***

преподает то ли в институте, то ли в университете. Настя, вспомнив об этом, толкнула Степана под столом ногой, чтоб не задавал неприятных для гостя вопросов.


Степан не понял, что она хотела этим сказать, глянул на нее с недоумением. Виктория, сидевшая напротив Степана, видно, все поняла, засмеялась:


– Теперь уж все прошло, отпереживалось!


– Это ты о чем? – вопросительно глянул на жену Лев Николаевич и, поняв, засмеялся, пояснил: – Рядовой преподаватель – это тебе не директор крупного завода. Но что поделаешь? Как говорят французы, такова жизнь. Не я первый, не я последний. И тем не менее, друзья мои, жизнь хороша. Бог с ними, с должностями, почетом и прочее. Все это суета сует. Главное, что есть мы. Вот она!


Он повернулся к Виктории, поцеловал ее в щеку. И хотя в этом поцелуе пожилого краснолицего человека не было ничего предосудительного, Насте не то что неловко стало, а в поцелуе этом почувствовала она какую-то неестественность, фальшь. Ей даже показалось, что Виктории стало досадно от проявленной к ней нежности мужа, или, может, она сердцем почувствовала, что этой нежности, этой любви Виктория не рада и что его, этого проявления любви на глазах чужих людей, она если не стыдится, то не хотела бы, чтобы посторонние видели.


Настя представила себя на ее месте, и у нее мелькнула мысль, что ей тоже не хотелось бы, чтобы ее целовал такой же, как Лев Николаевич, но тут же одернула себя: мол, раз он ей не нравится – это еще не значит, что дру¬гой он не по нраву. Случись вот такое, уйди от нее Степан к другой женщине, наверное, с досады тоже вышла бы за какого-нибудь старика. Хорошо, если хоть такой подвернется, как Лев Николаевич, – умный, добрый. Что ж в том, что не люб. Зато – как за каменной стеной.


За разговорами незаметно прошло время. За окнами сгустились сумерки. Мороз, должно быть, крепчал. Раза два, к удивлению гостей, пистолетно выстреливали трескавшиеся от мороза венцы.


– Ну, друзья мои, вы как хотите, – забасил Лев Николаевич, сочно шлепая себя ладонями по животу, – а я – баста. А то как бы не переесть. Я, признаться, обжора.


И он, очень довольный собой, засмеялся своим красивым певческим голосом. Степан тоже встал, пошел проводить гостя.


Женщины остались за столом. Настя собралась было убирать со стола, но Виктория небрежно махнула рукой, мол, успеется. Разрумянившаяся, с блестящими глазами, она по-мужичьи тиснула Настю в своих объятиях. Щекоча губами ее ухо, горячо зашептала:


– Уморился мой старикашечка. Теперь до утра его не разбудишь.


– Ну и пусть отдохнет с дороги. Вон ведь сколько ехали, да после бани, – оправдывала его Настя.


Когда Лев Николаевич уснул, а Степан вернулся к женщинам за стол, разом во всем доме погас свет. Женщины испуганно ойкнули.


– Ну вот, – раздался в темноте голос Степана. – Новогодний сюрприз!


Он подошел к окну, раздвинул шторы. По тому, как в едва различимом прямоугольнике окна Настя не увидела привычных огней, она поняла, что стряслось что-то неладное: или на трансформаторной подстанции, или еще хуже – на линии. Отключения электроэнергии в Сухом Корбулаке случались не так уж и редко и доставляли немало хлопот, особенно когда это случалось во время дойки.


Подождав недолго, Степан принес подсвечник, чиркнул спичкой, зажег толстую, конусом, свечу. Неяркий свет озарил комнату. Виктория, возбужденная, веселая, захлопала в ладоши:


– Так даже лучше!


«Лучше-то лучше, – думала Настя, озабоченно вглядываясь в окно. – А как, если на трансформаторной подстанции что случится, придется коров вручную доить».


От этой мысли ее зябко передернуло. Степан несколько раз подходил к телефону, ворчал:


– Ну вот, и телефон не работает!


Прошло десять минут, полчаса, час. Настя с надеждой поглядывала на люстру, не выдержала, спросила Викторию шепотом:


– Ты не обидишься, если я на часок до фермы добегу? Посмотрю, что там, и обратно.


– Конечно, конечно, – поспешно согласилась Виктория.


Степан шутливо стал жаловаться ей:


– И вот так всю жизнь. Будто, кроме нее, в колхозе никого нет. Есть же, в конце концов, зоотехник, завфермой. Чего сама поскачешь?


Виктория заступилась за Настю, Степана не поддержала.


– Я ненадолго, – оправдывалась Настя, переодеваясь. – А ты смотри, – наказывала она Степану, – чтоб Вике тут скучно не было!


– Ты там недолго! – напутствовал ее Степан, провожая до двери. – Поди, без тебя коров подоят.


Выйдя на крыльцо, Настя едва не задохнулась от морозного воздуха. Спустившись с крыльца, глянула вверх и остановилась зачарованная. Млечный Путь серебряной широкой радугой перекинулся над самой головой от одного края неба до другого. В первозданной темени зимней ночи над глухим мордовским селом, затерявшимся в снегах центра России, не ослепленные светом электрических ламп, необычно ярко и чисто мерцали казавшиеся очень близкими звезды. Над темными силуэтами изб и заиндевелыми купами ветел, похожий на перевязанный сноп, сиял красавец Орион и чуть левее и ниже, почти у самого горизонта, переливался зеленым бриллиантом Сириус.


«Красота-то какая! – восхищенно подумала Настя. – А мы все чего-то бегаем, шебутимся».


Однако мороз тотчас напомнил о себе. Защипало щеки, нос, по ступням, через подошвы сапог словно бы просачивался и поднимался по позвоночнику холодный, зябкий сквознячок. Подгоняемая морозом, оглашая ночь торопливым и сочным хрустом снега, Настя вмиг добежала до ферм. Без света электрических ламп они казались пугающе угрюмыми, словно заброшенные человеческие жилища.


В красном уголке, едва освещенном керосиновой лампой, собирались на вечернюю дойку доярки. Завидя Настю, женщины зашумели, костерили какое-то абстрактное начальство, которое не может сделать так, чтобы не было на фермах отключений.


Настя окликнула заведующую фермой. Ей ответили, что она побежала за кладовщиком. На фермах не оказалось подойников и фонарей. Настя в сердцах заочно откостерила заведующую: у нее всегда так – как в баню идти, так к порткам пуговицы пришивать. Про себя подумала: «Ты тоже хороша. Уж сколько от этих отключений мук натерпелась, сколько убытков колхоз понес, давно бы пора дизель-генератор на ферму приобрести! Степан, и тот корил ее за безголовость: разве можно при таком поголовье без резервного источника электроэнергии быть? Ну, а как война, ну, а как стихия. Тогда как?»


«Сильна задним умом! – корила себя Настя. – Людям надо Новый год встречать, а они из-за твоей дурости, твоей пустой башки будут до полуночи коров за сиськи дергать. А их вон сколько! Попробуй подои! Да и доярки уж забыли, когда вручную доили».


Доярки и вправду забузили:


– Все люди как люди. «Голубой огонек» будут смотреть, а мы... ни выходных, ни праздников!


Настя быстро их осадила:


– Не одни вы работаете. И врачи сейчас дежурят, и поезда не останавливаются, и самолеты летают, и домны на праздник не гасят, так что больно не плачьтесь. А чтоб на «Огонек» успеть, нечего ждать, когда свет дадут, надо начинать доить вручную.


Доярки опять зашумели:


– Мыслимое ли это дело!


Настя в таких вот щекотливых ситуациях словно бы перевоплощалась: становилась решительной, властной. И в этот раз она, сообразив, что дояркам самим скоро не управиться (да и коров могут как следует не выдоить, считай, тогда треть стада из-за мастита выбраковывай), послала Раю Киржаеву по дворам сагитировать с десяток баб в помощь.


Киржаева стала отнекиваться:


– Куда я в такой мороз, да кто сейчас пойдет, кто меня послушает?


Настя на нее прикрикнула.


– Слушаюсь, товарищ командующий! – озорно сверкнула глазами доярка, по-солдатски отдавая ей честь.


Доярки повеселели, перестали ворчать, послышались шутки, смех. Пришел кладовщик, привез новые цинковые ведра и фонари «летучая мышь». Доярки разбирали их, стали расходиться по своим группам. И вскоре на ферме воцарилась спокойная, привычная обстановка. Кричали на коров доярки, раздавался звон ведер, светляками плавали в проходе огни фонарей.


Вскоре вместе с Раей Киржаевой пришли еще человек десять женщин и девчонок-подростков. В десять часов, на час позже, чем рассчитывала Настя, всех коров подоили.


Вслед за доярками она собралась домой, но у самого выхода догнала ее заведующая фермой, сказала со слезами на глазах:


– В родильном отделении корова никак не растелится!


– Угораздило ее не вовремя телиться! – чертыхнулась Настя. – У меня дома гости, в кои веки приехали, а тут все, как на зло, одно к одному!


Однако пошла вслед за заведующей, освещавшей перед собой дорогу фонарем.


В деннике в потугах горбилась корова.


– Ах, бедненькая! – оглядела ее Настя и стала снимать пальто. Ей, деревенской бабе, было не в диковинку видеть, как появляются на свет божий телята, поросята, ягнята и прочая домашняя живность. Вместе с матерью, еще будучи глупенькой девчоночкой, не раз выступала в роли повивальной бабки. И если в ту новогоднюю ночь первотелка симментальской породы могла бы каким-то образом отблагодарить ее, она наверняка встала бы перед Настей на колени, потому что через несколько минут после прихода председателя колхоза мокренький, покрытый слизью теленочек выпростался из материнского чрева и с глухим стуком упал на разостланную на досках желтую ржаную солому.


Возвращалась Настя домой в одиннадцатом часу. Красавец Орион уже высоко сиял над горизонтом, сверкал, переливался всеми цветами радуги Сириус.


С тепла Настя быстро зазябла. Мороз к ночи еще больше усилился, и она с непроходившим чувством неловкости перед гостями беспокоилась: что если света не дадут и в ночь, могут разморозиться водопроводные трубы на ферме. От этих мыслей у нее мурашки побежали.


У самого дома в сознании всплыла невесть откуда взявшаяся ревнивая мыслишка: «Как бы Степан с Викторией в потемках в ее отсутствие что не выдумали. Долго ли… Лев Николаевич, поди, храпит, а Виктория за столом особо не скромничала, все на него зыркала. Видать, понравился чужой муж».


Настя отгоняла от себя это подозрение, старалась думать о чем-нибудь другом, и чем больше ей хотелось это сделать, тем назойливее оно свербило ей душу.


В общей, непривычной от неровного и слабого света свечи, Степан с Викторией накрывали стол. Настя, снимая пропахшее силосом пальто, облегченно вздохнула, однако про себя отметила отсутствие в комнате Льва Николаевича. Он еще спал, и когда Степан пошел будить гостя, из спальни раздался его удивленный, сочный бас:


– Что, что? Пора вставать? Ах, да! Скоро двенадцать! А почему света нет?


Степан все сокрушался: телевизор не работает, радиоприемник и магнитофон – тоже. Была одна надежда на транзисторный приемник, и то оказалось, что сели батарейки. Так тогда и встретили Новый год по старинке – при свечах и с гитарой.


Гости уехали на другой день. Настя, может быть, и забыла бы о своем глупом подозрении, но на очередной сессии Виктория, тиснув ее на радостях в объятиях, весело зашептала ей на ухо:


– А я ведь, никак, забеременела!


– Что ты говоришь? – стала краснеть Настя.


– Честное слово! – щекотала ей ухо Виктория.


– И сколько же месяцев?


Виктория ответила. Настя про себя высчитала, когда Виктория зачала, и как ни крутила, ни вертела, выходило, что под самый Новый год. И словно после этого черная кошка пробежала между ней и Викторией. Как ни убеждала себя Настя в собственной неправоте, как ни стремилась как и прежде с восхищением думать о Виктории, ничего не могла поделать с собой. Как скоро родилась любовь, так скоро она и остыла. Счастливая Виктория то ли не замечала случившейся перемены в своей приятельнице, то ли не было у них обеих времени разглядеть натаявший ледышок в отношении друг к другу.


Вскоре Виктория ушла в декретный отпуск, и они в это время ни разу не встречались.


Настя Степана все же подозревала: «Черт рыжий!» А однажды не утерпела, стала шутливо укорять мужа, мол, подозрительное совпадение – Виктория под самый Новый год забеременела. Лев Николаевич на такое, поди, уж и не способен, не сухокорбулакский ли воздух ее исцелил? Степан, на лице которого она искала следы смятения или растерянности, спокойно ответил жене:


– Это я ей своих травок дал.


Уж я и поверю в твои травки! – запальчиво возразила Настя. – Она сама врач, каких поискать!


– Да ты, никак, на меня грешишь? – вдруг загоготал он, валясь на диван. Кончив смеяться, спросил, положив ей ладонь на лоб. – Ты, случаем, не того?


                Глава 9


Сбывалось то худшее, чего больше всего опасалась Настя. Установилась жаркая, необычная для начала мая погода. Все, может быть, было бы и ничего, если бы не весновспашка. Добрая половина площадей под яровой клин с осени оставалась не поднятой. С ближних полей наспех убирали почерневшие копны прошлогодней соломы. Подальше от дорог, «от глаз начальства», трактористы палили эти копны, однако проку от этого было мало – несгоревшая солома набивалась между лемехами и зубьями борон. Повсюду над землей стлался дым. От одного вида этих шлейфов, расстилавшихся над полями, у Насти больно становилось на сердце. Однако сама себя успокаивала: еще неизвестно, что хуже, оставлять ли старую солому, или окончательно завязнуть с пахотой.


Как ни разрывалась Настя в эти весенние дни, а дела все ж продвигались медленно, куда медленнее, чем она того хотела.


– Дурная башка ногам покоя не дает! – сердился на нее Степан. – Думаешь, бегаешь, суетишься, людей дергаешь – дело от этого быстрее пойдет? Дудки!


Настя, похудевшая так, что на ней еле юбка держалась, время от времени и сама себя ловила на мысли, что вся ее беготня и суета – пустое, ненужное дело. Порой ей казалось, что и все-то в колхозе идет вопреки ее желанию, а ее попытки как-то противодействовать этому выглядят нелепыми и смешными. Вон бригада Сохикяна. Никем не подгоняемая, не понукаемая, с раннего утра и до позднего вечера, без выходных и праздников, работает всем на удивление.


Степан тоже с головой ушел в строительные дела. Настя порой не могла перемолвиться с ним словом. За несколько дней он успел выписать и перевезти с кирпичного завода в Песчанопольск кирпич, цемент, а сохикяновская бригада в один день залила фундамент дома.


– Не дом, а картинка будет! – хвастался Сохикян. – Со всей области приезжать будут, чтобы посмотреть!


«Этого-то мне как раз и не хватало, – не без огорчения думала Настя, сердясь на то, что дала Степану уговорить себя начать строить дом в райцентре. – Замучают теперь жалобами и проверками. Живой в гроб загонят!»


В правлении по утрам Настю допекали старухи: опять не ладилось с пастухом для частного стада, жаловались на тракториста, пахавшего огороды – пьет и пашет плохо.


– Займусь, займусь! – обещала Настя и, чтобы не забыть об обещании, позвонила в школу, попросила зайти к ней Веряскина.


Шестидесятитрехлетний Федор Степанович Веряскин был неосвобожденным секретарем партийной организации колхоза. Неосвобожденный – это значило, что зарплату он получал за свою основную, учительскую работу. В последнее время старик грозился уйти на пенсию, в колхозные дела почти не вникал, хорошо еще, что проводил собрания и оформлял протоколы.


Он пришел сразу, видно, не было уроков. Хромая, прошел к столу и, сев, вопросительно глянул на Настю.


– У меня к тебе, Федор Степанович, просьба, – промолвила Наст – Сама-то я, признаться, замоталась с этой посевной, руки не доходят. Помочь надо.


– Что такое? – насторожился Веряскин.