Стоверстники. Глава I. Хромка

***
Давно отбушевали революционные вихри. Страна становилась на мирные рельсы. Закончилось время военного коммунизма, уходила в прошлое эпоха НЭПа. А на их смену пришло время первых пятилеток с их небывалыми по размаху, ударными стройками.

В стране, победившим царизм, в стране всеобщего равенства и братства, где все заводы и фабрики принадлежали рабочим, а земля крестьянам, каждому человеку отводилась роль строителя Коммунизма. В 1933 году началась вторая пятилетка.
 
Правительством СССР был взят курс на индустриализацию всей страны. А в селах и деревнях необъятной Родины, продолжалась коллективизация. Миллионы крестьянских судеб пропустила она через свои жернова, не щадя никого: ни стариков, ни женщин, ни детей. Приговаривая: кого к расстрелу, кого в лагеря, а кому сто верст на выселку.

Не обошла она, окаянная, стороной и деревню Федоровку, переломав не один десяток человеческих судеб.

Хромка

Хромка(Северянка) – гармошка с хроматической
гармоникой.  Её звучание не зависело от
направления движения меха. (Викапедия)

Апрель тридцать третьего года выдался необычайно холодным. Уже и Пасха прошла, а долгожданной оттепели всё не наступало. Если днем и грело весеннее солнце, то сильные, холодные ветра заставляли людей укутываться еще в зимние одежды.

 Здесь, на юге Амурской области, ландшафт побо;льшей части равнинный, с невысокими сопками, поросшими маньчжурским дубом, ветрам было где разгуляться.
С наступлением сумерек мороз усиливался, чтобы к рассвету остудить прогретую за день землю, превращая её в каменную твердыню.

В один из таких апрельских вечеров, когда ветер немного стих и ранняя мгла опустилась на деревню Фёдоровку, во двор Степана Крючко вошел человек.
Был он среднего роста, коренастым, в изношенном, овчинном полушубке и в старых, латанных-перелатанных, кожаных сапогах.

Степан в это время вилами подбирал остатки сена возле сарая и носил его в ясли скотине. Жена его в сарае гремела подойником, доя корову, покрикивая иногда на неё. Когда мужчина подошел к сараю, Степан заприметил его, молча отложил вилы в сторону и вышел ему на встречу.

- Здорово Фёдор, – без особой радости поздоровался Степан, садясь на колоду лежащею во дворе.

- Здорово брат. – Ответил ему Федор, тоже присаживаясь рядом с ним.
Оба они молча, не сговариваясь, достали кисеты с махоркой, скрутили из газетной бумаги цигарки и задымили.

- Как ты брат? – после глубокой затяжки, спросил Степан, глядя в пустоту наступающих сумерек.

Федор громко вздохнул, закашлялся.

- Да как я? – сам себе задал он вопрос и на секунду задумался, – как у нас в народе говорят: «Беда одна не ходит, а пришла – отворяй ворота». Только мальчонку схоронили и трех дней не прожил, а тут еще это...

- Не тужи, брат, народит тебе Прасковья наследников, вот увидишь.

- Так второго уже схоронил, девки вона растут себе, крепенькие. А пацанов Паша хилых рожает. И что за напасть-то такая?

- Да не горюй ты так Федор, вы еще не старые, будут у тебя еще сыновья! Какие твои годы, успеешь ещё.

Братья молча вздохнули, подумав каждый о своём.

- Весна нынче уж больно затяжная, уже и Пасху справили, а заморозки все не отступают. – После долго молчания, заговорил Степан. – Старики говорили, что такая весна к хорошей пашне. Оно и вправду так, вон в двадцать седьмом тоже весна такая была и овес тогда уродился на славу.

- Это так, приметы народные всегда точные. Только мне ужо не до примет. И чем мы им так насолили, что гонют нас ото всюду? То с колхозу выгнали, теперя вот с деревни сгоняют.
Надо же – на вы;сел записали! – Федор бросил окурок и зло растоптал его сапогом.

 – То;жеть нашли мироеда! Ладно бы еще крепко на «ногах» стоял, а то жеребец да соха и мошна пуста. Сам же знаешь, что мы концы с концами свести не можем, в пору батраками наниматься, да и то не к кому. Всех зажиточных раскулачили, добро ихнее по растащили. А что толку?

Вот скажи мне Степан, ты у нас самый младший, может больше нашего понимаешь во всем этом, что-вокруг-то происходит? А? Я то своим умишком мало что разумею, мне бы только землю пахать да хлеб сеять. Вот ответь мне, зачем крепких мужиков по;миру пустили? Разве вред какой от них Государству был? Вспомни Калюжного, какое у него крепкое хозяйство от отца досталось? Ну нанимал он работников и что? Никого ведь не обижал, всем по-честному платил, никого не обманывал. А чем ему эти работники отплатили? Его в расход как врага народа, имущество все растащили да пропили.

Федор сплюнул в сердцах. Растоптал сапогом окурок и вновь достал кисет.

- А Алексея нашего? – Федор ладонью отмахнул дым цигарки, от лица и не дожидаясь ответа продолжил. – Это ж надо, пять лет лагерей присудили! Во враги народа определили. А какой с него «враг»? Ну обложил агронома крепким словцом и что? Так ведь за дело его отматюгал, ну и что что тот парте;йнным оказался. Партию что уже и критиковать нельзя получается?

- Получается, что нельзя. – Тяжело вздохнул Степан. – Нам сейчас многое что нельзя.

Но Фёдору сейчас нужно было выговориться, высказать всё, что накипело на его крестьянской душе, и он продолжил не обращая внимания на слова Степана:

- Тожеть мне – критиковал власть, подрывал основы Государственности. И директор Зерносовхоза тоже хорош. Алексея заставил сутками зерно молотить, мол ты не ходи на принудительные работы, я всё улажу и тебе эту сверхурочную работу засчитаем как трудовую повинность. Вот Алексей и повёлся, вкалывал на молотилке как ломовая лошадь сутками, а агроном возьми, да и накатай бумагу в Органы. И директор про свои слова позабыл, не вступился за Алексея. Что в колхозе из него крайнего сделали, обвинили в срыве молотьбы, что теперь…

-  Ты ведь знаешь, Фёдор, что тогда Илья Нужный постарался, дело так повернул, что это мол, Алексей специально молотилку сломал. А то что он еще, когда в тридцатом вступал в колхоз и часть общей с Иваном молотилки и жнейки им передавал, всех ведь предупреждал, что надо привод менять. Там волы были сильно сточены. Иван наш, готов был часть денег дать на ремонт, а колхозники отказались. У них видишь ли денег на ремонт не было предусмотрено. – Степан замолчал, молчал и Фёдор, играя желваками на давно не бритом лице и неотрывно глядел на огонёк тлеющей у него в руке цигарки.

 – А на счет того, что вокруг деется? Так мне то не ведомо. Только я так кумекаю, что времена другие настают в котором нет места единоличникам.
И Параська моя своим бабьим умом мне гутарит, что изживут всех, кто в колхозы не вступают, мол такова политика власти. Может оно и верно, налогами вон как нас пооблажили…

Я уже сам подумываю податься в зерносовхоз. Там директор с Куприяновки, говорят мужик толковый. Не чета нашему Емельяну, этот в председателях колхоза «Путь Бедноты» уже два года. А толку с него, что с кота молока. Скотину, что отобрали у зажиточных под нож пустили, половину лошадей с голоду поморили.  А зерна сдали? Вспомни, да мы с отцом еще перед Германской больше собирали, чем они всем колхозом…

Степан махнул в сердцах рукой. Наступила тягостное молчание.

- Я собственно, что до тебя зашел, Степан. – Федор затоптал окурок. – Спрячь моего жеребца? Завра придут имущество моё экспроприировать. Да черт бы с ним с этим имуществом! Фугаса жалко. Уработают его колхозники, сам ведь знаешь – чужого-то добра им не жалко.

- Прости брат, не могу я тебе в этом помочь. У меня ж кобыла, а твой жеребец мне весь сарай разнесет. Да к тому же он своим ржанием всю деревню на ноги подымет. Сосед мой, Захар Гарькавенко, с комитетчиками якшается, в раз донесет. Прости, ей Богу не могу Федя.

Братья молча закурили. И сидели упустив головы, каждый тяжело вздыхая. Федор от расставания с Фугасом, что не может его уберечь от Козулиных голодранцев. Он был уверен, что они его жеребца быстро загоняют непосильной работой.

Степан тяжело вздохнул от того, что в трудную минуту пришлось отказать брату. И душа его скорбела от этого. Братья Крючко всегда дружно жили, помогая друг другу и Фёдор не раз выручал Степана в трудную минуту. Да и сам Степан не раз подсоблял братьям. Понимал Фёдор, что прав Степан и незачем на него обиду держать, времена настали такие, поможешь кому по совести, так опосля самого виноватым сделают.

Зайдя в свою избу Федор обратил внимание, что полка под образами, на которой всегда стоял футляр с гармошкой, пустовала.

- Мать! – кликнул Федор свою жену, – а где Хромка?

- Да тише ты, детей побудишь, – замахала на него руками Прасковья, – с ховала я её! Мне Татьяна Нагайко, сестра твоя давеча шепнула, что на неё голодранцы позарились. Она слышала, как муж её, Михайло, шептался с соседом. Приглянулась, Федя, твоя гармошка кому-то из комитетчиков, вот они и составили бумагу, будто мы кулаки. Написали, что у нас две лошади да три коровы, два плуга железных и три бороны.

- Вот ведь люди! – Федор с досады аж сплюнул на пол. – Да пущай подавятся ей! А нет, так в печи спалю!

- Да что ты такое говоришь? А Федя? Да не вжись я имя; её не отдам, не дождутся! По;миру пойду, а лодырей этих не порадую. В по;дполе закопала я её, пущай лучше сгниёт! Ишь чего удумали, окаянные, за какой-то гармошки людей изводить да на погибель посылать! – В сердцах выговорилась Прасковья, кончиком платка вытирая навернувшеюся слезу.

- Ладно тебе, мать, причитать. Нечего нас раньше времени хоронить. Куда б не сослали, тама везде люди живут. И мы уж как-нибудь…

Федор не договорил, сел на лавку доставая кисет. Всю ночь он не спал, курил, несколько раз выходил в сарай. Гладил своего Фугаса, шептал ему что-то на ухо и с влажными глазами возвращался в дом.

Фугаса он купил еще полугодовалым жеребенком и назвал его так в честь 152-х миллиметрового снаряда. Федор и сам не знал сколько таких снарядов-фугасов он отправил в казенник своей гаубицы за время мировой и гражданских воин. Зато не понаслышке знал их неимоверную разрушительную силу. К тому же Федору нравилось само слово – фугас. Да и лошадей с такой кличкой он ни разу не встречал.
На своего жеребца он возлагал большие надежды, на его незаменимую, лошадиную помощь в нелегком крестьянском труде. И вот теперь приходилось с ним расставаться.

Не спала в эту ночь и его жена Прасковья. Металась по избе из угла в угол, перебирая скромный скарб и вытирая уголком платка, накатывавшиеся слезы.
Утром, часов в девять, к дому Федора Крючко подъехало несколько подвод. Настежь открыв ворота, во двор ввалились все члены комитета бедноты во главе с прибывшим из района, молодым уполномоченным ОГПУ. Федор молча, ни с кем не здороваясь, вышел во двор оглядел присутствующих и присел тут же на крыльце, прикуривая цигарку.

Уполномоченный порылся у себя в полевой сумке, переброшенной через плечо, достал наконец какую-то бумагу и крякнув, начал читать:

- Согласно распоряжению специальной комиссии ОГПУ ДВК, в порядке кулацкого расселения на основании Постановления ЦИК и СНК СССР от 01.2.1930… – Голос уполномоченного звучал звонко как приговор Реввоенсовета, подумал Федор и вспомнилось ему, как ставили к стенке и расстреливали царских офицеров в 18-ом году. В их корпусной артиллерии, где он служил с пятнадцатого года, тогда приговорили двенадцать старших и младших офицеров, не захотевших служить Власти рабочих и крестьянских советов.

 А теперь словно он сам стоял у той стенке. – …подлежат конфискации все средства производства, весь скот, хозяйственные и жилые постройки… – продолжал монотонно читать уполномоченный. А комитетчики уже разбежались по подворью, таща в телеги все, что попадалось им на глаза.

В избе раздался звон чего разбившегося и громкий плач, сначала младшей дочки Лизы, а затем и её старшей сестры шестилетней Маши. Но Федор не обращал на это никакого внимания. Он находился словно в прострации, а все происходящее сейчас вокруг будто было не с ним, а с кем-то другим. Словно в дурном сне, все сновали мимо него, тащили его нажитое с таким трудом имущество, а у него не было сил что-либо предпринять, оставаясь сторонним наблюдателем.

Вернуло его в реальность, ржание жеребца, когда того выводили из сарая. Жеребец упирался, мотал головой пытаясь укусить первого попавшегося. Но мужицкие руки крепко держали поводья и хлестали его по крупу вожжами.

Уполномоченный внимательно за всем следивший и что-то помечающий у себя карандашом, вдруг встрепенулся и приблизился к Федору.

- А где еще две коровы, и лошадь? Под нож скотину пустил!? Да я тебя за это сам шлепну! Говори куда скотину спрятал? – И уполномоченный потянулся рукой к висевшему у него на боку кобуре с револьвером.

- Какие еще две коровы? Побойтесь Бога! У меня всю жизнь одна коровенка…

- Ты мне тут демагогию не разводи, кулацкое отродье! – Наседал на Федора уполномоченный, махая зажатом в кулаке бумагой. – Тут у меня в бумаге всё прописано, сколько у тебя и чего!

- Вот кто твою бумагу составлял, у того и спрашивай. – Федор огляделся вокруг. Только что стоявшие и глазевшие за перебранкой комитетчики вмиг отвернулись и стали разбредаться по сторонам, как ни в чем не бывало.

- Ты мне зубы-то не заговаривай и не таких обламывали! Я тебя вражи;на на сквозь вижу! – сорвался на крик уполномоченный.

- Видишь?! – Федор тоже подскочил с крыльца. – А того не бачишь, что-коров-то можно с ховать куды, а вот навоз-то от них куды денешь?

Уполномоченный хотел было что-то возразить Федору, но внезапно остановился и быстрым шагом пошел к хозяйственным постройкам. Он то забегал в сарай, то выбегал из него, с видом «грамотного счетовода» оглядывал навозную кучу, что-то прикидывая в уме. Затем немного пошептался с председателем комитета бедноты. Во двор к Федору он больше не заходил, а молча курил у подвод, следя за тем как в них бросали экспроприированное имущество.

- А гармошка твоя где? – Наглая, улыбающаяся рожа Ильи Нужного, одного из членов комитета бедноты, склонилась над Федором. – Небось продал кому?

- В печи спалил! – Вставая, зло ответил Федор в лицо Илье и скрылся в доме. Ему было не выносимо видеть, как уводили его жеребца Фугаса.


В избе было все перевернуто, на полу валялись какие-то рванные старые тряпки, осколки битой крынки и еще чего-то. Деревянный сундук стоящий у печи был открыт и опрокинут.

- Все выгребли, бесстыжие, даже твои старые испо;дники и те забрали, не побрезговали. – Сказала Прасковья, видя брошенный взгляд её мужа на беспорядок. 
Федор молча поставил на место пустой сундук и также молча сел на него. Достал кисет с махоркой, но закуривать не стал.

- Мать сказывала, когда Белые драпали, в двадцать четвертом, ворвались к ним в избу казаки и тоже давай грабить. Отобрали у отца полушубок, валенки забрали. А отец, уже тогда старый был, на печи все полеживал. Так вот, он слезно их умолял говоря: «сынки, что же вы делаете, я же вас еще с мальцов помню и отцов ваших знавал», так они хоть валенки тогда оставили отцу. А эти хуже беляков. – Федор махнул рукой. – Да ладно, можа они на нашем имуществе в раз богаче заживут.

Главный ихний, что из району, сказал, выселяют нас за сто верст. И еще сказал, что можно взять с собой вещи личные не более двадцати килограммов, еду какую в дорогу. Ну и инструмент какой, на новом месте чтобы жилье себе строить. Сейчас еще у троих имущество вывезут, а после за нами подводу пришлют.

- А кого еще «кулачить» будут, кроме Михаила нашего, не слыхивал?

- Кого-кого, заладила! Борьку Владимирова да Тоцких Алексея, а у Николы Головань уже с утра имущество вывезли.

 - Господи! – Прасковья перекрестилась на образа – А Бориса-то с Авдотьей за что? Они ж усю жизнь маломощными считались, у них даже лошадёнки не было?

- Было не было, какое теперь кому дело. Ты давай лучше собирайся. – Сказал Федор и глядя как дочка всхлипывала, сидя на лавке. – Да Лизку успокой, изашелся уже ребенок.

 - Да собираюсь я. Сухарей вон собрала давеча, полмешка, так не тронули, да еще крупы немного, картошку вот последнюю с ведёрко насобирала. А сало что оставалось в блузу сховала, а то знаю я этих, и так подчистую все вынесли. Молоко в крынке и ту разбил Илья, уж больно он лютовал.

 Обоз с выселенцами тронулся уже после полудня. Протяжный скрип колес и звон: чугунных горшков, железных чашек, другой домашней утвари, которые были увязаны в узлы хозяйками, издавали за унылую мелодию, когда телеги подпрыгивали на ухабах.
 
И при полном молчании людей, которых согнали с насиженных мест, неимоверным гнетом давило на Федора. Да и не на его одного. Все, и сидевшие в телегах дети и шедшие рядом взрослые, опустив головы двигались молча, словно на голгофу, безропотно покоряясь своей судьбе. Даже лошади, казалось, понимали всю безысходность своих седоков и тоже молча, опустив головы, тянули возы.  Лишь изредка всхлипнет то одна, то другая какая-нибудь из баб, утирая кончиком платка горькую слезу.

Один раз Тоцких Алексей спросил было Уполномоченного куда их везут. На что тот накричал на него, мол куда надо туда их и везут, кулаков недобитых. А им этого знать не положено. На том все разговоры и прекратились.
 
Федор с семьей ехал на последней подводе, вернее шел рядом с ней по-житейски жалея лошадь, хоть и чужая, а всё же животина. На телегу он погрузил жену Прасковью с детьми и нехитрой поклажей, среди которой завернутой в старое одеяло лежала его гармошка-хромка. И лишь, когда дорога пошла под горочку он запрыгнул в задок телеги.

Свесив ноги он смотрел как медленно скрывалась Федоровка за пожухлой травой косогора. Холодный ветер пробирался к нему в латаный старый полушубок холодя его уже не молодое, но еще крепкое мужицкое тело. Но Федор этого не замечал, погрузившись в свои думки. А они все были не радостные.

 Он вспомнил, что точно также он смотрел на свою деревню и стоящих тогда на пригорке мать с отцом, когда его с братьями мобилизовали на войну с Германцем.  То было поздней осенью в четырнадцатом.

А теперь на пригорке никого не было, никто не пришел провожать их с Михаилом. Федор забегал вчера днем к Марии, жене Алексея, у которой проживали его старики, чтобы попрощаться с ними.  Отец, как арестовали Алексея, слёг и уже не вставал, говорит, что дожить бы до тепла шоб в теплую могилку положили. Говорит можа тама его кости хоть немного согреются, а мама хоть сама еле с клюкой ходит, а ругает старого, что рано помирать собрался. «Чудные они, старики, – подумал тогда Федор, – разве скажешь «косой» рано она пришла или поздно? Тут уж как Бог призовёт, так оно и будет».

«Марии тяжело сними, – продолжал свои думки Фёдор, трясясь в телеге, – у ней своих еще троя малолеток. Хорошо, что старший сын Алексея, Сашок, работает в свиносовхозе, да дочка егошняя, Фрося, там же, помогают матери. А семьями своими по-обзаведутся, кто поможет? Да-а и что-дале-то загадывать? Про себя-то не ведомо, что завтра будет, да и куды везут? Где-то место – за сто верст?..

Старший брательник, Иван, тоже мечется, ждет со дня на день, что и его сгонят, припомнят ему его же молотилку. Степан молод конечно, хоть тоже хлебнул в гражданскую. Может правильно, что надумал в совхоз податься, может не тронут».
А память вновь его вернула в ту позднюю осень четырнадцатого года.
***
Тогда их везли в продуваемых всеми ветрами вагонах-теплушках через всю огромную страну. Туда, откуда в раннем возрасте их увезли родители в поисках лучшей доли. Разве знал он, да и все ехавшие с ним в вагоне, что станут пушечным мясом в страшной мясорубке под названием – война.

Боевое крещение он с братьями: Алексеем и Степаном, получил под Перемышлем в феврале пятнадцатого года.  Михайло тогда определили в полевой лазарет санитаром, в том же Армейском корпусе, в котором служили его братья. Федора с братьями зачислили в гаубичный дивизион, только в разные батареи. Федор поначалу был вторым заряжающим, а потом и первым номером 152-х миллиметровой гаубицы. Сколько верст отмахал он со своей пушкой, одному Богу известно. Наступления. Отступления. Смена позиций. Вши. Кровь. Грязь. И холод. Бесконечный холод и раскисшие, стоптанные сапоги.

Временная оттепель наступила с прибытием в их полк молодого комиссара. В кожаной куртке и такой же фуражке, с красным бантом на груди.  Он призывал встать на защиту молодой страны, где все фабрики и заводы отныне принадлежали рабочим, а земля крестьянам. И солдатская масса потянулась за ним. А вместе со всеми, и Федор с братьями. Земля – это все, что было у них. За эту землю и начали они сражаться.

 В начале с Юденичем, на Пулковских высотах, под Питером, но вскоре их артиллерийский дивизион перебросили, на открытых платформах, под Казань, где наступали колчаковцы. И снова руки гудели от тяжелых, сорока килограммовых снарядов-фугасов, которые скрывались в стволе орудия и затем летели, неся смерть ненавистным белогвардейцам.

 И вновь кровь, труппы людей в вперемешку с грязью, растоптанные копытами боевых лошадей… И повешенные… Много повешенных: на телеграфных столбах и городских фонарях, встречались они на каждой станциях и полустанках, на пути к Иркутску. Куда без остановки гнали генерала Колчака. А там…

Его батарея, состоящая из трех орудий, каждая впряженная в четыре пары лошадей двигалась на позиции.

Федор не слышал, как прилетел фугас. Он только что спустился с передка* подтолкнуть застрявшую в заснеженной яме орудие. Там, у гаубицы уже сгрудился весь боевой расчет, впрягаясь вместе с лошадьми, помогая сдвинуть её с места.
Когда он очнулся, все вокруг кружилась, словно он был на карусели. Сильная боль отдавала в висах, тошнота подступала к горлу, а неимоверный звон в ушах заглушал все посторонние звуки. Он лежал на снегу, а рот был забит мерзлой землей. Когда головокружение немного прекратилось, Федор попытался осмотреться вокруг и первое что он увидел, был командир его орудийного расчета, Малородов Иван. Который рядом, в каком-то метре от него, бился в предсмертных конвульсиях. Иван был его одногодком, родом из Воронежской слободы, с которым вместе служили еще с пятнадцатого года. Взрывом ему разворотило живот и оторвало руку.  А он смотрел своими карими, затухающими глазами на Федора и в них читалась немая мольба о помощи.

Федор тогда, почему-то представил, что и он лежит такой же разорванный на куски, как и Иван.

Но когда слух его начал постепенно к нему возвращаться, он услышал предсмертное ржания посеченных картечью лошадей и еще почувствовал боль в ногах. Ему стало страшно, он с трудом заставил себя посмотреть на свои ноги, боясь их не увидеть.

 Но как ни странно, они оказались на месте, только зажаты «передком» опрокинувшегося лафета. Тогда он был один единственный, кто остался живым из всего орудийного расчета, отделавшись только ушибами. Даже переломов не было, что казалось чудом.

После Алексей со Степаном, служившие при третьем орудии, рассказывали, что обстрелял их белогвардейский бронепоезд. И они очень испугались увидев, как взрывом накрыло его орудие.

- Мы уж думали все, не сыграет нам больше Федор на своей гармошке! – сказал тогда Алексей, обнимая еще не пришедшего в себя Федора. – Ан нет! Слава Богу, живёхонький наш братец! И смотри нам – вроде как ругая его понарошку, – тебе еще на свадьбе у Михайло нашего со Степаном играть. Не забыл поди свое обещание? Вот и смотри не помри раньше сроку! А то мы тебе братец наваляем тогда бока!..
 
Много смертей на своем боевом пути встречал Федор, свистели пролетая над головой пули, рвались мины не вдалеке. Но вот так вот чтоб совсем уж рядышком, прошла «косая», обдав холодом вечности, такое было впервые. И Федор не знал, толи ему радоваться, что «пронесло», толи свечку в церкви поставить что жив остался. Только вот комиссар говорит: «что церковь — это опиум для народа и что Бога, вроде, как и нету. А все это выдумки буржуазии, чтоб вводить в заблуждение трудовые массы».

Но Федор все же крестик нательный не снимал, рассудив тогда по-своему, по мужицки: «предки мои в православной вере рождены и мне стало быть веру менять незачем. А есть он али нету его, как знать? А жить-то всё равно по-христиански надо, как учили испокон веков.»
***
Двигаясь окольными дорогами, не заезжая в райцентр Завитую, потемну обоз миновал большое село Ново-Алексеевку и остановился в поле. Холодный пронизывающий ветер и близость реки, от которой тянуло сыростью, заставлял людей сильнее укутываться в скромный скарб, который не отняли при выселении. Маленькую, трех годовалую Лизу, Прасковья запихала себе под телогрейку и прижимала к телу, а старшая Маша сама жалась к ней, пряча маленькую головку в её юбках. Горевший костер не давал людям согреться, его тепло уносило ветром в непроглядную ночь.
 
Внезапно налетел сильный порыв ветра, подняв высоко в небо сноп искр костра. Закружил маленькие огоньки в неведомом танце, тут же разметал их в разные стороны и оставшись одни они тут же гасли. Затем наступила тишина, ветер так же внезапно стих, как и налетел. На чистое звездное небо взошла полная луна.

Так, наверное, и в жизни бывает. Налетит вот такой внезапный ветер «перемен», разметает людишек по огромной стране, переломает их судьбы как сухие, отжившие своё, ветки и канет в неизвестность. И затем наступает тишина, вроде и не было ничего, и людей тех тоже вроде и не было.
;