Элоиза

Если поезд тронется, она пропала. У нее нет еды, нет денег, нет билета, ей не вернуться обратно. Дядя Йозеф мертв, Давид мертв, и только Бог знает, жива ли мама. Она умрет, если не сядет на поезд.
Элоиза шмыгнула носом и огляделась. По платформе расхаживали жандармы, и, несмотря на сгущающиеся сумерки, не было никакого шанса проскочить. Тот тип, который оттащил ее от поезда, так и торчал на одном месте. Если бы он отвернулся, она могла бы пристроиться к шумной семье, спрятаться между двумя толстыми фрау, и ее бы не заметил даже кондуктор… Что делать в самом поезде, она не знала, но главное было туда попасть и спрятаться до Нанси. Остаться на платформе означало смерть, и в свои одиннадцать она хорошо знала, что такое смерть.
На ее плечо опустилась тяжелая рука, и она застыла.
- Фройляйн, - произнес женский голос, – помоги мне...
Повернувшись, девочка увидела закутанную в пальто даму с полным, белым лицом. Рука, вцепившаяся в Элоизу, блестела крупными кольцами и часами с золоченым браслетом, но пальто выглядело поношенным. Она тоже бежала. В эти дни легко было узнать тех, кто бежал.
- Как вам помочь, фрау? – спросила она, поглядывая в сторону поезда.
Все еще опираясь на Элоизу, женщина начала обмахиваться.
- Моя дочь, Анна Кемпе… Она потерялась. Ты не видела девочку, твоего возраста, зеленый беретик? Туфельки красные… Помоги мне, фройляйн!
Она говорила странным, задыхающимся голосом и все пыталась оттянуть меховой воротник пальто. Может быть, она была пьяна. Элоиза как-то видела свою тетю пьяной, и у нее так же заплетался язык.
- Простите…
- Мы уезжаем, - перебила ее женщина. – На этом поезде… Моя Анна потерялась, помоги мне, фройляйн, я так устала…
Элоиза начала оглядываться в поисках девочки в зеленом берете, но тут поезд издал душераздирающий гудок, и сердце екнуло. Остаться на платформе - значит умереть.
- Моя Анна потерялась, - хрипло повторила женщина, и Элоиза вдруг услышала ее, как в первый раз, взглянула изумленно, словно сам Боженька взял и подтолкнул ее к странной фрау Кемпе.
- Пойдемте, фрау, - сказала она, поворачиваясь к поезду. – Ваша дочь убежала вперед, я видела ее. Пойдемте, я провожу вас.
Во второй руке фрау сжимала билеты, и проще простого было бы выхватить их и сбежать, но зачем? Ни один кондуктор не пустит в поезд ребенка, пусть и с билетом, а вот женщину с ребенком… Ноги тряслись, как желе, но Элоиза шаг за шагом приближалась к вагону.
- Ваши билеты? – спросил кондуктор.
Боженька, помоги.
- Мамочка, герр кондуктор спрашивает наши билеты, - пискнула Элоиза, но вместо ответа фрау Кемпе застонала и пошатнулась.
-  Разве вы не видите – мамочке плохо! – воскликнула Элоиза со слезами в голосе. - Ей нужно присесть, иначе она потеряет сознание, и вам придется задержать поезд! Вот же билеты, возьмите!
Снова раздался стон, и кондуктор, оценив ситуацию, выхватил билеты из конвульсивно сжатых пальцев, бросил на них беглый взгляд и кивнул:
- Проходите.
- Анна, где моя Анна? – прошептала фрау Кемпе, цепляясь за Элоизу, и лицо ее было белым, как простыня.
- Позвольте, фрау, вам пора быть уже на местах, - сказал кондуктор и начал заталкивать ее в вагон. Элоиза оглянулась на платформу, не мелькнет ли где в толпе зеленый берет. А если мелькнет, то что? Позволить Анне уехать с фрау, а самой остаться в Ростоке? Прости, Боженька, простите, Анна и фрау...
Внутри было шумно и жарко. С большими усилиями Элоиза довела фрау до пустого купе и усадила к окну, и в тот момент, когда за ними захлопнулась дверь, поезд тронулся.
Фрау выглядела совсем худо. Она дышала спокойнее, но глаза постоянно закатывались, а на лбу, прорезанном глубокими продольными морщинами, блестел пот.
- Вам нужно попить, - сказала Элоиза, замерев у дверей в нерешительности.
- Мы едем? – спросила фрау, прикрыв глаза. – Я так устала…
- Вам нужно попить, - повторила Элоиза, но не сдвинулась с места.
Что делать теперь, куда бежать? Здесь оставаться нельзя. Как только бедняжка фрау придет в себя, она начнет задавать вопросы. Нужно спрятаться, но где? В старых поездах, в которых она в детстве ездила, были багажные ящики под сидениями, но здесь все не так. Ей бы только добраться до Нанси, а там по знакомым переулкам и к дядиному дому, и можно будет поспать, поплакать, поесть, если дадут… Но до Нанси еще так долго…
Она посмотрела на задремавшую фрау. Лицо ее разгладилось и даже выглядело счастливым. Может, добрая фрау согласится выдать ее за свою дочь? Может, удастся обмануть ее, что фройляйн Анна тоже едет в поезде? За окном плыли сумерки, и от стука колес клонило в сон. Элоизе захотелось тоже присесть, привалиться головой к обитой мягким стене и спать, спать… Последний раз она спала, наверное, сутки назад, когда дядю Йозефа еще не забрали. Что плохого в том, чтобы немного отдохнуть? Фрау Кемпе, похоже, крепко заснула, и нет больше сил стоять, а красный диван так манит…
Ее разбудил стук дверей. Не успев протереть глаза, она вскочила на ноги и приготовилась бежать.
- Не желают ли фрау и фройляйн чаю перед сном? – спросил кондуктор. Это был тот же кондуктор, что посадил их в поезд. Сейчас, в тусклом свете лампы, Элоиза могла разглядеть его бледное рыбье лицо с оспинами. Такой не пожалеет ее и выкинет в чистое поле при первой возможности.
- Спасибо, герр кондуктор, но мамочка уже спит, - сказала она вежливо, а по спине катился холодный пот. – Мы, пожалуй, выпьем чаю утром.
Кондуктор понял, что имеет дело не с почтенной дамой, а с девочкой, и несколько фамильярно кивнул в сторону спящей фрау:
- Мама твоя оправилась? Принести нюхательную соль?
- Спасибо, герр кондуктор, мамочка просто устала.
- Скажешь ей, когда проснется, что в Нанси мы прибудем с опозданием, завтра после двух.
- Спасибо, герр кондуктор, - сказала Элоиза, теряя терпение. Если фрау Кемпе проснется от его гулкого голоса… Однако он больше ничего не сказал и ушел.
Значит, фрау тоже едет в Нанси. Не знак ли это судьбы? В соседнем купе зазвенели стаканы, Элоизу повело от голода, и она поспешно села.
- Бремен! - раздалось в коридоре. – Стоим десять минут, просьба не покидать вагон. Бремен!... Стоим десять минут…
Элоиза с опаской глянула на фрау Кемпе – не разбудили ли ее звуки? Но нет, она спала сном младенца. Рот приоткрылся, в уголке губ застыла слюна. Что же она скажет, когда проснется и увидит, что ее ненаглядной Анны в зеленом берете нет рядом, что она осталась на вокзале в Ростоке? У Элоизы защемило в груди, и она слезла с сидения и опустилась на колени.
- Боженька, - прошептала она, - не за себя прошу, я справлюсь, но помоги маме и тете Берте, и малышу Гельмуту, и Анне в зеленом берете. Пусть они будут живы и сохранны, пусть им будет что кушать и где спать, пусть Твоя милость пребудет с ними…
Мама как-то сказала, что Бог разговаривает с людьми через птичье пение. Чем звонче щебечут птицы, тем радостнее Бог.
- Пусть всегда поют птицы, - добавила Элоиза. – И пусть одна крохотная птичка поет для меня…
О чем еще молиться, она и не знала. Дядя Йозеф мертв, Давид мертв, и только Бог знает, жива ли мама.
- И помоги доброй фрау, - сказала она, поднимая глаза на спящую. – Пусть она найдет свою дочь, пусть все матери найдут своих детей…
Она замолчала. Холодок пополз по спине.
- Фрау, - позвала она дрожащим голосом. – Фрау Кемпе, проснитесь.
В ответ - тишина. Элоиза вскочила и со всей силой дернула фрау за рукав.
- Проснитесь, умоляю вас! Ну же, фрау, миленькая, пожалуйста!
Ни звука не сорвалось с синюшных губ. Ни звука, ни дыхания. Слюна из приоткрытого рта капнула на ржавого цвета меховой воротник, повисла бисером на длинной ворсинке. Фрау Кемпе была мертва.
Вагон вдруг ожил. Захлопали двери, загремели шаги, низкий голос пробасил что-то про документы и жандармерию. Элоиза бросилась было к дверям, но остановилась. В узком коридоре ей не скрыться. Что бы ни делали жандармы в поезде – в том, что это были жандармы, она не сомневалась, - но девочку без родителей в драной одежде они и  слушать не станут.
Грубый голос прозвучал совсем близко, за стенкой. Кровь застучала в висках. Движимая безумным вдохновением, Элоиза рванула фрау Кемпе за ноги – они еще были мягкие – и повалила ее на сидение. Фрау была крупной женщиной, но страх придавал сил. Кое-как уложив ее и прикрыв осклабленный рот воротником, Элоиза юркнула к ней под бок.
За стеной раздался тонкий мальчишеский крик:
- Нет, нет!
- Боженька, помоги, пожалуйста, никогда больше не буду врать, только помоги… - шептала Элоиза в колючий мех, но молитва не шла дальше. В голове опустело, остались только жалкая мольба да исступленный страх со вкусом железа. Крик резко прекратился, будто мальчишку ударили по губам, хлопнула дверь, и жандармы пошли дальше по коридору. От их тяжелых шагов вагон будто качался, или просто голова кружилась от облегчения…
Едва все затихло, дверь купе распахнулась. В проеме маячила высокая фигура кондуктора.
- Фрау, фройляйн! – сказал он сипло. – Не выходите на остановках, не попадайтесь на глаза жандармам. Ищут берлинских поджигателей, забрали лавочника из соседнего купе.
Элоиза закивала, не в силах сказать ни слова.
- Фрау так и спит?
Прости, Боженька.
- Она приняла веронал. Проспит до утра, а то и завтра весь день.
Кондуктор осмотрел купе, задержался взглядом на рваной кофте Элоизы. Она поняла, что он ищет.
- Мы не евреи, - сказала она тихо. – Просто… Папа бросил нас, у мамы уже месяц как депрессия, только снотворное и спасает…
Так говорила тетя Берта о своей соседке, и они с мамой качали головами и называли соседку «несчастной женщиной». Элоиза не совсем понимала, что такое депрессия, но повторила за тетей слово в слово, и кондуктор, похоже, поверил.
- Не евреи, что ж… Не высовывайтесь лишнего, поджигателей ищут, - сказал он рассеянно и ушел.
Прости, дядя Йозеф. Синее пальто, на которое ты собственными руками нашивал желтую звезду, валяется в кустах у вокзала, но в нем она шла бы на верную смерть.
Поезд тронулся. Элоиза опустила голову на мягкую мертвую грудь и какое-то время лежала, ни о чем не думая. Фрау Кемпе пахла пудрой, нафталином и смертью. Не той сладковатой, тухлой смертью, которая придет через несколько часов, а холодной, безмятежной. Так пахли только что вымытые лестницы или замерзшие цветы. Запах фрау смешивался с запахом самой Элоизы – грязи, пота, выхлопных газов, и был еще кислый, отдающий тревогой… Она ахнула и вскочила на ноги. Так и есть! Вся юбка мокрая! Описалась от страху, когда услышала жандармов, и сама не заметила! Боже, какой стыд!
Она начала ощупывать бедра дрожащими руками, но быстро поняла, что панталоны едва влажные. Откуда же?.. Ее пробрала дрожь. Полы пальто на фрау Кемпе сбились в сторону, и хорошо было видно мокрое пятно на сером платье. Но она же мертва, мертва, как она могла сходить под себя? Элоиза схватила фрау за плечи и принялась исступленно трясти, повторяя как заведенная:
- Проснитесь, фрау, проснитесь, проснитесь…
Но она не просыпалась. Она висела в руках, как тряпичная кукла, и голова ее билась о сидение, и от нее пахло мочой, и больше всего на свете Элоизе хотелось броситься с поезда и не видеть никогда этого бледного лица. Силы оставили ее, она села на пол и заплакала. Дядя Йозеф мертв, Давид мертв, и только Бог знает, жива ли мама… Она хотела к маме и понимала, что, скорее всего, никогда ее больше не увидит, и ненавидела безликую Анну в зеленом берете. Здесь должна была оказаться она! Это ей суждено было увидеть запавший рот своей матери, ее закрытые глаза, темное пятно на ее платье… Ей, не Элоизе, так почему? Лучше бы она осталась на вокзале в Ростоке и позволила увести себя туда, откуда пока еще никто не вернулся.
Эта мысль отрезвила ее. Никто не рассказывал, куда забирают их друзей и родственников, но мальчишки на улице много что болтали. Что там пытают, что детей убивают первыми, заставляя родителей смотреть, что единственным, кто выжил и сбежал в Америку, был сын сапожника Гершель, и ему оставили жизнь только потому, что он согласился сшить сапоги из кожи своего отца. Слезы высохли и встали комом в горле, но она стала вдруг спокойна. Ей нужно добраться до Нанси, и если для этого придется провести день с трупом незнакомой женщины в одном купе – что ж, так тому и быть.
Элоизе довелось повидать мертвых в своей жизни, но она не знала, когда они начинают пахнуть. В вагоне тепло, так что, скорее раньше, чем позже. Ей понадобится воздух, много свежего воздуха. Окно поддалось на удивление легко, она чуть не упала, потянув за раму слишком сильно. Холодный апрельский воздух заполнил купе. Так-то лучше. Она, конечно, простынет, зато не пропахнет мочой и тухлятиной. Одним летом бродячие собаки на их улице отравились крысиным ядом, и целый день их тела лежали на палящем солнце, пока дядя Йозеф не унес их в лес. К вечеру дышать было нечем. Помнится, лапы одной из собак смешно торчали вверх, словно она танцевала перед смертью. Что, если руки и ноги фрау Кемпе тоже начнут торчать под странными углами? Кондуктору это будет не объяснить никаким вероналом.
Морща нос, Элоиза принялась усаживать фрау так, будто она лишь задремала. Она попробовала прислонить его к стенке, потом сложила руки на коленях, потом повертела голову так и сяк. Естественнее всего фрау выглядела со склоненной головой, словно только что заклевала носом. В такой позе в глаза не бросалась зеленоватая бледность ее лица и безвольная челюсть. Элоизе вдруг подумалось, что она запомнит фрау Кемпе не дамой в пальто и ярких украшениях, а именно такой – бескостной массой с зияющей дырой вместо рта.
- Наверное, вы не так хотели умереть, фрау, - сказала она и погладила прохладную руку с вздувшимися венами. – Наверное, вы представляли себя на мягкой кровати, в окружении детей и внуков, и заканчивался бы летний вечер, и комнату бы наполнял запах цветов – роз или вечерниц. У вас ведь наверняка росла вечерница. Может быть, вы любили вышивать? Или рисовать? Кто вы, как вас зовут?
Она могла задавать вопросы до скончания веков, но не получила бы ответов. Фрау вообще больше никогда не ответит ни на один вопрос. Все тайны, которыми она ведала, ушли вместе с ней, и не узнать теперь, кто подарил ей кольцо с большим розовым камнем, или откуда у нее воротник, или любит ли она поезда… Окончательность смерти, ее немота вдруг огорошили Элоизу, пробудили в ней болезненную нежность к этому телу без имени и памяти. Она присела рядом, прижалась щекой к колючему рукаву и хотела снова всплакнуть, но сама не заметила, как заснула.
Всю ночь ей снились рыбы с лицом кондуктора, они требовали у нее документы и кольца, и пучили на нее бледные глаза, и все повторяли: «Проснись, проснись, фройляйн…» Элоиза рывком села, чуть не кувыркнувшись на пол. Никакого кондуктора рядом не было, розовое сияние струилось в окно вместе с рассветным ознобом, колеса мерно стучали по рельсам. Элоизу бил озноб, и еще холоднее ей стало при виде желтого лица напротив. При неверном мерцании лампы, ночью, фрау смотрелась почти живой, но смерть проникла в купе вместе с безжалостным светом и не оставила ни одной иллюзии. Смерть, конец, отсутствие. Раньше она этого не знала. Страх – да, страх был ей знаком, но тяжесть небытия? Она поселилась в ней впервые и навсегда. Встреть вчерашняя Элоиза сегодняшнюю на улице, наверно, и не признала бы.
При дневном свете ей ни за что не обмануть кондуктора. Придется задернуть шторы и прикрыть окно - ненадолго, разумеется, иначе к обеду здесь будет не продохнуть. Едва поднявшись, Элоиза осознала, что очень хочет в туалет. Хоть и не пила и не ела ничего за последние часы, но тело все равно работало как часы. Что же делать? Она сжала ноги и напрягла живот, но знала, что долго так не продержится. Ей нужно было попасть в туалет как можно быстрее, не только из-за нужды, но и потому, что с каждой минутой все ближе было время завтрака, когда кондуктор начнет ходить по купе.
Коридор был пустым, бесконечным и пах кислой капустой. Вчера этот аромат вызвал бы у Элоизы голодные колики, но сейчас он заставил ее содрогнуться в тошнотворных спазмах. Она едва успела добежать до конца вагона и открыть дверь в туалет, как ее вывернуло наизнанку.
Сделав все дела и наскоро прополоскав рот ржавой водой, она вернулась в купе. После сумрака коридора яркое утро больно било по глазам. Фрау Кемпе от этого живее не выглядела, и Элоиза поспешила поднять раму и задернуть шторы, оставив только щелочку. Даже так восковая кожа смотрелась неприятно, и Элоиза принялась стаскивать с фрау пальто, чтобы накрыть хотя бы руки. Шея и плечи уже похолодели и затвердели, но руки ниже локтя оставались податливыми. Через час-два ее будет не пошевелить.
Потом Элоиза села на свое место, прижалась к стене и с пустым желудком и тоской в сердце стала смотреть в окно. В узкой полосе мелькали бесконечные бурые поля, прозрачные рощи и стада тощих коров. В животе жгла дыра, и весь мир голодал вместе с Элоизой. Вскоре за дверью прошаркали сонные шаги, потом что-то уронили за стенкой. Далекий, бесформенный шум просыпался в вагоне, переливался через края, выплескивался в коридор окриками и странным, сдавленным смехом. Люди боялись ходить громко, говорить громко, ведь шум привлекал взгляды, а чужие взгляды в эти дни предзнаменовали смерть. А что ее предзнаменовать? Вот же она, рядом, просто протяни руку.
- Вы мертвы, фрау, - сказала Элоиза, снова наполняясь непонятной, тянущей нежностью. – Дядя Йозеф мертв, Давид мертв… И я мертва. Все, кто едут в этом поезде, уже умерли. У нас пустые глазницы, нутро сожрано червями, а вместо ног – трухлявые корни. И едем мы не в рай, а в ад, потому что грешны, потому что врем и бежим, бежим и врем, и птицы совсем не поют…
Поезд дрогнул раз, второй, и фрау Кемпе вдруг будто шевельнулась, кивнула головой. Раздался скрежет тормозов, голос кондуктора объявил Дортмунд. Часы на руке фрау показывали восемь. Томительные десять минут Элоиза сидела, не шевелясь, но станция была тиха и безмятежна в ласковом свете, словно и не стоял на ней поезд, полный мертвецов. Пара мальчишек в грязной одежде сновали мимо вагонов, заглядывали под колеса, и Элоиза отстраненно подумала, что, если поезд внезапно тронется, мальчишкам отрежет головы. Раздался резкий гудок, и сорванцы с воплями отпрыгнули от края платформы. Вагон качнуло, и вместе с ним качнулось все внутри, скрутились в узел кишки, подкатила тошнота. Хоть кусочек, хоть крошку бы хлеба…
В дверь постучались. Элоиза вскочила и не своим, тоненьким голоском сказала:
- Войдите.
В купе заглянул вчерашний кондуктор.
- Доброе утро, фройляйн.
Элоиза только кивнула. Слова застревали в горле, и особо отчетливо ощущался гнилостный запашок в воздухе.
- Фрау еще спит? – в его голосе звучало удивление. – Она в порядке?
- Да, да, - сказала Элоиза. – Она проснулась, сходила в туалет и снова заснула. Не надо будить ее. Она сразу в слезы, и я не знаю, как ее успокоить.
- Смотри сама, фройляйн. Завтракать будете?
- Я… Нет, - ответила Элоиза, и желудок ее свело судорогой. – Видите ли, герр кондуктор, у нас мало денег.
Он нахмурился, пожал плечами. Ах, зачем она это ляпнула? Сейчас он начнет подозревать ее в попрошайничестве, а она просто сказала правду. Какое мало, у нее вообще нет денег, ни пфеннига! Но ведь она не одна… Ведь она едет с мамой…
- Подождите, - сказала она дрожащим голосом. – Я, пожалуй, выпью чаю. Подождите.
Обливаясь потом, она подошла к фрау и запустила руку в карман ее пальто. Не может быть, чтобы взрослая женщина с дочерью путешествовала без денег. Так и есть – в кармане лежал тряпичный мешочек, в котором ощутимо позвякивало. Элоиза развязала тесемку, достала пару монет – это оказались две рейхсмарки – и протянула кондуктору.
- Чай? – спросил он, бросая на Элоизу странный взгляд.
- Два, пожалуйста, - сказала она почти в отчаянии. – Для мамы тоже. И булочку, если хватит.
Ее лицо, обращенное к кондуктору, выражало столько мольбы, что он сжалился и ушел, обронив напоследок:
- Пахнет у вас, проветрить надо.
Когда за ним закрылась дверь, Элоиза без сил опустилась на сидение рядом с фрау. Сколько еще ехать до Нанси – шесть, семь часов? Она не сможет врать бесконечно. Будут бежать минуты, часы, а фрау Кемпе от этого живее не станет. Вспомнились рассказы Давида о мертвецах, встающих из могил, чтобы забрать души грешников. Она так боялась их, спать не могла, представляя тянущиеся к ней руки, белые кости, оголенные разлагающейся плотью, незрячие глаза… Ах, что бы она только ни отдала, лишь бы фрау Кемпе вдруг ожила сейчас! И пусть под веками ее окажется вечная тьма, пусть она будет рыдать и звать свою Анну, но зато скинет с себя бездвижный морок, и пусть Элоизу высадят с поезда прямо в поля – там, в полях, воздух чист, и новорожденная весна осенена Божьим касанием, и нет там мертвых тел, нет закрытых навеки глаз… В груди теснилось рыдание, но Элоиза сжала зубы и лишь вздохнула глубоко и прерывисто. Если ее высадят, в полях все же будет одно мертвое тело – ее собственное.
Она только успела опустить раму, когда кондуктор принес два дымящихся стакана и круглую булку на блюдце. Пока он все расставлял, Элоиза присела к фрау, поправила пальто, погладила ее по плечу.
- Мамочка так устала, - услышала она свой голос будто издалека. – Иногда откроет глаза, взглянет на меня так грустно-грустно, вздохнет – и снова засыпает. Очень устала. В Нанси нас ждут дядя с тетей, они позаботятся о ней.
- Встречать вас будут? – спросил кондуктор, выкладывая на стол сдачу.
Она заверила его, что на перроне их будет ждать вся семья, и он ушел.
Никогда еще несладкий чай и черствая булка не были так вкусны! Элоиза смаковала каждый кусочек, подбирая крошки пальцем с заляпанного стола. Мельком ей подумалось, что сказала бы тетя Берта о ее манерах и, в особенности, о том, как стыдно иметь такой аппетит в присутствии трупа. Когда на похоронах дяди Матеуша гостям выставили пряно пахнущее рагу и она, Элоиза, набросилась на него, как бродячая собака на жирную кость, тетя Берта потом отхлестала ее мокрым полотенцем и строго-настрого запретила радоваться чему-либо, когда рядом страдают. Элоиза после спросила маму, что же делать, ведь каждый день по радио передают дурные новости, каждый день кого-то с их улицы или соседней могут забрать жандармы, и что же ей теперь, совсем не радоваться? Мама тогда погладила ее по щеке и сказала, чтобы она радовалась, когда не видит тетя Берта. Мама всегда ее понимала.
- Понимает, - поправилась Элоиза вслух. – Мама всегда меня понимает. А вы понимали свою Анну, фрау?
Фрау, конечно, молчала, но Элоиза все равно продолжила говорить, лишь бы развеять тяжкую тишину.
- А когда мы пошли к бабушке на кладбище, мама велела мне поговорить с ней. А я ей говорю: «Да как же, бабушка лежит глубоко в земле и меня не услышит!» А она мне отвечает: «Мертвые все слышат, поэтому скажи, что мы ее любим и скучаем ужасно». И я сказала. И когда мы снова пошли на кладбище, я снова с ней говорила. Мама говорит: «Представь себе, что бабушка тебе отвечает», а я не могу представить, потому что не помню бабушкиного голоса, она умерла два года назад, но я не говорю маме, она расстроится…
За дверью раздался взрыв смеха, и Элоиза замолчала, осознав вдруг, как глупо, должно быть, смотрится, сидя напротив мертвой женщины и рассказывая ей о своей матери. Горячий чай и еда сделали свое дело – впервые за полтора дня она начала расслабляться. Холодный воздух, заполнивший купе, приятно остужал горящие щеки, и, если закрыть глаза, она даже могла представить себя на крыше их дома в Ростоке. Будто сидит она на самом краю, болтает ногами, рядом с ней прыгают голуби и лопочут что-то на своем голубином, и она жует теплую еще булку, испеченную мамой, и кидает крошки прожорливым птицам, и весенний ветер холодит коленки, а солнце припекает голову… Под дробный перестук колес она так бы и заснула, но тянуло, зудело внизу живота – два стакана чая давали о себе знать. Пришлось идти в туалет.
Закрывая за собой дверь туалета, она почувствовала на себе взгляд, повернулась и окаменела. По коридору к ней навстречу шла девочка в зеленом берете. Ее возраста, ее роста, даже лица похожи – нос с горбинкой, черные волосы кудрями из-под берета, злосчастного зеленого берета… «Бежать!» - мелькнуло в голове, но Элоиза не сдвинулась с места. Куда бежать, к кому?.. Девочка приближалась. Элоиза закрыла глаза, ожидая гневного оклика, но услышала только стук открывающейся двери. Она распахнула глаза. Девочка бросила на нее удивленный взгляд и зашла в купе – другое, через несколько дверей от того, где сидела мертвая фрау Кемпе. Мелькнула ее ножка в черной туфельке, прежде чем дверь закрылась, и Элоиза снова зажмурилась, в этот раз от облегчения. Черные туфельки, не красные. Черные, не красные…
Вернувшись, она прислонилась к дверям и какое-то время смотрела на фрау Кемпе без единой мысли в голове. Хотя нет, одна мысль мельтешила, билась, как рыба о лед. Простите, думала Элоиза. Простите, простите… Потом она пришла в себя и почувствовала, что в купе холодно. Ушла нежная прохлада, и дыхание стыло в груди. Элоиза наклонилась к фрау, повела носом и поморщилась - закрывать окно никак было нельзя. Землей пахло от фрау, талой весенней землей, помеченной бродячими собаками, и все это со сладкой гнильцой прошлогодней травы. Мерзкий был запах, но Элоиза знала, что в своей кофте замерзнет, прежде чем поезд доедет до следующей станции. Она вдохнула поглубже и залезла на сидение к фрау, нырнула под пальто, уткнулась носом в длинный мех. Так было терпимо. Все равно мерзко, но терпимо.
- Знаете, это была не Анна, - прошептала она, закрывая глаза. – Зеленый берет, да, но туфельки черные, не красные. Анна, наверное, так и осталась в Ростоке. Мы с ней будто поменялись – я уехала с ее мамой, она осталась с моей. Может, она даже найдет ее и станет ей новой дочкой. Дядя Йозеф мертв, Давид мертв… Ах, фрау, если б вы видели, какие камни собирал для меня Давид! Красные, розовые, голубые – как настоящие драгоценности, как ваши перстни! Давид был высоким, кудрявым, глаза блестящие… Он так быстро умер. Жандарм только пнул его раз в живот да пару раз по голове, а он свернулся клубочком на земле, глянул на меня и умер. Я бы тоже хотела так умереть – быстро и, наверное, почти не больно.
На глаза навернулись слезы, но сил плакать не было. Шторы на окне не пропускали солнце, и Элоизе казалось, что они едут в вечных сумерках. Застряли посередине и болтаются в красноватом свете - ни живые и ни мертвые. Не поезд – настоящее чистилище на колесах. Глубоко внутри, в самих кишках начал зарождаться страх. Что, если она уже умерла, но не знает об этом? Что, если там же, рядом с Давидом, лежит и ее тело, раздетое догола, жалкое, худое? Страх перерос в панику, и, кусая губы, удерживая в себе звериный вой, Элоиза вскочила на ноги и начала озираться. Нож, гвоздь, хотя бы булавка… На волосах фрау Кемпе обнаружилась металлическая заколка. Высвободив ее из черных кудрей, Элоиза приставила острый край к руке чуть ниже локтя и с силой провела вниз. Сначала ничего не получилось, остался только красный след, но на третий раз кожа лопнула. Рваные края царапины сразу набухли красным, и Элоиза слизнула капельку. Соленая, теплая кровь. Она жива… Но жива ли? Откуда ей знать, какая кровь у мертвых?
- Прости меня, Боженька, простите, фрау… - бормотала она лихорадочно, задирая рукав на холодной белой руке. – Простите, никогда больше не буду, никогда…
По мертвому острие шло совсем плохо, и, отчаявшись, Элоиза принялась изо всех сил ковырять кожу кончиком заколки. Дырка получилась совсем маленькая и почти без крови. Рядом с ее длинной, сочащейся мелкими капельками царапиной ранка на руке фрау казалась ненастоящей, и Элоиза даже заулыбалась.
Отложив заколку, она еще раз лизнула красное и сразу пожалела – к горлу подкатила тошнота. Страшно захотелось на свежий воздух, белый свет, под чистое небо, раскинувшееся куполом над бескрайним полем. Она забралась с ногами на сидение, отодвинуть шторку и выглянуть в окно. Небо и правда было настолько чистым и высоким, настолько от него веяло покоем и смирением, что Элоиза почувствовала себя, как в церкви. Поезд въехал в лес. В придорожных канавах отражалась голубая бесконечность, укутанные зеленой дымкой деревья вздымали ветви в молитве, и хотелось верить, что они молятся за нее. Мир был безмолвен и нежен, но тишина угнетала, и все так же молчали птицы.
Задернув штору, она снова прижалась к фрау, укуталась в пальто. Ее знобило.
- Ах, фрау, - вздохнула она. – Я совсем разучилась молиться. Столько грехов уже совершила, что Боженька, наверное, уши затыкает, когда я к нему обращаюсь.
Она глянула на фрау, будто ожидая ответа, и заметила, что, вынимая заколку, растрепала ей волосы. Пальцы ее сами потянулись к жестким, упрямым локонам.
- Сейчас, фрау, вы у меня будете красавицей, - приговаривала она, - совсем как невеста, так тетя Берта говорит. Смотрите, седой волосок, и еще... У моей мамы тоже есть седые волосы…
Она заглянула в осунувшееся, желтое лицо фрау и спросила, охваченная внезапной острой тоской:
- Фрау, миленькая, вы будете моей мамой?
На одно сумасшедшее мгновение ей показалось, что фрау откроет мертвые глаза, разомкнет мертвые губы и ответит, но тут раздался скрежет железа по железу, вагон тряхнуло, дернуло, поезд встал. Элоиза не слышала, чтобы объявляли остановку, и в животе появилось неприятное, тревожное ощущение. Почему они стоят, что случилось? Хлопнули двери, послышались осторожные шаги прочь по коридору, потом грубый оклик, второй, вскрик – и глухой удар, будто упало тело. Элоиза закусила губу, вжалась в жесткий, холодный бок. Пожалуйста, Боженька, пожалуйста, пусть снова пройдут мимо…
Двери распахнулись, и сердце ухнуло - не услышал. В купе зашли два типа в военной форме. Один из них, с длинными, обвислыми усами, скользнул по Элоизе блеклым взглядом, осмотрел купе, повернулся ко второму:
- Бабы. Будем обыскивать?
От его слов у нее скрутило кишки. Пропала, теперь точно пропала…
Второй жандарм пожал плечами, посмотрел на Элоизу. Глаза у него были маленькие, темные, как у жука.
- Как зовут?
- Анна Кемпе, - без заминки ответила Элоиза.
- Это кто? – кивок на фрау.
– Моя мама, - тут Элоиза замешкалась. - Но она спит, не будите ее, пожалуйста.
Усатый снова повернулся к жуку:
- Так обыскиваем?
Жук глянул через плечо, мотнул головой:
- Нет времени. Да и некого здесь обыскивать. Документы только проверь.
Усатый сделал шаг вперед, и Элоиза, слабея от ужаса, соскочила с сидения и встала между ним и фрау.
- Но мама спит!
- Разбудим.
- Не надо, прошу вас, она выпила снотворного!
- Фройляйн, отойди.
- Прошу вас, герр жандарм, не трогайте ее, она болеет, ее нельзя будить!
Грубая рука начала отодвигать ее в сторону, а жук пробурчал:
- Да хватит церемонничать с девчонкой, пойдем уже.
Колени Элоизы подкосились, и она рухнула на пол, прямо к ногам усатого жандарма.
- Это что еще? – немного визгливо спросил он, отодвигаясь. – Ну-ка встань!
- Я не могу, - простонала Элоиза, и это была чистая правда. В животе у нее горело и тянуло, словно наелась жгучего перцу, по спине катился холодный пот, зубы стучали, и она едва сумела выговорить:
- Пожалуйста… Пожалуйста, не трогайте ее…
Сама того не осознавая, она скребла руками по начищенным ботинкам усатого, цеплялась пальцами за штанины. Потеряв терпение, он с силой двинул ее ногой, и от боли, от обиды, от страха ее вывернуло прямо на него. Одно мгновение он просто стоял, бледнея на глазах, а потом как с цепи сорвался, и пошел пинать ее по животу, по голове, по спине… Она скорчилась на полу, крича от боли, пытаясь прикрыться руками, и руки, волосы, платье – все мгновенно пропиталось вонючей желтой массой. Тяжелый ботинок ударил ее по лбу, и мир раскололся на части, потом по ребрам и снова по голове, на этот раз по губам. Рот наполнился кровью, и крики превратились в хрипы, и она ждала, что вот-вот умрет, потому что боль была невыносима, а перед глазами стояло лицо Давида и его последний взгляд…
Вдруг все закончилось, и сквозь красный туман Элоиза услышала чей-то крик, полный ярости и страха:
- Что же вы делаете, свиньи? Что вы делаете? Она же ребенок!
- Не сметь, собака! – рявкнул в ответ кто-то из жандармов, и второй ему что-то сказал, и тот, первый голос снова крикнул:
- Она же ребенок, побойтесь Бога!
Голос был знаком, и Элоиза приоткрыла глаза. Между ней и жандармами стоял кондуктор, и с пола хорошо были видны его сжатые кулаки. Усатый выругался грязно, сплюнул вбок и вышел. Жук последовал за ним, и грохот захлопнувшейся двери отозвался в ее теле волной боли.
Кондуктор склонился к ней, глянул в лицо выпученными, дикими глазами:
- Жива, фройляйн?
Она кивнула и – будто прорвало шлюзы - залилась слезами. Он выпрямился, проклиная кого-то сквозь зубы, раздернул шторы. Потом сел к окну и замолчал.
Сначала Элоиза просто лежала и плакала, не в силах сдвинуться с места. Болело все тело, особенно саднил бок, по которому чаще попадали пинки, но, кажется, кости уцелели.
- Сколько еще, Боженька? – прошептала она в полузабытьи. – Сколько еще?
Дядя Йозеф мертв, Давид мертв, мама… Наверняка мертва. А она жива. Лежит на полу в луже собственной блевотины, но жива, и спас ее, надо же, тот самый кондуктор, которого она так боялась, почему же она его так боялась?..
Мир вдруг застыл. Боженька, помоги.
Превозмогая головокружение, она села. Кондуктор откинулся на спинку и смотрел на фрау Кемпе круглыми пустыми глазами. Элоиза открыла рот, чтобы объяснить, умолять, кричать, но у нее отнялся язык. В голове было пусто и горячо, и только слышались звонкие щелчки, словно лопались невидимые нити – одна за другой.
- Давно? – спросил он глухо, не отрывая взгляда от фрау.
Элоиза кивнула, сглотнула и почувствовала ржавый, соленый вкус.
- Вас надо снять с поезда, - сказал он. – До Нанси еще два часа.
Забыв про страх, про боль, про ботинки усатого жандарма, Элоиза подползла к фрау и обвила ее ноги руками. Глаза застилали слезы, сердце разрывалось.
- Не отдам, - сказала она, мотая головой, - не отдам… У меня больше никого не осталось, прошу вас…
- Я не могу оставить в своем вагоне мертвое тело, - сказал кондуктор тихо.
- Она не мертвое тело! - выкрикнула Элоиза. – Она моя мама!
Щелкнула последняя нить, и она заплакала навзрыд, повторяя:
- Мама, мамочка!..
Пропал Росток, пропали дядя Йозеф и Давид, Нанси исчез в далеком тумане, и не было для нее никого роднее и любимее этого холодного тела, и во всем мире остались только твердые колени, пальцы, острые, как ножи, и жесткие, восковые руки ее матери. Пожалуйста, Боженька, забери меня с ней, не оставляй меня одну…
- Ну, фройляйн, - сказал кондуктор, вдруг охрипнув. – Полно, полно… В конце концов, до Нанси всего пара часов.
Она вскинула глаза. Он опустился на пол рядом с ней, не обращая внимания на грязь. По его длинному лицу текли слезы и капали ей на руки, и с каждой каплей казалось, что боль отступает.
- Вы не снимете нас с поезда?
Он покачал головой.
- Вы позволите нам доехать до Нанси?
Он кивнул. Элоиза закусила губу, со стыдом вспоминая свое первое впечатление от этого странного, высокого, рыбьелицего человека.
- Спасибо, герр кондуктор, - сказала она тихо. – Я никогда этого не забуду. Чем мне вас отблагодарить? У меня осталось несколько монет и мамины кольца…
Он махнул рукой.
- Не надо, фройляйн. Ты умеешь молиться? Помолись за меня. Помолись за всех нас, хорошо?
Потрепав ее по голове, он тяжело поднялся и вышел. Поезд покачивало, будто на волнах, пахло весной, лесом и чем-то чистым, сладким. Элоиза склонила голову, закрыла глаза. За окном пели птицы.