Мальчик. Часть 2

Ялочка была чисто ягнёночек. Сиреневая кожица, прозрачный перламутр и выбеленные солнцем завитки. Изначально солома, а потом, будто ночь провела на каральках с бумажками, белыми колечками пошла, раскудрилась мелко-мелко; так и грудь оттопырилась. Сидела на кровати, помнится, и смотрела на коралловые сосцы, представляла, что внутри неё поселился розовый куст, разросся так, что продырявил в двух местах кожистый склеп. Расцвела, стало быть, девка.

"Худой мрамор с голубыми прожилками", говорил ей Черкасов, разливая портвейн в мутные гранёные стаканы с разноцветными отпечатками пальцев. Чистой посуды у ремесленника не водилось. Чтобы как-то раскрепостить натурщицу, плеснул немного белого массандровского. Ну, а где чуток, там и вся бутылка.
Ялка сама припёрлась, да не одна, а с питьём.

- Нарисуешь меня, Касой? - спросила она, пока они сидели на гнилой скамейке рядом с таким же забором. Стояло душное лето, июль, правда, к вечеру от оврагов тянуло холодом и сыростью. А дом Черкасова или, как его в деревне звали, Касого, завалился на отшибе. Вечерело, Ялка натянула на  колени серую вязаную кофту.

- Голую. Нарисуешь? - выговорила она в узорчатый густой дым. Касой курил крепкий самосад.

- Дура, вот дура. Брысь домой. Околела уже, - сплюнул и прищурился.

Ялка насупилась, сдвинула брови и уткнулась подбородком в острые коленки.

Касой стрельнул пальцами, пульнул остаток козьей ножки в заросли крапивы. Мутные голубоватые глаза из-под мохнатых чёрных бровей уставились на Ялку.

- Дуешься что ли?

Ялка вздохнула.

- Мдя, - крякнул Касой. - И что тебе не живётся спокойно?

- А что такого? - вдруг встрепенулась Ялка. - Всяко лучше, чем в старом клубе пиво с этими дебилами бухать, да трахаться в логу. С бабкой скучно дома, не поговоришь, батя вон был, да сплыл. Сам знаешь. В интернете сидеть? Кругом одни дебилы. Вот с тобой интересно, у тебя. Ты иконы пишешь. Много не говоришь, только пьяный когда. Весёлый становишься. Я же знаю, ты хороший. Нарисуй, а?

- Нет! - рявкнул Касой. - Брысь пошла!

- Да пошёл ты сам! - Ялка дёрнулась, соскочила с лавки, показала Касому средний палец и побежала к себе.

- Опять у Касого отиралась? - привстав с продавленно дивана спросила тучная и сонная Ефросинья, когда послышался голос скрипучей двери в сенях, потом бряцнули ковшик и крышка у бака с водой. Ялка жадно пила.

- Тебе-то ещё что? Спи уже! - огрызнулась она из кухни. - Не принесла я в подоле, не принесла! До самой смерти грызть меня будешь?

Ефросинья отвернулась к стене, где висел плешивый ковёр с медведями, жалкое текстильное подражание шишкинскому шедевру. Часы, будто запинаясь, шагали в глубокую ночь.
"Отец бы сейчас отходил ремнём, да прибрался рано", подумала она, но уже не стала отчитывать внучку, а только вспомнила, как Ялка стояла на пороге летней кухни и смотрела на отцовские болтающиеся ноги. Ефросинья сначала себе припечатала рот ладонью, а вторую опустила Ялке на глаза, прихватив и нос со ртом, - большая бабкина рука, лишила её воздуха, что Ялке пришлось взбрыкнуть. Высвободившись она побежала в берёзовый лог, не замечая ни пучки, ни крапиву.
"Папка! Папка! Папка!", кричала она на бегу. Нашлась беглая по утру в рыбацкой лодке, в восьми километрах от деревни, аккурат на берегу Капризного моря, так местные называли Каево водохранилище. Потом начался жар, Ефросинья отвела её к Антонине, хромой бабке, жившей в самом конце улицы. Антонина заставила пить воду из поллитровой банки, апосля плевала в лицо, била яйцо над головой, читала молитвы, да шепотки. Уверяла, что ссаться от испуга Ялка не будет, но и ничего другого, более утешительного не обещала. Лихоманка присвоила себе Ялку на три дня.
Очнулась она молча и молчала ещё месяц. Ефросинья к ней не лезла и к Антонине больше не водила. Лишь заметила, что Ялкин бледный прямой волос зазмеился разом, а карие глаза превратились в переспелые черешни. Стало страшно в них прямо смотреть. Девочка была плоской, как доска, внутри которой уже копилась и вызревала губительная лава, огонь впалого молочного живота рвался наружу, в зрачках играли искры, а изредка извлекающий слова рот был готов к самым рабочим заклятиям. Ефросинья побаивалась Ялку, понимая, как зреет неотвратимое, и всё же отваживалась иногда вставить хоть какие-то костыли в упущенное воспитание, как в тот вечер, когда внучка вернулась домой затемно.

Ялочка пропустила между ног руку, тонкую, словно молодой румяный побег,  обжала теплую ветку со всей силы горячими после бега бедрами, выдохнула и представила свой первый раз, страшный и страшно влекущий её чёрную нутряную яму в неизвестную влажную и парную пропасть. Таким паром и туманом дышали внутренности только что забитого скота и слитая в таз кровь. Она смотрела на остекленевшие бычьи глаза и вялый язык из-под седых жердей скотного двора, где ещё недавно копыта месили тёплое, чуть ли не горячее дерьмо, а сено горело чем-то острым, чрезмерно жёстким, пахучим, перемешиваясь с облаком свежего молока, и в этой мешанине запахов с жужжанием мух и слепней, она погружалась в сырой колодец ночи, как ведьма, чей век уже истёк, час пробил, а смерть где-то подзадержалась в пути и никак за ней не придёт; тогда ей казалось, что в её стебельчатом гибком теле живёт столетняя коряга, она же проклятая кем-то или чем-то душа, расцарапывающая её до крови и жара в груди, чтобы розовый куст попустился алым.

***

- Ну, и как тебе муж? - спросил мальчик,  откусывая котлету.

Шурупова только сейчас заметила у него грязь под ногтями и ссадину на подбородке.

- Да, ничего. Нормально, - подыскивая слова, она пыталась привести мысли к единому знаменателю из того, что казалось ей кажется и из того, что происходит на самом деле.

- Нормально значит? Ну, ладно, - забивая рот, пацан ломал вторую котлету прямо на лестнице.

- А котлеты как? Нравится, смотрю?

- Да, нормально. Сойдёт.

- Ага. Ну, ладно.

Шумно и внезапно лязгнул лифт. Из кабины вышел мужчина. Кажется, его звали Юрой. Явление соседа из противоположного крыла ознаменовалось тьмой. Лампа в коридоре бзыкнула и погасла, а когда сосед обернулся в сторону Шуруповой, то увидел её с кастрюлей в одной руке и с котлетой в другой.

- А, - ухмыльнулся Юрик, - так это вы во дворе псов подкармливаете? А потом они проходу не дают.

- Я? - указывая на себя котлетой переспросила Шурупова. - Да, я... Да, вы меня не так поняли. Тут мальчик... Сосед, наверное...

- Какой ещё мальчик? - начал надвигаться Юрик. - Детей бы пожалели. Дети же страдают от этих тварей.

- Да вы меня не поняли, - продолжала защищаться Шурупова. - Муж уехал, а я... А я вот котлеты испортила, наверное. Пойду выброшу.

- Дурдом, а не подъезд, - пробурчала удаляющаяся спина Юрика.

И чтобы как-то успокоиться, Шурупова откусила котлету.
"Мясо, как мясо. Ничего особенного", подумала она и посмотрела на дверь заброшенной квартиры. Ей показалось, что за щелью включился свет и даже заиграла тихонько музыка, может быть, радио или что-то по телевизору. Шурупова наклонилась к замочной скважине, как изнутри резко и бойко повернулся ключ, да так, словно кто-то захотел проткнуть ей глаз.