Пролетает

— Стасенька…
— Ай, матушка.
— Нейдёт никто, прислыхалось.
— Как, матушка: чоп-чоп на улице, чоп-чоп. Ай не жених, то чёрт. В углу вот.
— Да что ж, Стасенька, не в красном же углу — чёрт. Ему б и боязно там.

Посидели.
Варенье сахарилось в розетках, стыл чай, тянуло из сеней. На улице и впрямь шли толпами, грудились под светом у фонарей.
Матушка вспомнила о вате в ушах, вынула из одного и ввела обратно, морщась.

— Матушка, сахару хочу.

Пошли к столу, уселись, подбирая юбки. За окнами постреливали где-то, но далеко.

— Бова-королевич, матушка; эк спешит, каблучком стучит. Ко мне.
— А?!.. — Матушка освобождает ухо, выпрастывая его из платочка.

Солнце сменяет Луну — там, за занавесками, где то ходят, то отстреливаются, снова ходят, после стоят и поют — сменяет быстро, мелькание света ясного и бледного остаётся в занавесках, невидимо для Стасеньки, которая только спрашивает вновь:

— Матушка…
— Ай.
— А кто в небе жужжит, всё летает: ж-ж-ж, ж-ж-ж.
— Там жужелка, видать, а ктой летать-то будет? Да птички. — Матушка думает, не поставить ли каши в притвор, чтоб не простыла. — Да Господь.

Солнце с Луной слились в ровную дугу, ночь и день стали вечными сумерками, за стенами мчатся повозки, всё длинней и серебристей, над стенами стрижами цивиркают диво-птицы, оставляя белый по себе след.

Снова на улице стрельба, толпы и гомон, снова Стасенька волнуется и слушает. Там снега укрывают землю, потом прорываются зеленью, тяжелеют берёзы от листьев, роняют их, и снова снег, и снова чрез него травы, а каша стынет без тепла, и вот уже времена года слились в одну серую весну-осень, мелькая вслед за солнце-луной, а за окном всё бегают, опять стреляют, потом поют, чем-то машут, каждый раз всё разного цвета, а матушка… Что — матушка? Матушка, глядь, задремала; ей покойно, а мне жениха ждать…

Занавесочка на верёвочке кружевна да ряба, в чайных пятнах; верёвочка натянута, дрожит, за нею ходят невиданные колоннами колесницы, всё страшные, да гудят, солнце-луна стали несменной полоскою, осени-зимы мелькают, сменяясь, неразличимо.
Из притвора несёт кашным духом.

— Стасенька…
— Ай, матушка.
— А и хорошо нам живётся…
— Жених всё нейдет, а в углу чёрт. Слыхала: скрёб да скрёб.
— Да в красном-то, Стасенька, какой бы — чёрт? Ему б и боязно там.

Помолчали. Пилил сверчок, стонала половица.

— Ай, хорошо, матушка. Хорошо…