Корюшка пошла!

Сидел он в трактире на Гороховой, под голубым питерским небом, золотым шпилем Адмиралтейства пронзённым, и ждал. Ждал корюшку. Первую в этом году. 

Принесли. 

Мелкая, икряная, хрусткая, масляная, чуть ореховая, сытная. 

Он взял одну, поднял к свету, разглядывая сквозь золотистую кожу тонкие косточки — будто саму судьбу, хрупкую и жареную. 

И вспомнил. 

С женой тут сидели. Она рыбу не любит, но корюшку ела — две, нет, три штуки. Морщилась, но ела. Потому что весна, потому что Питер, потому что иначе нельзя. 

С другом сидели. Тот всё норовил под пиво, но стоял мертвецкий холод, и корюшка пошла под ромашковый чай — горький, как невысказанные мысли. 

А за окном — люди. 

Мчались машины, шли прохожие, и он вдруг осознал: сто лет назад кто-то так же сидел у этого окна, жевал корюшку и смотрел на улицу. Только вместо машин — пролётки, вместо кожаных курток — благородные тела дам, выгуливаемые под ручку с чопорными господами в котелках. А между ними — парнишка с газетами, кричащий что-то о катастрофах, войнах, скандалах. 

Но всё это — ерунда. Потому что корюшка пошла. 

И в этом была какая-то дикая, меланхоличная правда. Всё проходит — Питер остаётся. Всё меняется — корюшка нет. 

Он доел последнюю рыбку, облизал пальцы и подумал: 

«А ведь и я когда-нибудь стану тем, на кого будут смотреть из этого окна сквозь время. Может, даже с корюшкой во рту. Или без.»

И стало ему одновременно смешно и грустно. Потому что жизнь — это корюшка. Мелкая, костлявая, но — если правильно приготовить — божественная. 

Он допил чай, оставил деньги и вышел. 

Над ним сияло голубое питерское небо. 

А корюшка — пошла.