***

Во время следующего перерыва Настя уже не отходила от своей обаятельной знакомой. Робость и неуверенность, всегда находившие на нее в новой обстановке, постепенно проходили. И все же рядом с красивой, элегантно одетой Викторией Настя сама себе казалась грубо сложенной деревенской бабой, и она, как это всегда с ней было, когда оказывалась на людях, начинала стесняться своих, как ей казалось, чрезмерно больших грудей.


После сессии Виктория стала уговаривать ее пойти к ней в гости. Настя, возможно, и заглянула бы ненадолго, но нужно было вместе с другими песчанопольцами возвращаться домой. Они обменялись адресами и телефонами и договорились, что обязательно побывают друг у друга в гостях.


В Песчанопольск выезжали уже затемно. Пассажиров в небольшом автобусе было всего пятеро, в том числе и Настя. Поначалу смеялись, шутили, а потом угомонились. Сказалась усталость. Заседали целый день, без привычки тяжело, да впереди дорога в три часа езды по асфальту, а Насте, кроме того, еще по грунтовой дороге полсотни верст до Сухого Корбулака.


Она сидела у окна, уткнув нос в воротник пальто, и было ей, как никогда, хорошо. Хорошо оттого, что впереди была дорога, и ехать надо было ровно три часа, и можно всласть повспоминать пережитое за день. Думалось ей о том, что очень хорошо, что она депутат областного Совета народных депутатов. А такое в жизни выпадает не всякому. Ее самолюбию льстило то, что она принимает участие в решении очень важных вопросов вместе с людьми, казавшимися ей особенными, не похожими на нее и других.


Под шуршание шин она, словно конфетку, смаковала прошедший день, припоминая и переживая все заново. В тот год, когда она была избрана депутатом областного Совета, все у нее складывалось, как никогда, хорошо. И очарованность Викторией была щедрым довеском тому везению и счастью, которыми судьба, не скупясь, наделяла ее. В первый день своего знакомства она была так очарована ею, что не могла больше ни о ком и ни о чем думать.


Вместе с чувством очарованности в душу ей сквознячком просачивалось чувство жалости к новой знакомой, к ее нескладывающейся бабьей судьбе. Виктория дважды была замужем. Первое замужество (она вышла, будучи студенткой третьего курса медицинского института) оказалось для нее несчастливым. Муж, тоже студент, красивый, избалованный, когда она забеременела, рожать рассоветовал, и она сама не хотела этого и потому с легкостью, присущей молодости, сделала аборт, оказавшийся для нее роковым.


Потом уже на протяжении восьми лет совместной жизни ни врачи, ни курорты не помогли ей стать матерью. Муж, так легко толкнувший ее на этот безрассудный поступок, в раздражении корил за бездетность, страдал, может быть, больше не оттого, что у них не было ребенка, сколько от сознания собственной неполноценности. Он был умен и скрытен; и от этого, и еще больше оттого, что она за ним ничего не замечала, оказалось столь не¬ожиданным его решение уйти к другой женщине.


Настя живо представляла, как это случилось. Вот он пришел с работы. Спокойно говорит ей, что они должны расстаться, потому что он любит другую женщину. От него у нее есть ребенок, мальчик. Этому мальчику уже полтора года.


В ту осеннюю темную ночь по ниточке асфальта, петлявшей средь вспаханных под зябь подзолов и суглинков, между облетевших от желтой листвы березовых придорожных лесополос, прорезая моросящую тьму недлинным желтым светом фар, мчался крохотный автомобильчик, и одна из женщин с раскрасневшимся лицом как собственную судьбу переживала судьбу до этого ей совершено незнакомой женщины.


Ровно через месяц после той сессии Настя получила от Виктории крохотную бандерольку. С почты шла недоумевая, гадала, что бы это могло быть в игрушечном фанерном ящичке.


В кабинете они с Зинаидой распаковали посылочку и обе восторженно ойкнули. В бандерольке оказался крохотный, изящный флакончик духов. Зинаида, углядев, что они французские, охала и ахала, разглядывая пузырек и так и этак, а когда отвинтила колпачок и понюхала, то изобразила на лице неописуемое блаженство. «Артистка!» – засмеялась Настя. Сама она в духах не разбиралась, но покуда нюхали, покуда кончиками пальцев и та и другая помазали за мочками ушей, в кабинете разлился аромат свежий, холодный и чистый, словно она, как в детстве, вдохнула воздуха у окна, разрисованного морозными узорами.


Тот тонкий аромат в тот день долго сопровождал ее, а она все недоумевала, с чего бы это Виктория, едва-едва с ней познакомившись, надумала выслать ей эти духи.


«И зачем тратилась? – назойливо вертелось у нее в голове. – Ведь и не просила ничего, даже намека никакого не было». Вспомнила, что Виктория в тот раз на всяческие лады говорила ей, что она от природы красива и что она этой красотой никак не пользуется. Женщине, убеждала ее Виктория, надо уметь преподнести себя наилучшим образом, так, чтобы у любого мужчины голова кружилась, когда он на тебя смотрит. «Одному вскружила – хватит! – со смехом тогда ответила Настя. Хотела было добавить, – мол, что я, непутевая какая, что ли, чтобы за мной мужики гужом бегали!»


Однако посовестилась и ответила тогда Виктории, что хватит ей одного Степана.


Виктория ее поняла, пояснила: «Я не в том плане, чтобы всем подряд головы кружить. Когда ты знаешь, что ты красивая, ты чувствуешь себя более сильной и уверенной. А это в жизни много значит».


Настя после получения бандерольки все ломала голову, как отблагодарить Викторию. То меду ей собиралась выслать, то сала свиного. Степан всякий раз фыркал, и однажды, а он сам больше, чем она, не хотел оставаться в долгу, выслали Виктории несколько рамок меда в сотах. Раза два после этого Виктория звонила, приглашала в гости. Настя, может быть, и съездила бы, да всякий раз находились неотложные дела, а позапрошлой зимой сама уговорила Викторию и ее мужа приехать к ним в Сухой Корбулак на Новый год.


К приезду гостей готовились загодя. Больше всего хлопотал Степан. Накануне праздника он съездил в лес и привез на редкость пушистую и красивую елку. Украсили ее так, будто собирались принимать участие в конкурсе. С неменьшим рвением Степан взялся и за составление праздничного меню. Настя посмеивалась, мол, давай-давай, муженек, посмотрим, на что ты способен, а сама уже давно решила, что будет готовить и что подавать на стол.


Кулинарных способностей мужа хватило лишь на холодец да на пельмени. Намеревался он еще зарезать старую курицу и потушить с черносливом, но чернослива дома и в магазине не оказалось, и он отказался от своей идеи. Согласившись по части закусок с женой, он обревизовал свои запасы. Долго колебался, что подать.


К приезду гостей решили истопить баню. Как-никак, а для горожан деревенская баня – экзотика, своего рода сюрприз. Баня была рублена еще прежним председателем колхоза и сделана с большим знанием. Степан париться любил и всегда баню топил сам, Насте не доверял.


Она до приезда в Сухой Корбулак в бане ровным счетом ничего не смыслила, хотя, как и все деревенские бабы, лазила на полок и хлесталась веником. Но то была просто баня, помывка, а Степанова баня была похожа на священнодейство. Он топил ее, грел воду, пар нагонял со своими какими-то выкрутасами. Веники тоже заготавливал по своим приметам. Кроме этого сушил пучки череды, ромашки, листья земляники и потом, когда топил баню, делал из них отвары и плескал на раскаленные камни, отчего стоял густой горячий запах, какой бывает лишь на полуденном лугу во время сенокоса.


Все приготовления Беклемишевых к приезду гостей чуть не пошли насмарку. Под самый Новый год неожиданно ударили морозы. Ртутный столбик опустился за сорок. Настя со Степаном волновались, как бы гости не передумали. Но утром тридцать первого Чернышовы позвонили, что выезжают, и, как договорились, гостей в Песчанопольск поехал встречать Степан.


Несмотря на сорокаградусный мороз, автобус в Песчанопольск из областного центра, должно быть, пришел по расписанию – в полдень гости в сопровождении Степана уже шумно и весело входили в дом. По шуму и смеху в прихожке Настя обрадованно отметила про себя – начало хорошее. Она как была в халате, домашних тапочках – выбежала гостям навстречу.


Виктория бросилась ей на шею. Касаясь холодной глянцевой щеки гостьи, Настя испуганно ойкнула – не зазябла ли, на что Виктория заговорщически прошептала ей на ухо:


– Ты только пощупай, сколько я на себя понадевала!


Муж Виктории, Лев Николаевич Чернышов, оказался намного старше, чем представляла Настя. Среднего роста, полный рыхлой полнотой, с таким же рыхлым красным от мороза лицом, он, нагнувшись, церемонно поцеловал Насте руку.


Настя в смущении отдернула руку и, краснея, некстати и нехорошо, как ей самой показалось, приметила и просвечивающую сквозь редкие волосы лысину, и дряблую пористую кожу лица, и одутловатые мешки под серыми невыразительными глазами гостя. «Он ей в отцы годи¬тся», – подумала она.


Я именно такой вас и представлял, – не отпуская ее руки, сказал он, улыбаясь и в упор разглядывая Настю сквозь стекла очков. – Ну, а где ваш наследник?


Гостям объяснили, что Витюшку на каникулы отправили к Степановым родителям, затем стали показывать квартиру. Лев Николаевич ходил по комнатам, заложив руки за спину, и многозначительно кивал головой. Настя про себя улыбалась: так всегда ходит большое начальство, когда приезжает в колхоз.


Степан, наспех переодевшись, пошел готовить баню. Пока гости приводили себя в порядок, пока Настя поила их чаем, он уже успел истопить ее.


Первыми париться пошли мужчины. Не возвращались они долго. Настя, обеспокоенная, несколько раз выбегала во двор – не угорели ли? Однако, заслышав азартное шлепанье веников, вбегала обратно.


Когда мужчины, красные, распаренные, вернулись в дом, Настя повела в баню Викторию. В предбаннике было тепло и чисто. Под низким потолком ярко светила электрическая лампочка.


– Ой, как хорошо! – с любопытством оглядывалась Виктория, усаживаясь на низенькую скамеечку у маленького низенького окошка.


– Э-э, нет-нет, не сюда! – смеясь, остановила ее Настя. – Пошли-ка на полок.
Маленькая парная была отгорожена дощатой перегородкой. Настя распахнула дверь, пропустила Викторию вперед, навстречу сухому жаркому воздуху, помогла ей взобраться на полок.


– Ой, как тут жарко! – воскликнула Виктория.


– Это разве жарко! – покровительственно возразила ей Настя. Она открыла маленькую железную дверцу в печке, плеснула ковшом воды на камни. Сухой горячий воздух, обжигая ноздри и губы, стал заполнять парилку.


Когда жар немного спал, стали париться. Настя, глядя, как Виктория неумело шлепает себя веником, решительно приказала:


– А ну-ка ложись. Я сама тебя попарю!


Виктория послушно распласталась на горячих досках. Настя поначалу легонько прошлась веником по глянцевой от жаркого пота спине, округлым ягодицам, словно бы высеченным из мрамора бедрам.


«Баба – загляденье, а детей нет. Вот ведь несчастье какое! Вот ведь бабе какое невезение! Да не может быть такого. Молодая, здоровая, рожать да рожать, – думалось ей. – Тут что-то не так. Вот я тебя попарю хорошенечко, разогрею, и все с тебя как рукой снимет. Пройдет твоя хворь, твой недуг, бабье твое несчастье, и родишь, родишь, родишь!» – как заклинание повторяла Настя, входя в азарт, и, словно девчонку-малолетку, катала Вик¬торию с боку на бок, с живота на спину, нахлестывала ее березовым, в перемешку с дубовыми ветками, горячим и тяжелым веником.


Наконец Виктория взмолилась, хватит, и, чуть живая, почти что упала с полка ей на руки.


Распаренные, розовые, они долго отдыхали в теплом предбаннике. В свете яркой лампочки тепло и уют источали белые липовые бревна, пахло увядающей травой, было тихо, покойно и хорошо.


Виктория, усталая, с прилипшими березовыми листьями на плечах и круглом животе, восторгалась:


– Счастливая ты, Настя. Живешь как помещица. Дом – полная чаша. А муж! Ты знаешь, я представляла его совсем иным. Думала, так, какой-нибудь робкий интеллигентик. А он у тебя этакий денди! Здоров, умен, весельчак. Он меня просто очаровал. Честное слово. Ты где его такого разыскала?


– Прямо, разыскала! – засмеялась Настя. – Сам нашел!


– Нет, Настя, не смейся. Встреться мне такой, вот сейчас, сию минуту откажусь от всего, отрекусь и пойду за ним хоть на край света. Пусть только позовет!


– Ладно тебе, – засмеялась Настя. – Степан тоже гусь хороший. Это он по новым людям соскучился, вот и распустил перышки.


– Нет, Настя. Ты просто недооцениваешь его. Правильно говорят, что, когда счастье рядом, его не видят.


«Может, и права Виктория, – размышляла тогда Настя. – Семья – дело тоже, видно, серьезное. Не каждой бабе везет. Одной пьяница достанется, другой – эгоист, третьей – бабник или еще какой непутевый. Четвертой – самой принца подавай, чтоб красивый был, машина и квартира со всеми удобствами, а, глядишь, тоже не клеится. А вот у них со Степаном пока все, как бы не сглазить, идет так, чтобы оно и дальше шло так. А ведь что? Она – мордовка. Он – русский. Сказать, что она ангел божий – какое там, характер тоже не мед. Да и Степан, если его под микроскопом разглядывать, тоже не идеал. Характерец тоже дай бог. Иной раз и не знаешь, с какой стороны подступиться. Однако муж есть муж. Куда ж теперь де¬нешься? Жене тоже надо кое на что глаза закрывать. А то ведь иная баба вцепится в суженого своего – туда не смей, сюда не ходи, про друзей забудь, в гости не пойдем и к нам пусть не ходят, родители твои надоели, от братьев и сестер тошнит, и несть конца запретам эдакой жадной, глупой и сварливой бабы. А кому такое понравится? Тут святой не выдержит, не то что самый обыкновенный, самый рядовой мужик. И среди них, конечно, идиотов хватает. Но тем не менее в семье многое зависит от женщины».


В тот день, когда они с Викторией вернулись из бани, мужики уже сидели за столом. Лев Николаевич, распаренный, раскрасневшийся, сидел по-домашнему, в Степановой, тесной для него, рубашке и был в самом отличнейшем расположении духа.


За столом, когда уже все вместе посидели, он попросил очень просто:


– Можно, я спою?


– Что за вопрос, ради бога! – обрадовалась Настя, сама петь не умевшая, но любившая, когда за столом пели.


Лев Николаевич откинулся на спинку стула, прокашлялся и запел:


                Есть на Волге утес,
                Диким мохом оброс...


Когда он спел первый куплет, у Насти от избытка чувств едва не брызнули слезы. Даже ей, ничего в музыке не смыслившей, было понятно, что гость поет не так, как все, когда поют в компаниях, а поет, как поют артисты, которые учились этому, могли и знали, как петь.


Когда он кончил, Настя и Степан восторженно зааплодировали. Степан даже привстал и в порыве благодарности пожал Льву Николаевичу руку.


– Вы просто талант! – восторгался он. – Честное слово. Вам только на сцене петь.


Лев Николаевич, посмеиваясь, сказал:


– Приходилось и на сцене петь. А у вас, случаем, гитары нет?


– Есть! – в один голос воскликнули Настя и Степан.


Степан выскочил из-за стола и через минуту принес гитару, купленную им три года назад для Витюшки, воспылавшего однажды учиться играть на гитаре. Желание это, однако, у него вскоре прошло. Степан стал сам учиться по самоучителю, но тоже дело далеко не пошло, после чего гитару повесили на гвоздь и о ней больше до приезда Чернышовых не вспоминали.


Лев Николаевич взял из рук Степана гитару и по тому, как он ее держал, настраивал, было видно, что играть на ней он – мастер. И впрямь, когда, настроив, он взял несколько аккордов, даже Виктория просветлела лицом.


– Вдоль да по речке, вдоль да по Таганке сизый селезень плывет, – словно бы шутя, опять начал он. И опять песню спел хорошо, мастерски, аккомпанируя себе на гитаре, и не было в его исполнении ни манерности, ни натуги, присущей тем, кто не умеет петь. И старая русская песня в его исполнении прозвучала так естественно, так просто, что Настя, всегда чувствовавшая себя неловко за всех певших, кроме восторга, ничего не испытала.


Степан, весь сияя, удивленно глядя на гостя, спросил недоуменно:


– Как же так, Лев Николаевич? У вас, как я понимаю, незаурядный голос. Отчего же вы – директор завода, а не артист?


– Стало быть, не судьба, – засмеялся Лев Николаевич. – В молодости сам не мог решиться, а родители настояли, чтоб на инженера учился. Мол, это надежнее. Артист – это что? Это так себе. То ли выйдет, то ли нет. А в жизни вот наоборот получилось. Сейчас я и не директор, и не инженер, и не ученый!


Настя вдруг вспомнила, что Льва Николаевича незадолго до ее знакомства с Викторией освободили за что-то из директоров и что он теперь преподает то ли в институте, то ли в университете. Настя, вспомнив об этом,