Из пламени, к тебе

Глава 1


Говорят, до рождения человек выбирает себе судьбу и родителей, чтобы пройти важные уроки жизни. Сдаётся мне, я зазевалась в какой-то неправильной очереди. Расставила вокруг себя сумки, куда мне с щедростью накидали полные горсти трагедий, как на рынке подлый продавец добросит гнилых яблок в пакет. Бонусом выдали кулёк жгучей боли. В нём была всего одна порция сродни той самой суперострой чипсине; она выжгла дыру в области сердца, сквозь которую что-то прошло и затаилось внутри тлеющим угольком.

И всё же на фоне мирового страдания частные беды кажутся незначительными. Стоит заикнуться о своей боли, как тут же кто-то презрительно фыркнет: «Что значат твои переживания рядом с теми, кого насилуют и убивают? Подумай лучше о тех, кому пришлось шагать в газовые камеры или тонуть, ощущая, как объятые пламенем лёгкие разрывают грудную клетку».


Когда говоришь о себе — всегда проигрываешь. Кому-то или чему-то.

Из-за этого невольно складывается впечатление, что на тебя обратят внимание исключительно тогда, когда твоя гора проблем и несчастий станет выше всех остальных, а до тех пор молчи и не смей говорить о своих чувствах вслух.

Я никогда не стремилась стать героиней драмы. Да и мои мечтания ускользали в манящие дали, где друзья встречаются, чтобы разделить смех и слёзы, где можно брякнуть любую глупость, не боясь унижения. Туда, где с любимым человеком можно делиться самыми сокровенными страхами и сомнениями, получать поддержку, а также услышать: «Ты — единственная, я выберу тебя снова и снова».

Грезила раем.
Тянулась к нему — и каждый раз получала по рукам.

Не хотела быть тем самым подозрительным ребёнком, который умеет прогнозировать грядущие бури по мельчайшим изменениям мимики окружающих. Тем, кто заранее рассчитывает траекторию удара и исчезает, сливаясь с фоном, как хамелеон.

Я не хотела им быть. Но я им являюсь.
Эта истина так же непреложна, как наличие двух X-хромосом в моей ДНК.

***
— Скольких людей ты убила? — вопрос агента ЦРУ отрекошетил от плиточных стен комнаты, вынуждая посмотреть ему в лицо. Глаза Сайласа напоминали омуты с чёрной водой: две тёмные мишени зрачков внутри шоколадных радужек, в которых ничего нельзя было прочесть.

Я не ответила сразу. Смотрела на него, прикидывая, стоит ли вообще что-то говорить. В конце концов, правда мало кого заботит. Люди слышат только то, что хотят услышать. Им нужны истории, которые можно аккуратно разложить по полочкам, втиснуть в чёткие категории "жертва", "палач", "безумец". Но мир сложнее. Я сложнее.
— За раз? Или в целом?
— Меня интересует общее количество.

Вейл так и не дотронулся до шариковой ручки, лежащей поперёк блокнота; белоснежные листы с синей сеткой, готовые поймать любое слово, которое ляжет на бумагу. Но мужчина не утруждал себя записями — первичные показания старательно оформили помощники, а подробности фиксировала камера, висящая под потолком. Не моргающее стеклянное око, нацеленное мне в лоб.

Я, не мигая и не ёрзая, встретила взгляд офицера. В моей жизни было столько вещей, страшнее этого официального интервью. Мою шею обматывали стальной леской, едва не подвергнув казни гарротой. Видела, как рушатся дома, как умирают люди, которых я любила, как чьи-то тени растворяются в огне. Слышала предсмертные хрипы, оттирала с пола кровь своей матери. Лечилась, преодолевала зависимость, едва не сорвалась с крыши.
Пронизывающий взор агента был для меня чепухой по сравнению с этим.
— Полагаю, их было около трёх сот.

Сайлас сцепил пальцы в замок и чуть подался вперёд, но не слишком, чтобы не создавать ощущения давления. Его взгляд всё ещё был изучающим, но теперь в нём появилась насторожённость, которую он тщетно пытался скрыть. Я знала этот тип людей — вымуштрованных, хладнокровных, уверенных в своей методичности. Их учили оставаться объективными, но видела, как едва заметно напряглась мышца на его скуле.
Это был знак.

Никто не остаётся равнодушным к числу «триста», когда это относится к смертям.

Почти слышала, как в его голове строятся схемы: кем надо быть, чтобы уничтожить три сотни людей и остаться настолько… спокойной? Он перебирал варианты, искал знакомые паттерны.

Я представила, как Вейл перед допросом неспешно перелистывает страницы моего торопливо собранного досье и натыкается на строки свидетельских показаний, написанные каким-нибудь соседом или знакомым. Возможно, там было что-то вроде: «Она всегда казалась немного странной: ни разу не пригласила к себе домой, сторонилась близких связей и, несмотря на свою задорность, никогда не рассказывала о себе ничего личного. Что-то в ней было такое… Будто уже готовилась стать или эксцентричной старушкой, собирающей кошек, или кем-то похуже — настоящим серийным убийцей».

Нервно хмыкнув своим мыслям, уловила, как на лице офицера мелькнула мрачная, почти хищная гримаса, где отвращение переплелось с возмущением. Наверное, он воспринял мой смешок как глумление.

— Что тобой двигало?
Сухой, конкретный, безэмоциональный вопрос, однако тело оперативника было напряжено в плечах, чем напомнил мне моего отца, который хотел считать себя сдержанным и справедливым, однако его буйный нрав начинал проявляться именно через верхнюю часть тела, откуда неукротимый характер неизменно спускался до кулаков, обрушивающиеся на мою мать. Он-то и заставлял меня фантазировать о другом мире. Не о сказочных королевствах с драконами или магических проходах за книжными полками, а о чём-то гораздо более примитивном — о месте, где я могла бы комфортно существовать. Без необходимости чувствовать наэлектризованность в воздухе, распознавать надвигающийся шторм по интонации взрослых, замирать и становиться невидимой в нужный момент. Где друзья не издеваются над фиаско, а подхватывают под локти, не давая упасть. Где можно случайно ляпнуть ерунду и не ждать, что тебя за это оскорбят. Где можно быть любимой и желанной.

Эти грёзы настолько глубоко проникли в меня, что порой казалось, стоит лишь крепко зажмуриться, сосредоточиться и искренне попросить Бога, как Вселенная откликнется.
Но нет.

— Мною двигало тоже, что и всеми: выживание.

Вдруг неприятная мысль, подобно стреле, пронзила мой разум: а что, если я действительно сама вытянула этот жребий? Идея возникла внезапно, словно заплутавший путник, спонтанно свернувший к моему порогу. Я бы отмахнулась, но...
Что, если бы у меня была другая жизнь? Та, которую жаждала. Без постоянного кипящего в венах адреналина, без страха, без необходимости угадывать, кого сегодня лучше не раздражать.

Сладкий мираж, из-за которого часто ощущаю утрату, которую не могу объяснить. И периодически ловлю на себе взгляд — в витринах, в стёклах автобусов, в толпе. Точно кто-то наблюдает за мной, ждёт момента, когда я наконец вспомню и сверну к своему настоящему дому. Ворвусь в мир, став той, которая не выбрала этот путь для своей судьбы.

Что, если бы я родилась в другом месте? В семье, где царило тепло и поддержка. Родители умилялись бы моим детским промахам, вместо того чтобы использовать их как повод для наказаний. Возвращение домой не сопровождалось бы тревожным предположением, что за дверью меня караулит зловещая давящая тишина, предвещающая катастрофу. Можно было бы открыто делиться своим настроением, не опасаясь, что его обернут против тебя. Я посещала бы школу, не остерегаясь колких комментариев одноклассников, и беззаботно толкалась бы с ними в коридорах, не анализируя каждую их эмоцию в поисках угрозы. Просто жила бы. Осмеливалась бы мечтать, не считая это слабостью. Выбирала бы профессию, следуя собственным желаниям, а не инстинкту самосохранения. Любила бы кого-то, не ожидая предательства. Могла бы полюбить саму себя.
Но эта жизнь — не моя.

— Эва, ты не испытываешь сожалений?
Я задумалась. Не потому, что не знала ответа, а потому, что он был сложным, многогранным, далеко выходящим за рамки однозначного "да" или "нет". Взор мой упал на собственную тень — серый силуэт на белом фоне. На миг мне показалось, что это вовсе не тень, а кто-то другой. Быть может, та версия меня, которой я могла бы стать? Девушка из счастливой семьи, воплощающая ту жизнь, которую себе представляла. А я... Я всего лишь её отражение, теневой двойник, унаследовавший не её невинную радость, а тьму. Хотелось протянуть руку, коснуться этой другой себя, но она оставалась лишь игрой света и воображения.

— Сожаления? — Я сделала паузу, пробуя вкус этого слова, словно незнакомый фрукт. Но на языке осталась только горечь пустоты и усталости. — Возможно. Но не такие, какие вам хотелось бы услышать.

Взгляд вновь опустился на собственный силуэт, и холодный трепет пробежал вдоль позвоночника. Что, если я реально доппельгангер? Тень, которой не должно было быть? Может быть, настоящая "я" существует где-то там, в ином мире — улыбается, не боясь завтрашнего дня, не прячет панику в глубине зрачков? Я неловко шевельнулась, и тень дрогнула, но не исчезла. Только теперь она выглядела так, будто смотрит на меня с подозрением, точно осознаёт, что я не та, кем должна была быть. Ужас расползся по коже, проникая в кости. А если это правда? Что, если я заняла чужое место? Что, если вся моя жизнь — ошибка?

— Выживание… — наконец произнёс Сайлас, и мне даже показалось, что голос его стал чуть ниже, чем раньше. — Значит, ты считаешь, что у тебя не было другого выхода?

Он, бесспорно, проверял, насколько оправдываю свои поступки, одновременно пытаясь заставить задуматься о моральных аспектах моих действий.

— Такие вопросы меня в принципе не волновали.
— Напалм не самое милосердное оружие, — фраза агента, отточенная и ледяная, вонзилась прямо под рёбра, норовя вырвать наружу эмоции. Но когда жизнь превращается в бесконечное поле боя, первый урок, который усваиваешь, — это умение держать свои чувства в оковах бесстрастия.
— О, так мы обсуждаем милосердие? Тогда стоило бы начать с тех, кто изобрёл этот огненный ад.

Вейл не двинулся. Не поменял позы. Но я уловила едва различимый трепет его кадыка, словно птица взмахнула крыльями где-то глубоко внутри его горла, а дыхание стало чуть глубже, чем секунду назад. Ещё одна мелочь, которую он определённо предпочёл бы спрятать за невозмутимостью.

Сайлас уже не допрашивал меня — он подбирал мне ярлык.

— Эти люди не смотрели тебе в глаза, когда умирали, — сказал он ровно, явно желая поддеть. Вывести из равновесия, ткнув носом в мою жестокость.
— Ну, некоторые успели.
Тишина.

О, офицер действительно старался сохранять самообладание.

Мне не требовалось читать его мысли, чтобы понимать, как они бьют по его черепной коробке, сталкиваясь друг с другом. Я отмечала это в пульсации жилки на его гладко выбритой шее, в том, как он слегка наклонил голову, точно присматривался к чему-то опасному, что нельзя упускать из виду.

Вейл был убеждён, что столкнулся с монстром.
И я видела, как эта мысль ему нравилась. Она успокаивала его, придавала всему происходящему некий смысл, упрощала ситуацию — хотя бы для него самого. Сайлас уже мысленно рисовал меня: измученную, покрытую грязью, беспощадную, лишённую даже намёка на раскаяние и душой, иссушенной до последней капли сострадания. Я была для него воплощением вины, чудовищем, которое заслуживает только осуждения. Он решил, что я должна быть такой. Легко понять, зачем это нужно было ему: наносить клеймо, систематизировать. Ведь с таким врагом сражаться элементарно – достаточно лишь поднять меч праведного гнева. И мои реплики подтверждали его уверенность: я была очередной фигурой зла, которую следовало победить, чтобы утвердиться в своём праве на справедливость. Эта иллюзия давала Вейлу силы, а мои собственные слова лишь усиливали её, делая границы между нами ещё более непроходимыми.

Я сама углубляла эту пропасть, аргументируя это тем, что не нуждаюсь в его одобрении, не боюсь его оценок. Но каждый миг молчания Сайласа заставлял меня сомневаться: может быть, в глазах агента я становлюсь тем самым демоном, которым он меня считает? Все эти битвы – со временем, с собой, с миром – возможно, я стою посреди пустоты, окружённая картонными коробками, тщетно ищущая путь к свету. Кто же я на самом деле? Что скрывает эта маска, которую он так настойчиво хочет мне навязать?
И маска ли это?

Глава 2

Сайлас неспешно потянулся к папке с документами и начал небрежно листать страницы, где, несомненно, скрывались подробности моего места работы, привычек... Да мало ли чего ещё! Его взгляд был холоден и отстранён, будто перед ним лежала всего лишь очередная рутинная бумажка, но я знала этот трюк слишком хорошо. Это была та самая уловка, которой меня пичкали с детства: игнорируй ребёнка — и он почувствует себя провинившимся, вспыхнет желание любой ценой завоевать твоё внимание. Показывай равнодушие — и малыш непременно постарается удивить чем-то волнующим, интересным, чтобы заполучить твоё расположение. Только вот те приёмы, которыми агента обучали в полицейской академии, были для меня повседневностью.

— Эва, давай вернёмся к началу.
Уголок моих губ чуть дрогнул в лёгкой усмешке. Как преподаватель английского, я прекрасно понимала этот манёвр: остановить ученика посреди ответа и задать неожиданный вопрос, проверить, действительно ли он понимает материал, а не просто вызубрил его, как стишок. Так же поступал и Вейл: петлял вокруг одной и той же темы, тянул разговор в разные стороны, аккуратно подталкивая к раздражению. Разгневанные люди часто выдают больше, чем намереваются. Они начинают говорить то, что вовсе не собирались озвучивать. Сайлас искал слабину, ловил противоречия, надеясь найти ниточку, которая поможет распустить всё полотно моей истории. Или хотя бы понять, насколько тщательно она отрепетирована.

— Что конкретно хотите узнать?
— Ты утверждаешь, что познакомилась в интернете с американцем. Джеффри Саммерсом. Он отправил тебе приглашение на международный конкурс писателей, и ты выиграла, поэтому решила лететь в Нью-Йорк, чтобы забрать награду. Правильно?

Я отрывисто кивнула, ощущая, как тепло воспоминаний растекается по моему телу, словно мягкий плед в промозглый день. Эти моменты согревали мою душу, потому что они были частичкой истины, той невидимой лентой, что удерживала меня на самом краю пропасти. Они напоминали мне, зачем продолжаю идти вперёд, даже когда силы покидали меня.

— Да.
— Однако тебя нет в списке лауреатов премии Хэммета.

Я растерянно моргнула. Перед глазами всплыло радостное письмо от Джеффа с надписью «Детка, ты лучшая!» Ссылка вела на страницу сайта, где скрупулёзно описывался процесс отбора, назывались имена финалистов и тех счастливчиков, кому досталось „денежное признание“.

— Ерунда! — вырвалось у меня громче, чем хотела. — Там была одна-единственная Эва Ковач. Проверьте мою переписку, посмотрите скриншоты, ссылки...
— У тебя нет никаких сообщений от Джеффри Саммерса.
— Возможно, он удалил чат в одностороннем порядке. Но вы же сможете его восстановить!
— Мы не имеем доступа к Telegram.

Тишина навалилась, кристаллизуясь, подобно льду на поверхности реки, сжимая воздух, точно мёртвые руки легли на горло. Правда вставала передо мной с устрашающей ясностью: всё чудовищный обман. Я писала свою дебютную мистерию не только ради того, чтобы заявить о себе миру, но и в надежде сбежать из своего городка, пропахшего родительским перегаром и запахом крови на полу. Хотя я давно покинула стены отчего дома, эти серые многоэтажки, похожие друг на друга, как близнецы, удерживали меня в плену: каждый двор возвращал меня в прошлое, а кнопки лифта с выжженными цифрами напоминала о том, как отец однажды сломал нос маме. Город был наполнен символами, метками моей жизни, из-за чего и хотелось из него удрать.

И в тот день, когда узнала, что стала лауреатом престижной премии, первой мыслью было: «Он меня услышал».
Бог, тот самый, к которому я когда-то взывала шёпотом в подушку, наконец выбрался из своего подвала. Я всегда представляла его именно так – не высоким старцем в сияющих одеждах, а измотанным работягой в засаленной майке, который вечно чинил ломающиеся трубы мироздания. Он вылезал наверх только в экстренных случаях, стряхивал с ладоней масляные разводы, попыхивал сигарой и лениво прищуривался: «Ну что, чего тебе там надо?»

Долгое время думала, что он меня просто не слышит. Что занят более серьёзными делами: где-то рушатся мосты, где-то люди умоляют об исцелении, а я? Ну что я. «Хочу выбраться», — писала в никуда, не ожидая ответа.

Но, видимо, в какой-то момент Бог вздохнул, потянулся за первым попавшимся листком – чеком из магазина, где он, возможно, покупал сгущёнку и дешёвый табак, – и нацарапал поверх цифр и дат:

«Эва Ковач – лауреат. И пусть ей дадут целую кучу денег! Исполнить немедленно».

Возможно, он даже улыбнулся, разглядывая свои каракули, а затем смял бумажку, прицелился и, не вставая с места, метнул её в бюрократический аппарат реальности.

И вот — пожалуйста.

Где-то в далёких краях загорелся монитор, высветив знакомые буквы. Где-то проскользнула строка в списке, легла на нужное место, и я стояла, глядя на неё, вцепившись в телефон так, что побелели пальцы.

Я тогда-то и поверила, что бог всё-таки отвечает. Просто иногда ему нужно время выбраться из подвала.
Однако…

— Мисс Ковач, судя по вашим показаниям… — Вейл смаковал каждое слово, словно наслаждаясь вкусом сложной и запутанной головоломки, которую ему предстояло разобрать до последней детали. — Ты, полная восторга и триумфа, наскребла последние деньги на билет в другой конец планеты и села в самолёт, который вскоре захватили террористы. Чудом выжила в авиакатастрофе, а затем, среди бескрайних песков пустыни, случайно наткнулась на американских военных, находившихся на спецоперации. Они стали твоими спасителями и отвели в местное поселение, куда внезапно нагрянули талибы. И вот, снова чудо: ты уцелела — теперь уже в самой гущи перестрелки.

Мужчина ненадолго задержал на мне взор, будто проверяя, успеваю ли следовать за потоками его изложения, и, убедившись, что всё ещё внимательно слушаю, возобновил монолог, не давая мне возможности забыть ни об одном грехе:

— И в этом безумии, в этой нарастающей тирании, ты, по приказу американского солдата, подожгла огнепроводные шнуры фугасов, начинённых напалмом. Движимая выживанием и не задумываясь о последствиях, ты разрушила всё на своём пути, не замечая, что на стоянке техники, которую ты уничтожила, находились не только боевики. Среди них были мирные жители соседней деревни, которых насильно согнали на рабский труд.

Сайлас со стуком захлопнул папку, точно ставя печать на моей судьбе.

— Это очень красивая, красочная история, — его фраза стала почти физически ощущаемой, с налётом зловещей ласки. Агент подался вперёд, почти касаясь моего лица, и в его интонации сквозила издёвка, липкая, как смола. — Но абсолютно фантастичная.

Взгляд Вейла, теперь тяжёлый и цепкий, лежал на мне, как хищная лапа, придавливающая добычу к земле. Желваки, как стальные прутья, начали подниматься на его скулах, и лицо мужчины, которое прежде было как маска, теперь предсказуемо искажалось от напряжения. Сайлас больше не пытался сохранять бесстрастность — эта игра уже вышла из-под его контроля.

— Полагаю, дело обстояло так… — Его реплика грянула, как удар молота по ржавому металлу, дробя правду и ложь, не оставляя пространства для сомнений. — Тебе надоело прозябать в захудалом городке, где комментарии родных и соседей сочились презрением и отвращением, а поганые высокомерные ученики в грош тебя не ставили.

Его голос стал резким, острым, как лезвие кинжала, пронзающее до самой сути, оставляя незаживающие раны.

— Вот тогда-то и пришло предложение — или, может быть, ты сама его нашла — стать перевозчицей. Ты пронесла на борт оружие, с помощью которого захватили самолёт и посадили его на заранее выбранной полосе, а тебя с почестями доставили в поселение. Фанфары довольно быстро утихли, и тебе опять стало скучно. И ты решила позабавиться, расставляя на людей смертоносные ловушки с фугасами. Игра, где ставки были слишком высоки. Ты знатно повеселилась, а?

Агент был настолько близко, что могла рассмотреть красные линии капилляров в его глазах — они сплетались в причудливый узор, напоминающий нейрографику, создавая загадочные карты на белках. Поры, тёмные волоски на щеках, угри на подбородке — всё это было так близко, так уродливо, будто заглянула в микроскоп, в котором видны самые мелкие изъяны человеческой плоти.

Вейл нависал надо мной — грозная глыба мышц, но чем больше ярость наполняла его, тем глубже уходила я внутрь себя: если нельзя одолеть врага, стоит последовать примеру мудрого опоссума — притворись дохлым, чтобы выжить и дождаться своего часа.

— Надеюсь, у вас найдётся достаточно мужества, чтобы извиниться передо мной, когда расшифруют чёрные ящики.
— Перед массовыми убийцами не извиняются, их казнят!
Губы офицера сжались в тонкую ниточку, словно он ловчился запечатать их, как зип-пакет, превращаясь в безмолвного манекена. Сайлас грузно опустился на стул и с уже откровенной неприязнью развернул документы, в которых я заметила свою фотографию и какие-то справки — похоже, мне устроили настоящее профилирование.

На секунду меня пронзила отчаянная паника: а вдруг я действительно сошла с ума? Может, совершила нечто ужасное, а мой разум, не выдержав этого кошмара, стёр память об инциденте, заменив этот фрагмент фантазией о литературном конкурсе и Джеффри? Я знала, что это невозможно. Должна была знать. Но ощущение зыбкости и хрупкости реальности въелось в сознание, как пятно, которое невозможно оттереть.

Голова безвольно поникла, взор упал на мои костлявые колени, обтянутые светло-коричневыми брюками: долгие часы под палящим солнцем без единой капли воды на губах, на чужой, враждебной территории — всё это оставляло мало шансов выглядеть свежей и здоровой. И я легко могла представить себя за решёткой в Гуантанамо — той самой тюрьме, о которой слышала столько жуткого и которая стала символом самых страшных пыток.

Раньше у меня были факты. Премия. Саммерс. Всё выглядело логично, понятно. Даже если что-то шло не так, у меня оставались доказательства. Теперь же всё сводилось к одному: поверит ли мне агент? Больше нет чётких улик. Только интерпретация Вейла. Человеческий фактор. А он всегда меня подводил. Даже в детстве, когда пробовала доказать, что не брала мелочь, всё обернулось против меня: чем дольше оправдывалась, тем увереннее взрослые смотрели на меня, как на воровку. Этот взгляд, который определяет, кто ты есть, всегда оказывался сильнее любых доводов.

Сердце сжалось от нахлынувших воспоминаний: когда увидела на экране уведомление о своей победе в конкурсе, я не просто вспомнила Бога, но почувствовала, что он спустился ко мне — не в настоящее, а в прошлое. В моё детство. Я вновь стала маленькой девочкой, чья мечта наконец-то исполнилась: передо мной открылась дорога в другой мир, где смогу существовать без страха и эмоциональных качелей. Тогда я поверила, что мне воздастся за все те годы страданий. Как будто Высшая Сила благословила меня на новую жизнь, окружённую другой архитектурой, где ничто не будет напоминать о родном доме. Чистый лист. Освобождение.

Но если конкурса не существовало…
Вся информация о нём приходила через Джеффри, но если я никогда не участвовала в премии, то что ждало бы меня в Нью-Йорке? Что меня там встретило бы?

Или...

Я выпрямилась, воззрившись на агента, который бесстрастно изучал меня, как энтомолог исследует примитивного таракана. В висках бешено запульсировало, ладони взмокли.

Или Сайлс блефует, мастерски плетёт паутину вранья, искусно окутывая меня скорбью одиночества и безвыходности. Постепенно, капля за каплей, отравляет душу ядовитым туманом апатии, пока не начну ощущать, что все решения теряют значение, а будущее меркнет, утрачивая всякую надежду. Что если Вейл намеренно вводит меня в заблуждение, чтобы потом выставить козлом отпущения, обрекая на вечный позор в глазах общественности?

Глава 3

Маркер заскрипел по бумаге, оставляя жирную жёлтую линию, словно рассекающую страницу надвое. Сайлас придирчиво изучал документ, выискивая ключевые тезисы, которые могли бы подтвердить его догадки. Мужской взгляд метался от строки к строке, будто охотник, выслеживающий добычу среди густого леса информации. Абзацы, который агент выделял, становились частью мозаики, постепенно складывающейся в целостную картину — его личную теорему.

Недаром же Вейл, прежде чем замолчать и надеть броню сурового оперативника, напомнил об инциденте с напалмом: он хотел, чтобы мои мысли потянулись туда — в момент, когда в моей руке вспыхнула зажигалка, поджёгшая шнур. Искры пробежались по голубоватой верёвке, в то время как я сама юркнула в укрытие, и следом раздался раскат грома, мощный, сотрясший землю. Взрыв разорвал местность в клочья, разлетевшись осколками, которые врезались в стены, вспарывали кожу. За первым гулом — второй, яростный, хищный, как зверь, вырвавшийся на свободу. Пламя взметнулось вверх, поглощая всё на своём пути, унося с собой остатки жизни, надежды, мечтаний. Запах горелой плоти, жаркий, как дыхание ада, проникал в ноздри, вызывал тошноту. Воздух вокруг был раскалён до предела, и каждый вдох обжигал лёгкие. Вопли боли, ужаса, горя смешивались в единый хор, эхо которого преследовало меня даже после того, как всё стихло. Обуглившиеся фигуры, застывшие в вечном крике, стояли перед глазами, точно тени прошлого, что невозможно забыть.

Как растолковать Сайласу, что я не думаю о причинах? Что в моей голове нет ни мандража, ни раскаяния, ни смятений? Только алгоритмы. Входящие данные, молниеносная обработка, реакция. Всё сведено к холодной логике выживания.

Эта привычка, как шрам, давно въелась в мой мозг. Дёрнулось чьё-то веко, поджались губы, изменилась интонация — и я уже знаю, что будет дальше. Взор прощупывает контуры, лихорадочно сканируя всё, что может представлять угрозу. Чутье на опасность, распознавание знаков, которые никто не замечает, но которые всегда ведут к чему-то неизбежному. Это не талант, не интуиция, а выработанный навык выживания. Моя суперсила — это способность адаптироваться. Я растворяюсь в ситуации, подстраиваюсь, покорно принимаю её условия, не пробуя ничего изменить. Подобно воде, которая принимает форму сосуда, но не в силах разорвать его стенки.

Эта стратегия спасала меня в детстве. Любое непослушание заканчивалось наказанием — или стыдом, который жалил не хуже хлыста. Безопаснее было подчиниться, чем отстаивать себя. Безопаснее вписаться в роль, которая отведена, не спорить, не роптать, не стараясь сделать по-своему. В доме, где границы были размыты, а воля одного становилась законом для другого, я выросла с ощущением, что всё моё — это общее. Что обязана делиться, отдавать, приносить жертвы. Что у меня нет ничего своего — ни пространства, ни желания, ни права сказать «нет». Это стало нормой.

Такова была моя реальность: приказы — это непререкаемый закон, нападки — тривиальными событиями, а давление и принуждение — неотъемлемая часть существования.

И остаётся липкий страх, что в любую минуту могут забрать всё, что у меня есть. Поэтому проще не привязываться. Не хотеть, не мечтать, не желать ничего для себя. Потому что утрата — это больно. Потому что привязанность делает уязвимой. Потому что если не иметь ничего, то нечего терять.

Эмоции блокируются, как река, скованная зимними морозами. Легче погрузиться в оцепенение, укрыться в надёжном вакууме, в этом хрустальном коконе, где ничто не тревожит душу. Вроде бы присутствуешь в буднях, но внутри всё неподвижно. Мир виден лишь через мутное стекло — осознаёшь происходящее, но чувства притуплены. Всё сосредоточено на выживании. Самореализация? Нелепость, каприз, недоступная мечта, которую никогда не исполнить.

Когда отрекаешься от себя, когда в зародыше давишь желания и благие порывы, то превращаешься в ходячий мрак. В тень, лишённую формы, в механизм, движущийся лишь потому, что так предписано. Становишься машиной, чей процессор забит чужими командами. Не задаёшь вопросов, не требуешь, не мешаешь. Трансформируешься в робота. Идеально удобного. Идеально пустого. Потому что удобных не наказывают. Удобные не чувствуют.

Как объяснить Вейлу — или любому другому — что будущее не имеет значения, когда в приоритете одно: уцелеть. Выстоять. Дожить до следующего утра. Когда разум автоматически подгоняет цену под "приемлемую", внушая, что разберёшься с последствиями потом, а "потом" никогда не наступает. Когда проблемы множатся, но зарываешь их глубже, чтобы не видеть.

Когда привыкаешь лгать себе, что у мамы синяк не от удара, а от неудачного падения. Что не всё так плохо, и завтра будет легче. Когда наивные сказки становятся доспехами, удерживающие сокрушительный натиск истины, которая без них раздавит. Когда сама себя убеждаешь, что будет время понять, исправить, начать заново — но только не сегодня. Сегодня нельзя останавливаться, нельзя испытывать эмоции, нельзя позволить себе слабость. Главное — продержаться.

В тот роковой для меня час я подчинилась приказу машинально, как в детстве — мгновенно, без размышлений, без сопротивлений. Беспрекословно сделала то, что от меня ждали. Солдат ткнул в цель, и мои пальцы уже выполняли инструкцию, даже не осознавая, что именно запускаю. Щелчок. Яркая вспышка. Ревущая, смертоносная волна детонации. Фугасы сработали, рассеивая фрагменты раскалённой стали. Я верила, что там были техника и боевики. Думала, что это всего лишь очередная страница войны. Но затем увидела их...

В обломках лежали не только агрессоры — среди искорёженных останков проступали фигуры людей, невооружённых, невинных. Их почерневшие тела, разбросанные взрывной волной, напоминали сломанных кукол. На земле, среди дыма и пепла, замерли дети. Маленькие, хрупкие существа, чья жизнь оборвалась в чудовищных мучениях. И вот тогда во мне что-то окончательно оборвалось.

Я увидела себя. Маленькую, забытую в хаосе чужой жестокости. Беспомощную перед чужой волью. Ту, что привыкла быть ничем — безликой, тенью, на которую никто не оглядывается. Ту, чью боль никто никогда не считал важной. Я смотрела на их тела, скрюченные, неподвижные, и видела не их, а себя. Девочку, которая усвоила, что её страдания не имеют значения, что она — лишь декорация для чужих решений. И в тот момент критик, безжалостный и всепроникающий, зашипел в сознании: «Ты монстр. Ты ошибка. Тебя не должно быть».

— Эва, ты по-прежнему утверждаешь, что познакомились с Саммерсом онлайн?
— Да.
— И он собирался встретить тебя в международном аэропорту имени Джона Кеннеди?
— Именно так.
— Тогда почему у тебя нет ничего, что связано с Джеффри?

Сайлас выудил из-под папки прозрачный пакет с надписями, которые в фильмах обычно сопровождают улики. Внутри лежал мой телефон с разбитым экраном, но узнаваемым благодаря чехлу с наклейкой «Крылья свободы».

— Мы смогли восстановить данные, — продолжил агент, внимательно наблюдая за мной, — но среди них нет ни одной фотографии Саммерса. Ни единого упоминания о нём. Даже в контактах нет его имени. Ты летела к призраку?

Как он не понимает, что приберечь снимки, нежные сообщения — значит признаваться самой себе, что он мне дорог? Что строю планы. Увлечена им. А близость делает беззащитной. Пока нет следов — нет и риска, нет этого глупого «а что, если всё это правда?». Пока ничего не зафиксировано, можно отвернуться, отмахнуться, цинично фыркнуть: «Да это же просто случайность». Но стоит позволить себе записать, сохранить, присвоить — это становится настоящим.

Пугающе реальным.

— Мы общались через Telegram. Там было всё. И звонить выгодно.
— И он обещал тебя приютить?

Я нервно сглотнула. Слова Вейла были похожи на иголки, одна за другой вгоняемые под ногти. В них сквозил не сарказм — нет, это было хуже. Это был методичный разбор моей биографии, шахматный размен, в котором мои аргументы рушились один за другим. Сайлас сперва посеял зерно сомнения, что Саммерс вообще существовал, а после уточнил, что должна была поселиться у Джеффри. Дознаватель инфицировал мнительностью. Подводил к признанию, что моя история — лишь мираж, созданный мной самой. Разворачивал лицом к тому, что я не жертва обстоятельств, а инициатор. Автор плохо слепленной легенды.

— Мы договаривались, что я остановлюсь у него, а дальше… ну…
Мой голос предательски затих, споткнувшись о собственную неуверенность. Ведь если премия — это часть обмана Джеффа, то я бы прилетела… к чему? К кому? Получается, вцепилась в привлекательную наживку, слепо доверилась и даже ничего не проверяла. Потому что хотелось поверить, что в кои-то веки на моей улице случился праздник. Это был шанс, за который ухватилась, как утопающий за соломинку, ведь я действительно тонула — в собственном отчаянии. Но что было бы, если, переполненная надеждами, благополучно добралась бы до Нью-Йорка? Попала бы в сексуальное рабство? Разобрали бы на органы?

— Разве нет никакого способа доказать, что я общалась с этим человеком?
— Мы ведём расследование, — отчеканил агент, твёрдо пресекая любые попытки с моей стороны перехватить контроль над разговором, и немедленно перешёл к следующему вопросу: — Что случилось с самолётом?

Меня будто выдернули из реальности и швырнули назад — в тесное кресло между двумя потными, расплывшихся в сиденьях пассажирами. В уши ударил монотонный шелест колёс тележки стюардессы, наполненной ерундой, которая теперь уже не имела никакого смысла.

— Не представляю. Это вне моей компетенции.
— Опиши своими словами.
— Самолёт задребезжал. Замигал свет. Стали отваливаться куски металла. Людей стало высасывать из салона. Всё произошло молниеносно.
— Но при этом ты успела пристегнуться.

Как Вейлу обрисовать, что уловила эту странную тряску с первых секунд? Она отличалась от банальной турбулентности — не та, не такая. Вибрация поднималась откуда-то снизу, точно сердце самолёта билось в неправильном ритме. Я пристегнулась рефлекторно, как животное, почуявшее своего естественного врага, и когда с потолка посыпались кислородные маски, не удивилась. Уже была готова. Инстинктивно налепила маску на лицо и вцепилась в подлокотники, как тогда, в детстве, когда приходилось наблюдать кошмар и бояться закричать или заплакать, чтобы не навлечь на себя гнев. Когда страх должен был оставаться внутри, потому что иначе — хуже.

Я не издавала ни звука — не могла, парализованная ужасающей сценой, ощущая на своей коже капли тёплой крови. С широко распахнутыми глазами запечатлевала на сетчатке, как младенца высасывало через треснувшее окно наружу, как сорвавшийся со стены телевизор оглушил старика. Алюминиевые пластины срывались с обшивки, пронзая, как сюрикэны, воздух и разрезая людей пополам, обрывая их истерический визг. Это длилось одно бесконечное мгновение, пока наконец самолёт не треснул, как ореховая скорлупа, и хвостовая часть не рухнула вниз, задравшись изуродованным краем вверх — я оказалась словно на дне глубокого колодца, из крошечной щели которого виднелось лишь небо.

А потом — темнота.

И как только смогла прийти в себя, не позволила себе зацикливаться на развернувшейся катастрофе. Не допустила мыслей, которые могли бы захлестнуть меня, размазать, обезоружить. Сделала единственное, что умела лучше всего — начала прикидывать, как срастись с ситуацией. Адаптироваться.

Я знала, что Сайлас мне не верит. Он не намекал, не стремился ловко подвести к выводу — Вейл уже открыто заявил, что моя история фантастическая. Слишком невероятно, слишком разрозненно. Как пазл, где половина деталей утеряна, а оставшиеся не стыкуются.

Но всё равно буду стоять на своём.

Если позволю себе засомневаться, чужие интерпретации сомнут меня, навязанные версии затопят сознание и сведут с ума, и тогда всё — меня не останется.

В конце концов, что у меня есть, кроме моей правды?

Глава 4

Допросная комната давила на виски, как призрачные скобы, флуоресцентный свет резал пространство на чёткие геометрические фигуры: квадрат стола, прямоугольник папки, узкую линию взгляда, которым Сайлас пронзал меня. Он небрежно перелистывал дело, лениво, как листва шуршит под ногами в осеннем парке. Его взор скользил мимо, но я знала — агент подмечает всё. Как дышу, как бьются жилка на шее, как замирает грудь на вдохе, когда он переворачивает страницу.

— Мисс Ковач, ты словно докладываешь мне рапорт.

Голос Вейла плавный, как ртуть, растекался по помещению с ледяным намёком: я веду себя, как солдат, запрограммированный на исполнение приказа, без малейших колебаний. Солдат, который прячет за дисциплиной отказ от собственной воли, спихивает выбор на генерала. Тогда как я — гражданское лицо, чуждое этим правилам, стоящее за границей их жёсткой системы.

— Вы хотите услышать детальное описание?
— Сколько раз ты уже успела повторить «хотите»?

Я промолчала, не понимая, к чему он клонит. Где-то внутри, глубоко, задрожало что-то неприятное, но тут же принялась давить это чувство, как тлеющий уголёк, пока он не погаснет совсем.

— Эва, ты привыкла говорить то, что от тебя ждут? Ты пытаешься мне угодить?

Незримый крючок вонзился куда-то под рёбрами. Не грубо, не болезненно — но я его ощутила. Грудь сдавило и закололо, будто воздух в комнате вдруг стал густым, вязким, тяжело проходящим сквозь лёгкие.

— Мы же ради пояснений здесь?
— Почему ты подожгла фугасы?

Интонация у Сайласа была холодная, как зимний ветер, проникающий под воротник. Резкая смена темы не вызвала у меня ни малейшего движения — не вздрогнула, не поменяла позу. Мои родители были мастерами в искусстве молниеносных переходов, и я научилась адаптироваться к непредсказуемости, справляться с хаосом. Бдительность стала моим вторым именем.

— Это была единственная возможность прорваться через вражеский кордон.
— Это твоя правда или чужая?

В образовавшейся тишине слышала только своё дыхание — слишком ровное, слишком выверенное.

— Разве есть разница?

Вейл медленно склонил голову набок, его глаза чуть сузились, точно норовили разглядеть что-то важное за гранью видимого. В этом движении было нечто почти кошачье — грациозная задумчивость, смешанная с лёгкой хитрецой. Мужчина смотрел на меня так, словно улавливал больше, чем могла себе представить, и ожидал ответа, который сам уже знал.

— А ты сама как считаешь?

Я могла бы сказать, что не задумываюсь об этом. Что это второстепенно. Но агент будет ждать, пока не произнесу что-то значимое, пока не вытащит из меня что-то настоящее.

Я знаю, как это работает. Знаю, как правильно себя вести.

«Будь хорошей девочкой».
«Не разочаровывай».
«Ты же не хочешь никого огорчить?»

Всё детство было тренировкой. Делаешь то, что нужно, и остаёшься в безопасности. Подстраиваешься под ожидания — и завоёвываешь расположение. Отдаёшь себя без остатка — и тебя принимают. Это правила игры, в которую не выбирала играть.

— Я сделала то, что должна была, — отчеканила односложно, потому что так и было.

Сайлас улыбнулся — еле заметно, уголками рта.

— Ну да. Ведь у тебя никогда не было другого выбора.

Тембр Вейла стал шелковистым, как бархат, но в этой мягкости скрывалось что-то острое. Меня коробил его сарказм, эта высокомерная уверенность, будто он видит меня насквозь — словно я всего лишь открытая книга, разложенная перед ним на столе.

— Эва, ты вообще до того момента видела фугасы?

Перед глазами пронеслось детство: ножи, вилки, бронзовая кухонная утварь. В моей семье любой предмет мог стать смертоносным оружием. Не было нужды приобретать специальные боеприпасы.

— Нет.
— Тогда как у тебя возникла идея их поджечь?

Горло мгновенно сжалось, точно в нём застрял шершавый, липкий комок, который невозможно проглотить. Я кашлянула, стараясь сохранить спокойствие, не отводя взора от тёмных, проницательных мужских глаз.

— Ты не знаешь, да? — Его внимание, подобно рентгеновскому лучу, просвечивало каждую частицу моего тела, тщательно исследуя, словно опытный хирург, выискивающий слабину. — Потому что это не твоё решение. Это не твои желания.

Сайлас рыл глубже, чем следовало бы, проникал туда, куда никто не имеет права вторгаться. Он обнажал самые потаённые уголки моей души, точно вспарывал старую рану и бесцеремонно разглядывал её содержимое.

«Ты не имеешь права сомневаться».

Что-то внутри ломалось, хрустело, будто ступала по тонкому льду, и первая трещина уже поползла к берегу.

Руки непроизвольно сцепились в замок, скрывая напряжённые кулаки. Гнев поднимается во мне, и хотелось выпустить его наружу, но делать это здесь — чистейшее безумие. Однако в этой звенящей, как церковный колокол, тишине, прокралась мысль, подброшенная агентом: А что, если бы я не подчинилась?

Что если бы осмелилась сказать «нет». Что тогда? Допрос в другой роли? Пуля? Или пустота, в которой меня больше не существует?

— Если бы это было твоим решением, Эва, ты бы точно знала, почему его приняла, — произнёс наконец Вейл, откинувшись на стуле. — Но ты даже не подумала. Не спросила о последствиях, чтобы взвесить все плюсы и минусы.

От этих слов бросило в жар. Потому что не могла сказать, что он не прав. Но и согласиться тоже не получалось — мои уста словно спаялись, всё внутри шептало, чтобы я замолчала, притаилась, нашла себе оправдание. В голове жужжало знакомое предупреждение: «Не думай об этом!»

Всю жизнь меня учили действовать, а не размышлять о причинах своих поступков. Теперь же столкнулась с необходимостью объяснить свои мотивы. Привычка спасаться любой ценой взяла верх над желанием разобраться в собственных эмоциях и мыслях. Но передо мной человек, который ждёт от меня чего-то большего, чем тривиальное «я сделала, потому что нужно». Сайлас выколачивал откровенность, ту самую, которая, как меня учили, может быть опасной.

Вейл хотел, чтобы я взяла на себя ответственность, приглашал признать последствия своих действий.

Ответить за себя.

Реальность, в которой я существовала долгие годы, начала трескаться по швам, вызывая неописуемый ужас — не из-за агента, не из-за его вопросов, а из-за того, что я перестала понимать, кем являюсь на самом деле.

Потому что, помимо стремления быть удобной, угодливой, спасительной, жалостливой — ничего другого в себе не находила.

Кто я без этого?

Сначала у меня не было возможности быть собой, а потом — смелости. Я всегда ориентировалась на внешние сигналы, подсказывающие, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что постыдно.

Свобода казалась мне чрезмерной, пугающей, как огонь, готовый уничтожить всё, что строила. Подлинность, честность, открытость — эти понятия, такие возвышенные на словах, вызывали у меня дрожь в самых глубинах души. Они требовали от меня полноценной жизни, без старых удобных масок, под которыми я пряталась столько лет.

Стул внезапно стал неудобным, и я заёрзала на месте. Там, где раньше была хоть какая-то иллюзия уверенности, теперь разверзлась бездна. Мне казалось, что контролирую ситуацию, но на самом деле не управляла ничем.

Подлинность — это не красивые слова. Это действия. Это риск. И вдруг страх, который хоронила под кожей, стал реальным. Проблема в том, что не знала, готова ли я ко всему этому.

Кто я без этой холодной логики выживания? Без этих масок?

Неожиданно по губам прокатились капли и упали на брюки: алые пятна расползались по светло-коричневой ткани, напоминая кровь погибших, впитывающуюся в пески. Я автоматически коснулась носа, и пальцы тут же окрасились красным. Сайлас встал и вышел из комнаты, вскоре вернувшись с пачкой салфеток и стаканом воды. Возможно, если бы не видеокамера, он обошёлся бы со мной менее деликатно, но учитывая запись, ему пришлось следовать протоколу о гуманном обращении с подозреваемыми.

Конфликт, поднятый со дна моей души, угрожал разорвать меня изнутри, разбрызгивая осколки по всему помещению. И меня снова потянуло к старому, проверенному убеждению: «Я не должна думать об этом».

— Кто вы, мистер Вейл? — пробормотала гнусаво, зажимая нос салфеткой. Агент озадачено вздёрнул бровь. — Вы то будто верите мне, то в следующую секунду разносите мои факты в прах. Для вас важнее узнать истину или сломать меня?

Сайлас раздражал меня своей двусмысленностью, сводил с ума. Он был подобен изменчивому дыму, которого невозможно поймать, чем провоцировал режущий, жгущий дискомфорт, как если бы нечто инородное копошилось в мышцах, и от этого хотелось избавиться, но никак не удавалось.

— Эва, ты нервничаешь, поскольку не понимаешь, что мне от тебя нужно? Не можешь выбрать выигрышную стратегию?
— Нет у меня никакой стратегии! — пробурчала возмущённо. — Я всего лишь рассказываю свою правду. Излагаю события в хронологическом порядке.
— Может быть, дело в том, что ты привыкла к ясным указаниям? Тебе дают конкретную задачу, и ты её выполняешь. Но теперь…

Вейл слегка наклонился вперёд, словно притягиваемый невидимой силой, и оперся локтями о поверхность стола. В этот момент свет, точно художник, виртуозно выхватил его лицо из теней, мастерски очерчивая контуры. Его глаза, немигающие и пронзительные, будто проникали сквозь внешние оболочки, стараясь достичь самой сути, вызывая ощущение, что он читает мысли, как развёрнутую газету.

— Теперь перед тобой что-то, что не поддаётся инструкциям. И это выводит тебя из себя.

Сердце пропустило удар. Дыхание остановилось.

Агент прав.

До дрожи, до жжения в затылке, до паники, которая расползалась из солнечного сплетения.

Я была уверена, что знаю правила. Что могу играть по ним, лавировать, приспосабливаться. Но Сайлас … Он выворачивал их наизнанку, менял расклад, заставлял заглянуть туда, куда боюсь смотреть.

Вглубь себя, туда, где нет чужих команд, где не нужно соответствовать чьим-то ожиданиям, где не требуется оправдываться, где можно быть собой без извинений. Моё истинное «Я», не замаскированное, не искажённое, не обременённое тяжестью чужого мнения.

Меня словно швырнуло в пропасть.

Слишком много кислорода. Слишком много пространства.

Свобода — удушающе огромная, хищная, готовая раздавить меня своим весом.

Слишком много мыслей, слишком много выводов, которые не готова была сделать.

Я уставилась на пропитанную кровью салфетку. Это была не просто кровь. Это было доказательство — моей слабости, моей беспомощности перед Вейлом и перед самим фактом перемен. Меня раздавило осознание — тягостное , неотвратимое, заполняющее грудную клетку свинцовым грузом. И, в то же время, в самом центре этого отчаяния, точно проблеск, мелькнула новая, пугающая мысль: а что, если… если я действительно могу жить иначе? Что, если свобода — это не хаос и не пустота, а возможность?

И если она у меня есть…
То что мне с ней делать?

Глава 5

Помещение сжалось вокруг меня, как неумолимый капкан, стискивающий свои челюсти всё плотнее. Воздух стал густым, словно насыщенным свинцовыми парами, и каждый вдох требовал усилий, заставляя лёгкие напрягаться в борьбе за драгоценный кислород. Холодная и злобная комната, казалось, наслаждалась моим мучительным состоянием, наблюдая через тёмные углы.

В этом мрачном пространстве появились три тени — три брата: Должен, Надо и Хочу. Их присутствие воспринималось физически, они вплетали свои нити в полотно моих мыслей, властно управляя сознанием. Они заняли позиции, точно вершины невидимого треугольника, окружившего меня со всех сторон.

Должен нависал над Сайласом на манер гигантского идола, его баритон гремел, как раскат грома, требующий ответа, его суровый взор пробивал меня насквозь, принуждал говорить, даже когда язык отказывался повиноваться. Надо возвышался за моей спиной, его шёпот, похожий на змеиное шипение, неустанно повторял: «Выдержи… Ты обязана устоять… Иначе сомнения раздавят тебя». А вот Хочу притаился возле двери, заманивая к бегству, суля освобождение, но одновременно грозя предательством…

Мои глаза метались между ними, не находя опоры, не зная, кому довериться, чью команду исполнить. Мои мысли путались, теряя связь с реальностью, подобно пряже, выскользнувшей из рук неумелого вязальщика, которая, размотавшись, больше не возвращается в стройный узор.

— Джеффри Саммерс, — вкрадчиво произнёс агент, и эти два слова обрушились на меня, как груз, который невозможно удержать. Мир закрутился в воронку, утратив все краски, оставив лишь вакуум. Меня прошиб озноб, словно призрачная пятерня сдавила позвоночник, посылая леденящий разряд прямо в сердце. Звуки затихли, растворившись в гнетущей тишине, а имя, сорвавшееся с его губ, повисло в воздухе, как предвестие чего-то неотвратимого.

— Ч-что?.. — просипела хрипло; ноздри, склеенные запёкшейся кровью, искажали интонацию, придавая ей тональность человека, только что оправившегося от слёз.

— Вспомни о нём. Он ведь прислал тебе ссылку на премию. Ты написала дебютную мистерию и выиграла. Отправилась за наградой... — Вейл перечислял ласково, практически любовно, но мне стало неуютно. Кожа покрылась мурашками. Хотелось отодвинуться, вжаться в стену и пройти сквозь неё. — Опиши Джеффри. Почему ты ему поверила? По сути, отправилась на другой конец планеты вслепую. Что тебя поразило в нём? Что стало ключевым элементом в твоём выборе?

Я вцепилась пальцами в край стола, ощущая, как древесина ногтями начинает трескаться. Ещё один выпад от цэрэушника. Ещё одна попытка поймать меня на крючок. Но не собиралась позволить ему разрушить ту последнюю опору, которая ещё держала меня на плаву.

Отвернувшись от Сайласа, чтобы его скептическая физиономия не затопила меня волнами подозрений, погрузилась в воспоминания о Саммерсе. Я хранила их, как самое дорогое сокровище: его нежность, заботу, мудрые рассуждения о жизни и литературе. Джефф... Тот, с кем (если верить агенту) не осталось ни одной переписки, но чьи аргументы всё ещё звенели в моей душе, как верный компас.

— Он надёжный, — внутри меня медленно начало распространяться приятное, успокаивающее чувство, будто тёплый плед, укутывающий душу. Всё будет хорошо, всё правильно. — Не перфекционист, но всё же старается делать свою работу как можно лучше. Иногда жёсткий, но если считает, что дело того стоит. Саммерс непоколебим, временами даже упрямый, но всегда справедливый. В нём есть эта... эта внутренняя стойкость, способность выдерживать любые испытания. Знала, что могу на него положиться.

Я улыбнулась, вспомнив те трепетные мгновения, когда мы с ним делились друг с другом самыми сокровенными мыслями.

— Джеффри не любит в этом признаваться, но он романтик, — я усмехнулась, представляя себе сцену, где он по-детски отрицал всякую сентиментальность, но затем написал удивительно трогательное письмо. — Привязан к друзьям, семье. Щедрый. Спокойное море, но если кто-то вызовет в нём шторм — не позавидуешь. У него есть понимание справедливости, знаешь? Такое, что иногда он принимает чужие проблемы на себя . Это... это делает его таким, каким я его знаю.

Хотя уже не могла отличить правду от лжи, в одном была уверена абсолютно — именно Саммерс заставил меня поверить в себя. Именно он был рядом, когда депрессия обвила шею петлёй, когда отчаяние грозило поглотить меня целиком. Именно он протянул руку помощи, вытащив из болота безысходности. Вера в Джеффри стала для меня якорем, и я сумела встретиться взглядом с Вейлом, почувствовав, как уверенность вновь наполняет меня изнутри.

— Вот почему я доверилась ему. Потому что Джефф верил в меня. И я никогда не сомневалась в этом.
— Эва, ты несколько раз упомянула справедливость. Она для тебя основополагающий критерий?

Вопрос Сайласа застал меня врасплох: разве это не то, что ценится всеми априори? Разве это не само собой разумеющееся?

— Мне нравится равное обращение, — ответила настороженно после короткой паузы. — Это честно.
— Значит, именно этим тебя привлёк Саммерс? — речь агента была ровной, но я уловила в ней что-то ядовитое, едва заметную игру. — Своим благородством, умением воздавать всем по заслугам, своей неизменной поддержкой? Тем, что он стабилен и последователен в своих действиях?

Я тревожно поёрзала, нервно сглотнув. Болтовня Вейла ложилась на мои мысли, но с какой-то опасной, скользкой интонацией, точно искусно заточенные кинжалы. Меня не покидало ощущение надвигающейся угрозы. Сайлас явно намеревался что-то выведать, осторожно подбрасывая мне одну наживку за другой.

— Зачем мы вообще об этом говорим? — прорычала угрюмо, больше не скрывая враждебности. Напряжение поднималось изнутри, как прилив, затапливая собой остатки невозмутимости.
— Эва... — мужчина развернул распечатку и подтолкнул её ко мне. Бумага зашелестела по поверхности стола, словно шёпот старого пергамента, хранящего забытые тайны. — Ты только что повторила описание персонажа из текстовой ролевой игры «Босиком по Бейкер-стрит». Альберт Орлов создал его много лет назад.

Я растерянно заморгала, чувствуя, как комментарии агента разрушают что-то фундаментальное внутри меня. Нет, это исключено. Ошибка. Совпадение. Но каждое его слово было серьёзным, весомым, как камни, складывающиеся в зловещую мозаику, которую упорно отказывалась разглядеть.

— Джеффри Саммерс. Именно так он описан. Может быть жёстким, если того требует ситуация, но внутри он сентиментален, привязан к близким. Бескомпромиссен к врагам, но бесконечно терпелив с теми, кого считает друзьями. Стремится быть первым и ненавидит, когда им командуют. Любит роскошь, не зациклен на порядке. Терпеть не может лжецов и халтурщиков. Замечает чужие проблемы и делает их своими. И, конечно же, никогда не признается, что ищет заботу и поддержку в любви, но на самом деле ему нравится быть нужным.

Моё сердце забилось чаще. Реплики Вейла отзывались во мне, как эхо моих собственных мыслей. Как будто смотрела в зеркало, но отражение в нём больше не повиновалось моим движениям. Это было невозможно. Глаза метались по строчкам, судорожно выискивая лазейку, ошибку, хотя бы крошечную разницу, но фразы вбивались гвоздями в нервы, втаптывая в реальность этот кошмар.

— Это… — грудь рубануло раскалённое лезвие шока. — Это…

Меня охватило удушье, как если бы горло сдавили железными тисками. Липкий противный пот извилистыми дорожками скользнул по спине, пропитывая кожу испугом. Я рванулась вверх, но тело не откликнулось. Ноги не слушались, оставались неподвижны, как две чуждые мне колонны. Я завалилась вперёд, грудью на стол, голова гулко ударилась о край. Пульсирующая боль прошила лоб, но её заглушил страх.

Я тут же в панике постаралась оттолкнуться от стола, вернуть контроль, сбежать из этой дьявольской статичности — и рухнула обратно на стул, вцепившись в его подлокотники, как утопающий в обломки судна.

Тогда я увидела их.

Мои ноги.

Повисшие зачахшими стеблями, безвольные, чужие. Я попыталась заставить их двигаться, заклинать их силой мысли, но они не подчинялись — лишь из-за моих метаний дёрнулись раз, вздрогнув под тканью, как искорёженные марионетки.

И только тогда я заметила: тонкие очертания под брюками. Лишённые мышц. Высохшие, хрупкие, точно пересушенные ветви. Колени торчали угловатыми костяными выступами, будто принадлежали не живому человеку, а давно забытым останкам.

Я была парализована.

Паника накатила на меня, словно лавина, сметая последние остатки здравомыслия, затягивая в бездну. Сердце металось в грудной клетке, как пойманная в силки птица, и каждое его сокращение отдавалось оглушающим эхом в висках. Я задыхалась. Пробовала дышать глубже, но лёгкие только сжимались, а воздух царапал горло, точно наполненный мраморной крошкой. В уме царил хаос, перемешивая всё в пыльный клубок. Осознание собственной беспомощности и загнанности обрушились на меня всей своей тяжестью, будто бетонная плита, погребая под собой остатки надежды.

Внутри всё оборвалось, вопль страха рванул наружу, словно осколки стекла, рассекающие внутренности. Мозг вспорола вспышка воспоминания — двое полицейских заходят в мою камеру. Я не брыкалась, когда они подняли меня вместе со стулом и перенесли в допросную. Тогда это казалось... естественным? Они всё равно были сильнее меня, сопротивление было бесполезным — молча терпела, притворялась, что ничего необычного не происходит. Как в детстве, когда на следующее утро после драк все делали вид, что ничего не случилось.

Но это неправильно.

Теперь осознание долбило в затылок, точно остриё ножа, раскалывая моё сознание на фрагменты, дробя мысли до полной неузнаваемости. Фрустрация, как живое существо, охватила меня, лишая остатков воли. Я ошарашенно уставилась на Сайласа, словно в его взгляде была вся моя судьба, все ответы, которых так боялась. Всё в нём — его поза, невероятное спокойствие, даже небрежный наклон головы — подтверждали одно: он держит всё в своих руках, а я — всего лишь пешка в его безжалостной игре, которая, как и полагается, обречена на потерю.

Фатальность накрыла меня целиком, как бездонная, тёмная пропасть, затягивая в свои недра. Я почувствовала, как моё тело, мой разум, всё существо окончательно оказывается в ловушке, где исход уже предрешён. Это было не просто ощущение безысходности, а тотальное осознание катастрофы.

— Что вы со мной сделали?!
Голос сорвался в истерический визг, высокий и звенящий, как рвущаяся струна.

Я в панике огляделась в поисках выхода — дверь казалась такой близкой, но в то же время недосягаемой. Мне нужно было выбраться из этой смертельной западни, но предательские ноги оставались глухи к моим приказам. Моё тело стало мышеловкой. Комната — клеткой. Я не могла сбежать. Не могла стоять. Моё тело отвернулось от меня, как враг, лишив меня той самой силы, на которую всегда могла опереться.

Возглас вырвался из груди — истошный, яростный, безумный. Подстёгнутая им, опрокинулась набок, всем весом врезавшись в холодный плиточный пол. Боль пронзила запястье, отдалась в плечо и копчик, но это было ничто по сравнению с клокочущим ужасом.

Я должна выбраться.
Я обязана.
Я не могу остаться здесь.

Опираясь на локти, используя их как рычаги, я лихорадочно, как раненый зверь, ползла вперёд — к металлическому прямоугольнику, который манил, как последняя надежда. Я не знала, как дотянусь до ручки, но сейчас это не имело значения — главное было добраться туда, к спасению.

Каждый миллиметр движения был пыткой, рывки требовали от меня всего, что ещё оставалось, и всё равно не было достаточно. Мёртвые ноги не шевелились, они тянулись за мной, как чугунный балласт, не поддающийся ни усилиям, ни желанию. Я была пленницей в своём собственном теле, не имея контроля ни над собой, ни над происходящим.

Всё стало капканом — я была заключённой в своей физической немощи, будто в саркофаге. Тяжесть тела была как проклятие, и я не могла убежать, не могла освободиться. Пространство вокруг меня стало плотным, как вязкая тьма, в которой мой надрывные вопли разносились, точно зов о помощи, который не получал отклика. Они вырывались изнутри, дикие и необузданные, свирепствующие, как буря, что врывается в пустую, беззащитную землю, сметая всё на своём пути. Мой голос был моей единственной возможностью вырваться — не в мир, а из самой себя.

Чьи-то горячие пальцы схватили меня за плечи, не оставляя ни малейшего шанса на побег. Их хватка была решительной, неотвратимой. Меня резко перевернули, и я оказалась на спине, уязвимая, как вещь, забытая кем-то. Над собой увидела Вейла. Он опустился рядом, его колено оказалось у меня под шеей, как твёрдое, неподвижное доказательство власти.

— Не сопротивляйся, — мужская интонация звучала мягко, почти утешающе, но в ней был скрытый приговор, от которого не было укрытия. — Прими правду. Скажи её. И тебе станет легче.

Мои губы задрожали, как ослабшие крылья. Внутри что-то треснуло, и почувствовала, как силы, словно зыбкая почва, ускользают. Я была готова разорваться, как старый канат, и в этот момент всё, что могла — это остаться в руках Сайласа, пустая, хрупкая, утраченная.

И вдруг мой взор упал на что-то рядом.
Телефон. Разбитый экран.

Он лежал там, жалко валяющийся, не способный самостоятельно перебраться на другое место. Совсем как я. Вероятно, Вейл уронил его, бросившись ко мне, норовя удержать мой падший, изуродованный образ. Я смотрела на стеклянное, искалеченное окно в мир. Время замерло, будто разом застыло, а затем начало отматываться назад, словно фильм, прокручивающийся в обратном направлении.

До взрыва.
До того самого мгновения, когда фюзеляж самолёта расслоился, и в трещины начало высасывать пассажиров.
Ещё раньше.
За мгновение до…

Не успела я понять, что происходит, как мои веки непроизвольно сомкнулись, как защита от ужаса, что вот-вот ворвётся в меня. И в тот же миг надсадный вой пробился наружу — жгучий, горестный, полный страха и гнева, раздирающий воздух, как невыносимая боль, когда расщепляется душа. Это был крик, который мог бы уничтожить всё вокруг.

Я вспомнила.


Глава 666

Фюзеляж самолёта содрогнулся, дрожь прокатилась по салону, заставляя стаканы подскакивать на столиках, разбрызгивая своё содержимое. Свет замигал, резанув зрачки вспышками. По проходу пронёсся испуганный шёпот, смешанный с детским всхлипом — эта полная плача дребезжащая вибрация вонзилась прямо в грудную клетку, заставив сердце сбиться с ритма.

Я закусила губу, широко раскрытыми глазами впиваясь во впереди сидящих пассажиров — туда, где кусок металла оторвался от корпуса. Ветер ворвался в салон северным хищником, свистя и вытягивая за собой предметы, бумажные салфетки, шоколадки, ноутбуки, ремни... Человеческие тела. Жуткие вопли закружились в воздухе, словно растерзанная газета, но за их истеричными возгласами проступало нечто иное — неразличимый, ускользающий лязг.

Я инстинктивно нажала на кнопку пульта. Замерла. Крики пассажиров стихли, растворяясь в ночи. Но в этой мгновенной тишине всплыл скрежет — негромкий, но слишком клацающий, слишком неловкий. Ключ в замочной скважине.

Капельки холода поползли по спине.

Я знала этот звук.

Моё тело невольно изогнулось, и я скатилась с постели, как медуза, стекающая по краю. Забилась под кровать, не желая общаться пьяными взрослыми: в таком состоянии они смахивали на пороховую бочку, которой для взрыва не хватало сущей мелочи. Мимика, тон, жест, ответ — всё это могло стать той спичкой, которой воспламеняла их.

— Чёртова девчонка! — грохотнула дверь, и этот звук, будто хлёсткий удар ремня, эхом разнёсся по квартире. — Опять раскидала обувь!

Я зажмурилась, затаив дыхания. Внутри билось два чувства: страх перед отцом, который, нагулявшись, пришёл домой, и ярость. Я страшилась столкнуться с разбушевавшимся отцом, успевшего наклюкаться на работе, поскольку не представляла чем это обернётся, и при этом злилась на то, что мне приходится сносить весь позор, все кошмары. Я была заложницей семьи без права голоса. От меня требовалось беспрекословное подчинение, а любое непослушание жестоко наказывалось — безопаснее было молча терпеть, а гнев подавлять, чтобы он не прорвался в самый неожиданный момент и не вызвал катастрофу.

— Эга! — пьяное коверканье моего имени полоснуло по слуху. Я стиснула зубы. Ненавидела, когда он уродовал красивое «Эва», превращая в «Эга», а в периоды запойных недель и вовсе опускал до «Яга». — Где эта чёртова девчонка?!

Поступь — шаткая, неровная — послышалась из коридора. Узор на стеклянной двери раздробил силуэт отца, превратив в размытые сероватые ромбики; дверь в мою спальню бесцеремонно распахнулась и остановилась в миллиметре от ножки кровати, под которой притаилась. Я перестала дышать, настороженным взором следя за парой ботинок, которые переместились до самой середины постели и застыли, аккурат нацелившись на мой бок. На лбу выступила испарина и несколько капель покатились по виску. Неуклюжее движение каблуков, и матрац надо мной провис, едва ли не соприкоснувшись со щекой. Сверху донеслось шуршание, бессвязное бормотание, проклятия. Секунда, — и пружина с признательностью застонала, получив освобождение от груза мужского тела.

Ботинки засеменили вглубь комнаты, где имелась вторая дверь, а параллельно им я осторожно подобралась к изголовью, готовая воспользоваться внезапной отлучкой отца, чтобы убежать. Я уже наполовину высунулась из своего укрытия, когда уловила нарастающий звук шагов, вынудивший ужом ввинтиться под деревянный каркас. Моё сердце бухало в груди, отбивая трусливое стаккато — я боялась, что наделала слишком много шума.

Отец потоптался в изножье, что-то щёлкнуло, и он снова удалился из комнаты. Я торопливо выбралась из-под кровати и протиснулась между дверью и постелью, изогнувшись как лист бумаги. Я не собиралась прикасаться к ручке, опасаясь, что петли предательски заскрипят.

Соседнее помещение после недавнего сумрака ослепило меня яркими лампочками, вынудив затравленно сощуриться. Широкое кожаное кресло с сияющим торшером, буфет, заполненный хрустальной посудой — ни одного подходящего места, в котором можно было бы затаиться. На цыпочках перебежала в прихожую, надеясь, что отец забыл запереть дверь, тогда бы смогла улизнуть из дома в подъезд. Уж лучше спать на лестнице, растянувшись на бетонных ступеньках, чем под одной крышей с человеком, готового пустить вход кулаки из-за любой мелочи.

— А, вернулась! — тягучая интонация отца хлестнула по затылку, как разящий кнут. — И где это ты так поздно шлялась?!

Воздух вокруг меня сгустился, стал вязким, точно сироп, в котором я тонула, не в силах вырваться. Что сказать? Что пряталась от него? Это взбеленит его ещё сильнее. Солгать, что задержалась у подруги, делая уроки? Время перевалило за полночь, и даже сквозь хмельной туман его мозг ещё мог вычленять ложь из слов, как акула улавливает запах крови.

Я стояла, застыв в пространстве дилеммы между решением и его отсутствием. Каждый ответ был по-своему смертелен. Каждый вариант — лезвие, готовое порезать до кости. Беспомощность вгрызалась в меня, как короед в древесину, и с каждой секундой превращала мой разум в трухлявый кусок, лишённый опоры.

Хотелось свернуться клубком, спрятаться, вцепиться ногтями в пол и кричать. Кричать, пока вместе со звуком не уйдёт этот нервный мандраж, это отравляющее непонимание, эта пустота, заполняющая меня изнутри. Кричать, пока перманентная тревога не отступит, пока мир не сотрётся до белого шума, пока я снова не смогу дышать.

— Ну, чё молчишь, мокрощелка?!

Оскорбление липкой плёнкой осело на коже, словно меня обдали грязной, вонючей жижей. В нём звучала не просто желчность — приторная, удушливая, как затхлый воздух в запертой кладовке, — но и что-то более гнетущее: неясная, растягивающаяся угроза, ожидающая своего часа.

— Выросла, значит, да?!

Жар опалил лицо, будто меня ткнули раскалённым железом. Сердце сорвалось в глухую пропасть, а внутри всё сжалось в плотный, тугой комок — звериный инстинкт, подсказывающий: спасайся, но не двигайся. Я съёжилась, вжалась в себя, точно могла стать меньше, незаметнее.

Вот сейчас — вот-вот — кулак разрежет воздух и вонзится в тело, выбивая дух, ломая кости, оставляя синяки, которые будут цвести болезненной палитрой на коже. Я уже ощущала этот удар — не физически, а на каком-то глубинном уровне, где боль предчувствуется раньше, чем случается.

Отец колотил мать с поводом и без, иногда даже просто потому, что ему не нравилось выражение её лица. Порой казалось, что он сам ищет в ней что-то, что можно презирать, за что можно наказывать. Теперь, кажется, настала моя очередь — и его взгляд, тёмный, затянутый пеленой бешенства, говорил, что выбора у меня нет.

— Ах ты, гадина!

Он вспыхнул, как порох в костре. Моё молчание — это вызов, непокорность. Он слышал в нём то, чего я не вкладывала, — дерзость, бунт. И мне вдруг стало нестерпимо стыдно за то, что я взрослею. Словно нарушила какое-то неведомое правило, как будто предала.

— Таскаешься где-то по ночам!

Грубые пальцы стиснули моё запястье, как охотничий капкан. Я взвизгнула, но он только сильнее дёрнул меня за собой, таща в спальню, где, вероятно, запрёт или выпорет.

— Вздумала принести в подоле?! — его дыхание пахло перегаром и чем-то кислым, застарелым, как гниль.

Мир вокруг поплыл, края реальности обросли размытым дымом. Меня рвало изнутри — от ужаса, от бессилия, от того, что в его голове уже родился приговор, и никакие слова его не отменят.

— Нет, папочка! — я всхлипнула, захлебнувшись собственной паникой. — Ты всё не так понял. Я… я… была дома и пошла закрыть дверь за тобой, только и всего!

— Или украдкой выпроваживала ухажёра?!

В голосе уже не было сомнений. Он сам себе всё объяснил, вбил в голову свою правду, и теперь каждая моя попытка оправдаться была плевком против урагана.

— Нет у меня никого!

Да и как я могла думать об отношениях, когда сам дом был ловушкой, провонявшей страхом? Когда стыдно было привести друзей, потому что за порогом меня ждала лотерея кошмаров — пьяный ор; капающая из рассечённого носа кровь; грохот посуды, что разлетается по полу подобно острым осколкам надежд? Если с детства знала: быть женщиной — значит, стать пленницей. Бесправной, беззащитной, обречённой.

Я видела, как моя мать увязла в этом браке, точно в болоте, где её муж превратился в жестокого тюремщика, распоряжающегося всем вокруг, будто ему всё дозволено. Он преподал мне свой урок: мужчины бывают импульсивными, мерзкими, безжалостными. Внушают не любовь, а ужас. Не желание — а отвращение. Он мне показал, насколько обманчивы бывают заверения в любви, и сколько подводных камней таится под обещаниями, данными в ЗАГСе. Отец выжег во мне доверие, оставив лишь хроническую фобию, вросшая в сердце.

Одиночество стало для меня убежищем, спокойным островком безопасности, где никто не сможет сорвать злость на моём хрупком теле, не сделает меня мишенью для своих рук, жаждущих власти, где утро начинается не с унижений, а с тишины. Быть одной — значит быть свободной от этого кошмара.

— Вот сейчас и проверим!

Отец швырнул меня на кровать, как бездушную куклу, дыхание его было рваным, хриплым, а мозолистая пятерня с лихорадочной поспешностью сдёрнула с меня пижамные шорты вместе с трусиками. Я оцепенела. Ледяной ступор спеленал меня, сдавил, загнал внутрь собственного тела. В голове случился коллапс — разум норовил осознать происходящее, но не находил точек опоры. Это было немыслимо. Недопустимо. Это не могло происходить. И уж тем более не могло быть правдой, что это делает мой отец.

Что-то громыхнуло. Пульт соскользнул с одеяло, ударился о пол, случайно запустив фильм. На экране грянул взрыв, и я взорвалась вместе с ним. Меня разорвало на части, а время раскололось на две половины: одну, где я ещё была в сохранности и цельной, и другую — куда мне не хотелось заглядывать. Душа оторвалась от тела, повисла где-то в стороне, наблюдая за всем, как зритель, что сидит слишком далеко от сцены.

Я видела себя словно чужими глазами: безвольная, онемевшая девушка, на которой нависает тяжёлая, потная туша. Его лицо — пунцовое, лоснящееся от маслянистой испарины, глаза воспалённые, полные голодного безумия. Её — стеклянные, пустые, устремлённые в телевизор, где напалм падал с неба, испепеляя землю, оставляя за собой почерневшие останки, обезображенные войной тела, лишённые жизни, лишённые судьбы. Камера приблизилась к почерневшей женщине, прижавшей к груди ребёнка — к обугленной статуе с тлеющей плотью.

— Иди, приведи себя в порядок.

Девочка, что носила моё лицо, послушно поднялась с кровати, машинально подобрала нижнее бельё — нельзя мусорить! — и отправилась в ванную. А я плыла рядом, чуть выше её плеча, чужая и невесомая, наблюдала за происходящим, как за сценой из киноленты, где звук приглушён, а эмоции остались за кадром.

Шелест льющейся воды пробился сквозь звон в ушах, монотонный и далёкий, как шум водопада за плотной завесой тумана. Сознание с трудом пробилось сквозь отрешённость, и я поняла, что стою перед раковиной, сжимая сотовый, точно соломинку, за которую цепляюсь, балансируя на грани помешательства.

Дисплей светился.

Пальцы, двигаясь сами по себе, раскрыли список контактов, нашли знакомое имя. Номер тёти.

Один гудок. Второй. Пятый. Одиннадцатый.

И, наконец, ответ.

На том конце — сонная тишина, густая, вязкая, окутанная мраком. Я разжала губы, и слова сорвались с них, колючие, безжизненные, будто выбитые из камня:

— Отец меня изнасиловал.

Сопение — раздражённое, негодующее.

— Положи трубку и позвони в полицию, — Голос, шипящий, безразличный, прошёлся по мне, как тупой нож. А потом, как обухом по голове: — Может, мой брат и не ангел, но не такое чудовище, каким ты хочешь его выставить, маленькая врушка!

Мир перевернулся, словно сорвавшийся с цепей аттракцион, завертелся вокруг меня, как карусель без тормозов. Резко оторвав телефон от уха, я застыла, глядя на экран, где равнодушные белые цифры продолжали неумолимо тикать. Из динамика рвалась лавина гнева:
— Ты вся в мать!

И тут же последовало хлёсткое, как удар бича:
— Извинись, маленькая врушка!

Горло сдавило, пальцы конвульсивно сжали мобильный, и прежде чем я успела осознать свои действия, он уже был в полёте. «Самсунг» с хрустом врезался в угол стиральной машины и упал на кафельный пол. Дисплей разбился, и из центра удара во все стороны змеились трещины — тонкие, извилистые, похожие на лучи чёрного солнца, прогрызшего себе дорогу сквозь стекло.

Я в прострации забралась в ванную и подползла к лейке душа. Холодные струи долбили по макушке, ледяными слезами стекали по лицу и пропитывали футболку, чтобы дальше скатиться по обнажённым бёдрам.

Где-то в глубине квартиры рокотал храп — зычный, самодовольный, наполненный удовлетворением человека, уверенного в своей безнаказанности. К нему вскоре примешалась настырная мелодия смартфона. Вероятно, рассерженная тётя уже дозванивалась до моего отца, чтобы обрушить на него своё негодование.

Я знала, что будет дальше.

Меня выставят перед всеми родственниками, как обвиняемую, поставят под прицел осуждающих взоров. Начнут читать нотации, твердить, что я совсем распустилась, что вру, что выдумала небылицы, чтобы скрыть собственные похождения.

Глупо надеяться на справедливость.
Глупо ожидать правды.

Все согласятся, не договариваясь, что мне просто приснилось. Что я — всего лишь ребёнок с буйной фантазией, несмышлёное существо, которое не ведает, что творит.

Это было намного предпочтительнее, чем решать проблему.
Проще договориться, что проблема — это я.


Холодная вода брызнула в лицо, возвращая к реальности. Я медленно разлепила веки, постаралась сфокусировать взгляд — и встретилась с испуганными глазами человека, склонившегося надо мной. Его ладони метались: то осторожно сжимали мои щёки, то легонько хлопали, пытаясь вернуть меня в этот мир.

— Эва! Смотри на меня. Эва!
— Сайлас…
— Всё хорошо, моя милая, — речь Вейла была мягкой, обволакивающей, как тепло очага в самую лютую стужу. Он чуть выпрямился, и на его лице пробежала тень тревоги. — Боже, у тебя сломана нога.

Он порывисто вздохнул, сорвался на выкрик:
— Санитары!

Но тут же вновь вернул внимание ко мне, его кисть нежно скользнула по моей скуле.
— Всё хорошо, Эва. Я на твоей стороне. Всё хорошо. Я рядом, тебя больше никто не обидит. Я не позволю.

Я судорожно втянула воздух, как утопающий, вырвавшийся на поверхность, а затем, не раздумывая, уткнулась в его грудь, впитывая в себя эту успокаивающую интонацию, эти уверенные руки, что бережно, но крепко удерживали меня. Кокон безопасности сомкнулся вокруг, отгородив от холода, боли и воспоминаний.

Горячие слёзы потекли безудержным потоком, скапливаясь в уголках рта. Я чувствовала их солоноватый вкус — вкус моего детства.

Я — свидетель.
Я — жертва.
Я всё расскажу.


Глава 7

Небо раскинулось надо мной необъятным полотном, выцветшим от беспощадных солнечных лучей и исполосованным облаками, похожими на рваные клочья чьих-то забытых снов. Они плыли неторопливо, словно отяжелённые воспоминаниями, меняя формы под едва заметным дыханием ветра. Солнце касалось кожи осторожно, точно пробуя на вкус, оставляя после себя тёплый, почти невесомый отпечаток – как ласковая ладонь, задержавшаяся чуть дольше, чем позволено.

Ветер пробегал сквозь мои волосы, невидимый, но осязаемый – задира, игриво теребящий пряди, поднимающий их, кружащий и бросающий обратно. Листва над головой шепталась, таинственно и неспешно, будто делилась древними секретами, доступными только деревьям. Вдалеке, за высоким каменным забором, угадывался глухой гул города – неразборчивый, растворённый в воздухе, похожий на слабый пульс забытого царства.

Я лежала на жёсткой поверхности, слушая этот мир, впитывая его безмятежность, прорезанную щебетаниями птиц. Каждый вдох был глубоким, почти благоговейным – воздух казался новым, другим, свежим, как после грозы, наполненным чем-то важным, ещё неосознанным, но неизбежным. Лёгкие расширялись, и вместе с ними во мне словно появлялось больше пространства, больше света.

— Эва?
Я лениво повернулась на звук, прищурившись от солнечного света. На фоне расплывчатого сияния вырисовывалась знакомая фигура – Сайлас. Он выходил из здания, помахивая рукой, точно проверяя, действительно ли я здесь.

Мои пальцы нащупали джойстик управления. Деликатное нажатие вперёд — и подо мной ожил механизм: спинка инвалидного кресла поднялась, одна подножка плавно опустились. Гул шестерёнок перекликнулся с шумом больничного парка, наполненного пациентами. Одни разговаривали с рододендронами, как с закадычными друзьями, другие безучастно таращились в пустоту, застыв где-то между космосом и Землёй. Девушка неподалёку с одержимостью набирала текст на телефоне, совершенно не замечая окружающих — и в ней узнавала себя.

— Как ты?

Вейл примостился на скамейку напротив, робко покосившись на мою левую ногу, закованную в гипс. Этот образ его определённо смущал.

— Не думала, что когда-нибудь скажу это, но у парализации есть свои плюсы: боль не ощущается.
— Говорят, юмор – важная часть исцеления.
— Если только он не защитная маска.
Сайлас довольно хмыкнул.
— Мисс Ковач, ты за словом в карман не полезешь.

Уголки моих губ дрогнули. Я всё ещё чувствовала себя разбитой, выпотрошенной, истощённой – и не была уверена, хватит ли мне сил на светскую беседу.

— Эва, я несу ответственность за то, что с тобой произошло в «допросной», — в голосе Вейла звенела натянутая, как тугая струна, серьёзность. Во взоре застыла сосредоточенность, словно он мысленно снова шагал по следам прошлого, возвращаясь к моменту, когда всё началось. — Когда впервые увидел тебя десять лет назад, меня поразила твоя апатия к окружающему миру. Ты существовала в этой реальности, но не принадлежала ей. Будто парящая мимо тень. Я был молод, напыщен, убеждён, что смогу изменить каждого пациента, вернуть их в этот мир, подарить им смысл. Но ты… ты упрямо ускользала в грёзы, поскольку фантазии сулили тебе нечто большее, чем жизнь. А потом появился он — парень из Сети. С ним ты начала ролевую игру, ожила, загорелась. Я надеялся, что это станет якорем, возвращающим тебя в реальность, но всё обернулось иначе: ты окончательно потеряла связь с настоящим, перестала заботиться о себе. С неистовым талантом одурманивала саму себя. Я испытывал мучительное бессилие и глухую, раскалённую злость, наблюдая, как в тебе кипит сила — необузданная, живая, но обращённая не к исцелению, а к удержанию зыбких, туманных миражей. Ты сражалась не за жизнь, а за призрачный мир, который раз за разом рассыпался в руках, как сухой пепел. А я хотел, чтобы эта мощь стала твоей опорой, чтобы она не рвала тебя на части, а собирала воедино. Чтобы ты направила её не на бегство в вымыслы, а на возвращение к самой себе.

Сайлас замолчал, позволяя себе вновь окунуться в ту беспомощность, прожить её заново. Его лицо напряглось, в чертах проступила тяжесть сдержанных эмоций, а в глазах заструился мрак воспоминаний, точно фантомы прошлого снова легли на его душу.

— Мои намерения были далеко не такими чистыми, как мне хотелось бы думать. Меня терзали амбиции, гордость, жгучее желание доказать самому себе, что способен вытащить тебя из этой трясины. Мне казалось, если ты примешь истину, это станет и моей победой тоже, — интонация Вейла была монотонной, как исповедь человека, осознающего груз своих ошибок. В его словах сквозила безмолвная просьба — не оправдание, а жажда услышать, что всё это имело смысл. Что он не был бессердечным мучителем, не играл с моей болью ради собственной прихоти. — Я хотел показать тебе, что в тебе достаточно стойкости, чтобы принять правду. Именно поэтому я решился на рискованный шаг, который зрел два года — использовать шоковую терапию, несмотря на её опасности.

Сайлас вздохнул, медленно, глубоко, как если бы старался тщательно втянуть в себя все атомы кислорода, надеясь, что они хоть немного облегчат вес его решения.

— Полицейские стали тем самым мостиком между твоим вымышленным миром и настоящей жизнью. Я использовал этот шанс: договорился со знакомыми патрульными, чтобы они объявили тебе об аресте по подозрению в причастности к авиакатастрофе и перенесли в комнату, напоминающую допросную.

Вейл встретился со мной взглядом, и в его глазах вспыхнуло щемящее понимание — словно только сейчас он в полной мере осознал, насколько основательно врезались в мой разум люди в форме, как неотступно они стали частью границы между явью и вымыслом.

— Ты так легко вошла в эту игру, — продолжил он почти шёпотом. — Будто ждала её всю жизнь. Точно знала, что однажды за тобой придут, наденут наручники… и всё встанет на свои места. Словно жаждала наказания, а не справедливости.

Я скользнула по чертогам памяти, на ощупь перебирая эпизоды тех лет, но всё казалось расплывчатым, смазанным, как старая книга, страницы которой истёрлись до полупрозрачных теней. Даты, события, лица — они вспыхивали призрачными отголосками и тут же рассыпались, оставляя после себя лишь зыбкое ощущение чего-то утерянного. Даже суровое, высеченное в бетоне «десять лет» не ударило в грудь ни тоской, ни горечью. Просто число, повисшее в пустоте, лишённое веса. Вероятно, осознание придёт позже, как эхо, пробирающееся сквозь слои забвения.

— Сколько времени я провела в клинике до того, как ты устроился на должность психиатра?
— По документам семь лет.

Где-то в глубине меня что-то дрогнуло, но слишком глухо, чтобы я могла это ощутить. Веки невольно затрепетали, но даже столкновение с этой цифрой не вызвало ни страха, ни протеста. Разум принимал её, но душа будто пребывала в анабиозе — замороженная, безразличная. Возможно, чувствительность вернётся со временем, как в отсидевшую ногу, когда после долгого онемения в неё вонзаются тысячи игл, возвращая утраченные ощущения.

— Сайлас… знаешь… Я верила, что правда меня уничтожит, что единственный способ выжить — это сделать вид, что ничего не случилось. Отгородиться, стереть, оставить прошлое позади. Так усердно избегала воспоминаний, что в какой-то момент уже не могла сказать, с чего всё началось. Перестала понимать, где начинается ложь, а где заканчиваются факты. События и мысли спутались в единый клубок, срослись, как снежный ком, набирая тяжесть, с которой не могла справиться. Я задыхалась под этой лавиной, но не понимала, что именно меня душит. Отчаяние нарастало и постепенно стало невыносимым — мне хотелось вырваться, выпрыгнуть из самой себя. И тогда появился Альберт. Он стал спасением, окном в другую реальность, тропой к новой жизни, где могла быть кем угодно, но только не собой. Вместе с ним я соткала новую версию себя — учительницу английского, умную, дерзкую, не сломанную. С каждым днём мой мир всё дальше уходил в виртуальную вселенную, а настоящее растворялось в пелене мглы. Не хотела сталкиваться с тем, что меня окружало. Не хотела ничего видеть. Особенно — своё собственное тело.

Я ритмично забарабанила по подлокотнику, норовя удержаться на поверхности, и взор сам собой упал на гортензии. Их светло-голубые шары напоминали застывшие капли умытого неба, а вокруг, на манер крошечных сновидений, порхали бабочки. Казалось, что именно их вздрагивающие крылышки осыпают воздух пыльцой, придавая ему сладковатый аромат.

Вейл хранил молчание, не торопил, позволяя мне найти равновесие. Я была ему за это благодарна. Этот марафон нельзя было преодолеть одним рывком — слишком долгий путь, слишком израненные ноги, слишком искалечена душа.

— Ты догадывался о том, что со мной произошло?
Сайлас едва заметно кивнул:
— Я замечал, как ты сжимаешься при виде кулаков буйных пациентов, как втягиваешь голову в плечи, едва слышишь крики, как твоё лицо застывает мраморной маской в моменты, когда санитары касаются тебя, пересаживая в кресло.

Его голос оставался тихим и ровным, но за этой сдержанностью скрывалось глубокое понимание. Знание. Мне не требовалось ничего объяснять — он уже знал всё, что нужно.

— Тётка назвала меня маленькой врушкой, заставляла просить прощения. Её подруга сидела рядом, а я стояла напротив, ощущая, как от этих нападок что-то внутри меня конвульсивно корчилось, угодив в вакуум. Во мне поднималось раздражение, стыд, загнанность, скука. Всё внезапно стало бессмысленным. Я сорвалась с цепи, и под градусом вседозволенности начала шататься по ночам, оглашаясь пивом и пытаясь уйти в иллюзорную свободу. Тогда-то родственники и стали в открытую пророчить мне скорую беременность, хотя даже ни разу не целовалась, и сама мысль об отношениях с парнями вызывала у меня отвращение. Я лишь дразнила их, а потом обзывала похотливыми животными, кормив свою ненависть, как ненасытного зверя.

И снова пауза — теперь утешалась созерцанием ветвей, танцующих на ветру. Оливковые листья переворачивались то тёмно-зелёной, то серебристо-серой стороной, напоминая кокетку, заигрывающая с возлюбленным.

— Это не могло не обернуться бедой: однажды утром, когда возвращалась домой — точно так же, как мои родители, которых раньше за это осуждала, — меня сбила машина. Водитель вызвал скорую помощь, и когда мне надели шейный корсет и уложили на носилки, я почувствовала странное спокойствие, будто вдруг освободилась от всех своих проблем. В голове проносилась лишь одна мысль: наконец-то обо мне позаботятся. Однако в первой же больнице от меня отказались.

Я выдохнула, на этот раз сконцентрировавшись на рыжем старике неподалёку, складывающем мозаику. Он радостно улыбался, соединяя абсолютно несочетаемые фрагменты, и хлопал в ладоши, как ребёнок, наслаждаясь процессом. От этой сцены на глаза наворачивались слёзы — от его детской непосредственности и восприимчивости, от его трогательной наивности.

— Фельдшер чертыхалась сквозь зубы, но сделать ничего не могла, — я кашлянула, прогоняя из горла комок. — Скорая взвыла сиреной и рванула к другому госпиталю. По дороге фельдшер снова и снова пробовала связаться с диспетчерами, но ответы были одинаково холодны и равнодушны. Через потрескивание рации доносилось чёткое «Нет». Они просто не хотели брать на себя ответственность за мою жизнь, боясь испортить статистику. Эти отказы проникали прямо в душу, как нож. Та часть меня, которая верила, что в критический момент кто-то обязательно придёт на выручку, быстро увядала. Я ведь надеялась, что хоть в такой ситуации кто-нибудь крикнет: «Хватит! Надо спасать!» Но даже на грани смерти меня отвергали, отмахнулись как от куска говна. Там, в тряской карете скорой помощи, качаясь вместе с машиной и ловя обрывки чужих разговоров, поняла, что помощи ждать неоткуда. Как обычно... Я ощущала лишь готовность. Во мне давно поселилось убеждение, что всем мешаю, надоедаю, что меня терпят — и так устала чувствовать себя везде лишней, обузой, что готова была умереть, чтобы самой избавиться от этой хронической измождённости и печали, которые угнездились во мне как неизлечимая болезнь, а заодно и освободить других. Но одна клиника всё-таки согласилась меня принять. Врачи в приёмном покое засуетились, а пожилой доктор крепко сжал моё запястье и оптимистично пообещал: «Всё будет хорошо». Но не стало лучше. Словно его слова стали проклятием — я впала в кому.

Я инстинктивно вскинула лицо к небу, ища спасения в лучах солнца, которые нежно касались моей кожи, согревая её и разгоняя холод, оставленный воспоминаниями. Тепло проникало внутрь, точно ловчилось вытеснить ту ледяную пустоту, что жила где-то под рёбрами.

— Мне казалось, что прошло всего мгновение, но когда пришла в себя, оказалась в совершенно чужом теле — прошедшие три недели выжали меня до последней капли. Я стала как человек, который вырвался из концлагеря: выпирающие ключицы, едва ли не прозрачная кожа, кости, которые, казалось, могли сломаться от малейшего чиха. Абсолютно зависимая. Нуждающаяся. Беспомощная. И когда меня выписали домой, отец, спустя какое-то время, уставился на меня так, как если бы я была чем-то грязным, и с брезгливым презрением процедил: «Лучше бы ты и правда сдохла». Эти слова вонзились в меня как последний гвоздь в крышку моего гроба.

Я непроизвольно зажмурилась, и в этот момент ладонь Вейла коснулась моего плеча, словно стремясь согреть меня. Он начал аккуратно разминать напряжённую мышцу, но я всё равно ощущала, как каменеет моя спина от сдерживаемых воспоминаний. Прикосновение Сайласа было успокаивающим, но оно не могло вытянуть меня из того прошлого, которое до сих пор держало меня в своих железных объятиях.

— Эва, — сказал он мягко, его интонация звучала как летний бриз в лютые морозы, — тебе необязательно рассказывать всё сразу. У нас есть столько времени, сколько тебе нужно.

Я распахнула глаза, оценивающе воззрившись на Вейла. Уютный, терпеливый, поддерживающий — он был как отец, о котором я мечтала. Как заботливый старший брат, которому можно довериться. Как ласковая мать, безусловно любящая, принимающая. Он был воплощением того, чего мне не хватало в детстве, что я искала как голодный человек крошку хлеба.

— На самом деле, я всегда хотела этого, — произнесла уверенно, освобождая нечто, что слишком долго томилось внутри. — Сказать свою правду. Чистую, без прикрас, без сглаживания углов. Потому что все эти годы моя голова была подобна полю битвы: с одного фланга наступала истина, а с другого — оборонительные войска фантазий. И они сталкивались, громили друг друга с переменным успехом, кромсая моё сознание. Я волновалась о других, старалась защитить их от стыда за их поступки — ценной собственной жизни. Рассудка. Но они-то не были ко мне такими доброжелательными.
— Если ты готова — не сдерживай себя.
— Больше никогда, — я кивнула, подтверждая свои слова твёрдой решимостью. — Когда мои родители и остальные родственники поняли, что я превратилась в чёртовый балласт, они поспешно избавились от меня. Сбагрили в приют для инвалидов, как надоедливую собаку, которую больше не желают держать в квартире, потому что она мешает. Санитары делали всё, что требовалось, но мой мозг погружался в бездну отчаяния. Душа была в агонии. Оттуда меня перебросили, как горячую картошку, в эту клинику — в психиатрическое отделение. Эти отказы, как шипы, постоянно напоминали мне о моей бесполезности, ненужности, точно ставили на лбу печать «Мусор». Даже собственное тело, бывшее когда-то другом, предало меня. Эта боль разрывала сердце, и в один из дней я решила, что больше не буду смотреть наружу, а сфокусируюсь на том, что внутри. Обустрою свой мир в голове, хотя бы здесь буду хозяйкой.
— Ты защищалась, как могла.

Спокойное молчание повисло между нами, нарушаемое лишь невнятным бормотанием пациентов, которое вклинивалось в канву нашей беседы, создавая впечатление, что эхо прошлого и голос настоящего встретились в этом парке, сплетаясь в единую, завершённую картину.

— Руки у тебя совсем другие, — выдавила из себя наконец. Глупость, конечно. Ведь силилась выразить нечто совершенно иное. Я хотела сказать, что благодаря ему узнала, что мужчины могут быть другими: сильными, бережными, надёжными. Теми, на кого можно действительно положиться, не ожидая подвоха.
— Знаешь, Сайлас, я смутно помню эти годы, но кажется, что где-то глубоко внутри я собирала каждый момент, когда ты приходил ко мне и рассуждал обо всём на свете. Этот крошечный островок сознания прятал твои слова поддержки, советы и наставления, как дракон своё золото. И вот неделю назад, когда меня вызвали на этот так называемый допрос, — мои пальцы нарисовали в воздухе кавычки, — я вдруг ощутила, как все эти накопленные силы разом хлынули наружу. Словно всю жизнь копила их, чтобы сделать шаг вперёд — к самой себе. Семнадцать долгих лет понадобилось, чтобы набраться смелости.
— Никогда не поздно начать жить, опираясь на собственные ценности, мечты, желания.
— Думаешь, у меня получится? — взгляд опустился на вытянутую ногу, обмотанную полосками гипса. Неповоротливая, неподвижная, неуклюжая. Мёртвая. Так же, как и другая. Мои пальцы скользнули по шее, обезображенной двумя шрамами — параллельными, почти зеркальными линиями, навсегда оставленные операцией на позвоночнике.

— Эва, с тобой всё будет в порядке. Не сегодня, и не завтра, и не на следующей неделе, но обязательно. Тебе станет так легко, как может быть только нам, простым смертным, когда все тяжести мира вдруг сойдут с плеч, и сможешь вздохнуть полной грудью. Главное — продолжай делать свою часть работы, а я буду рядом, поддерживая тебя на этом пути. Реабилитолог поможет тебе вернуть мобильность, шаг за шагом. Бесспорно, ты уже не станешь той Эвой, какой была до всех этих травм — физических и душевных, — но ты сможешь стать той женщиной, которая сумела выжить после всего этого ада. Твои шрамы — это знаки твоей борьбы. Не стоит их стесняться — пусть они напоминают тебе о твоей силе.

Улыбка тронула мои губы, слабая и утомлённая, но искренняя, как последняя искра света в тёмном туннеле. Тяготы, которые мы пережили вместе, сплотили нас с Вейлом в странный союз, переплетённый невидимыми нитями, что связывали наши души. Это было что-то большее, чем просто привязанность — это было нечто, похожее на любовь, но с глубиной, которую не могла бы постигнуть даже она. Возможно, это чувство было сильнее самой любви — оно не просило ничего взамен, не требовало, но было настолько непередаваемо и всепоглощающе, что даже время не могло бы его разрушить.
Как объятия Бога.


[Этот рассказ — результат семидневного писательского марафона, где каждая глава писалась за сутки]