Иван Шмелев. Радуница

/ Избранные фрагменты из книги И. С. Шмелёва «Лето Господне» (1927-1948).

—
«Лето Господне» — роман русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва (1873-1950), написанный в 1927–1948 гг. Состоит из трёх частей: «Праздники», «Радости», «Скорби». Был издан в полном варианте в Париже в 1948 г. Одно из самых известных произведений автора. Жизнь в патриархальной купеческой семье глазами маленького мальчика. Русский уклад жизни через церковный богослужебный год, начиная с Великого поста: показаны не только церковные службы, молитвы, паломничества, но и семейный быт: традиционные праздничные и постные блюда, обычаи.

Роман входит в автобиографическую трилогию: «Богомолье» (1931-1948), «Лето Господне» (1933-1948) и сборник «Родное» (1931). На создание книги у писателя ушло около 14 лет. «В ней, — говорил Шмелёв, — я показываю лицо Святой Руси, которую я ношу в своём сердце… Россию, которая заглянула в мою детскую душу».

Свою книгу И. С. Шмелёв посвятил Ивану Ильину и его жене Наталье. И. А. Ильин восторгался книгой: «Эту книгу написала о себе сама Россия — пером Шмелёва… Это сама духовная ткань верующей России. Это — дух нашего народа».

—
В утро Радуницы, во вторник на Фоминой, я просыпаюсь от щебета-журчанья: реполов мой поёт! И во всём доме щебет, в свист, в щёлканье, — канарейки, скворцы и соловьи. Сегодня «усопший праздник», — называет Горкин: сегодня поедем на могилки, скажем ласковым шепотком: «Христос Воскресе, родимые, усопшие рабы Божие! радуйтеся, все мы теперь воскреснем!» Потому и зовётся — Радуница.

Какое утро!.. Окна открыты в тополь, и в нём золотисто-зелено. Тополь густой теперь, чуть пропускает солнце, на полу пятна-зайчики, а в тополе такой свет, сквозисто-зеленоватый, живой, — будто бы райский свет. Так и зовём мы с Горкиным. Мы его сами делаем: берём в горстку пучок травы — только сжимать не нужно, а чуть-чуть щелки, — и смотрим через неё на солнце: вот он и райский свет! Такого никак не сделать, а только так, да ещё через тополь, утром… только весенним утром, когда ещё свежие листочки. Воздух в комнате лёгкий, майский, чуть будто ладанцем, — это от духового тополя, — с щекотным холодочком. Я не могу улежать в постели, вскакиваю на подоконник, звоню за ветки, — так всё во мне играет! За тополем, на дворе, заливаются петухи и куры, звякают у колодца ведра, тпрукают лошадей, — моют, должно быть, у колодца, — громыхает по крыше кто-то, и слышен Ондрюшкин голос, — «Подвинчивай, турманок!.. наддай!.. заматывай их, „Хохлун!“ — и голос Горкина, какой-то особенный, скрипучий, будто он тужится:

— Го-лубчики мои, ро-димыи… ещё чуток, ещё!.. накры-ы-ли-и отбили „Галочку“!.. вот те Христос, отбили!..

Стальную подковали. Отец велит Гришке начистить седло и стремена, серебряные-кавказские: поскачет нынче под Воронцово снимать дачу. А сеччас — на кладбище, на Чалом, в шарабане. Гаврила повезёт матушку и старших детей на Ворончике, а на Кривой поедем мы с Горкиным, не спеша. Как хорошо-то, Го-споди!.. Погода майская, всё цветет, и оттого так радостно. И потому ещё, что отец поедет снимать дачу, и от него пахнет флердоранжем, и щиплет ласково за щёчку, и красивые у него золотые запонки на манжетах, и сам такой красивый… все говорят, красивей-ловчее всех; «огонь, прямо… на сто делов один, а поспевает».

Вчера Горкин заправил свою ковровую сумочку-саквояжик, — ездит по кладбищам, родителей поминать покойных. Дедушки, бабушки… — все у него родители. До вечера будем навещать-христосоваться: поесть захочется, — а там хорошо на травке, на привольи, и черёмуха зацвела, и соловьёв на Даниловской послушаем, и с покойничками душу отведём-повоздыхаем.

Сегодня все тронутся, кто куда, а больше в Даниловку, — замоскворецкая палестина наша. А нам за три заставы надо. Первое — за Рогожскую, на Ново-Благословенное, там все наши, которые по старой вере, да не совсем, а по-новоблагословенному, с прабабушки Устиньи. Она на раскола наполовину вышла, а старики были самые раскольные, стояли за старую веру крепко, даже дрались в Соборе при Царице, и она палками велела их разгонять, «за озорство такое», — в книгах написано старинных, про дедушек. Там и дедушка Иван Иваныч покоится. А потом — за Пресню, на Ваганьково, там матушкина родня, и Палагея Ивановна, которая кончину свою провидела, на масленой отошла, знала всю тайную премудрость. Уж потом только вспомнили, как с отцом такая беда случилась… — сказала она ему в Филиповке на его слова, что думает вот «ледяной дом» делать: «да, да… горячая голова…» — и пощупала ему голову: «надо ледку, надо… остынет». А потом мы — за Серпуховку, на Даниловское: там Мартын-плотник упокояется, который Царю «аршинчик» уделал, и другие, кто когда-то у нас работал, ещё при дедушке, — уважить надо. А потом и в Донской монастырь, совсем близко: там новое гнёздышко завилось, братик Серёжечка там, младенчик, и отец местечко себе откупил, и матушке, — чистое кладбище, солидное, у яблонного сада. Не надо бы отбиваться, Горкин говорит, — «что ж разнобой-то делать, срок-то когда придёт, одни тама восстанут, другие тама поодаль… вместе-то бы складней… — да так уж пожелалось папашеньке, Серёжечку-то любил, поближе приспособил — отделился». Возьмём яичек крашеных закусить, лучку зелёного, кваску там… закусим на могилках, духовно потрапезнуем с усопшими. Черёмухи наломаем на Даниловском, там сила всегда черёмухи. Знакомых повстречаем, все туда на свиданьице оберутся, — Анюта с Домной Панферовной всегда в Радуницу на Ваганьковском бывают. Душеспасительно побеседуем-повоздыхаем...

Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, «голубцами», как избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины все в шалях, в платочках чёрных, а девицы в беленьких платочках, как птички чистенькие. И у всех сытовая кутья, «чёрная», из пареной пшеницы. И многие с лестовками, а то и с курильницами-ладанницами, окуривают могилки. И все такие-то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела живая. Так нам понравилось, очень уж всё порядливо… даже и пожалели мы, что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили… — так-то истово-благолепно, и пели не — «смертию смерть поправ», а по-старинному, старокнижному — «смертию на смерть наступи»! А напев у них, — это вот «смертию на смерть наступи», — ну, будто хороводное-весёлое, как в деревне. Говорят, — стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.