Эллегия

Эллегия… земля на самом краю мира, земля, которую бросили даже птицы. Пустынные каменистые склоны, небо, не помнящее, что такое солнце; воздух, полный меланхолии и звонкой тишины. Ветер и вечный холод, который трудно объяснить. Холод не тела, но души. Я жду чего-то. Кого-то. Эллегия… для них это легенда, для меня – реальность. Мое настоящее. Мой родной и единственный мир. Моя печаль – и затаенная боль.
Я протягиваю руку, но мать одергивает меня. «Еще не время». Я послушно отступаю, продолжая смотреть на клубящиеся завитки тумана. Непроглядная белая пелена, ведущая в пустоту и бесконечность. Неизвестность. Киарри не вернулся оттуда. Мы никогда не были близкими друзьями, но я скучаю по нему. Странная, снедающая сердце тоска. Он не вернулся? И при этой мысли я завидую ему. Мне надо ждать. Все, что сейчас нужно, это терпение. Но трудно держать его в себе, когда время течет неторопливо и сонно, будто издеваясь над душой, ищущей света и безумия скорости. Дни приходят и уходят, медленно, тихо, и каждый похож на предыдущий, как капли росы, тающие под утренним солнцем. Я поднимаю голову к небу. Хмурые облака, подгоняемые порывами одинокого ветра. Судорожно вздыхаю, цепляясь за юбку матери, такую же серую, как тучи над нами. Мать оборачивается, мягко проводит пальцами по моим волосам. В ее глазах нет любви, только грусть и бесконечная усталость. Мы ждем, и ждем уже слишком долго.
- Тебе больно.
Это не вопрос, но я отвечаю: - Да.
Я сильнее прижимаюсь к ней. Чувствую, как она разделяет мою боль. Закрываю глаза и стою так некоторое время. Здесь минуты не имеют значения. Здесь, в мире ожидания и скорби, где голоса звучат тише самой тишины, а невысказанные слова обретают смысл. Я ощущаю родной запах и тепло материнского тела, пробивающееся сквозь грубую ткань.
Женщина вздрагивает.
- Посмотри.
Я смотрю туда, куда указывает мне ее сердце – сердце, сжимающееся от предчувствия скорой потери, – и вижу невдалеке человека. Он… знаком мне? Человек протягивает ко мне руки. Пальцы его дрожат. Он не дальше чем в десяти шагах от меня, но нас разделяет пропасть. Я не знаю его. Я не верю ему. Тепло запоздалой материнской любви окружает меня. В ней боль, но и облегчение. Назревающая надежда и надвигающееся опустошение… разлука. Я понял, и наши глаза встретились.
Мать подталкивает меня вперед.
- Иди.
- Мама?
- Иди к нему.
Я делаю шаг, другой. Оборачиваюсь… ожидание. Она ждет чего-то. Кого-то.
- Мама?
- Не останавливайся.
- Я…
- Теперь ты принадлежишь ему.
Кому? Пристально вглядываюсь в лицо незнакомцу. По израненным морщинами щекам струятся слезы, смывающие дорожную пыль. Черты кажутся смутно знакомыми. Ведь я ждал чего-то. Кого-то… память начинает возвращаться. Смех, крики, обрывки видений… он повторяет мое имя. Я делаю новый шаг навстречу ему… да, я знаю этого человека. Знаю… и новая волна боли захлестывает меня. Я чувствую его скорбь, его тоску. Печаль, что привела его сюда. Дорога была долгой, и все же он пришел ко мне.
Пришел за мной.
- Он проводит тебя, избавив твое сердце от боли, а душу от скорби.
Едва различимый шепот матери успокаивает. Она продолжает говорить, хотя губы ее плотно сомкнуты, искривленные ожиданием новой разлуки. Мать смирится, свыкнется с этой болью. Тяжкий крест – находить и терять, снова и снова. Кто-то другой заменит меня, но когда и на какой срок – мне знать не дано. Я все еще слышу ее беззвучные слова…
Она прощается со мной, теперь уже навсегда.
Я оборачиваюсь в последний раз и жалею об этом. Нет ничего страшнее, чем глаза матери, обреченной терять своего ребенка. Я медленно отвожу взгляд и встречаюсь глазами с человеком. Он ждет меня, его руки по-прежнему предательски дрожат. Я вспоминаю, мучительно вспоминаю его имя.
- Кто ты?
Нет ответа. Только этот полный муки взгляд.
- Иди ко мне.
Его тихий голос кажется мне оглушительным ревом. Скорчившись, я отшатнулся. Человек понял свою ошибку. Ему нельзя говорить, не сейчас. И слова, готовые сорваться с его губ, умирают, так и не родившись.
- Я знаю тебя.
Он кивает мне в ответ.
- Я иду к тебе.
Его руки касаются меня. И память возвращается, делая боль еще острее.

Крещендо.

1. Под шум листвы, под ропот ветра…

Я помню себя с двух лет. Звонкий смех сестер, ворчание старшего брата… звуки дома, такие родные, знакомые, согревают меня изнутри, заставляя сердце биться чаще и сильнее. Запахи лаванды и мяты, брусники и листьев дикой малины. Улыбаясь, мать сидит у окна, сортируя сушеные травы. Повернувшись, она смотрит на меня, и в этот момент я знаю, что ее улыбка, полная любви и нежности, принадлежит мне одному.
Я был пятым – и самым младшим – ребенком в семье. Любовь окружала меня, и я беззаботно купался в ее лучах. Сестры и брат любили меня не меньше, чем отец и мать, и я благодарно отзывался на их ласку и доброту. Они баловали меня, но я не помню, чтобы когда-нибудь капризничал или скандалил. Ведь всего можно добиться простым взглядом, простым словом… но я не был глуп и не был слеп. Я не позволял их любви одурманить себя и, преданный им так же, как они мне, всегда делил с ними полноту своего счастья, будь то лучшее место на ярмарке или больший кусок хлеба. Я жил жизнью, сдобренной радостью и любовью, и никогда не жаловался, потому что жаловаться было не на что. Меня все устраивало.
Или почти все.
Пожалуй, единственное, отчего я не приходил в восторг – мое собственное имя. Дикмер. Оно мне не нравилось. Сквозило в нем что-то тревожное, дикое, первобытное, что не вязалось с теплотой любви и солнечного света. Но имена не выбирают. Меня окрестили на второй день после моего рождения, когда яркая луна зажигала на небе звезды. Священник долго смотрел на мерцание темнеющего неба, выискивая добрый знак в соцветии созвездий. Он дал мне имя, которое ему указали звезды. Не знаю, что чувствовали родные, смотря, как капли святой воды иссыхают на моем лбу, впечатывая судьбу имени в мою жизнь.
- Это нельзя изменить. Это нельзя предотвратить.
Так говорили звезды.

Мы встретились, когда мне исполнилось пять. На порог таверны «Мохнатый единорог» с громким стуком рухнула подкова, провисевшая над дверью более двадцати лет. Мы кинулись к ней одновременно. Столкновение лоб в лоб. Из глаз посыпались искры. Мы уставились друг на друга: он – с интересом, я – с зажатым куском проржавевшего металла в руке. Он не обиделся моей удаче, лишь приветливо улыбнулся, будто мы были знакомы тысячу лет.
– Как тебя зовут?
– Дикмер.
– А меня Кетран.
Я пригляделся к нему. Прямые черты, темно-русые волосы и глаза цвета поблекшей лазури. Аль-тайонец, как и я. Во мне взыграло любопытство.
– У тебя таринское имя?
– Кирийское.
– Но ты не кириец.
Он промолчал, но в глазах его читался ответ. Кириец. Не телом, но душой. Мы никогда больше не говорили об этом, эта тема была закрыта в тот самый миг единения и полноты, под звон монет и пустых кружек, пьяный гам и недовольное бурчание трактирщика, ворчащего о том, что надо бы повесить новую подкову. Мы не видели этого. Мы не слышали. Только чувствовали какую-то связь, зарождающуюся, трепещущую, тянущуюся, чтобы сплестись воедино. Это было внове – но и знакомо. Будто спадали шоры, мешавшие нам увидеть друг друга, а значит, и разглядеть все краски мира. Окружающее не волновало нас сейчас – главное, мы снова были вместе. Два маленьких мальчика, сидящих на пыльной дороге у порога деревенского трактира. Большой широкой дороге, ведущей в новую жизнь. Говорят, так рождается настоящая дружба.
Мы верили, что эта дорога будет длинной.

2 …Я погружаюсь в забытье…

Отныне мы не знали, что такое одиночество, и скучать нам тоже не приходилось – ведь вокруг тысячи дел, которыми можно заняться! Помочь Драчуну вычистить лошадей. Стащить с кухни ароматные сладкие булочки, такие пышные и легкие, что кажется, будто они пекутся из воздуха. Увернуться от визжащей поварихи, пытающейся совершить акт возмездия с помощью мокрого полотенца. Отмыть полы от липкой каши и выкинуть острые осколки глиняного горшка, нечаянно опрокинутого при попытке к бегству. Собрать травы для матери. Передать отцу известия от торговца. Просто жить и дышать, впитывая каждой клеточкой тела пьянящий воздух свободы, ощущать, что ты кому-то нужен и кем-то любим. Это незабываемое время. Я никогда не был так счастлив, как тогда.
Аль-Тайон, наша земля, край лесов, равнин, зеленых холмов и гор, тоже дышал свободой. Чистой, девственной, исполненной покоя. Белое Золото, сердце моего дома, подчинялось ей. Все было пропитано странной тишиной, не тревожной, но дающей ощущение защищенности. Ничто не угрожало нашему миру, а значит, ничто не угрожало и нам. Мы громко смеялись, разрывая благословенный покой тишины, и носились по полям, будоража стада белоснежных овец. Пастухи никогда не кричали на нас. Хохоча, мы врывались в мягкую стену спин, и блеющее тепло окружало нас. Животные не пугались, лишь отступали на шаг, чтобы вновь склонить головы к изумрудной траве. Овцы Аль-Тайона были умны. Умны и послушны, как собаки. Настоящее сокровище родного края. Наша гордость. Наше богатство.
Наше белое золото.
Нарезвившись, мы спускались к изгибу реки и отдыхали в высокой траве на берегу, наблюдая, как играет и плещется рыба на мелководье, сверкая на солнце медью и серебром. Говорили о пустяках, о жизни, о том, кем хотели бы стать. Смотрели на склоняющиеся к воде ветви деревьев и предавались мечтам, слыша в отдалении эхо ударов металла о металл. Работал кузнец. Мы не слышали звона мечей и не знали звука войны. Спокойные. Счастливые. Это был мой рай, и я не знал другого рая. Не хотел знать.
Да, это было лучшее время. Не только для меня, но и для всех нас.

3…Как в плоть душа моя одета…

Дни летели незаметно. Вот мне уже восемь. Пришли первые победы и поражения. Одна из моих сестер поскользнулась на масле, заботливо размазанном по полу специально для Драчуна. Я сам вправлял ей сустав. Отец устроил мне взбучку, и несколько дней я провел в его гончарной мастерской. Это явилось худшим из наказаний, самой изощренной пыткой, какую только можно придумать. Я сидел и изнывал от скуки, изредка вставая, чтобы чем-то помочь ему. Наконец отец сжалился. Он давно уже понял, что глина меня совершенно не интересует.
Память услужливо подсказывает случай, когда я впервые в жизни по-настоящему испугался. Драчун занимался выездкой молодого жеребца. Изловчившись, конь сбросил его и чуть не затоптал. Я закричал и, возможно, именно мой крик стал решающим блоком на фатальном повороте. Животное дернулось, и копыта прошлись по левой руке. Драчун выжил, но навсегда остался человеком с искалеченной рукой. Происшедшее он воспринял внешне спокойно, но никто не сможет сказать, каких усилий ему это стоило. Каждый раз, сталкиваясь с ним, я вспоминал тот несчастный случай, и парень, видя это в моих глазах, отступал. Он сделался замкнутым и нелюдимым. Вечно побитый, весь в синяках и шишках, всегда готовый ринуться в бой из-за малейшего пустого слова, он производил на меня куда меньшее впечатление, чем теперь – ушедший в себя, постоянно раздраженный и огрызающийся по любому поводу. Он внушал мне ужас, потому что я видел – он сломлен. Калеке трудно найти свое место в жизни. Драчун понимал это, и все понимали. Никто не жалел его – он не терпел жалости, как не терпел и сочувствия, с каждым днем отгораживаясь от нас все более высокой стеной холодности и гнева. Именно тогда я начал бояться, что когда-нибудь стану таким же, как он. Размышляя над этим, я склонялся к выводу, что, окажись в подобной ситуации, я предпочел бы смерть увечью. Смерть… и все во мне холодело при мысли об этом.
Тогда я еще не до конца понимал, что такое истинная смерть.

4…Мне так же лучше без нее…

Я понял это в десять лет. Стояли жестокие морозы, непривычные для нашего теплого края. Снег ровным пластом покрывал землю, сверкая и искрясь на солнце ярче любых алмазов. Я сидел за столом, доедая завтрак, состоящий из каши и хлеба. Отец и брат уже ушли в мастерскую, и я беззаботно болтал ногами, чувствуя себя в обществе оставшихся женщин настоящим мужчиной. Мать сидела в углу у очага, отбирая травы для отвара. Две моих сестры, еще слишком юных, чтобы выйти замуж, шушукались у противоположной стены. Непонятно, как они могли одновременно шить и столько работать языками.
Я уже дожевывал остатки хлеба, когда рядом с домом раздался крик. Горе и отчаяние, звеневшие в нем, потрясли меня. Ложка выпала из рук.
Анэлли. Что могло причинить ей столько боли?
Я взглянул на окаменевшее лицо матери, и потребовалась лишь секунда, чтобы понять. Дверь распахнулась, впустив холод и ветер. Самая старшая из моих сестер, уже замужняя женщина, стояла на пороге. На ее непокрытых волосах медленно таяли снежинки. Сгорбленные плечи выдавали, как тяжек был ее груз…
Вельдер. Мой племянник, которому едва исполнилось четыре года. Его бледное застывшее лицо еще долго снилось мне в кошмарных снах. Он приходил и звал меня, стоя у кровати, источающий запах страха, боли и смерти. Я просыпался в поту, хрипло дыша... но все это будет потом. Сейчас я видел только горе, подобравшееся настолько близко, насколько это вообще возможно. Моя мать не произнесла ни слова. Глядя в пустоту остекленевшими глазами, она выплеснула горячий отвар в огонь. Теперь он был уже не нужен.
Похороны врезались мне в память, как клеймо, выжигаемое на шкуре скота. Я до сих пор слышу крики сестры, хватающейся окоченевшими пальцами за обледенелые стенки гроба. Пронзительный скрежет ее ногтей по дереву крышки. Рыдание девочек. Безмолвие отца. Тихая скорбь матери. И отстраненная задумчивость брата, наблюдающего за другом детства, потерявшим своего сына. Я помню, я слышу. Искрящий снег слепил мне глаза, и холод сдавливал подступавшие к горлу слезы. Именно тогда пришла уверенность в том, что мои выводы – ошибочны. Уж лучше увечье, чем смерть. Лучше сочувствие, чем горе. Я не хотел причинять родителям такую боль. И боялся, ужасно боялся.
Я встретился глазами с братом. Он всегда слыл молчаливым человеком.
Он так и умер холостым.

5…Мой крик восход вдали услышит…

Я знал, к кому придти с этим горем. Кетт слушал меня, не перебивая. Опустив голову, он шел рядом, щурясь от слепящего снега. Что-то было в его лице… странная отрешенность, насторожившая меня. Он не смотрел в мою сторону. Я начал сомневаться, слышит ли он меня вообще. Но в данный момент это не имело никакого значения. Мне просто требовался кто-то, кому можно выговориться. И я изливал свою боль, исторгал проклятия и слезы, а он лишь слушал, только слушал, и больше ничего. Сердце наполнилось яростью. Это несправедливо, все несправедливо, а ты так спокоен! Я закричал. Вздрогнув, он остановился. И тогда я толкнул его.
– Тебе все равно, абсолютно все равно! Скажи же что-нибудь, наконец!
Мы утопали в сугробах. Кетт молча поднялся и долго смотрел мне в глаза. Тогда я понял, как был неправ. Каждое слово вбивало гвозди в крышку его собственного гроба. Мы делили боль, грусть, одиночество. Мы здесь и сейчас, мы вместе, мы едины. Моя потеря стала его потерей, моя скорбь – его скорбью. Но мой гнев стоял между нами. Друг не мог разделить его со мной. Стыд окрасил мои щеки. Не выдержав, я отвел взгляд. Кетт так ничего и не ответил. Он положил руку мне на плечо, и пришло успокоение, вытесняющее опустошенность. Я снова чувствовал, что кому-то нужен. И снова знал, что я любим.
Кетран… я благодарно взглянул в глаза цвета поблекшей лазури. У меня был кто-то, деливший со мной радости и печали. А у него? Способен ли я ответить ему тем же? Ведь это больно, слишком больно. Прочтя сомнение в моих глазах, он отвернулся. Солнце блестело инеем на его ресницах. Он смотрел на старое иссохшее дерево, скрюченными оголенными ветвями тянувшееся к небу, – туда, где в бесконечности бледной синевы тонули облака.

6…Закат тот зов вернет, а я…

– Дикк!
Я оглядываюсь. Анэлли. Ее порозовевшее на морозе лицо лучится радостью. На щеках проступили очаровательные ямочки, но скорбные нити морщин, опоясавшие рот и веки, останутся вечным напоминанием о пережитом, равно как и тень потери, угнездившаяся на самом дне ее глаз. Минул год со смерти Вельда. Я киваю, улыбаясь в ответ, и сестра расцветает, словно роза под каплями дождя. Не сознавая того, она прижимает ладонь в рукавице к своему животу, и столько нерастраченной любви и нежности сквозит в этом жесте… да, она заслужила право на новое счастье.
Я озираюсь. Кетт стоит у лавки с медовыми пряниками. Его любимые. Смеясь, торговец кидает ему пару сладких расписных фигурок. Поймаешь – они твои! Друг ловко подхватывает их и, будто почувствовав мой взгляд, оборачивается. Наши глаза встречаются. Кивком он подзывает меня и я, подобно собаке, заслышавшей свист хозяина, срываюсь с места. Обогнав маленькую гнедую лошадку, тащащую сани со сластями и хлопушками, я присоединяюсь к нему. Зимняя ярмарка в самом разгаре. Праздничную атмосферу оттеняет яркое солнце, блуждающее на смеющихся лицах. Но у нас свой праздник. Рванувшись, мы оставляем шум чужой радости позади. Ликуя, пробираемся по заснеженной глади земли, разбрызгивая мириады белых невесомых хлопьев. Добравшись до старой мельницы, бросаем взгляд назад, оценивая проделанный путь. Задыхаясь от бега, садимся на груду досок, сваленных у каменной стены, и какое-то время молчим, переводя дыхание. Кетт всматривается в слепящую даль равнин, облачка пара вырываются у него изо рта. Я наблюдаю за ним, но его мысли остаются тайной для меня. Сейчас он далеко, где-то там, в призрачной белизне, где сливаются воедино грешная плоть земли и непорочная душа безоблачных небес. Ощущаю укол ревности. Глупо, но я не хочу делить его ни с кем и ни с чем, будь это хоть само небо.
– Кетт?
Вздрогнув, он отводит взгляд от горизонта. Теперь он вновь со мной. Виновато улыбаясь, друг протягивает мне один из пряников. Не знаю, догадывается ли он о том, что я ненавижу мед, но эти хитрые искорки в его смеющихся глазах… я беру фигурку и, оттягивая неизбежное, принимаюсь ее рассматривать. Раскрашенный глазурью кукарекающий петушок. У Кетта – взвившаяся на дыбы лошадка. Символы. Животные, призывающие весну и рассвет… я откусываю петушку голову. Кетт начинает с хвоста. Так мы и сидим, не нарушая единение словами. Мы здесь и сейчас, а остальное не важно. Звон тишины разрывают отдаленные звуки праздника. Я чувствую что-то. Тепло. Умиротворение. Музыка души, когда сердца бьются в унисон.
Желание того, чтобы это мгновение длилось вечно.

7…Чье сердце бьется, но не дышит…

Перышко в траве.
Я лежал на животе и, скрестив лодыжки, покачивал ногами. Кетт сидел рядом, избавляя очередной стебелек от излишков кожицы. Пахло водой и приближающейся осенью. Скрежещущий крик черной цапли, баюкающей засыпающее лето, диссонансом врывался в журчание реки. Мы отдыхали у переката, бывшего нашим убежищем от дневной суеты на протяжении почти восьми лет. Склонившиеся над сонной гладью ветви, одетые в тускнеющие краски, подчеркивали безветренную тишь. Казалось, жизнь вокруг нас замерла, как замирала и раньше, наблюдая, как уходящие годы крадут наше детство.
Мы становились взрослыми.
Я дунул на перышко и оно, кружась, плавно опустилось на дрожащее отражение покрытого рябью облаков неба. Вздрогнуло, неспешно повернулось, чтобы быть унесенным вдаль, куда-то, в невидимый беззвучный мир, где проносятся другие жизни и вершатся чужие судьбы. Я вздохнул. Это вывело Кетта из задумчивости. Повернув голову, он посмотрел мне в глаза. Я встретил его взгляд, как встречал тысячи раз, но это мгновение стало иным.
Во мне что-то надломилось.
– Кетт?
– Да, Дикк?
– Нет, ничего.
Я поднялся и какое-то время смотрел на бегущие воды реки. Кетт молча стоял рядом. Слова были не нужны. Развернувшись, я медленно направился в деревню. Кетт тихо следовал за мной. Уходя, я оглянулся лишь раз. Наш берег, теряющая краски трава, блики на маленьких волнах… я надеялся, что вернусь сюда сегодня.
Но никогда не вернулся.

8…С рассветом вновь зову тебя…

Все закончилось там, где началось. Круг замкнулся.
Этот человек подозвал меня, и я покорно подошел. Черные как смоль волосы и глаза, синие, как воды моря его далекой родины. Человек Мирэнра. Он имел силу, а значит – власть. Не подчиниться ему означало смерть. Подчиниться – тоже.
Он ударил меня. Скользнув меж ребер, лезвие меча вышло из спины. Рот наполнился кровью. Захрипев, я упал – и вечность распростерла надо мной широкие темные крылья.
Я никогда не слышал, чтобы Кетт кричал. Я даже не слышал, чтобы он когда-нибудь повышал голос. Мой друг вцепился в окровавленную сталь клинка, смотря в глаза всаднику, нанесшему мне роковой удар.
Кетт ненавидел его. Презирал его. Молча сносил боль – и безмолвно же проклинал.
Клинок вырвался, оставив на мальчишеских руках глубокие порезы. В окружении свиты наездник покинул Белое Золото. Моя дальнейшая судьба его не волновала – и являлась последним предупреждением. Он давал людям еще один шанс и время все обдумать. Мирэнр пребывал в уверенности, что люди примут правильное решение, ведь на моем месте мог оказаться любой из них.
Никто не посмел остановить его.
Кто-то неуклюже попытался приподнять мне голову и положить себе на колени. Запах сена и конского пота. Драчун. Для всех нас он по-прежнему был просто Драчун, хотя от того задиры, которого мы знали, давно уже ничего не осталось. На миг я приоткрыл глаза. Кетт сидел рядом, держа мою руку в окровавленных ладонях. Чувство отрешенности, когда последние силы уходят… что значила для нас эта жизнь? С последним вздохом я сжал пальцы. Агония поглотила меня.
Я умер там, на пыльной дороге у порога деревенского трактира, где когда-то рухнула подкова, провисевшая над дверью более двадцати лет.
Тогда мы действительно верили, что эта дорога будет длинной.

9…Ты глух к моим мольбам, возможно…

В прошлом я скорбел. Теперь пришло мое время видеть их скорбь со стороны.
Окровавленную одежду сожгли. Мать омывала тело, вздрагивая при каждом прикосновении к холодеющей коже. Горе целиком опустошило ее. У нее не осталось сил даже на то, чтобы плакать. Со двора доносился мерный стук молотков – отец и брат сколачивали гроб. Драчун отправился за священником. Кетт был на кладбище – он помогал мужу Анэлли рыть могилу.
Меня похоронили рядом с Вельдом, на закате, когда лучи алеющего солнца заставляли людей рыдать кровавыми слезами. Анэлли на похороны не пришла, но никто не осудил ее, оставшуюся в опустевшем доме. Она тихо плакала, склонившись над колыбелью своей маленькой дочурки.

10…Что мне давно пора понять…

Кетт провел у могилы ночь и весь последующий день. Он не двигался, не выказывал ни голода, ни жажды. В глубине ввалившихся глаз читалось безразличие ко всему, что движется и дышит. Казалось, разум оставил его. Утратив узы дружбы, он утратил интерес к жизни.
К вечеру пришел мой отец и силой поставил его на ноги. Мальчика шатало.
– Будь мужчиной, парень.
Кетт заглянул ему в глаза, и отец отвел взгляд. Всю дорогу до дома он не проронил ни слова.
Моя мать приняла Кетта, как давно забытого родного сына: отстраненно, с едва заметной оттаивающей любовью. Накормила его. Затем села рядом и попросила рассказать все, от начала до конца. Все те годы, что мы дарили нашей дружбе. Эти долгие семь с половиной лет – почти всю его жизнь. И Кетт говорил, а мать, опустив голову на руки и закрыв глаза, молчала. Казалось, женщина спала, но она слушала, и ее веки с поредевшими ресницами мелко дрожали.
Утром она попросила проводить ее к нашему месту у реки и, тревожимая грустью, долго стояла у переката, щурясь от лучей рассветного солнца, пробивавшихся сквозь желтевшую листву. Кетт не нарушал ее молчания. Как и голос, глаза матери были безмолвны. Так она прощалась со мной.
Все ждали, что решит совет старейшин.

11…Теперь мы разные, и должно…

Что бы ни решили старейшины, они медлили слишком долго. Белозолты слыли гордым народом, и они заплатили за гордость сполна.
Люди Мирэнра поступили подло и гнусно – как крысы, прячущиеся под безопасным покровом ночи.
Тому, что они сделали, нет оправдания.
Первым тревогу забил Кетт. Увиденное потрясло собравшихся на его зов сельчан. Это явилось ответом на промедление старейшин. Вынося приговор, люди Мирэнра открыли свое истинное лицо.
У них не было ни совести, ни чести.
Разум отказывался верить. Втоптанные в грязь кресты и разрытые могилы. Разбросанные кости и гниющие останки… глаза цвета поблекшей лазури наполнились слезами. Впервые в жизни Кетт закричал. Мой отец обнял его, а Кетт бился в истерике и кричал, кричал…
Он не хотел помнить меня таким.

12…Свой новый мир как явь принять…

Мирэнр хотел сломить их, но просчитался. В то утро белозолты приняли решение. Они знали, что этот день станет для них последним.
Женщины отправились собирать хворост. Притихшие дети загоняли в хлева и курятники домашнюю живность. Пастухи перерезали овцам глотки и обмазывали белоснежную шерсть горячей кровью. Остальные мужчины точили косы, топоры и кинжалы. Мой отец отправил Кетта к реке, проститься с родными местами. Кетт не видел, как мой брат отрубил то, что еще недавно было моей головой, и бросил это в колодец, где уже покоились кости Вельда.
Кетт сидел у переката и говорил со мной. Он просил меня забрать его к себе. На щеках его жемчужинами блестели слезы, отражавшие краски рассвета – последнего в жизни Белого Золота.

13…Я буду ветром, что играл…

Их встретили горящие дома. Ни женщин, чтобы насиловать. Ни детей, чтобы мучить. Ни скарба и скотины, чтобы грабить. Изумрудные равнины покраснели от крови.
Ни золота, чтобы обогатиться.
Их ждал лишь всадник на пегой кобыле. Уже не мальчик, еще не мужчина. В ладно скроенном заплечном мешке – крошечная девочка. Подъехав ближе, подросток остановился перед ними, выжидая. Мечущееся пламя отражалось в глазах цвета поблекшей лазури.
Даже мирэнры чтили кодекс войны. Воины расступились, пропуская юного всадника. Близкий человек погибшего первым от руки завоевателя вывозил самое ценное, что еще оставалось. Покидая осиротевшее, обнищавшее Белое Золото, он слышал предсмертные крики защитников, павших в последнем бою чести. Всполохи огня, разрывавшие ночь, бросались вслед пеплом и искрами. Младое сердце стонало от боли, душа рвалась на части, тело содрогалось от рыданий… но руки крепче сжимали поводья.
Прощаясь с прошлым, Кетт не оглянулся ни разу.

14…Парящей птицей в облаках…

Я чувствовал, как они уходят, один за другим. Мои родные, соседи, знакомые… они уходили, а я оставался. Его скорбь держала меня сильнее самых прочных уз.
Кетт тоже ощущал что-то. Как рушатся судьбы. Как тлеют в огне надежды. Как обрываются жизни, с которыми был связан столько лет.
Одним из последних ушел Драчун. Юнец, калека, никто не принимал его всерьез. Но отчаяние и гнев превращают человека в зверя. Он успел положить многих… сердце его было вырвано, голова насажана на копье, а изуродованный труп брошен в огонь.
Смерть защитников ознаменовала гибель Белого Золота. Насытившись чужим горем, мирэнры отступили, опозоренные. Победители, которым не досталось ничего – только кровь, кости и пепел.

15…И эхом слов, что ты сказал…

Кетт продолжал путь. Он старался двигаться ночью, но плач девочки все равно мог выдать их в любой момент. Он кормил младенца молоком аль-тайонской кобылы, сытным, питательным, полусладким – совсем не похожим на обычный кумыс. Не в силах заменить ей мать, Кетт успокаивал малышку со всей нежностью, на какую был способен. Дни становились холоднее. Он согревал ее мягкостью слов и теплом своего тела. Я видел, как забота о крошечном существе постепенно вытесняла его собственное горе. Связь между нами не слабела, но узы скорби становились тоньше. У Кетта появилась цель, он обрел шанс начать жизнь с чистого листа. Теперь у него был кто-то, нуждающийся в постоянной заботе и любви. Кто-то, в чьих жилах текла кровь, пролитая на пыльной дороге у порога деревенского трактира...
Ответственность за чужую жизнь меняла друга, быстро убивая то, что еще оставалось в нем от ребенка. Чувствуя это, девочка все больше тянулась к своему спасителю. Он старался уберечь ее, и это дорого обошлось ему.

16…И лучшим сном в твоих мечтах…

Они напали ночью, когда луна укрылась за облаками. Кетт пытался скрыться, но тщетно. Спасительный мрак не смог защитить ни его, ни маленькую спутницу. Не сознавая того, она выдала их обоих.
Разбойнкам нечем было поживиться, кроме пегой кобылы. Конечно, этого оказалось недостаточно. Они хотели большего – и они это получили.
Искалечив и избив, Кетта бросили умирать на краю рощи. Девочку не тронули. Это не являлось жестом милосердия или жалостью – изверги надеялись, что голодный плач ребенка доведет мальчишку до безумия. Задыхаясь, он открывал глаза и видел ее рядом – всеми покинутую и несчастную. Преодолевая боль, Кетт дополз до девочки, чтобы хоть немного согреть. Но сколько это могло длиться? Обнимая, он кормил ее собственной кровью и вновь проваливался в забытье. В такие моменты я приходил к нему, живой, улыбающийся. Я был таким, каким он хотел меня помнить. Мы снова бегали по изумрудным равнинам и, смеясь, врезались в белые теплые спины. Отдыхали у изгиба реки, любуясь игрой света на серебре чешуи. Ели медовые пряники, щурясь от искрящего на солнце снега. Мы вновь были вместе. Мы были едины. Я давал ему силы, и эта связь держала его на плаву. Жизнь Кетта не должна оборваться, ибо есть тот, ради кого стоит жить. Он понимал это, возвращаясь в реальность. Его душа тянулась в мой мир и кричала от боли. Но нет, я отталкивал его. Ты должен жить дальше. И он продолжал бороться, и цепкие руки смерти на время отступали. Но всему есть предел. Силы оставляли его.
Едва различимый шепот:
– Помоги мне, Дикк…
Привлеченный плачем малышки, их нашел монах Ордена Зрящих. К тому времени Кетт ослабел настолько, что едва мог дышать. Я знал, что он выживет: любовь и долг способны творить чудеса. Мирэнры не тронут обитель – там нет ничего ценного. Это его будущее.
Монах склонился над ним.
- Отпусти меня, Кетт. Я не нужен тебе больше.
И он отпустил. Дал свободу, что моя душа заслуживала. Я ушел, не попрощавшись.
Обретя покой, я мог жить в его воспоминаниях.

17…И сонной гладью на песке…

Барашки волн лениво набегали друг на друга. Пронзительные крики чаек бились о скалы, отражаясь эхом в соленом воздухе. Шаловливый бриз играл волосами, и солнце подмигивало в отражении синей воды. Настоящий рай. Мой рай.
Щурясь, я ковырял прутиком, выделывая на мокром песке причудливые узоры. Все линии почти сразу стирал пенный язык прибоя – так линию жизни смывает прибой времени, оставляя в памяти других едва заметный след…
Увлеченный собственными мыслями, я даже не заметил, как он подошел.
– Вот вы где, молодой человек!
Дернувшись, будто в меня ударила молния, я вскочил и попытался улизнуть, но старик оказался проворнее.
– А!..
– Вы смеете протестовать?
Ухо стиснули крепче. Прутик выпал из моих рук, и набежавшая волна слизнула его в море.
– Пустите!
– Нет уж, на этот раз вы нас не проведете!
Дед потащил меня от берега в сторону дороги.
– Только посмотрите на себя! Что я, по-вашему, должен сказать госпоже Бриггас?
Я скосил глаза. Грязный. Промокший до нитки. Во взъерошенных волосах песка больше, чем самих волос. Да, Милла будет в ужасе. Ну а потом уже в ярости.
– Мы выезжаем менее чем через час. Молитесь, чтобы она успела привести вас в порядок до того, как это безобразие увидит ваш отец!
Мой тюремщик продолжал что-то бормотать. Не слушая его, я смотрел на пустынный берег и слепящие солнечные блики, сверкающие на покрытой рябью поверхности синей воды. Конечно, я вернусь сюда, как возвращался всю свою жизнь. Следующим летом вновь приду на этот берег, и море увидит, что я стал старше еще на один год. Капля в водах вечности…
Терпеливые волны будут ждать меня, как ждали всегда.

18…Что отражает в небесах…

Когда процессия неторопливо въехала в ворота замка, я знал, чего ожидать, и не ошибся. Вместо приветствия – холодная улыбка мачехи. Рядом с ней стояла ее дочь, вылитая копия мамочки. О, как же они рады нашей встрече: две акулы, готовые сожрать меня живьем. Фальшиво улыбнувшись, я отвернулся. Здесь не было моря, но, по крайней мере, я мог смотреть на небо. Барашки облаков лениво набегали друг на друга.
По случаю моего приезда обед накрыли в большом зале. Ели, как обычно, молча. Отец еще не вернулся, а разговаривать с ними желания у меня не возникало. Впрочем, желание оказалось взаимным. Я лишь раз взглянул в глаза ее дочери – и в тот же момент возблагодарил небеса за то, что эта хищная ведьма приходится мне сестрой лишь наполовину.
После трапезы мне удалось сбежать от нянек и дядек-надсмотрщиков в теплый уют конюшен. Я надеялся успеть повеселиться, прежде чем старый сморчок Макдтер отыщет и вздует меня как следует. Наверняка по коридорам и залам уже разносились его брюзжания и недовольные вздохи. Подобная картина в который раз заставляла улыбнуться.
Мальчишка-конюх вопросительно взглянул на меня снизу вверх:
– Мейр?
– Расскажи мне новости.
Никто не умел рассказывать их так, как делал это Мейр. Но признанным асом пустопорожней болтовни являлся, несомненно, его старший брат Мальбер. Я хохотал до слез. Повествование о том, как разгневанная герцогиня выплеснула в лицо паяцу содержимое ночного горшка, казалось достойным быть занесенным в анналы истории. На шум стали подтягиваться остальные. В обществе простых конюхов с их грубоватыми шутками я чувствовал себя куда лучше, чем в мире фальшивых улыбок и изысканных манер. Когда в гогочущую компанию ворвался дряхлый полуглухой сокольничий и, размахивая руками, начал кричать, чтобы мы вели себя тише, я чуть не свалился с перегородки в стойло, из которого хихикающий Мейр как раз выскребал навоз. Сокольничий слыл незаменимым человеком, потому что знал о птицах все, но вот с чувством юмора у него было туговато.
Вечером возвратился отец, и жизнь повернула в прежнее русло. Закончилось лето у моря. Начиналась осень, полная фальшивых улыбок и изысканных манер.

19…Лишь то, что видим мы в себе…

Уроки политики казались страшнее, чем уроки письма, счета, иностранных языков и истории, вместе взятые. Я бежал от этой скукотищи при любой возможности и вел себя ужасно. Дерзил учителям. Опаздывал на занятия. Увильнув из-под надзора Макдтера, стремглав летел на конюшни, мчался к псарням или торчал у загона со свиньями, после чего возвращался в кабинет, довольный и благоухающий. Почуяв дивный аромат, сестричка брезгливо морщилась и демонстративно отворачивалась к окну. Воспитание не позволяло сказать то, что вертелось у нее на языке. Дети вассалов, проходящие учебу в замке, встречали мое появление круглыми глазами. Возможно, именно их присутствие не позволяло брюзжащему Макдтеру отдраить меня прямо на месте. «В будущем эти сыновья будут служить вам так же, как сейчас их родители служат вашему отцу. Так зачем позориться раньше времени?» Брызжа слюной, старый Макдтер выставлял меня из комнаты с напутствием принять ванну и переодеться. В те незабываемые минуты я с большим трудом сдерживал улыбку, особенно при виде сестры, готовой взорваться от негодования. Ведь изводить ее – одно удовольствие, за которое впоследствии не жалко заплатить. Отец смотрел на подобные выходки сквозь пальцы, но Макдтер не дремал и честно исполнял свой долг: мои уши горели двадцать четыре часа в сутки. Но, несмотря на все его усилия, это не останавливало меня от новых проделок.
Когда сестра обнаружила под подушкой кусочек свежего конского навоза, я посмеялся от души. Ее возмущенные крики всполошили весь замок. Пунцовая как стяг Агдарры, она выскочила из спальни в одной ночной рубашке, босая, с растрепанными волосами. Сходство с настоящей ведьмой придавало ей определенный шарм. Подпрыгивая и топая ногами, сестрица требовала возмездия. Меня поставили носом в угол, перед этим приказав извиниться. Я извинился, между тем прикидывая план дальнейших действий. Если она так перепугалась какой-то кучки навоза, то что будет, если подложить живую жабу ей в корсет? Впереди оставалась уйма времени, чтобы все хорошенько обдумать.
Мачеха ненавидела меня. Именно это заставляло меня вести себя столь отвратительно. Я был неумолимым ответом на вопрос, которым она задавалась каждый божий день, с рассвета до заката. Я сын своего отца. Богатого отца. Пока я жив, ее дочь ничего не получит.
Мы все слишком хорошо это понимали.

20…Читая скорбь в своих глазах…

Макдтер ворошил угли в камине, однако сие занятие отнюдь не мешало ему бубнить очередную лекцию о хорошем поведении. Я делал вид, что внимательно слушаю, хотя это стоило определенных усилий. Глаза слипались от тепла и скуки. Стараясь не совершить самого страшного прегрешения – заснуть, я стал смотреть в огонь. Не помогло. Я был уже на полпути к дреме – и тут внезапно почувствовал себя плохо.
Желудок скрутило. Резко согнувшись, я зашелся в приступе кашля.
Монотонное бормотание Макдтера сменилось встревоженными восклицаниями. Откашлявшись, я поднял взгляд. На лице старика застыла смесь удивления и страха. Уж кому как не ему было известно, что, отличаясь на редкость крепким здоровьем, я не болел уже добрых семь лет.
Не обращая внимания на мои бурные протесты, меня уложили в постель. И правильно сделали: наутро мне стало хуже. Вызвали лекаря, но тот лишь пожал плечами, заявив, что не о чем беспокоиться. Вероятно, я простыл на морозе. Да, конечно, просто простыл. И поэтому забрызгивал постель кровью при каждом выдохе. Квохчущая Милла сутками хлопотала вокруг, но ее забота не могла облегчить боль, что сжигала мои легкие. С каждым днем мне становилось все хуже. Никакие травы не помогали. Надежды таяли, как первый снег. Я боялся умереть. Чувствуя это, прислуга избегала смотреть мне в глаза. Ободряюще похлопывая меня по руке, Макдтер старательно отводил взгляд. Даже отец не мог помочь мне. Осунувшийся и бледный, он был частым гостем в моей комнате. Но его присутствие не прибавляло сил. Сестра и мачеха вились у дверей, как назойливые мухи, но я не хотел видеть их фальшивые улыбки и сочувственные взгляды. Падальщицы. Они уже праздновали победу.
Пасмурным зимним утром я призвал Макдтера и попросил его об услуге. Я хотел видеть Мейра, сославшись на то, что мне лучше. Старик поджал губы, но не стал перечить. В перерывах между приступами кашля я еще мог говорить, хотя и с трудом.
Мальчик-конюх явился незамедлительно. Робко переступив порог, остановился. В расширенных глазах читалось удивление, но не страх.
На его ресницах таяли снежинки.
– Вы хотели меня видеть?..
Забыл добавить «мьерр». Значит, волнуется сильнее, чем я ожидал.
– Подойди.
Он приблизился и, повинуясь, сел на краешек кровати.
– Как дела в конюшне?
– Неплохо. Бонни без вас скучает.
– Я тоже скучаю. Заботься о нем хорошенько.
– Да, мьерр. Мальбер собирается жениться.
Я выдавил слабую улыбку.
– Что на него нашло?
Мальчик замялся, прикусив губу. В озорных глазах заплясали искорки.
– Дело в том, что она «немножко беременна».
– Передай мои соболезнования.
Мейр не сдержал смешка, явно довольный тем, что я все-таки кое-чему у них, конюхов, научился.
– Они любят друг друга.
– Я знаю. Это трудно не заметить.
Он помолчал.
– Говорят, ты кашляешь кровью.
– Это правда, Мейр. Но моя болезнь не заразна.
Я отчетливо ощутил момент духовной близости. Как быстро «ты» вытеснило «вы», отбросив ненужные барьеры, нагороженные людьми в попытке возвыситься над себе подобными. Мейр подсознательно избрал верный путь. В этот час сын герцога и нищий конюшенный мальчик были равны.
Я закрыл глаза.
– Просто посиди со мною, Мейр.
Он сжал мою руку. Я так хотел вновь услышать шум прибоя… но слушал плач ветра за окном. Тоскливый вой собак с псарни. Мягкое дыхание Мейра – и собственное, учащенное и хриплое. Сердце билось все медленнее…
И в какой-то момент оно остановилось.
Вырвавшись из тела, я увидел смятение Мейра. Горестные крики отца заполнили замок. Но мне было уже все равно. Я узнал этого человека. Черные как смоль волосы и глаза, синие, как воды моря моей ушедшей родины. Я вспомнил этот меч, что он носил в ножнах еще до моего рождения. Человек Мирэнра. Своей смертью я отомстил ему.
Похороны состоялись через сутки, на рассвете, когда лучи алеющего солнца заставляли людей рыдать кровавыми слезами. Неподалеку от кладбища в петле раскачивался коченеющий труп лекаря.

21…Я буду перышком в траве…

– Ниже! Еще ниже!
Я ткнулся лбом в землю. Прикусил язык до крови, лишь бы не разразиться проклятьями. Затем стиснул зубы так, что заболели челюсти. Руки порывались сжаться в кулаки – я пытался убедить их в том, что это неразумно.
– Теперь лижи!
– ?!
– Лижи, я сказал!
Секунда размышлений... ага! Я распластался на земле.
Он взвизгнул как свинья.
– Что ты делаешь, скотина?!
– То, что мне приказано. Вы сказали лечь – я лег, – мои губы растянулись в язвительной усмешке, – мьерр.
Визги юного герцога перекрыли хрюканье его соплеменников в загоне.
– Тупая, безмозглая тварь! Я сказал лизать, а не лежать! Лизать мои сапоги! Идиот! Вшивый вонючий конюх! В следующий раз я заставлю тебя жрать грязь у меня под ногами!
Его пылкая тирада постепенно сошла на нет – к нам приближался Макдтер.
– Вот вы где, молодой человек!
Он положил иссохшую старческую руку на его плечо. Юный садист брезгливо поморщился:
– Ну что еще?
– Время занятий, мьерр.
– Опять политика?
Уходя, сын герцога не удержался от искушения пнуть меня в бок. Я продолжал терпеливо лежать и благословлять богов за то, что он наконец-то убирается отсюда. Внутри все кипело. Еще немного – и я разорвал бы его на части голыми руками…
Презренная спина скрылась за углом. Позади меня раздался приглушенный смешок:
– Здорово ты его. Сегодня он извел столько слюны, что мог бы потушить не один хлев.
– Или потопить не один корабль, – я сел, вытирая рукавом омерзительную слизь с лица. – Еще очко в мою пользу.
– Посмотрим, кто кого изведет быстрее, – рассмеявшись, Мейренн подошел и дружески похлопал меня по плечу. – Ну что, племянник, снова за работу?
– Дай только отряхнуться.
– Вшивый вонючий конюх? – Направляясь к стойлам, дядя продолжал смеяться. – У скудоумного щенка не хватает фантазии даже на то, чтобы обозвать тебя как следует. Уж который год он не может придумать ничего оригинальнее!
За подобные речи могли и повесить. Но кроме меня, облепленного размякшей весенней грязью с головы до ног, во дворе не было ни души. Еще утром герцог выехал на охоту, волоча за собой псарню и стадо сопровождающих. Обычно наполненный голосами замок утих. Вот это мне нравилось. Жаль только, что сын герцога своим присутствием нарушал идиллию. В такие часы он становился особенно невыносим, ведь на безрыбье и рак – рыба. Он с наслаждением прохаживался по дому, сознавая свою исключительность, и находил уйму времени, чтобы издеваться надо мной. Маленький, осточертевший, напыщенный индюк. От горшка два вершка – я был старше него почти на три года. Вероятно, именно поэтому ему доставляло особое удовольствие изо дня в день втаптывать меня в грязь.
Поднявшись, я принялся выуживать перья, застрявшие в волосах. Среди них оказалось мягкое перо черного гуся. Воспоминание… я на мгновение замер. Нет… ничего. Я стряхнул перышко с липких пальцев, и оно невесомо опустилось у моих ног, чтобы вскоре быть втоптанным в грязь подобно мне.
Ну-ну, мы еще посмотрим, кто кого.

22…Тем днем, что память сберегла…

Весть облетела закоулки замка с быстротой птицы. Все здорово перепугались, когда лошадь герцога угодила ногой в капкан. Он вывалился из седла и вывихнул пару суставов, но вроде ничего не сломал. Если кто-то надеялся, что герцог свернет себе шею, их постигло глубокое разочарование. Охота завершилась раньше, чем ожидалось, но, учитывая обстоятельства, вполне успешно.
Замок взволнованно жужжал и гудел, как разворошенный пчелиный улей. Люди строили догадки, глубокомысленно вздыхали, делали большие глаза и трагическим тоном разражались измышлениями на тему, что было бы, если…
Добросовестно выполнив свою часть работы, я оставил лошадей на попечение отца, дяди и прочих конюхов, а сам под шумок сбежал к Роммэнну, подальше ото всей этой суеты. Еще не отошедшие от охоты собаки возбужденно лаяли, но по сравнению с прочими местами этот звериный уголок казался тихим раем.
Мальчик-псарь, охапками выщипывавший из жесткой шерсти породистого подопечного отмершие волоски, приветственно покосился в мою сторону. Особо не церемонясь, я плюхнулся рядом.
– Роммэнн?
– А?
– Ты видел?
– Не-а. Я ехал в хвосте когорты.
– Жаль.
Он прищурился.
– Хм.
Содержательная беседа была окончена. Среди сопения и собачьего лая мы пытались насладиться минутами относительной тишины. Неожиданно Роммэнн заговорил:
– Думаешь, это она?
Я пожал плечами.
– Скорее всего. Она же отравила его старшего сына.
– Ха-ха, мы должны думать, что парня подкосила чахотка.
– Чума это, а не чахотка.
Мы помолчали. Я вытянул ноги и зевнул.
– Роммэнн?
– А-а?
– Ее младший меня достал.
– Так убей его.
Настал мой черед изображать смех.
Роммэнн ухмыльнулся.
– Что, кишка тонка?
– Да ну тебя.
Мы помолчали еще немного.
– Дядя говорит, старший был совсем другим. Он любил торчать в конюшнях, где ржал вместе с лошадьми и конюхами. Трудно поверить, да?
– Хм.
– Дядя сильно переживал, когда тот помер у него на глазах. И до сих пор переживает. Говорит, это несправедливо.
– Мм…
– Я слышал, она просто взбеленилась, когда герцог назвал ее гаденыша именем умершего сына.
– М-м?
– Хоть в чем-то он ей насолил.
– Ага.

23…Частицей жизни, что в тебе…

Насвистывая, я чистил старого Бонни. Мейренн относился к этой лошади особенно бережно. Настроение выдалось под стать погоде – безоблачным. День прошел спокойно: забыв обо мне, маленький слюнявый индюк с нескрываемым интересом наблюдал, как свежуют туши баранов к празднику. По случаю счастливого приземления герцога устраивался пир. Как ни странно, по настоянию самой герцогини. Их дочь с мужем уже прибыли. В замок подтягивались все новые гости, так что работы заметно прибавилось. Но чем больше народу, тем лучше: хозяевам – разорение, зато нам, конюхам, перепадут хоть какие-то объедки с барского стола.
Мои размышления прервал дядя. Одобрительно кивнув, он потрепал Бонни по холке, улыбнулся и сообщил, что пойдет на кухню перекусить. За весь день во рту ни крошки. Намек понят. Я хлопнул Бонни по упитанному крупу и переправился в соседнее стойло, чтобы дочистить Стэлле копыта. Марк, конюшенный мальчик одного из вассалов, сидел на бочке и смазывал упряжь.
Он странно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
– Скорее, увезите его отсюда!
Паника в срывающемся голосе поразила меня. В дверях возникла знакомая фигура – Грэндон, юный лакей, любящий всегда и везде все подсматривать и подслушивать. На лице гримаса, карие глаза расширены от ужаса… что ни говори, любопытство до добра не доводит.
– Что случилось?
– Увезите его! Сейчас же!
Он испуганно замер, увидев Марка.
– Кого увезти?
Я подбежал к нему. Грэнн дышал так, будто носился по лестницам замка, таская буйвола на плечах.
– Нет! Нет!
Он вцепился в меня тонкими руками. Глаза его закатились, и он резко осел. Только тогда я заметил одну маленькую, но важную деталь.
Из спины мальчика торчал нож.
В этот момент из окна кабинета с отчаянным криком вывалился Макдтер. Послышался глухой чавкающий звук.
Друзья оказались врагами.
Соскочив с бочки, Маркдтер метнулся в мою сторону. Он успел дважды полоснуть меня, прежде чем я смог вспороть ему живот его собственным ножом. Скрючившись, он повалился на пол, обагряя кровью свежее сено.
Я кинулся к стойлу, где, переступая с ноги на ногу, нервно прядал ушами черный как ночь мерин. Седлая его, я видел свое отражение в огромных темных глазах. Я сам принимал роды. Сам растил жеребенка. Сам объезжал его. И сам дал ему имя – Азитт. Уголь. Когда выяснилось, ради кого я так старался, мне хотелось вопить от ярости – и затянуть подпругу не так сильно, как следовало бы. Я не смирился. Провались все эти сынки богачей пропадом. Что бы они ни думали, этот конь навсегда останется моим и только моим.
И сейчас он меня не подведет.
Маленький кусок навоза приполз к конюшням сам. Он заикался и был бледнее, чем сама луна. Жалкая мокрая курица. И это будущее всего герцогства? Я никогда не мог понять, почему Макдтеру запретили наказывать его. Уши драгоценного наследника были неприкосновенны.
Что ж, самое время восполнить этот пробел.
Втащив визжащего сына герцогини на лошадь, я усадил его впереди себя и дал шенкеля. Вырвавшись за пределы двора, повернул к «крысиной норе» – грязному углу позади псарен, где кладка давным-давно обвалилась, а герцог так и не удосужился распорядиться ее восстановить. Азитт возьмет эту стену…
А вокруг разгорался ад.
Роммэнн успел выпустить собак, прежде чем его сердце замерло, остановленное сталью. Мне никогда не забыть пустого взгляда тускнеющих глаз, устремленных в небо. В боку Мейра зияла огромная рана. Отец еще держался. Визгливый лай породистых собак перекрывал предсмертные крики и глухие стоны раненых. Псари и конюхи оказались последней, но самой стойкой преградой. Они бились за каждую секунду, давая мне шанс уйти.
Азитт всхрапнул. Закрывая ладонью окровавленное лицо, рядом упал человек. Его верещание потонуло в общем гомоне.
Черный как ночь жеребец перемахнул стену. Я знал, что никогда больше не увижу их.
Но не оглянулся.

24…Со мной когда-то умерла…

Солнце расплескало по небу кровь заката. Теплилась надежда, что наступающие сумерки станут нам союзником.
Я гнал во весь опор. Хныкающий герцог болтался в седле, так и норовя выпасть. Я придерживал его, но у меня и без него проблем хватало. Сказывались раны. Я терял кровь. В глазах темнело от боли. Надвигающаяся слабость предпринимала все более успешные попытки смахнуть меня с седла на грешную землю. Но ярость и долг творили чудеса. Сжав зубы, я продолжал борьбу, потому что было, ради кого бороться. Я ненавидел его. Презирал его. Безмолвно его проклинал. Но он – сын моего хозяина и господина. Значит, я обязан служить ему всю жизнь и, если потребуется, за него умереть.
Безумная гонка продолжалась.
Но я не был рыцарем в сверкающих доспехах. Я был всего лишь тощим мальчишкой-конюхом. Ударив в спину, наконечник стрелы вышел из груди. Ощущение трепета смерти у самого сердца…
Я жив? Как я мог быть еще жив?..
Вскрикнув, я вывалился из седла. Маленький индюк пронзительно взвизгнул. Удара о землю я уже не почувствовал.
Мой труп растерзали лисы, а волки обглодали кости. Ветер выбелил их. Дождь оплакал их. Земля забрала к себе то, что осталось.
Голова юного герцога, насажанная на кол, еще долго отпугивала птиц от городских ворот.

25…Последний вздох, что слышен раз…

Я выскребаю из хлеба мякиш и, послюнявив, принимаюсь лепить из него фигурку. Мать не устает ругать меня за это, но стоит ей отвернуться – и забава продолжается. Готово уже два произведения искусства.
Скрип двери. Я в ужасе – вернулся отец. Успеваю откусить петушку голову, но на большее времени уже не остается. Старательно жую. Отец подходит и тоже садится за стол. Долго смотрит на фигурки из хлеба. Символы. Животные, призывающие весну и рассвет.
Улыбаясь, он берет лошадку и начинает с хвоста.
За спиной доносится недовольное бормотание матери. Но я знаю, что это ничем мне не грозит. Я единственный – и очень поздний – ребенок в семье. Не баловень, но любимый от всего сердца. Как обычно, мать поворчит да перестанет.
Доев петушка, перебираюсь к отцу на колени.
– Но! Но!
Окружающий мир подпрыгивает. Смеясь, воображаю себя бесстрашным рыцарем в сверкающих доспехах. За мной погоня – орда разбойников с большой дороги! Разворачиваю коня, выхватываю меч из ножен… секунда – и вот уже груда окровавленных тел украшает пейзаж. Победа? Нет, из-за поворота вырываются еще злодеи, и их в два раза больше! Эгей!
Безумная гонка на коленях продолжается.

26…Я тяжкий крест в твоем пути…

С Киарри мы познакомились на рынке. С невинным видом толкаясь в толпе, мальчишка пытался залезть в карман богатого торговца. Я изумленно наблюдал, насколько ловко вор проделал этот трюк, обогатив себя на пару золотых.
Он знал, что за ним наблюдают. Когда я оказался за пределами базарной площади, маленький карманник подошел ко мне и предложил попрактиковаться. Я согласился.
Так я научился воровать.
Киарри был одним сплошным сгустком кипящей, неудержимой энергии. Худой, гибкий, тонкокостный, змеей скользящий сквозь толпу – к кошелькам своих безымянных покровителей. Черные как смоль волосы и вечно прищуренные, с хитринкой, глаза цвета самой глубокой ночи.
Кириец. И телом, и душой.
Я быстро научился не задавать вопросов. Многочисленные что? Где? Когда? оказались отброшены за ненадобностью.
– Ты прав, незачем мне совать нос в чужие дела.
– Рад, что ты это понимаешь.
На том и порешили. Киарри умел быть на виду и между тем оставаться в тени. Времена года сменяли друг друга, наша дружба крепла, но я по-прежнему не знал о нем почти ничего.
Нас объединяло не только воровство – здесь Киарри был недостижим. Но в умении действовать другим на нервы я, пожалуй, все же превзошел его. Пара дерзких, пакостливых сорвиголов, от которых выл и стонал весь Альгадар. Родители ничего не могли со мной поделать. Тихий, кроткий характер отца не являлся для меня помехой. Моя изощренная – и извращенная – фантазия не скупилась на подвиги. Тысяча и одна гадость за день? Запросто! Я слыл мастером в искусстве шалопайства, как Киарри – королем в воровском ремесле. Когда мы все же доигрались и орущая благим матом прачка Майра окатила нас ушатом холодной воды, это навело нас на мысль отдохнуть от трудов праведных. По пути к воротам из окна двухэтажного дома, что ютился на одной из узких улочек, нам на головы выплеснули нечто совершенно непотребное. Киарри успел увернуться, я – нет. Гогоча, мы вырвались за пределы тесных, душных городских стен и, добежав до берега реки, бултыхнулись в воду. Я предложил было раздеться, но наткнулся на непонимающий взгляд Киарри – ведь одежда все равно уже промокла. Оставалось с ним согласиться.
Потом мы сидели на каменистом склоне, давая возможность просохнуть себе и тому, что на нас надето. Жизнь в стороне от городской суеты текла медленнее. Журчание воды сливалось с тишиной. Солнце искрилось в глянцевом блеске листвы. Лето стояло теплое, но не знойное, каким выдалось в прошлом году, погубившем посевы бывшего когда-то свободным Аль-Тайона.
Но здесь, на землях Агдарры, нас это не касалось.
Воды реки приковывали взгляд. Отдавшись их течению, я завороженно следил за игрой света на серебре чешуи. И что-то пробуждалось внутри. Воспоминание… но нет. Ничего.
Киарри не сиделось на месте. Он постоянно крутился, вертелся и мешал мне сосредоточиться. Это изрядно раздражало. Но он мой друг, напоминал я себе, а у друзей тоже бывают недостатки.
– Когда вырасту, уеду домой на родину. Говорят, Киррэйя очень красивое место.
Я согласно кивнул.
– Возьмешь меня погостить?
– С радостью. Деньги вперед.
Мы рассмеялись. Киарри всегда отличало своеобразное чувство юмора. Внезапно меня посетила мысль: пряники, испеченные матерью сегодня утром. С дурными предчувствиями я запустил руку в карман и достал то, что от них осталось… КАК МОЖНО БЫЛО О НИХ ЗАБЫТЬ?
Приступим к экзекуции.
Я небрежным жестом протянул бренные останки другу. На миг черные очи Киарри раскрылись настолько, что я смог заметить голубоватые белки, ясные и чистые, как само небо.
– Любишь мед?
– Святые мощи, что это?
– Наш бывший завтрак, полагаю.
Искорки любопытства в прищуре темных глаз… осторожно придвинувшись, воришка подозрительно принюхался.
– Нет, спасибо, кушай сам.
– Слабо, значит?
Этот прищур… ой хитрая кирийская лисица!
– Ты знал? Ты с самого начала знал, что я весь день таскаюсь с ними, и ничего не сказал?!
– Нет, не знал.
Так, врет и не краснеет. Сменим тактику.
– Почему не сказал?
– А зачем?
– Ну, теперь-то уж точно тебе придется их сожрать!
– Мне нужно считать это угрозой?
Я кинулся на него и мы, смеясь, покатились по траве. Бой завершился со счетом два-ноль в мою пользу. Перепачканные с головы до ног, мы уселись, чтобы отдышаться. Остатки несчастных пряников полетели в реку.
– Что дальше?
– Посмотрим.
Опять этот лукавый взгляд.
– Ненавижу мед.
– Я тоже.
Хоть в чем-то мы были солидарны.

27…Я мертв, и скорбь пленяет нас…

Не думал, что когда-нибудь стану убийцей, хотя и косвенно. Я подвел Киарри. Я привел его к смерти.
Я не прощу себе этого.
Переоценив свои возможности, я полез в карман, в который лезть не следовало. Это стало последней и самой большой ошибкой в моей жизни.
– Я не крал!
– Конечно крал. Маленький ублюдок!
Один из мужчин ударил его по лицу. Голова Киарри резко дернулась в сторону. Сила удара была рассчитана на взрослого. Это привело меня в ужас: еще немного – и они свернут ему шею. Мы так и умрем здесь, в безлюдном проулке, в грязном закутке между домами...
В Альгадаре убийство вора не считалось преступлением.
Они переломали Киарри все кости. Как я понял, меня они решили оставить напоследок. Кто-то заломил мне руки и крепко вцепился в глотку, не давая кричать. Меня заставляли смотреть на этот ад. Стоило сомкнуть веки – и хватка на горле усиливалась. Задыхаясь, я не смел отвести взгляд... а Киарри умирал. Невыносимо было видеть, как блестящие черные глаза угасают.
Последний удар… кровь, почти незаметная на темной земле…
Он лежал и смотрел на меня. Слабый проблеск жизни… мгновение – и пелена смерти затмила и его. Все кончено. Он ушел.
Ушел, оставив меня одного.
Отчаяние и гнев превращают человека в зверя. Откуда-то взялись силы, о которых я даже не подозревал. Я извернулся. Хрустнули вывихнутые суставы. Боль, какая полыхнула боль… но я успел. Держась за пах, убийца скорчился и кулем рухнул на грязные булыжники.
Кто-то вцепился в волосы и рывком откинул мне голову назад. Я заметил, как блеснула сталь, обагренная кровью Киарри. Лезвие полоснуло по горлу. Сквозь стремительно наваливавшуюся тьму прорвался отголосок чувства: на какие-то доли секунды я ощутил солоноватый привкус во рту… затем и эта связь была утеряна.
Нить жизни оборвалась.
…В мертвых жилах стыла кровь, когда-то пролитая на пыльной дороге у порога деревенского трактира. Убийцам не составило труда извлечь из желудка Киарри монеты, что он проглотил. К тому моменту, когда нас нашли, тела уже основательно попортили крысы.

28…Ты жив, и лучше мне уйти.

Чувство вины привело меня к нему. Он неподвижно стоял, глядя на клубящиеся завитки тумана. Тихо подойдя, я замер рядом, не осмеливаясь потревожить его. Он ждал чего-то. Кого-то.
Прошла вечность. Мальчик повернул голову. В печальных черных глазах – немой укор.
– Мне нет прощения, Киарри.
Я беру его безвольную холодную руку в свою. Мертвый взгляд оживает.
– Я провожу тебя.
Он отворачивается и смотрит в туман. Неизвестность новой жизни. Мы делаем шаг… Белая пелена окутывает нас. Кириец вновь обращает на меня взор – и прежний блеск пробуждается в тусклых черных глазах. Узы моей вины лишили его покоя. Давили. Держали…
Настало время разорвать их.
Я отпускаю его руку.
– Свободен. Иди.
Знакомый прищур… ах ты, хитрая кирийская лисица!
Так он прощается со мной. Уже навсегда. Пелена сгущается и поглощает его. Невидимая сила отталкивает меня назад.
Мне снова пять лет. Я жду чего-то. Кого-то.

Эпилог.

Последние аккорды.

Я смотрю в глаза цвета поблекшей лазури. Мне пять, ему – за пятьдесят. В седых волосах еще видны темно-русые пряди.
За одну жизнь он потерял меня дважды.
Он берет мою руку в свою:
– Я провожу тебя.
Мы делаем шаг – и чувствуем, как рвутся узы.
Печаль. Боль… освобождение.
Я ловлю последний взгляд. Улыбаюсь в ответ. И закрываю глаза, чтобы уйти. Теперь уже навсегда.

Иногда мне кажется, я все еще слышу эхо тех прекрасных дней.
– Кетт?
– Да, Дикк?
– Нет, ничего…
Мы выбыли из игры, но круговорот продолжается. Будут другие.
Те, кто познают три составляющие, диктующие судьбы.
Три силы, управляющие жизнью.
Три чувства.
Три долга.
Три стихии.

Узы. Смерть. Скорбь.

Под шум листвы, под ропот ветра
Я погружаюсь в забытье,
Как в плоть душа моя одета,
Мне так же лучше без нее.

Мой крик восход вдали услышит,
Закат вернет тот зов, а я,
Чье сердце бьется, но не дышит,
С рассветом вновь зову тебя.

Ты глух к моим мольбам, возможно,
Что мне давно пора понять:
Теперь мы разные, и должно
Свой новый мир как явь принять.

Я буду ветром, что играл
Парящей птицей в облаках,
И эхом слов, что ты сказал,
И лучшим сном в твоих мечтах…

И сонной гладью на песке,
Что отражает в небесах
Лишь то, что видим мы в себе,
Читая скорбь в своих глазах.

Я буду перышком в траве,
Тем днем, что память сберегла,
Частицей жизни, что в тебе
Со мной когда-то умерла.

Последний вздох, что слышен раз…
Я тяжкий крест в твоем пути.
Я мертв, и скорбь пленяет нас,
Ты жив – и лучше мне уйти.