Шумно тут у вас

- Шумно тут у вас! – Двухстотый вывернул цыплячью шею, всю в царапинах от сухих «кантовок» так, что я увидел его затылок. Затылок почти полностью был покрыт блёстками рубцовой ткани. Узкие, точечные, широкие – шрамы любых разновидностей и черные оспины волос, прорастающих через тонкую плёнку кожи… Отвратительный затылок!
- Ничего, у меня хороший микрофон.
Я постарался побыстрее развернуть Двухсотого к себе лицом, чтобы увидеть его необычайно живые, даже я бы сказал, нереально живые карие глаза. Глубокие, под сильными дугами.
Я знаю, что кроме моего микрофона – сотни микрофонов регистрируют каждый шорох в зале. Сотни камер снимают нас со всех ракурсов. Тысячи датчиков ловят все излучения вокруг и внутри нас.
Мы сидим в пресс-центре нашей конторы в Москве. Вокруг нас множество столов, за которыми расположились новые герои новой страны – Россия пригрела их всех, благо их осталось только два десятка. Мужчины, женщины и дети неведомой страны, где тоже говорили на русском языке. Где знают слово Москва.
Для двух десятков страна может быть щедрой.
Двухстоый одет в офицерскую форму без знаков различия. От этого он кажется и своим и чужим одновременно. Невысокий, худой, измождённый. Как они все.
Я молчу. Пытаюсь заставить его заговорить первым. Когда задаешь вопросы – получаешь ответы на них. Когда молчишь и слушаешь – узнаёшь новое.
Он молчит.
- Расскажите мне о том, какая погода в вашей Москве.
По-моему мне удаётся передать интонацией это различие: «вашей», не «нашей».
Двухсотый усмехается.
- Вот уж не думал, что меня будут расспрашивать о погоде…
Погода была отвратительной – давило так, что голова раскалывалась. Или может быть, это было предчувствие плохого дня? Сколько раз себе обещал, прислушиваться ко внутреннему голосу, и сколько раз не делал этого.
День не задался с самого утра: мадам позвонила, и сказала, что Ленку оставить после школы не с кем. Как она так умудряется? Дочка любит её, живёт с ней, а мне приходится доказывать свою любовь именно тогда, когда ей это удобно.
- Слушай, - я попытался урезонить её, - ты что, не могла вчера меня предупредить? У меня встреча. Важная встреча. Наверху…
- Мне всё равно, если ты не приедешь – Лена поедет со школы сама.
Черт бы побрал эту платную школу, в которой нет продлёнки!
Планы пришлось перекраивать прямо на ходу. Но перенести ЗАНОС – я не мог. В конце концов, это и есть моя работа  - ЗАНОСИТЬ. Поэтому я решил – была - не была: возьму ребенка с собой. В конце концов мэрия – это не самое страшное место в Москве.
Ленка быстро поцеловала меня в щёку и устроилась с планшетом на переднем сидении. Она уже доросла до возраста позволяющего ей пристёгивать ремень. Я и не заметил, когда она успела вырасти.
- Как в школе?
- Нормально.
- Мы заедем по делам. Уроков много задали?
- Успею.
Хорошо, когда ребёнок понимает тебя с полуслова.
И я придавил на газ, стараясь предугадать вероятность пробок по желтеющим линиям на навигаторе.
- Папа!
Я скосил на неё глаза. Ленка смотрела в планшет.
- Да.
- Папа, над Кремлём висит летающая тарелка!
Ленка попыталась ткнуть мне под нос планшет, но я как раз перестраивался и только чертыхнулся.
- Сейчас, котёнок. Будет светофор.
- Папа!
Ленкин голос стал громче. Она наклонилась вперед, оттопырив ремень руками.
- ПАПА!!!
И в этот момент белый свет потемнел, крыша упала мне на голову и лобовое стекло рассыпалось тысячей осколков…
Двухсотый аккуратно, пучками пальцев, почесал макушку.
- Погода в нашей Москве, - он усмехнулся, - такая же как и у вас. И часовой пояс тот же.
- Воюете с кем-нибудь?
- Уже – нет! Некому воевать…
Когда я пришёл в себя, Ленка уже успела выйти из машины, и открыть мою дверцу. Её глаза были расширены от ужаса.
- Папочка! Папочка, ты меня слышишь? Не умирай, папочка.
У меня получилось сфокусировать взгляд на ней, и даже сказать:
- Сейчас. Всё в порядке, котёнок. Я попытался отстегнуть ремень, и у меня получилось. Затем я выпал из машины, прямо на асфальт. Господи, спасибо тебя за старый «субарик»! Спасибо тебе за то, что у него нет дверных рам над боковыми стеклами и нечему клинить!
Крыша просела до приборной доски и на ней уютно устроилась голова кариатиды. Вокруг, до странности, никого не было. Дорога и тротуар были странно пустыми.
Вспомнив о деле, я потащился к багажнику, забрать портфель с ЗАНОСОМ.
Ноги ходили, Ленка была невредима. Надо делать работу.
- Папа, ты куда?
- Котёнок, нам надо отнести этот портфель в одно место.
Ленка с ужасом посмотрела на меня.
- Но там же  - инопланетяне! Я тебе говорила.
С хмурого неба начал накрапывать дождь. Внезапно поднялся ветер, и резко сыпанул мне в глаза пыль с обочины.
- Котёнок! Пойдём котёнок, это быстро. Мы зайдём и выйдем.
Я взял её за руку и пошёл вперёд.
Ленка, на полусогнутых коленях, пошла за мной.
Она плакала, тихо подвывая «Папочка, не надо!». Но я шёл вперёд, и она шла со мной.
Я пытаюсь двигаться по схеме «Бывалый».
- Эта кличка, «Двухсотый» - она откуда у вас взялась? Вы были ранены?
- Нет, я не был ранен. Я был убит…
На пересечении с Газетным мы увидели первый Прокол. Асфальт, будто бы вспорол гигантский острый коготь. Обнажилась рыжая глина и сотни кабелей в ржавых оплётках. Ров наполнялся грязной водой. Случайно, вектор движения пришёлся на жёлтый экскурсионный школьный автобус. Теперь уже у меня покосились ноги, когда я подумал, что может быть за разорванным металлом.
Автобус был порван пополам, и одна половин врезалась в дом, и застряла между стеной и фонарным столбом. А вторая легла «внутренностями на асфальт.
- Не смотри, -  я постарался идти так, чтобы автобус был между мной и Ленкой. Но сам, не мог отвести взгляд от жёлтой краски.
Было удивительно тихо. Только мягко шелестел дождь.
Мы уже прошли необычайно длинный желтый бок, когда услышали странные скребущие звуки. В первый момент, мне показалось что они шли изнутри разрушенной машины, но потом я понял, что они доносились из рва.
Я пошёл вперёд, к кабине. Почему-то мне показлось крайне важным обойти автобус именно спереди.
«Стой здесь», сказал я Ленке, подвёл её к противоположной стене, а сам решил посмотреть, что там скребётся, между двух половин.
Я аккуратно зашёл спереди автобуса и заглянул в ров. Ничего. Мне показалось, что что-то шевельнулось слева, среди покореженных сидений, и только я повернул туда голову, как раздался Ленкин крик и утробный рёв.
Я побежал, побежал вокруг половины кабины назад. И мне показалось, что я медленно перебираю ногами в воздухе.
- А-а-а-а!
И я понял, что это я кричу от страха! Страха, что не успеваю спасти свою дочь. Мир рушится и тело не в силах удержать душу. Что может быть страшнее не успеть спасти своего ребенка? Только страх не увидеть как он умирает.
Я, наконец, огибаю кабину и вижу серую огромную тварь.
Огромная, лоснящаяся спина заслонила то место, где я оставил дочь. Мышцы бугрились под серой кожей. Руки и голову я не видел – они что-то разрывали впереди.
И я прыгнул на эту спину. Не знаю как, но я оказался сидящим на плечах у здоровенной твари, и не придумав ничего другого, сунул руки  вперед, стараясь нащупать глаза и рот.
Передо мной мелькнул школьный костюм Ленки, и руки попали во что-то горячее и влажное.
Кисти пронзила резкая боль, и когда я дернулся от неё, то увидел, как из отрезанных по локоть рукавов рубашки фонтанирует кровь.
- Скажите, кто сейчас президент России?
Мой визави усмехнулся.
- А какое это имеет значение?..
И в самом деле.
Я сидел на стуле в большом кабинете с иным конференц-столом.
Посредине стола, на эдаком стеклянном острове, стояли стройные ряды бутылок с минералкой, из полированного зеркала вырастали стебельки микрофонов.
Я не мог пошевелиться. Не мог открыть рот. Только открывал и закрывал глаза.
Рядом со столом стояла Ленка и какой-то полный мужик в деловом костюме. Ленка была растрепанная, но целая. Школьная форма во многих местах зияла пропалинами, в которых виднелась запекшаяся кровь.
- Видите, Елена! Руки-ноги у вашего папы на месте. Мы держим слово: если только вы согласитесь открыть портфель – и ваш отец снова станет совсем живой.
- А что в портфеле? Почему вы сами его не откроете?
- Если я его открою, Елена, то ваш папа никогда не оживёт. Лучше вам.
- А что там внутри?
- Вам лучше не знать, Елена.
Дочка морщит лоб.
- Вы можете мне сказать, что там внутри?
Толстый странно дёргается всем телом. Повисает пауза.
Мне хочется крикнуть ей: «Не спрашивай! Нельзя спрашивать!»
Но она повторяет:
- Я хочу, чтобы вы мне сказали, что там внутри!..
- Ваше появление на параде Победы, прямо перед Мавзолеем  - его невозможно было скрыть!
Мне приходится повторять то, что известно нам обоим.
- Новостные агентства всего мира передали репортаж о вас. И  то, что вы говорили на русском – дало нам понимание того, что вы пришли из параллельного мира…
Толстый протягивает руку к своему пиджаку и начинает медленно расстегивать пуговицы. Я уже знаю, что скрывается  под его костюмом. Серая тварь начинает снимать с себя одежду. Обнажаются бугры мышц, круглая голова на борцовской шее. Безволосая.
Тварь подходит ко мне, и берет мою голову в когтистую лапу.
- Там в чемодане, девочка, всего лишь судьба твоего отца, мамы и тебя. Судьба остальных людей уже решена.
В тот момент, когда ты откроешь его – определиться будущее, до сей поры скрытое вероятностью.
Возможно – там новая жизнь, а может быть – там смерть.
Скажи мне, во что ты больше веришь сейчас?
Хотья не могу шевелиться, но чувствую, как лапа начинает сжимать мою голову. Странно слышать, как скрипят собственные кости черепа и что-то похрустывает в позвоночнике. Тварь делает шаг в сторону, чтобы Ленка увидела, как на мои глаза набегает красная плёнка крови.
И тогда дочка закрывает глаза и начинает на ощупь  открывать чемодан.
За соседним столиком сидит моя дочь. Напротив неё – женщина. Они ведут оживлённую беседу. Ленка смотрит на нас и улыбается.
Мой собеседник бросает на меня быстрый взгляд. Проверяет.
- Я так понимаю, - говорю я,  - это ваша жена?
- Да.
В его голосе наконец-то слышится удовлетворение.
- Мимо!
Я усмехаюсь.
- В моём мире я не был знаком с этим человеком.
Мне странно смотреть на самого себя, видеть и читать чужие мысли на своём лице.
Хотя… Какое же это «моё» лицо теперь? Моя башка вся в шрамах, и я дважды умирал. А этот тип. Он даже не моя копия. А эта женщина – не мать моей Ленки.
И никогда ею не будет, как бы этого не хотелось дочери.