Топонимическая археология 2

СЕМАНТИКО-КОГНИТИВНАЯ АРХЕОЛОГИЯ ТОПОНИМА "КИЕВ"
В КИЕВСКОМ БЫЛИННОМ ЦИКЛЕ В ЗАПИСИ КИРШИ ДАНИЛОВА

В данной работе продолжено исследование топонимической парадигмы в киевском цикле былин из сборника Кирши Данилова, обнаруженного в 1802 г. В сборнике собраны русские былины и песни, возникшие в 10 – 16 вв. Наиболее ранние из былин, относящиеся ко времени правления князя Владимира и сложившиеся предположительно в 10 – 11 вв., известны сегодня как «киевский цикл». Текстуальный анализ этих былин дает представление о мире, городе и сложившемся социально-иерархическом порядке при князе Красном Солнышке. Из фрагментов складывается более-менее целостная картина жизни при княжеском дворе и мнение о сообществе, в котором обитал  Владимир Святой, об атмосфере в Киев-граде времен его расцвета, о героях, друзьях и недругах, окружавших христианскую Русь. Все это вполне укладывается с одной стороны в мифологическую матрицу средневековых отношений, с другой – в общую историческую картину древнерусского мира и государства. Значительное место в этой матрице занимает историческая топонимика – важная составляющая как историко-географической, так и символико-архетипической парадигмы.

В центре киевского песенно-эпического дискурса стоит образ-концепт Киев-града – центра (корня) древней цивилизации суши. В былинном нарративе Киев функционирует как легендарный хронотоп (эпоха и место действия); в философско-религиозном и лингвистическом значениях - как имя (топоним) и своеобразный логотип (символ и образ) христианского государства, окруженного язычниками. Вокруг киевского микротекста (имени) формируется макротекст, в котором имя выступает и как ядро (центр и микромир) и как периферия – удаленное от центра огромное и неисчисляемое в средневековом понимании пространство. Имя, изначально обозначавшее город-крепость, основанный на реке, именуемой греками Борисфен, а русами (или русью) – Днепр, переносится на территорию, сушу, землю, а позднее - карту и становится точкой притяжения, центром языковой и дискурсивной (речевой) картины мира, такой, какой ее видели и воссоздали средневековые песняры.

Собиратель русских былин Кирша Данилов (Кирило Данилов Никитиных, 1703 – 1776), старался записывать песни, судя по всему, в их исконном виде, т. е. так, как они исполнялись авторами-песенниками. Эта особенность записи и аккуратность, с которой воспроизводилась запись, дали ранним исследователям, а позже их преемникам, основания предположить, что Кирша Данилов был конторским служащим и жил где-то на Урале. В последние годы было установлено, что Кирша Данилов, работник Невьянского завода Демидовых, заводской молотовой мастер, музыкант и сказитель, составил сборник песен по поручению уральского купца и заводчика П. А. Демидова (см. работы  В. И. Байдина). Таким образом подтвердились предположения первых исследователей об уральском происхождении сборника, но было опровергнуто допущение о его социальном статусе как конторском служащем.

Что касается заявленной темы. Имеющиеся исследования второй половины ХХ в. в области ономастики, как и общие работы о символическом и историческом значении онима, его роли в фольклоре, создают предпосылки для ответов на вопросы, накопившиеся за долгий период, в том числе, связанные с исторической топонимикой и этнонимикой. Назовем эту область исследования условно топонимической археологией. 

На протяжении двух веков немало внимания уделялось материалу, подводящему к изучению исторической топонимики, и накопилось много спорных вопросов. При обилии работ, в которых разрабатывались критерии типизации и классификации топонимов, систематизации и архивизации общих знаний по онимии и топонимии, следует отметить недостаточное внимание к проблеме функционирования топонимов и этнонимов в историческом документе и художественном произведении, фольклоре и литературном творчестве. Обращает на себя внимание, прежде всего, при определении общего и различий в исторических жанрах, проблема когнитивного разграничения принципов «правдоподобия» и «правды» при передаче сведений об исторических фактах и персоналиях, истории имен и названий. Эти моменты, а также методология исследования историзмов представляют ценность и при изучении топонимикона в песенно-былинном тексте.

Отметив фрагментарность и скачкообразность подобного рода исследований, выделим некие общие тенденции в определении топонимических смыслов, символической (философской, художественной, психологической) нагрузки географических имен, с другой – их роль и значение как средства историзации и документализации события и связанных с ним личностей, явлений, законов и установлений, религиозных взглядов, нравов, обычаев, быта и пр. «Сверки» былинных текстов с известными фактографическими документами, хрониками и летописями показали, что эта работа трудоемкая, но все же плодотворная (Ср. историю событий в интерпретации Карамзина, Аксакова, Миллера, Соловьева, Ключевского, Рыбакова, Маркова, Григорьева; из последних авторов, интересовавшихся былинами, – А. Пыжикова. Все они стремились дать свой ответ на наиболее провокационные вопросы).

В художественном произведении на историческую тему имеет место так называемое «искажение истории», на что стали обращать внимание уже писатели XIX в. Концепция художественного «историзма» складывалась и приобрела самые общие контуры в романтическую эпоху. Разумеется, романтики завершили то, что было так или иначе зачато ранее и обобщено в классическом стиле в 17-18 вв., но разработанная ими концепция художественного историзма, хотя и корректировалась позже в деталях, в своей основе мало изменилась по сей день.

К тому же вместе со сменой культурных поколений менялось само представление об «искажении истории». При этом позднейшие историки дружно «набрасывались» на романтиков, но не замечали расплывчатости и, как показало время, ложности своих обвинений и взглядов на историю, миф и легенду. Разве можно с абсолютной точностью измерить уровень правдивости былинного эпоса с исторической точки зрения и с уверенностью определить степень влияния взглядов песенника на правдивость изложения исторического события? Конечно, при внимательном анализе текста, можно отделить мифологию от истории, отличить фрагмент от общего, разграничить дискурсы (голоса) сказителя и поздних исполнителей, первоначальную картину мира и наслоения более поздней эпохи. К примеру, важно увидеть добылинный и былинный Киев, дохристианский и христианский, и сопоставить представления о нем в разные периоды его существования.

В былинном киевском тексте можно выделить два основных аспекта, два взгляда на город Киев: как святую землю, центр земного мира, со всех сторон окруженного чужими царствами, заморскими и степными, и как «славный стольный город», «великий град», место «сидения» «вечного правителя» князя Владимира Святого. В былинах, во всяком случае до нас дошедших, мы не найдем летописную формулировку «мать городов русских», потому что летописи, а следовательно и летописные формулировки, появляются позднее былин. Дошедшие до нас летописи, в которых воспроизводятся старые предания и легенды о возникновении Киева, формируют историко-хроникальный, документальный контекст, отличный от историко-художественного, характерного для былин и исторических песен.

И все же, не являясь жанром хроникальным, былина из киевского цикла, так или иначе отражая некое историческое событие, жизнь известных исторических персонажей, нарратив «славного стольного города», обладает собственными, отличными от летописных характеристиками, относящимися к стилистике и тропике (от слова «троп»), семантике, лексике, синтаксису, интонированию и пр. В сознании средневекового певца концепция Киева, как центра цивилизации, непоколебима и неоспорима. Киев – «вечный город», центр мира, потому былинные зачины хвалебны и отличаются когнитивно-семантическим постоянством, относительной лексико-грамматической однородностью. Былина «Три года Добрынюшка стольничел» начинается словами: В стольном в городе во Киеве / У славного сударь-князя у
Владимера [с. 42]. Эти конструкции (мотивы) несколько раз повторяются в тексте былины: «На десятый год погулять захотел / По стольному по городу по Киеву» [2, с. 42]; не стала богатыря,/ Молода Добрыня Никитьевича / Во стольном в городе во Киеве [с. 45]; Во стольном во городе во Киеве / А и нет меня хитрея-мудрея [2, с. 46]. Прилагательное стольный приобретает атрибутивную устойчивость, указывая на непререкаемую важность и уникальность Киева, в котором «”вечно” княжит князь Владимир, вечно живут богатыри» [Лихачев, c. 228]. Определительно-когнитивная функция прилагательного «стольный» возведена в норму повествовательного дискурса, его место в тексте фиксировано – рядом с именем Киев.

Принципы изображения исторических фактов и личностей в летописи и в былине значительно разнятся и могут не совпадать в своей сути, ибо знания и представления коллективного автора былины и конкретного летописца по истории и даже об одном и том же историческом событии могут коренным образом отличаться. К примеру, исследователи обратили внимание на отсутствие в былинах упоминаний о варягах, Рюрике, Святославе, о крещении Руси, о Дмитрии Донском и Куликовом поле, которые в летописях представлены как ключевые события русской истории с точным указанием дат (см. Стасова). Эти пробелы объясняют недоверие к былинам у некоторых ведущих историков прошлого (Миллер), считавших былинные события выдумкой и не воспринимавших былину как исторический жанр. Лишь со временем ученые пришли к различению летописной (хроникальной) истории и истории былинной, песенной, и к пониманию бесплодности споров о том, где история правдивее – в летописи или в исторической песне.
 
Летописи и былины оперируют разными историческими данными и сведениями, почерпнутыми из более древних источников, однако летописи ссылаются на письменные источники, былины – на источники, имевшие устное хождение. Например, не совсем понятно, кого сказители киевских былин называли татарами. Сегодня не вызывает сомнения точка зрения, что слово «татары», этимологически восходящее к древнегреческому «Тартар» (ад, преисподняя), имеет европейское происхождение и не совпадает с самоназванием кочевого тюркского народа, пришедшего из глубин Азии. К тому же этноним «татары» появился позднее, чем былины «киевского цикла». В первоначальном тексте, вероятнее всего, для обозначения врага использовались более древние слова-определения: «поганые», «чудь», «чудище поганое», «идолище поганое». Исследователи считают, что былинные татары – это более поздний собирательный образ захватчика, который не всегда приходил на Киев с Востока, из степи. Иногда он приходил с Запада – из-за моря (см. у А. Пыжикова, который ссылается на сборник Кирши Данилова и на исследователей 1860-х гг. – Рыбникова и Кириевского) и на былинном языке обозначался точно так же как восточный враг, с помощью аналогичных эпитетов и эпитетных конструкций: «поганые», «татарва», «орда поганая», «идолище поганое», «вражья силушка», «черным-черно», а на языке более поздних исполнителей - с помощью конкретного топонима: «Литва поганая».

Славянофилы объясняли несообразности и «нестыковки» былинной и летописной истории древностью былин. Так Буслаев считал хронологические анахронизмы «народной безграмотностью», и такое объяснение представляется вполне реалистичным. В ранней былинной истории в христианской Руси «погаными» называли язычников, позднее так стали называть всех иноверцев; для обозначения чужих владений в былинах киевского цикла использовали слово «царство» (т.е. земля, управляемая царем), в отличие от Киевской земли, управляемой князем. В летописях образ «поганых» (орды) формировался исключительно как этнический: «поганые татары» всегда приходили с Востока и никогда – с Запада и слово «орда» означало и некое военно-этническое образование, занимающее определенную территорию на востоке, и географическое пространство, населенное кочевниками-степняками. В мифопоэтической структуре и в историко-былинной ретроспективе слово орда приобретает когнитивное значение, антонимичное Киеву, очерчивая траекторию не-Киева, чужеродного топоса – царств и государств, как дружественных, так и соперников, как степняков, так и заморских государей: Золотая орда, Большая орда,  царство Загорское, город Леденец «у тово царя заморскаго» («Про Соловья Будимеровича»), Царство Индейское царя Салтыка Ставрульевича, «буйну голову Батыевичу» («Вол(ь)х Всеславьевич») [с. 34].

Эту разницу в былинном и летописном сознании в начале ХХ века понимали не все исследователи, подчас безжалостно редактируя исконный былинный текст. Так Григорьев в новом издании былин (1904) полностью убрал из былинного дискурса топоним «Литва поганая» (т.е. Литва языческая), по-видимому посчитав его некорректным или негативным, и тем самым допустил неисторический подход к историко-художественному тексту. Такой подход исключил возможность увидеть причину смысловой и когнитивной путаницы (когнитивный диссонанс), возникшей в былинном топо- и этнонимиконе, которая проистекала из недостаточного исторического знания у более поздних исполнителей песен и смешения в сознании сказителя представлений о Руси разных времен - христианизации, татарского нашествия и враждебных отношений с литовским княжеством.

Былинная Русь - это совершенная Русь: в ней все идеально, славно и гармонично, несмотря на отдельные погрешности и туманности. Поздние историки сошлись во мнении, что хронологические погрешности, размытость некоторых описаний и фактические «неточности» выявляют особенности «народной памяти», в которой наложились друг на друга хронологически разные события и образы. Характерно, что в наиболее древних былинах киевского цикла речь не идет о литовских походах и татарских набегах, но подробно рассказывается о сражениях и поединках героев-богатырей с иноверцами-степняками, о стычках один на один в открытом поле. В течение веков в сознании народа складывались христианские представления о мире, укоренялись православные архетипы, получили религиозно-политическую окраску образы завоевателей и смертельной опасности. В былинах отчетливо прослеживается мотив соблюдения христианских обычаев и ритуалов в хоромах Владимира, но нет упоминаний о посещении киевских церквей и соборов. Вероятно, у ранних сказителей еще не сложилось представление о соборности киевского населения, хотя очевидно устойчивое мнение о религиозном единстве и религиозных ценностях, которые необходимо защищать. Вплоть до 18 в. русские земли подвергались нападениям как со стороны княжества Польского и Литовского, так и со стороны Крымского ханства, но в киевском былинном цикле присутствует лишь образ Литвы поганой и непонятной татарвы, что говорит о старинной природе цикла. Очевидно, что поздние сказители, а возможно и переписчики песен вносили свои исправления в текст сообразно собственным знаниям по географии и военной истории, называя татарами всех вооруженных людей, совершавших нападение неважно с какой стороны – с Востока или Запада, с Севера или Юга. В сознании более поздних исполнителей былин слова «татары», «татарва» абстрагируются, обозначая всех воинов-иноверцев, служащих враждебному правителю, «адских» людей (корень от «Тартар», или «Тартария» в британской топонимике и картографии), несущих войну и разруху.
 
Описанное в былинах средневековое социально-территориальное устройство, именованное «славный Киев-град», держалось на иерархии, на принципе силы и подчинения более слабых этносов более сильным. Былинный князь Владимир идентифицируется как вождь, предводитель дружины, но  всем своим образом жизни он демонстрирует богатство, гостеприимство и миролюбие. Все другие правители живут с Владимиром в мире и не проявляют враждебность к Киеву. Свою силу показывают богатыри, они соревнуются между собой, перехватывают друг у друга инициативу и побеждают. В более поздних текстах на заднем плане проскальзывают мотивы борьбы за земли, с которых победители снимают дань, как в виде продуктов труда, так и в виде живой силы – людей, воинов. На эти факты в былинном тексте разбросаны  прямые отсылки, отдельные песни посвящены истории богатырей и можно проследить  биографию главных героев (Илья Муромец, Добрыня, Ставр, Чурило и др.). В этих художественно оформленных повествованиях присутствуют элементы мифа (мифологизация образа Соловья-разбойника, идолища поганого), очевидны гиперболизация географических и исторических представлений о событии.

В отличие от летописи – жанра церковной природы, который несет на себе печать религиозных взглядов, идеологии эпохи, былина, как разновидность народной песни,  не претендует на строгую историческую точность, документальность, фактографию. Текст былины предназначен для исполнения под музыку, следовательно представляет собой произведение песенного искусства, обладающего размеренным ритмом:

Из того ли-то города из Мурома,
Из того села да с Карачарова
Подъезжал богатырь Илья Муромец
Ко славному ко городу к Чернигову.
У того ли города Чернигова
Нагнано-то вражьей силушки,
Вражьей силушки черным-черно!

В отличие от летописи, призванной изобразить события достоверно, в соответствии с мировоззрением и географическими представлениями эпохи, в былине отсутствует сама установка на хронологическую точность, хотя пространство может быть очерчено географически точно, как в былине об Илье Муромце. Что касается чужих земель, то здесь, наоборот, обычно царит не только временная, но и пространственная неопределенность, порой гипертрофированная, что сближает былину со сказанием, также развивавшимся из культурного кода народной истории. Элементы географии, бытописания, нравоописания, ментальных и религиозно-культурных представлений, а также происхождения и архетипики имени также могут быть гиперболизированы.

При одном векторе концептосфера Киева расширяется за счет прилегающих к Киевскому княжеству соседних территорий, как в «Первой поездке Ильи Муромца в Киев» в записи Кирши Данилова:

Как из (с)лавнова города из Мурома,
Из тово села Корочаева
Как была-де поездка богатырская,
Нарежался Илья Муромец Иванович
Ко стольному городу ко Киеву
Он тою дорогою прамоезжую,
Котора залегла равно тридцать лет,
Через те леса брынския,
Через черны грязи смоленския… [с. 185].

Дополнительная топонимика, существенно расширяя представление о связях Киева с
другими городами, землями и царствами, раздвигает границы киевского пространства до необозримых просторов. В былине «Илья ездил с Добрынею» в версии Кирши Данилова сообщается:

Поезжал Илья Муромец <…>
А и будут оне во чистом поле,
Как бы сверх тое реки Череги,
Как бы будут оне у матушки у Сафат-реки… [2, с. 189].

На первый взгляд может показаться, что былинный способ передачи географической информации лишен логики, потому что Черега – река вблизи Пскова [с. 440], а Сафат-река, предположительно, течет вблизи Иерусалима [с. 441]. Но на самом деле все достоверно и логично, поскольку в былине логика другая – эпическая, способная
соединить и поставить рядом самые удаленные друг от друга районы, например, как здесь, с помощью приложения ласкового слова «матушка» к Сафат-реке, что говорит о родственной и духовной близости географически отдаленных местностей. Другое дело исследование причин этой близости - задачи собственно религиоведческой и историографической.

Один из аспектов археологии имени, в данном случае топонима – уточнение его значения и роли в историко-художественном тексте, который в эпоху романтизма стали рассматривать отдельно от исторического документа и хроники. В литературный обиход были введены термины для обозначения произведений на историческую тематику: исторический роман, историческая баллада, историческая песня, роман-хроника, сага и др. Актуальной в этнолингвистике, исторической топонимии, лингвоконцептологии остается проблема восстановления и возвращения исконного смысла спорным ключевым топонимическим концептам, этимология которых по сей день основывается на легендах или вытекает из отдельных скупых строк в исторических произведениях, хрониках, анналах, точность которых иногда весьма сомнительна. Потому этимология таких топонимов, к которым относится топоним «Киев», по-прежнему рассматривается как гипотетическая, т.к. существует несколько версий его происхождения, и все они равно правдоподобны, поскольку равно недоказуемы. 

Неопределенность исторического пространства, неуточненная хронология накладывают свой отпечаток на событие, изображенное в художественном произведении, особенно в свете теории «художественной правды», понимаемой как нравоописание и правдивый психологический рисунок. Былинный художник по-своему это понимает, иногда вдаваясь в крайние детали, иногда впадая в туманность, менее всего беря во внимание точность онимическую, топонимическую, этнонимическую:

На добром коне никто тут не проезживат,
Птица черный ворон не пролетыват,
Серый зверь да не прорыскиват.

Участники (герои) определенного исторического события и определенного времени могут быть привязаны авторами к другой хронологии и к другим географическим точкам, местностям, ландшафтам, в том числе вымышленным, воображаемым, виртуальным, в угоду художественной правде, правде нравоописательного и культурного кодов, правде психологического портрета.

Источники

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым; подготов.
Евгеньева А. П., Путилов Б. Н. М.: Наука, 1977.

Литература

1. Белицкая Е.  Н. Характер определительных слов при коннотативных онимах //  Восточноукраинский лингвистический сборник. Вып. 5. Донецк: Донеччина, 1999. С. 171–179.
2. Болдырев Н. Н., Куликов В. Г. О диалектном концепте в когнитивной системе языка // Известия РАН. Сер. литературы и языка. Т. 65. № 3.  2006. С. 3–13.
3. Бураго Е. Г. Топоним «Киев» как концепт // Региональная ономастика: проблемы и перспективы исследования: сб. науч. статей: [материалы междунар. науч. конференции, Витебск, 18 февраля 2016 г.]. Витебск : ВГУ имени П. М. Машерова, 2016. С. 213–215.
4. Бураго Е. Г. Концепт «Киев» в русскоязычной поэзии XIX–XXІ вв.: дис. канд. филол. наук. Киев, 2017.
4. Бураго Е. Г. Семиотика города: Киев как текст культуры // Вестник РУДН. Сер.: Теория языка. Семиотика. Семантика. № 2. 2016. С. 35–40.
5. Бюши Е., Вирт О. От определенной дескрипции к антропониму: о возможном вкладе исторической антропонимии в теорию модифицированного имени собственного // Вопросы ономастики. 2011. № 1 (10). С. 114–133. Buchi E., Wirth A. De la description dеfinie au nom propre de personne: sur un apport possible de l’anthroponymie historique; la thеorie du nom propre modifiе // Langue franсaise. 2005, № 146. Р. 23-38. http://www.onomastics.ru/content/2011-№1-10-7
6. Голев Н. Д., Дмитриева Л. М. Единство онтологического и ментального бытия топонимической системы (к проблематике когнитивной топонимики) // Вопросы ономастики.  № 5. 2008. С. 5–18.
7. Дмитриева Л. М. Онтологическое и ментальное бытие топонимической системы: на материале русской топонимии Алтая. Барнаул: АлтГУ, 2002. 252 с.
8. Зеленин Д. К. О личных собственных именах в функции нарицательных в русском народном языке // Филологические записки. Воронеж, 1903. Вып. 2. С. 19–32.
8. Иванова Л. П. Освоение инокультурных онимов в русском языковом сознании // Ученые записки Таврического национального университета им. В. И. Вернадского. Сер.: Филология. Социальные коммуникации». Т. 24 (63). № 24. 1–2, 2011 (на диске), Т. 2, С. 9–14.
9. Карасик В. И. Этноспецифические концепты // Введение в когнитивную лингвистику; отв. ред. Пименова М. В. Вып. 4. Сер.: Концептуальные исследования. Кемерово, 2005. С. 6–105.
10. Корнева В. В. Топонимические исследования в новой научной парадигме // Вестник ВГУ. Сер.: Лингвистика и межкультурная коммуникация. № 1. Воронеж:  Воронеж. гос. ун-т, 2016. С.150–154.
11. Корнева В. В. Категоризация горизонтально ориентированных природных реалий в языковом сознании этноса // Когнитивные исследования языка. Вып. № XVII. М.; Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г. Р. Державина, 2014. С. 241–248.
10. Корнева В. В. Категоризация возвышенности в испанской и русской лингвокультурах // Вестник Воронеж. гос. ун-та. Сер.: Лингвистика и межкультурная коммуникация. № 4. 2014. С. 228–229.
11. Курилович Е. Положение имени собственного в языке // Курилович Е. Очерки по лингвистике: Сб. статей. М.: Изд-во иностр. лит., 1962. С. 251–266.
12. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы / Д. С. Лихачев.– М.: Наука, 1979.
13. Лосев А. В. Философия имени. М.: Изд-во МГУ, 1990.
14. Перкас С. В. Парадигматические и синтагматические аспекты лингвостилистического потенциала топонимов в современном английском языке: автореф. канд. дис. М., 1980.
15. Подольская Н. В. О развитии отечественной топонимической терминологии. Развитие методов топонимических исследований. Сб. статей; отв. ред. Е. М. Поспелов. М.: Наука, 1970.
16. Полянчук О. Б. О сочетании структурного и когнитивного подходов при анализе производного слова // Вестник Воронеж. гос. ун-та. № 2. 2012. С. 27–33.
17. Пономаренко А. В. Дискурсивные характеристики топонимов в публицистическом тексте: на материале американской прессы: дис. канд. филол. наук. М., 2003.
18. Решетов А. М. Антропонимические трансформации в инонациональной среде // Этнография имен. М.: Наука, 1971. С. 59–65.
19. Селищев А.  М. Происхождение русских фамилий, личных имен и прозвищ // Селищев А. М. Избранные труды. М.: Просвещение, 1968. С. 97–128.
20. Семенова Т. Н. Антропонимическая индивидуализация: когнитивно-прагматические аспекты. М.: Готика, 2001.
20. Семенова Т. Н. Семантика индивидуализации и ее отражение в тексте: дис. д-ра филол. наук. М., 2016. 21. Суперанская А. В. Лингвистический аспект ономастических исследований // Вопросы ономастики. Труды Самарканд. ун-та. Вып. 284. Самарканд, 1976. C.5–12.
22.  Суперанская А.В. Микротопонимия, макротопонимия и их отличия от собственно топонимии // Микротопонимия. Тезисы совещания. М.: Изд-во МГУ, 1964.
23. Суперанская А.В. Типы и структура географических названий // Лингвистическая терминология и прикладная топономастика. М., 1964.
24. Суперанская А. В., Суслова А. В. Современные русские фамилии. М.: Наука, 1981. 176 с.
25. Суперанская А. В. Что такое топонимика? Отв. ред. Г.В. Стенанов. М.: Наука, 1985.
26. Теория и методика ономастических исследований. М.: Наука, 1986.
27. Отин Е. С. Словарь коннотативных собственных имен. Донецк: Юго-Восток Лтд. 2004. 412 с.
29. Пименова М. В. Концептосферы внутреннего мира человека // Введение в когнитивную лингвистику; отв. ред. Пименова М. В. Вып. 4. Сер.: Концептуальные исследования. Кемерово, 2005. С. 133–185.
30. Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры. М., 2001.
31. Телия В. Н. Русская фразеология. М., 1996.
32. Топорова Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели мира. М., 1994.
33. Щербак А. С. Концептосфера языка как ментальная основа формирования топонимов // Вопросы когнитивной лингвистики. № 3. 2007. С. 40–45.
34. Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М., 1994.