едет!" Санька опечалился видимо. Его "пушинка" и правда была сочной, а сам Санька – еще тот "стрелок". Две бывшие жены ходили беременными от него, когда разводились. Совет был краток:
– Разнообразь, Санёк! Обрати внимание на другие... э-э-э... стратегические объекты молодой и способной студенточки! Там и простор, и залет не грозит!

Вернулся к Вике. Она сидела, чуть поеживаясь, но уже спокойнее. Достал припасенную бутылку полусладкого вина – как раз для девочек, водку пить совсем не хотелось. Налили. Вика отпила осторожно, сморщилась, потом улыбнулась. Вино согревало и развязывало языки.

Вика не была красавицей. Высокая, сухопарая, с маленькими титьками, которые даже без купальника не особо впечатляли. Без макияжа, с мокрыми волосами, она и правда напоминала нескладного пацана-переростка. Но в ней чувствовался какой-то потенциал. Сквозь угловатость проглядывали черты, которые лет через пять могли сделать из этой "лягушки" вполне себе "лебедя". И мне чертовски не хотелось эту хрупкую, невинную скорлупу разбивать грубой рукой. Алкоголь размягчил ее. Она рассказала, что сподвигло ее на этот сомнительный "заработок".

Выросла в глухой деревне. Отличница. Мечтала стать учителем русского языка и литературы, сеять "разумное, доброе, вечное". И все шло по плану, пока ее младший брат-подросток не угнал чужую "копейку" (пьяный, с приятелями), не врезался в столб. Машина – в хлам. Хозяин – злой и принципиальный мужик. Грозит уголовкой. А брат – единственный, кто ухаживал за их тяжело больной матерью, пока Вика училась в городе. Теперь ей придется бросить учебу, вернуться в деревню к матери. Или... откупиться. Заплатить за ремонт разбитой машины – сумма астрономическая для них. Тогда уголовки не будет, брат останется с матерью, а потом она сможет забрать ее к себе.

Она металась, искала деньги. Кто-то "добрый" посоветовал обратиться к одной "немолодой даме", которая помогает девушкам с "интересной подработкой". Вот она здесь. Сама толком не понимала, что конкретно от нее хотят, пока Санька не начал "осматривать вареники". Теперь понимала. И была к этому не готова. Склонилась ко мне ближе, доверчиво, и призналась шепотом:

– Я... вообще никогда не была с мужчиной. Но вас... я не боюсь. Доверяю. И если с кем-то... на это решиться... – она глубоко вздохнула, – ...то лучше с вами.
И ее тонкая рука дрожащим жестом коснулась того места на трусиках, где сияла алая розочка.

"Блин, – пронеслось в голове. – Если бы не эта чертова розочка... она бы уже давно лишилась своего "сокровенного" под натиском Санькиного энтузиазма или моей собственной минутной злости."

Под воздействием вина и ее доверчивости во мне проснулось что-то давно забытое. Не похоть. Отцовские чувства? Потребность защитить? Помочь этой запутавшейся девчонке? Достал свой потрепанный бумажник. Две мои месячные зарплаты охраны – небогатые, но для нее – целое состояние – перекочевали в ее тонкую, холодную руку. Умничка. Она не стала ломаться, кокетничать. Быстро, оценивающе взглянула на пачку купюр, сжала ее. Потом молча, решительно потянулась к моему паху. Ее глаза были серьезными. Она платила по счету.

То, что последовало, сложно было назвать минетом. Это была попытка. Видно, она где-то что-то видела (может, в кино, может, слышала от подруг) и пыталась повторить. Неумело. Слишком робко, потом слишком резко. Видя, что я не предпринимаю никаких действий (я сидел, наблюдая, с какой-то горькой улыбкой), она решила, что ей не нравится. И стала пытаться засунуть член как можно глубже в горло. Задыхалась. Кашляла. Слезы текли из глаз. Но снова пыталась, с отчаянным упорством, взять его в рот до самого основания, как будто хотела проглотить целиком.

Я молчал. Не помогал. Не направлял. Просто смотрел на ее мучения, на ее искреннее желание "отработать". Это было жутко и... трогательно одновременно.

Наконец, она не выдержала. Со всхлипом, оторвавшись, зарыдала и убежала в дом, в сторону ванной.
"Да, – вздохнул я, вставая. – Надо помочь девушке. Такое умение... действительно пригодится по жизни. И будущий муж... а он у нее обязательно будет, – вдруг с уверенностью подумалось, – отблагодарит ее верностью за умение."

Пошел за ней. Нашел в ванной. Она сидела на крышке унитаза, всхлипывая, уткнувшись лицом в руки. Без лишних слов поднял ее на руки – легкая, как пушинка. Отнес обратно в баню, где мы были одни. Топик уже чуть тлел, было тепло и полутемно.
– Помоешь? – попросил я просто. – С мылом. Аромат земляники, вон то. Хорошенько. И... смажешь.
Она посмотрела с недоумением. Я достал из кармана брошенных штанов маленькую баночку сгущенки, припасенную для чая. – Вот этим. Головку. Тщательно. И потом... слижешь. Все. Чисто.

Девочка оказалась старательной. Мыла долго и тщательно, с каким-то почти медицинским усердием. Потом нанесла сгущенку на головку – холодно, я вздрогнул. И начала слизывать. Сначала робко, потом, почувствовав сладость, увереннее. Повторили несколько раз. Пока она не сказала, смущенно улыбаясь:
– Я... кажется, уже объелась сладкого...

И тут я прямо спросил:
– Брезглива? Если... сперма. Попадет в рот?
Она помолчала. Потом тихо ответила:
– Мне знаком вкус. И запах. Почти все девчонки из глубинки, у кого нет "крыши"... проходят... прописку у местной гопоты. Меня однажды подловили трое. Хотели... пустить по кругу. Но узнали, что я... целка. Проявили "благородство". Просто... по очереди кончили мне в рот. Заставляли глотать. Потом я старалась не ходить одна. Но... попала еще раз. С Дашей, той, что с Сашей сейчас. Ее... они завели в подвал. Грозились изуродовать лицо, если не даст всем. Удовлетворились... по очереди. Ей. Мне достался только... последний. Он... брезговал трахать после других. Сказал: "Рот раззяви, шлюха!" Трахал в рот... Воняло... Ужасно. Кончил. Заставил проглотить все. До капельки. Даше потом не повезло... залетела. Неясно от кого. Втихаря делала аборт. Поэтому она сейчас... ни за что без презика.

Тишина в бане повисла густая. Только потрескивали угли. История была выложена ровным, безэмоциональным тоном. Как факт. Как часть жизни.
– Поможешь? – попросил я тихо. – По-дружески? Снять напряжение? Просто... открой ротик. Как... вход. В вагину. Широко.

Она кивнула. Присела на корточки передо мной. Широко открыла рот. Глаза смотрели куда-то в сторону. Я не стал затягивать. Не стал "трахать". Просто взял в руку. И спустил. Все, что накопилось за этот долгий, странный вечер – усталость, раздражение, жалость, нежность. Горячая струя ударила ей на язык, брызнула на щеку.

Ее реакция была неожиданной. Не отвращение. Не паника. Как у заправской минетчицы, она с видимым, почти демонстративным наслаждением проглотила то, что попало в рот. Потом, к моему удивлению, прильнула губами к щели на головке и попыталась что-то высосать еще! Сосредоточенно, старательно.
– Да ну... уже пусто, девочка, – хрипло рассмеялся я.
Она оторвалась, смущенно вытерла губы. В ее глазах было что-то новое. Не страх. Удовлетворение? От того, что справилась? От того, что не подвела?

"Да, – подумал я, глядя на нее. – Из девочки будет толк. Быстро учится." Но какая цена этих уроков? И кто ее следующий учитель? Санька с его "варениками" и отсутствием презервативов? Или жизнь, которая уже показала ей свое самое грязное дно?

Мы вышли из бани. Санька и Даша наверняка уже спали, слышался храп. Вика молча ушла в комнату к подруге. Я остался на веранде, глядя на тлеющие угли мангала. Запах гари смешивался с запахом земли и... казалось, снова с легким, призрачным ароматом роз. Не от Викиных трусиков. Откуда-то из темноты сада. Или из памяти? "Тихий омут" по соседству вдруг показался не такой уж и глубоким. По сравнению с тем, в котором уже барахталась эта девчонка с алой розой. И в который, похоже, продолжал погружаться я сам. Но теперь – с открытыми глазами.


Глава 8. Утро После: Розы, Кольца и Обещания

Вино, баня, та странная "дружеская" близость с Викой – все это расслабило меня, как теплая ванна. Уснул мертвецким сном, будто после многокилометрового марш-броска. Проснулся рано, в тот самый миг, когда ночь едва начинает сдавать позиции рассвету. В комнате было прохладно. И... необычно тихо. Ощутил тяжесть на бедре. Голова Вики покоилась там. Трусов на мне не было – видимо, скинул во сне. И в голове мелькнула абсурдная мысль: а вдруг девчонка, пока я спал, продолжала тренировать свои новые навыки? От этого стало как-то... тепло и неловко одновременно. В любом случае, чувствовал себя отлично – посвежевшим, будто сбросил груз.

Совершив утренний ритуал (туалет, умывание холодной колодезной водой – бодрячок!), пошел проверить Саньку. Заглянул в комнату. Друг храпел, раскинувшись, как царь. На лице – блаженная улыбка победителя. "С ним всё в норме, – подумал я. – Видно, на грудь принял хорошо. И не только". Но где его "пушинка"? Даши не было.

Нашел ее в бане. Помещение давно остыло, было сыро и неуютно. Девушка спала сидя, на старом табурете, съежившись от холода в каком-то Санькином тренике. Разбудил осторожно. Она вздрогнула, испуганно вскинула глаза – узнала, успокоилась. Пошла за мной в дом. Но в ее походке было что-то... странное. Неуверенное, будто каждое движение давалось с трудом. "Неужели дружбан всё-таки последовал моему вчерашнему совету? – мелькнуло. – И уговорил её на... то самое?"

Уложил Катю рядом с Викой, которая лишь крякнула во сне. Сам прилег на краю дивана – и снова провалился в сон, как в черную дыру. Проснулся второй раз за утро – уже при свете дня – от едва слышного шепота. Не двигаясь, прислушался. Девушки тихо обсуждали вчерашние события.

В (Вика, шепотом): И что, он расплатился с тобой, Дашуль?

Д (Даша, чуть громче, с усмешкой): Да, дал обговоренную сумму. И сверху... еще столько же. Не жадный.

В: Что, ему так понравилось? Ты так стонала, я слышала!

Д (снисходительно): Конечно стонала! Сама чуть не поверила в свой спектакль. Хотя... – она замялась, – ...если бы он не кончил через пять минут, может, и правда словила бы кайф. Мужик он... напористый.

В: А почему у тебя тело в синих засосах? И попа... как будто опухшая?

Д (задумчиво): Знаешь, Викуль... я, наверное, ненормальная. Когда мы пошли с ним опять наверх, я думала: ну все, устала, буду просто лежать, как бревно. Главное – чтоб в презике. А он...

В: А он что? Говори!

Д: Лежу я на боку, отвернувшись. А он... гладит меня сзади. Шею, плечи... Говорит: "Какая ты красивая, молоденькая... Какая у тебя сочная попа..." – и давай целовать! Ягодицы, спину... Мнет их. И знаешь... мне это стало нравиться. Очень. Чувствую – у него писюн аж каменеет от моих стонов! И у меня... захотелось. Сама не своя. Сама натянула ему презик и... попой к нему потянулась.

В (изумленно): И?!

Д: Он так тесно прижал меня к себе, я аж задохнуться чуть не начала! Схватил мои сиски, давай соски крутить... Я кричу: "Да еби уже, козел! Я мокрая вся!" А он... с размаху как вставит! Да не туда!

В: Куда "не туда"? Больно было?

Д (тише, с каким-то странным смешком): В попку, Вик. Прям туда. Я даже "ой" сказать не успела. И... пошли судороги по ногам. Но не от боли. От... кайфа. Дикого. А он... сразу же и кончил. Весь мокрый, как мышь.

В (шокированно): Ты же клялась, что больше никому и никогда! После того случая в подвале!

Д: Тогда я была не готова! Испугалась, омерзело все. А тут... мы же в бане, чисто. И... я после того случая тренировалась. С игрушкой. Специальной. – Пауза. – Думаешь, я спятила?

В: Не знаю... Для меня это... неприемлемо.

Д (пожимая плечами): А мне в кайф. И знаешь, на этом можно бабла ловить больше. За "доп услуги".

В: Он дал вдвойне именно за это?

Д: Не сразу. Прикол в другом, дурочка. У него презики кончились! А мы договаривались – только в защите! Ты ж сама знаешь, у меня их – полная сумочка!

В: Ну да... Но он же об этом не знал!

Д: Вот именно! Мы потом в баньке коньячку хряпнули. Он такой пьяненький, смешной стал...

В (усмехнувшись): Вы с ним – два сапога пара. Ты тоже дура дурочкой, когда выпьешь.

Д: Он уговаривал меня: "Даш, да всё будет хорошо! Я тебя не заражу! Может, замуж возьму!" – и всё такое.

В: И ты поверила?

Д: Ага, щас! Вижу – приперло ему конкретно. Чем больше я ломалась, тем сильнее он хотел.

В: И... уговорил?
Даша молча полезла в потайной кармашек своих трусиков и достала маленькое золотое колечко с крохотным камешком. Оно тускло блеснуло в утреннем свете.

Д: Вот. Отработала по полной программе. Теперь чувствую, будто он до сих пор там... Еле ноги волочу.

В (взглянув на кольцо): Хочешь сказать... у вас было это? Без...?

Д: Он обещал еще денег, достал портмоне – а там мелочь! Потом полез в другой карман... достал вот это. Ну, я и сдалась. Честно? Больше на такое не пойду. Он там вечность копался, пьяный, я боялась, что порвет всё к чертям.

В: Ты всегда так говоришь, а потом...

Д (перебивая): Ладно, хватит про меня. Раскажи, как у тебя? Похоже, у вас так ничего и не было? Со своими принципами ты никогда не заработаешь!

В (тихо): Он... добрый. Заплатил мне очень много. Почти столько, сколько мне нужно. А я... почти ничего не дала. Он меня не тронул.

Д (изумленно): Дал кучу денег ни за что? Вообще?!

В: Он... странный. Видно, что он постоянно возбужден, трусы оттопыриваются. Но как только посмотрит на мои... трусики, так сразу отходит. Не пойму почему.

Д: Так сними их, дура! Может, ему розочка твоя не нравится?

В: У меня такое чувство... будто ему кто-то запрещает. Но... он научил меня делать минет. И... мне понравилось.

Д: Ну хоть чему-то толковому научилась! Он хоть кончил?

В: Да. С теми... парнями это было противно, стыдно. А с ним... даже приятно. За такого... я бы замуж вышла.

Д (с усмешкой): Смотри не втюрься. Он тебя не возьмет.

В: Бабушка говорила: первым мужчиной должен быть любимый. А дальше – как сложится.

Д: Ясно, уже втюрилась. Так дай ему! Хоть по-человечески лишишься девственности, не как я. Чего тянешь?

В: А что у тебя? Ты раньше не рассказывала...

Д:  Долгая история. Ты лучше скажи – хочешь с ним попробовать? По-настоящему?

В (после паузы, очень тихо): Да. Но он спит... А мы скоро уезжаем.

Д: Дело-то быстрое! Смотри: он спит на спине, а член торчит, как перископ! Сосать научилась? Вот и смажь его слюной... и потихоньку, на корточках, сядь на него.

В: А если проснется? Сгорю со стыда!

Д: Дура! Ему только в кайф будет! Проснется – обрадуется!

В: Хорошо... А ты... не могла бы выйти? Пока я... буду?

Д (фыркнув): Да мне пофиг. Пойду, попью чайку. И попу еще помажу – болит, зараза.

* * *

Вот девки заводные! От их шепота и откровений мой "дружок" только сильнее затвердел под простыней. Еле сдерживал дыхание, делая вид, что сплю. Дашка шмыгнула из комнаты. Вика, после минутной нерешительности, скинула свои предательские трусики с той самой розочкой. Ее тонкие пальцы осторожно коснулись моего стояка. Я не шелохнулся.

Она медленно опустилась губами на головку. Сначала робко посасывала, смачивая слюной. Потом присела на корточки надо мной. Ладошкой направила головку между своих плотно сжатых, дрожащих половых губ. Замерла. Как перед прыжком в ледяную воду. И начала медленно-медленно опускаться вниз. Мой дружок аж завибрировал от напряжения! Таз сам собой потянулся навстречу. Вика замерла, чуть приподнялась. Глаза ее были закрыты, все существо сосредоточено на ощущениях. Снова опустилась – чуть ниже. Снова сопротивление. Снова вверх. Раз за разом. Пока невидимая преграда не поддалась, не разошлась в стороны, пропуская меня внутрь. По ее лбу струился пот, щеки пылали багрянцем. Она облизала пересохшие губы и... замерла, привыкая. И тут словно прорвало плотину. Вика начала двигаться. Плавно, осторожно вверх-вниз, нащупывая свой, единственно приятный ритм. Тихие всхлипы вырывались у нее.

Еще мгновение – и я больше не мог сдерживаться. "Прости, девочка..." – мысленно прошептал. Раскаленные брызги хлынули в нее, обжигая изнутри. И... словно током ударило в ответ! Вика забилась в судорогах немого оргазма, ее глаза широко распахнулись, полные немого удивления и восторга. Она застыла, в прострации. Я чувствовал, как внутри нее пульсирует что-то горячее, встречное. Мы замерли. Весь мир сузился до точки нашего соединения. До бешеной пульсации, бьющейся в унисон. Мы стали едины. Настоящее. Чистое. Без притворства.

Через несколько минут Вика "ожила". Не слезая с меня, она бросилась мне на грудь, яростно, неумело целуя в губы, в шею, в подбородок. И во мне вновь пробудилась жизнь. Не похоть – что-то большее. Схватил ее в охапку, перевернул на спину, и мы продолжили это странное, нежное слияние. Сколько это длилось – не знаю. Пока не услышал настойчивый стук в дверь и голос Даши:
– Вик! Давай, шевелись! Машина приехала!

* * *

Через час мы стояли у калитки, провожая девушек. Глядя на довольную, похожую на сытого кота физиономию Саньки, я понял: Дашка не стала капризничать насчет утренних болей. И ее стратегический запас презервативов, видимо, пригодился. Вика и Даша сели в видавший виды "жигуленок". Двигатель чихнул, машина тронулась... И вдруг задняя дверь распахнулась. Вика выскочила, бросилась ко мне. Я обнял ее – легкую, хрупкую. И ощутил острую вину. Глядя в ее сияющие, чуть растерянные глаза, понял – я ей не безразличен. Совсем.

– Вот... на память, – прошептала она, сунув мне в руку что-то шелковистое. Свои трусики. С розочкой.
А я, дурная голова, стоял как идиот, не зная, что сказать. "Как бы не навязать ей чего серьезного на всю жизнь..." – пронеслось в голове. Но ничего. Контакты обменялись – телефон ее деревни, адрес колледжа. Не брошу. Хочется верить, что она встретит свою настоящую любовь. И жизнь у нее сложится. Счастливо.

Завтра – на работу. А сегодня... Сегодня мы с Санькой побудем вдвоем. Моя соседка еще не дома – ее загадочный ребус с платком и майками висит на веревке. Договорились с Батей: не откладывая, созвонимся еще с парой надежных ребят (бывших "афганцев", своих). И навестим наших студенточек в их колледже. Приструним местных гопников. Чтобы знали: наших девчонок – не трогать. Санька особенно рьяно поддержал идею. Дашка, видно, ему запала. Он отдал ей кольцо – то самое, что хранил как память о той, что бросила. И сейчас... не жалел. Студентка утром "расплатилась" сполна и приятно.

"Тихий омут" звал. Но сегодня... сегодня нужно было сделать что-то простое и правильное. Для тех, кто не пахнет розами, но тоже заслуживает шанса.


Глава 9. Просрочка, Особняк и Колыбельная для "Дружка"

На работе дела шли как по маслу. Скорость – под стать моему приподнятому настроению. Мысли о сексе? Ага, были. Но назойливой мухой, а не шершнем под штанами. Специально кого-то искать – лень. Пусть налаженные "контакты" (Машка, Илея, Людка) отдохнут. Даже секретарша шефа, Илея, прошла мимо – ее силиконовые губы были неестественно опухшими. "Неужели кто-то в экстазе перестарался? Или аллергия на новый презик?" – мелькнуло, но без особого интереса.

Главное событие дня – "встреча" с Веркиным "горным орлом". Мы его аккуратненько заманили на пункт пропуска под предлогом "проверки новой партии". Ребята мои (два бывших "афганца", тихие, как удавы) устроили ему "персональный досмотр" в темной подсобке. Признания полились рекой, "добровольно-принудительно". Оказывается, пользовался Веркиной простодушной влюбленностью не просто так. Пока он посвящал ее в "высокие чувства" в тесном заводском туалете на задворках, его напарник ловко менял наклейки с датой на просроченных продуктах. Увеличивал срок годности, как фокусник кроликов из шляпы.

Это мои ребята простить не могли. До Веркиных любовных страстей им было пофиг. Но вот что касается жратвы... Тут принципы! "Заводскую пайку портить – святотатство!" Вообщем, привозчики продуктов (оба, как оказалось) клятвенно обещали сквозь разбитые физиономии и подвывающие селезенки, что "всё исправят" (читай: компенсируют ущерб) и больше "ни ногой сюда". Для пущей убедительности устроили Верунчику очную ставку с ее "надеждой на счастье".

Увидев его, она сначала бросилась обнимать, зализывать синяки (женская натура!). Но когда он, под дружным взглядом моих "удавов", чистосердечно (очень чистосердечно!) рассказал, что пока она в туалете "принимала заднеприводные процедуры", его кореш "совершал ужасное преступление против еды"... Для Верки это был удар ниже пояса. Никакая измена, даже новость о его жене и куче детей "на каждом складе", не расстроила ее так, как порча продуктов! Сама добавила ему пару увесистых подзатыльников – не знал, что у нее такая тяжелая рука! Чисто пельмень замесила.

Хорошо, что эту "культурную программу" я запланировал на конец смены. Верку охватила настоящая истерика. Рыдала, что-то бормотала сквозь слезы, горько жаловалась то ли маме на небесах, то ли поварешке в руке. Пришлось достать стратегический запас – бутылочку крепленого "Агдама". Налил ей полный граненый стакан.
– Выпей до дна, солдат! Приказ!
Одного стакана хватило, чтобы слезы сменились всхлипами. Но она сама налила второй. Выпила. Речь стала более связной, зато ноги – ватными. Видя ее состояние, решил не пускать одну. Моя и ее смена закончились. Погрузил ее в свою видавшую виды "семерку" – и к ее дому. Дом Верки... Вот это сюрприз!

Ожидал что-то скромное. Ан нет! Двухэтажный особняк, добротный, хоть и не новый. И проживали тут только она и старшая сестра, которая сейчас была на работе (бухгалтер). Хотел было сдать "груз" и смыться, но Веруня, уже с ногами заплетающимися, усадила меня на огромный кожаный диван в гостиной, похожий на потертый трон.
– Сиди! – скомандовала она, чуть не падая. – Накормлю! Деликатес! Ты не пробовал!
Рисковать оставлять ее одну в таком состоянии не стал. "Деликатес" так "деликатес". Посижу.

Веруня громко вещала, путаясь в словах, как пьяный депутат на трибуне. То плакала про "предателя-кавказца", то смеялась над его "короткой ногой", то опять рыдала. А сама ловко орудовала на кухне, совмещенной с гостиной. Талант – не пропьешь! Готовить она умела даже на автопилоте.

Из ее пьяного монолога, как кусочки пазла, сложилась картина: дом достался ей и сестре от дяди-бобыля. Денег на счетах – немерено, но девчонки ими почти не пользовались, жили скромно. "Не знал, что ты, Верунчик, богатая невеста!" – удивился я про себя. По виду – простушка из простушек. Сестра недавно развелась – детей нет. "То ли муж не способный был, то ли с ней что не так..." – философски заметила Верка. Работает в банке – "деньги чужие считает, а свои не трогает".

Все эти семейные саги меня интересовали слабо. Кивал, поддакивал, тихонько дремал под ее бурчание. Но чтобы она выговорилась, задавал наводящие вопросы. Она с радостью пускалась в подробности, порой излишние. Бутылка "Агдама" опустела. Она где-то выкопала вторую – "про запас".

Мне вдруг захотелось понять: как этот ушлый кавказец так быстро влюбил в себя эту добрую дуру? Она начала издалека. Еще в старших классах, когда семья бедствовала, она подрабатывала в лавочке. У хозяина-армянина был сын – паренек пузатенький, но смазливый. И одна нога короче. Она его жалела. Потом влюбилась. Роман – платонический, потом не очень. Девственность потеряли вместе. Он дарил ей розы каждый день! Счастье! Но папаша армянчик счел русскую невестку неподходящей партией. Сыну запретил, Верку уволил, наговорил гадостей.

А тут – новый "джигит". Повел себя не как лавочник: кафе, сережки, ожерелье, комплименты, цветы, надежды на замужество... "Теперь понимаю, – подумал я, глядя на ее пьяное, размазанное слезами лицо. – Я же ни разу не додумался сводить ее в кафешку. Даже одуванчика не подарил!" Стало ясно: Верка безумно, до боли хочет замуж. И ребеночка. Просто дом большой и пустой.

– Кушайте! – Верка поставила передо мной тарелку. Салат из морепродуктов и какие-то самодельные роллы. – Это укрепляет мужскую силу! Повышает! – Она подмигнула так многозначительно, что я чуть не подавился. "Это что, намек? Ждет, что сейчас будет продолжение банкета? Ну уж нет! Только этого мне не хватало!"

Угостив меня (а еда была бомбической, хоть и с привкусом слез), она удалилась в ванную. Я наелся досыта, откинулся на диване – теплый, сытый... и задремал под мерное тиканье старинных часов.

Проснулся от легкого прикосновения. Она вернулась. В коротком шелковом халатике, надетом явно на голое тело. Как маленькая, обиженная девочка, свернулась калачиком рядом, уткнулась носом мне под мышку и тихонько засопела. Пахло шампунем, вином и... одиночеством.

Протянул руку, чтобы поправить халатик, не кстати открывший вид на ее пышные, обнаженные ягодицы. Она тут же перехватила мою ладонь и прижала ее... прямо между ног. К влажному теплу. И держала крепко. Не вырвешь без скандала. И зашептала страстно, пьяно:
– Ребеночка хочу... Очень... Без мужа так без мужа... Тоскливо тут... Сестра – свои дела... Чтоб похож был... на тебя... Много не надо... Хочу кого-то своего... Родненького...

"Вот это я влип по полной!" – пронеслось в голове. Гладил ее бедро, округлость бедра сквозь шелк. Она только сильнее прижималась, ее дыхание учащалось. Еще немного – и мой "дружок", несмотря на все разумные доводы, мог встать по стойке "смирно" и потребовать слова. Надо было выкручиваться. Мягко.

– Ладно, ладно, Верунчик... – начал я, как можно добрее. – Если через... ну, скажем, полгодика... достойного мужика не встретишь... тогда... я постараюсь. Помочь. В меру своих скромных возможностей. Ок?

Алкоголь, теплый душ и мои нелепые обещания сделали свое дело. Ее дыхание выровнялось, тело обмякло. Наступило пьяное умиротворение. Она заснула.

А вот мой "дружок", от близости этого жаркого, податливого тела, от вида шикарных ягодиц под шелком, пришел в состояние полной боевой готовности. "Решительно требуется уходить!" – приказал я себе. Попытался аккуратно отодвинуться.

Она во сне заворчала. И... свободной рукой ловко полезла мне в ширинку. Нащупала "естество", вытащила наружу. И направила... прямиком в свою влажную, густо заросшую (но аккуратно подстриженную!) расщелину. Свежевымытую, теплую. Мне оставалось лишь слегка двинуться бедрами вперед – и кончик головки уперся во влажные ворота. "Прости, Розочка... – мысленно вздохнул я. – Не хотел я этого."

Я замер. Не двигался. Верка же, все еще во сне, слегка покачала тазом, будто устраиваясь поудобнее. И... тихонько запела себе под нос что-то вроде колыбельной. Глупую, пьяную песенку. И через пару минут ее дыхание снова стало ровным, глубоким. Уснула.

Полежал так еще минут десять. Мой "дружок", не получив дальнейших команд, потихоньку сдал позиции. Осторожно отодвинулся. Накрыл Верку пледом, валявшимся на диване. Посмотрел на ее спящее, разомлевшее лицо. На особняк, который был ей не дом, а пустая клетка.

Тихо вышел. Сел в "семерку". Завел. "Тихий омут" по-соседски все еще манил, но сегодня он казался... мелочью. По сравнению с этой пьяной печалью в большом доме. Поехал домой. Один. Думая о розах. И о том, что иногда самое трудное – это просто не сделать того, чего так просит твое тело и чья-то пьяная тоска.



Глава 12. Вечер Шаров, Орехов и Нежданных Сестер

С моего подворья открывался как на ладони соседский двор, преображенный в пеструю сказку. Воздушные шарики всех мыслимых расцветок – от ядовито-розовых до яично-голубых – гроздьями висели на заборе, калитке, ветках старой яблони. Но главным хитом была экспозиция у крыльца: сотни ярко-красных шаров, собранных в причудливое, колышущееся на ветру «дерево любви». Выглядело впечатляюще, хоть на открытку. Слишком пафосно для нашей глубинки. И слишком… ее.

Прищурившись, я уставился на освещенное окно гостиной. За тюлевой занавеской мелькнуло движение. Занавески чуть раздвинулись – и точно! Она! Застыла, как статуя. Бледное лицо, темный силуэт на фоне света. И ощущение… будто ее взгляд, острый как бритва, пронзает сумерки и бьет прямо мне в зрачки. Хищница, высматривающая добычу перед прыжком. В такт финальным аккордам «Like a Virgin» из колонок во дворе, она плавно развернулась и растворилась в полумраке комнаты, словно призрак. Мурашки побежали по спине. Игра началась.

С мужиком – просто. Коньяк «Арарат» пятизвездочный – еще с афганских времен, припасенный для особого случая. Водка «Столичная» в хрустальной шторе – не распечатанная. Вино «Киндзмараули» – сладкое, для дам. Коллекционное. Для именинницы… Тут пришлось поломать голову. Букет пунцовых роз? Без вариантов. А вот подарок… Перерыл все закрома. И нашел. Старинную шкатулку из карельской березы, внутри – брошь. Не золото-бриллианты, а нечто особенное. Три крошечных, идеально отполированных орешка из черного дерева, соединенных платиновой цепочкой. На вид – скромно, даже невзрачно. Но секрет – в потайной кнопочке. Нажмешь – и каждый орешек раскрывается, обнажая жемчужину редкого розовато-золотистого отлива. «Золушка», – мелькнула мысль. Пусть это будет символом. Ее загадочности. И наших… невысказанных возможностей. Три орешка – три жемчужины. Как три части разрезанного платка? Надеюсь, поймет.

После обеда, когда солнце начало клониться, решил нанести визит вежливости. «Навести мосты дружбы» – звучало по-идиотски, но повод – именинница! – обязывал. Цветы уже ждали – огромные, пахучие, в росе. Алкоголь – наготове. Размышлял, что надеть (военную гимнастерку? Слишком пафосно. Спортивку? Слишком буднично), как вдруг – стук в открытую дверь. На пороге стоял… он. Сосед. Собственной персоной.

«Вот был бы сюрприз, – пронеслось в голове с ехидцей, – застань он нас вчера ночью…»

Невысокий. Среднего телосложения, но с аккуратным пивным животиком, выдававшим любовь к пенному. Лет под пятьдесят, судя по глубоким морщинам у глаз и солидной проплешине, блестевшей, как коленка. В руках – початая бутылка «Столичной». «Знакомство продолжается», – подумал я.

– Здорово, сосед! – бодро, чуть гнусаво. – Василий.
– Петрович, – кивнул я. – Заходи, прошу.
Провел на кухню. Усадил за стол. Он сразу ткнул пальцем в пустоту на левой руке:
– Женатый? Или гулящий?
– Холост, – ответил я.
Он вздохнул с явным облегчением, будто с плеч гора свалилась, и водрузил свою бутылку на стол рядом с моей коллекцией. Я мигом достал граненые стаканы из холодильника – скромные бутерброды с салом и соленым огурцом.

Выпили «за знакомство». Он – до дна. Я – сдержанно, половину. Василий задал пару формальных вопросов: откуда, кем работаю. Пробормотал что-то о себе: «Работаю… ну, по снабжению. Жена… Лена. Леночка». - «Вот и узнал её имя, невзначай» - подумал я. Тут же потянулся за бутылкой, чтобы налить снова. «Нет уж, брат, – подумал я. – Так мы к вечеру в стельку вмажемся». Перехватил инициативу:
– Василий, а праздник-то у вас… именинница?
– Ага! – оживился он. – Ленке моей – четверть века! Юбилей! Вот и пришел… пригласить. Чтоб не скучно было. И… с женой познакомить. – Он чокнулся со мной сам, выпил, поморщился. Потом задумался, постукивая пальцами по столу. И вдруг, глядя куда-то мимо меня, спросил неожиданно: – А женщина… тебе не нужна?

Я чуть не поперхнулся. «Свою, что ли, предлагает?» – мелькнуло дико. Он, видя мое замешательство, пояснил:
– Сестра у меня… двоюродная. Жанна. Незамужняя. Детей нет. Сегодня вот… с Ленкой стол накрывает. Приглядись… Может, твоя судьба? Хозяйка – хоть куда! И собой… ничего. – Он махнул рукой, но в глазах читалась какая-то странная надежда.

Пришлось мямлить что-то про «обязательно зайду», «поздравлю», «посмотрю». Просьба напрягла. Значит, будут посторонние. И «благодарность» именинницы под большим вопросом.

* * *

Вечером «Like a Virgin» зазвучала снова – сигнал к атаке. Двор соседей преобразился в иллюминованное царство-государство. На пороге, залитая светом фонарей, стояла Она. Лена. В каком-то струящемся платье цвета спелой вишни, подчеркивающем все изгибы. Увидев меня с розами, замерла. Глаза – огромные, зеленые – вспыхнули. Щеки залились румянцем, точно под стать букету. Приняла цветы, прижав к груди. Подарок – шкатулку – взяла с любопытством, пальцы слегка дрожали. Я наклонился, шепнул: «С секретом. Открывай одна». Едва удержался, чтобы не схватить ее в охапку и не закружить до безумия.

– Помоги, пожалуйста, воды набрать в вазу! – позвала она звонко, для гостей. В тесном коридоре, едва скрылись от глаз, резко развернулась и… щипнула меня за бок, больно!
– Ты что, решил сразу мужа моего споить? Нетерпится? – прошипела, но в глазах – не упрек, а азарт и то самое нетерпение.

В ванной, едва щелкнула защелка, она бросилась на меня, как пуля. Губы ее были жадными, влажными, язык – настойчивым. Целовались так, будто расстались на годы, а не на часы. Пришлось проявить недюжинную силу воли и самому оторваться, напомнив шепотом:
– Лен… Нельзя… Тут же…
Но руки предали. Одна сама собой юркнула под подол, нащупала шелк трусиков, стянула их ниже колен. Палец скользнул по уже горячей, мокрой щели, нашел бусинку клитора, коснулся… Она вскрикнула тихо, впилась в меня, прижалась всем телом. «Боже, как же мы резко начали!» – пронеслось в голове. Надо охлаждаться! Резко сунул голову под струю ледяной воды из крана. Фух! Вовремя. На выходе уже стояла девушка – та самая Жанна? – с кастрюлькой в руках. Вежливо поздоровались. В ее голосе я узнал тот самый, что звал её! из-за двери чулана тогда утром. Опять она не вовремя.

* * *

Стол ломился. Не шикарный ресторанный, но наш, деревенский, от души: холодец с хреном, селедка под шубой, тарелки с солеными огурцами-помидорами, горы отварной картошки, миска салата «Оливье» с явным перебором майонеза. Гости (соседи, пара каких-то родственников) уже изрядно «подогрелись», ели вполсилы, вели разговоры про урожай, цены и «ах, как жизнь летит». Мое появление прошло без фанфар – и слава Богу. Но Жанна сразу же подошла, молча указала на свободное место рядом с собой.

Есть не хотелось. Пить – тем более. Жанна оказалась… неожиданной. Невысокая. Фигура – по меркам глянца: осиная талия, аккуратная грудь. Но в строгом, темно-синем платье без излишеств. Волосы – смоль, гладко собраны. Ни колечка, ни сережек. Лицо – без единой капли косметики, бледное, с четкими чертами. И… темные очки. Вечером. В доме. Сразу – «темная лошадка». Не смеялась. Улыбалась едва, уголками губ. Речь – тихая, четкая, без эмоциональных всплесков. Типичный «Скорпион», подумалось. Таких я обычно обходил стороной – слишком сложные, слишком всевидящие. Но сейчас… Она сама вела беседу. Рассказывала об присутствующих коротко, метко, подмечая смешные черты или скрытые обиды. Интеллект – выше среднего. Гораздо.

Я слушал вполуха, краем глаза следя за именинницей. Она сидела рядом с мужем во главе стола, как новобрачная на свадебном пиру. По словам Жанны, сегодня еще и годовщина свадьбы – 7 лет. «Семь лет… не шутка», – пробормотал кто-то из гостей. Василий сиял, обнимал Лену за плечи. Она улыбалась, но глаза были где-то далеко.

Объявили танцы. Магнитофон завел старую пластинку. «Синий иней» Крутого. Василий немедленно вцепился в Лену, потащил в импровизированный «паркет» посреди комнаты. Я, соблюдая приличия, пригласил Жанну. Танцевала она… удивительно хорошо. Плавно, чувственно, будто растворяясь в музыке. И ей явно нравилось. Но мой взгляд то и дело скользил к другой паре. Лена ловила его украдкой. А Василий… держал ее слишком близко, руки ползали ниже талии. Эти украдкой-брошенные взгляды не укрылись от Жанны. В ее темных очках что-то мелькнуло. «Держи ухо востро», – предупредил себя мысленно.

Следующий танец – медленный, душещипательный. Я, не дожидаясь, подошел к Лене, почти вырвал ее из объятий Василия.
– Ой! – фальшиво воскликнул он, но отпустил. – Ну ладно, уступим молодости! – И подмигнул мне так, что стало не по себе.

Танцуя, я чувствовал дрожь в ее руке. Столько вопросов вертелось на языке! Выбрал главный, шепнул на ухо:
– Как… так? За него? И почему… не уйдешь?
Она прижалась лбом к моей щеке. Голос тихий, с надрывом:
– Когда мне было… очень плохо. Почти умирала. Он… подобрал. Вытащил. Единственный, кто не прошел мимо. Не бросил.
– Понимаю… Но разве это – причина? В рабство? Любишь?
– Гражданство, Петя, – прошептала она с горечью. – Вышла… чтобы получить гражданство. Год назад получила. С тех пор… не считаю себя обязанной. Ничем.
– Развод?
– Должна ему. Деньги. И… некуда идти. Даже ребенка не смогли… Разведусь. Но нужно время. Силы.

Музыка смолкла. Отпуская ее, я чувствовал бурю: ярость – вырвать ее силой отсюда, и бессилие – как можно так зависеть? И главное – непонимание. Где правда? Что скрыто за ее историей? Простота тут была притворной.

Следующий танец – снова с Жанной. Она подошла сама, без лишних слов. И вела себя… как будто мы пара. Не она ли подговорила брата пригласить меня? Ее рука легла на мою плечо уверенно, почти властно.

На третий танец – что-то ритмичное – я уже не выдержал. Подошел к Лене, пока Василий орал что-то в ухо соседу. Просто взял за руку, увлек на середину комнаты. Танцевали близко. Я прижал Лену плотнее к себе, будто ограждая от этого пьяного домогательства. Она обняла меня за шею, прильнула.
– Осторожнее с Жанной, – прошептала ее теплая губа у самого уха. – Я ее… опасаюсь. Она даже Васю держит в ежовых рукавицах. Видишь, почти трезвый? У меня так не получается… – Голос ее дрогнул. – Ее сегодня вообще не должно было быть! Дежурство в больнице! Я думала… через полчаса гости разойдутся… и мы… – Она не договорила. Взгляд ее умолял.

И тут… понеслось. Музыка резко оборвалась. Гости начали шумно прощаться, обниматься, искать свои куртки. В внезапно наступившей тишине резко зазвонил телефон в гостинной. Звонок был резкий, требовательный. Все замерли. Жанна спокойно подошла к телефону. .
– Да, – сказала она четко. – Слушаю… Поняла. Буду как можно скорее.
Она положила трубку. Ее лицо, обычно непроницаемое, было напряжено. Темные очки повернулись ко мне.
– Извините… – голос ее звучал непривычно мягко, почти умоляюще. – Мне срочно в больницу. Экстренный вызов. Ты (обратилась она ко мне) … единственный, кто не пил. Не мог бы… подбросить?
Она смотрела на меня с такой надеждой и… странной уверенностью, что отказать было немыслимо. «Вот влип!» – пронеслось в голове. Я кивнул, избегая встречи с Лениным взглядом. В нем читалось все: разочарование, обида, вопрос.

Уже сидя в моей «семерке» на пассажирском сиденье, Жанна пристегнулась. Я повернул ключ зажигания.
– Кое-что забыл! – вдруг сказал я, будто спохватившись. – Оставайся в машине. Я быстро.
Выскочил, хлопнув дверцей. Не к дому – к калитке Лениного двора. Шары-сердца все еще колыхались над головой, как немые свидетели сорвавшегося свидания. Надо было увидеть ее. Хотя бы на секунду. Объяснить… Что? Что теперь везу ее злейшего, как она считает, «скорпиона»? Что не по своей воле? Что вернусь?

***

Возвращался я к соседям. Пусть себе думают, что хотят, пусть шепчутся за заборами – мне было все равно, как последнему романтику перед расстрелом. Соседка стояла, спиной ко мне, вытирала стол. Движения ее были резкие, нервные, тряпка скользила по пластику, будто пыталась стереть не только крошки, но и само напряжение, висевшее в воздухе. Я подошел вплотную, ощутив исходящее от нее тепло сквозь тонкую ткань. Она вздрогнула, не оборачиваясь. Лишь резко приложила палец к губам – тихо! – и коротким, отчаянным жестом махнула в сторону дома. Глаза, мелькнувшие в полуобороте, были огромны и полны немой тревоги, как у загнанного зверька.

«Муж… соседей провожает. Сейчас вернется», – прошептала она, губы едва шевельнулись, голос был сдавленным, будто выходил из-под земли.

Мы замерли. Воздух между нами искрил, как оголенный провод. «Что стряслось?» – мой вопрос тоже был шепотом, но в нем звучала стальная струна.

«Не приходи. После… как Жанку отвезёшь».

«Почему? Что случилось?» Настойчивее. Моя рука сама легла ей на талию, почувствовала, как дрогнули мышцы под легкой тканью.

Она медленно повернула голову. Взгляд – не испуг, а какая-то обреченная решимость, как у актрисы, выходящей на сцену перед провалом. «Вечер… я буду занята». Фраза упала тихо, но прозвучала как приговор.

И до меня дошло. Остро, ясно, с горькой иронией. Ах, вот оно как! «Я – быстро», – выдохнул я, и уголки губ сами потянулись в едва уловимую усмешку. «Твой вечерний туалет даже не пострадает». Наглость, подогретая ее близостью и абсурдностью ситуации, возвращалась.

Она не улыбнулась в ответ. «А что ты сделаешь, когда вернешься?» – спросила ровно, но в глубине глаз вспыхнул странный огонек. Вызов? Или предчувствие?

«Пойдем ко мне», – сказал я твердо, не отрывая взгляда. «И будем пить чай. И плевать нам на все сплетни этого захолустья». Моя рука скользнула ниже, обняла упругий стан, притягивая ее. Ее дыхание стало чаще, прерывистей.

«Боюсь… ты опоздаешь», – прошептала она, и в этом шепоте прозвучала ледяная капля реальности. Но тело ее уже отвечало мне, легким движением навстречу.

«Успею», – бросил я, и слова кончились. Мы слились в одно мгновение. Губы встретились – это был не поцелуй, а падение в водоворот, смесь отчаяния, нежности и яростной жажды. Страстно, безумно, забыв обо всем на свете. Я прижал ее к прохладной стене узкого коридора. Рука подхватила ее, поддерживая. Тончайшая преграда ткани между нами – влажная, горячая – лишь отодвинулась в сторону под натиском страсти. И мы соединились. Резко, безоглядно. Она вскрикнула – глухо, закусив губу, впившись пальцами мне в плечи, как в последнюю надежду.

О, Господи… Какое это всеобъемлющее чувство! Быть с ней. Никаких ухищрений, поз, игр не нужно. Просто быть вместе, чувствовать каждое биение ее сердца рядом со своим, каждую трепетную дрожь, слышать ее прерывистое дыхание у самого уха. Полное, огненное слияние. Это как сорваться с обрыва и воспарить одновременно. Блаженство, где ты не одинок, а часть единого пламени, готового сгореть дотла.

И сквозь этот сладкий, дурманящий туман – резкий, холодный укол тревоги. Сигнал!Не звук – предчувствие. Я встретил ее испуганный взгляд – она почуяла то же самое. Он. Близко. Уходить!

Отрывались мы друг от друга с мучительным усилием, как два куска расплавленного металла. С тихим, щемящим звуком. Боль. Пустота. Ее ноги подкосились, она едва не соскользнула по стене, держась за меня. Видел, как дрожали колени. Я опустился перед ней, подхватил, чтобы удержать. Голова кружилась от ее аромата – не просто розы, а что-то дикое, сладко-горькое, смешанное с нашим общим пылом. Не удержался, прильнул губами к теплу, скрытому под мокрой от страсти и волнения тканью, вдохнул полной грудью этот опьяняющий запах. Она вскрикнула тихо, бессильно, пальцы запутались в моих волосах – не то отталкивая, не то притягивая сильнее.

«Иди же…» – выдохнула она хрипло, и в этом было всё: и мольба, и приказ, и отчаяние.

Мы выпорхнули на улицу, как воробьи, спугнутые кошкой. Дверь захлопнулась за спиной. Вечерний воздух, прохладный и влажный, обжег разгоряченные лица. Со стороны дороги несся разъяренный собачий хор. Чей-то силуэт, неясный еще, но уже угрожающе реальный, приближался по улице. Шаги гулко отдавались в вечерней тишине. Он. Уже на подходе.

«Скоро… скоро вернусь», – бросил я через плечо, уже бегом к машине. Сердце колотилось, как бешеный мотор. В глазах стоял ее образ: потерянный, прижавшийся к косяку, с глазами, полными того странного, невысказанного предчувствия. В ушах звенели ее слова: «Боюсь… ты опоздаешь». А на губах, на рубашке – оставался ее терпкий, сладкий, как запретный плод, запах. И чувство, что невидимая шестеренка судьбы щелкнула, запуская нечто необратимое. Машина только зарычит, только тронется с места, а колесо рока уже покатилось под откос. Оставались считанные мгновения до точки невозврата.

В зеркале заднего вида мелькнула ее фигурка – маленькая, одинокая в сгущающихся сумерках, как будто провожающая меня в последний путь. А над всем этим миром, над нашим безумным, коротким счастьем, нависла густая, тягучая тишина – тишина перед грозой, которая вот-вот грянет.


Глава 13. Допрос с пристрастием и роды.

Садился я в машину, руки слегка дрожали – сказывалось и нервное потрясение, и та безумная энергия, что все еще клокотала в жилах после нашего стремительного, как взрыв, свидания в коридоре. Казалось, каждый нерв натянут, как струна перед концертом. Завел мотор, стараясь не смотреть на Жанну, мирно устроившуюся на заднем сиденье. Но от ее внимательного, чуть прищуренного взгляда ничто не ускользало. Заметила я, как по ее губам скользнула едва уловимая, но безошибочно читаемая усмешка. А потом… потом ее взгляд, быстрый и острый, как шпилька, метнулся вниз, к моей ширинке.

Вот черт! Засада. Мое «хозяйство», возбужденное недавними событиями, предательски выдавало себя, забыв о приличиях. Прямо-таки выставлено напоказ, как неприкрытое окно в спальне. Надо было срочно менять тему, отвлекать внимание этой проницательной барышни, пока она не начала меня отчитывать с присущей ей убийственной логикой и стальными нотками в голосе. Сглотнув, выдавил вопрос, стараясь звучать непринужденно:

«Жанна, ответьте на мой, возможно, нескромный вопрос… Почему вы, девушка несомненно красивая, умная, да еще и с такой серьезной профессией, до сих пор не обрели семейного счастья?» – спросил я, глядя прямо на дорогу, но чувствуя на себе ее изучающий взгляд.

Она не ответила сразу. В салне повисла пауза, наполненная только гулом мотора. Потом прозвучало тихо, но с той самой ледяной четкостью, которая заставляла внутренне съеживаться:
«Если бы вы сами, честно и без утайки, ответили на подобный вопрос только по отношению к себе… то получили бы и мой ответ. Дословно».

Мда. Попалась рыбка, да еще какая! Ее так просто, на житейскую приманку, не проведешь. Острые зубки прикрыты бархатной перчаткой. Я собрался было с новыми силами атаковать ее риторическими бастионами: «А скажите, Жанна…» – начал было я, надеясь перевести стрелки на абстрактные темы вроде погоды или политики.

Но она резко, как ножом, перерубила мою попытку:
«А теперь, – прозвучало неожиданно твердо, – моя очередь задавать вопрос».

В ее обычно ровном голосе вдруг прорезались те самые, непререкаемо стальные нотки, от которых по спине пробежал холодок. Она помедлила секунду, будто наводя прицел.
«Вам известно, что у моего брата и его супруги… существует брачный контракт?» – спросила она, и вопрос повис в воздухе, как дамоклов меч. Я молчал, чувствуя, как учащается пульс. «И что в этом документе, – продолжала она, не сводя с меня глаз, – есть весьма конкретный пункт, касающийся… измены одного из супругов? И четко прописаны последствия, которые за этим следуют?»

Вот это был удар. Не просто под дых – ниже пояса. Точнее, прямо в самое сердце моей тайной надежды на безнаказанность. Я аж поперхнулся, буквально захлебнувшись нахлынувшей волной ужаса, стыда и полной растерянности. Воздух перехватило. Вот оно! А ведь моя милая предупреждала шепотом в том самом коридоре: «С ней надо держать ухо востро, она умнее всех нас вместе взятых». И вот он, результат моей неосторожности и ее проницательности. Попался, как кур во щи.

Слава богу, ехать до больницы было рукой подать. Мы уже подкатывали к освещенному подъезду приемного покоя. Отвечать на каверзный вопрос Жанны мне, к счастью или к несчастью, не пришлось – судьба, в лице рослой женщины в белом халате, выскочившей прямо под колеса и отчаянно махавшей руками, решила внести свои коррективы в наш напряженный диалог.

«Остановитесь! Ради бога!» – кричала медсестра, ее лицо было искажено паникой. Из сбивчивого, прерывистого рассказа выяснилось: на диспетчерскую только что позвонила женщина – срочные домашние роды на самой окраине поселка! А единственная «скорая» уехала на другой вызов, новая будет не скоро. И больше никого, абсолютно никого среди ночи не найти, чтобы довезти роженицу! Мы – последняя надежда.

Я замер, глядя то на медсестру, то на Жанну. Мысль о соседке, которая сейчас, наверное, уже вытирается полотенцем, готовясь к нашему новому, обещанному рандеву, на миг ослепила меня. Моя девочка ждет! Но бросить роженицу? В глазах Жанны читался немой вопрос и… странное ожидание. Я был в ступоре. Каждая секунда казалась вечностью. Но отказать было невозможно. Это выходило за рамки даже моего эгоизма.

«Ладно… – выдохнул я, чувствуя, как внутри что-то обрывается. – Заберем. Быстро!» Резко газунул, машина рванула с места. Если без заминок – может, еще успею? Может, судьба сжалится и даст мне этот шанс?

Жанна молчала. Но когда я мельком глянул в зеркало, я увидел, как ее взгляд… потеплел. В нем исчезла стальная холодность, появилось что-то вроде уважения или даже одобрения.
«Спасибо», – тихо сказала она, глядя в окно на мелькающие в темноте огоньки. Зачем? За то, что я не смог отказать? Или за то, что ее каверзный вопрос так и повис в воздухе, не получив ответа, который мог бы стать приговором? А может, просто за то, что в этом безумном мире кто-то еще способен на поступок?

Я не знал. Я только гнал машину сквозь ночь, сердце колотилось в такт стуку клапанов, а в голове пульсировала одна мысль: *Успеть. Ради всего святого, успеть.* И еще одно эхо: *«Боюсь… ты опоздаешь»*. Теперь эти слова звучали как зловещее пророчество, нависшее надо мной вместе с черным небом и холодным светом фар, выхватывающим из тьмы дорогу в неизвестность. Обратный путь казался уже не просто дорогой, а гонкой со временем, где на кону было все – и ее безопасность, и наше хрупкое, только что вспыхнувшее счастье.


Глава 14. Акушер-любитель по вызову сердца

Вкатили мы на этот двор, будто в декорации к самой унылой провинциальной драме, которую даже играть некому. Разбитое корыто, покосившийся сарай, и домишко, похожий на последний зуб во рту пьяницы. Только успели заглушить движок, как из двери вылетела фигура – не женщина, а воплощенная истерика на костлявых ногах. Лицо, изборожденное не столько годами, сколько злобой и тупым страхом, пылало. Орала она что-то бессвязное, про жизнь несправедливую, про дочь-стерву, махала руками, как мельница в шторм. Волны ее крика накрыли нас с Жанной с головой. Ясно стало – тут не до церемоний.

Ворвались в избу. Контраст – хоть глаза выколи. Убогая обстановка, а комната ярко освещена лампочкой под потолком. И на кровати – молодая. Лицо – пунцовое, как помидор, который вот-вот лопнет. Жанна, собрав волю в кулак (а собрать там было что, фигура у нее!), приложила пальцы к запястью. Пульс скакал, как заяц под выстрелом. «Сердце… – прошептала она, и в глазах мелькнуло что-то близкое к панике. – Она же сердечница!» Даже мне, человеку, чья основная медицинская практика заключалась в зашивании порванных ремнем задниц после дедовских "воспитаний", стало понятно: роды на таком фоне – чистой воды русская рулетка с обоймой, полной патронов.

А старая карга – прости, Господи, но иначе ее не назовешь! – не унималась. Ее проклятия летели, как гнилые помидоры, в адрес роженицы, нас, небесной канцелярии, и всего белого света. Меня, бывшего капитана, привыкшего, что приказ – закон, а дисциплина – основа основ, эта какофония бессильной злобы начала доставать по-настоящему. Хватит терпеть!

Я в два шага подошел, схватил ее за руки – костлявые, как куриные лапы. Крепко, по-офицерски. Без лишних нежностей, силой заволок в соседнюю каморку – темную, пропахшую пылью, мышами и отчаянием. Швырнул на табурет. «Слушай сюда, мамаша! – голос мой, привыкший перекрывать рев Ми-8, грохнул в затхлой тишине. – Сиди тут тише мышиной пердежи! Высунешь нос без спросу – привяжу к этой кровати вот этим самым ремнем. Дембельским! Поняла меня, старуха?» – И я ткнул пальцем в свою добротную кожаную портупею, верную спутницу еще со времен песчаного ада. Из нее будто воздух выпустили. Присмирела, только глаза бегали, как у затравленной крысы. Ну, хоть так.

Вернулся в эпицентр событий. Жанна, бледная, но держащаяся, встретила меня шепотом: «Она на грани… Эта… мать довела до предынфарктного состояния. Двигать сейчас – убьем. А роды… роды не остановить.» Пахло жареным, причем конкретно. Значит, план «Б». Офицерский опыт подсказывал: импровизировать! И я знал как.

«Ванна! – скомандовал я, как на плацу. – Быстро! Чистую!» Благо, в этом царстве нищеты чугунная советская ванна была – монументальная, как танк. Я, вспомнив навыки дневального по наряду, взялся за дело: вымыл ее с хлоркой до скрипа (вонь стояла – хоть топор вешай!), наполнил теплой водой. У хозяйки, теперь притихшей в дверях и напоминающей мокрую курицу, выяснил про морскую соль (нашлась, завалялась!) и термометр (ртутный, куда ж без него). «Вам задание! – бросил ей, как солдату-недотепе. – Растворить соль. Температура – тридцать шесть и шесть! Как в аптеке. Держать!» Тон не оставлял сомнений. Она кивнула, подобревшая от страха и, кажется, какого-то дикого уважения к моей портупее.

Сам рванул к машине. Моя «аварийка» – армейская сумка санинструктора, трофей афганских времен – была моим НЗ на все случаи жизни. Там лежало все: от бинтов и йода до пары ампул морфия и этого самого окситоцина – на черный день. Схватил драгоценный саквояж и – обратно.

В комнате висело напряжение, как перед штурмом. Жанна суетилась у роженицы, но по ее лицу читалось: теория из учебника встретилась с суровой практикой кухонного стола. «Жан, сможешь принять?» – спросил я прямо, глядя ей в глаза. Она неуверенно покачала головой. «Воды отошли?» – «Вроде нет… – растерянно ответила она. – Но как понять?» И добавила чуть слышно: «Схватки… почти сутки уже.» Боже мой… Суточные роды у сердечницы… Дело шло к развязке, причем не самой приятной.

Роженица – Аня, как выяснилось из воплей старухи – пришла в себя, вся в поту, испуганная до смерти. «Аня, солнышко, – заговорил я, стараясь смягчить голос, но оставив командирские нотки. – Надо потихоньку встать, походить. Поможет дело двинуться.» Она дико стеснялась, боялась пошевелиться, будто ребенок у нее не в животе, а между ног уже висит. Пришлось работать через Жанну, как через переводчика в чужой стране. «Объясни ей, Жан… что стесняться некогда.» Аня, поддерживаемая Жанной, попробовала пройтись, потом встала на колени, опершись локтями о продавленную кровать. Я тактично вышел в коридор – понял, что мой мужественный вид и дембельский ремень ее сковывают. Но оставлять процесс без контроля было смерти подобно. Вернулся, встав так, чтобы не попадать в ее поле зрения, уткнувшись носом в обои. Жанна, преодолевая смущение и явный страх, задрала Ане подол, помогла стянуть трусики – простенькие, хлопковые. По моей инструкции, она осторожно, дрожащими пальцами, ввела руку… проверить раскрытие. И тут!

Фшшшш! Мощная, теплая струя хлынула прямо на Жанну, окатив ее лицо, шею и дорогую блузку! Она вскрикнула от неожиданности, застыла в шоке, смотря на меня широко раскрытыми глазами – чистейшее недоумение и немой вопрос: "Что я наделала?!"

Я подскочил, выхватил чистое полотенце (благо, я их предусмотрительно натаскал) и стал вытирать ее лицо, шею, декольте. «Ничего, ничего страшного, Жанок, – бормотал я, обнимая ее за плечи, чувствуя, как она мелко дрожит. – Это же отлично! Воды отошли, процесс пошел!» Через полминуты шок сменился… странным всхлипом. Потом – хихиканьем. Сначала тихим, сдавленным, потом все громче. И вдруг – о чудо! – я впервые увидел Жанну смеющейся. Искренне, до слез, от всей души, сотрясаясь всем телом. А потом, совершенно неожиданно, она схватила меня за лицо и звонко, сочно поцеловала в щеку! Мир качнулся. Запах ее духов смешался с запахом… ну, ты понял.

Ане стало чуть легче, но я-то знал: передышка коротка. Сейчас начнется самое пекло. В больницу – никак, только убьем по дороге. «В ванну!» – скомандовал я. Вместе с Жанной повели Аню. Вода оказалась идеальной – респект «мамаше» и моему командирскому тону. Затащил туда два венских стула – для себя и Жанны. Теперь обе женщины слушались беспрекословно, как новобранцы. Аня ходила по комнате, ее походка стала тяжелой, утиной. Она все чаще замирала, сжимаясь в комок боли, стон вырывался наружу: «Ой… ой, мамочки… Не могу! В больницу! Отвезите!» Сидя в кресле, как заправский полковник на учениях (хотя внутри все переворачивалось), я говорил ровно: «Терпи, Аня, солнышко. Скоро встретишься. Доверься. Еще чуть-чуть… Сильнее тужься, когда прихватит!»

По ее лицу, по внезапному окаменению всего тела, по низкому, звериному стону – понял: пора! Финал близок! «В воду! Садись на корточки!» Вместе с Жанной помогли Ане залезть и сесть в теплую соленую воду. Она ахнула, расслабилась, закрыла глаза. Я наклонился. Рука в теплой воде… Никакого стеснения теперь. Вошел во влагалище – скользко, жарко. Нащупал головку! Идет как надо! «Все отлично, Аня! – крикнул я, стараясь звучать бодрячком. – Малыш курчавый будет! Вижу маковку!» (Видел, конечно, только на ощупь, но врать во благо – не грех). «Тужься! Сильнее! Плавно! Давай!»

И вот он – момент. Скользкий, теплый комочек жизни у меня в руках, под водой. Вынырнул его на свет Божий. Кожа синюшная… Сердце ушло в пятки. Но руки помнили. Быстро, ловко (спасибо, армейская медподготовка!) распутал пуповину – она тугим кольцом обвила шейку! Еще раз окунул малыша в теплую воду, смывая слизь и кровь. Поднял к своему лицу. Жанна замерла рядом, лицо – смесь ужаса, изумления и какого-то первобытного трепета.

И… случилось чудо. Мальчик на моих руках шевельнул губками, сморщился… и тихо, но настойчиво закричал! Слабый, но такой живой звук! Кожа прямо на глазах порозовела. Глазенки, мокрые и темные, в полумраке ванной широко распахнулись, удивленно вглядываясь в этот странный, огромный мир. Чистенький, влажный, он был чертовски хорош.

Роженица, Аня, смотрела на него усталым, но бесконечно счастливым взглядом. «Мальчик…» – прошептала она, и слезы покатились по щекам. Я поднес малыша к ее обнаженной груди. Он, как заправский специалист по этому делу, инстинктивно нашел сосок и начал посасывать. Жанна ахнула, прикрыв рот рукой.

В дверях, с лицом, на котором страх, стыд и дикое облегчение боролись за место, стояла бабка. Я кивнул: «Входи, бабушка.» Она робко шагнула. «Полотенца! Сухие! Чистые!» – бросил я. Жанна, уже спокойнее, вытерла Аню. Вместе отнесли ее на кровать, уложили рядом с малышом.

Но концерт еще не закончен. Оставался финальный аккорд – послед. Суточные роды вымотали Аню в ноль. Тело отказывалось тужиться. «Жанна, – сказал я, роясь в сумке. – Вот окситоцин. Укол. В бедро.» Она кивнула, руки уже не дрожали. Сделала почти профессионально. Ждали. «Аня, еще разок, солнышко! Сильнее! Помоги малышу окончательно выйти!» – подбадривал я. Она стиснула зубы, напряглась из последних сил. Моя рука снова внутри, осторожно подтягивая пуповину… И вот он, послед, вышел. Цельный, скользкий. Крови – вроде не слишком много. Разрывов почти нет – лишь маленькая трещинка. Заживет.

Теперь – финальные штрихи. Я достал из сумки стерильные ножницы (армейские, само собой), зеленку, бинт. Перевязал пуповину в двух местах плотными жгутиками из бинта. «Жанна, – подал ей ножницы. – Вот тут. Между жгутами. Режь, красавица.» Она взяла их, руки дрогнули лишь слегка, но взгляд был тверд. Чик. Звук был удивительно громким в внезапно наступившей тишине. Она тщательно обработала срез зеленкой. Финиш.

«Мамаша, – обернулся я к старухе, которая уже смотрела на внука со слезами на глазах (настоящими!). – Вот это… – указал на послед, лежащий в тазу. – Заверните в чистую тряпицу. В морозилку. Для скорой, когда приедут.» Потом добавил уже не так сурово: «А потом… под молодое деревце закопаете. Родовое будет у парня. Крепким вырастет.»

В комнате повисла странная, густая тишина. Тишина после бури, наполненная усталостью, счастьем, запахом крови, хлорки и… новорожденного. Я поймал взгляд Жанны. В нем не было прежней стальной брони. Было что-то теплое, глубокое, благодарное. И тут как ножом по нервам: «Боюсь… ты опоздаешь». Ее слова эхом грохнули в голове громче первого крика этого парнишки. Гонка со временем только начиналась, а финишная прямая казалась бесконечно далекой в этом безумном, пьяном от жизни и смерти мире российской глубинки девяностых. Смерть отступила. На час. Теперь надо было успеть к другой женщине, чья жизнь тоже висела на волоске. Дембельский ремень на поясе вдруг показался тяжелее обычногообычного.


Глава 15. Взятка во благо.

Тишину комнаты, наполненную усталым счастьем и запахом новорожденного, взорвал грубый грохот. У подъезда бухнула дверь «скорой», и в комнату, словно штурмовой отряд, ввалились трое в белых, но уже не первых свежести халатах. Они громко топали уличными ботинками, оставляя на чистом полу грязные, влажные следы – словно штампы безразличия. Один резко щелкнул выключателем, залив комнату слепящим, казенным светом, убивающим интимность момента.

– Ну что тут у нас? – рявкнула одна, коренастая, с лицом, как будто высеченным из гранита недосыпа. Даже не взглянув на Аню, она грубо задрала подол ее ночнушки и, натянув липкие перчатки, сунула руку туда, где только что появилась новая жизнь. Аня вскрикнула от неожиданности и боли. Другая, с тонометром, механически наложила манжету, уставившись на циферблат, словно на котировки валют. На младенца, мирно посасывающего у материнской груди, они не удостоили и взгляда. Уже хватались за носилки, чтобы грубо переложить Аню.

Во мне, и без того раздраженном бесконечной задержкой, закипело глухое, офицерское недовольство. Этот бардак, это хамское вторжение в святая святых – последняя капля. Моя девочка ждет, а тут цирк!

– Выйдите! – прозвучал мой голос, негромкий, но с той самой сталью, от которой вздрагивали новобранцы. – Дайте женщине прийти в себя. Сейчас же.

Они наконец-то заметили меня. Увидели мой рост, плечи, тот самый «башенный» настрой, что не спрячешь под кожанкой. На миг замерли. Потом, бурча что-то невнятное под нос, вывалились в соседнюю комнату, как непрошеные гости, застигнутые хозяином.

Там начался второй акт фарса. Потребовали документы – Анины и мои. Листали мою «корочку» начальника охраны завода, разглядывали военный билет капитана запаса. Уловив, что я не муж и не родственник, наглость вернулась, как дурной запах. «А вы тут с какого рожна? Медицину закончили?» – ехидно спросила гранитная тетка.

И тут вступила Жанна. Спокойная, как лед на Неве в январе, сдержанная. Она мягко, но неумолимо отвела «старшую» в сторону. Их шепот за дверью был тихим, но напряженным. Я тем временем вынул из морозилки заветренный сверток с последом, сунул его в руки младшему медику: «Вот. Все по правилам. Роды приняты, пуповина обработана, состояние стабильное. Кровотечения нет». Они переглянулись. Мне почему-то не понравилось? Видимо, оскорбила их профессиональную гордость моя инициатива. Смотрели хмуро, с немым укором: Кто ты такой, чтобы тут распоряжаться?

Через несколько минут Жанна и «старшая» вернулись. Лицо медичихи было странно разглажено, в глазах – подозрительное удовлетворение. «Ладно, – буркнула она, избегая моего взгляда. – Оформляем выписку. Сами приедете днем, на осмотр. Справку о домашних родах дадим». Носильщики подобрали пустые носилки. «Скорая» уехала так же громко, как и приехала, оставив после себя грязные следы и ощущение гротеска.

Я был искренне восхищен Жанной. Как ей удалось так быстро сломить их сопротивление?
– Волшебница? – спросил я, когда дверь захлопнулась.
Она склонилась ко мне, и теплый, коньячный (чуть позже!) запах смешался с ее духами. Шепот был тихим, но бил, как пощечина правдой:
– Дали им денег. Тысячу. На «бензин». Вот так… делаются дела у нас.

Мы не стали задерживаться. Попрощались с Аней, пожелали здоровья малышу. Бабка сунула нам в руки банку соленых огурцов – «на дорожку». Мы уехали в ночь, оставив их разбираться с новым, хлопотным счастьем. Днем они сами доедут до больницы – справка-то есть.

В машине напряжение наконец начало спадать. Я достал из бардачка плоскую фляжку с неплохим коньяком – «на всякий пожарный». Случай явно подходил под определение.
– За новую жизнь? – предложил я, откручивая крышку. – И за… неожиданно приобретенный опыт.
Жанна не отказалась. Взяла флягу, пригубила, потом – к моему изумлению – опрокинула грамм сто одним махом! Содрогнулась, вытерла губы тыльной стороной ладони. Я последовал ее примеру – большой, обжигающий глоток. Тепло разлилось по жилам, смывая остатки адреналина.

На щеках Жанны вспыхнул румянец. Она сняла очки и убрала их в сумку. В ее темных, теперь хорошо видимых глазах отражались огоньки редких фонарей. Мне показалось, будто там пляшут маленькие, озорные бесенята. Она была совершенно другой, не той холодной, стальной Жанной из начала поездки. Сняв очки и напряжение, она предстала очень привлекательной женщиной. Контраст с моей соседкой был разительным: там – жгучая брюнетка, страсть, тайна, здесь – светлая, сдержанная, но с внезапно открывшейся глубиной и силой. Две стороны одной… беды? Или удачи?

Машина мягко покачивала. Коньяк, усталость и пережитые эмоции сделали свое дело. Голова Жанны склонилась на подголовник. Через несколько километров она тихо заснула.

Подъехав к больнице, я не стал ее будить. Открыл дверь, осторожно подхватил ее на руки. Она была легкой, почти невесомой. Во сне она обвила мою шею руками, прижалась теплой щекой к плечу и что-то прошептала – бессвязное, сонное. Мне почудилось: «…так хорошо… никуда…» Сердце дрогнуло. Я нес ее по темным, тихим коридорам больницы, как драгоценный, хрупкий груз. Уложил на кушетку в ее кабинете, накрыл халатом, висевшим на спинке стула.

Стоя над ней, глядя на ее спокойное, беззащитное лицо в свете луны из окна, поймал себя на мысли: Если бы не моя соседушка… если бы не этот огонь там, за стеной… И в голове снова пронеслось, как набат: «Боюсь… ты опоздаешь». Эта мысль, как холодный душ, смыла остатки коньячного тепла. Я тихо вышел, притворив дверь. Теперь – гнать. Гнать сквозь ночь, надеясь, что колесо судьбы еще не сорвалось в кювет, и точка невозврата – всего лишь тревожная тень на лунной дороге домой, к той, чье «скоро» могло уже стать горьким «слишком поздно».


Глава 16. Букет для самоубийцы души.

Вырвался я из того ада с новорожденным криком в ушах, а в груди – ледяная пустошь. Тревога грызла, как крыса подполовая, холодным клыком под самые ребра. Ноги, предатели, сами понесли меня не к машине, а к соседнему дому. Без приглашения, без стука, ведомые каким-то слепым, звериным рефлексом – проверить последнюю надежду, чтобы добить ее окончательно. Ночь стояла глухая, мертвая, как мои иллюзии. Но в их окнах – горел свет. Желтый, подленький, как фонарь над входом в дешевый публичный дом, выхватывая из тьмы кусок чужого, мерзкого счастья.

Без колебаний, будто на штурм, толкнул калитку. Сени пропахли картошкой и затхлостью. Знакомый коридор – темный, как гроб. В конце – спальня. Дверь приоткрыта. Щель. И оттуда... не храп. Нет. Знакомый до тошноты, влажный, ритмичный звук. "Хлюп-шлёп... Хлюп-шлёп..." – как тухлая рыба, шлепающаяся о причал. И под аккомпанемент – хриплое, свистящее сопение, будто кабану корыто отняли.

Я прилип к стене в темноте коридора, невидимый, как привидение на собственных похоронах.

Картина маслом, мать ее, маслом из подсолнечника дешевого разлива. На кровати, залитой желтым светом ночника – они. Он. Совершенно голый. Груда мяса с белесыми, густо заросшими черным лесом ягодицами, задранными к потолку. Жопа – как два мешка с песком, трясущихся в такт его тупым, мощным толчкам. Она. Лишь в ажурном лифчике. Кожа бледная, почти прозрачная на контрасте с черной тканью. Сплетены, как две гадюки в брачный сезон.

Он – втиснут между ее широко раздвинутых ног, как танк в узком проезде, навалившись всей тушей. Спина – волосатый холм, вздымающийся и падающий в этом идиотском, неумолимом ритме. Каждое движение вперед – "Хлюп-шлёп!" – звук влажной пощечины по всему моему существу. Воздух стоял густой, спертый, пропитанный потом, дешевым одеколоном и острым, тошнотворным запахом секса – не страсти, а физиологии, как в хлеву.

Она... Лежала на спине, голову запрокинув. Глаза закрыты. Но на лице – не гримаса страсти, а какая-то идиотская, блаженная улыбка успокоенной коровы. Будто не ее долбят, а ей снится курорт в Сочи. Ладони ее скользили по его волосатым буграм ягодиц – не сжимали в порыве, а просто... лежали там. Пальцы иногда впивались в кожу, оставляя красные царапины-полумесяцы, но это было не от желания, а просто рефлекс, как у лягушки под током. С каждым его ударом ее тело вздрагивало, и из горла вырывалось: "Ах... Ах... Ах..." – не крик, не стон, а точь-в-точь как звук спускаемого воздуха из надувного матраса. Монотонно. Пусто. Мертво.

Он... Лицо уткнуто в ее шею. Из полуоткрытого рта стекала слюна – блестящая, мерзкая нитка, оставлявшая мокрую дорожку на ее ключице. Дышал, как паровоз на подъеме – хрипло, со свистом. А глаза... Глаза были открыты, но остекленевшие, пустые. Уставился куда-то в потолок над ее плечом. Как бык, не видящий ничего, кроме собственного тупого инстинкта. "Хррр... Хлюп-шлёп... Ах... Хррр..." – саундтрек к моему личному апокалипсису. Дешевый, пошлый, безнадежный.

Волна тошноты подкатила к горлу. Сомнений? Да ни хрена! Ледяная, как сибирская река, ясность пронзила мозг. Кулаки сжались так, что кости затрещали. Дикая, первобытная ярость – белая и слепая – требовала ворваться, схватить этого мокрого, сопящего хряка за его волосатую жопу, выдернуть, как пробку, и швырнуть об стену... Но разум, подлый и трусливый, прошипел: "Опаздываешь, капитан. Окончательно. Безнадежно. Ты – лишний зритель на этом пиршестве плоти. Чужак. Призрак".

Я отшатнулся, будто получил пинка под дых. Молча. Бесшумно, как тень убийцы, попятился назад. На кухне. Стол. И в вазе... Мои розы. Те самые. Роскошные, алые, как кровь из раны. Бархатные. Пахнущие нежностью и идиотскими надеждами. Дарил ей... когда? Вчера? Или в прошлой жизни? Они еще свежие, наглые в своей красоте.

Бессильная ярость – черная, густая, как мазут – накрыла с головой. Затопила. Задушила. Я рванулся к столу, схватил вазу. Не вынимая цветов, с диким, животным рыком швырнул ее об пол со всей дури.
"БА-БАХ!!!" – хруст стекла, будто ломаются кости.
"Ш-ш-шурх!" – вода хлынула по линолеуму, как кровь.
Букет шлепнулся в лужу. Я наступил на него. Полной подошвой. Вдавил в осколки и воду. Чувствовал, как хрустят стебли под ботинком – "Хрусть! Хрясь!" – как ломается хребет. Как рвутся нежные лепестки – "Шмяк... Ррраз!" – превращаясь в кроваво-красное месиво. Топтал. Растаптывал. Размазывал по полу алую кашу и зеленые листья, пока от гордости и нежности не осталось лишь мокрое, жалкое пятно. Дышал, как загнанный зверь, через силу. В горле стоял ком – огромный, колючий, из слез, яда и растоптанных алых роз. Мир сжался до размеров этой вонючей кухни и хлюпающих звуков из спальни. Гонка? Какая, к черту, гонка? Финишная прямая оказалась тупиком, заваленным битым стеклом и пошлостью



Глава 17. Дорожное знакомство.

Проснулся поздно. Солнце било в глаза сквозь занавеску. Голова раскалывалась – не столько от вчерашнего коньяка, сколько от тяжести на душе. Все было противно: свет, воздух, собственное тело. Повернулся… и увидел.

На тумбочке у кровати лежал подарок. Небольшая коробочка, аккуратно перевязанная шелковой ленточкой. Тот самый, что она вручила мне с таинственной улыбкой, шепнув: "Только для тебя. Открой, когда будешь совсем один…"

Я смотрел на коробочку. Никакой тайны. Никакой надежды. Все было ясно как божий день. Кристально, ледяной ясностью. Это был не подарок. Это был прощальный взмах платочка. Элегантный, женственный способ сказать: "Игра окончена. Ты мне больше не нужен."

Я закрыл глаза. Отворачиваться было некуда. Правда лежала на тумбочке, маленькая и безжалостная.

Сегодняшнее утро встретило меня свинцовым небом и таким же свинцом на душе. Оставаться здесь, в этом проклятом поселке, где каждый уголок напоминал о вчерашнем предательстве, было невыносимо. Мысль о Вике, той студентке, которую третируют городские отморозки, стала единственным якорем. Друг завяз в делах, ждать – означало сойти с ума. Решение пришло само: еду один. Сейчас.

Дорога стелилась серой лентой. Я за рулем, но мысли витали где-то в клубах вчерашнего ада: всплывали обрывки звуков – тот влажный "хлюп-шлёп", ее бездушные "ах... ах...", его хриплое сопение. Рука сама сжала руль до хруста костяшек. На перекрестке с просёлочной дороги мелькнуло движение – чья-то рука, машущая у обочины. На автомате, почти не глядя, жму тормоз. Скрип резины.

Дверь пассажира распахнулась. В салон вплыл густой шлейф дешевых духов, смешанных с потом, табаком и чем-то кисловатым. Женщина. Возраст стерт жизнью – может тридцать, может пятьдесят. Большие, как блюдца, темные очки скрывали пол-лица. Плотно прикрыла дверь, устроилась, шурша синтетической юбкой. Молчала. Я снова погрузился в свой мрак, ведя машину механически.

Тишину разрезал ее голос. Низкий, хрипловатый, лишенный интонаций, как гудение холодильника:
– Минет – пятьсот. Секс без снятия одежды – тысяча. С раздеванием – две.

Она произнесла это так же буднично, как кондуктор объявляет остановку. Продолжала смотреть прямо на дорогу сквозь темные стекла очков.

Мои мысли рухнули с небес на землю. Резко. Больно. Я повернул голову, впиваясь взглядом в ее профиль. Четкий подбородок, тонкие, бескровные губы. Она почувствовала взгляд. Медленно, с каким-то механическим изяществом, повернулась ко мне. Длинные пальцы с облупленным лаком сняли очки.

Фингал. Свежий, ядовито-синий, с багровой окантовкой под левым глазом. Он горел на бледной коже как клеймо. Так вот кто подсел... Она.

Несмотря на помятость, на этот синяк-напоминание, на весь ее потасканный вид... в животе шевельнулось знакомое, низменное тепло. Желание. Грубое, простое. Воспользоваться. Заплатить эти две тысячи, загнать машину в кусты, забыться в ее синтетической юбке... Заткнуть этой грязью ту, другую боль.

Но что-то было внутри нее... отталкивающее. Пустота. Запах отчаяния, которое уже выветрилось, оставив лишь привычную горечь. Спросил, глядя на дорогу, стараясь, чтобы голос звучал ровно:
– Выспаться удалось? После... ночных приключений?

Она хмыкнула, коротко, сухо. Звук напомнил треск сухой ветки.
– У дальнобойщиков. В кабине. Утром рванули по маршруту.

Еще раз скользнул взглядом. Представил... ее. Соседку. Сейчас, наверное, тоже помятая. Следы его рук, его слюны, его похоти на ее коже. Точно так же. Только без синяка под глазом? Или с другим? Мое вожделение схлынуло мгновенно, оставив во рту вкус пепла.

– А сейчас куда путь держишь? – спросил я, уже зная ответ.

– Домой. Неподалеку тут. – Она махнула рукой куда-то за окно. – Хочешь – ко мне заедем. Если время жмет – в машине разберемся. Быстро.

Она прикусила нижнюю губу, оставив на бледной коже следы зубов. Взгляд скользнул по моим джинсам, где уже вырисовывался неприличный рельеф.

Голос ее звучал хрипловато, с легкой усмешкой. "Ну и что...???"

Ее пальцы потянулись к пряжке моего ремня. Я замер, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

"Сначала ты..." Она наклонилась, и теплый шепот коснулся моего уха: "...откидываешь сиденье. Потом я..." Рука скользнула мне между ног, сжимая через ткань. "...сажусь сверху. Лифчик не снимаем - только расстегиваем. Юбку задираем. Трусики..."

Палец провел по моей ширинке, заставив меня дернуться.

"...просто сдвигаем в сторону. Быстро, удобно, без лишних движений."

Я глотнул воздух, чувствуя, как ее колено упирается в сиденье между моих ног.

"Ты заводишь руки мне под юбку, хватаешь за бедра..." Ее ладонь легла на мою, направляя. "...и входишь резко, одним движением. Потому что в машине..."

Губы прикоснулись к моей шее.

"...долго не получится. Но и не нужно."

Ее дыхание стало чаще.

"Пять минут. Десять максимум. Ты кончаешь мне на живот, я вытираюсь твоим же платком. Все."

Она отстранилась, оставив меня с бешено колотящимся сердцем и четким пониманием - она проделывала это сотни раз.

"Ну что, капитан? - Глаза ее блестели в полумраке. - Едем или будем терять время на разговоры?"

В салоне пахло теперь не только дождем, но и чем-то другим - возбуждением, духами и предвкушением греха. Я резко перевел рычаг передач.

Нет. С этой – точно нет. Да и никогда не было во мне тяги к платной ласке. Всегда казалось... унизительным. Для обоих.
– Нет, – отрезал я, резче, чем планировал. – Тороплюсь. Дел – выше крыши.

Она помолчала. Потом заерзала на сиденье.
– Слушай, притормози, а? Пи-пи страшно. – Голос потерял деловитость, в нем проскользнула детская беспомощность.

Вздохнув, свернул на разбитую грунтовку за полосой чахлых берез. Остановился. Она вышла, шаркая стоптанными туфлями по пыли. Обогнула капот, встала прямо перед моим окном. Не отходя никуда в кусты. Задрала короткую юбку выше пояса.

Ничего. Никаких трусов. Только рыжеватый, неопрятный куст волос на лобке, контрастирующий с мертвенной белизной кожи бедер. Присела на корточки, уставившись на меня через лобовое стекло. Демонстративно. Раздался резкий, журчащий звук воды, бьющей о сухую землю. Она даже не отвела взгляда. Ее глаза – плоские, как пуговицы – говорили: Ну что, папаша? Раззадорила? Сейчас все бросишь и набросишься?

"Вот сука ****ая..." – прошипел я сквозь зубы. Рука сама потянулась к рычагу КПП. Газануть. Оставить ее здесь, с голой задницей, в пыли. Но... "воспитание". Проклятое офицерское "так не поступают". Сжал челюсти до хруста. Ждал. Она закончила, дернула юбку вниз, не вытираясь, и плюхнулась обратно на сиденье, принеся с собой новый шлейф – теперь уже резкий, аммиачный.

Доехал до первой покосившейся халупы на окраине какого-то села. Ткнул пальцем:
– Ваша остановка.

Она вышла, даже не кивнув. Захлопнула дверь с таким видом, будто выходила из маршрутки. Я вдавил газ, стараясь не смотреть в зеркало. Уже через пару километров заметил на заднем сиденье потрепанную черную сумку из кожзама. Ее. Притормозил на обочине. Достал. Пахло изнутри той же кислятиной и дешевой пудрой. Замшелка расстегнулась.

Внутри:
Потертый паспорт. Фото молоденькой, почти девочки. Не узнать. Прописка – как раз в том городе, куда я ехал. Улица Ленина, дом... Тот самый. Где тусуются отморозки, терроризирующие Вику. Ирония судьбы? Или закономерность?
Пачка мятых купюр. Небольшая. Ее "заработок".
И... целый ворох презервативов. Разных цветов, в блестящих обертках. Штук двадцать. "Видно, пользуется спросом" – мелькнула горькая мысль. Этот арсенал казался самым отвратительным, символом бесконечной, бездушной череды тел.

Выбросить? Оставить тут, на обочине? Но в паспорте – адрес. И лицо той девчонки. И Вика... Они могли быть соседями. Чертыхнувшись, швырнул сумку обратно на сиденье. Придется. На обратном пути. Найти этот дом. Вернуть. Посмотреть в глаза тому адресу. Еще один грязный штрих к этой грязной поездке. Колеса завыли по асфальту, унося меня к новым встречам, где боль чужих сливалась с моей в один бесконечный поток российской действительности.


Глава 18.  Наказание. И грустно и приятно.

Кабинет мэра пахло дорогой древесиной и властью. Володя Борисович, человек с лицом умудренного актера, но глазами прагматика, поднялся из-за дубового стола:
— Михаил Александрович! Нефтяной принц наш пожаловал! — Его объятия были театральными, но в глазах — быстрый расчет. — Что ветром занесло? Неужели скука?

Я отстранился, оставляя дистанцию:
— Беспредел, Володя. Наших будущих кадров — студенток педколледжа — травят как дворовых шавок. Сексуальные домогательства, угрозы. Инвесторы запросят отчет: их спонсорские миллионы — на поддержку образования или на содержание ублюдков? — Голос был ровен, но стален. Борисович помрачнел. Криминал бил по имиджу, а значит — по деньгам.

Полковник Савельев, начальник РОВД, вошел бесшумно. Сухой, в идеально отглаженной форме, он напоминал выточенный шомпол. Его глаза-щелочки скользнули по мне без интереса:
— Доказательства? Имена?

— Свидетельницы — две студентки. Виктория Семенова, Дарья Климова. Обе — под опекой предприятия. Их показаний хватит?

Савельев кивнул, доставая блокнот:
— Хватит. Привезите. Сегодня же.

Педагогический колледж. Аудитория 304. 13:10

Стук в дверь прервал лекцию. В проеме — Вика. Она преобразилась.Гадкоуточка с поникшими плечами стала лебедем:  стройная шея, высоко собранные волосы, открывающие изящные скулы, взгляд, в котором читалась не робость, а спокойная уверенность. Рядом — Даша. Ее пышность теперь не казалась неуклюжей — мягкие изгибы бедер, округлые плечи, грудь, высоко приподнятая под трикотажем. В ней чувствовалась зрелая женственность, контрастирующая с царственностью Вики.

— Дядя Миша! — Голос Вики звенел искренней радостью. Она бросилась вперед, обвивая руками шею. Ее тонкий запах — фиалки и чего-то теплого, молочного — ударил в ноздри. Грудь прижалась плотно, и я ощутил, как под тонкой тканью блузки твердеют соски. Не девочка — женщина, осознавшая свою силу. В глазах Даши, стоящей чуть поодаль, мелькнула острая, как нож, ревность. Она сглотнула, заставив губы растянуться в натянутой улыбке.

В коридоре, под мерцающими лампами дневного света, я изложил суть:
— Нужно опознать по фото. В участке. Те, кто вас терроризировал.

Вика сжала руки в кулаки. Ее прелестное лицо окаменело:
— Видеть их? Нет. Ни за что. — Голос стал низким, опасным. — Если они снова сунутся… я откушу. Глотку. Или еще что. — В ее глазах горел не истеричный страх, а холодная ярость хищницы. Она была готова убить.

Даша шагнула вперед, ее пышная грудь вздымалась от волнения:
— Я пойду. Пусть сдохнут в тюрьме. Или на зоне. — В ее голосе звучала жажда мести, смешанная с желанием доказать что-то Вике… или мне.

План родился сам: Вика готовится к вечернему мероприятию от мэра, Даша — едет со мной в РОВД на опознание. Вика кивнула, бросив на подругу взгляд, в котором читалось: «Иди, если хочешь играть в героиню».

Дорога из РОВД. 14:30

В машине повисло тягостное молчание. Воздух был густ от невысказанного. Даша сидела, сжимая сумочку, глядя в окно. Потом ее рука, теплая, чуть влажная, легла мне на бедро. Пальцы нервно сжали ткань брюк.

— Даш… — начал я осторожно.

— Молчи, — прошептала она, не глядя. Ее дыхание участилось. Ревность к Вике, благодарность за защиту, обида на невнимание — все смешалось в единый порыв. Она резко повернулась, ее глаза блестели лихорадочным блеском. Пальцы нашли пряжку ремня, затем — ширинку. Замок молнии расстегнулся с резким звуком.

— Не надо, — я попытался отвести ее руку, но она была сильна в своем отчаянии. — Это не выход…

— Выход? — Она горько усмехнулась. — Какой выход у меня есть? Ты смотришь только на нее. — Ее голос дрожал. — А я… я здесь. Настоящая. — И прежде чем я успел остановить, она наклонилась, ее губы обхватили меня сквозь ткань белья. Жарко, влажно, отчаянно.

Я не сопротивлялся. Не из желания – его не было, лишь пустота, набитая до краев горечью после той соседки. Ее последний спектакль с голой жопой у лобового стекла обесценил всё. Что значила эта минутная слабость здесь и сейчас? Пыль на стекле жизни.

Даша старалась. Искренне, отчаянно. Ее язык – шершавый, горячий – скользил по длине моего члена, обвивая, исследуя каждую выпуклость вены. Губы, полные, влажные, сжимались у головки, пытаясь взять глубже, до самого корня. Она давилась. Резко, болезненно. Горло спазмировало, ее тело вздрагивало, кашель разрывал тишину машины, сотрясая ее плечи. Слюна – густая, теплая – стекала по моему стволу, смачивая руку, которой я бессознательно уперся в потолок. Но она, откашлявшись, снова возвращалась. Упорно. Яростно. Как будто этим влажным, удушающим актом могла стереть Вику, стереть соседку, стереть весь этот поганый день из моей головы. Ее пальцы впились в мои бедра, ногти оставляли полумесяцы даже через джинсы.

Моя рука, будто сама по себе, машинально скользнула под ее короткую юбку. Нащупала округлый, упругий зад под тонкими, уже промокшими колготками. Кожа под ними была обжигающе горячей, влажной от пота. Пальцы нашли край стрингов – узкой, мокрой полоски ткани, врезавшейся в плоть. Сдвинул их в сторону. И вот он – доступ. Голая, гладкая кожа ягодицы, а ниже... Пальцы уперлись во влажную, пульсирующую плоть между ягодиц. Не просто промежность – сам анус. Тугой, горячий бугорок кожи. Я провел подушечкой пальца по нему, чувствуя, как он сжимается в ответ.

Она вздрогнула всем телом. Ее рот на секунду освободил меня, и я услышал хриплый, прерывистый стон, смешанный с кашлем и слюной. Что-то невнятное, вроде "да...", прошептала она прямо в мою промежность, горячее дыхание обжигало кожу. Ее анальное кольцо под моим пальцем было не просто тугим – оно было живым. Горячая, бархатистая мышца сжалась вокруг кончика пальца – не просто приглашающе, а требовательно, с какой-то отчаянной жадностью, втягивая его на миллиметр внутрь. Там, внутри, было невероятно тесно, жарко, пульсирующе. Это был жест полной отдачи, полного самоуничижения. "Возьми. Используй. Забудьсь во мне".

Но это было слишком. Чужое отчаяние, вывернутое наизнанку. Чужое тело, предлагающее последнее, что у него есть. Чужая боль, пытающаяся заглушить мою. Моя плоть была тверда, но это была чистая физиология, тупая реакция на стимул. Душа отсутствовала. Была лишь усталость и мерзость происходящего.

Я вынул руку. Резко. Как от огня. Пальцы были влажными, липкими. Эрекция стояла колом, но была холодной, бездушной, как штык перед атакой, которой не будет.

Мы не кончили. Не могло быть и речи. Даша отстранилась. Резко. С шумным всхлипом. Она сидела на корточках между сиденьями, вытирая губы и подбородок тыльной стороной ладони. Слюна, смешанная с моей смазкой, тянулась от ее рта к руке мерзкой, блестящей нитью. Глаза ее, обычно такие дерзкие, сейчас были огромными, полными не слез – они еще не потекли, а стояли огромными лужами стыда и ярости. Ярости на меня? На себя? На весь этот поганый мир? Непонятно. Она смотрела на меня не как на любовника, а как на палача, только что отвергшего ее последнюю, грязную жертву.

"Вот сука..." – прошипела она хрипло, голос сорвался. Слезы, наконец, прорвались, смешиваясь со слюной и тушью, оставляя черные дорожки по щекам. Она не плакала тихо – ее тело сотрясали глухие, бессильные рыдания злости и унижения. Она была разбитой фарфоровой куклой, только что использованной и выброшенной в углу вонючего автомобиля. И я, бывший капитан, чувствовал себя последним подонком, прикоснувшимся к этой боли не для утешения, а из собственной грязной, бессильной жалости. Гонка продолжалась, но по какой-то адской колее, усеянной битым стеклом, слезами и чужими страданиями.

Элитный банно-оздоровительный комплекс "Лесная сказка". Парная. 16:00

Пар, густой и обжигающий, обволакивал, как саван. Вика стояла у полка, царственная и бесстыдная. Свет от печи играл на ее идеально гладком, словно полированном персике, лобке. Каждая линия тела — вызов. Даша сидела ниже, ее пышные формы струились по дереву. Над аккуратно подстриженным треугольником волос алела маленькая, кокетливая татуировка — алая розочка, чьи лепестки словно растворялись в розоватых складках влагалища. Интрига: Эта роза…? Для кого? Для меня? Для случайного банного знакомства? Или знак ее внутренней готовности к чему-то запретному?

— Ну что, царицы, — мой голос звучал хрипло от пара, — греемся или любуемся? — Ирония скрывала нарастающее напряжение. Контраст их тел — стройной нимфы и пышной вакханки — сводил с ума. Эрекция была неизбежной, болезненной, физическим воплощением внутреннего хаоса.

Они смеялись, плескались в ледяном бассейне, их тела, сияющие от воды, были невинны и порочны одновременно. Когда я не выдержал и погнался за ними, Вика визжала с искусственно преувеличенным страхом, уворачиваясь так, чтобы ее упругие ягодицы мелькали перед самым моим лицом. Игра. Опасная игра.

Первой поймал Вику у кадки с ледяной водой. Борьба была постановочной, эротичной до дрожи. Она выгибалась, ее подростковая, но уже соблазнительная грудь терелась о мою грудь, твердые соски очерчивались на мокрой коже. Она вертелась, подставляя то округлый зад, то влажную щель между бедер. Сомнение: Она хочет этого? Или лишь манипулирует? Когда я, потеряв остатки контроля, резко ввел ее сзади, до самого упора, она вскрикнула — не от боли, а от внезапного, всепоглощающего заполнения. Ее внутренние мышцы схватили, обжали меня с силой, от которой потемнело в глазах. Я вгонял в нее свою ярость, боль, разочарование, чувствуя, как ее горячая, бархатистая внутренность сжимается в ритме ударов. Звук: Хлюпающий, влажный стук тел. Ее стоны — не притворные, а **глубокие, животные. Волна накатила стремительно, не оставляя шансов. Сперма вырвалась горячим потоком, заливая ее сжимающиеся недра. Она замерла, подавленная внезапностью и силой, оставшись без своего триумфа и оргазма.

Позор. Я отвернулся. Вика поднялась и пошла к душу. Движения ее были медленными, демонстративными. Она встала под сильные струи, широко расставив ноги, и начала тщательно, с жутковатой методичностью, вымывать мою сперму. Пальцы раздвигали небольшие, аккуратные половые губы, смывая белые капли. Ее взгляд, брошенный через плечо, говорил: "Видишь? Ты внутри меня. И я стираю тебя."  Где научилась такому унизительному театру. Вопрос висел в воздухе.

Тогда появилась Даша. Молча. Ее глаза были огромны, полны жажды и сострадания. Она подошла сзади, пока я лежал, прижалась горячим, мокрым телом. Ее руки обняли, губы коснулись плеча. Без слов, с потрясающей интуицией, она повернула меня, мягко, но настойчиво подтолкнула к краю полка. Потом опустилась передо мной на колени, ее взгляд снизу вверх был вопрошающим, молящим. Я кивнул, не в силах говорить. Она взяла меня в рот, нежно, почти благоговейно, оживляя угасшую плоть. А потом… повернулась спиной, ее пышные, манящие ягодицы оказались передо мной. Алая розочка. Она оглянулась, ее глаза молили: "Возьми. Так. Пожалуйста". Я вошел в нее сзади, но не в вагину, а выше. В узкую, тугую, невероятно горячую анальную розетку. Даша вскрикнула — не от боли, а от глубокого, шокирующего удовольствия. Она двигалась навстречу, ее внутренние мышцы пульсировали, обволакивали с виртуозной силой. Ее конек. Она знала это. И отдавалась полностью, стонала, прижимаясь спиной к моей груди, ее тяжелые, упругие груди колыхались в такт. Я целовал ее шею, плечо, благодарный за эту минуту забытья, за иллюзию принятия.


Бассейн. Сумерки. 17:30

Вода была прохладным бальзамом. Вика висела у меня на шее, ее гладкие ноги обвили талию. Ее дыхание щекотало ухо:
— Брат… он на свободе. Спасибо. И у меня… парень. Серьезный. — Она сказала это легко, но в глазах — осторожность, проверка моей реакции. — Если все сложится… так вот, как сегодня… уже не получится. Ты же понимаешь?

Я кивнул, ощущая ледяную пустоту внутри, несмотря на ее тепло. "Прощай, маленькая царица". Даша плавала рядом, молчаливая тень. Потом подплыла, ее рука коснулась моей под водой.
— Михаил… — шепот едва слышен над водой. — Твоему другу… скажи. Пусть позвонит. Если хочет. — В ее глазах — надежда и обреченность. Она знала: он не позвонит. Как я не смогу полюбить ее.

Когда их машина скрылась за воротами комплекса, я остался один. Пар клубился над водой. И вдруг… острое ощущение чужого взгляда. Я обернулся. В темном проеме двери в главный корпус мелькнула тень. Неясная. Сердце екнуло. Или это паранойя от усталости и вины? Но чувство было физическим: холодок по спине, мурашки на коже.

Интрига сгущалась. Кто следил?

А потом...

Внезапный удар по голове, сознание мое провалилось в пропасть небытия.


Глава 19. Топь Сознания и Костяной Палец

Сознание не вспыхнуло. Оно просочилось сквозь трещины в черной, вязкой массе небытия, как гной из нарыва – медленно, мучительно, неся с собой не свет, а новую волну страдания. Я тонул в смоле абсолютной темноты, и лишь случайный спазм боли, дикий электрический разряд по нервам, выдергивал меня на миг к поверхности кошмара, именуемого реальностью.

Физиология удара, выжженная в нервах:

Голова: Раскаленный шар свинца, пульсирующий не в такт сердцу, а своим извращенным, синкопированным ритмом. Каждый удар – огненный молот по наковальне висков, заставляющий черепные швы трещать в воображении. Боль была не локализованной – она заполняла все, вытекая из затылка огненными реками, сжимая лоб тисками, сверля височные кости раскаленными буравами.
Шея: Одеревеневший столб ржавого металла. Любая попытка шевельнуться отзывалась хрустом, похожим на ломающиеся сухие ветки внутри позвоночника, и новой волной тошноты, подкатывающей к самому горлу.
Язык:  Ватный, мертвый комок, прилипший к нёбу, словно высохший труп летучей мыши. Вкус крови, железа и чего-то невыразимо гнилостного стоял в пересохшей глотке.
Тело: Не существовало. Ниже шеи – звенящая пустота, сенсорный вакуум. Лишь иногда, как далекий отзвук землетрясения, доносился тупой сигнал бедствия из какой-то конечности – рука? Нога? – но мозг, запертый в своей раскаленной темнице, отказывался его расшифровывать. Полный отказ системы. Только всепоглощающая, пульсирующая агония в черепе и жуткое, леденящее душу ничто внизу, словно меня перерезали пополам.

Я лежал. Не знаю где. Не знаю как. Глаза открыты, но видели лишь размытые, плывущие пятна серого и черного на потолке – возможно, это были тени, а возможно, галлюцинации умирающего мозга. Страх. Не мысль, а инстинкт. Первобытный, животный ужас парализованного зверя, чувствующего дыхание хищника. Где я? Кто я? Жив ли?Мысль о смерти не пугала – пугало это состояние полураспада, эта безысходная ловушка между мирами.

Явление:
Желтое свечение. Оно не зажглось. Оно просочилось. Как ядовитая, фосфоресцирующая слизь из-под щели в двери. Свет не рассеивался – он сгущался, клубился, принимая форму с чудовищной неспешностью. Старуха. Но не старая женщина – нечто древнее. Древнее камня, древнее боли. Ее одежда – лоскуты выдубленной человеческой кожи, грубо сшитые сухожилиями, темные от въевшейся вековой грязи и чего-то, похожего на запекшуюся кровь. В одной костлявой, трясущейся руке, похожей на высохший птичий скелет, – сучковатая палка. Не деревянная – казалось, она была вырублена из окаменевшего корня мирового древа, почерневшего от вечного горения в аду. Лицо – не лицо, а ландшафт разрушения. Глубокие трещины-морщины, словно русла высохших рек на мертвой планете, пересекали высохший пергамент кожи. Нос – острый обрубок. Губы – две тонкие, синеватые щели, сжатые в вечном проклятии.

Но глаза. Глаза были молодыми. Слишком молодыми, слишком яркими для этого лика распада. Глубокие, темные, как колодцы в безлунную ночь. Бездонные. И в них горел холодный, нечеловеческий интеллект и бесконечная, леденящая ненависть. Они впились в меня, не мигая, сверля сознание, выискивая слабину, место, куда можно вонзиться.

Она не открыла дверь. Она прошла сквозь нее. Древесина не дрогнула, не скрипнула – она лишь на мгновение померкла, будто вся субстанция двери была поглощена этой нечистью. Воздух в комнате затрепетал, сгустился, наполнившись тяжелым, удушающим коктейлем запахов: сырой земли из свежей могилы, сладковатого тления плоти и горькой, ядовитой полыни. Температура упала на градусы за секунды.

Ее свободная рука поднялась. Медленно, с хрустом суставов, похожим на перемалывание мелких костей. Костлявый, дрожащий указательный палец. Ноготь – длинный, желтый, обломанный, загнутый крючком, как у хищной птицы. Он тянулся ко мне через комнату. Не для прикосновения. Для осуждения. Для отметки. Палец дрогнул в воздухе, словно нащупывая невидимую нить, затем резко сменил траекторию. Он указал. На тумбочку. Туда, где аккуратным, белым, мертвенным прямоугольником лежала стопка чистых больничных простыней. Белизна ткани в полумраке казалась кощунственно яркой, неестественной.

И тогда Голос.
Он не пришел через уши. Он разорвался внутри моего черепа. Не звук – вибрация, сотрясающая кости изнутри. Скрип огромных каменных плит, двигающихся друг о друга, скрежет когтей по стеклу души, слитый воедино вопль сотни иссохших глоток:
— СКОЛЬКО?! — Голос был множественным, древним, лишенным тепла и милосердия. — СКОЛЬКО ТЫ ЕЩЕ БУДЕШЬ ПАЧКАТЬ ЭТУ ТКАНЬ, ДЫРЯВЫЙ МЕШОК С ГНИЮЩИМИ КОСТЯМИ?! СКОЛЬКО ТЫ БУДЕШЬ ПИТЬ ВОЗДУХ, КОТОРЫЙ ОТРАВЛЯЕШЬ СВОИМ ТЛЕНОМ?! СКООООЛЬКО?!

Ужас. Не страх смерти – страх вечности в этом бесполезном страдании. Страх быть отмеченным как никчемный отход. Хотелось закричать, выплюнуть оправдания: Я не хотел! Я защищал ее! Я ЛЮБИЛ!Из горла вырвалось лишь булькающее, клокочущее хрипение. Теплая, липкая слюна потекла по щеке, смешиваясь с потом. Эта немощь, это проявление презренной плоти разъярило ее.

— ЛЖЕЕЕЕЦ! — Голос взревел с новой силой, превратившись в грохот обвала, в визг рвущегося металла. Сознание затрещало по швам. — ТЛЕН! ПРАХ! ПЫЛЬ НА САПОГАХ ЖИЗНИ!
Она шагнула вперед. Пол под ее босыми, высохшими, когтистыми ступнями не скрипнул – он застыл, побелел, словно покрылся инеем мгновенной смерти. Ее тень – черная, бездонная, не соответствующая источнику света – накрыла меня, холодная и тяжелая, как пропитанный ледяной водой саван. От нее веяло пустотой космоса. Палка в ее руке замерла, ее заостренный конец был нацелен прямо в центр моей груди, туда, где должно биться сердце. Я попытался дернуться, отползти – мышцы спины и живота ответили дикой, рвущей судорогой, скрутив тело в дугу невыносимой боли. Агония беспомощности. Я был червем на булавке. Ее молодые-старые глаза вспыхнули – не пламенем, а холодным, желтым, адским сиянием, как у ночных хищников. Губы растянулись в беззвучном оскале, обнажив почерневшие, острые обрубки зубов.

— ТЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!!!! — Это был не крик. Это был финальный аккорд мироздания, обрушившийся на мою сущность.
Палка вонзилась. Не в тело. В сознание. В самую сердцевину "Я".

Взрыв.
Мир не просто взорвался – он распался на осколки белого шума и абсолютной боли. Я ощутил, как кости моего черепа трещат и расходятся, как черепица на ветхой крыше. Как мой мозг, этот комок серой, дрожащей плоти, вспухает от невыносимого давления, вырываясь из тесной костяной коробки, разрывая оболочки, выпирая через глазницы. Тело забилось в истерических конвульсиях, выгибаясь неестественной дугой, отрываясь от мокрой, вонючей простыни. Мускулы рвались, кости скрипели под невыносимой нагрузкой. Свет погас. Старуха исчезла, растворившись вместе с ядовитым светом и запахами. Осталась только бездонная, звенящая пустота и нарастающий, всепоглощающий, безумный СТУК собственного сердца в висках – последний метроном в опустевшей вселенной боли. Петля сомкнулась. Темнота снова начала втягивать. Но теперь в ней плавали осколки только что пережитого ужаса, готовые сложиться в новую, еще более невыносимую картину.


Глава 20. Возвращение. Жанна.

Сознание отливало, как прибой. Боль отступила до тупого фона. Я лежал на спине. Комната была маленькой, полутемной — ночной светильник у стены отбрасывал слабый ореол. Воздух пах антисептиком, лекарствами и… чем-то знакомым, теплым.

Передо мной возникло лицо. Жанна. Но не та, привычно-сдержанная. Лицо истощенное, с синяками под глазами, глубокими складками усталости у губ. Но в этих глазах, темных и огромных, горел неугасимый огонь тревоги, смешанной с облегчением.

— Михаил? — Ее шепот был хриплым, как будто она долго кричала. — Ты… здесь?

Я попытался улыбнуться. Губы скривились в жалкую гримасу. Горло — выжженная пустыня. Ни звука. Но она поняла. Ее глаза блеснули влагой. Она быстро повернулась, налила воды в пластиковый стаканчик с трубочкой. Движения были выверенными, профессиональными: приподняла мою голову, поднесла трубочку. Прохладная влага коснулась губ, полилась в пересохшее горло — блаженство, сравнимое только с жизнью.

Потом она взяла таз с теплой водой, губку. Ее руки, сильные и в то же время невероятно нежные, начали обмывать меня. Физиология заботы: Влажная губка скользила по груди, смывая пот и запах страха. По животу. Ниже… Она не смущалась. В ее прикосновениях не было ни стыда, ни вожделения. Была абсолютная, почти священная чистота цели: облегчить, очистить, вернуть к жизни. Она обработала паховую область с деликатностью матери, ухаживающей за младенцем, вытирая насухо мягким полотенцем. Чувство стыда растворилось в этом потоке безмолвной милосердной нежности. Я закрыл глаза. Боль отступила еще больше, уступая место глубокой, животворящей усталости. Я провалился в сон без снов.

Утро. Наблюдение.

Я проснулся от полосы солнечного света, упавшей на лицо. Боль в голове утихла до терпимой тяжести. Мышцы отзывались слабо, но послушно. Сознание было ясным.

Первое, что я увидел — Жанна. Она сидела на жестком пластиковом стуле у кровати, склонив голову на сложенные на тумбочке руки. Спала. Ее поза говорила о крайнем изнеможении: плечи ссутулились, темные, чуть вьющиеся волосы растрепались, спадая на лицо. Натуральная красота: Никакой косметики. Ровные, чуть широкие брови. Четкая линия скул. Усталые, но все равно благородные черты. Даже во сне на ее лбу лежала тень беспокойства.

Вопросы роем: Сколько времени прошло? Сколько дней она здесь, неотлучно? Почему? Что заставляло эту сильную, всегда контролирующую себя женщину превратиться в изможденную сиделку у постели… меня? Была ли это профессиональная обязанность (но она врач, а не медсестра)? Чувство долга перед предприятием? Или… что-то глубже, личное? Что-то, о чем я даже не догадывался? Интрига витала в тихом воздухе палаты, гуще запаха лекарств.

Она ощутила мой взгляд. Не сразу. Сначала дрогнули ресницы. Потом она медленно подняла голову, моргнула, пытаясь стряхнуть сон. Глаза, покрасневшие от недосыпа, встретились с моими. И в них — как по волшебству — усталость отступила, уступив место чистой, искренней радости. Она улыбнулась. Это была не та сдержанная улыбка, что я знал. Это была улыбка рассвета после долгой ночи.

— Ну что, герой непобежденный? — Голос ее был хрипловат, но тепл. — Будем завтракать? Или еще помучаем простыни?

Слова «портить простыни» отозвались эхом кошмара. Я вздрогнул. Она заметила. Ее взгляд стал вопрошающим, осторожным. Но она не стала расспрашивать. Просто положила теплую руку мне на запястье — якорь в реальности.

И только тогда я ощутил это. Не боль. Голод. Звериный, всепоглощающий. Пустота в желудке заныла, напоминая, что тело живет и требует своего.

— Да, — прохрипел я. Первое осмысленное слово. Оно звучало чужим. — Очень.

Она кивнула, удовлетворенная, и поднялась. Движения ее, несмотря на усталость, были полны цели. Завтрак, лекарства, ритуал возвращения к жизни. И пока она хлопотала, я ловил ее взгляд, пытаясь разгадать тайну, заставившую ее стать моим ангелом-хранителем в этом чистилище. А в глубине души, под слоем благодарности и физической слабости, копошился леденящий вопрос: Кто ударил? И дождался ли он моего пробуждения? Игра только начиналась. И я, прикованный к койке, был самой уязвимой фигурой на доске.

Пробуждение. Сознание было ясным, как утреннее стекло после дождя. Боль в голове отступила до легкого фонового гула – терпимо, почти привычно. Лежать дольше – невыносимо. Тело требовало движения, воздуха, жизни. Одежда, аккуратно сложенная на стуле, пахла свежестью и ее духами – тонкими, чуть медицинскими, с ноткой чего-то древесного. Жанна. Чистая, отглаженная, будто ждала этого момента. Одеваясь, ощутил прилив благодарности. Кто еще так печется?

В коридоре, под мерцающими люминесцентными лампами, встретил медсестру – круглолицую, вечно спешащую.
— Жанну Викторовну позовите, если свободна? — попросил я, и в голосе прозвучала непривычная мягкость. Она была сейчас маяком в этом больничном море, единственной пристанью.

Она пришла быстро, в белом халате, но без обычной брони сдержанности. В глазах – искренняя радость, смешанная с профессиональным вниманием.
— Герой на ногах! — улыбнулась она, и в улыбке было больше тепла, чем за все прошлые годы знакомства. — Ну что, докладывать буду?

Оказалось, моя «бравада» в тот злополучный вечер дала плоды. Оборзевшие отморозки схвачены. Покушение на убийство – статья серьезная, светит им надолго. А еще… очередь посетителей! Словно я не пациент, а экспонат на выставке. Врачебный обход подтвердил: череп цел, мозг на месте, остальное – дело времени и покоя. «Через неделю другую – как огурчик!» – бодро заявил невролог. Огурчик. Хотелось верить. Главное прописали:  позитив и покой. И завтра – зеленый свет для визитеров.


Глава 21. Парад Посетителей. Воспоминания сквозь призму боли.

Жанна пришла после смены, без халата, в простой темной водолазке и брюках. Близость, рожденная этими днями у постели, сделала нас сообщниками. Исчезла дистанция «начальник охраны – врач». Осталось что-то теплое, почти домашнее. И да, она видела меня голым не раз. Видела всё. И не только видела.

— Душ? — спросила она деловито, но в глазах – тень смущения, быстро погашенная. — Помочь?

В тесной душевой кабинке пар от горячей воды быстро затянул стены. Я стоял, больше опираясь на кафель, чем на свои ноги. Жанна действовала: уверенно, бережно, без лишнего стыда. Губка скользила по спине, груди, животу. Мои руки почти бездействовали – она все взяла на себя. Вода стекала струйками, смывая остатки больничной апатии. И тут… она сама. Случайный резкий поворот, неудачно открытый кран – и поток воды хлестнул ей прямо в грудь и бедра. Тонкая ткань водолазки и брюков мгновенно промокла насквозь, облепив.

— Ой! — вырвалось у нее, больше похоже на смешок.

Я обернулся. И замер. Влажная ткань стала вторым телом. Четко проступили контуры полных, упругих грудей, темные ореолы сосков. Ниже, на бедрах, сквозь мокрые брюки, угадывались очертания белых трусиков, а под ними… густая, темная тень лобка, и явные, выпуклые очертания больших половых губ, будто приглашающих взгляд. Мой «дружок», дремавший до этого, вздыбился мгновенно, напряженно, будто салютуя нечаянному откровению.

Жанна заметила. Не сразу. Сначала ее взгляд скользнул по моему лицу, потом… опустился. И задержался. На миг в ее глазах мелькнуло не смущение, а что-то иное. Глубокий, изучающий взгляд. Как будто она взвешивала что-то, решала уравнение с множеством неизвестных. Я, в свою очередь, не мог оторвать глаз от той влажной темноты под тонкой белой тканью ее трусиков, от соблазнительной выпуклости. Воздух стал густым, сладким от пара и невысказанного.

Она вздохнула. Решительно. Потом схватила мокрое банное полотенце, свернутое жгутом.
— А ну-ка глазки на меня, а не куда пониже! — игровой строгостью в голосе она хлестнула меня легонько по бедру мокрым концом полотенца. — Не заглядывайся, больной!

Я засмеялся, нервно, пытаясь отшутиться, сделал неосторожный шаг назад… и поскользнулся. Руки вскинулись, тело понесло вниз. Но ее руки — сильные, надежные — подхватили меня под мышки. Рывком прижала к себе. Влажная ткань ее груди прилипла к моей коже. Запах ее тела — теплый, чистый, с едва уловимыми нотами мыла и чего-то сугубо женского, Жаннина — ударил в ноздри. Я почувствовал биение ее сердца сквозь слои мокрой ткани. Быстрое. Наше дыхание сплелось в единый прерывистый ритм. Мы замерли. Мгновение. Вечность. Мне жутко не хотелось отпускать этот островок тепла, надежности, нечаянной близости. Но…

Я сделал усилие, расслабил руки, отстранился на полшага.
— Спасибо, — прохрипел. — Не рассчитал.
Она кивнула, быстро отводя взгляд. На щеках играл легкий румянец.
— Душ закончен, — сказала она чуть хрипло. — Одевайся, простудишься.

Препятствие. Оно снова встало между нами. Невидимое, но осязаемо прочное. Кто-то? Что-то? Прошлое? Правила? Я не знал. Но оно было здесь, в капельках воды на кафеле, в избегающем взгляде Жанны, в моем собственном отступлении.

На следующий день палата превратилась в проходной двор. Первой, к моему удивлению, пришла Аня. Та самая. Но это была другая Аня. Не забитая, испуганная тень, а молодая мать, с прямой спиной и спокойным, даже гордым взглядом. В коляске рядом сопел малыш – ее кровиночка, ее броня. Она встретила здесь Жанну, и та, как крестная (мы согласились вчера!), нежно копошилась с младенцем.

— Зачем тогда? На окраину? Одна? — спросил я, глядя на ее уверенное теперь лицо.

Она усмехнулась, горьковато.
— Отчаяние. Только что рассталась с… отцом. Думала, конец всему. Хотела… — она махнула рукой, не договаривая. — Мама спасла, скорую вызвала. А вы… — ее глаза блеснули благодарностью, — вы вдвоем с Жанной Викторовной… вы дали нам новый старт. Крестный?

— С честью, — улыбнулся я. Жанна кивнула рядом, улыбаясь малышу. В этом была простая, чистая правда. Хорошее дело.

Следующей ворвалась Маша. Моя верная «рука», мастер на все руки с вечно подтеками сантехники и… неистребимым желанием. Она бухнула тяжелый пакет с фруктами на тумбочку и с ходу – доклад! Цеха, планы, сметы… Говорила быстро, ярко, глаза горели. А потом… взгляд стал знакомым. Прищуренным, игриво-хищным. Она оглянулась на притворно закрытую дверь, шагнула ближе к кровати.

— Кран… тот самый… — она наклонилась, искусственно громко «шепча» на ухо так, что слышала вся палата, — …не течет. Вообще. И медкомиссию… — ее рука неприметно легла мне на одеяло в районе бедра, пальцы проворно пробрались под край, нашли ногу, поползли вверх, — …прошла. На всякий случай. Готова к работе. Всей… — ее губы искривились в дерзкой ухмылке.

Вспышка памяти: Тесная кладовка на заводе. Запах машинного масла и ее пота. Она, прислонившись спиной к стеллажу с запчастями, юбка задрана, ноги в рабочих сапогах широко расставлены. Мои пальцы впиваются в ее пышные бедра, я вгоняю в нее себя с силой, от которой грохочет металл на полках. Она стонет, не сдерживаясь, кусает себя за кулак, ее глаза – мокрые от страсти и вызова: «Да! Сильнее, шеф! Не жалей!». Дикость. Грязь. Неистовство. Сейчас, под ее нагловатым взглядом, тело откликнулось смутным жаром, но и усталостью. Эта страсть была из другой жизни.

— Позже, Маш, — отстранил я ее руку, стараясь звучать начальственно, но без грубости. — Доклад принят. Отдыхай.

Зашла бухгалтерша Людочка. Сияющая. Преображенная. Отпуск на юге, встреча… Поделилась радостью. Он. Оказался таким же «энтузиастом» в постели, как и она сама.
— Переезжаю к нему! — объявила она с победным блеском в глазах. — В пригород. Домик с садом!

Я искренне порадовался. Она заслуживала этого счастья. Ее раскрепощенная, жадная до ласк натура нашла родственную душу.

Потом явилась Вера. С огромной корзиной, битком набитой едой – хватило бы на роту. Она пыхтела от натуги, но глаза сияли. Еле дождалась, пока я разберу пакеты.

— У меня! Парень! — выпалила она, расплываясь в счастливой улыбке. — Не худенький, как я! И глаза… как у котика! Большие! Я счастлива!

Я рассмеялся. Ее радость была заразительной.
— Ну что ж, поздравляю! — сказал я. — Значит, мои услуги по… зачатию больше не требуются? — подколол я по-старинке.

Она смутилась, заерзала, но в глазах вспыхнул хитрый огонек.
— Нууу… — протянула она, кокетливо опуская глаза. — Мало ли… Вдруг не получится? Не отказывайся пока! И вообще… — она наклонилась, шепотом, но так, что эхо пошло по палате: — …к нему это не относится!  Можно и с тобой! Для надежности!

Вспышка памяти: Ее пышное, мягкое тело подо мной. Кровать скрипит. Она стонет, высоко, почти визжит, ее огромные груди колышутся, как холмы. Она обнимает меня, впиваясь пальцами в спину, ее ноги обвивают мои бедра с силой неожиданной для ее полноты: «Да! Влей в меня все! Хочу твоего ребенка! Сейчас!». Ее вагина – горячая, влажная, безмерно принимающая. Щедрость. Плодородие. Сейчас ее предложение звучало абсурдно и по-своему трогательно. «Усидеть на двух ***х» – точнее не скажешь.

— Прямо сейчас? — пошутил я, жестом показывая на больничную койку. — Пока никто не видит?

Вера без тени юмора серьезно шепнула:
— Сейчас нельзя… месячные. Потом. Договорились?

Я только покачал головой, смеясь. Непотопляемая Вера.

Промелькнула, как бабочка, секретарша Илея. Маленькая, юркая, всегда немного испуганная. Сейчас страх в ее глазах был гипертрофированным.
— Михаил Александрович! — ахнула она, подлетая к кровати. — Вы живы! Я так боялась! — Ее взгляд пробежал по мне, уперся в пах. — А… а оно? — она сделала страдальческое лицо. — Цело? Не… не повредили?

Я едва сдержал хохот.
— Не проверял еще тщательно, — пожал плечами.

И тут она сделала невероятное. Быстро, как воробей, ее рука нырнула под одеяло, нащупала меня через ткань пижамных штанов и… сжала! Не сильно, но внятно. Одновременно она облизала губы, взгляд стал внезапно томным, обещающим.
— Надо проверить… — прошептала она с нагловатой интонацией, которой я от нее не ожидал. — Чтобы… чтобы вы не волновались…

Вспышка памяти: Корпоратив. Поздно. Пустой кабинет. Она, пьяная и смелая, на коленях передо мной в кабинете. Губы – горячие, влажные, искусные. Глаза – молящие, полные подчинения и страха быть замеченной. «… можно? Я так хочу…». Унижение. Власть. Запретный, липкий восторг. Сейчас этот знакомый страх смешивался с внезапной дерзостью. Опасная смесь.

— Иля, — я прикрыл ее руку своей, не давая двигаться, глядя ей прямо в глаза. — Не издевайся. Выздоровею – сам проверю. И проверю тебя. Глубоко. Долго. И жестко. Поняла?

Она всхлипнула, но не от страха. На губах расцвела хитрая, довольная улыбка. Она медленно высвободила руку, демонстративно облизала указательный палец.
— Жду-с, — бросила на прощание и выпорхнула.

Пик позитива пришелся на Вику и Дашу. Они ворвались, как ураган молодости, обрушились на кровать, едва не придушив в объятиях. От них пахло дорогими духами, возбуждением и юностью. Вика — царственная, но в ее объятиях была искренняя нежность. Даша — пышная, горячая, прижималась так, будто хотела впитать в себя. Ее руки были настойчивее, взгляд – вопрошающим, полным надежды. Она тут же заявила, что будет дежурить! Ночью! Сиделку нанять!

Я вежливо, но твердо отказал. Чтобы не ранить, добавил:
— Обратись к моему лечащему. Если разрешит… — Зная, что Жанна не разрешит. Дашина страсть была милой, но утомительной. И немного грустной.

Вспышка памяти (Вика): Парная. Ее гладкое, гибкое тело выгибается подо мной. Вода стекает по ее спине. Она кричит – не от боли, от неистового, дикого наслаждения. Ее ногти впиваются в мои плечи. Власть. Обладание. Временность. «Я скоро уйду к нему…». Сейчас она была уже почти чужой. Красивой картинкой из прошлого.

Вспышка памяти (Даша): Баня. Ее пышные ягодицы, красная розочка-тату. Анальная горячая теснота. Ее стоны – глухие, полные неожиданного восторга. Она прижимается спиной, ее грудь тяжела в моей руке. Жертвенность. Отчаяние быть нужной. «Возьми меня… хоть так…». Ее взгляд сейчас горел тем же отчаянием. И это тяготило.

Посетители ушли, оставив после себя винегрет эмоций: смех, смущение, абсурд, благодарность, легкую ностальгию по простой, бездумной страсти прошлого и ясное понимание, что тот человек, с тем аппетитом к жизни, остался где-то до удара по голове. В тишине палаты, среди ярких тюльпанов от Веры и коробок конфет, оставалось лишь эхо их голосов и призрак соседки, чье отсутствие в этом параде было самым громким присутствием. «Боюсь, ты опоздаешь…» – шептало эхо. И теперь я знал – опоздал. Но для чего или кого? Ответ висел в больничном воздухе, густом от лекарств и невысказанных вопросов.


Глава 22. Откровения.

Больничные дни текли медленно, как сироп. Раны затягивались под наблюдением Жанны, тело крепло, но душа оставалась в странной подвеске между прошлым и будущим. Друзья не забывали, но главным светом в этой серой палате стала Даша.

Она приходила почти каждый день, отгоняя скуку и боль яркими красками своей юности. В отличие от Вики, чьи визиты становились все короче и формальнее (ее новый парень, кажется, был серьезен в самом лучшем смысле, и я искренне за нее радовался), Даша вкладывалась. Она приносила смешные истории из колледжа, городские сплетни, анекдоты, которые сама же смаковала, заливаясь звонким смехом. Она рассказывала о себе – о глупых страхах, о мечтах купить старый «Запорожец» и укатить на юг, о любви к мороженому в вафельных стаканчиках.

Но были и другие моменты. Когда палата надолго пустела, когда тиканье часов становилось слишком громким, она тихонько пристраивалась на краешек моей койки. Аккуратно, стараясь не задеть больное место, забрасывала теплую, мягкую ногу поверх моего одеяла. И тогда начиналось другое. Голос ее терял бодрость, становился тихим, прерывистым. Глаза, обычно такие смешливые, наполнялись влагой. Она не рыдала – слезы просто катились по щекам, оставляя блестящие дорожки на слегка припухшей от счастья и горя кожице. Она говорила сквозь слезы, словно изливала накопленное годами, а я, гладя ее по невероятно шелковистым, темным волосам (они пахли дешевым яблочным шампунем и молодостью), слушал. Это была исповедь раненой птицы.

Ее история: Мечтала о Большой Любви. Чистой, как горный ручей, вечной, как звезды. Женственность проснулась в ней рано и властно. Уже в седьмом классе округлившаяся грудь, пышные бедра делали ее мишенью. Случайные прикосновения мальчишек – толчок в школьном коридоре, "нечаянное" касание груди при передаче тетради – она воспринимала как удар током. Смутная дрожь, стыд, смешанный с чем-то сладким и запретным. А они… они словно издевались. Ловили этот ее испуг, этот румянец, и старались "задеть" снова, гогоча. Ее тело стало для них территорией для наглого захвата, а не храмом.

Потом была любовь. К старшекласснику Саше. Высокому, замкнутому, с грустными глазами. Она бредила им. Писала стихи (плохие), дежурила у его подъезда. Он не замечал. Как не замечал фонарного столба. Но судьба дала шанс. Он попал в больницу – аппендицит. Даша, сгорая от решимости и страха, устроилась санитаркой в его отделение. Практически вымолила дежурства в его палате. И там… в тишине, пахнущей хлоркой и лекарствами, под мерцающий свет ночника… она совершила Подвиг. Или Преступление. Сама. Инициативно. Неловко. Страстно. Она подарила ему себя – свою первую, трепетную, неискушенную близость. И для него это тоже было впервые.

И ждало ее… ледяное ведро разочарования. Не было небесных хоров. Не было взаимного трепета. Была неловкость, немного боли, его растерянность и… тишина. Гробовая тишина после. Любовь испарилась как мираж. Осталось глубокое, копошащееся чувство: Со мной что-то не так? Я – не такая? Не умею? Не достойна? Комплекс неполноценности въелся в душу.

И тогда она бросилась в омут с головой - не как романтичная русалочка, а как утопающая, хватающаяся за любую соломинку. Если нельзя одного принца на белом коне (а где его взять в этом богом забытом поселке?), то хоть много – пусть и на клячах.

Первые опыты начались в тот злополучный сентябрьский вечер, когда шестнадцатилетняя Даша еще носила белые банты и верила в романтику. В душной подсобке сельского клуба, куда сын участкового Сашка Волков затащил ее после танцев.

Комната пахла:
- Затхлостью нестиранных занавесок
- Потными танцевальными костюмами
- Дешевым одеколоном "Саша", которым он облился с ног до головы

Его руки - крупные, потные, с обкусанными ногтями - дрожали, когда он сорвал с нее белые трусики (те самые, с рюшами, которые мама купила к началу учебного года). Прижал лицом к ковру (где четко виднелось пятно от чьих-то телесных жидкостей). Всунул между бёдер смятую куртку ("Чтобы не испачкать диван").

"Ты же хотела!" - прошипел он, когда она вскрикнула от боли. Его дыхание пахло пивом и семечками. Грубые губы прилипли к ее шее, как пиявки.

Его член (который он хвастливо называл "боевым орудием") оказался неожиданно маленьким, но болезненным
- Каждый толчок отзывался огненной болью - сухость, страх, отсутствие прелюдий
- На диване остались вмятины от его коленей и следы лака с её ногтей

После он застегнулся, не глядя в глаза
- Бросил: "Никому не говори, а то папаня тебя в психушку упечёт"
- Оставил её сидящей на рваном дерматине, с: трещиной на любимом браслете кровью на внутренней стороне бедер слезами, которые она даже не заметила.

Наутро:
- Пришлось выбросить розовые трусики (мама так и не узнала куда они делись)
- Каждый шаг отзывался болью
- В зеркале - чужая девушка с синяком на шее

Это был не секс. Это было насилие, замаскированное под "взрослый опыт". Первая рана, которая никогда не заживёт. Первая капля яда в её чистом, детском мире.

Но настоящий разгул начался после того рокового лета:
- Сергей-дальнобойщик в кузове его же фуры, где пахло соляркой и перегаром. Он брал ее сзади, как животное, а она смотрела в маленькое грязное окошко на проплывающие звезды - те самые, о которых мечтала в детстве. Его грубые руки сжимали ее бока, оставляя синяки, а густые струйки пота стекали по ее спине в ложбину между лопатками.

- Александр-студент из города, приехавший "на природу". Он заставил ее впервые проглотить, а потом смеялся когда она давилась и кашляла, вытирая липкие капли с подбородка. "Все девчонки так учатся", - сказал он, застегивая джинсы.

- Трое парней из соседнего села на берегу того самого ручья. Они по очереди использовали ее всеми возможными способами, пока она не онемела от усталости и не перестала чувствовать камешки, впивающиеся в спину. Один держал за волосы, другой прикуривал, наблюдая, третий... Потом они оставили ее мокрую, липкую, с подтеками на внутренней стороне бедер, уходя со смехом. А она смотрела в ночное небо и не могла вспомнить, где же там Большая Медведица.

Познание интима во всех его формах превратилось для нее в навязчивую, болезненную потребность – как расцарапывание ранки до крови. Каждый новый опыт оставлял после себя не удовлетворение, а горький осадок саморазрушения, но остановиться она уже не могла.

В грязном туалете заброшенного завода:
Стены, исписанные похабными рисунками и телефонами. Липкий пол, прилипающий к босым ногам. Незнакомец (лет сорока, с перегаром и жирными руками) прижал ее лицом к прохладной кафельной стене. Его грубые пальцы впивались в бедра, оставляя синяки. Быстро, без прелюдий – она даже не успела понять, когда успел расстегнуть джинсы. Боль (он был крупный, она – сухая от страха). Запах хлорки, пота и чего-то затхлого. После – он просто застегнулся и ушел, даже не взглянув в лицо. Она осталась стоять, прислонившись лбом к стене, чувствуя, как по внутренней стороне бедер стекают липкие капли. В кармане нашла смятые пятьсот рублей – плата или насмешка?

На холодном капоте "Жигулей".
После сельской свадьбы (дешевый портвейн, похабные тосты). Жених (ее ровесник, уже пьяный в стельку) повел ее "проветриться". Металл капота леденил голую кожу. Он не целовал – сразу полез под юбку, рванул трусики (аж шов треснул). Кончил быстро, не вынимая, потом просто перевернул ее лицом вниз – мол, вытекай. Смеялся, когда она поскальзывалась на собственных колготках, спущенных до щиколоток. Звезды над головой (те самые, детские) казались такими далекими, будто смотрели на нее с осуждением.

В подъезде пятиэтажки:
Соседский паренек (который еще вчера носил ей сумки из магазина) прижал к стене возле мусоропровода. Пахло кислым молоком и кошачьей мочой. Его дрожащие руки (видно, первый опыт) неумело залезли под свитер. Треники даже не снял – просто расстегнул ширинку, сунул ей в рот. Она подавилась – он застонал и схватил за волосы. Две минуты – и все кончено. Горьковатая жидкость (не похожая на то, что показывают в кино) залила горло. Он убежал*, даже не попрощавшись. А она сидела на холодных ступеньках, вытирая губы рукавом (маминого свитера, связанного на выпускной).

После каждого раза:
- Душ (иногда – сразу, иногда – через день, когда запах чужака начинал разъедать кожу)
- Обещания себе "больше никогда"
- Пустота в груди, которую не заполнить ничем
- И... новый мужчина, новый "опыт", новый повод ненавидеть себя.

Она будто коллекционировала эти моменты – грязные, постыдные, болезненные – как доказательство, что жива. Хотя с каждым разом чувствовала себя все более мертвой внутри.

Быстро. Бездумно. Жадно. С теми, кому было плевать:
- На ее настоящее имя (чаще звали "кошечкой" или "шлюшкой")
- На ее слезы, которые она научилась проглатывать вместе с другим.
- На ее детские мечты о ручье и звездах, превратившиеся в пошлый анекдот.

Она искала подтверждения, что:
- Она – Желанна (хотя бы на эти десять минут).
- Она – Может (хотя бы так, физически).
- С ней всё в порядке (хотя весь ее мир давно перекосило, как кривое зеркало в бабушкином доме).

Находила – на минуту. На час. На ночь. Мимолетные моменты, когда:
- Чужие руки нежно (редко) или грубо (чаще) касались ее тела
- Чужие губы целовали (иногда) или кусали (обычно) ее шею
- Чужие члены наполняли ее, оставляя внутри горьковатый привкус чужих желаний

А потом – пустота. Еще горше, чем до этого. Липкое чувство стыда, которое не смыть даже под ледяным душем. И очередной парень у двери, который уже тянется к молнии своих джинсов...

— А сейчас… — шептала она, уткнувшись мокрым лицом в мою больничную пижаму, ее нога непроизвольно сжимала мое бедро, ища опоры, — …я поняла. Любви… той самой… может и не будет. Никогда. Я не верю уже. Но я молода. У меня есть… это. — Она сделала жест, обозначающий ее пышные формы. — Пока оно востребовано… пока дают за него деньги… почему бы нет? Дивиденды, дядя Миша. Прагматизм. — Она пыталась шутить, но в голосе звучала надломленная горечь. — С тобой… с тобой не так. Я не за деньги. Я… сама хочу. Ты – другой. Ты… видишь меня, а не только это. — Ее рука неуверенно ткнула в собственную грудь.

Мне ее было невероятно жаль. Сидя рядом, чувствуя ее тепло, ее дрожь, вдыхая запах дешевого шампуня и юношеского отчаяния, я видел пропасть, в которую она катилась. Эта дорога – "играть в любовь за деньги" – вела в тупик. Озлобленность. Одиночество. Пустоту. Я гладил ее по голове, словно испуганного щенка, и думал:

Она будет искать. Всегда. С зажмуренными от боли глазами, с открытым для любого подлеца сердцем. Натыкаясь на фальшь, на подлость, на равнодушие. Разменивая мечту о "Большом" на горсть мелких "удовольствий". Пока не устанет. Пока не поймет, что смысл не в поиске принца, а в том, чтобы стать королевой самой себе. Возможно, тогда, окрепнув, родит ребенка. Для себя. Чтобы было ради кого жить. Чтобы этот маленький человечек стал ее новой, чистой любовью. И только тогда, перестав метаться, перестав оглядываться на прошлые синяки на душе, она случайно встретит того, кто увидит в ней не тело, не историю, а ту самую королеву. Или… не встретит. Но обретет покой в материнстве, в работе, в простых радостях. Иначе… иначе зачем? Зачем этот бег по кругу? Зачем эти слезы на моей больничной пижаме? Зачем эта ранняя мудрость, пахнущая болью и яблочным шампунем?

Она уснула. Прямо тут, на краю койки, ее нога все так же лежала поверх моей, рука бессильно свисала. Лицо, разгладившись во сне, снова стало юным, беззащитным, без следов цинизма или боли. Просто девочка. Я осторожно поправил одеяло на ее плече, глядя, как солнечный зайчик играет в ее шелковистых волосах. За окном пели птицы, в палате пахло лекарствами и ее слезами. Жизнь. Сложная, несправедливая, но упрямо продолжающаяся. И в ней, как маленький росток сквозь асфальт, теплилась надежда, что у Даши все же получится. Иначе – зачем все это?