Шесть флоринов

(Драма эпохи Нидерландского Возрождения)


КНИГА ПЕРВАЯ


ГЛАВА I. ПРОЛОГ


Если ночью бушует море, он не спит.

Прислушиваясь к шуму дождя и ветра за окном, он с нетерпением ждёт, когда же на востоке начнёт светать. Он так волнуется, что не может ждать сидя. Не в силах успокоить своё сердце, он ходит и ходит по своему тёмному жилищу, ступая по холодным плитам в чулках, чтобы никого в доме не разбудить – сына, невестку, внуков. Он про себя молит Солнце хотя бы немного поспешить. Хотя бы чуточку. Ходит и ходит. И лишь едва различимыми станут витражи его окон, он, держа башмаки в руках, быстро спускается по лестнице, надевает обувь, набрасывает на плечи плащ и, осторожно отворив дверь, чтобы она не скрипнула, бежит к Западным воротам.

Гулко стучат его башмаки по каменным мостовым, далеко разносится эхо. Те из горожан, которых разбудил стук его каблуков, с жалостью смотрят через залитые ливнем окна на тёмную фигуру, пробегающую мимо. Общинные стражники спешно открывают для старика городские ворота и провожают его сочувствующими взглядами.

За городскими воротами начинаются обширные песчаные дюны. Можно обойти их вокруг по дороге и рыбацкой тропе, но так получится намного дольше. И старик бросается через дюны. Они не дают бежать, они злобно хватают за ноги и тянут вниз. Ничего, можно спешить и на четвереньках. Взобравшись на вершину дюны, старик кубарем катится вниз, чтобы снова встать на четвереньки и взобраться на очередную дюну. Потом на следующую, и ещё раз, и ещё, пока не достигнет моря.

Бешеное Северное море… Его холодная вода и кормит, и хоронит. Половиной своего богатства Нидерланды обязаны морю. Море – это рыба и киты, это золото и товары из далёких экзотических стран, это зерно и строевой лес. Море – это мужество одних и умение ждать других. Море – это великий кормилец и великий учитель. Но ярость моря страшна. Она смывает с лица Земли деревни и даже города, рушит скалы и играючи перетирает их в песок. Она губит корабли, обрекая на неутешное горе вдов и на сиротство – детей. Она тысячами выбрасывает на берег бессловесные существа, что живут в морской толще, и заставляет их мучительно умирать на воздухе…

Старик искренне жалел, что не может защитить всю Землю от этой ярости. Он не в силах был спасти корабли, застигнутые жестоким штормом. Ему оставалось лишь горячо молиться за несчастных моряков и их семьи и умолять Бога о пощаде. Но он мог спасать морских тварей, выброшенных на берег. Вот почему он так спешил сюда, к морю, ревущему апокалиптическим зверем.

Уже тысяча полуживых существ заброшена обратно в волны, уже дрожат руки и подгибаются ноги, а старик всё продолжает свой нелёгкий нелепый труд. Море начинает успокаиваться, солнце уже встаёт над горизонтом. Закончился дождь, чайки бросаются на уже уснувших и ещё бьющихся на песке рыбок.

— Кш-ш! — кричит на них старик. — Живых не трогайте! Пусть они растят своих деток!

Чайки отвечают ему скорбными криками.

На дюнах показываются десятки детей. Они спешат на помощь старику.

Увидев их, он медленно опускается на песок: пришла молодая сильная смена, и Бог, наверное, не против, чтобы он немного отдохнул. Дети тут же рассыпаются по берегу, спасая и спасая маленькие жизни. Несколько детей бегут к нему:

— Дедушка, ну и гроза сегодня была!..

— Дедушка, ты много сегодня спас?..

— Дедушка, сними свою накидку, она же насквозь мокрая! Я тебе сухой плед принесла…

— Дедушка, не сиди на мокром песке! Сядь вот на циновку!..

— Дедушка, тут мама дала хлеб, сыр и молоко, позавтракай!..

— Дедушка, а я всю ночь не спал, всё думал, как ты тут один…

— Уу-у! Ноги-то какие мокрые! Во! Сухие чулки для тебя!..

— А я в следующий шторм прибегу с тобой, а если мать снова не пустит – удеру!..

— Ну всё, дедушка, отдыхай. За работу, ребята!

Погладив детские головки, старик со счастливой улыбкой смотрит, как ребячья армия бросается к морю.

«Я спас мало. Пока были силы… Ле'нкен, ты видишь?»

Какое счастье иметь таких помощников! Их маленькие честные сердца стучат в унисон его старому изношенному сердцу. Они не только дети своих родителей, они настоящие Божьи дети. Они дети Земли, дети Природы. Они и его дети!

— Отец! Пойдём домой, — слышит он сквозь полудрёму. — Тебе надо отдохнуть.

Сын Ти'мон и трое соседей приподнимают старика, усаживают на носилки и медленно, осторожно переносят через дюны к повозке, стоящей на дороге.

— Доброе утро, миньер* Бо'хенвейк! — кланяются общинные стражники у городских ворот.

----------
* Минье'р, мейнге'р (более почтительно), мейнeге'ре – сударь, судари; уважительное обращение к лицу и лицам мужского пола.
----------

— Доброе утро, ваша милость! Вы даже в такую бурю ходили к морю!.. — кланяются горожане.

— Доброго здоровья, миньер Бохенвейк!..

— Доброе утро!.. Доброго здоровья!..

В лютеранской церквушке идёт утренняя служба.

— Стойте, надо воздать Богу… — шепчет старик.

— Ты же католик, отец! Мы донесём тебя до католической церкви.

— Бог един, а я хочу поблагодарить его поскорее. Вдруг он призовёт меня уже сейчас?..

Мужчины осторожно поднимают старика и ставят на землю, и старик, поддерживаемый ими, с трудом переставляя ноги от усталости, входит в заполненный людьми небольшой зал. Заметив его, священник обрывает проповедь и низко кланяется. Прихожане с недоумением оборачиваются, а увидев старика, приветствуют его улыбками и поклонами…

— Доброе утро… — шепчет старик и кланяется в ответ.

Он давно уже не читает молитвы по-латински. Он не читает их и на родном голландском. Он молится Богу, просто разговаривая с ним. Он молится Богу, делясь с ним своими мыслями, переживаниями и надеждами. Он рассказывает о прошедшем дне, о том, что успел сделать. Просит прощения за то, что сделать не успел. Просит дать силы завтра успеть сделать больше, чем сегодня. Он просит даровать людям мир, изобилие и любовь. Он просит не попускать злым силам, он просит защитить каждую жизнь на Земле, какой бы крохотной она ни была. Он просит сохранить саму Землю, сохранить Солнце.

Закончен его разговор с Господом, и вновь все прихожане кланяются старику, когда он направляется к выходу. На глазах некоторых женщин показываются слёзы.

Люди – и католики, и лютеране, и даже кальвинисты – считают его блаженным, почти святым. А он искренне удивляется их хорошему отношению к себе. В своих молитвах он просит всех благ для всех и каждого.

Он не просит лишь за самого себя. За себя ему просить нечего. Он – великий грешник. Он погубил себя и свою душу. Его заслуженно ждут вечные адские муки. Милосердный Господь, может быть, и простил бы его. Но старик не прощает себя сам. Он возроптал, он гневался на Самого Бога! Но не прощает он себя не только за это…

На улице яркое солнце. Словно и не было страшной ночной бури.

— Да хранит вас Господь, миньер Бохенвейк!..

— Дедушка Ма'ртин, спасибо!..

— Доброго дня, ваша милость! Похоже, это вашими трудами у нас нынче такая чудесная погода!..

А старик, поддерживаемый сыном, медленно идёт к своему дому и думает:

«Спасибо, люди, за добрые слова! Вы говорите их мне по простоте сердечной. Меня благодарить не за что. Я ничего не могу на этом свете, нежели только вернуть морю его крошечную улитку. Храни, Господи, душу своей праведной дочери! Это твоими руками и твоими молитвами, Ленкен, светит Солнце и творится добро на нашей бедной земле…»

Он идёт в сад позади своего дома.

Там стоят шесть тополей. Шесть добрых собеседников, которые не умеют говорить, но замечательно умеют слушать. Им старик расскажет всё. И то, что уже сказано Богу, и то, о чём умолчал.

Так и уснёт он, сидя в беседке, под нежный шелест листвы, поглаживая ладанку на груди. А во сне снова увидит себя мальчишкой…


ГЛАВА II. МНИМОЕ МИЛОСЕРДИЕ


В ночной тишине ударил колокол.

— По-олно-очь! — раздался распевный выклик стражника с привратной башни.

Сторожа, с горящими факелами в руках медленно обходившие городские улицы, услышав колокольный звон и крик, поспешили провернуть свои трещотки и так же певуче воскликнуть:

— По-олночь!

Вслед за ними откликнулись сторожа на более отдалённых улицах, за ними – ещё более дальних. И так от Западных, главных городских ворот до противоположного края города волной пронеслось стрекотание трещоток и разноголосое:

— По-олночь!

И снова воцарилась тишина. Ровно на полчаса – пока сыплется песок в часах у стражников на башне. Чтобы потом всему повториться снова.

Горожане настолько привыкли к этому периодическому шуму, возвещающему о царящем вокруг умиротворении, что разбудить их скорее могла как раз тишина, продлись она дольше, чем обычно.

Стояла безлунная летняя душная ночь. Но горожане спали с закрытыми окнами: так положено. Сторожа, выходившие в дозор по двое, заметив неплотно закрытые окна, стучали по оконным рамам и покрикивали внутрь домов, нисколько не церемонясь, богатый ли дом или бедная лачуга, пока на окрик не выходил сонный хозяин или служанка:

— Эй, ротозеи! А ну, живо закройте окно!

Так положено. Если существуют деньги и добро, которое можно на эти деньги купить, то всегда найдётся тот, у кого будет избыток, и те, кому будет не хватать. А среди последних всегда найдутся такие, которые готовы если не на всё, то на очень многое, чтобы вместо нехватки ощутить избыток, и как можно быстрее. Поэтому запертые на засовы двери и закрытые ставнями окна должны были превратить жилище в маленькую крепость против таких людей.

Сторожа шли дальше и негромко разговаривали друг с другом. Или молчали, если всё уже проговорено и устали языки. Шипела, сгорая и чадя, факельная смола. Дрожащий свет факелов отбрасывал длинные колышущиеся тени вдоль улиц и отражался в многочисленных разноцветных стёклышках, вправленных в свинцовые переплёты оконных рам. Чёрные махины домов, притиснутых один к другому, всей массой нависали над улицами, местами настолько узкими, что две повозки, разъезжаясь, царапали колёсами стены.

Опытные стражники шли спокойно, привычной поступью. Работа есть работа. Молодым ночной город казался незнакомым, чужим, недобрым, им чудилось, что в тёмных подворотнях таится зло, и они шли напряжённо, почти на цыпочках, невольно сжимая рукой древко алебарды, чтобы немного успокоится, ощутив крепость дерева в ладони.

Тишина. Сонная тишина ночного города, погружённого в темноту.

«Бамм!» – прозвучал колокол.

— Половина пе-ервого! — закричал стражник у ворот.

— Половина пе-ервого! — повторили сторожа, проворачивая свои трещотки.

— Половина пе-ервого! — донеслось издали с одной улицы.

Потом с другой:

— Половина пе-ервого!

Снова волна выкликов и деревянной трескотни прокатилась по городу. И снова воцарилась тишина.

В небесах сверкали звёзды, но крыши домов на многих улицах так близко смыкались друг с другом, что сторожа видели небо, лишь выйдя на одну из площадей. Случалось, небосвод перечёркивал яркий метеорный след, и стражники крестились, вполголоса обсуждая увиденное.

Город безмятежно спал.

Но вдруг послышались крики, и через некоторое время тишину прорезал надрывный вопль, эхом прокатившийся по городу. И вслед за этим донёсся звук непрерывно проворачиваемой трещотки. Горожане, разбуженные истошным криком, повскакивали с постелей и бросились к окнам. Там царила темень, густая, как каша.

Мартин открыл окно своей комнаты и с высоты второго этажа увидел двух стражников, бегущих с чадящими факелами по улице в сторону тревожного стрекотания трещотки. Высунувшись из соседнего окна, на улицу смотрел отец в ночной рубашке.

— Что там такое? — спросонья окликнул он стражников.

Но те или не услышали, или решили не обращать внимания на такой несвоевременный вопрос, и пробежали мимо. Внизу на улицу снова надвинулась темнота.

Отец закрыл окно.

— Ян! — крикнул он в коридор, вызывая слугу, комната которого находилась тут же, на втором этаже, но с другой стороны дома. — Огня! Одеваться! И приготовь факел!

Слуга спешно зажёг свечи, внёс подсвечник в комнату отца и сбежал вниз приготовить для хозяина факел, обернув палку просмолённой тряпкой. Мартин, скинув с себя ночную рубашку, быстро надел штаны и камзол, выскочил в коридор и столкнулся с отцом, который, тоже наскоро переодевшись и умывшись, чтобы окончательно смыть с себя сон, энергично вытирал полотенцем лицо.

— Ты куда это? — спросил отец.

— Можно с вами?

— Это ещё зачем? Сиди тут! — отец бросил Мартину мокрое полотенце. — Ни шагу из дома!

Отец спустился вниз, надел ремень со шпагой, выхватил у слуги факел, подпалив его от свечи, и выскочил из дома. Мартин в окно видел, как он быстро, почти бегом пошёл в ту же сторону, что и стражники. Звук трещотки стих.

В домах напротив загорелись огни. Некоторые горожане вышли на улицу, негромко переговариваясь. Потянулось гнетущее ожидание.

Мартина била лёгкая дрожь. Пронзительный крик, который разбудил едва ли не половину мирно спавшего города, неприятно звучал в его ушах.

Ждать пришлось не очень долго. Вскоре послышался приближающийся крик глашатая. Он, сопровождаемый стражником с факелом, останавливался на каждой улице и громко возвещал:

— Спите спокойно! Неуловимый вор пойман! Спите спокойно! — и шёл дальше.

Мартин увидел отца, возвращавшегося вместе с бургомистром и двумя сторожами.

— Миньер бургомистр, миньер ван Бохенвейк, что там случилось? — соседи обступили их обоих.

— Не слышали разве? — ответил отец раздражённо. — Наконец-то поймали того неуловимого вора, который уже полгода грабит наши дома.

— Кто это? Кто? — оживились соседи.

— Йоост по прозвищу Бафиа'н*, — угрюмо ответил бургомистр.

----------
* Павиан (нидерл.)
----------

— Шут Бафиан? — люди удивлённо переглянулись. — Подумать только! И что с ним теперь будет?

— Завтра будет суд, — сказал бургомистр. — Там решим.

Отец и бургомистр зашли в дом и сели за стол в форхёйсе*. Мартин тихо открыл дверь своей комнаты и спустился по лестнице на первый этаж, притаившись у входа в форхёйс, чтобы слышать их разговор.

----------
* Фо'рхёйс – самая большая комната в доме нидерландского типа, находилась на первом этаже и, в зависимости от социального положения владельца дома, служила мастерской, лавкой, трактиром, столовой, гостиной или салоном.
----------

— Ну и какого вы мнения, Ко'эн? — спросил бургомистр отца.

— Казнить мерзавца! — прорычал Бохенвейк в ответ.

Бургомистр покачал головой:

— Народ не поддержит такое решение.

— Значит, нужно объяснить народу! — отрезал отец. — Человек, который при дневном свете прикрывается показным добродушием, ночью карабкается по фасадам, лезет внутрь через приоткрытое наверху окно и, пока люди спят, шарит по комнатам, держа наготове нож!

— И всё-таки он вор, а не убийца.

— Не убил, но пытался! В ярости кинулся с ножом на другого человека только за то, что тот его разоблачил!

— Но нужно ещё доказать, что именно он повинен в тех, предыдущих случаях ночного грабежа.

— Так нужно обыскать его жилище! Уверен: доказательства найдутся. Вы ведь послали туда стражников, чтобы сторожили?

— Разумеется!

Они некоторое время сидели молча.

— Меня ждут солдаты, — поднялся бургомистр. — Пора идти. Соберу чиновников. Обыщем его дом по горячим следам.

— Если не обнаружите краденного, позовите утром палача, чтобы развязать ему язык, — угрюмо сказал Бохенвейк. — Доброй ночи!

Мартин поспешил к себе в комнату. Он видел в окно, как бургомистр и стражники уходят по улице.

В коридоре послышались шаги отца. Мартин затаил дыхание. Бохенвейк на мгновение задержался у двери сына, помедлил и открыл её. Подняв подсвечник повыше и увидев в тёмной комнате Мартина, стоявшего у окна, он спросил:

— Ты никуда не выходил?

— Нет.

— Ложись спать.

Бохенвейк закрыл дверь и ушёл к себе.

Мартин долго не мог уснуть.

Шут Бафиан считался добрейшим человеком, сносившим любые шутки по поводу своей внешности. Он с удовольствием пел, плясал, кривлялся, чтобы рассмешить людей. Шут был любимцем детей. Он сам был не выше подростка. Кругленький, румяный, ловкий, подвижный, улыбчивый. Мартин не мог представить его с ножом в руке. Да ещё и бросающимся на человека. Он даже не мог себе представить Бафиана, копающегося в чужих сундуках.

Отец, как член трибунала, будет требовать для него смертной казни. И повиснет на перекладине шут! И будет казаться издали, что на верёвке висит удавленный ребёнок!

Мартин нервно повернулся под одеялом.

***

На следующий день, в субботу, в городе только и было разговоров, что о ночных событиях. Возбуждённые горожане уже с утра толпились на Рыночной площади перед ратушей, ожидая решения суда.

Рано утром ушёл в ратушу и Бохенвейк. Мартин дома усидеть не смог и осторожно прокрался следом. Он издали видел, как вошли в ратушу отец, бургомистр и балью*, как собрались остальные члены трибунала, как подъехал на повозке вызванный заранее палач, и подумал, что, пока длится суд, у него будет час-другой повидаться с друзьями.

----------
* Ба'лью – судебный пристав, представитель правителя в городе, отвечал за правопорядок и борьбу с преступностью, выступал в качестве обвинителя в суде; не будучи сам судьёй, следил за объективностью суда и обеспечивал исполнение приговоров. В осуществление своей власти ему помогали помощники и местное ополчение. Балью поручалось и проведение местных военных операций.
----------

Он прикинул, где сейчас их можно найти. Андре'ас сейчас, пожалуй, разносит хлеб по заказчикам. Руд, вероятно, возится у своего верстака с каким-нибудь долотом в руках. Те'йо в эту пору наверняка набивает руку, правя бритву и брея своего отца. А Ру'лоф, скорее всего, торчит на площади перед ратушей, но туда, страшась попасться на глаза отцу, Мартин идти не хотел. Стало быть, из всех близких друзей, с кем можно было бы поговорить, оставался только Руд. Мартин уже направился было к его дому, как, почти неожиданно для самого себя, изменил направление и пошёл к улице Ли'ндебоох.

Улица Линдебоох была не очень длинная, по обе её стороны, как и везде в городе, стояли дома или тянулись невысокие стены, ничем не отличавшиеся от домов и стен на других улицах. И двери в домах и в воротах, ведущих во дворики за стенами, тоже ничем не отличались от других городских дверей.

Но именно на этой улице находилась дверь, особенная для Мартина. Она находилась посередине улицы, и до неё нужно было дойти. Но проделать этот путь для него с некоторых пор стало настоящим испытанием.

В самом начале улицы росла старинная липа, самая большая ветвь которой, выгнувшись дугой, склонилась на другую сторону улицы. В её тени Мартин и остановился, не решаясь идти дальше.

Так стоял он довольно долго. Но мысль о том, что он теряет драгоценное время, и отец, неожиданно возвратившийся домой, может заметить его отсутствие, заставила его решиться.

Мартин вдохнул воздуха в грудь побольше и пошёл вдоль улицы. Он старался идти спокойно и деловито, но чем ближе становилась заветная дверь, тем росло его волнение. Ему казалось, что все прохожие догадываются, зачем он здесь, что все смотрят на него, и смотрят с иронией и насмешкой, и потому подчёркнуто смотрел в другую сторону. Подходя к той двери, он, рискуя запнуться об ухаб, до предела скосил глаза, стараясь разглядеть хоть какое-нибудь движение за окнами.

Но в окнах не было видно никого. Мартин, пройдя мимо, в конце улицы завернул за угол, на Ла'нгестраат – Длинную Улицу, – и остановился. Идти к дому Руда расхотелось. Выглянув из-за угла, он издали смотрел на влекущую к себе дверь, не зная, что делать дальше.

Уже прошло около часа после начала суда, как из ворот ратуши торопливо вышли три чиновника и Бохенвейк. Расступившиеся перед ними горожане не сводили с них глаз, ожидая хоть каких-нибудь слов.

— Сознался, — проговорил наконец один из чиновников, с кряхтеньем залезая на повозку. — Едем обыскивать.

— Что? Что? — переспрашивали те горожане, что стояли дальше.

На площади поднялся гомон. Возница тронул поводья. Часть народа увязалась следом. Так, процессией, они двинулись к дому шута.

Мартин по-прежнему стоял на пересечении улиц и не сводил глаз с двери, которая оставалась запертой. Он был так расстроен, что даже если бы сейчас кто-нибудь из прохожих разгадал причину его появления здесь и рассмеялся, показывая на него пальцем, он бы не смутился. И лишь услышав шум, повернул голову и увидел приближающуюся к нему по улице Лангестраат со стороны площади стену людей. Перед народом ехала повозка, в которой сидело пятеро человек.

Мартин выпрямился, с волнением ожидая увидеть на повозке обречённого связанного Бафиана, но вдруг узнал среди сидевших собственного отца! Заметавшись, он юркнул на улицу Линдебоох и притаился за уступом одного из домов. Заветная дверь осталась за спиной, но сейчас его больше волновало другое: успел ли его увидеть отец.

Повозка выехала на перекрёсток, и Мартин прямо-таки вжался в стену. Но отец даже не взглянул в его сторону. Повозка проехала мимо, прошла гудящая толпа, и Мартин, бросив последний взгляд на дверь, осторожно пошёл следом.

Повозка подъехала к дому шута. Стражники, сторожившие дом, вытянулись перед чиновниками, которые, сойдя с повозки, прошли внутрь дома. Народ молчаливой массой столпился у окон. К ним присоединились и соседи шута.

— А ну, отойдите от окон! — оттеснили людей стражники. — Заслонили свет! Следователям ничего не видно!

Трое чиновников, опустившись на колени, принялись простукивать керамические плиты пола в одном из углов комнаты.

— Кажется, есть! — глухо проговорил один. — Дайте нож!

Они подцепили одну плиту и подняли её. Под ней в земляном углублении стоял сундучок. Бохенвейк достал из кошелька ключ и отпёр сундук, и все пятеро издали победный вопль. Вскоре они появились в дверях. Один из чиновников с торжествующим видом нёс сундук.

— Нашли! — воскликнул он, обращаясь к народу.

— Ну, теперь точно висеть шуту на верёвке! — тихо сказал кто-то в толпе.

Отец и чиновники уселись на повозку и поспешили к ратуше. Мартин, не теряя времени, направился домой и быстро поднялся к себе в комнату, надеясь, что слуги, оставшиеся дома, не расскажут отцу, что он отлучался, в общем-то, не так уж надолго.

Толпа на площади стала ещё больше. Несколько раз из ворот ратуши выходил глашатай. Он отмахивался от вопросов и громко выкрикивал имена требуемых суду свидетелей и потерпевших – тех горожан, кто подвергся дерзким ночным ограблениям за последние несколько месяцев. За теми из них, кого не оказалось на площади, посылали гонцов.

Лишь только когда пробило два часа пополудни, из ворот вышел бургомистр с бумагой в руках. Толпа сразу примолкла.

— Городской трибунал извещает всех горожан, что Йоост, известный как шут Бафиан, задержан сегодня ночью при попытке забраться в чужой дом. Упомянутый Йоост отказался добровольно сознаваться в содеянном. Поэтому трибунал счёл необходимым применить к упомянутому Йоосту пытку, после чего он признался в преступлениях и указал место в его доме, в котором он хранил награбленное. Сообщников упомянутый Йоост не выдал. Трибунал имеет основания считать, что сообщников не было. При обыске в его жилище были обнаружены золотые и серебряные ценности, украденные у жителей города в дерзких ночных грабежах за последние несколько месяцев. Таким образом, упомянутый Йоост изобличён в многократных незаконных проникновениях в чужое жилище, многократных кражах имущества достопочтенных горожан и неоднократных грабежах припозднившихся нетрезвых граждан. Кроме того, упомянутый Йоост по прозвищу Бафиан обвиняется в предерзостном покушении на убийство ночного сторожа, который, выполняя свой служебный долг, пытался задержать его при попытке забраться в чужой дом. Согласно решению городского трибунала, шут Йоост по прозвищу Бафиан за тяжкие преступления приговаривается к казни через повешение. Казнь будет совершена в девять часов утра в понедельник.

Народ стал медленно расходиться с площади.

Бохенвейк вернулся домой с бургомистром.

— Вы что, не уверены в решении? — спросил бургомистра Бохенвейк.

— Многие горожане будут против казни, Коэн! Вы не видели их лиц, когда я зачитал бумагу. Бафиан был всеобщим любимцем. Как бы народ не взбунтовался!

— И что вы предлагаете?

— Можно навечно посадить его в подвал ратуши.

— И вечно кормить его задаром?! Вздор! У нас что, мало нуждающихся? Осиротевшие рыбацкие семьи. Инвалиды, вернувшиеся с войн. Старики, оставшиеся без кормильцев. Отнять у них миску еды, чтобы этот мерзавец не умер с голода, сидя в подземелье?.. Нет! Его звали на все праздники, на все помолвки и свадьбы, на все крестины и на все дни рождения. Он имел хороший доход и ни в чём себе не отказывал. Но ему показалось этого мало!

— Но ведь он отдал почти всё, что награбил. И раскаялся.

— Раскаялся?! Только когда его исхлестал палач?! Раскаяние не выбивается плетьми из задницы. Раскаяние – это плач ожившей души. Он орал от боли, а в глазах пламенела ненависть к нам!

— Послезавтра народ будет взывать к нашей милости. Вот увидите!

— Когда обманутая женихом дочь мельника бросилась вниз с колокольни, никто из них не взывал о пощаде к её несчастному телу неделю назад. Привязали самоубийцу к лошади, протащили через весь город и повесили, — хмыкнул Бохенвейк. — Вы – бургомистр, и вы можете своей властью помиловать его и посадить в тюрьму. Но тогда будьте готовы взять на себя ответственность за то зло, которое он совершит, если ему удастся выйти наружу раньше, чем он уйдёт в мир иной! Мы с лёгкостью казним грабителей, вешая их на столбах вдоль дорог. Почему в этом случае мы должны проявить снисхождение?!

— Вы ведь не настолько жестокий, Коэн, как хотите показать!

— Я не жестокий. Я, например, не подгоняю лошадь плетью. Поверьте, для этого достаточно простого слова и лёгкого похлопывания. Я не бью плетью собак, которые кидаются облаивать меня. Для этого мне достаточно просто прикрикнуть на них в ответ. Я вообще не причиняю боли никому живому. Разве только в ответ на зло, чинимое людям.

Бохенвейк помолчал, глядя бургомистру в глаза, и заговорил снова:

— Друг мой, он был готов зарезать человека! Невзирая на то, что это – рослый вооружённый солдат! Кинулся на сторожа прямо-таки в бешенстве! Хорошо, что сторож успел выставить алебарду остриём вперёд. Жаль, что этот мерзкий шут не нанизался на неё сам, как каплун на вертел!.. А если его, рыскающего по комнатам, увидел бы ребёнок?! И если на крик ребёнка прибежала бы вся семья?! Мне даже страшно подумать, что произошло бы тогда! И это могло случиться каждую ночь! Святая Мария! Мы вовремя его поймали! Виселица, дорогой бургомистр, – это приговор, вынесенный ради спокойствия горожан. Именно ради спокойствия горожан, бунта которых вы боитесь.

— Как это донести до понимания толпы? Бафиан ростом с подростка. Он не выглядит убийцей. Многие не верят, что он действительно напал на стражника. Уверен, что перед виселицей он устроит слезливое представление.

— А что он вор, они верят? Кто из тех, кому его жалко, зная, что он вор, теперь позовёт его на крестины или свадьбу веселить гостей? Кто?!

— Пожалуй, никто…

— Тогда чем он будет зарабатывать свой хлеб?! Чем, если его кривлянье в городе никому будет не нужно?!

— Заклеймить и выгнать из города.

— Клеймо и вовсе сделает его зверем. И что, мало вокруг города бродяг и разбойников?

Бургомистр не ответил.

— Что молчите? — спросил Бохенвейк.

— В общем, я приказал приготовить виселицу, — сказал бургомистр. — И приказал подготовить солдат на тот случай, если придётся усмирять толпу. Приговор вынесен. Будем исполнять. А там посмотрим.

— Ян, пива! — крикнул Бохенвейк слуге.

***

Домашний учитель Мартина француз Себастье'н, стройный, подвижный молодой человек, по виду лет тридцати, преподавал ему географию, латинский, испанский и французский языки, учил владению шпагой и рисованию.

Мартину очень нравилось, что Себастьен на занятия приходил всегда в хорошем расположении духа. Какая бы ни была погода – проливной дождь, липкий, как плесень, снег, пронизывающий ветер, ледяной холод – Себастьен отдавал слугам шляпу, плащ, снимал грязные башмаки и с неизменной улыбкой произносил на два выдоха: «Goeden! Dag!»*, видимо, чтобы никто не сомневался, что день действительно будет прекрасен, несмотря ни на что.

----------
* Goedendag! – Добрый день! (нидерл.)
----------

Пожелай хорошего дня с такой лучезарной улыбкой в подобную погоду кто-нибудь другой – это выглядело бы похоже на издевательство. Но у француза это получалось так естественно, что слуги тут же начинали улыбаться ему в ответ, улыбаться друг другу, Мартину, а заодно и прохожим за окном на заснеженной или залитой дождём улице.

После всех событий ночи и дня Мартин был несколько рассеян. Это случалось с ним нечасто, и Себастьен, сразу поняв причину, попробовал отвлечь ученика от тяжёлых мыслей.

— Я вижу, вы устали! — сказал он, глядя на Мартина. — Арифметика – это часть математики. А ведь математика, мсье Мартин, – наука очень интересная. Она может быть даже увлекательной! Давайте сейчас вместо решения сухих арифметических задач немного понаблюдаем и поразмышляем. Вот, например, как вы полагаете, насколько ваше запястье толще вашего пальца?

Мартин улыбнулся и стал рассматривать свою руку.

— Ну, сколько пальцев уместится в вашем запястье? — повторил Себастьен. — Попробуйте предположить?

— А можно я приложу пальцы? — спросил Мартин.

— Ну конечно!

Мартин собрал пальцы одной руки вместе и, нахмурившись, попытался себе представить картину, сколько можно было бы в запястье запихать пальцев.

— Пять. А может даже шесть… Шесть! — твёрдо сказал он наконец.

— Шесть?

— Шесть!

Себастьен взял шёлковую книжную закладку и с улыбкой протянул Мартину:

— А теперь измерьте своё запястье и отметьте полученную длину этим кусочком мела. Так. А теперь обмотайте закладкой палец. Сколько оборотов получилось до отметки?

— Даже трёх нет… — Мартин поднял растерянные глаза на учителя.

Себастьен, глядя на его искреннее удивление, рассмеялся:

— Ну вот! Даже три пальца не умещаются в вашем запястье. Что ж вы такой тощий, рыцарь ван Бохенвейк!

Мартин отложил закладку и вновь приставил к запястью сложенные пальцы:

— Нет… Ну… Ну не может же быть!

— Вы не верите в арифметику, мсье Мартин? Не годится!

Мартин заулыбался:

— Здесь, наверное, есть какой-то секрет?

Себастьен улыбнулся в ответ:

— Не то чтобы секрет… Дело в том, что вы измерили всего-навсего длину пути, который пройдёт, скажем, муравей вокруг вашего пальца и вокруг вашего запястья. Ну, или по краю отверстий размером с ваш палец или запястье. Но чтобы узнать, сколько ваших пальцев можно будет пропихнуть в дырку шириной с ваше запястье, скажем, зимой во льду канала – то есть оценить вместимость этого отверстия, – нужно взять число окружностей вашего пальца в окружности запястья – у вас получилось три — и умножить на волшебное число три. То есть три умножить на три. Сколько пальцев получилось?

— Девять? — снова удивился Мартин.

— Так что вы нисколько не тощий! В самый раз!

Мартин снова недоверчиво приложил пальцы к запястью:

— А может, и правда девять…

— А проверить свои вычисления сможете, как только придёт зима. Проделаете лунку во льду в канале шириной с ваше запястье и измеряйте, столько вашей душе угодно.

— Вот ещё! — заулыбался Мартин. — Буду сидеть на льду и пальцы в дырку совать… Что обо мне подумают?!

— А вы это делайте с умным видом, — сказал Себастьен, смешно нахмурив брови. — Арифметика – наука для умных!

— Не-ет уж! Обязательно скажут, что дурачок… Мсье Себастьен, а задайте ещё какую-нибудь интересную задачу?

— Ещё? Хорошо! Как-то раз на рынке жадный Хе'бберехт* хотел купить мешок пшеничной муки. Ходит, спрашивает. Ему говорят: пять стюверов** за спинт***. А тот лишь головой качает: не куплю, говорит, дорого. Подошёл ещё к одному купцу, тот говорит: хорошо, отдам тебе муку подешевле. По четыре стювера за спинт отдам. В мешке десять спинтов муки. Всего, стало быть, сорок стюверов. Нет, говорит Хебберехт, дорого. Давай, говорит, по три стювера за спинт, тогда куплю. Посмотрел на него купец и говорит: мне нужно этот мешок побыстрее продать, давай я тебе совсем дёшево отдам. За первый спинт муки ты мне дай всего лишь один пеннинг****, за второй – два пеннинга, за третий – четыре пеннинга, и так за каждый спинт удваивай плату. Сколько пеннингов получится, столько и возьму. И мешок тебе за пеннинг уступлю. Обрадовался Хебберехт. Хорошо, говорит, покупаю. Так дёшево, говорит, мне ещё никто пшеничную муку не предлагал. За первый спинт заплатил пеннинг. За второй – два. За третий – четыре. За четвёртый – восемь пеннингов. За пятый – шестнадцать, стало быть, стювер. За шестой – два стювера. За седьмой – четыре стювера. За восьмой – восемь стюверов. За девятый – шестнадцать. И за десятый спинт… Сколько?

----------
*    От имени Хю'брехт и нидерл. hebberig – жадный.
**   Стю'вер – серебряная разменная монета Нидерландов в XIV-XVIII в.
***  Спинт – старинная нидерландская мера объёма сыпучих товаров, равная приблизительно 5 л.
**** Пе'ннинг – мелкая серебряная монета, в XVI в. 16 нидерландских пеннингов равнялись одному серебряному стюверу.
----------

— Тридцать два стювера! — Мартин засмеялся. — За последние два спинта он заплатил уже больше, чем первая цена за целый мешок была! Вот так купил подешевле!

— А сколько всего получилось пеннингов? Ну-ка сосчитайте!

— А можно я запишу на бумаге?

— Можно. Но лучше всё-таки будет, если постараетесь сосчитать в уме.

Мартин на секунду задумался, сосредоточенно глядя на чернильницу и шевеля губами.

— Пятьсот… Ой, нет! Тысяча… тысяча двадцать… тысяча двадцать три!

— А вместе с мешком?

— С мешком?.. А! Тысяча двадцать четыре!

— Верно! Сколько это стюверов?

— Шестьдесят четыре!

— Так! А гульденов*?

----------
* Гу'льден – золотая монета из 1,77 г чистого золота, которую стали чеканить во времена императора Карла V с 1517 г. С 1543 г. стали чеканить серебряную монету с таким же названием и такой же стоимости из 19,07 г серебра. 20 стюверов равнялись одному гульдену.
----------

— Два гульдена и четыре стювера! Купил подешевле, скупердяй! — Мартин снова засмеялся.

— Вот подобная последовательность чисел, которые изменяются от предыдущего к следующему по определённому правилу – один, два, четыре, восемь или, скажем, один, три, девять, двадцать семь – в математике называется «прогрессия». Хотите ещё историю про неё?

— Конечно! — Мартин даже подскочил на стуле от нетерпения, как маленький.

— Рассказывают, что эта история действительно приключилась в одном далёком царстве… Вы любите играть в шахматы?

— Я не очень хорошо играю, — смутился Мартин.

— Вот расскажу эту историю, и вам сразу захочется играть даже лучше вашего отца. А он, говорят, хороший игрок.

Себастьен, встав перед столом, стал рассказывать, помогая себе руками, мимикой и голосом, совсем как настоящий артист. Мартин не сводил глаз с его смуглого подвижного лица.

— Так вот. Однажды одному владыке огромного царства стало очень скучно жить. Всего у него было вдоволь. Кучи денег, горы еды, реки питья, армии музыкантов, танцовщиков. Да всё ему наскучило.

«Пойду, — говорит, — на войну, развлекусь».

А мудрец ему:

«А если проиграешь? Если твой враг тебя победит? И всё, что есть у тебя, отнимет. И жизнь твою возьмёт. И погибнет твоё царство, и не останется о тебе памяти. Что тогда будет?»

Рассердился на него царь, хотел палача кликнуть. А мудрец говорит:

«Война – дело непростое, сначала себя испытай, какой ты полководец. Хочешь, я дам тебе такую войну, что и народ не гибнет, и богатства преумножаются, и о скуке ты совсем забудешь?»

«Давай свою войну!» — говорит царь.

Тогда расставил мудрец фигурки на клетчатой доске и говорит:

«Война игрушечная, но схватки в ней только мудрый полководец выигрывает!»

«Давай скорее свою игрушечную войну!» — говорит царь с нетерпением.

Мудрец спрашивает:

«Наградишь меня хотя бы немного, если понравится игра?»

«Награжу!» — отвечает царь.

Объяснил мудрец царю правила игры, и начали они играть. Проиграл царь один раз, проиграл второй раз, проиграл двадцатый. Сердится, ругается, победить хочет. А мудрец ему:

«Думай, царь! На войне не только за себя думать надо, но и за врага своего. Только тогда его победишь, когда его мысль поймёшь».

Стал глубоко задумываться царь, не только свои ходы замышлять, но и стараться за противника его ходы продумывать.

И вот наконец выиграл царь первый раз. Обрадовался:

«Иду на войну!» — говорит.

А мудрец ему:

«А чем тебе эта война не война? Что ж это ты: победил один раз и доволен?! В войне, в которой десять боёв выиграл, поражение в одиннадцатом может стоить головы! Война – это сто побед без поражений!»

Уселся снова за доску царь, руки потирает, биться хочет.

«Смотри, — говорит мудрец, — какая война! И народ не гибнет, и богатства преумножаются, и о скуке ты совсем забыл!»

«Верно! — говорит царь. — Великую игру ты мне подарил! Проси, чего хочешь!»

Мудрец и говорит:

«Награду прошу небольшую: пусть твои слуги за первую клетку на шахматной доске дадут одно-единственное пшеничное зёрнышко, за вторую – два, за третью – четыре…»

Мартин заулыбался.

«…И так пусть удваивают, — продолжал Себастьен, — число зёрен за каждую следующую клетку. Насыплют пшеницы, сколько выйдет, мне и хватит».

И ушёл мудрец.

Удивился царь такой скромности, приказал выдать мудрецу пшеницу. Только вдруг прибегают слуги и кричат царю:

«Смилуйся, великий государь! Невозможно выполнить твоё приказание!»

«Почему?» — удивился царь.

Слуги ему и говорят:

«Сначала всё хорошо было, а на тридцать первой клетке оказалось, что надо сыпать уже целый корабль зерна, на тридцать шестой – уже тридцать два корабля. Сейчас только лишь сороковая клетка, а если насыплем и за неё тоже, то вся пшеница в твоём великом царстве закончится, нечем будет платить! А народу нечего будет есть! А ещё ведь двадцать четыре клетки осталось! Смилуйся!..»

— Вот такая великая игра! — закончил Себастьен.

— Ух ты! А сколько всего было бы зерна, мсье Себастьен?

— Умные люди подсчитали, что если не было бы ни морей, ни озёр и если бы вся Земля была бы сплошным пшеничным полем, то понадобилось бы десять урожаев, чтобы заплатить мудрецу. Этой пшеницей могли бы питаться все люди ещё много, много тысяч лет. Один только амбар для такого количества зерна был бы величиной как двести тысяч Голландий, поставленных бок о бок!

— Ого!.. А почему мудрец таким жадным оказался?

— Я не думаю, что он был жадным. Зачем одному человеку все богатства мира? Наверное, он просто хотел заставить царя задуматься о том, какая интересная и неожиданная наука – арифметика, вместо того чтобы затевать войны.

— А что царь со слугами сделал?

— А что он сделает? Слуги-то не виноваты, а арифметике голову не отрубишь. Ну, вернёмся к практическим задачам?

— Вернёмся! — кивнул головой улыбающийся Мартин.

Практические задачи состояли в том, чтобы уметь быстро пересчитывать вес и объём разных товаров из одних мер в другие. А также их стоимость, выраженную в монетах одного государства, перевести в монеты другого. Нужно сказать, что в те времена даже некоторые провинции Нидерландов чеканили собственные деньги, а меры веса и объёма и вовсе могли отличаться в разных городах, так что подобные задачи отражали действительно весьма и весьма насущную проблему.

После арифметики должен был пройти урок латинского, но Себастьен предложил заняться рисованием.

— Вы сегодня вначале были довольно рассеянны, мсье Мартин, — осторожно заметил Себастьен, когда занятия закончились. — У вас неприятности?

Мартин нахмурился, не зная, стоит ли отвечать.

— Наверное, вы переживаете из-за вчерашнего происшествия? Я, быть может, ошибаюсь, но… Мне показалось, что вы хотели меня о чём-то спросить.

Мартин помолчал, посмотрел на учителя и решился:

— Скажите, мсье Себастьен, как вы считаете, шута действительно нужно казнить?

Себастьен задумался:

— Я всего лишь Magister in Artibus*, мсье Мартин. Я не доктор права. Но не зря говорится: Unum castigabis, centum emendabis**. Если его не наказать, не станет ли это поводом для какого-нибудь глупца попробовать сделать так же, надеясь, что ему всё сойдёт с рук, как и шуту? Подумайте.

----------
*  Магистр изящных искусств (лат.).
** Одного накажешь, сотню исправишь (лат.).
----------

— Он был таким весёлым…

— И только поэтому он достоин особого милосердия? А если бы он не был весёлым, то можно было бы и повесить?

— Нет, нет… Просто… Жалко.

— И мне жаль. Поверьте. Жаль человека. Жаль образ Божий. Жаль, что поступки иного человека раз за разом всё больше оскверняют в нём этот образ. И жаль, когда от этого образа остаётся так мало, что не все могут эти остатки рассмотреть без очков.

— Шут ведь вернул всё, что награбил!

— Но ведь его судили не только за воровство.

— Да, он чуть не убил человека. Но ведь не убил!

— Мсье Мартин, как вы считаете, сколько раз нужно прощать человеку неудавшееся убийство?

***

На воскресной мессе* Мартин пробрался в левую часть трансепта**, в глубине которой обычно собирались его друзья. Темой проповеди на злобу дня священник выбрал заповедь «Non furantur»*** и говорил долго, с привлечением многочисленных аллегорий. Прихожане тихонько перешёптывались.

----------
*   Ме'сса – здесь: богослужение в храмах Римско-Католической церкви.
**  Трансе'пт – поперечный объём, пересекающий основной продольный объём (неф) крестообразного храма.
*** Не укради (лат.).
----------

— Слышал, что Бафиана приговорили к виселице? — тихо спросил Мартина Тейо.

— Да слышал…

— У меня в голове не укладывается, что он мог по ночам грабить людей. Такой добряк.

— У меня тоже не укладывается.

— Говорят, что это твой отец настаивал на виселице, — прошептал Андреас, обращаясь к Мартину.

Мартин нахмурился и не ответил.

— Брешут, что Бафиан якобы бросился с ножом на стражника, — хмыкнул Руд.

— Почему это брешут? — недовольно переспросил Мартин.

— Он, даже подпрыгнув, тому стражнику до коленки бы не допрыгнул. Вот ты бы бросился на здоровенного солдата?

— Я бы не бросился. Но я и по чужим домам шарить бы не полез! — мрачно возразил Мартин.

— Вот именно! — поддержал Мартина Тейо.

— Жалко его. Он был таким забавным, — вздохнул Рулоф.

— А было бы нам его жаль, если бы он не был забавным? — вспомнил Мартин слова Себастьена.

— Почему ты так говоришь? — удивился Руд.

— Потому что мы не его жалеем, мы себя жалеем, что у нас не будет больше такого забавного шута.

Друзья посмотрели на Мартина и задумались.

— А может, в него вселился дьявол? — произнёс хриплым шёпотом Рулоф.

Проповедь закончилась, и прихожане хором стали читать Символ Веры*. Друзья присоединились к общему хору, старательно проговаривая слова.

----------
* Символ Веры – здесь: краткое изложение христианских догматов, безусловное признание которых католическая церковь предписывает каждому христианину; читаются на воскресных и торжественных мессах.
----------

***

Ночью Мартину спалось плохо. Тревожили беспокойные сны. Рано утром его разбудил стук камешка в оконный переплёт. Он вскочил с постели и раскрыл окно. Внизу стояли друзья. Все четверо.

— Ну и хорош ты спать! Едва разбудили!

— Чего вам?

— Пойдём места' поближе занимать! А то потом не пробьёшься! Ну, одевайся быстро, бери чего-нибудь поесть и пошли скорее!

Резко открылось соседнее окно – в комнате отца. Друзья вздрогнули и отступили от окон на пару шагов.

— А ну, проваливайте! — крикнул им отец. — Бездельники!

Мальчишки тут же повернулись и быстрым шагом молча пошли прочь, изредка оглядываясь назад.

В комнату Мартина вошёл отец. Мартин шагнул от окна.

— Тебе есть чем заняться! — резко сказал Бохенвейк. — Учи науки! На том зрелище хватит дураков и без тебя!.. Места поближе им нужны… Из дома ни шагу! Иначе прикажу запирать тебя на ключ! Понял?

— Понял, отец.

После завтрака, как только карильон* на городской башне пробил семь часов, отец ушёл в ратушу, строго взглянув на сына перед уходом.

----------
* Карильо'н – набор колоколов, управляемых клавишным механизмом; в XV-XIX вв. устанавливались на колокольнях и ратушах в городах Западной Европы.
----------

«Неужели слуги донесли, что я позавчера выходил в город без спроса?» — расстроенно подумал Мартин.

Он поднялся к себе и послушно уселся за стол заниматься. Но учёба не задалась. Мартин никак не мог сосредоточиться, по нескольку раз читал одно и то же предложение, но смысл прочитанного ускользал от него. Душа горела от обиды на отца. Хотя дверь была не заперта, он чувствовал себя словно в заточении. Но главное, мыслями он был там, у виселицы, к которой в тот момент вели связанного шута, подгоняя его пиками.

Отложив книгу, Мартин открыл окно и высунулся наружу. Улица была тиха и пустынна. Несомненно, большинство горожан собралось у виселицы на берегу между портом и восточными городскими воротами. Увидеть отсюда, что там происходит, было невозможно, и Мартин прислушался, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки. Но над городом повисла тишина.

На карильоне ударил колокол, и Мартин вздрогнул от неожиданности. Сердце неистово заколотилось. Колокол пробил девять раз. Мартин напряг слух до предела. Ему почудился далёкий крик, и у него перехватило дыхание. Живо представилась картина, которую он недавно видел в мыслях: под перекладиной высоко над землёй на верёвке висит, покачиваясь, безжизненное маленькое тело…

Крик повторился снова, уже громче и совсем рядом. Над домом пролетела чайка.

— Будь ты неладна! — прошептал Мартин, провожая её глазами.

Он снова уселся за стол, положил голову на сложенные руки и попытался успокоиться. Так прошло некоторое время.

На улице раздался топот.

— Мартин! Мартин! — донеслись до него приглушённые оклики.

Внизу стояли друзья.

— Что? — хрипло спросил он.

— Отец ещё не пришёл? — спросил Руд.

— Не знаю. Наверное, ещё нет.

— Помиловали шута! — крикнул Тейо. — Люди упросили.

— Ага! Клеймо наложили и приказали убираться из города, как только залечит рану на пузе, — быстро проговорил Рулоф. — Ну, мы побежим!

Мартин почувствовал сильную жажду, взял кувшин и, обливаясь, осушил его наполовину.

На улице послышались возбуждённые голоса горожан, возвращавшихся от Восточных ворот.


ГЛАВА III. ДВА БЛАГОРОДНЫХ РЫЦАРЯ


С высоты третьего этажа сад позади дома казался не очень большим, хотя вряд ли кто из богатых владельцев городских домов по соседству мог похвастаться садом большей площади. Cтиснутые дугой Большого канала, улицами разной ширины, проулками и площадями, усадьбы в центральной части города ютились в границах средневековых наделов ещё с тех времён, когда город был военным укреплением, сжатым, как обручем, каменной крепостной стеной.

В дальней части сада росло несколько плодовых деревьев. Вдоль садовой ограды справа и слева наливались соком кусты малины и ежевики. Всюду цветными холмиками, треугольниками и кольцами были разбиты аккуратные, ухоженные цветочные клумбы.

Прямоугольный в плане сад был разделён дорожками, сходившимися лучами к центру. В центре сада была выложена каменная чаша диаметром в семь футов*, заполненная дождевой водой, которая в непогоду стекала с крыши уютно примостившейся за чашей маленькой, украшенной изящной резьбой деревянной беседки.

----------
* Нидерла'ндский фут (нидерл. voet – ступня) – старинная мера длины, приблизительно равная 0,27 – 0,32 м. До середины XVII в. единый стандарт длины фута в стране отсутствовал, и фут был различным в разных провинциях и даже разных городах.
----------

Мартин любил уединиться на третьем этаже, в тени и тишине, забившись в угол на длинном крытом балконе, архитектурной диковине, редкой для традиционного голландского дома. На балкон выходили окна гостевых комнат, которые обычно пустовали. Не было гостей и в тот день.

Пока Мартин был маленьким, он, прибегая сюда, сидел на прохладных балконных плитах, поглядывая в сад между балясин ограды. Став старше, стоял, облокотившись на широкие перила, или ложился на них животом, чтобы не уставали ноги. Отсюда хорошо было видно всё, что происходило в соседских садиках. Между склонившихся к воде лип и вязов просматривались Большой канал и лодки, плывущие по нему. Но Мартину не очень была интересна частная жизнь горожан. Ему гораздо больше нравилось смотреть вдаль, туда, где за городской стеной начинались песчаные дюны.

В соседских садиках событий происходило гораздо больше. Бегали и играли с собаками дети, служанки развешивали стираное бельё для просушки, ссорились и мирились хозяева, принимали гостей к обеду на свежем воздухе. В канале, который традиционно для нидерландских городов был основным путём грузовых перевозок, временами возникала настоящая сутолока. Но Мартину именно эта суета казалась обыденностью, мало достойной внимания. Его притягивала туманно-голубая даль, и его взор парил поверх остроконечных крыш домов, как над зубами огромного дракона.

Временами ему очень хотелось пойти на улицу, поиграть с другими детьми, сыновьями сапожников, лавочников и портных, поучаствовать в сражениях на деревянных мечах, побаловаться, задирая прохожих и дразня собак, как бывало прежде. Пробежать с гиканьем по улице Линдебоох мимо заветной двери. Но всё на свете проходит. Прошло и его детство. Отец, человек властный и непреклонный, хотел, чтобы его единственный сын получил самое лучшее образование, какое только было возможно в их провинциальном городе. И для Мартина наступила пора непрестанной учёбы.

В редкое свободное от занятий время он, с уставшими в полутьме комнаты глазами, украдкой забирался сюда, на балкон, на свет и свежий воздух, стараясь, чтобы его не заметили. Ему очень не хотелось, чтобы кто-то знал, что он проводит время, просто глядя вдаль. Ведь это великое несчастье во все времена: прослыть дурачком.

А за дюнами начиналось море. Оттуда прилетали чайки и, что-то прокричав, улетали обратно. Случалось, Мартин видел вдалеке паруса больших и малых кораблей, которые шли на юг или, наоборот, с юга в северные страны и в Балтийское море, либо обходили обширные отмели, входя через пролив Мерсдип* в залив Зёйдерзее**, и это зрелище было настолько волшебным, что его губы невольно растягивались в улыбку, а настроение надолго делалось хорошим. А в остальное время там, на горизонте, не происходило ровным счётом ничего, а чаще всего море и вовсе застилала туманная мгла, и взгляду было не за что зацепиться. И всё равно глаза так приятно отдыхали, окунувшись либо в умиротворяющую голубизну или живительную зелень моря, либо в свинцовую тяжесть слияния воды и неба, что, глядя в морскую даль, он мог забыть о голоде и жажде.

----------
*  Ме'рсдип (ныне – Ма'рсдип) – пролив между полуостровом Северная Голландия и цепью Западно-Фризских островов, в XVI в. один из морских путей из залива Зёйдерзее в Северное море.
** Зёйдерзе'е (нидерл. Zuiderzee – Южное море) – залив в северо-западной части Нидерландов, бо'льшая часть которого в XX в. была отделена от моря плотиной и стала пресным озером Эйсселме'р. Был назван так в противоположность Северному морю, омывающему Нидерланды с запада.
----------

Над садом пролетела небольшая стая голубей, и несколько птиц опустилось в сад. Они стали прохаживаться по дорожкам в своих вечных поисках еды, смешно кивая головами. Мартин вынул из кармана ломоть ржаного хлеба, который припас для перекуса, отломил кусочек, скатал в шарик и кинул голубям. Голуби испуганно вспорхнули, но тут же устремились обратно. Каждый старался успеть к добыче первым. Мартин кинул ещё один кусочек хлеба. И снова голуби, пугаясь взмаха руки, в испуге разлетелись в стороны. Сколько он ни кидал хлеб голубям, всякий раз среди голубей сперва возникал переполох, прежде чем они бросались к упавшей еде. Стоило хлебной крошке угодить на клумбу в густые заросли цветов, голуби растерянно бегали по дорожкам, напрасно ища то, что упало.

Тут к голубям присоединился воробей, явно сообразивший, что голуби так суетятся неспроста. Он нисколько не испугался, когда Мартин снова махнул рукой и голуби в очередной раз с шумом подскочили в воздух, а бросился на добычу, не дожидаясь, пока хлебный шарик перестанет скакать по вымощенной камнями дорожке. Схватив хлеб, он юркнул в заросли, чтобы склевать его в безопасности. Прошло совсем немного времени, и он вернулся на дорожку, вытянувшись, как маленький стражник у городских ворот, и зорко поглядывая на Мартина и на мечущихся рядом голубей. И опять он смело схватил хлеб едва ли не на лету, пока голуби справлялись со своей паникой.

— А ты поумнее голубей будешь, мелюзга! — шёпотом засмеялся Мартин.

Ему доставляло удовольствие стараться бросать хлеб так, чтобы попасть в одного из голубей. Но хлебные шарики были слишком лёгкими, и потому ими было почти невозможно кинуть прицельно. Сколько он ни старался, но так ни разу и не попал.

Хлеб кончился быстро. Мартин вынул маленький нож и, просовывая его в трещины на стене, стал отколупывать кусочки штукатурки. Это уже были снаряды поувесистей. А голуби всё ещё бегали внизу между клумб с надеждой подобрать что-нибудь съедобное.

Мартин взял кусок штукатурки побольше и бросил, стараясь попасть в голубя, который был поближе. Штукатурка разбилась о каменную дорожку, и её обломки поскакали по плитам. Голубиная стая с шумом вспорхнула, покружилась и снова опустилась в сад. Воробей подскочил и, быстро махая крылышками, скрылся в деревьях в тыльной части сада.

— А ты поумнее голубей будешь! — повторил Мартин.

Он подождал, пока голуби в своих поисках подберутся ближе, и тщательно взвесив в руке кусок штукатурки, с силой метнул опять. Голуби снова вспорхнули. Камень, молнией пронзив пространство, ударился в одну из взлетевших птиц. Подбитый голубь упал на клумбу. В воздухе закачалась пара белых перьев. Стая в панике взмыла над садом, кружась спиралью.

— Ха! — вскинул руки Мартин.

Подбитый голубь выбрался из цветов и взлетел снова. Мартин поспешно набрал в руки несколько кусков штукатурки и стал забрасывать его, вкладывая в каждый бросок все силы. Камни улетали на соседние участки, падали в канал. А голубь стрелой поднимался всё выше.

Мартин был так недоволен собой, что даже хотел с досады располосовать себе пальцы ножом. Равнодушно-хищный блеск стали немного отрезвил его.

Из канала донеслись недовольные голоса. Мартин прислушался.

«Может, это я в кого-нибудь попал?» — подумал он и захихикал, представив, как беззаботно плывущему в лодке, довольному собой торговцу или чиновнику вдруг внезапно бьёт по голове откуда-то с небес свалившийся камень.

«Кара господня, ротозеи!».

Тут справа на ограду с соседнего участка запрыгнула серая полосатая кошка, подобрала под себя лапки и замерла, сидя к нему задом и слегка шевеля хвостом. Лучшей цели, чем неподвижная, ничего не подозревающая цель, и придумать было сложно. Мартин, орудуя ножом, снова приготовил снаряды и с усмешкой взял в руки пару кусков штукатурки.

«Дура! Опять ты в наш сад забралась! Мало тебе было предыдущих уроков? Ну, берегись теперь! Я тебя отучу лазить по чужим дворам! Выбью дух!»

Первый кусок попал в ограду как раз под кошкой. Та подскочила от неожиданности и замерла на вытянутых лапах, готовая дать стрекача. Мартин моментально метнул второй, но он пролетел выше. Третий кусок тоже улетел мимо. Но кинув четвёртый, Мартин сразу почувствовал, что на этот раз штукатурка летит точно в цель.

«Быстро пристрелялся!» — мелькнула в его голове мысль.

Камень врезался в кошку, и та взвилась в воздух, свалившись за ограду в соседский сад. Мартину даже показалось, что он услышал глухой стук штукатурки в кошачье тело.

Теперь Мартин был собой доволен. Он перекидал остатки отколупанной штукатурки в чашу посреди сада и лёг грудью на перила. Понемногу успокаиваясь, он глядел на волнующуюся в чаше воду. Смотреть в морскую даль почему-то не хотелось. У него было какое-то необъяснимое, странное чувство. Словно он стеснялся моря, боялся запачкать далёкую синеву своим взглядом.

***

Карильон пробил полдень. Из дома вышел Ян, как всегда молчаливый и невозмутимый, и неторопливо оглядел сад. Мартин тихонько присел, скрывшись за балюстрадой. Ян медленно вернулся обратно в дом.

«Обед собираются подавать, — догадался Мартин. — Меня ищет».

Стараясь остаться незамеченным, он на цыпочках выскочил с балкона в коридор, быстро спустился по винтовой лестнице на нижний этаж и вошёл в форхёйс, переднюю комнату, самую большую в доме, которая в зависимости от прихоти отца превращалась в столовую, в гостиную, в музыкальный салон, в кабинет для занятий и даже в спортивный зал.

За большим прямоугольным столом уже сидел отец. Кухарка Хеле'на и служанка Клази'на торопливо накрывали на стол, выставляя по местному обычаю все блюда и напитки сразу. Мартин сел на своё место, слева от отца, не поднимая глаз.

— В чём у тебя руки? — нахмурился отец. — Ты же знаешь, что я не люблю, когда у тех, кто сидит за столом, грязные руки!

Мартин поспешил на кухню. Хелена, вошедшая следом, быстро поставила перед ним таз и слила ему из кувшина. Мартин смыл оставшиеся на руках следы извести, хмуро удивляясь зловещей наблюдательности отца.

— Поторопитесь! — прошептала кухарка. — Ваш отец сегодня не в духе.

«А когда он бывает в духе?» — мысленно задал сам себе вопрос Мартин, поспешив вернуться обратно.

За дальним концом стола у своих мест стояли слуги: Клазина, Хелена, Ян и конюх Ви'ллем, или кратко – Вим, как его чаще всего называли.

— Все собрались, наконец? — отец поднялся для молитвы и снял шляпу. — Benedic, Domine, nos et haec tua dona…*

----------
* Благослови, Господи, нас и эти твои дары… (лат.)
----------

Пока отец, как глава семейства, читал молитву и все, стоя и благочестиво потупив взор, вполголоса повторяли за ним, Мартин, заученно проговаривая латинские слова, по привычке смотрел на большую картину, висевшую на стене как раз напротив его места за столом.

Картина была написана с большим талантом. На ней художник изобразил лоток с дичью в лавке торговца мясом: пара серых с бурыми пятнышками куропаток, большой тетерев с красными бровями на чёрной голове, лежащие грудой мелкие перепела. Птичьи шеи свисали с прилавка, торчали кверху лапки, крылья были раскинуты по лотку. Каждое пёрышко было выписано тщательно, до мельчайших деталей. В гладких коготках на лапках отражалось полуденное солнце. Художник мастерски отобразил даже иссиня-зелёные переливы на тетеревином горлышке. Мартин вспомнил подбитого голубя и отвёл глаза.

— Amen! — закончил чтение молитвы отец, и все сели.

Ели они молча и неторопливо. Отец, попробовав очередное блюдо, едва заметно кивал головой или слегка поднимал бровь. Кухарка внимательно следила за его лицом.

На улице послышался стук колёс подъехавшей повозки и голоса нескольких человек. В дубовую дверь негромко стукнул серебряный молоточек. Ян поднялся из-за стола, вышел в прихожую, отворил дверь и посторонился, пропуская прибывшего.

— Дома ли хозяин? — спросил тот, войдя и прикрыв левый глаз носовым платком.

— Дома, гер* То'мас! Что это с вами?

----------
* Гер, ге'ре – господин, господа.
----------

Томас Пе'терс, поверенный в делах отца, тучный мужчина лет сорока, раздражённо отмахнулся и сделал знак стоявшему позади него вознице внести дорожный сундук. Возница, оставив сундук на пороге и получив плату, вернулся к повозке.

— Просим к столу, — Ян сделал гостеприимный жест рукой.

Клазина поспешила поставить перед гостем домашние туфли, чтобы уличные башмаки не испачкали сверкавший чистотой пол.

Петерс с небольшим, но явно тяжёлым сундуком в правой руке, и по-прежнему прикрывая глаз левой, переобулся и вошёл в форхёйс. Хелена и Вим привстали и поклонились гостю. Петерс, в свою очередь, приветствовал поклоном хозяина:

— Добрый день, миньер ван Бохенвейк! Я спешил к вам.

— Я ждал вас ещё позавчера, Томас! — нахмурился Бохенвейк. — В чём дело? Это на вас совсем не похоже.

Петерс, кряхтя, поставил сундук на пол:

— Задержались с загрузкой судна, а потом пришлось ждать ветра.

— А я уж думал, не случилось ли что-нибудь с вами. Ещё бы день, и я объявил бы вас в розыск. Всё привезли?

Петерс кивнул на сундук:

— Всё точно.

— Хорошо. А что это у вас с лицом?

Петерс отнял руку от лица. Левый глаз заплыл и посинел. Служанки тихонько ахнули, глядя на него.

— Камень! Какой-то стервец бросил в меня камень!..

Мартин вздрогнул и чуть не подавился. Отец слегка скосил глаза в его сторону. Петерс, всецело занятый своими переживаниями, не обратил на это внимания.

— Идём по каналу. Солнце. Лёгкий ветер. Отличная погода. Девицы хохочут в ответ на мои солёные шутки. И вдруг откуда-то прилетает мне в глаз булыжник! — Петерс показал руками размер камня с добрый кочан капусты. — У меня свет в глазах сразу погас. Пришёл в себя: лежу на палубе. Рукой как вцепился в сундук намертво, так и не выпустил, вместе с ним укатился, — он хохотнул и, застонав, снова прикрыл глаз платком.

— Но вы, я вижу, в добром расположении духа, несмотря ни на что, — сказал Бохенвейк.

— Попадись мне этот стрелок, я бы… Но вы же знаете: я человек отходчивый. Да и рад, что дело наконец благополучно завершилось.

— Присаживайтесь к столу! — Бохенвейк указал на место справа от себя.

— Благодарю! — Петерс поспешил занять место как раз напротив Мартина.

Мартин опустил глаза. Теперь к изображению убитой дичи добавилось изуродованное лицо Петерса. Багрово-синий отёк на лице гостя одновременно и притягивал взгляд Мартина, и страшил настолько, что не было сил на него смотреть.

Кухарка проворно поставила ещё один прибор для гостя. Петерс прочитал молитву и стал жадно уписывать снедь, запивая пивом.

— Почти сутки ничего не ел, — извиняющимся тоном произнёс он. — В море была качка. Матросам – чепуха. А я: что съем, то и рыбам назад. Измучился вконец!

Бохенвейк сочувственно кивнул и посмотрел на Мартина долгим, пристальным взглядом.

Мартин сидел неподвижно, как деревянный. Он никак не мог заставить себя расслабиться, сделать вид, что окружающее его не касается. Вместо этого он таращился на оловянное блюдо с ветчиной, стоявшее перед ним. Бохенвейк-старший наконец отвёл глаза от сына и пододвинул ветчину, приковавшую ничего не видящий взгляд Мартина, поближе к Петерсу. Тот, кивком поблагодарив, тут же стал отрезать от неё ломтик. Мартин вышел из оцепенения и почувствовал, как от нервного перенапряжения мелкой дрожью дрожат его ноги.

— Какие новости? — отпив из кружки с пивом, спросил Бохенвейк, когда гость утолил голод.

Петерс утёр губы салфеткой и снова прикрыл глаз платком.

— Новости? Новости разные. На бирже в Антверпене* стоимость перца, можете себе представить, теперь определяют астрологи. Португальские каракки** отправились в Индию, и купцы принялись заключать сделки на будущие поставки пряностей. А по какой цене – не знают. Если вернутся каракки с товаром – одна цена. А потонут, или их турецкий султан захватит*** – совсем другая. Жуану Благочестивому**** нужны пророчества, что вернутся не все, чтобы подороже продавать будущий перец уже сейчас. Покупателям, наоборот, нужны знамения, что все суда обязательно возвратятся, чтобы покупать подешевле. Вот астрологи и слушают, чьи посулы звонче, — Петерс засмеялся.

----------
*    Антве'рпен – город в южной части исторических Нидерландов, в XVI в. – в герцогстве Брабант; в XII-XVI вв. самый богатый город Нидерландов и всей Северной Европы.
**   Кара'кка – большое парусное судно XV-XVI вв., отличалось хорошей мореходностью и использовалось для дальних плаваний в эпоху Великих географических открытий.
***  В 1524 г. турецкий флот разгромил португальцев в Красном море.
**** Жуа'н III Благочести'вый (1502-1557) – король Португалии. Португалия в первой половине XVI в., являясь единственным владельцем океанского флота и колоний в Индии, практически была монополистом в поставках чрезвычайно дорогих индийских специй на европейский рынок.
----------

— Забавно. Ещё что?

— Ещё? Цеховые старшины всё чаще стали отказывать новым мастерам в приёме в гильдию. Или плату за приём поднимают настолько, что вчерашние подмастерья просто не в состоянии заплатить. Болваны-цеховики боятся затоваривания и падения цен. Им лучше затратить поменьше сил и получить, скажем, стювер, сделав один-единственный горшок и продав его на городском рынке, чем напрячься и заработать пятьдесят гульденов, сделав две тысячи горшков по полстювера и продавая их по всем Нидерландам. Новому мастеру, чтобы заплатить цеху за разрешение работать в городе, приходится брать деньги в долг под большие проценты. И вступая в цех, он продолжает работать по старинке: сам и глину месит, и за гончарным кругом сам сидит, и обжигает сам. Работает, работает, почти не спит, только бы долг возвратить. А гильдия зорко смотрит, чтобы он лишних часов не работал, лишнего подмастерья не нанимал, неутверждённого рисунка на горшке делать не смел.

Петерс отпил из кружки.

— Ну а тот, что потолковее… — он поднял указательный палец, — Например, один молодой мастер где-то из-под Тюрнхаута* взял деньги в долг и с этими деньгами пошёл в соседнюю деревню, нанял там сарай, семерых крестьян, и те за гроши начали делать работу, к которой вполне пригодны. Сам мастер за кругом сидит, двое крестьян попеременно круг ему вращают, ещё трое – глину месят, остальные – готовые горшки обжигают. Красота! В городе цеховой мастер за один день, скажем, пять горшков сделает. А эта компания за день – пятьдесят. И мастер такой узор делает, такую форму горшков – что любоваться можно. Сторговался мастер с купцом, всю партию товара ему разом продал – и долг отдал, и ещё дополнительно десять человек нанял. Сам уже не за гончарным кругом сидит, а покупателей ищет, сделки заключает. За гончарными кругами теперь сидят двое толковых, старательных подмастерьев. С хорошим жалованьем, — Петерс снова поднял палец, — чтобы интерес был. Прошёл год, и цеховики, которые этому мастеру работать в городе не дали, начали подсчитывать убытки и закрываться, потому что горожане их горшки покупать перестали. Горожане за горшками в ту самую соседнюю деревню ездят, потому как там за те же деньги и горшок красивый купить можно, и маслом этот горшок наполнить, да ещё и корзину овощей по дешёвке прикупить. А обиженный цеховиками мастер в бархатной одежде с серебряными пуговицами сегодня заключает сделки на бирже в Антверпене. Вот так!

----------
* Тю'рнхаут – город в южной части исторических Нидерландов, находился на перекрёстке торговых путей. В XVI в. – в герцогстве Брабант; были развиты суконное и текстильное производства.
----------

Петерс приложился к кружке и пил долго, с наслаждением.

— Фух! Конечно, мастера' далеко не все такие деловитые, — продолжил он. — Немало и таких, которые, взяв деньги в долг, в итоге отправляются на прогулку в Кюлемборг*. Божий дар ведь не только для того нужен, чтобы уметь инструмент в руках держать. Чтобы дела делать – тоже!

----------
* Кю'лемборг – город в Нидерландах, в провинции Ге'лдерланд, в XIV-XVII вв. был «свободным городом», юридически независимой сеньорией, и предоставлял право убежища преступникам и несостоятельным должникам. Фраза «прогуляться в Кюлемборг» означала вынужденное банкротство.
----------

— Ну, вообще-то, это не такая уж и новость, — сказал Бохенвейк.

Петерс взглянул на хозяина. Взглянул одним лишь здоровым глазом, поэтому взгляд этот показался лукавым. Впрочем, и голос тоже был вкрадчивым:

— Это для вас совсем не интересно, ваша милость?

Бохенвейк усмехнулся:

— Интересно. Особенно интересно, зачем вы мне это рассказали сегодня, — он сделал ударение на слове «зачем». — Но, судя по всему, это стоит обсудить в моей комнате?

Петерс многозначительно улыбнулся и кивнул.

— Что ещё нового? — спросил Бохенвейк.

— Об этом тоже лучше в вашей комнате, — уклончиво ответил Петерс и в свою очередь задал вопрос: — Миньер, а что это на виселице пустая петля висит? Кого-то вешать будут?

— Неделю назад едва не повесили одного мерзавца. Уже просунули шею в петлю, да народ вымолил помилование. Так что оставили его в живых, но клеймили и выгнали навечно из города.

— Признаться, пустая петля выглядит страшно, но не так портит вид, как висящее тело.

— Да-а. Проявили… милосердие.

— Милосердие – это прекрасно! Это по-христиански. Разве не так, миньер?

— Для него клеймо на лбу хуже смерти. Как бы эта наша… — он выдавил смешок, — «доброта» не отозвалась в будущем новыми бедами. Милосердие, Томас, должно быть умным. И проявлять его нужно к достойным этого милосердия. А сорную траву нужно выпалывать без жалости. Я бы сам надел на него верёвку!

— Что, он настолько опасен?

— Злобен и мстителен. Ладно, хватит о нём! Как ваш глаз? — Бохенвейк снова искоса взглянул на Мартина.

Мартин почувствовал этот взгляд и опять напрягся.

— Надеюсь, скоро пройдёт, — ответил Петерс. — Не впервые. Правда, прошлый раз это было в детстве. От родного папаши. Однако помню, что в тот день и папаше моему досталось. И куда хуже меня. Решил он пойти в кабак поразвлечься, да с соседом по пути разговорился. Стоит у забора, свой пьяный язык разминает. Разминал, разминал, да через забор во двор соседу свою шляпу и уронил. Закряхтел, нагнулся, между жердями руку просунул, пытается шляпу нащупать и назад вынуть. Сосед был дрянь человечишка. Злющий, под стать моему батюшке дорогому – как раз ему лучший собеседник. Во-от. А у соседа козёл был. Ещё злее его самого. Все этого козла боялись, кроме хозяина да папаши моего. Как выпустят козла на улицу, все от него шарахаются. А выйдет из ворот мой папаша – козёл труси'т куда подальше от его пинков. Во-от. Шарит мой батюшка за забором, зад свой выпятив. Ну, тут козёл и решил все пинки моему папаше разом припомнить. Отступил на пару козлиных шагов, прицелился и с разбега моему папаше в зад башкой – бац! У папаши голова меж жердей так и проскочила! Проскочила – и ни туда ни сюда! Заорал папаша, дёргает головой, крутит, пытается её из жердей выкрутить. А не получается! Меж тем козёл отступил на прежнюю позицию, разбежался и снова – бац! Ещё громче папаша заорал, ногами лягается, пытается от козла защититься. А козёл только во вкус начал входить. Разбежался и снова – бац! Чуть из папаши потроха не вышиб. Сосед сперва обмер, потом заголосил от страха вместе с батюшкой моим, подумал, что батюшку черти колотят. Пока сосед опомнился, пока сообразил, что это его собственный мерзавец козёл из папашиной задницы наковальню устроил, это проклятое животное ещё раз шесть папашу сзади расплющило. Отогнали козла, забор разобрали, голову папашину вынули. Принесли его, стонущего, с шеей ободранной и задницей побитой, в дом и положили на живот. Так он на животе три дня и лежал. А я сяду с перемотанным глазом у него на виду, пироги-колбасу ем, молоком-пивом запиваю, причмокиваю да похохатываю. Не бей сына, мол, а то Бог накажет!

Хохотали все, кроме Мартина. Но и Мартин хохотнул разок и снова нахмурился, стоило ему неосторожно глянуть на синяк.

Когда все отсмеялись, Бохенвейк спросил у Петерса:

— Вы насытились?

— Да, благодарю вас.

Бохенвейк поднялся, чтобы прочитать обычную молитву после трапезы. Поднялись и все присутствовавшие. Мартин был рассеян настолько, что не услышал, когда молитва закончилась и прозвучало заключительное «Amen». Он так и продолжал стоять, молитвенно сложив ладони, и вздрогнул, когда на него прикрикнул отец:

— Ты что застыл?

Мартин поспешно надел на голову шляпу и, поклонившись отцу, хотел повернуться, чтобы уйти.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — Бохенвейк пристально смотрел на него из-под полей своей шляпы.

Петерс глядел на них одним глазом, переводя взгляд с одного на другого. Он не склонен был вдаваться в чужие семейные проблемы, но напряжение отца и сына было столь очевидным, что замерли в ожидании даже слуги.

Томительная для всех пауза слишком затянулась. Мартин хрипло проговорил:

— Я не знаю, что сказать, дорогой отец.

Бохенвейк-старший прожигал его своим взглядом.

— Ладно… — неопределённо протянул он. — У тебя сейчас занятия?

— Да, отец. Сперва по французскому, а потом – по владению оружием… Вы позволите мне пойти к себе в комнату? — добавил он после паузы.

— Ступай.

Мартин снова поклонился и вышел из форхёйса, изо всех сил старясь двигаться подчёркнуто неторопливо. Отец заметил остановившихся слуг:

— Что встали? Пошевеливайтесь!

Служанки торопливо стали прибирать со стола

— Ян, этот сундук отнеси ко мне в комнату, — приказал Бохенвейк слуге.

— Слушаюсь! — ответил Ян с лёгким поклоном и подхватил тяжёлый сундучок.

— Ян, голубчик, а тот сундук, что у порога, пусть отнесут в комнату, которую будет позволено занять мне, — попросил Петерс.

— Слушаюсь! — снова наклонил голову Ян и поспешил наверх по боковой лестнице, пока хозяин с гостем медленно поднимались по главной.

Мартин, скрывшись c отцовских глаз, едва удержал себя, чтобы не взбежать по лестнице наверх. Он вовремя сообразил, что, прогрохотав на весь дом башмаками по ступеням, тем самым лишний раз обнаружит своё смятение. На цыпочках прокравшись на балкон, он бросился на пол и прижался спиной к стене в своём углу, обхватив руками колени. Так, не думая ни о чём, он сидел, стараясь успокоиться.

***

Бохенвейк с гостем устроились за столом в комнате отца.

— Нужно ли ещё что-нибудь? — спросил Ян.

— Принеси нам фруктов, — кивнул Бохенвейк.

Петерс махнул слуге рукой:

— Будьте добры, достаньте из моего сундука чёрный платок. Он где-то сверху. Я прикрывал им лицо от морского ветра. Перевяжу им то, что осталось от моего глаза.

Ян наклонил голову и вышел. Бохенвейк посмотрел на стоявший на полу тяжёлый сундучок и спросил:

— Сколько там?

— Три тысячи пятьсот тридцать пять золотых, ваша милость. Это хорошая цена за последнюю часть ваших торфяников. Флорины* и дукаты**. Всё в точности, согласно договорённостям, — ответил Петерс и положил на стол перед Бохенвейком ключ от сундука.

----------
*  Флори'н (от лат. floris – цветы) – золотая монета (около 3,5 г золота 980 пробы), чеканившаяся в XIII-XVI вв. во Флоренции и ставшая образцом для многих монет в различных странах Европы. Была названа в честь цветка (лилии, герба Флоренции), изображённой на реверсе. В Нидерландах золотые гульдены, подражавшие флорину, также назывались флоринами и чеканились с XIV в. до последней четверти XVI в.
** Дука'т – золотая монета, чеканившаяся в Венецианской республике в XIII-XVIII вв., копировавшая по весу и золотому содержанию (около 3,5 г.) флорентийский флорин. Впоследствии за венецианскими золотыми закрепилось название цехи'н.
----------

— В точности?

— Лично проверил каждую монету, миньер, думаю, сильно упав в глазах той стороны, — Петерс засмеялся. — Но ничего, это было не так уж и долго: у меня глаз намётанный… Что только ни проходило через мои руки! И золотые, истёртые от времени. И отвратительные поделки из бронзы, с лилиями, больше похожими на жаб. И медь в позолоте, и свинец в золотой фольге. И олово вместо серебра…

— Хорошо. А зачем вы мне напомнили о разорившихся мастерах, Томас?

— Миньер, вы сами прекрасно понимаете, что деньги не должны лежать мёртвым грузом. Можно давать в рост и получать проценты. Можно спекулировать землёй. Можно торговать, покупая у короля Жуана его перец и продавая на рынках. Но есть более разумные виды вложений.

— Говорите.

— Производство, миньер! Производство! Я видел старинные счета столетней и даже двухсотлетней давности. За это время чума да оспа уморила едва ли не каждого второго в Нидерландах, и в Германских землях, и в Испании, а может, и по всей Европе. Стало меньше людей – и продовольствие вдвое упало в цене. Вдвое! А сукно, стекло, железо при этом вдвое подорожали!

— Но почему тогда не заняться торговлей? Ведь если что-то дорожает, это, прежде всего, выгодно торговцам.

— Не всё так просто. Торговец – это посредник. Но производитель хорошего, качественного товара может торговать и сам, без посредников. Особенно, если покупатель находится рядом. Торговец уязвим. Он – главный объект для сборщиков налогов, особенно в трудные времена. И если грядут новые испытания, вложения в производство будут выгоднее в любом случае. Ведь хорошо налаженное производство – это тоже товар, и товар уникальный. Во всяком случае, более уникальный, чем торговая лавка.

— Чем советуете заниматься?

— В Амстердаме* растёт спрос на шерстяные и льняные ткани, на парусину, на канаты, на пушки и якоря. И растёт стремительно. Нужно спешить!

----------
* Амстерда'м – город в провинции Северная Голландия, со второй половины XVI в. – крупнейший торговый город Нидерландов. Закат Антверпена начался одновременно с возвеличением Амстердама во время войны за независимость от испанской короны.
----------

— Хорошо.

— И производство с самого начала нужно налаживать по-новому. Цеховые старшины, требующие от своих мастеров слепого подчинения уставам, написанным ещё дедами наших прадедов, роют себе могилу. Новых инструментов не покупай! Второго подмастерья не нанимай! Больше шести часов в день не работай! Цену уменьшать не смей! А ведь появляются новые инструменты, новые приспособления, новые станки! Наконец, такое чудо, как водяные и ветряные колёса! Но это почти никак не отражается на труде цеховых мастеров! В Занстрейке*, например, построили ветряную маслобойню. И что вы думаете? Гильдия маслобоев не нашла ничего лучше, чем попытаться её сжечь! Не выкупить, миньер, а сжечь! Это кощунство, говорят они, доверить машине взбивать сливки! Всё понятно: масла на рынке будет больше, оно упадёт в цене, и святые карманы цеховых старейшин – этих бездельников! – опустеют. Воистину, кощунство, когда пустеют карманы! Они не понимают, что время подмывает старые дамбы, — Петерс постучал себе по голове, — так же, как это делает вода…

----------
* За'нстрейк – регион в Нидерландах, расположенный на противоположной стороне залива к северо-западу от Амстердама на берегах реки Зан, в XVI-XVII в. был одним из центров кораблестроения в Нидерландах и одним из центров строительства ветряков: мельниц, маслобоен, лесопилок и т.п.
----------

Вошёл Ян, поставил блюдо с фруктами на стол и протянул чёрный платок гостю.

— Вот благодарю! — Петерс, сняв шляпу, принялся перевязывать глаз. «Ну как есть разбойник!» — подумал Бохенвейк, мысленно усмехнувшись.

— Принеси шахматы, — приказал он Яну и, обращаясь к Петерсу, спросил: — Полагаю, вы не против сыграть партию-другую? Я вижу, тот булыжник не вышиб из вас способности думать.

— Способности думать, миньер, меня может лишить только хорошая музыка или отвратительно приготовленный суп.

Петерс снова надел шляпу:

— Позволите продолжить? Я о новых методах. Так вот, используя новые методы, можно не только повысить производительность, можно также уменьшить объёмы отходов. А то и вовсе работать без отходов, создавая сопутствующие производства. Это дополнительные источники прибыли, и об этом тоже нужно думать, а не выбрасывать или отдавать на сторону тот, казалось бы, мусор, который тоже может стать сырьём. И вот что ещё важно в нынешние времена: надо стараться зарабатывать не на высокой наценке, а на обороте при умеренной наценке. Если наглядно, то это будет приблизительно так.

Он взял в руку несколько слив для того, чтобы проиллюстрировать свои слова.

— Скажем, у двух человек есть по стюверу. Дурак, купив на него мешок зерна, несёт этот мешок на рынок и ждёт, пока продаст его за три стювера, чтобы потом жить на два стювера, а на оставшийся стювер снова купить один мешок на продажу. Умный же, купив мешок зерна за стювер, продаёт его не за три – нет! – а за два. И продаёт быстрее дурака, потому что у дурака дороже. Потом умный оставляет на жизнь всего-то полстювера, а не два, как дурак, а на остальные полтора покупает полтора мешка, чтобы продать. Снова продаёт быстрее дурака, выручает уже три стювера. Допустим, оставляет себе на жизнь в полтора раза больше того, что позволил себе в первый раз, а на остальные деньги снова покупает больше зерна, чем раньше. И так повторяет снова и снова. Нехитрые расчёты показывают, что умный таким способом через, скажем, э-э…

Петерс задумался, подняв голову кверху.

— …Скажем, через двенадцать продаж будет иметь на жизнь в тридцать раз больше, чем дурак. На покупку зерна у него будет не один стювер, как у дурака, а… э-э… почти двести. А на продажу на складах будет лежать… э-э… больше ста двадцати мешков зерна. А дурак так и будет жить на свои два стювера, которые, правда, сможет выручать только тогда, когда у умного раскупят весь товар. Казалось бы, всё просто для понимания. Но дураков всё ещё много. Конечно, я снова упрощаю. Но суть в том, что дураков много, и это для нас очень выгодно!

— Значит, производство?

— Да, миньер! И я не зря напомнил вам о разорившихся мастерах…

В этот момент Ян принёс шахматы. Бохенвейк и Петерс стали расставлять фигуры. Бохенвейк любил играть белыми*. Петерс подождал, пока выйдет слуга, и продолжил:

----------
* До установления в XIX в. единых правил игры в шахматы первыми могли ходить как белые, так и чёрные фигуры.
----------

— Так вот, я не зря напомнил вам о разорившихся мастерах. Многие из них – знатоки своего дела, и весьма хорошие. Нужно будет нанять их, и пусть работают, налаживают производство, обучают крестьянскую молодёжь. Эти мастера сейчас живут впроголодь и будут рады продать свои навыки за любую цену. За любую! Но скупиться не нужно, и относиться к ним стоит доброжелательно, потому что преданность хороших работников, миньер, – это тоже капитал. Преданность хороших работников – это отличное конкурентное преимущество. Многие промышленники этого не понимают и не просто скупятся на вознаграждение для достойных, а и вовсе относятся к рабочим хуже, чем к рабочей скотине, и это тоже для нас выгодно! А организовывать дело пусть будет тот, кто умеет.

Петерс посмотрел Бохенвейку в глаза:

— Прикажите мне, и я, Томас, сын Коренастого Петера, съезжу в Кюлемборг, Вианен*, другие свободные сеньории, поеду в Амстердам и Антверпен. Выберу лучших мастеров из отверженных или переманю у других хозяев. И дело нужно организовывать в Амстердаме и Занстрейке. В Занстрейке земля гораздо дешевле. А Амстердам – деловой центр. А кузнечное и литейное дело лучше организовать в Ластаже**. Город и порт рядом, а налоги гораздо ниже. Ваша милость, это будет хорошее вложение.

----------
*  Виа'нен (Фиа'нен) – город в центральной части Нидерландов, в XV-XVIII вв., подобно Кюлемборгу, был «свободным городом» и также предоставлял право убежища преступникам и несостоятельным должникам.
** Ласта'ж – в XVI в.: промышленный район Амстердама, центр судостроения, находившийся за пределами городской стены к востоку от города.
----------

Бохенвейк задумался:

— Мне, дворянину, заниматься коммерцией?..

— Ваша милость, это во Франции некоторые дворяне всерьёз полагают, что в них течёт особая, голубая кровь. Промотавшиеся маркизы занашивают до дыр свои пышные замызганные наряды, и богатые купцы кланяются им при встрече. Уж не знаю, или им лень заниматься делом, или просто ума не хватает. Но у вас-то – и решимость есть, и сила, и смелось. И ум. Мир меняется, и уже очень скоро голландцы будут гораздо более уважать бывшего рыцаря, умеющего торговать, чем обнищавшего побирающегося графа.

Бохенвейк слегка усмехнулся, глядя на шахматную доску: Томас польстил ему, но сделал это тонко, чтобы не вызвать неудовольствия.

— Хорошо, Томас, я подумаю.

Петерс вынул монету и слегка подкинул её вверх. Монета упала на стол и закружилась. Бохенвейк прихлопнул её и убрал ладонь:

— Вы хо'дите первым… Я подумаю.

***

Мартин всё сидел на балконе. Ему удалось немного успокоиться, но едва он вспоминал прожигающий взгляд отца, как снова в груди растекалась тоска. Кроме того, он за обеденным столом был в таком замешательстве, что почти ничего не успел съесть, и теперь его стало терзать чувство голода, а до ужина было ещё долго.

Он поднялся и посмотрел вниз на залитый солнцем садик. По дорожкам бродило несколько голубей. В душе Мартина возникло нестерпимое желание переловить их всех или перебить камнями.

Он крадучись спустился вниз и осторожно выглянул в сад. Ничего не подозревавшие птицы бегали, склёвывая что-то на каменных дорожках. Здесь не нужно было отдирать от стен штукатурку, поскольку камней самой разной величины вокруг было предостаточно. Мартин нагнулся, набрал в левую руку горсть удобных округлых снарядов и, сжав зубы, приготовился к атаке.

Но вдруг справа у ограды мелькнуло что-то серое. Мартин пригляделся, стараясь рассмотреть сквозь кусты, что там шевелится. Давешняя соседская кошка! Эта цель была повесомее, тем более что кошка сама явно интересовалась голубями. Мартин, чтобы лишить кошку цели, кинул в сторону голубей камень, который прогрохотал по дорожке, как пушечное ядро, и птицы вспорхнули, поднявшись на крышу. Кошка досадливо посмотрела им вслед.

— Кити-кити! — позвал Мартин.

Кошка тут же подняла голову и огляделась.

— Кити-кити! — снова позвал он.

Кошка уставилась на него своими огромными немигающими глазами.

— Кити-кити! — Мартин присел на корточки и вытянул левую руку вперёд, делая вид, будто протягивает что-то вкусное. — Кити-кити!

Кошка подняла хвост, словно знамя, и, игриво изгибая его кончик, стала подходить к Мартину по дорожке.

— Кити-кити! — пропел Мартин, стараясь добавить к голосу как можно больше ласковых ноток.

Кошка побежала к нему лёгкой трусцой. Шагах в семи от него остановилась и села, внимательно на него глядя.

«Сейчас удерёт», — подумал Мартин.

Бросать из такого положения было неудобно, и Мартин медленно поднялся. Кошка по-прежнему сидела, испытующе глядя ему в глаза.

Мартин резко размахнулся и запустил в ничего не подозревавшее животное самым большим из камней. Кошка опередила его лишь на мгновение, подскочила и бросилась наутёк. Камень ударился о дорожку и рикошетом отлетел ей под хвост. Кошка покатилась кубарем. Это было очень смешно, но Мартин лишь оскалил зубы. Он кидал и кидал камни, стервенея так же, как утром, когда бросал штукатуркой в голубя. И лишь когда кошка, резко изменив направление бега, взлетела на яблоню в дальнем правом углу сада, он, наконец, остановился.

Никакого облегчения эта вспышка ярости ему не принесла. По-прежнему было уныло в пустом животе, по-прежнему на сердце было безрадостно.

«Надо посмотреть на море, — мелькнула мысль. — Надо срочно посмотреть на море!»

Он поспешил в дом и хотел уже подняться по лестнице на балкон, как его остановил Ян:

— Ваша милость, пришёл учитель.

Мартин кивнул и стал подниматься на второй этаж в свою комнату, окна которой выходили на улицу, на восток, – в сторону, обратную морю.

***

Игра в шахматы между Бохенвейком и Петерсом уже близилась к эндшпилю*.

----------
* Э'ндшпиль (нем. endspiel – «конец игры») – здесь: заключительная стадия игры в шахматы, как правило, когда бо'льшая часть фигур обоих противников уже бита и снята с доски.
----------

— У меня есть одно сомнение, — произнёс Бохенвейк. — Отчасти ведь цеховые старшины действительно правы: насыщение рынка товаром принесёт прибыль, но избыток товара на рынке грозит убытками. Значит, рано или поздно предприятие нужно будет или останавливать, или перестраивать на изготовление других товаров. Что скажете?

Петерс поднял взгляд от доски:

— Миньер, рынок не ограничивается городской стеной. Не ограничивается и голландским языком. И даже морями не ограничивается. Амстердам ведь давно добился права свободной торговли в Ганзейских* портах на Балтике. И когда местный рынок будет близиться к насыщению товаром, вот тогда следует заняться торговлей по-настоящему.

----------
* Га'нза, Ганзе'йский сою'з – политический и торгово-экономический союз городов Северо-Западной Европы в XII-XVII вв. со столицей в германском Лю'беке. В Ганзу входило до 100 портовых городов Балтийского и Северного морей. В 1441 г. после окончания войны между Ганзой и Голландией был подписан Копенгагенский договор, в котором Ганзейский союз разрешил голландским купцам свободную торговлю в балтийских портах.
----------

— Вы предлагаете нанимать корабли, чтобы торговать?

Петерс медленно покачал головой:

— Строить свои.

— Вздор! Строить свои – это дорого!

— Обязательно строить свои! Новые! С новым парусным вооружением! Быстрые, вместительные и лучше управляемые! И лучше вооружённые! Ведь рынок не ограничивается ничем. И цветом лица тоже! А прибыльнее всего сейчас торговать с людьми другого цвета кожи. И этот рынок без-гра-ни-чен, — Петерс для убедительности произнёс последнее слово по слогам. — Португальцы теряют свои позиции. Нужно торопиться! Ост-Индия*, Вест-Индия**, Америка, Африка. Начать с небольшого судна. Обязательно застраховать его, чтобы не быть в убытке при его потере. Первое же успешное, с умом организованное плавание в Испанию или в Балтику даст денег на постройку судна гораздо большего размера, которое принесёт и намного бо'льшую прибыль.

----------
*  О'ст-И'ндия (нидерл. Oost-Indiё – Восточная Индия) – географический термин, употреблявшийся в XV-XIX вв. в отношении территории Индии и некоторых других стран Юго-Восточной Азии. Появился в противоположность термину «Вест-Индия» после того, как европейцы, ранее считавшие Индией открытые Колумбом острова в Карибском море, достигли берегов полуострова Индостан, путешествуя в восточном от Европы направлении.
** Ве'ст-И'ндия (нидерл. West-Indiё – Западная Индия) — историческое название Карибских, Багамских островов и островов в прилегающих к ним водах Мексиканского залива и Атлантического океана; в противоположность термину «Ост-Индия».
----------

Бохенвейк встал и прошёлся по комнате. Поднялся со стула и Петерс. Бохенвейк знаком велел ему сесть.

— Строить свои – это дорого, — повторил он.

— Но это свобода! И хороший источник прибыли! Возить ведь можно и нужно не только собственные товары. Вы правы: торговля сейчас поднимается как тесто в теплом месте. Нужно торопиться, — снова повторил Петерс.

Бохенвейк вернулся за стол. Подумал и сделал ход.

— Своих денег у меня, пожалуй, на всё не хватит.

— Не хватит. Но… Миньер, разрешите ли высказать одно соображение?

— Ну?

— Ваш кузен в Антверпене довольно богат. А что, если и ему вложить свои капиталы в ваше дело?

Бохенвейк нахмурился:

— Вздор!.. А откуда вам известно, что у меня есть богатый кузен?

— Миньер, чтобы в Нидерландах делать дела, нужно знать, кто есть кто в Антверпене.

— Вздор, — повторил Бохенвейк. — Мы не ладим с самого детства. Всё-то вы знаете. Да не всё!

— Жаль! Очень жаль. А между тем, нужно торопиться… — Петерс сделал ход. — Я напал на вашего короля, миньер.

— Лихо вы… — Бохенвейк сделал ответный ход, прикрыв короля. — А торопиться нужно только потому, что торговля растёт как тесто? Или есть ещё причины? — Бохенвейк поднял голову. — Да! Что это за новость, о которой вы обмолвились внизу, чтобы сказать наедине?

— Кальвинистские* проповедники уже добрались до Амстердама. Их тайные проповеди собирают всё больше слушателей. И они становятся всё более говорливыми. Они взывают к национальным чувствам голландцев, говорят о богоизбранности народа Нидерландов, намекая на дьявольскую суть испанской власти. И люди слушают их с бо'льшим вниманием, чем лютеран** двадцать лет назад. И слушатели откликаются на их речи всё более бурно***. У народа ещё совсем свежи в памяти Гентские события****. Карл***** открыто, в издевательской манере признаёт, что на свою роскошь и на свои войны выкачивает из Нидерландов гораздо больше золота, чем из всех остальных земель, включая даже заморские колонии, и заявляет, что собирается «доить эту корову и впредь». Всё это добром не кончится. Нужно торопиться.

----------
*     Кальвини'зм – направление протестантизма, течения в христианстве, оппозиционного Римско-католической церкви, основанное в первой четверти XVI в. в Женеве У. Цвингли и Ж. Кальвином. Главенствующей в кальвинизме является доктрина двойного предопределения (Бог дарует спасение избранным людям, другим отказывает в спасении, и судьба человека не может быть изменена независимо от того, грешил ли человек или делал добрые дела), ради оправдания которой кальвинисты используют отдельные цитаты из Библии, закрывая глаза на места в Библии, которые эту доктрину прямо опровергают.
**    Лютера'нство – направление протестантизма, начало которому положил в 1517 г. в Виттенберге католический монах М. Лютер, потребовав убрать из католической церкви всё, что противоречит Библии, в частности: авторитет папы, продажу индульгенций и пр. Лютеранство, так же как и кальвинизм, учит, что спасение не зарабатывается добрыми делами, но, в отличие от кальвинизма, полагает, что спасение может быть получено человеком через веру во Христа. Как и кальвинисты, лютеране для обоснования своего учения используют лишь выборочные цитаты из Библии.
***   Характерная для кальвинизма вера в божественную предопределённость человеческой жизни, и, следовательно, в богоизбранность богатых и профессионально успешных людей, была активно воспринята народом Нидерландов, в XVI-XVII вв. самого богатого государства Европы. Появившиеся в Нидерландах к 1540 г., кальвинисты в 1566 г. инициировали Иконоборческое восстание, положившее начало Нидерландской революции и национально-освободительной войне Нидерландов от испанской короны.
****  Восстание города Гент в 1539-40 гг. против происпанского правительства, намеревавшегося собрать с Нидерландских провинций, в том числе с вольного города Гент, большой дополнительный налог на войну с Францией. Все провинции Нидерландов выплатили налоги, отказались только Гент и несколько небольших соседних городов, в которых вспыхнул бунт. Для подавления восстания император Карл, который сам родился в Генте, прибыл в город с армией в 5000 солдат. Руководители восстания были казнены; город был лишён вольностей, цехового самоуправления, своего герба и колокольных часов на башне, на него был наложен большой штраф; были снесены городские ворота, стены, а также старое аббатство, на месте которого испанцы возвели цитадель «Испанский замок».
***** Карл V Га'бсбург (1500-1558) – император Священной Римской Империи, в составе которой в 1482-1581 гг. были и Нидерланды; король Испании. Сын Филиппа I Австрийского, первого Габсбурга на испанском престоле.
----------

— Теперь я напал на вашего короля, Томас! Вы думаете, что Карлу есть дело до этих крикунов?

— Кальвинистская ересь способна ударить народу в голову, и это может стать поводом, чтобы принести в Нидерланды испанскую инквизицию на испанских штыках. Правда, пока Нидерланды будут исправно платить налоги и пока не случится новый бунт, император воздержится от военного вмешательства. Но бунт случится, ваша милость. Я чувствую. Я хорошо это чувствую.

— И как скоро?

— Это зависит не только от усталости людей и активности кальвинистов, но и от того, как скоро король пожелает снова поднять налоги. А он это сделает! И тогда многих ждёт крах. Но как только у вас будет налажено производство, когда будут построены суда и когда к вам потоком польются деньги, вот тогда вы сможете не опасаться серьёзного урона даже в случае, если взбунтуются все Нидерланды, а Карл пошлёт на нас всю свою армию.

— Вам мат, Томас!

— О!.. Да, тот ваш ход конём… Было бы у меня два глаза, я не просмотрел бы его! А император поостережётся поднять налоги ещё некоторое время. Один взбунтовавшийся Гент был ему не страшен. Но времена меняются. Меняются и люди. И голландцы понемногу становятся иными. Король заткнул нам рты, но засунул кляп слишком глубоко, и мы задыхаемся. И король уже не тот, — Петерс взял в руку фигуру чёрного короля и выразительно покачал ей. — Он понимает, что мы задыхаемся, и уже не верит в своё всевластье так самозабвенно. Какое-то время у нас есть. Думаю, лет десять-пятнадцать. Так что нужно торопиться. Поскольку король, который и так весь в долгах, продолжает делать долги в королевских объёмах. Да и потом… Сколько он ещё протянет – неизвестно. И на троне воцарится его сын. Который послабее и волей, и умом.

— «Нужно торопиться, нужно торопиться», — нахмурился Бохенвейк. — Глодаете одну и ту же косточку* весь день.

----------
* «Глодать одну и ту же кость» – нидерландская пословица, означающая: «талдычить одно и то же».
----------

— Ваша милость, я хочу, чтобы моя озабоченность в полной мере передалась вам. Чтобы получить максимальный доход от предприятия ко времени, когда испанская корона решит задушить нас налогами, надо не только начать это предприятие пораньше, но, по возможности, уже завтра опередить тех, кто может стать нашими конкурентами послезавтра.

Бохенвейк закрыл глаза и какое-то время сидел не шевелясь. Петерс терпеливо ждал, глядя на него одним глазом и держа шахматного короля в руке.

— Кузен, говорите?.. — проговорил Бохенвейк. — А что, он не промотал ещё своё состояние?

— Нет. Даже несколько приумножил, вложившись в одно предприятие

— Вот как? Ну что ж, есть одна хорошая мысль, Томас, — Бохенвейк открыл глаза. — Думаю, деньги будут! Хотите отдохнуть?

— Был бы не против.

— Ян! — крикнул Бохенвейк.

Послышались торопливые шаги, и через четверть минуты в комнату заглянул слуга.

— Отведи гостя в его комнату. Где мой сын?

— У него урок французского, ваша милость.

— Хорошо.

Петерс поклонился и вышел. Бохенвейк жестом отпустил Яна, подошёл к сундучку, с усилием поднял его и поставил на стол. Потом открыл замок и откинул крышку.

Сверху лежали бумаги: расписки, подписанные договоры, счета и ведомости. Бохенвейк отложил их в сторону, чтобы просмотреть позже. Ниже, накрытые красным бархатным лоскутом, были аккуратными столбиками уложены монеты в цилиндрических чехлах из тонкого чёрного сукна. Бохенвейк взял наугад один из чехлов и вытряхнул его содержимое на ладонь.

Двадцать пять золотых монет весело зазвенели. Бохенвейк подбросил монеты, чтобы послушать звук ещё раз. Подделать можно вес, цвет металла и чеканное изображение. Но звон полновесных флоринов особенный, этот звон не подделаешь. И ни с чем не спутаешь. Нужно только иметь хороший слух. Бохенвейк, сам довольно хорошо умевший играть на лютне, не сомневался, что и Петерс, любивший музыку до самозабвения, проверял монеты на подлинность точно так же.

Аккуратный, скрупулёзный, внимательный к деталям Петерс и теперь не изменил себе. Чтобы монеты не звенели и не портились, насыпанные россыпью, он не поленился упаковать их в мешочки, сделанные в виде трубок. Бохенвейк вернул деньги в сундук. Семьдесят один столбик – сто сорок два мешочка.

Бохенвейк постоял над раскрытым сундучком, подумал, положил документы обратно, поверх денег, и закрыл сундучок на ключ. Потом достал несколько листов бумаги, сел за стол поудобнее и придвинул к себе чернильный прибор.



«Любезный брат мой.

Среди множества разнообразных слухов, которые доходят до города Фирте'рпен с далёкого юга, как ни удивительно, но случаются и хорошие».



Писалось Бохенвейку легко, хотя они с кузеном не виделись и не общались уже почти двадцать лет.



«Благодарение Богу, один из таких хороших слухов гласит, что некий благородный рыцарь, которого вы знаете гораздо лучше меня, по-прежнему находится в добром здравии и, не без помощи Провидения, столь благостного к достойным, преумножил своё благосостояние в прославленном городе Антверпен во славу ЕДИНОМУ, надеюсь, нашему с вами Господу и своему роду.

Было ли угодно Богу, чтобы время и воспоминания доныне разделяли нас – не знаю. Но имею веские основания полагать, что Всевышнему было бы более чем угодно, чтобы мы, доселе разделённые расстоянием, сошлись бы вскорости где-либо посередине. К примеру, в Амстердаме, среди болот которого звон золота становится всё громче и уже ныне заглушает и славу досточтимого Антверпена, и взаимное неприятие сердец, подобное тому, которое, надеюсь, давно сошло на нет между нами.

И если вы ещё не настолько стары, чтобы забыть дорогу от Фиртерпена до Антверпена, жду и не сомневаюсь, что вы, призвав на помощь мудрость Небес, ответите мне согласием на мою нижайшую просьбу проделать вместе с вашей семьёй обратный путь – от Антверпена до Фиртерпена, – чтобы обстоятельно обсудить здесь наше предстоящее совместное победоносное нападение на Амстердам. Здесь – это на доброй пирушке с глыбой чудесной ветчины, горой ароматного сыра, кучей благоухающих вафель, морем крепкого пива, и таким несравненным собеседником, каким, безусловно, является некий благородный рыцарь, которого я знаю гораздо лучше вас.

Храни Вас Господь!»



Бохенвейк оставил бумагу без подписи: в ней не было никакой необходимости, поскольку для того, кому было адресовано письмо, его авторство было бы ясно сразу после прочтения. Он лишь поставил дату, свернул бумагу и запечатал её восковой печатью.


ГЛАВА IV. ОПОМНИСЬ И ОЧНИСЬ


Себастьен так слабо говорил по-голландски, что трудно было сказать, кто кого учил своему родному языку: он Мартина французскому, или же Мартин голландскому – его. Впрочем, уже через три года напряжённой учёбы Мартин умел довольно хорошо разговаривать по-французски на самые разные темы, а Себастьен лишь смеялся, делая уже в который раз одни и те же нелепые ошибки на голландском, хотя жил в Голландии уже несколько лет.

— С'est au-dessus de mes forces, — мурлыкал он с улыбкой в своё оправдание, слушая родную речь, звучащую собственным голосом, словно музыку, и тут же добавлял по-голландски, выговаривая слова немного грубее, чем следовало: — Это выше моих сил.

Они сидели за столом в комнате Мартина. Повторив предыдущий урок, они, перед тем как начать новую тему, обычно делали паузу, во время которой Себастьен охотно отвечал на самые разные вопросы, которые возникали у Мартина.

— Мсье Себастьен, а почему птицы летают? Вон, чайки над домами, над морем кружат.

— Завидуете?

— Немного, — улыбнулся Мартин.

Себастьен взял из стопки чистый лист бумаги и положил на стол. Потом, наклонившись к столу, сильно подул под лежавший листок. Листок поднялся, паря над столешницей, полетел к другому концу стола и упал на пол.

— О! — удивился Мартин.

— Попробуйте вы! — предложил Себастьен.

Мартин охотно повторил фокус. Листок, грациозно подрагивая, полетел над столом.

— Видите? Листок летит, потому что находящийся вокруг нас с вами воздух вовсе не пустота. Воздух – это тоже вещество, только очень лёгкое, как пар, который поднимается над горшками на кухне. Мы дуем, и воздух вылетает из нас ветром, ветер попадает под листок бумаги и поднимает его над столом. Иными словами, листок летит, потому что опирается на воздух. Вот и птицы опираются крыльями на воздух, и поэтому летают.

— Здо'рово! Жаль, что человек не может летать!

— Человек слишком тяжёлый. Чтобы подняться в воздух, ему были бы нужны огромные крылья. А огромные крылья сами будут весить очень много.

— Жаль!

— Ничего не поделаешь. Птицам дано летать. Но зато птицам не дано мечтать о полёте! — улыбнулся Себастьен. — А мечта – это прекрасно! Мечта прекрасна, как любовь! О любви и мечте поют артисты на ярмарках, пишут поэты. Давайте сегодня и почитаем одного поэта, Франсуа Вийона*!

----------
* Франсуа' Вийо'н (настоящая фамилия, предположительно – де Монкорбье'; 1431/32 – после 1463) – французский поэт, романтик позднего средневековья,  оказавший влияние на французских поэтов XVI-XIX вв., в том числе Ф. Рабле и Мольера.
----------

Себастьен положил перед Мартином книгу, которую принёс, словно драгоценность, завёрнутой в бархатный платок.

Мартин читал медленно и громко, стараясь заглушить голодное бурчание в животе. Но понемногу чтение так увлекло его, что он забыл о голоде:

Поверьте: голод – истинный кормилец.
Поверьте: вечный враг – помощник вам и друг,
Лишь вялая ботва в еду годится,
И только спящий зорко зрит вокруг.
Лишь вероломный предан вам безмерно,
И тот уверен, кто в сомненья погружён,
И богоборец – это символ веры.
Но кто влюблён – советом мудрым вдохновлён.

Поверьте, что рождаться лучше в грязи,
Лишь об изгнаннике хорошая молва.
Поверьте: вам смешней, когда дают по глазу,
И что долгами ярче похвальба.
Кто слаще льстит, тот и покрепче любит,
И обнимают крепче тех, кто прокажён,
И врун – он только правду-матку рубит.
Но кто влюблён – советом мудрым вдохновлён.

Спокойней всех лишь самый хлопотливый.
Плевок примите словно славу и почёт,
Гордитесь лишь монетою фальшивой.
Здоров лишь вспухший, так как много пьёт.
Поверьте: выше всех взобраться хочет робкий,
Ну а советник лучший – кто рассудком обделён.
Лишь вертихвостка бесконечно кротка.
Но кто влюблён – советом мудрым вдохновлён.

Каких ещё советов вы хотите?
Поверьте, что подлец – реальный рыцарь,
Играйте в карты, только прихворнув,
Хотите музыки – так слушайте свинью,
А искренность – лишь театральный стон.
Лишь кто влюблён, советом мудрым вдохновлён.*

----------
* «Баллада истин наизнанку» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

— Здо'рово! — очарованно произнёс он.

— Вы всё поняли, что прочли? — с удивлением спросил Себастьен по-французски.

— Несколько слов я не знал, мсье, но я догадался, что они означают.

— Вы очень умный мальчик. Я доволен вами, — похвалил Себастьен по-голландски и снова перешёл на французский. — Мы занимаемся с вами языком, но мне интересно и то, как вы учитесь думать. Поэтому я и предложил сегодня такую тему: поэзия Вийона.

Себастьен перелистнул несколько страниц и задумчиво сказал:

— Знаете, его жизнь… не была примером для христиан. И это даже очень мягко сказано. Он был великим грешником. Но, осознавая свою греховность и мучаясь этим, он в своём творчестве всем сердцем предостерегал людей от выбора неправильных жизненных дорог. В этих стихах поэт затрагивает очень непростые вопросы, — он перевернул страницы обратно. — Сможете сказать, о чём, по вашему мнению, он написал в стихотворении, которое вы только что прочитали?

— Ну, я думаю… — Мартин тянул, чтобы собраться с мыслями.

Себастьен решил помочь:

— Смотрите, в этом стихотворении поэт в каждой отдельной строке обозначил законченную мысль. Но при этом Вийон четырежды повторяет один и тот же стих.

— Да! «Кто влюблён – советом мудрым вдохновлён».

— Обратили внимание, насколько сильно отличаются остальные строки от этого стиха?

— Да! Остальные строки – словно некие глупые советы.

— Верно! Но, кроме того, в этом стихе есть нечто такое, чего нет в остальных строках с глупыми советами. Чего же?

Мартин улыбнулся:

— Любви!

— И снова верно! Вот и получается по Вийону, что там, где нет любви, там царит… — Себастьен сделал паузу, ожидая, что фразу подхватит ученик.

— Глупость! — закончил довольный Мартин и даже подскочил на стуле.

Себастьен рассмеялся.

— А теперь вопрос посложнее. «Но кто влюблён – советом мудрым вдохновлён». Сможете рассказать, как вы понимаете это?

Мартин подумал о двери на улице Линдебоох и слегка покраснел. А испугавшись, что учитель может заметить его внезапное смущение, покраснел ещё больше.

— Вам сложно, Мартин? — участливо спросил Себастьен, заметив, как стушевался ученик, и отлично поняв тайную причину.

— Нет, нет! — поспешил ответить Мартин. — Мсье, а разве мы влюбляемся по совету?

— А как это происходит?

Мартин снова смутился:

— Само как-то.

— А как именно?

Мартин пожал плечами. Смущение не проходило. Ему казалось, что учитель видит его насквозь. Однако, подняв глаза на Себастьена, он увидел, что тот смотрит очень по-дружески и улыбается по-доброму.

— Сердце начитает стучать, — сказал Мартин.

— Но поэт утверждает, что влюблённые сначала слышат совет, и лишь потом начинает стучать сердце. И этот совет – хороший, здравый, умный!

— Тогда получается, и сердце тоже может слышать советы. Но только добрые и мудрые советы. Ушами мы можем поверить и глупому совету. Поверить вруну, например. А сердце не обманет. Может быть, так? — Мартин снова пожал плечами и посмотрел на учителя.

— «Кто слаще льстит, тот и покрепче любит, и обнимают крепче тех, кто прокажён, и врун – он только правду-матку рубит, советник лучший – кто рассудком обделён», — нараспев продекламировал Себастьен. — Прекрасно! Мне нравится ход ваших мыслей. Но, к сожалению, и сердце иногда обманывает. Например, когда влюбляется в недостойного или недостойную.

Мартин молчал, нахмурившись и опустив глаза.

— Мне кажется, вы не согласны со мной? — с улыбкой спросил Себастьен.

— Мсье Себастьен, а может быть, это не любовь, когда кто-то любит недостойного?..

— Так, так. Продолжайте! — оживился учитель.

— Я не знаю, как сказать… Сердце… Сердце… Любовь должна быть умной!

— Любовь должна быть умной… Иначе, по-вашему, это не любовь, а что-то проще и ниже. Вы знаете, а ведь я с вами совершенно согласен: чтобы не ошибаться, сердце должно быть умным. А ведь это не просто – сделать своё сердце умным. Чтобы научиться считать, писать, говорить на другом языке, нужны часы упорных постоянных занятий. А что нужно делать, чтобы сердце сделалось умным – вот ведь вопрос.

— Мсье, а разве упорные постоянные занятия делают человека умным? Они делают человека знающим.

— Только ли? Если человек лишь запоминает какие-то вещи, он становится знающим. Но если человек при этом много думает о тех вещах, которые запомнил, тогда он и становится умным.

— Да, пожалуй. Тогда получается, что сердцу, чтобы стать умным, тоже нужно много… Много… Любить?

— Любить! — с одобрительной улыбкой медленно кивнул Себастьен. — Много и многое! И тогда наша любовь станет умной. Вот бы ещё и уму нашему добавить что-то, чтобы он мыслил правильно.

У Мартина вытянулось лицо.

— У вас появилась мысль? — спросил учитель.

Мартин в раздумье нахмурил лоб:

— Вы сказали, что нашему уму нужно что-нибудь добавить, и мне пришло в голову… Если сердце должно быть умным, чтобы не ошибаться, то тогда ум, чтобы мыслить правильно, должен любить!

— Отлично! Символ совершенства – круг. И вы с блеском замкнули этот круг! — Себастьен вскочил со стула, махнул Мартину, чтобы он продолжал сидеть, и энергично прошёлся по комнате. — Любовь обязана быть умной, и мысль должна быть преисполнена любви, — пропел он, взмахнув руками. — Браво, мой мальчик! Это красиво. Это прекрасно! Я запишу эти строки себе в книжку и сделаю ниже подпись: Мартин, рыцарь ван Бохенвейк.

И он в самом деле записал в книжке:



L'amour doit estre sage et la pense doit estre remply d'amour. Martin chevalier de Bochenwijk. 



Мартин смущённо заулыбался:

— Но, мсье Себастьен, это же вы мне подсказали эту мысль!

— А вы её услышали! Вы не представляете, как это важно: услышать мысль, когда она звучит или в словах собеседника, или в строках стихотворения. Разве ж не о том написал Вийон эту балладу, подумайте! «Лишь кто влюблён, советом мудрым вдохновлён», – так сказал поэт. Ум, чтобы мыслить правильно, должен любить, – так сказали вы. Мысль должна быть преисполнена любви, – сказал я о том же. Бессердечный ум, Мартин, так же бессмыслен, как и глупое сердце, но бед может принести гораздо больше – и самому человеку, и другим людям.

Себастьен положил руку на книгу:

— И это ещё не всё, мой друг! Вийон – мудрец. Его глупые советы не так и глупы, как кажется на первый взгляд. Обратите внимание: «голод – истинный кормилец». Ведь это правда, если подумать! Всякий голодный начинает искать возможность зарабатывать на еду, чтобы никогда не голодать. А разве враг не помощник и друг? Враг не даёт расслабляться. Мы должны строить крепости, учиться драться всё лучше и лучше. Враг заставляет нас развиваться. Иной друг не способен сделать этого, а враг – может! Понимаете? А вот эта строка: «И только спящий зорко зрит вокруг»? Как думаете, что она значит, если вывернуть её наизнанку?

Мартин задумался.

— Может быть, поэт хотел сказать, что при спящем человеке люди могут делать то, что не сделали бы при бодрствующем? А если человек лишь притворяется спящим, то он, внезапно открыв глаза, увидит то, что от него скрывают другие.

— И снова отлично! А как понять: «Плевок примите словно славу и почёт»?

Мартин пожал плечами.

— Не знаю… — растерянно произнёс он. — А! Смотря чей плевок! Смотря кто плюнул в вас! Если плюнул дрянной человек, то плевок может и как награда быть!

— Что, случалось? — с улыбкой спросил Себастьен.

— Бывало… — со смешком ответил Мартин.

— Мне очень нравится, как вы мыслите, Мартин. Я оставлю вам книгу, чтобы остальные строки вы вывернули наизнанку сами. Может быть, некоторые из них можно вывернуть и вовсе по-разному. И мы на одном из следующих занятий снова вернёмся к этой бессмертной балладе. Вы не устали?

— Нет, нисколько!

— Ну, тогда прочтите-ка вот это, — Себастьен, наклонившись к столу, аккуратно перелистнул пару страниц.

— Как интересно написано это стихотворение!

— Это диалог. Спор между телом поэта и его душой. Ну, читайте!

Мартин набрал воздуха в лёгкие, но Себастьен остановил его:

— Не надо с выражением, просто прочтите. А прочитав, скажите, что думаете.

Мартин улыбнулся, посмотрел на ровные типографские строчки и начал читать:



— Эй, что там у меня?
— Я!
— Кто?
— Душа твоя,
Которая висит на нити тонкой.
Сил больше нет, но и молчать уже нельзя,
Когда я вижу, что ты такой же одинокий
Уходишь, словно пёс побитый и убогий.
— Причина в чём?
— В безумном норове твоём.
— Тебе-то что?
— Боюсь, ты будешь сожран злом.
— Отстань!
— Нельзя!
— Я сам подумаю отлично.
— Когда?
— Как перестану быть птенцом.
— Я лучше промолчу.
— А мне… Мне безразлично.

Мартин замолчал, продолжая скользить глазами по стихотворным строкам.

— Что же вы остановились? — недоумённо спросил Себастьен, увидев, как нахмурилось лицо мальчика.

Мартин взглянул на него и продолжил чтение:

— Что думаешь?
— Когда-нибудь достойным стать.
— Тебе уж тридцать лет.
— Телячьи годы.
— Ты что, дитя?
— Ну нет!
— Кого же обвинять
В безумии твоём?
— Мою природу.
— Опомнись и очнись!
— Мне неохота!
— Ты хочешь жить, глупец?
— Пусть силы даст мне Бог!
— Но человек достаточно разумен, чтобы смог
Сам захотеть исправиться.
— Как поэтично!
Каким рождён, таким и встречу я свой рок.
— Я лучше промолчу.
— А мне… Мне безразлично*.

----------
* Из баллады «Спор души и тела Вийона» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина
----------

Он читал строфу за строфой, а когда закончил, замолчал, разглядывая напечатанные слова.

— Я правильно понял, что и эти стихи вам понравились? — спросил Себастьен.

— Да, очень!.. «Опомнись и очнись! Мне неохота…»

— Вы задумались так… — Себастьен искал слово. — Как взрослый. О чём же?

Мартин ответил не сразу:

— Мсье Себастьен, скажите, правильно ли я понимаю, что наша душа всегда лучше нас?

— Вы так подумали после того, как прочитали это стихотворение?

— Мм… Да, — Мартин посмотрел на учителя, и Себастьену показалось, что он смотрит с какой-то скрытой надеждой.

— Мысль ваша очень интересна, — ответил Себастьен, старательно подбирая слова, чтобы быть понятым. — «Наша душа всегда лучше нас». Пожалуй, вы правы. Эту ли мысль хотел выразить поэт – не знаю. Но вы правы. Безусловно, правы! Это вполне читается в этих строках. Однако ваша догадка побуждает двигаться дальше. Пожалуй, ещё он хотел сказать, что мы всю жизнь бежим прочь от своей души. И что наша душа знает нас лучше, чем мы – свою душу. И что главное несчастье человека – это разучиться понимать язык, которым разговаривает с нами наша душа. Ведь наверняка вы почувствовали, с каким отчаянием тело поэта говорит со своей душой? Так говорит человек, потерявший опору и падающий в пропасть. А если вернуться к вашему кругу «любовь – ум – любовь», то, отвечая на ваш вопрос, я скажу так: наша душа любит нас больше, чем мы – свою душу.

«Бежим прочь от своей души… Понимать язык, которым разговаривает с нами наша душа… Наша душа любит нас больше, чем мы свою душу… Боже мой!» — подумал Мартин, с благодарностью глядя на учителя, и глаза его заблестели: он услышал очень нужные для себя слова.

— Вы поняли всё, что я сейчас сказал? — спросил Себастьен, внимательно вглядываясь в его лицо. — Если не ошибаюсь, я говорил неторопливо и, кажется, без неизвестных вам слов.

Мартин кивнул.

— Прекрасно! — воскликнул Себастьен. — Прекрасно! Я понял вас, а вы поняли и Вийона, и меня. Признаюсь, этот урок превзошёл все мои ожидания! Не только я заставил вас задуматься, но и вы – меня. И вы меня даже более, чем я – вас! И не удивляйтесь! Я искренно считаю, что учителю тоже стоит учиться у своих учеников. Так что урок был полезен для нас обоих. Благодарю вас!

Себастьен легко поклонился. Мартин улыбнулся в ответ.

— Однако, мсье Мартин, вы погрустнели, когда задавали свой вопрос, — сказал Себастьен и мягко, осторожно спросил: — Почему?

Мартин не ответил, только вздохнул. Себастьен прочитал по памяти:


Мой милый друг, мне всё вокруг известно.
Я знаю щёк румянец и бескровное чело.
Я знаю: смерть всему и всем укажет место.
Я знаю всё. Лишь о себе не знаю ничего.*

----------
* Фрагмент из «Баллады примет» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина
----------

— Люди, стремясь к совершенству в своём ремесле, и даже те, кто стремится к обладанию знаниями, при этом не очень желают узнать себя. Они, обсуждая и осуждая других, в своих собственных глазах выглядят лучше, чем они есть на самом деле… Вы уже сейчас задаёте вопросы, на которые Вийон искал ответы в зрелом возрасте. Мартин, вы ещё молоды, чтобы так задумываться на темы, которые волновали поэта в тридцать лет.

— «Я знаю всё. Лишь о себе не знаю ничего», — повторил Мартин. — Тридцать лет – это ведь не так и долго, мсье. Мне сейчас уже четырнадцать.

Себастьен по-доброму рассмеялся:

— Простите меня. Я смеялся не над вами. Над собой. Вот я о себе могу уже сказать: «Мне уже…» Мне уже тридцать пять. В четырнадцать я о душе не думал.

— А что было с вами в четырнадцать лет? Чем вы занимались?

— Я мечтал учиться. У меня не было родителей. И я безуспешно пытался заработать денег на учёбу. Мне приходилось работать весь день. С раннего утра и до поздней ночи таскать тюки, ящики, мести мастерскую, слушать грубости, получать подзатыльники. За кусок хлеба и ночлег на циновке под крышей. Единственное, что меня тогда волновало: найти новое место получше и отомстить своему хозяину, подпалив его дом… Ну вот, я снова заговорил слишком быстро.

— Не подпалили?

Себастьен с улыбкой продекламировал:

Я душу бедную мою,
Всю маету и всю тревогу –
Отныне и навек даю
Всеотпускающему Богу.
И призываю на подмогу
Всё воинство небесных сил,
Чтоб ангел, знающий дорогу,
Сей дар к его стопам сложил.*

----------
* Фрагмент «Большого завещания» Ф. Вийона в переводе В.Я. Брюсова (1873-1924).
----------

— Мой хозяин был простым человеком. Не лучше и не хуже многих… А потом мне повезло встретить людей, которые, тронутые моим рвением и моими успехами в учёбе, помогли мне… А вы не грустите! У вас ещё достаточно времени впереди, чтобы ответить любовью на любовь своей души.

***

Карильон на башне пробил три часа пополудни. Себастьен закрыл книгу:

— Ну, довольно сидеть. Пора заняться мускулами.

Они сбросили с себя шляпы и камзолы, оставшись в рубахах, и спустились в форхёйс.

— Миньер Мартин, не угодно ли вам обоим подкрепиться? Есть пироги с сыром, — встретил их внизу Ян.

Голодный Мартин с готовностью кивнул, и пока Себастьен снимал со стены висевшие на крюках учебные шпаги, Ян немедленно направился на кухню, вынес оттуда поднос, на котором стояли блюдо с пирогами и две кружки со светлым пивом, и поставил его на стол. Мартин тут же схватил пирожок.

— Нет, нет! — остановил его Себастьен. — Заниматься нужно только на пустой желудок! Как писали мудрецы, лев, сожрав добычу, спит. Ни на что иное он не в состоянии. И даже гиена способна его прогнать, чтобы занять его место в тени. Как вы сможете быстро двигаться, если в животе будет плескаться пиво? И ещё: шпаги учебные, но раны ими можно нанести тяжёлые. Наденьте маску!

Мартин с сожалением сунул пирожок за пазуху и надел жёсткую кожаную маску с прорезями для глаз, закрывавшую лицо от случайных уколов. Такую же надел и Себастьен, которому, как тренеру, маска была куда нужнее: точность укола новичков – понятие во все времена анекдотическое.

Себастьен издали бросил Мартину шпагу:

— К бою!

Зазвенела сталь. Себастьен громкими криками руководил действиями ученика, а Мартин, стиснув челюсти и тяжело дыша, старался позволить собственным рукам и ногам двигаться самостоятельно, одновременно внимательно слушая краткие советы учителя и максимально сосредоточившись на позе и движениях партнёра.

— Выпад! Взмах! Укол! Делайте в одном темпе! Не дарите противнику ни мгновения!..

Мартину казалось, что голос Себастьена, такой мягкий и мелодичный в те часы, когда они занимались географией, латинским и французским, становится до неприятности колючим и раздражающим во время учебного боя.

— Двигайтесь смелее!.. Встречное нападение? Хорошо! Но где точность? Где точность?!.. Закрытие назад!.. Парируйте!.. Контратака? Хорошо!.. Ремиз!!* Стоп!..

----------
* Реми'з – в фехтовании: повторный укол.
----------

Себастьен сорвал с себя маску:

— Почему не сделали повторный укол?! Растерялись?

— Я испугался, что пораню вас, — пробормотал Мартин.

— Да, это ближний бой! — в запальчивости воскликнул Себастьен. — А что вы хотите? Бороться только издали? Когда же учиться действиям в ближнем бою, как не во время учёбы? И помните: во-первых, я не боюсь ран, полученных в хорошей драке. И второе: я – ваш противник, и противник хитрый. А вы – трус! К бою!

Они снова надели маски.

— Так, так!.. Мелкими шагами на сближение. Почти не взаимодействуя клинком?! Красиво!.. Взмах!.. С разворотом корпуса? Отлично!

Мартин обливался по'том. Себастьен легко отражал его атаки, но и сам изредка смахивал перчаткой влагу с висков.

— Не уставать, не уставать!.. Взмах и бросок! А я контратакой с уклонением вниз!.. Видели, какой глубокий присед?.. Так! Ну, атакуйте!

Себастьен едва успел отвести укол Мартина, который внезапным прыжком сократил дистанцию, но в следующее мгновение Мартин сам почувствовал, как тупой конец шпаги Себастьена больно уткнулся ему в живот. Мартин, задохнувшись, выронил оружие и сел на холодный мраморный пол. Себастьен снял маску.

— Вам было больно? — участливо спросил он.

— Нет. Не очень, — с трудом переводя дыхание и натужно улыбаясь, ответил Мартин.

Себастьен одобрительно похлопал его по плечу.

— Огорчены? Чепуха! Вы – хороший ученик, и прекрасно нападали.

— Да, это… рана, полученная в хорошей драке! — выдавил из себя Мартин с хриплым смешком.

— Точно! Ну что, отдышитесь, и давайте разбирать ваши атаки, чтобы понять, над чем нам нужно работать?

— Я готов!

Мартин поднялся с пола, положил маску на стол и вытер рукавом мокрое лицо.

— Вы учите моего сына атакующему стилю? — послышалось по-французски.

В тени проёма, ведущего из коридора в форхёйс, стоял отец. Не дожидаясь ответа Себастьена, он вошёл в комнату.

— Я не хочу, чтобы из моего сына готовили разбойника или пирата. Мне нужно, чтобы он мог себя защитить. И себя, и других.

— Слушаюсь, мсье. Я изменю наши занятия. Буду уделять больше внимания обороне. Добавлю владение мэн-гошем*.

----------
* Мэн-го'ш (от фр. main gauche – левая рука) – да'га, кинжал для левой руки при фехтовании шпагой, использовался в основном для отражения ударов противника, имел или усиленную гарду (приспособление на рукояти или между клинком и рукоятью, защищающее кисть руки) или ловушку для клинка противника. Особенностью фехтования с использованием даги являлось наличие большого количества вариантов двойных защит и двойных ударов.
----------

— В наших местах не принято носить в довесок к шпаге ещё и кинжал. Обычно приходится для защиты намотать плащ на левую руку либо взять в неё отломанную ножку стула или что-нибудь вроде крышки с горячего горшка в таверне.

— Однако, мсье, я должен заметить: атака – это обратная сторона защиты…

— Знаю!.. Обратная сторона… А что с лицевой стороны? Доблесть? Отважность? Не доблесть, а дерзость! Не отважность, а легкомысленность и самонадеянность! И в итоге убийство, за которое наградой – или виселица, или топор!

— Атакующий владеет инициативой, мсье…

— Вздор! Это поначалу инициатива у того, кто первым сделал шаг вперёд. А потом инициатива у того, кто умнее. Инициатива – это прежде всего ум! А нападает умный или обороняется – не важно. Жаждущий проткнуть противника слеп в своей жажде. Он – раб этой жажды! А это слабость! И эту слабость умный боец должен использовать! Если он умный. И не забывайте, что противник может быть не один. И если атаковать сразу двоих врагов – это уже на грани безрассудства, то обороняться сразу от двоих – это вынужденная реальность.

Бохенвейк-старший быстрым шагом подошёл к стене, сорвал с неё две свои боевые шпаги и взял их в обе руки.

— Ну, мсье учитель, посмотрим, насколько вы умны! — и он с рычанием ринулся в атаку на Себастьена, вооружённого лишь одной затуплённой учебной шпагой с тонким лёгким клинком.

Себастьен отскочил. У Мартина всё внутри похолодело. Он увидел, как побледнело лицо Себастьена, как на его лбу мгновенно выступил пот.

Отец наседал, орудуя обеими шпагами. Себастьен отступал, отчаянно защищаясь единственным клинком. Звон стали оглушал Мартина. Оцепенев, он продолжал стоять у стола. Бохенвейк рычал и вскрикивал, нанося уколы и удары, Себастьен отбивался и уклонялся молча, лишь выдыхал с каким-то хрипом и стоном, похожим на стон умирающей лошади. Дикий, несообразный бой длился лишь только несколько мгновений, а Мартину уже стало казаться, что он кипит целую вечность.

Соперники с мелькающей сталью в руках уже сделали по форхёйсу целый круг и начали новый. Отец, сделав резкий выпад, проткнул Себастьену рубашку ниже подмышки. Себастьен рванулся в сторону.

Колючий, пронзительный, жалобный звук разрывающейся материи прозвучал страшно. И Мартин не выдержал, крикнув что есть силы:

— Отец!!

Бохенвейк-старший остановился, тяжело дыша.

— Что ты орёшь?! — крикнул он Мартину, почти не разжимая зубов. — Что орёшь?!

Он повернулся спиной к Себастьену, стоявшему в разорванной напополам рубашке с опущенной шпагой в руке, и швырнул свои шпаги на пол. Оружие с грохотом покатилось по мраморным плитам.

Бохенвейк неспешным шагом пошёл к выходу в коридор, остановился и, повернувшись вполоборота к Себастьену, через плечо сказал:

— Мне понравилось, как вы оборонялись. Учите Мартина тому же, что знаете и умеете сами. И не только владению оружием. Я поднимаю вам плату вдвое.

И, оглядев француза снизу вверх, добавил:

— За рубашку заплачу' отдельно, — и вышел.

Со стороны кухни бесшумно вошёл Ян. Взглянув испуганными глазами на Себастьена и Мартина, он поднял лежавшие на полу шпаги и повесил их на стену. И тут же поспешил выйти.

Себастьен медленно подошёл к столу, взял кружку с пивом и одним глотком наполовину её осушил. Выдохнув, взял обеими руками свисавший с пояса полуоторванный лоскут и вытер им лицо и шею.

Мартин стоял на том же месте, глядя ничего невидящими глазами на картину с дичью. Себастьен посмотрел на него:

— Знаете что, Мартин… Ваш отец прав. Тот, кто привык придерживаться обороны, всегда умнее, всегда вдумчивее… И ещё: у него есть возможность одержать победу, не причинив противнику увечий. Хотя бы даже призрачная. Не зря же говорят, что самая лучшая крепость та, защитникам которой не пришлось стрелять по врагу. И потом: тот, кто привык придерживаться обороны, не нарушает Божьи заповеди. А атакующий нацелен только на то, чтобы ранить или убить. Мы с вами говорили про любовь. Про ум и любовь. Держа в руках источник смерти, нельзя не думать о любви… Ваш отец прав!

Мартин поднял на него глаза, полные слёз:

— Прав?! — почти крикнул он. — Любовь?!

И выбежал в коридор. В кухонном проёме мелькнули лица служанок, со страхом и молитвой наблюдавших бой отца и учителя. Мартин прогрохотал ботинками по ступеням лестницы, взбегая на третий этаж.

Вырвавшись на свежий воздух, Мартин бросился ничком на плиты в своём углу на балконе. Его плечи тряслись от рыданий. И успокоиться никак не получалось. Такого ещё не случалось с ним. Мелкие кусочки отколотой утром штукатурки больно кололи локти и колени, но он не замечал боли.

«Почему отец такой злой? Почему такой жестокий? Чем я заслужил это?» — крутились в голове одни и те же мысли.

Если бы можно было рассказать кому-нибудь о той тоске, которая его гложет, поделиться с кем-нибудь чувствами, пусть даже без надежды на особое участие, утешительные слова – ему было бы легче. Но кому? С кем?

Соседские мальчишки были разными. Были и драчуны, были и славные ребята, были и такие, которых он мог бы, пожалуй, назвать друзьями. Но это было давно: два года назад.

Некоторые сверстники продолжали шумную возню на улицах. Но трое самых верных друзей – Андреас, Руд и Тейо, как и он, вошли в подростковый возраст и теперь помогали своим отцам, обучаясь тонкостям семейного дела.

Андреас, сын пекаря, помогал отцу: привозил муку, патоку, приправы и специи, месил тесто, разносил хлеб по заказчикам, торговал на рынке. Он работал непрерывно, и по воскресеньям, и по праздникам, и сильно уставал.

Руду, сыну краснодеревщика, который тоже постигал тонкости отцовской профессии, Создатель подарил отличные руки и хороший вкус, и ни у кого не возникало сомнения, что настанет момент, когда слава его отца со временем поблёкнет в тени сына. Так что Руд при каждой встрече с друзьями хвастался успехами и тут же спешил к своим инструментам, чтобы момент его славы наступил побыстрее.

Тейо, сын зажиточного цирюльника, учился не только стричь и брить, но и лечить раны, пускать кровь, вырывать зубы, поскольку цирюльник был в Нидерландах в те времена прежде всего хирургом. Салон его отца был весьма знаменит, и работы у мальчишки было более чем достаточно.

Лишь четвёртый из друзей, Рулоф Ге'ертсон, сын весовщика, важного чиновника городской палаты мер и весов, парень добродушный и простой, был волен убивать время, как ему было угодно. Он то бегал с толпой ребятни, всегда готовой на любую шалость, то присоединялся к мальчишкам постарше, которые, выручив случайной работой горсть медяков, шли их пропивать в кабак. И только его мог видеть Мартин, когда бы захотел, если бы сам, как дворянин и сын дворянина, не был вынужден по воле отца отдавать почти всё время учёбе. И теперь он мог перекинуться парой слов со своими друзьями лишь на мессах в церкви.

Слуги – камердинер Ян, кухарка Хелена, горничная Клазина и конюх Вим – были добры к нему, но так были преданны отцу, и так боялись его, что никогда ему не прекословили и всегда старались в точности исполнить все его приказания.

Изредка появлявшийся в их доме Томас был весельчаком и балагуром, но он был, как казалось Мартину, дельцом, человеком оборотливым, не интересующимся ничем, что не приносит дохода, кроме, пожалуй, хорошей еды и музыки.

Оставался Себастьен – умный, добрый, тактичный и понимающий, насколько, конечно, ему позволяли его знание голландского и знание французского Мартином. Сейчас, через два года учёбы у него, Мартин мог бы сказать: мой старший друг. Но захочет ли оставаться в их доме Себастьен сейчас, после оскорбления, после нелепой выходки отца, даже если тот действительно поднимет ему жалование?

А если Себастьен больше не придёт? Что будет тогда? Остаться совсем одному и сойти с ума в одиночестве? Или бежать отсюда?

«Море! — сквозь отчаяние блеснула мысль. — Надо срочно посмотреть на море!»

Он поднялся на ноги. Над морем висела сизая полоса тумана, и за городскими стенами ничего не было видно. Лишь несколько чаек величаво парили в высоте перед стеной тумана, глядя сверху на город. Мартин вздохнул.

Ему бы тоже очень хотелось вот так полететь в небесах. Увидеть дюны, жёлтые, как золото. Увидеть море от края до края. Увидеть неведомые берега. Увидеть родной город с высоты: городскую стену, рыночную площадь с ратушей и башней, каналы со снующими лодками. Увидеть дворик на улице Линдебоох с заветной дверью, мимо которой он всегда проходил с робостью.

Проходя мимо той двери, Мартин всегда ждал, что она вот-вот откроется. Откроется, и из-за неё снова выглянет та хорошенькая девчонка. Всей душой ждал и очень боялся этого. Боялся, что она выглянет и снова улыбнётся ему, и снова будет долго провожать его взглядом. Так долго, что ужасно не захочется заходить за поворот. Потому что там, за поворотом, хищным зверем накинется чувство опустошённости, и захочется развернуться и бежать, бежать назад, к двери, пока девочка ещё не успела её закрыть. Чтобы просто стоять рядом. И молчать от счастья. Стоять и любоваться её светлыми непослушными кудряшками, выбившимися из-под белоснежного чепца. Любоваться её солнечной улыбкой. Любоваться её глазами, голубыми, как небеса ясным утром. Любоваться так же, как он любуется морем.

Мартин вздохнул. Сейчас, успокоившись, он снова ощутил голод. За пазухой лежал пирожок, и Мартин достал его. Он откусил сразу почти треть и стал жевать, не чувствуя вкуса, шмыгая и вытирая глаза кулаком.

С навеса над балконом на дорожки сада спланировало несколько голубей – видимо, сидя на самом краю навеса, они заметили еду в руках Мартина. Мартин откусил ещё, а остатками поделился с голубями, просто растерев тесто между ладонями и ссыпав крошки вниз. Голуби, расталкивая друг друга, помчались к добыче, помогая себе расправленными крыльями.

Глядя на суетящихся под балконом птиц, Мартин окончательно пришёл в себя. Он нисколько не наелся половинкой пирога. А пирожок оказался довольно вкусным – это он почувствовал, когда, увы, проглатывал последний кусочек. Голуби тоже оценили столь дорогую еду*, быстро склевав всё до мельчайшей крошки, и теперь с растерянностью бегали по плитам, где-то в глубине своей птичьей души надеясь, что угощение повторится, поскольку благодетель продолжал стоять на своём балконе.

----------
* Зерновые в Нидерландах в XVI в. были большей частью привозными, и пшеница стоила очень дорого; пшеничные хлеб и выпечка считались лакомством, и в будние дни их могли себе позволить лишь состоятельные люди.
----------

— Нету больше! — негромко сказал им Мартин.

Глупые птицы продолжали бегать внизу.

В цветах справа шевельнулась тень. Мартин присмотрелся…

Кошка! Опять соседская кошка! И опять охотится за голубями в его саду!

«А ты, оказывается, глупее воробья! — подумал Мартин. — Тот как улетел, так больше не показывался. Мало тебе было получить камнями? Ух, что я сейчас с тобой сделаю!»

Он молнией сбежал вниз и осторожно вышел в сад. Голуби тоже усмотрели шевеление на цветочной клумбе и насторожились, вытянув шеи, готовые мгновенно взлететь. Кошка крадучись подбиралась ближе. И когда до голубей оставалось всего пара кошачьих прыжков, Мартин резко взмахнул рукой, но так, чтобы голуби увидели это движение, а кошка – нет. Голуби взлетели и всей стаей унеслись за дом, в сторону городской площади. Кошка поднялась на лапки, нервно поводя хвостиком, явно разочарованная.

— Кити-кити! — снова позвал Мартин.

Кошка уставилась на него.

— Кити-кити!

На этот раз он не сидел на корточках, не протягивал руки, не делал вид, что предлагает угощение. Он даже не добавлял в голос предательских ласковых ноток. Но кошка всё равно мягко выпрыгнула из клумбы на дорожку и, вопреки здравому смыслу, который – как полагал Мартин – не мог не быть у животных тоже, снова пошла к нему, глядя прямо в глаза.

«Дура какая! — усмехнулся он. — Какая дура! Я тебя не для угощения зову, дура! Я тебе, дура, сейчас хвост оторву. Или башку сверну тебе твою дурацкую!»

Кошка уже подошла к нему на те самые семь шагов, на то расстояние, с которого он запустил в неё камнем ещё только часа четыре назад. Но не остановилась, а даже постепенно ускорила свой шаг, в результате почти бросившись к его ногам, словно пытаясь что-то успеть.

Мартин продолжал оторопело стоять, а кошка тёрлась о его ноги, изредка заглядывая снизу в его глаза. Всё тёрлась и тёрлась, задирая хвостик и выгибая спину дугой.

— Ну и что тебе надо? — спросил он.

А та волчком крутилась вокруг его туфель. Мартин присел и протянул к ней руку. Кошка забавно боднула руку головой и потёрлась об неё мордочкой, прищурив глаза.

— Ты дура? — вслух спросил её Мартин.

Кошка в ответ заурчала. И снова стала тереться о его чулки. Мартин провёл ладонью по её шелковистой спинке. Кошка заурчала громче.

— Вот возьму сейчас и задушу тебя, — он обхватил тёплую кошачью шею пальцами в кольцо. Шея под шерстью оказалась совсем тонкой. Внутри кошки под его пальцами занятно тарахтело какое-то кошачье приспособление. Мартин разжал пальцы. А кошка не унималась, всё ластилась и ластилась.

Мартин осторожно взял её на руки. Кошка не стала сопротивляться, не стала вырываться, и это поразило его. Он перехватил её тельце так, чтобы ей было удобно, и прижал к груди. Кошка боднула его в подбородок. Её длинные усы щекотали его шею, её прохладные уши тёрлись о его щёки, и это ему было почему-то очень приятно.

— Ну и чего ты хочешь? — спросил он.

Кошка подняла на него глаза. Зелёные радужки сверкали на солнце, словно драгоценные камни.

— Я тебя камнями побил, а ты ластишься. Совсем дура?

Кошка, слушая его голос, прищурила глаза.

— Делаешь вид, что понимаешь?

Придерживая кошку левой рукой, Мартин правой стал гладить её. Кошка замурлыкала сильнее. Мурлыканье передавалось внутрь его тела, и это было так приятно, что его губы сами собой растянулись в улыбку.

Так, с кошкой в руках, поглаживая её, он медленно прошёл вглубь сада и сел на скамью в беседке. Кошка продолжала мурлыкать. Она урчала и урчала, а он всё гладил и гладил её, и это продолжалось бесконечно и действовало так умиротворяюще, что он забыл – удивительное дело! – забыл все дневные переживания!

«Кошка, а может, ты ангел, который снизошёл ко мне с небес, чтобы научить меня любить своих врагов, как завещал нам Господь? Я был тебе первым врагом, а ты разглядела во мне человека и подарила этому человеку незаслуженную ласку. Может, ты ангел?»

Кошка сделала движение, едва заметное, едва ощутимое, но Мартин почему-то сразу понял, что ей наскучило, и осторожно опустил её себе на колени. Кошка потопталась по коленям и спрыгнула на землю. Волшебство закончилось, и Мартин сразу расстроился, улыбка сошла с его лица. Но кошка не ушла сразу. Она снова несколько раз потёрлась о его ноги. И снова посмотрела снизу ему в глаза так, словно очень хотела сказать ему что-то безмерно важное, но не знала нужных для этого человеческих слов.

Её прощальная ласка была так приятна, что Мартин разом повеселел. Он не мог сообразить, как кошка догадалась, что именно это ему сейчас было важнее всего на свете – чтобы она не ушла сразу, а побыла рядом хоть мгновение. У него защемило в груди. Снова навернулись на глаза слёзы. Но одновременно он ощутил облегчение. Удивительное, невероятное облегчение. Вызывавшее и радость и слёзы. Волшебство неожиданно продолжилось, и у него возникла какая-то странная уверенность, что оно, это волшебство, начавшись сегодня, уже никогда не закончится.

— «Я знаю всё, но о себе не знаю ничего», — процитировал он строку из стихотворения Вийона, которое прочитал на уроке учитель. — Может быть, это я дурак? А, кошка?

Кошка боднула его напоследок ещё раз и пошла прочь, легко и неторопливо, грациозно и изящно, как и все кошки, когда им некуда спешить. Мартин, глядя ей вслед, подумал, что этот зверёк преподал ему сегодня, в такой трудный, сложный и неоднозначный день, пожалуй, самый главный урок. Она, кошка, знала о нём то, что' ему о самом себе было до времени совершенно неизвестно.

— «Опомнись и очнись!» «Мне неохота!» «Ты хочешь жить, глупец?» «Пусть силы даст мне Бог!..» Кто ты, кошка? Может быть, ты – ангел, явившийся мне, чтобы меня спасти?.. Спасибо тебе, кошка! И прости меня…

А кошка шла абсолютно спокойно, безмятежно поглядывая по сторонам. Она знала, что этот человек понял её простой природный язык, и больше никогда не бросит в неё камень. Она сумела вскрыть тот наглухо запертый сундук внутри его души, в котором в темноте и отчаянии задыхалась его любовь.


ГЛАВА V. СМОГЛИ БЫ ВЫ СУДИТЬ ЛЮДЕЙ?


Шёл 1545 год. Семнадцать формально независимых провинций на севере Европы, которые говорили на разных языках и обобщённо назывались Низинными Землями (что на севере по-голландски, по-фламандски, по-фризски звучало Нидерланды, а на юге, по-французски – Пейба'*), были точно так же формально объединены под властью испанского короля Карла V из династии Габсбургов.

----------
* Pays-Bas – Низинная земля, Нидерланды (фр.)
----------

Каждая провинция имела собственную форму правления (герцогство, графство или епархию) и независимую местную власть – Провинциальные Штаты*. Провинции имели довольно сложные взаимоотношения, то сотрудничая, то конкурируя так, что доходило едва ли не до войны. Формальной столицей был Брюссель**. Именно там находился двор наместника короля – статхаудера*** Нидерландов, и там заседали представители провинций – Генеральные Штаты, когда требовалось решение вопросов, затрагивавших все провинции. Например, когда король предлагал – тогда именно предлагал! – поднять или ввести в стране новые налоги.

----------
*   Провинциальные Штаты – совет, который состоял из делегатов от городов и сословий провинции. Формально провинциальные штаты подчинялись Генеральным Штатам Нидерландов, но на деле делегаты провинций в Генеральных Штатах старались отстоять интересы своих провинций, в том числе и дарованные в прежние годы и века привилегии.
**  Брю'ссе'ль – столица Бельгии; в XVI в. – столица испанских Нидерландов.
*** Ста'дхаудер – наместник, должностное лицо, управлявшее какой-либо территорией от лица главы государства. В Нидерландах XVI-XVIII вв. существовали должности статхаудера Нидерландов и статхаудеров провинций и отдельных графств с правами провинций.
----------

Столь необычное вынужденное поведение монарха объяснялось тем, что со старинных времён многие нидерландские города имели привилегии, дарованные былыми сюзеренами, и пользовались значительным самоуправлением. К тому же последняя бургундская герцогиня Мария*, унаследовавшая Нидерланды в юном возрасте без армии и денег, в обмен на поддержку местной знати подписала «Великую привилегию», в которой центральная власть была значительно ограничена в пользу властей провинциальных. Увы, добросердечная красавица Мария вскоре трагически погибла, упав с лошади на охоте, и Нидерланды перешли в собственность дома Габсбургов, для которых какие-то привилегии для народов были просто дичью.

----------
* Мари'я Бургу'ндская (1457-1482) – наследная герцогиня Бургундская, графиня Голландии, графиня Эно и маркграфиня Намюра, одна из самых желанных невест Европы тех лет. Вышла замуж за эрцгерцога Максимилиана Габсбурга (впоследствии императора Священной Римской империи Максимилиана I), так что после её трагической гибели её земли вошли в состав фамильных владений дома Габсбургов и через поколение достались в наследство испанским королям.
----------

«Великая привилегия» была отвергнута Габсбургами уже к началу XVI века, и хотя она просуществовала недолго, её положения продолжали занимать видное место в коллективной памяти нидерландцев при обсуждении того, какими должны быть отношения Нидерландов с монархами.

И монархи до поры до времени были вынуждены это терпеть. Поскольку в Нидерландах проживало около трёх миллионов трудолюбивых, предприимчивых и упорных до упрямства людей. Уже тогда Нидерланды, очень небольшие по площади, были самой густозаселённой частью Европы, а население проживало в трёхстах богатых городах, ста пятидесяти промышленных районах и шести тысячах ухоженных деревень.

В северной части Нидерландов жили два народа: голландцы и фризы, говорившие на схожих языках германской группы, голландском и фризском соответственно. Южнее, в бассейне Шельды*, жили родственные голландцам фламандцы, разговаривавшие на фламандском языке, тоже очень похожем на голландский. Ещё южнее проживали валлоны, потомки кельтов, говорившие по-французски. Отличались разные части Нидерландов и уровнем общественного и промышленного развития. На юго-востоке ещё не были изжиты до конца феодальные пережитки. Но зато юго-запад был одним из самых передовых промышленных регионов Европы, славившийся своим сукном. Там уже создавались капиталистические предприятия и сиял богатством и славой Антверпен, один из самых богатых городов Европы, ставший центром мировой торговли после открытия морского пути в Индию.

----------
* Ше'льда – река, на берегах которой стоит город Антверпен.
----------

Провинции севера, самыми значительными из которых были Голландия и Зеландия, стали ареной вековой упорной борьбы людей с вездесущей водой за собственную землю. На осушаемых в течение столетий польдерах* зеленели пышные пастбища, паслись тучные коровы и собирались богатые урожаи, в избытке дававшие сырьё для полотняного производства. Кроме того, голландцы издревле были прекрасными мореходами и рыболовами, так что север Нидерландов особо славился тремя своими продуктами: сельдью, сыром и полотном.

----------
* По'льдер – осушенные людьми низменные участки морских, озёрных побережий или заливных лугов, защищённые дамбами от затопления.
----------

Таким образом, Нидерланды к середине XVI века превратились в один из самых промышленно развитых и богатых торговых регионов Европы. И не зря испанский король Карл V, основатель великой колониальной империи, в которой, как говорил он сам, «никогда не заходило солнце», считал Нидерланды самой драгоценной жемчужиной в своей короне.

А Испания к середине XVI века уже пережила время своего расцвета и скатывалась к глубокому экономическому упадку. Золото и серебро из американских колоний лишь осело в сундуках испанской знати, не оказав никакого содействия испанской экономике. Даже испанские капитаны предпочитали останавливаться не в испанских портах, а в Антверпене, где торговля приносила больше барышей.

Так что богатые Нидерланды, которые по прихоти истории оказались подвластны Испании, не могли рассматриваться нищающей Испанией никак иначе, чем богатой добычей, из которой следовало любыми способами выжимать золото. Нужно было только найти повод обложить нидерландцев дополнительными налогами.

И такой повод скоро найдётся, когда в Нидерланды проникнет кальвинизм и упрочит там своё положение. Испанский король под маской борьбы за католическую веру пошлёт в Нидерланды войска, которые, впрочем, будут убивать и кальвинистов, и католиков – было бы что у них отнять, чтобы ссыпать в испанскую казну и набить карманы.

***

Род Бохенвейков не был ни очень знатным, ни очень богатым. По семейному преданию, далёкий могучий предок Тьярд по прозвищу Зва'ртекоп – Черноголовый – защитил десятилетнего Вильгельма*, будущего герцога Гельдернского**, от напавших на него сторонников конкурирующего клана, побив их валежиной в гельдернских лесах. В том достославном предприятии ему помогал родной брат И'во по прозвищу Фи'нгерлос – Беспалый, – добивая тех, кто пытался убежать. За тот героический поступок они оба получили от матери Вильгельма Марии Гельдернской*** дворянские титулы, были возведены в рыцарское звание, пожалованы земельными угодьями, накормлены и напоены.

----------
*   Вильге'льм I Ге'льдернский (1364-1402) – герцог Гельдерна и граф Зютфена, герцог Юлиха; участвовал в Столетней войне (1337-1453) за французский престол на стороне Англии.
**  Ге'льдерн – во второй половине XVI в. герцогство в составе Нидерландов, на востоке страны; ныне территория разделена между Нидерландами и Германией.
*** Мари'я Ге'льдернская (?-1397) – одна из двух претенденток (наряду с родной сестрой Матильдой) на престол во время войны за наследство герцогства Гельдерн и графства Зютфен в Нидерландах (1371-1379).
----------

Братья были весьма далеки от политики. Они возвращались коротким путём из соседней деревни и в тот момент лишь случайно оказались рядом, но они никак не могли допустить убийства плачущего ребёнка у них на глазах. Если бы они застали за подобным злодеянием сторонников самой Марии, участь последних была бы точно такой же.

В итоге братья вернулись в родную деревню только через неделю, не до конца протрезвевшие и на дарованных конях: первый – рыцарем ван Бохенвейк, второй – рыцарем ван дер Э'мпен. Чуть позже появился и герб рода Бохенвейков: пять вырванных с корнем дубов на белом щите.

После этого Бохенвейки два века жили на деньги, которые получали, сдавая в аренду принадлежавшие им луга и торфяники. Простые деньги предполагают простые решения, и в роду ван Бохенвейков никто ранее не задумывался о том, как бы получить два гульдена дохода вместо одного.

Но наводнение Святого Феликса*, буквально смывшее южные Нидерланды, и наводнение Всех Святых**, случившееся двумя годами позднее и затопившее юг Голландии, потрясли Коэна ван Бохенвейка настолько, что он решил постепенно продать принадлежавшие ему земли. Они лежали практически на уровне моря, и могли бы пострадать, если стихия, грозно бьющая по южным провинциям, решила бы снова нанести здесь, на севере, удар, подобный тому, какой она уже нанесла два с половиной столетия назад***, когда море поглотило обширные пространства, создав огромный залив Зёйдерзее.

----------
*   Наводнение Святого Фе'ликса – стихийное бедствие, произошедшее 5 ноября 1530 г., в день Святого Феликса, когда штормовой нагон вод Северного моря, поднятый ураганным ветром, затопил значительные площади Фландрии и Зеландии. Некоторые районы остались с тех пор навсегда покрытыми водой. Погибло более 100 тысяч человек.
**  Наводнение Всех Святых 1532 года – наводнение, случившееся в Нидерландах 2 ноября 1532 г. после Дня Всех Святых, затопившее часть Зеландии и южной части Голландии. Погибло более 50 тысяч человек. Наводнениями Всех Святых также названы стихийные бедствия, произошедшие в Нидерландах в начале ноября в 1170, 1570, 1575, 1675 и 2006 гг.
*** Наводне'ние Свято'й Лю'сии – катастрофическое наводнение, произошедшее 13-14 декабря 1287 г. в день Святой Люсии, в результате которого в Северной Голландии были размыты песчаные берега и затоплены огромные площади в Голландии и Гельдерланде, а бывшее пресное Флевонское озеро превратилось в морской залив Зёйдерзее.
----------

Агент из Антверпена, приехавший тогда в Фиртерпен по поручению одного из богатых земельных спекулянтов, очень понравился Бохенвейку своей пунктуальностью и обстоятельностью. Агент, в свою очередь, был очарован игрой Бохенвейка на лютне и весьма впечатлён тем, что тот трижды обыграл его в шахматы.

«Мне бы такого помощника!» — думал Бохенвейк, разглядывая агента и прислушиваясь к его толковым ответам.

«Не скупердяй. Голова на месте, — думал агент, поглядывая на Бохенвейка и в очередной раз прикидывая варианты, как бы вывернуться из трудной ситуации на шахматной доске. — Вроде, прост и наивен, а потом вдруг такой вопрос задаёт, что непонятно: или сам знает и меня проверяет, или не знает, но на лету схватывает. Музыку любит до самозабвения. В шахматах противник искусный… Мне бы к такому в управляющие!»

Основательная вечерняя пирушка, через неделю ознаменовавшая продажу первого из родовых участков, довершила их знакомство.

Так Томас Петерс стал доверенным лицом Коэна ван Бохенвейка.

В тот же вечер Петерс перевёз свои вещи из неудобного тёмного маленького номера в дешёвом трактире в одну из просторных и светлых гостевых комнат в доме Бохенвейков. Дела Петерс проворачивал в крупных городах – Антверпене, Амстердаме, Харлеме* и Лейдене**. Но при этом приезжал в Фиртерпен по нескольку раз в год для обсуждения дел с новым хозяином, постепенно став почти членом его семьи.

----------
*  Ха'рлем – город на западе Нидерландов в провинции Северная Голландия. В XVI в. – один из центров текстильной промышленности и пивоварения.
** Ле'йден – город на севере провинции Южная Голландия. В XVI в. – центр суконной промышленности.
----------

Изо дня в день Бохенвейк обсуждал с Петерсом детали предстоящего коммерческого предприятия. Как и все его предки, Бохенвейк не был силён в коммерческих делах, но был упрям и дотошен. Он задавал Петерсу сотни вопросов, некоторые из них задавал заново, временами доводя гостя своей въедливостью до изнеможения.

— Томас, вы всё-таки не бессмертны, — веско говорил Бохенвейк. — Случись что-нибудь с вами, и я останусь беспомощен, как кусок торфа. Я знаю, что могу полностью на вас положиться, пока вы живы. И я желаю прожить вам ещё триста лет, съесть сто тысяч цыплят, выпить целое море пива. Но ваша судьба в руках Господа. Значит, мне тоже нужно хотя бы немного разбираться в коммерции. С вашей помощью! Вон мой Мартин глотает науки, как вы – вафли… И кстати, научи'те и сына тому, что знаете сами, и моей благодарности не будет границ. Всё! Пошли в трактир, выпьем!

И они шли в трактир, засиживаясь там допоздна.

***

После того боя с отцом Себастьен не приходил два дня. Мартин даже подумал, что француз решил отказаться от работы в их доме. Взвесив все события того дня, Мартин со стыдом понял, что не только отец виноват перед учителем, но и он сам. Разревелся, как маленький, нагрубил, убежал, даже не попрощавшись и не поблагодарив. Мартин, вспоминая подробности, был сам себе неприятен. И в молитвах просил Господа простить его и вернуть Себастьена.

И когда француз появился в их доме снова, радости Мартина не было предела, хотя он и старался её скрывать. Но скрывал по-детски, наивно: пытался ничем не выражать её – ни взглядом, ни голосом, ни движением, – но одновременно горячо хотел, чтобы учитель догадался, что он рад. И потому неосознанно, согласно заложенной во всех нас природе, перестарался с подчёркнутой невозмутимостью и в движениях, и в голосе, и во взгляде. И внимательный Себастьен это, конечно же, увидел. Увидел и улыбнулся. Улыбнулся совсем чуть-чуть, уголками губ. Улыбнулся так, чтобы Мартин понял, что он всё увидел.

— Сегодня снова арифметика, и вы опять рассеянны, — укоризненно сказал Себастьен. — Что случилось на этот раз?

— Ничего, — с виноватой улыбкой ответил Мартин.

— Так уж и ничего?

Мартин смутился и вздохнул.

— Ладно, — сказал учитель. — Задам вам пару забавных задач.

Мартин радостно заулыбался. Себастьен прошёлся по комнате.

— Однажды на войне отряд голландцев и отряд их врагов сошлись на сыром торфяном болоте. И те и другие шли долго, устали. Утром в бой, а у них – у тех и у других – от слабости ноги дрожат. И сесть негде: всюду холодная вода под ногами хлюпает. Ни дерева, ни кустика, ни единой кочки вокруг. У каждого – нет ничего, что под зад можно было бы подложить. Что делать? Как отдохнуть? Что посоветуете голландцам, чтобы набраться сил?

— Это… тоже арифметика? — с удивлением переспросил Мартин.

— Враги сильные, мсье Мартин! — с озабоченным лицом проговорил Себастьен. — Если не отдохнут голландцы, пропадут все!

Мартин задумался и даже закрыл глаза. Он представил себе бескрайнее туманное болото, в котором стоят по колено в воде голландские солдаты. Столпились, глядя друг на друга да вокруг себя, а что делать – не знают. Так Мартину стало страшно за своих, так их жалко, что он мысленно схватил свой стул и побежал туда, на болото, чтобы солдаты хоть немного по очереди посидели, дали ногам отдых. Хоть сколько-нибудь…

«А что если одного усадить, а другого – ему на колени? Солдаты не девушки, конечно, чтобы на колени парням садиться… Но утром ведь в смертный бой! Тут уж не до шуточек… А второму пусть ещё один на колени сядет! А третьему – четвёртый! И так далее. Главное, чтобы стул выдержал!.. Эх! Да нет же там, на болоте том, никакого стула!.. Стоп! А если вместо стула…»

И вдруг глаза у Мартина заблестели, румянец по щекам пятнами пошёл.

— А много солдат? — переспросил он.

— Целый отряд! Человек тридцать-сорок.

Мартин заулыбался:

— Кажется, придумал!

— Скорее говорите! Рассвет уже скоро, а люди без отдыха!

— Если одному солдату сядет на колени другой, а третий – на колени второму, а четвёртый – на колени третьему, а пятый – на колени четвёртому, ну, в общем, и так далее, а первый сядет на колени последнему, то, наверное, можно будет так отдохнуть… В-общем, — оживился Мартин, — солдатам нужно встать в круг в затылок друг за другом и всем одновременно сесть друг другу на колени! Даёшь врагов! — завопил он.

— Блестяще! Сметливые голландцы придумали выход, отдохнули и наутро порубили всех уставших врагов начисто. Браво, полководец!

Мартин сиял как новенький флорин на солнце.

— А ещё?

— Хотите ещё? Та-ак… Один кузнец нашёл в куче лома пять кусков цепи по три звена каждый… Пять кусков по три звена. Представили себе?

— Да.

— И решил он скрепить их все вместе, расковав несколько звеньев, сцепив с другими и сковав снова, чтобы получилась длинная цепь. Посмотрел, подумал и решил, что нужно расковать четыре звена. Согласны ли вы с ним?

Мартин подумал.

— Ну да! Пять отрезков. Четыре промежутка между отрезками. Нужно расковать четыре звена, чтобы ими скрепить все пять кусков вместе.

— Та-ак. Но вот беда: его подмастерье с ним не согласен и поднял его на смех. Что делать кузнецу? Выгонять строптивого подмастерья или нет?

— Ну а как иначе?.. Четыре ведь промежутка…

— Думайте.

И так и эдак прикидывал Мартин, ничего придумать так и не смог.

— Выгонять подмастерье, получается? — переспросил Себастьен. — Так. А вы вместо того чтобы расклёпывать по одному звену от каждого куска, возьмите кусок и расклепайте не одно звено…

Мартин хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно! Взять один кусок и расклепать все три его звена! Останется четыре куска и три промежутка между ними. Эти три промежутка склепать этими тремя расклёпанными звеньями… Как я сразу не додумался! Придётся оставить подмастерье… И поднять ему плату!

Мартин был заметно разочарован.

— Но ведь это не арифметика, мсье Себастьен!

— Это логика. Если арифметика – это дочь математики, то математика – родное дитя логики. Ну что, давайте поработаем! У нас ещё с вами будет много времени поговорить о самых разных интересных вещах.

— А ещё? Хотя бы одну…

Себастьен взглянул на умоляющие глаза Мартина.

— Одну?.. Ну, давайте ещё одну. Один герцог завёл у себя закон: давать всякому преступнику перед казнью на выбор две бумажки. На одной: «казнить», на другой: «помиловать». Какую приговорённый вынет, так тому и быть. И вот оклеветали вас, мсье Мартин, могущественные враги, сами вас судили и сами приговорили вас к казни. Подменили бумажку со словом «помиловать» на вторую бумажку «казнить» и радуются: какую вы бумажку ни выберете, всё равно погибнете. Стал проверять палач бумажки перед казнью, видит: обе бумажки одинаковые – «казнить». Возмутился, хотел сказать герцогу, что кто-то бумажку подменил, а вы его останавливаете, слёзно просите никому ничего не говорить. Глупец, говорит палач, ведь шанса спастись не будет! А вы настаиваете. Махнул рукой палач. Ему-то хорошо: какую бумажку вы ни вынете – палачу заработок будет. Пришёл герцог со свитой. Протянул вам палач шляпу со жребиями. Вынули вы бумажку… И вас тут же помиловали и отпустили!

— Как это? — изумился Мартин.

— Думайте. Попробуйте догадаться, что произошло на эшафоте.

Мартин подумал.

— Я пожаловался герцогу! — подскочил он и сразу нахмурился: — А, нет! Тогда бы мне пришлось заново жребий тянуть.

— Думайте.

Мартин думал долго, но ни одна мысль не лезла в голову.

— Судьи сознались, что ли?.. Да ну! Мне опять пришлось бы заново жребий тянуть.

«Друзья с оружием отбили меня у эшафота, что ли…» — уже отчаиваясь, подумал Мартин.

— Постарайтесь представить себе всё, что происходит на эшафоте отдельно в каждый момент, — посоветовал Себастьен. — Кто где стоит. Что где лежит. Можете даже нарисовать.

«Ну, мне только себя на эшафоте рисовать осталось! — нахмурился Мартин и решил сосредоточиться: — Герцог пришёл, сел у эшафота. Остальные остались там, где были. Так. Палач взял шляпу. Так. Протянул её мне. Остальные… Так. Герцог ничего изменить не может. Так? Так! Судьи?.. Им не нужно ничего менять. Так? Так! Палач? Уже выяснили – тоже ничего не изменит уже. Тем более ему наплевать: он деньги зарабатывает. Один приговорённый и может что-то изменить. А что я могу изменить? Ничего! Бумажки-то одинаковые, и на обеих… Ну, вынул я одну. Вторая осталась в шляпе. Так? Так! На той, что вынул: казнить. На той, что в шляпе: тоже казнить. Вынул я бумажку и показываю судьям или кому там? Герцогу! А там: казнить. Показываю… А в шляпе-то лежит другая! А если я бумажку не показываю… Что это даст? И что я с этой бумажкой могу сделать? А? Что?»

И тут Мартин расхохотался. И расхохотался так заразительно, что засмеялся и Себастьен.

— Что там у вас на виселице приключилось настолько смешное? — спросил он.

— Съел! — сквозь смех выдавил из себя Мартин.

— Кто кого съел и за что? Герцог палача?

— Я съел бумажку, которую вынул из шляпы!

— Не подавились? Ну и превосходно! Задача решена! Проверить ту бумажку, которую вы съели, никто уже не сможет. Полезут в шляпу, а там: «казнить». Значит, вы вынули и съели «помиловать». Герцог едет на охоту. Вы удираете из города подальше от коварных судей. Палач остался без денег.

— Палача за молчание вполне наградить можно!

— Ну, это вы сами с ним разбирайтесь, — отмахнулся Себастьен так забавно, что довольный Мартин снова засмеялся. — Ну что, я вижу, вы вполне готовы перейти к более практическим задачам.

— Готов! — с улыбкой сказал Мартин, пододвинув чернильный прибор к себе поближе.

Мысли были быстрыми и эластичными. Мартин чувствовал себя словно человек, хорошенько выспавшийся и умывшийся холодной водой после череды непрерывных бессонных ночей. Себастьен всё усложнял и усложнял задания, но Мартин выполнял их играючи. Он даже сам удивлялся тому, насколько быстро это ему удавалось сегодня.

— Ну, на сегодня хватит! — с видимым удовлетворением сказал Себастьен. — Что вы так улыбаетесь? Совсем не устали, что ли? Когда мои учителя задавали мне задачи, у меня вид не был таким сияющим, как у вас сейчас.

— У вас были не очень хорошие учителя, мсье Себастьен?

— Учителя у меня были разные. Были хорошие. Были дурные. Но я учился наукам. Я понял, что сама учёба есть великое благо и что иметь возможность учиться – настоящее счастье. И потому даже от дурных учителей старался получить знания. И вы учитесь наукам, мсье Мартин. Учитесь наукам, невзирая на лица!

Себастьен надел шляпу:

— Ну что, в целом занятие прошло с хорошим настроем. Остались довольными и ученик и учитель, — он погрозил Мартину пальцем, поводя им из стороны в сторону.

— Спасибо вам, мсье, — смущаясь, сказал Мартин.

— За что? — поднял брови Себастьен.

— За то, что учите меня. Я боялся, что вы перестанете ходить к нам.

— Ну, во-первых, уча вас, я зарабатываю свой хлеб. Ваш отец сегодня выплатил мне двойное жалование, как и обещал. За что я ему очень благодарен. А во-вторых… Я уже говорил вам: я тоже учусь вместе с вами. За что я благодарен и вам. А в-третьих… В-третьих, почему это я, по-вашему, должен был вдруг перестать ходить к вам?

— Я… я повёл себя так не по-взрослому тогда…

Себастьен задумался и сказал тихо и мягко:

— Случились неприятные для вас вещи. Вы расстроились. И вам после этого нужно было побыть одному. Это очень по-человечески. Поверьте, у каждого из людей иногда возникают и неприятности, и потребность в одиночестве.

— Вас не было два дня…

— Видите ли… Мне пришлось заказать пару новых хороших рубашек и нужно было дождаться, пока заказ выполнят.

Мартин закусил губу от чувства неловкости.

— Простите, мсье Себастьен. Я вовсе не хотел, чтобы вы оправдывались.

— Ничего! Зато все вопросы разрешились.

— Мсье Себастьен, а можно я спрошу у вас ещё только одну вещь?

— Да. Слушаю вас.

— Мсье Себастьен, вы смогли бы… судить других людей?

— Я понимаю вас… Я христианин, мсье Мартин. И как христианин, чту заповедь «не суди». Есть люди, которые сами присваивают себе право судить. Пусть их за это судит сам Господь. Но есть люди, которым доверяет судить народ. И они вынуждены оправдывать это доверие и судить, иначе безнаказанное зло быстро победит. Доверие людей – это великая сила и великая ответственность. И если люди придут ко мне и скажут… Да! Если придут и скажут: «Себастьен! Мы доверяем тебе судить»… Я не знаю, что я отвечу, мсье Мартин. Не знаю! Скорее всего, соглашусь. Только не людей судить, мсье Мартин. Не людей, а судить преступления людей. Чувствуете разницу? А вы… Вы постарайтесь не судить своего отца!

***

Вечером с моря задул сырой холодный ветер, налетел туман и стал накрапывать мелкий дождь. Поужинав дома, Бохенвейк и Петерс предпочли остаться в форхёйсе, греясь у камина. В такие часы отец обычно играл на лютне, и Петерс слушал музыку, закрыв глаза или глядя на разноцветные язычки огня от медленно горящего в камине сложенного башней торфа.

Когда отец начинал играть, Мартин не мог сосредоточиться на занятиях, бросал перо и книги, выходил в коридор и тихо спускался на один лестничный пролёт. Там он стоял у лестницы, прислонившись спиной к стене, и слушал нежные звуки лютни, доносившиеся снизу. Отец иногда играл и у себя в комнате, и тогда Мартину нужно было лишь приоткрыть дверь, чтобы слышать, как отец мечтательно перебирает струны. Но Бохенвейк всё же предпочитал играть в форхёйсе: звуки в самой большой комнате дома затухали медленно, и казалось, что музыка парит под её сводами, заполняет всё её пространство, что придавало волшебства даже самым простым мелодиям.

— Скажите честно, миньер, это ведь вы сами сочинили? — спросил Петерс однажды, когда Бохенвейк закончил играть очередную мелодию.

— Почему вы так решили?

— Мне так показалось. Когда вы её играете, у вас лицо… глаза становятся какими-то странными, будто вы смотрите и видите что-то такое, что недоступно глазам простого смертного.

— А вы поэт, Томас! Странные глаза, говорите? Может быть. Мне кажется, что эту музыку я слышал ещё совсем маленьким. Однажды вечером в какой-то праздник песню на эту музыку пели рыбаки, сидя за столом у трактира. Пели с упоением. Мне даже казалось, что пока они её пели, они все разом протрезвели. Больше я её никогда не слышал. И рыбаков тех больше не видел. Я тогда совсем не запомнил слов, да и мелодию наверняка переврал. Но с тех пор эта музыка звучит у меня в голове. Всю жизнь. Сама является, сама звучит. И на лютне я решил научиться играть именно из-за этой музыки. Наверное, чтобы никогда её не забыть. Почему я её запомнил, мне и самому непонятно. Обычная мелодия. Их народ, наверное, лет сто или двести уже поёт. Может быть потому, что лица тех старых рыбаков, которые только что горланили срамные, бесстыжие песенки, разом стали серьёзными? Может быть. Это ведь впечатляет, когда краснеют глаза сразу у двух десятков мужчин. Сильных и мужественных, ничего не боящихся, даже самой смерти. Они, помню, так провоняли рыбой, что рядом с ними и стоять-то было невозможно. А я стоял. И запаха того не чувствовал. Слушал. Смотрел и слушал.

Отец, словно сбросив с себя груз воспоминаний, заиграл другую мелодию, веселее и энергичнее. Мартин стоял у стены, холодившей его спину, и думал о том, почему в отце уживаются два совсем разных человека. Один из них берёт в ладони лютню и нежными прикосновениями пальцев заставляет её плакать или смеяться. А другой сворачивает эту самую ладонь в огромный каменный кулак и смотрит так, словно хочет раскроить тебе череп. К первому из этих людей влекло и тянуло, от другого хотелось бежать.

На улице послышался топот. В окнах в густых сумерках промелькнули огни факелов. Бохенвейк, обеспокоенно глядя в сторону входной двери, отложил инструмент. Петерс посмотрел на его напряжённое, вытянувшееся лицо и встревожился сам.

В дверь загрохотали молотком. Вим выскочил из своей каморки и бегом кинулся открывать. Бохенвейк поднялся со стула и сделал несколько шагов к входу. На улице перед дверью стояли, переминаясь с ноги на ногу, три стражника, с полей мокрых шляп которых падали вниз дождевые капли.

— Что?! — рыкнул Бохенвейк в дурных предчувствиях.

— Миньер, вашего учителя зарезали! — почти хором крикнули двое стражников.

— Кто?! — Бохенвейк выпрыгнул на улицу.

— Пока не известно.

— Где?!

— В таверне «Барсук».

— Двое – быстро к городским воротам! Если ещё не закрыты – закрыть их! Собрать приметы всех, кто недавно выходил из города! Третий – в порт! Закрыть порт и задержать выход всех судов, всех лодок!

Стражники убежали. Бохенвейк бросился за шпагой. Пока он надевал ремень, Ян успел поставить перед ним башмаки, набросить ему на плечи плащ и протянуть шляпу.

— Вим! — крикнул Бохенвейк конюху. — Срочно оседлай лошадей для меня и себя! Я – в таверне «Барсук»! Возьми плети и кинжал!

Дверь захлопнулась. Затих вдали топот. Петерс и Ян так и остались стоять в оцепенении. В форхёйс тихо вошли обе служанки, прикрыв рты ладонями и глядя покрасневшими глазами то на одного, то на другого.

Мартин медленно спустился по ступеням вниз. Тишина звенела в его ушах. Он перестал чувствовать руки, тело била мелкая дрожь.

— Может быть, не насмерть… — тихо пробормотала Клазина, глядя на его бледное лицо.

— Да, да! — Мартин засуетился, кинулся к лестнице, потом вернулся в форхёйс, метнулся к входной двери и, распахнув её, бросился в дождь и густые сумерки.

— Шляпу! Плащ! — крикнул ему Ян, но Мартин уже бежал к трактиру.

Холодные струи текли за шиворот, но он не замечал их. Сумерки уже сгустились настолько, что на узких улицах не было видно собственных ног.

Трактир «Барсук» находился на другой стороне канала. Но Мартин в темноте никак не мог найти мост. Вообразив, что пробежал мимо него, он устремился в обратную сторону. Поняв, что бежит уже долго, а моста всё нет, он остановился и перевёл дух. Осмотревшись, Мартин растерялся: он никак не мог узнать место, в котором оказался. Посмотрев наверх, на фоне угольной черноты обступивших его домов он увидел едва заметную полосу неба, которая подсказала направление улицы. Он снова побежал, и бежал долго, уткнулся в какой-то тупик, вернулся, увидел просвет между домами, побежал туда, свернул в другой просвет, снова побежал что есть силы, задыхаясь и шепча молитвы, и вдруг едва не ударился о большое дерево, стоявшее с краю улицы.

Под кроной почти не было дождя, и Мартин сел на корточки, сжавшись в комок и прислонившись спиной к шершавому узловатому стволу. Он почувствовал, что устал и очень продрог. Вокруг была такая тьма, что глаза стали бесполезны, и Мартин закрыл их. Равномерный шум дождя был подобен мраку, и Мартин прикрыл уши ладонями, уперев локти в колени. Ему показалось, что, стоило ему приглушить звук льющейся с небес воды, как вокруг сразу стало немного теплее. Потянуло в сон, и голова постепенно склонилась на грудь.

Проснулся он оттого, что кто-то с силой тряхнул его, грубо схватив за плечо. Отрыв глаза, он увидел людей с факелами, склонившихся над ним.

— Ты кто такой? Что здесь делаешь? — пророкотал один из них.

Просыпающийся Мартин увидел, что люди одеты в синие суконные мундиры и широкополые шляпы, сообразил, что это стражники, и попытался подняться. Но замёрзшее тело не подчинилось, и он завалился набок. Стражники вцепились в него и поставили на ноги.

— Ну?! — снова спросил стражник, подняв его голову за подбородок.

— Это, похоже, Бохенвейк-младший. Нет? — присмотрелся второй стражник.

— Да ну! Что ему тут делать? — с недоверием сказал первый и бесцеремонно повертел головой Мартина, разглядывая его лицо на свету.

Мартин отпихнул его руку. Его начала бить дрожь.

— Да Бохенвейк это, я тебе говорю! — воскликнул второй и, бросив алебарду, стал расстёгивать на себе камзол.

— Ты что? — удивился первый

— Не видишь, что ли? Замёрз малец до онемения!

Он накинул камзол на Мартина, надел ему свою шляпу на голову и, подхватив брошенную алебарду, заглянул Мартину в глаза:

— Ну что, пойдём домой?

Мартин осмотрелся вокруг в свете факела. Старая липа! Это же старая липа! Улица Линдебоох! Как он мог здесь оказаться?

— Ну, пойдём? — переспросил стражник.

Мартин кивнул, и стражники, поддерживая его с двух сторон, быстро двинулись к дому Бохенвейков.

А дома был переполох. Петерс нервно ходил по форхёйсу. Служанки стояли на коленях перед распятиями, в голос читая молитвы. У дверей дома стояли солдаты, которые, увидев Мартина, закутанного в широкий камзол, переглянулись, перекрестились и куда-то побежали.

— Вы куда? — закричал стражник, отдавший свой камзол Мартину.

— Найти его милость, сказать, что сын нашёлся!..

Мартина внесли в его комнату. Клазина быстро разожгла камин.

— Сухую одежду! Живо! — скомандовал стражник. — И принесите стакан водки!

Хелена послушно убежала за водкой. А стражник с Клазиной помогли Мартину переодеться и уложили его в постель. Вернулась Хелена с водкой.

— Выпей! — протянул стражник Мартину стакан.

Мартин потянул носом и мотнул головой.

— Выпей, выпей! — настойчиво повторил стражник. — А то сляжешь.

— Выпейте, ваша милость, — прошептала Клазина.

Мартин проглотил содержимое в три глотка и закашлялся, едва не задохнувшись.

— Во-от, — удовлетворённо протянул стражник. — Накрой его одеялами. Пусть отдыхает.

В это время к двери прискакали на лошадях Бохенвейк и Вим.

— Мартин дома? — крикнул Бохенвейк, влетев в форхёйс и швырнув мокрый плащ на пол.

— Дома, миньер, — ответил Петерс.

— Жив?

— Жив!

— Слава Всевышнему!

— Миньер, Ян как убежал искать Мартина, так до сих пор его нет.

— Ничего! Сторожа скажут ему, чтобы возвращался.

Бохенвейк увидел спустившихся по лестнице Хелену со стаканом и стражника в насквозь мокрой рубашке с мундиром в руках.

— Это вы его нашли? — спросил он стражника.

— Да, ваша милость.

— Как он?

— Сильно замёрз. Дали ему выпить водки. Верное средство. Мы после дозора в плохую погоду только так и лечимся. Дай Бог, обойдётся.

Бохенвейк покосился на стакан.

— Камин в его комнате жарко растопили?

— Растопили, ваша милость. Дровами, чтобы пожарче было, — ответила Хелена, подняла брошенный хозяином плащ и поспешила отнести стакан на кухню.

Бохенвейк вынул кошелёк и протянул несколько гульденов стражнику. Тот, словно не замечая протянутых денег, надел камзол, застегнулся на все пуговицы, пригладил мундир и вытянулся перед Бохенвейком:

— Позвольте идти, ваша милость?

— Возьмите!

— Это… не нужно, — стражник мотнул головой, поклонился и прошёл к выходу.

— Спасибо, солдат! — крикнул ему вслед Бохенвейк.

— Служба, ваша милость! Служба.

Стражник отрыл дверь, чтобы выйти, и отшатнулся. Вместе с дождевыми брызгами в дом ворвался бургомистр:

— Коэн! Поймали!

— Где?! — спросил Бохенвейк.

— На дороге поймали! Далеко ушёл, сволочь!

На шум из кухни выскочили служанки. Бургомистр, тяжело дыша, сел за стол в форхёйсе и снял мокрую шляпу.

— Кто он? — послышалось из коридора.

Все повернулись. В проёме, ведущем в коридор, стоял Мартин.

— Это шут Бафиан? — спросил он.

— Нет! — покачал головой бургомистр. — Бафиан знает, что его ждёт виселица, если он появится в городе.

— Кто же он? — повторил Мартин.

— Перекрещенец, один из тех еретиков, что воюют с нашей святой церковью, — бургомистр повернулся к Бохенвейку. — Выродки! Своих вожаков они называют пророками. Молятся им, как богам. А они позволяют им иметь жён сколько угодно и грабить людей, забирая у них имущество, какое приглянётся*.

----------
* Члены радикальных протестантских (анабаптистских) сект грабили «неверных», то есть не принадлежавших к их секте людей, превратившись, по сути, в разбойничьи банды. Один из их лидеров, Ян ван Батенбург, проповедовал своим последователям, что они – избранные дети Бога, что всё на земле принадлежит им, что они вольны делать всё, что им заблагорассудится. Секта просуществовала в Нидерландах с 1535 г. до 1580-х гг.
----------

— Я сегодня выплатил учителю двойное жалованье, — Бохенвейк сжал кулаки. — Уж не из-за этих ли денег?..

— Похоже, из-за них, мой друг! Француз отдал хозяину плату за комнату в трактире, и этот разбойник увидел его кошелёк. Этот кошелёк нашли потом рядом с ним, когда взяли. Он пытался его выбросить.

На щеках Бохенвейка заиграли желваки. Он посмотрел на Петерса:

— Ну вот, Томас. Петлю на виселице, которая вас так беспокоила, скоро будет чем заполнить. А нам, — обратился он к бургомистру, — нужно будет провести следствие, к кому он приходил в город и к кому из города шёл.

— Проведём! А виселицей этот мерзавец не отделается. Гореть ему на огне или на колесе дохнуть.

В наступившей тишине вопрос Мартина прозвучал так, что все вздрогнули:

— Он умер?

Бохенвейк сжал губы и, немного помедлив, ответил:

— Да, Себастьен умер. Отошёл к праведникам. Молись за его душу.

Мартин повернулся и стал подниматься по лестнице на нетвёрдых от усталости и хмеля ногах. Превозмогая всё усиливающееся головокружение, он вошёл в свою комнату, не прикрыв дверь. На столе лежала книга стихов Вийона, которую так и не забрал учитель. Мартин взял её и лёг в постель, прижав книгу к груди.

Услышав его рыдания, Хелена схватилась за голову и выбежала на кухню. Клазина уткнулась головой в стену, прикрыв лицо передником. Бохенвейк подошёл к окну.

Дождевые струи продолжали течь по разноцветным стёклам.

— По-олночь! — послышалось за окном.

Промелькнул огонь факела: прошёл какой-то человек. Через некоторое время показался ещё один факел: уставший, промокший и продрогший Ян возвращался домой.


ГЛАВА VI. МЫСЛЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ПРЕИСПОЛНЕНА ЛЮБВИ


Прошло около двух недель.

Бохенвейк с Петерсом, устроившись в форхёйсе, играли в шахматы.

— Я смотрю, ваш синяк уже почти совсем сошёл, — прервал игру Бохенвейк. — И вы перестали быть похожим на разбойника со своей чёрной перевязью. Пора в Антверпен. Письмо для кузена давно написано, и мне не терпится узнать его мнение.

— Хорошо, я отправляюсь с первым же краером*, который пойдёт на юг.

----------
* Кра'ер — небольшое трёхмачтовое парусное плоскодонное судно водоизмещением 20-60 т., применявшееся в XIV-XIX вв. на Балтике и в Северном море для прибрежного плавания.
----------

— Только знайте меру, Томас! Не сболтните лишнего!

— Будьте покойны, миньер. Моя роль – быть лишь интригующим постскриптумом к вашему письму. «Амстердам. Общее дело. Хорошая прибыль» – вот и все подробности, которые нужно замесить в словесной шелухе. Я угадал?

— Вы хитрец!

— Конечно! — с готовностью кивнул Петерс.

— Чтобы он доверял вам ещё больше, вместе с письмом можете передать ему от меня деньги на проезд. Но только так, чтобы он не подумал, будто его считают скупердяем! Если оскорбится – всё пропало!

— Если оплошаю – клянусь, утоплюсь в Шельде!

Почтовый краер в Антверпен ушёл вместе со спешно собравшимся в дорогу Петерсом на следующее же утро, которое выдалось на редкость ясным. Бохенвейк, наслаждаясь погодой, пошёл провожать судно. А Мартин, пользуясь отсутствием их обоих, вдоволь налюбовался морской синевой со своего балкона.

Пока Петерс жил у них в доме, Мартин выходил на балкон совсем ненадолго, да и то лишь когда отец с гостем отправлялись по делам либо в трактир или когда они изредка засиживались в форхёйсе. Он очень не хотел, чтобы Петерс, занимавший одну из гостевых комнат, окна которых выходили на балкон, ненароком увидел его бездельничающим и глазеющим в пустоту. Одна лишь мысль, что тот может об этом обмолвиться отцу, приводила его в трепет.

Теперь, прибегая на балкон, Мартин всегда имел в кармане кусок хлеба для голубей. Ему было приятно, что птицы его ждут, да и радовала птичья суета на садовых дорожках, когда он, растерев хлеб, ссыпа'л крошки вниз. Однако, опасаясь, как бы соседская кошка не подкралась и не схватила голубя, он старался голубей сильно не баловать, хлеба для них приносил немного, и заканчивались крошки быстро.

Мартин видел, как краер вышел в море и его команда, пользуясь благоприятным свежим ветром, подняла все паруса. Судно с белыми парусами, левый борт которого был освещён утренним солнцем, очень красиво смотрелось на глубокой синеве моря, и Мартин залюбовался зрелищем.

— Миньер Мартин! — послышался из дома громкий голос Яна. — Пришёл учитель!

Мартин немного помедлил. Отец нанял нового учителя на замену погибшему Себастьену. Это был чиновник из городской палаты мер и весов. Шпагой он не владел совершенно, но был весьма сведущ в арифметике, праве и каллиграфии. Бохенвейк-старший, отчаявшись найти учителя, подобного французу, счёл, что европейское коммерческое и гражданское право будет хорошим довеском к тому, что уже освоил Мартин, учась у Себастьена.

На занятия новый учитель всегда являлся в чёрной шапочке и чёрной мантии с белым воротником. На кончике носа всегда носил очки. Но поскольку он обладал прекрасным зрением, то на всё окружающее всегда смотрел поверх очков, что делало его взгляд не солидным, как ему казалось, а наоборот, чванливо-карикатурным.

— Миньер Мартин! — снова крикнул Ян.

Мартин вздохнул, последний раз взглянул на море и побрёл к себе в комнату.

— Каллиграфия, миньер Мартин, – это очень важная наука, — проговорил своим надтреснутым голосом гер Алои'зиус, проверяя стопку бумаги, исписанную Мартином. — Ваш предок получил рыцарское звание. Неужели вы не хотите, чтобы вас возвели в бароны?

— Разве эти замысловатые закорючки могут помочь мне стать бароном? — насмешливо спросил Мартин.

Гер Алоизиус поднял голову и, глядя на него исподлобья, с постным лицом, на котором не выражалось никаких чувств, назидательно сказал:

— Вы напрасно ухмыляетесь. Не знаю, как там во Франции, — он сделал движение головой в направлении северного полюса, видимо, думая, что указывает в сторону Франции, — а у нас в Нидерландах красивый почерк – это лучший талант. Умение писать без ошибок – это замечательно, но рассчитывать на хорошую должность, не обладая красивым почерком, никак не возможно. Вы можете не иметь никаких других способностей, но красивый почерк откроет перед вами многие двери. Ну а если вы вдобавок к почерку овладеете ещё и грамотностью, то преимуществ перед другими соискателями будет масса, и возможностей для вас прибавится. Старайтесь! Буду требовать! И с каждым разом буду требовать всё больше и больше, — он постучал пальцем по стопке исписанных Мартином листов. — А теперь займёмся арифметикой. Итак, быстро умножьте в уме двести тридцать пять на сто девяносто один…

Учение у гера Алоизиуса стало для Мартина частью той тюрьмы, которая строилась вокруг него холодной и жёсткой волей отца. И всё-таки Мартин продолжал относиться ко всем занятиям прилежно. И потому, что берёг в своём сердце завет Себастьена учиться ради самих знаний, невзирая на лица. И потому, что другого выхода у него не было. Возмущаясь, бунтуя и сопротивляясь, можно было довести себя до отчаяния и в конце концов просто сойти с ума.

***

Со дня отъезда Петерса прошло уже более двух недель. Бохенвейк-старший, коротая время, каждый день брал арбалет и ездил на охоту. Он ждал ответного письма от кузена и с каждым днём становился всё более хмурым и раздражительным.

— Почему пиво тёплое?! — отталкивал он кружку.

— Стол был накрыт ещё час назад, как вы и приказали, — пытался оправдаться Ян. — Но ваша милость изволили спуститься к столу только сейчас.

— А что, трудно додуматься заменить на свежее? — рычал Бохенвейк.

Хелена почти бегом спешила в погреб за свежим холодным пивом.

— Распахните окна! Нечем дышать, — в другой раз ворчал он.

И слуги торопливо отворяли оконные рамы, хотя на улице была ветреная погода, шёл дождь и капли усеивали пол под окнами. Бохенвейк выходил на улицу и с надеждой смотрел на облака. Но небо было покрыто ровным слоем тяжёлых сизых туч, и порывистый северо-западный ветер нисколько не ослабевал, что исключало прибытие судов с юга ещё минимум на двое-трое суток.

Бохенвейк возвращался в форхёйс и, глядя на мокрый пол, шумел:

— Почему пол мокрый?! Что, сложно вытереть?

Клазина бросала стирку и бежала с тряпкой вытирать пол, который тут же снова становился мокрым.

И вот одним вечером, когда Бохенвейк, угрюмый и мрачный, сидел в форхёйсе и напивался пивом, Мартин, уединившийся в своей комнате для каллиграфических занятий, от которых уже болели руки, услышал на улице топот копыт. Он тихонько приоткрыл дверь своей комнаты и вышел в коридор.

В дверь стукнул молоточек.

«Господи, сделай так, чтобы это была хорошая весть!» — мысленно обратился к Небесам Мартин.

Ян поспешил отрыть входную дверь. Бохенвейк встал со своего тяжёлого стула, с грохотом отодвинул его в сторону и сделал несколько шагов к двери.

— Послание его милости Коэну рыцарю ван Бохенвейку! — воскликнул гонец.

— Впусти его! — крикнул Бохенвейк Яну.

Гонец ненадолго задержался, привязывая лошадь перед входом. Бохенвейк всё это время в нетерпении стучал пальцем по столешнице.

Гонец вошёл в форхёйс и повторил:

— Послание его милости Коэну рыцарю ван Бохенвейку.

— Давайте! — Бохенвейк протянул руку.

Гонец чеканным шагом подошёл к нему, вынул свиток из кожаной сумы, передал хозяину и отступил на несколько шагов назад. Бохенвейк, взяв письмо, медленно посмотрел на гонца снизу вверх так, что тот заметно напрягся.

— Ян, почему так темно? — рявкнул Бохенвейк. — Добавь света!

Ян поспешил к столу и стал лучиной зажигать погашенные для экономии свечи в канделябре.

Бохенвейк подошёл поближе к канделябру, придирчиво осмотрел печать, сломал её и развернул бумагу. Быстро пробежал глазами написанное, свернул письмо и прошёлся по комнате.

— Отправитель заплатил вам за доставку? – спросил он гонца.

— Да, ваша милость, — хмуро ответил тот.

— Видите золотые на столе? — спросил Бохенвейк, резко повернувшись к гонцу и кивком головы показав на стол.

— Вижу, ваша милость, — гонец, замирая от радостного предчувствия, уставился на две монеты, блестевшие на скатерти.

— Вы получили бы их, если бы доставили эту весть, — Бохенвейк потряс свитком, — на час раньше.

— Но, ваша милость, я спешил как мог, от самого Антверпена! — запротестовал гонец.

Бохенвейк подошёл почти вплотную к нему и потянул носом.

— В каком трактире вы только что праздновали своё прибытие сюда?

Гонец опустил голову.

— В «Разине»? Или в «Чёрном осле»? — продолжал допытываться Бохенвейк.

— В той, у которой гусь на вывеске, — пробурчал гонец.

— Стало быть, в «Разине»… Гентская колбаса и водка… — Бохенвейк отошёл к столу. — Вы ради брюха забыли о своём долге. Вот вам два стювера и ступайте отсюда! — и кинул гонцу серебряную монету.

Гонец поймал монету и уныло поплёлся к выходу.

— Стойте! — остановил его Бохенвейк. — Впрочем, весть добрая. Ловите ещё четыре.

Монеты упали на пол, и гонец живо опустился на корточки, чтобы подобрать их.

— Ваша милость, — горячо заговорил он, поднявшись, — если бы я ждал краер, то был бы ещё в море. А я решил ехать по суше. И вот я уже здесь. А по пути: непогода, разбойники, переправы, дороги одна хуже другой, и запросто можно было сбиться с пути…

— Хорошее дело нужно делать хорошо до самого конца! — перебил гонца Бохенвейк. — Это всё!

— Благодарю вас! — гонец хмуро поклонился и вышел.

Бохенвейк снова сел на стул и развернул письмо.



«Любезный мой брат».



Кузен писал быстрым и одновременно красивым почерком.



«Я с удовольствием просмотрел тот список голландских слов, который вы выслали в мой адрес, видимо, для того, чтобы я здесь, во Фландрии, не забыл, как они пишутся*.

----------
* Во Фландрии и Голландии первой половины XVI в. варианты письменного нидерландского языка отличались лишь немного – из-за наличия местных разговорных диалектов, – и были прекрасно понятны жителям обеих провинций, умеющим читать. Таким образом, в письме эти слова звучат как шутка.
----------

С великим удовлетворением я убедился, что вы чтите нашего ЕДИНОГО с вами Господа, ибо вы упомянули Его чаще всего – семь раз. Душа моя спокойна за вас. Однако несколько разочаровывает, что слово «золото» вы привели лишь единожды. Правда, радует, что вы дальновидно употребили его рядом со словом «громко», поэтому «золото» звучит у вас так, будто вы исписали им целую страницу. Так что душа моя спокойна за вас дважды.

Да, слава Антверпена велика. Об этом свидетельствует и ваш список, в котором он упомянут целых четыре раза, притом что Амстердам – лишь дважды, и то поблизости от слова «болото».

Среди ваших слов где-то промелькнула «победа», и это именно то слово, которого мне страстно не хватало после нашей последней с вами (победной для меня) драки. Так что я ничего не имею против моей половины этого слова, которое, как вы считаете, неизбежно прозвучит в Амстердаме в два голоса.

Особо приятно было прочитать такие отлично знакомые мне слова, как «ветчина», «сыр», «вафли» и «пиво», которые вы, видимо, нарочно написали рядом, чтобы усилить их возбуждающее действие на аппетит. Я всегда говорил, что глаза наши действительно соединены с мозгом, но не напрямую, а через желудок, что бы там не говорили эти болваны-доктора, и, читая ваш список, лишь нашёл очередное подтверждение этому. Должен сообщить, что читал я эти замечательные слова после доброго обеда, но, несмотря на это, совместный аромат этих слов был таким, что я не смог отказать себе в удовольствии сразу же и поужинать, а заодно и позавтракать. И если в результате завтра утром у меня не будет подходящего аппетита, я снова применю ваш список съедобных слов как целительное снадобье.

Досадным было отсутствие словосочетания «французское вино», но я, когда соберусь в Фиртерпен, добавлю в свой багаж бочонок этого словосочетания, доставленный прямо из Нанта*.

----------
* Нант – город и порт на западе Франции, через который морем экспортировались французские вина из области Анжу'.
----------

Довольно обескураживающим оказалось дважды повторённое вами словосочетание «благородный рыцарь», ввергнувшее меня в глубокие раздумья, откуда мог взяться на белом свете ещё один благородный рыцарь, кроме меня, но, надеюсь, поездка в Фиртерпен приоткроет эту тайну.

Увы, обратный путь в пространстве не приводит к путешествию назад во времени, а то я был бы совсем не против заодно сбросить со своего возраста если не пятнадцать лет, то хотя бы лет пять. Однако убеждён, что иной обратный путь отнюдь не движет нас назад. Так что через неделю выезжаю назад в Фиртерпен, чтобы двигаться вперёд вместе с вами. Семья приедет чуть позднее, чтобы ни в коей мере не исказить звучание этого замечательного слова «пирушка».

И да хранит вас Господь».



Бохенвейк, прочитав письмо, тихо рассмеялся. Он был доволен.

Кузен понял тонкий намёк Бохенвейка в его письме об «общем нашем Господе» и подтвердил это в своём ответе. Стало быть, кузен тоже пока остаётся католиком, и новые веяния, проникающие из Германии и Франции, призывы лютеран, кальвинистов и анабаптистов* менять веру пока его не трогают. Кроме того, кузен подхватил тот ироничный тон, который Бохенвейк предложил в своём письме. И вместо насупленных сорокалетних мужчин на набережной канала в Фиртерпене через неделю-полторы встретятся двое улыбающихся компаньонов-католиков.

----------
* Анабапти'зм (от др.-греч. ana – снова и baptisma – погружение в воду; то есть «перекрещение») – общее название радикальных религиозных движений XVI в., признававших крещение только в сознательном возрасте; некоторые течения проповедовали отказ от богатства и обобществление всего имущества и даже женщин.
----------

— Пойдёт дело, пойдёт! — энергично потёр руки Бохенвейк. — Ты ещё не догадываешься, что я тебе хочу предложить. И ты согласишься! Никуда не денешься!.. Ян! — позвал он слугу. — Завтра обойди все кабаки и трактиры. Через неделю нужны самые лучшие и разнообразные блюда. Денег не пожалею, но за вкус и свежесть спрошу строго. Душу выну! Они меня знают, — он погрозил кулаком.

— Слушаюсь! — поклонился Ян. — У нас будут гости?

— Один гость. Но! — Бохенвейк поднял палец. — Важнее короля!

— Господи, кто же?! — лицо Яна вытянулось.

— Кто? Его милость Стаас ван дер Эмпен.

— Вот это новость!

— Что, не забыл?

Ян засмеялся:

— Разве это можно забыть? Всё помню! И как скрывал от вашего отца ваши совместные проделки. И как вас, вцепившихся друг в друга, за уши растаскивал. Сколько же лет прошло?

— Лет семнадцать как не виделись.

— И он всё так же на два года старше вас?

Бохенвейк взглянул на хитрый прищур глаз старого слуги и расхохотался:

— Ну уж нет! Теперь я буду… Мы будем ровесниками.

Ян понимающе кивнул.

— Кроме еды, что ещё следует приготовить?

— Купить новой посуды. Да не скупиться! Купить серебряные тарелки и блюда. Пару дорогих графинов для вина. Пусть Клазина проверит и приготовит простыни, бельё, умывальные принадлежности. Всё как обычно.

— Слушаюсь.

— Да! Помнишь того художника, картина которого мне приглянулась на ярмарке? Та, с видом на наш замёрзший канал? Найди его, пусть пришлёт свои картины. Я посмотрю. Что-нибудь выберу.

— Хорошо, миньер.

— Завтра Вим приготовит ещё одно стойло. Поедем покупать лошадь и хорошую сбрую в подарок кузену. Я присмотрел хорошую трёхлетку у одного фермера, когда продавал свои луга.

— О! Это хороший подарок.

— Гаси свечи, Ян! — воскликнул, опять потирая руки, довольный Бохенвейк. — Пора отдыхать. Постель готова?

— Конечно, миньер. Доброй ночи!

Мартин нырнул в свою комнату, тихо притворил дверь и сел за стол. Отец поднимался по лестнице, что-то напевая. Мартин понял, что отец получил добрые вести, и поблагодарил за это Небеса, надеясь, что уж теперь-то его раздражительность, ставшая в последние дни просто невыносимой, начнёт проходить. Однако он с беспокойством смотрел на дверь, ожидая, что тот войдёт к нему.

Это и произошло. Дверь раскрылась так, что в комнате всколыхнулся воздух, едва не погасив свечу. Мартин почтительно встал со стула. Отец подошёл близко и, посмотрев на сына сверху вниз, сказал:

— Вот что: завтра пойдёшь к портному и закажешь от моего имени для себя хороший испанский костюм из чёрного бархата. Пусть снимут с тебя мерку. Костюм строгий, без особых украшений, — он положил на стол мешочек с деньгами. — Здесь десять флоринов. Дашь задаток. И закажи у скорняка ремень с лопастью* для боевой шпаги.

----------
* В XVI в. шпагу носили на узком поясном ремне, с правой стороны которого на пряжках крепились треугольником ремешки – так называемая «лопасть», в которую вкладывали ножны.
----------

Лицо Мартина слегка дрогнуло от удивления, совсем чуть-чуть, но отец заметил это:

— Да, для боевой шпаги! Так что сходи к оружейнику и скажи, что тебе нужна хорошая лёгкая шпага, для твоей руки. Всё должно быть готово через неделю. Через неделю! Если не успеют – не получат ничего! И пусть отложат остальные заказы! Ты всё понял?

— Понял, отец.

Бохенвейк смотрел на сына взглядом, от которого Мартину всегда было не по себе.

— Читай молитву и ложись спать, — наконец буркнул отец, повернулся и вышел.

***

Ночью закончился дождь, и наутро выглянуло долгожданное солнце.

После завтрака Хелена с Клазиной до вечера занимались домом. Они старались так, словно кузен должен был прибыть уже сегодня. Ян пошёл по трактирам договариваться о доставке разнообразных деликатесов ко времени приезда дорогого гостя. Вим принялся готовить стойло для новой лошади, время от времени прикрикивая на расшалившегося хозяйского мерина, фыркавшего и постукивавшего копытом в загородку.

— Получишь сейчас у меня! Видишь, я работаю! Ишь, застоялся. Вот возьму хлыст и огрею тебя по твоему заду! Не веришь? Не веришь… Знаешь, висельник, что в нашем доме не бьют даже собак.

Мартин, зашедший в конюшню и наблюдавший за работой слуги, спросил его:

— Слушай, Вим, я уже не раз слышал от тебя эти слова. У нас ведь в доме нет собак. А ты говоришь эти слова то Хелене, то Яну, то отцовской лошади. Откуда они? Что значат?

Вим усмехнулся.

— Это было давно. Я только-только устроился к вам в дом работать. Ваш батюшка тогда ещё совсем молодой был. И вот как-то раз мы поехали с ним верхо'м на лошадях. Я взял с собой плеть. А он говорит: «Зачем плеть берёшь?» Я говорю: «Так лошадь подгонять». Он: «Лошадь слова понимает, а если не понимает, то плохо объясняешь». Я говорю: «Так плеть и для того нужна, чтобы собак отгонять». А он: «В нашем доме и собак не бьют. Рявкнул крепкое слово, и любая собака хвост подожмёт». Ну, я и бросил плеть. А ваш батюшка: «Зачем бросил?» Спрашиваю, обозлившись: «Так зачем плеть-то, раз ни лошадь, ни собаку трогать нельзя?» А он мне: «А люди? Вот люди как раз слов-то иногда и не понимают». Вот с тех пор и привязались ко мне эти слова: «В нашем доме не бьют даже собак». Потому как батюшка ваш тогда совершенно прав был.

— Вим! — раздался окрик Бохенвейка. — Что ты возишься? Живее! Иначе не успеем вернуться до темноты! Ночевать в тех вонючих пивных бочках, что будут на нашем пути, у меня нет никакого желания.

Вим вывел лошадей. Бохенвейк вскочил в седло и, посмотрев в сторону церковной колокольни, перекрестился.

— И да помогут нам все святые! — он взглянул на домочадцев, вышедших их проводить, пришпорил коня, и они с Вимом поскакали к западным, Алкмарским воротам.

Мартин натянул поверх туфель грубые башмаки, чтобы не промочить ноги, вышел из дома и бодро направился в квартал ремесленников. Он даже слегка подпрыгивал на ходу – так был рад почувствовать себя взрослым, которому доверено сделать заказ, хоть и для самого себя. Подумать только: новый костюм! И боевая шпага на боку, как у взрослого!

Но чем ближе подходил он к ремесленному кварталу, тем уменьшалась его уверенность в себе. Обычно всё заказывали слуги по поручению отца. В редких случаях – сам отец, и Мартин лишь пару раз присутствовал при этом. И вот теперь нужно было всё сделать самому, всё сделать правильно и так, чтобы при этом ни в малейшей степени не уронить честь рода.

Узкая улица Кле'ермакерстраат – Портновская – ещё не была мощена, и после продолжительной непогоды превратилась в грязную реку. Слева и справа стояли приткнувшиеся вплотную друг к другу дома портных: реже двухэтажные, чаще в один этаж, а иногда и почти совсем лачуги. Мартин остановился на краю мощёной площади, собирая свою решимость в кулак, чтобы шагнуть на улицу и заговорить с портными.

Появление не кого-нибудь, а самого' Бохенвейка, хоть и младшего, всполошило на улице всех ремесленников. Одни мастера увидели его, сидя под навесами у входа в свои мастерские и наслаждаясь погодой. Другим новость принесли игравшие щепками в грязных лужах дети. Остальные услышали в открытые после непогоды окна голоса и суету на улице. Дворяне являлись на ремесленные улицы нечасто, больше предпочитая через слуг вызывать мастеров на дом. И тот факт, что сын рыцаря ван Бохенвейка, человека с достатком, всё-таки сюда зашёл, говорил о срочном заказе. И вскоре от каждой мастерской навстречу Мартину заспешил мастер или его помощник.

— Ваша милость что-либо желает? — с глубоким поклоном и широкой улыбкой спросил Мартина хозяин ближайшей мастерской. — Заходите, прошу вас.

Мартин растерялся и не ответил. Портные со всей улицы – человек десять – уже успели столпиться перед ним, тоже улыбками и поклонами приветствуя его и наперебой предлагая свои услуги:

— Проходите ко мне, ваша милость!

— К вашим услугам!

— Ваша милость, прошу вас!

 «Смелее, рыцарь ван Бохенвейк!» — мысленно подбодрил себя Мартин, наполнил грудь воздухом и, подбоченясь, громко сказал:

— Мне нужен испанский костюм из хорошего чёрного бархата… — он сделал паузу. — …Через неделю! Задаток – будет!

У некоторых мастеров улыбка сошла с лиц, они озадаченно переглянулись.

— Неделя – это очень мало, — покачал головой один из мастеров. — Испанский костюм – это рубашка, корпесуэло*, хубон**, кальсас***, плащ. Нужно раскроить, стачать, подогнать по вашей фигуре. А хороший хубон лучше бы набить конским волосом. Две недели, ваша милость, никак не меньше! Две недели – и самый чудесный костюм для вашей милости будет готов!

----------
*   Корпесуэ'ло – деталь испанского мужского костюма XVI-XVII вв., узкий жилет, надевавшийся поверх рубашки, к которому на шнурках крепились чулки.
**  Хубо'н – деталь испанского костюма, короткий приталенный камзол со стоячим воротником, с пришнуровываемыми рукавами, подкладку которого, для сходства хубона с рыцарскими доспехами, примерно с середины XVI в. туго набивали конским волосом или укрепляли кусками картона.
*** Ка'льсас – здесь: деталь испанского костюма, штаны, состоявшие из узких чулок и широких панталон.
----------

— Неделя! – твёрдо повторил Мартин. — Кто возьмётся? — спросил он, посмотрев в глаза каждому портному.

— Я возьмусь, ваша милость! — из-за спин мастеров энергично пробрался молодой портной, видимо, ещё недавно бывший подмастерьем. — Будет готов через неделю! И без задатка. Если согласны, то прошу ко мне, я сниму с вас мерку, чтобы я мог начать уже сейчас, — и он, сняв шляпу, прижав её к груди и поклонившись, широким жестом показал вглубь улицы.

Мартин помедлил лишь мгновение. Ему понравился обходительный молодой человек с быстрыми голубыми глазами, который, в отличие от других портных, рыхлых, полнощёких, одетых в просторные удобные одежды и домашние колпаки, был строен, даже худощав, и хорошо смотрелся в своём камзоле.

«Сам себя одел, наверное», — с уважением подумал Мартин и спросил:

— Как вас зовут?

— Хю'берт, ваша милость. Хюберт по прозвищу Гро'теприм – шило. Так меня зовут.

Мартин сделал жест, чтобы мастера расступились, и широким шагом пошёл туда, куда указал Хюберт.

Мастерская Хюберта находилась в совсем небольшой комнате на втором этаже. Слева находился камин, за ним, ближе к окну, в стенной нише за одёрнутой шторкой располагалась короткая кровать*. У той же стены с другой стороны камина на полу лежала циновка, а на ней тюфяк. У противоположной стены перед окном стоял простой стол с обширной столешницей. Над столом к стене была прибита широкая полка, на которой лежало несколько отрезков тканей, скатанных в тонкие рулоны. К столу было придвинуто два простых стула с высокой спинкой. Больше в комнате не было ничего.

----------
* Кровати-коробки появились в средние века и были распространены в различных странах Европы. Представляли собой некоторое подобие шкафа, внутри которого находилось спальное место; закрывались занавесками или двустворчатыми дверцами. В Нидерландах XVI в. такие кровати делались короткими, поскольку было принято спать полусидя; в городских домах зачастую встраивались в стеновые ниши.
----------

Окно было открыто, и солнце ярко освещало стол. На столе, скрестив ноги, сидел юноша лет пятнадцати и шил простую рубашку из белого льна, делая быстрые стежки.

— Прошу вас, ваша милость, встать здесь, — Хюберт указал на центр комнатки.

С удивлением посмотрев на вошедшего Мартина, парень, сидевший на столе, отложил работу, слез со стола и поклонился.

— Это мой подмастерье, — сказал Хюберт Мартину и махнул юноше: — А ты работай и не отвлекайся.

Парень снова забрался на стол. Хюберт взял в руки кусок верёвки и стал снимать с Мартина мерку, отмечая длины отрезков кусочком угля прямо на стене.

Мартин окинул взглядом убогую обстановку комнаты и с недоверием спросил у портного:

— Вы и в самом деле успеете сшить костюм за неделю?

— Не беспокойтесь, ваша милость, — уверенным голосом ответил Хюберт, не переставая сосредоточенно снимать размеры. — Сегодня вторник. В следующий вторник после обеда всё будет готово. Если вы не возражаете, я ещё и шляпу у шляпника закажу для вас, чтобы она не отличалась по качеству материала… Ну вот, мерку я снял. Мы приступим к работе немедленно. Позвольте проводить вас.

Хюберт спустился вниз вместе с Мартином, учтиво выпустил его на улицу и поклонился ему, прощаясь. А Мартин, пока бодрым шагом шёл назад на площадь, заметил, что из каждой мастерской выглядывают мастера и провожают его долгими взглядами.

Оружейник в городе был один. Ка'йкторен, высокий жилистый старик удивлённо посмотрел на Мартина сверху вниз, но ничего не сказал. Только выбрал самую лёгкую из трёх готовых шпаг и протянул её Мартину эфесом вперёд:

— Ну, пробуй, рыцарь!

Мартин впервые взял в руки настоящее оружие. До этого он не прикасался даже к шпагам отца, которые висели перекрещёнными на стене в форхёйсе рядом с отцовским же охотничьим арбалетом. Мартин взвесил оружие в руке, сжал рукоять. Шпага была немного тяжелее его учебного оружия, но удобнее лежала в ладони. И главное: клинок был острым, и остриё огромной хищной занозой впивалось в окружающее пространство. Мартин, вспомнив уроки Себастьена, сделал шпагой несколько финтов и выпадов, словно сражаясь с воображаемым противником.

— Ничего, — похвалил старый мастер. — Умеешь! Ремень для тебя я сам закажу у скорняка. А на эфесе твой герб изображу.

Вернулся Мартин к обеду.

Он вошёл в дом и увидел, что у стен в форхёйсе стоят картины. Мартин засмотрелся на них и несколько раз обошёл комнату, вглядываясь в необычные изображения.

В городе очень любили живопись, и горожане охотно покупали картины. Нидерландские обыватели вообще терпеть не могли пустые стены, и главным настенным украшением в зажиточных голландских домах были живописные полотна, на которых художники, подчиняясь вкусам покупателей, в те времена изображали библейские, мифологические и аллегорические сцены или портреты заказчиков.

Нередко заказчики поручали изобразить свой портрет и вовсе рядом с библейскими персонажами. И тогда появлялись нелепые полотна, на которых заказчики с лицами, преисполненными смертной скуки от долгого позирования, сидят перед чудесным образом явившейся с небес Богоматерью, или с застывшим на физиономии выражением гордости стоят на коленях под распятием с умирающим в муках Христом.

А перед Мартином стояли совсем другие картины. Было несколько пейзажей, написанных так искусно, что казалось, будто эти деревья и поля, речные берега и скалы видны через открытое окно. На других картинах Мартин узнал каналы, улицы и дома родного города, преимущественно той его части, в которой жили простые люди. Изображения вызывали такое неодолимое ощущение реальности, что невольно вспоминалось уже виденное: вон то окно сейчас откроется и служанка повесит на крюк, вбитый в стену, клетку с щеглом; а из-под тех ворот сейчас выскочит большая собака и залает, трусливо прижимаясь задом к воротине; а из-за того поворота покажется ослик, запряжённый в небольшую телегу. Улицы Линдебоох с заветной дверью на изображениях не было. Мартин попытался узнать в ком-нибудь из запечатлённых прохожих знакомых ему людей, но тщетно.

У одного полотна Мартин задержался гораздо дольше. На полотне тоже были изображены люди, вернее, их тёмные неразборчивые силуэты на переднем плане внизу полона. Они не давали представления о роде их занятий и возрасте, лишь было понятно, что это сидящие за столами посетители какой-то таверны, поскольку рядом с ними виднелись силуэты пивных кружек и кувшинов, в какие разливают пиво для компаний. Тёмная область в верхней части картины, судя по всему, изображала навес от дождя и зноя, под которым сидели люди.

И полной противоположностью сумеречной кабацкой утробе, словно перечёркивая её своей светлой тёплой полосой, была запечатлена залитая солнечным светом дорога, проходящая мимо таверны, и за ней – такой же солнечный двор с какими-то простыми белыми постройками, обнесённый невысокой оградой с воротами. Здесь, в центральной, светлой части картины, слева был нарисован только что прошедший неподалёку от таверны тощий, одетый в рвань нищий старик с непокрытой головой, который на подгибающихся ногах то ли пытался куда-то дойти, то ли силился бежать от того, что рано или поздно догоняет нас всех и чего боимся все мы, даже когда жить уже совсем невмоготу.

Убогая, изнеможённая фигура старика на искрящейся радостным светом дороге поразила Мартина. Он никогда не обращал особого внимания на нищих, которые часто встречались на дорогах и в деревнях. Случалось им проникнуть и в город, если удавалось накопить достаточно медных монет, чтобы заплатить привратным сторожам за вход. Бывало, и горожане нищали настолько, что потрёпанное полукафтанье, заношенные штаны, шляпа и старые кломпы* оставались единственным их имуществом. И если община не помогала, опустившихся бедолаг выгоняли за городские стены, где они пополняли полчища бродяг или вливались в воровские шайки.

----------
* Кло'мпы – традиционные нидерландские деревянные башмаки.
----------

Всё это было хорошо известно Мартину. Но для него то, что кто-то родился бедным, а кто-то богатым, было лишь данностью, определённой Богом. Законом, который никак не изменить. Ну а тот факт, что кто-то разбогател, а кто-то стал нищим, в его представлении означал, что кому-то благоволит, а от кого-то отворачивается Господь. Так зачем обращать внимание на того, от кого отвернулся Бог?

Так раньше думал Мартин. Но художник думал иначе. Он сделал нищего в левой части полотна неявным центром своей картины, словно хотел сказать: «Не отводите глаз, люди! Смотрите! Заметьте его! Обратите на него внимание! Пусть ваше людское увидит человеческое и в нём!»

Нарисовал ли художник то, что родилось в его воображении? Вряд ли. Скорее всего, он изобразил сцену, свидетелем которой был сам. И средоточием его мыслей сделался тот, от кого отвернулось Провидение. Бог отвернулся, а художник возроптал, крича: «Не отводите глаз, люди! Смотрите!»

Роптать на свою судьбу не пристало христианину. А за беду другого? Мартин представил себя стоящим рядом с художником, и ему тоже стало очень жаль несчастного голодного старика, который уже не рассчитывает ни на Бога, ни на людей и спешит мимо таверны, держась подальше от неё, чтобы постараться миновать запах еды побыстрее.

«А сидящие за столом едят и пьют, — с неудовольствием подумал Мартин. — Наверное, поют песни, которыми заслушивался мой отец в детстве. Поют, и де'ла им никакого нет до старика».

Он неодобрительно посмотрел на тёмные фигуры во мраке таверны. И вдруг ясно различил силуэт человека, который держал в руке что-то похожее на миску с едой или большой кусок хлеба, при этом повернувшись к старику, шедшему в отдалении.

Кровь прилила к лицу Мартина. Он вдруг осознал, что понял удивительный замысел художника, и тихо засмеялся.

Он понял: эти люди вовсе не поют! Они заметили нищего! Если и пели они до того, как появился старик, то теперь им не до песен. Они зовут старика! Они хотят его накормить! И мысль художника была не в том, чтобы показать сцену библейского противопоставления сытого человека обездоленному с надеждой вызвать у зрителя сочувствие к страдальцу.

Замысел художника был в том, чтобы побудить зрителя представить себе, что' последует за этой сценой в следующее мгновение. Представить, как старик, услышав, что его зовут, обернётся. Как на непослушных ногах приковыляет к таверне. Как, не веря своим ушам и глазам, будет посажен за стол. Как будет жадно, захлёбываясь, есть беззубым ртом горячий гюцпот* и запивать его прохладным свежим пивом. Как кабатчик вынесет ему ношенную, но ещё добротную одежду, чтобы старик мог сбросить свои лохмотья и прикрыть, наконец, своё тело, которое ещё не разучилось чувствовать холод. Как положат его, охмелевшего и мокрого от благодарных слёз, на лавку под навесом спать. Как будут сниться ему добрые сны под песни, душевный язык которых понятен даже маленьким детям. И как проживёт старик после этого события немного дольше отведённого ему Всевышним срока – не столько благодаря горстке еды, сколько благодаря мягкосердечию, доброму слову, отзывчивости, участию и состраданию людей.

----------
* Гю'цпот – блюдо голландской кухни, рагу из мелко рубленного тушёного мяса с овощами.
----------

Мартин сначала даже пожалел, что люди, зовущие старика, изображены на картине размытыми тенями. Ему хотелось бы видеть их добрые лица и светлые улыбки.

Добрые лица и светлые улыбки… А почему у них должны быть обязательно добрые лица и светлые улыбки? Художник потому и изобразил их тенями, что добрые дела можно делать и без улыбки, и не имея доброго лица. Он изобразил их тенями, потому что считал: помощь несчастным должна быть делом обыденным, как туман на побережье Северного моря. Он словно вразумлял: «Помогайте в беде, не требуя хвалы и воздаяния!» А осветив солнцем нищего старика и оставив трактир в тени, словно разъяснял, что НУЖДА СТРАШНЕЕ, НЕЖЕЛИ РАДОСТНЕЕ СЫТОСТЬ.

«Мысль должна быть преисполнена любви», — поэтически пересказал Себастьен мысль самого Мартина. Замечательному художнику это удалось. Его замысел был наполнен любовью.

— Вам плохо?

Мартин отнял ладони от лица и обернулся. Позади него стоял Ян, озабоченно глядя на него.

— Нет-нет! Всё хорошо, — смутился Мартин и пошёл к себе в комнату, быть может, несколько поспешнее, чем обычно.

***

Отец и Вим вернулись, голодные и довольные, лишь когда солнце склонилось к горизонту. Вим держал за повод кобылу вороной масти с длинной густой гривой и длинным хвостом, почти подметающим землю.

— Ну как, хороша? — спросил Бохенвейк вышедшего им навстречу Яна, спрыгивая со своего коня.

Ян погладил блестящую шерсть стоявшей совершенно спокойно лошади:

— Хороша!

— Бывший хозяин хотел её впрягать в плуг, болван! Пошла за мной сразу, без понуканий. Красотка! Кузен будет доволен.

Бохенвейк передал Яну повод.

— После полудня привезли картины, ваша милость, — сказал Ян.

— Превосходно! Сейчас посмотрю, что купить и куда повесить. Вим, оботри и накорми лошадей. Да поворачивайся: есть хочется!

Бохенвейк вихрем влетел в дом:

— Хелена! Живо готовь еду! Я пуст, как свиной пузырь на ярмарочном бомбасе*.

----------
* Бо'мбас – средневековый европейский однострунный смычковый инструмент бродячих музыкантов с корпусом из свиного пузыря.
----------

— Уже готовим, ваша милость! Уже готовим! — выглянула из кухни Клазина.

Бохенвейк широким шагом прошёлся по форхёйсу, благосклонно разглядывая картины и улыбаясь:

— Ян, берём все! Слышишь?

Ян вошёл в форхёйс:

— Слышу, миньер. Лошади в стойлах. Виллем скоро придёт.

— Сколько запросил художник?

— По флорину за картину. Десять, стало быть.

— Всего? — удивился Бохенвейк, повернувшись к Яну.

Он сделал ещё круг. Улыбка понемногу сошла с его лица.

— Затраты на краски хочет окупить, что ли, болван? Дам ему по пять флоринов за картину. Хорошая работа.

Около одной картины Бохенвейк задержался.

— Если он продаёт такие картины по цене фруктового торта, у него наверняка порядочно долгов. Отнесёшь ему завтра сто флоринов.

— Слушаюсь.

— Впрочем, и этого будет мало, — добавил Бохенвейк после раздумья, встрепенулся и, энергично развернувшись, взревел:

— Ну, что там с ужином?!

— Всё готово, уже подаём! — послышалось из кухни.

— Где Вим? Что он там возится? — Бохенвейк бухнулся на свой стул. — Вы уже обедали?

— Нет, ваша милость, вас ждали.

— Вот как? Тогда зовите Мартина. Мартин! Все к столу! Живо! Живо!

Женщины начали накрывать на стол. В форхёйс торопливо вошёл Вим:

— Хозяин, лошади напоены, корм им задал.

Мартин взял мешочек с золотыми, спустился в форхёйс и занял своё место.

— Всё заказал, как я велел? — спросил его Бохенвейк.

— Да, отец.

— Сказал, что всё должно быть готово через неделю?

— Конечно.

— Хорошо.

— Портной не взял задатка.

— Не взял? — удивился Бохенвейк. — Почему?

— Не знаю… Наверное, чтобы я заказал именно у него.

— Забавно. Впрочем, ладно.

— Вот деньги, — Мартин протянул отцу мешочек.

В дверь постучали.

— Кто там ещё? — заворчал Бохенвейк.

— Миньер, пришёл старшина гильдии портных, просит, чтобы вы его срочно приняли.

— Зачем? — Бохенвейк, нахмурив брови, посмотрел на сына. — Что не так? Ну, впусти его.

Старшина вошёл в форхёйс и поклонился:

— Ваша милость, прошу простить.

— Что вам нужно?

— Его милость ваш сын сегодня делал заказ у нас в гильдии. Я бы хотел с вами поговорить об этом.

— Говорите! — Бохенвейк снова посмотрел Мартина.

— Может быть… не здесь?

— Говорите здесь!

— Слушаюсь. Ваш сын сегодня заказал пошив испанского костюма са'мому молодому члену гильдии. И я боюсь, что он не сумеет этого сделать.

— Это что, действительно так?! — Бохенвейк сверкнул глазами на Мартина.

— Да отец, — ответил Мартин, поднявшись со стула. — Он единственный согласился исполнить заказ за неделю.

— Единственный? А что же остальные мастера? — Бохенвейк уставился на старшину.

— Ваша милость! Сделать испанский костюм за неделю невозможно! Слишком много работы. Перезакажите мне, и через две недели самый чудесный костюм для вашего сына будет готов.

— Скажите, старшина, вы что, посвящаете в мастера тех, кто не умеет шить?

— Нет, что вы! Мастера у нас все хорошие.

— Значит, и тот молодой мастер – тоже хороший?

Старшина замялся.

— Ну?! — прикрикнул на него Бохенвейк.

— И он тоже. Но… Ваша милость, он беден, у него только один подмастерье. У него нет денег, чтобы покупать дорогие материалы. Он пытался взять их в долг у других мастеров, но в долг ему никто не дал. Он обошёл всех шляпников и корсетников и купил у них обрезки бархата. Получается, он собирается шить костюм из обрезков! Это немыслимо! И как оказалось, с каждым портным, к кому он обращался, этот наглец заключил пари, что выполнит заказ в срок!

— Если костюм будет из обрезков, я его к позорному столбу* прикую! – сжав кулаки, прорычал Бохенвейк, потом подумал и, сощурившись, спросил:

----------
* Позорный столб – столб на видном месте с колодками (устройством, в котором зажимали шею и запястья человека), к стоянию у которого приговаривались правонарушители обычно за незначительные преступления. Иногда стояние у позорного столба дополнялось поркой или сопровождалось насилием со стороны возмущённой толпы, что могло приводить к смерти наказуемого.
----------

— А на какую сумму пари?

— На десять гульденов.

— Вот как? С каждым на десять гульденов?

— Да, ваша милость!

— А что он предложил со своей стороны?

— Что отработает год в качестве подсобного рабочего и слуги бесплатно. Но он, паршивец, обещал это каждому! Я намерен обратиться к бургомистру, чтобы эти сделки были признаны недействительными. Он ведь не сможет отрабатывать год одновременно у всех!

Бохенвейк расхохотался:

— Он и с вами заключил такое пари?

— И со мной!

Бохенвейк захохотал ещё громче:

— То есть, если этот наглец сумеет сшить костюм за неделю – хотя бы из обрезков, – то он получит хорошие деньги если не от меня, то от вас? Клянусь, я ещё не слышал ничего подобного! Мне даже хочется, чтобы он успел его сшить, чтобы посмотреть на ваши рожи. Подумать только! Вы! — Бохенвейк направил указательный палец на старшину. — Вы отказали ему в просьбе одолжить ткань, зная, что он исполняет заказ для Бохенвейка! Для меня! — он постучал себе пальцем в грудь.

Старшина застыл, разинув рот.

— Вы, надеюсь, знаете, что я тоже член трибунала? — продолжал Бохенвейк. — Так вот, я сделаю всё, чтобы суд оставил эти сделки в силе. Молодой мастер ведь не обещал, что должен будет отрабатывать год сразу после того, как проиграет пари? Не обещал?

— Н-нет.

— Ну, значит, будет отрабатывать по году у каждого. Кинете жребий, у кого и когда он будет работать.

Бохенвейк снова захохотал.

— Клянусь, теперь я верю, что этот хитрец выполнит заказ. Не знаю как, но выполнит. Иначе он не был бы так уверен, что выиграет все эти пари. А над вами… Над вами будет смеяться весь город!.. Всё! Можете идти! — махнул он на старшину, как на корову.

Потом со смехом кинул Мартину мешочек с флоринами:

— Оставь себе.

И оглушительно рявкнул:

— Хелена, где еда?!

Мартин впервые за многие месяцы, а может быть даже годы, чувствовал себя за обеденным столом легко. Отец был весел, хвалил блюда на радость кухарке. И главное: под висевшей на стене картиной с мёртвыми птицами, на которую он уже не мог смотреть, стояло прислонённое к стене полотно с нищим стариком и милосердными людьми.


ГЛАВА VII. КОСТЮМ ИЗ БАРХАТНЫХ ОБРЕЗКОВ


Дни пролетали быстро.

Заказали хорошие рамы для картин, и по мере того как их делали, Бохенвейк вешал и перевешивал заново картины по форхёйсу, коридорам и комнатам, пока, наконец, не остался доволен.

Бохенвейк молился, чтобы ко дню приезда кузена установилась хорошая погода, и, проснувшись раньше всех в доме, с грохотом откидывал ставни и открывал окна в своей спальне, чтобы взглянуть на небо. Во вторник с утра небо затянуло тучами, воздух пропитался сыростью. По всему чувствовалось, что пойдёт дождь. И весь день Бохенвейк был злым, за обедом ел мало и без аппетита, при этом осушив четыре кружки пива.

В дверь постучали, но не молоточком, как принято, а кулаком. И стукнули несколько раз.

— Кто это там? — удивился Бохенвейк. — Ян! Гони в шею наглеца!

Ян открыл дверь.

— Миньер, это Кайкторен, оружейник.

— А, старик, заходи! Давно тебя не видел! — Бохенвейк махнул рукой, приветствуя вошедшего, и показал на стул рядом с камином, в котором тлел торф. — Садись к теплу. На улице сыро. Кружку пива гостю! — крикнул он слугам.

Оружейник широким шагом подошёл к столу, положил перед Бохенвейком шпагу в ножнах и ремень с лопастью для шпаги и опустился на стул.

— Готово, рыцарь.

Бохенвейк встал и вынул шпагу из ножен. Сделал с ней несколько выпадов.

— Хороша игрушка, — он провёл рукой по клинку, полюбовался рисунком на рукояти, сложному устройству гарды. Заметив герб Бохенвейков, с улыбкой взглянул на Кайкторена. — Хороша!.. Легковата для меня. По мне, лучше всё-таки шестигранный клинок, потяжелее: отбивать оружие противника легче.

Бохенвейк снова несколько раз напал на воображаемого противника, оступился и сел, положив шпагу на стол:

— Фу! Лишнюю кружку выпил.

Старик взял шпагу в руку:

— Зато с этой даже у тебя движения быстрее.

Он поднялся и тоже сделал несколько финтов и взмахов, со свистом разрезав воздух. Бохенвейк с одобрительной улыбкой смотрел на старика.

— Что, сын в возраст входит? — спросил оружейник, снова сев на стул и отпив из кружки.

— Скоро пятнадцать лет.

— Не рано ли ему оружие на поясе носить?

— Рано или не рано – не знаю. И знать не хочу! Так нужно!

— Что нужно-то?

— Чтобы взрослел быстрее. Чтобы глупости из головы вылетали. Чтобы чувствовал, что уже не сопляк, а мужчина.

Они помолчали.

— Твой сын у меня, когда шпагу в руку взял, тоже помахал слегка. Умеет немного… — сказал Кайкторен. — Знаю, француз покойный его учил. Сам учить теперь будешь?

— У меня нрав уж больно резкий. У француза нрав был спокойный. И наукам сына учил, и оружием владеть. Неплохой был боец, хоть и поэт… Ты меня в этом возрасте тоже учил шпагой владеть. Помнишь?

— Как не помнить? Помню. Моя голова на месте.

— Всё работаешь? «Голова на месте». Руки, вижу, тоже на месте. Глаза не ослабли?

— Благодарение Господу, и голова, и руки, и глаза пока работают. Но устаю быстрее, чем двадцать лет назад.

— Не удивил! Я тоже сейчас устаю быстрее, чем двадцать лет назад, — Бохенвейк похлопал по кружке.

Оба рассмеялись.

— Заказов на оружие мало, — пожаловался Кайкторен. — Дворяне беднеют. Простой народ богаче становится. Так что для купцов да богатых цеховиков замки' делаю. Это барахло теперь куда больше востребовано, чем хороший клинок.

Бохенвейк выложил перед оружейником стопку монет.

— Двадцать золотых, старик.

Оружейник кивнул, сгрёб деньги своей большой ладонью и спросил:

— Ты помнишь, что я сказал, когда вручил тебе твоё первое настоящее оружие?

Бохенвейк встал, подошёл к висевшим на стене шпагам и снял одну из них.

— Вот она. Ты тогда сказал, что не хочешь гореть в аду из-за того, что выковал мне шпагу.

— Скажи это сыну, рыцарь.

— Скажу. На моей шпаге нет невинной крови. И на шпаге сына не будет. Это говорю я, рыцарь ван Бохенвейк. Так что не беспокойся, старик.

На окнах появились первые струи дождя.

— Пойду я, рыцарь, пока дождь ещё не сильный. Не хочется вымокнуть насквозь. В моём возрасте не только усталость одолевает, но и простуда страшит сильнее, чем двадцать лет назад.

— Погоди! — остановил старика Бохенвейк. — Ян! Сбегай, найми для такого гостя крытую повозку! Живо!

***

Мартин после обеда незаметно выбрался в сад и спрятался в беседке.

— Кити-кити! — позвал он. — Кити-кити!

Позвал ещё раз. Позвал громче. В яблоне позади сада что-то тихо зашуршало.

— Кити-кити!

Кошка спрыгнула в траву под деревом и трусцой побежала к Мартину.

— Ну, как у тебя сегодня дела? — приговаривал он, гладя её по спинке. — Я тебе лакомство принёс.

Он вынул из кармана салфетку с кусочком мяса и положил на землю перед кошкой. Та несколько раз благодарно потёрлась о его ноги и только после этого уселась над салфеткой, аккуратно подобрав лапки, и принялась есть, щуря глаза от удовольствия.

— Это тебе не крыс лопать. Да?

Хозяином кошки был их сосед, добродушный толстяк.

— Вы не позволяйте этой дурочке перелезать через ваш забор, — однажды сказал соседу Мартин. — А то поймают и убьют.

В Европе тех времён кошка считалась существом грязным, сатанинским, распространяющим зло и болезни, и первое, что делали люди, когда на них сваливалась очередная эпидемия – жгли живьём кошек, а заодно колдунов и ведьм. И молились, молились, молились. А когда гибли кошки – в несметных количествах плодились крысы, снова разнося чуму. И опять людей ждал мор. И снова жгли кошек, колдунов и ведьм. Да что там кошки! Запросто могли сжечь на костре даже какого-нибудь осла, в котором какому-нибудь упившемуся в трактире горожанину спьяну померещился сатана.

— Не обижайте её, Мартин, — улыбнулся сосед. — Она далеко не дура! Цены ей нет! Не смотрите, что она такая маленькая. Она крыс душит! И крыс любой величины душит! Двух, трёх за один раз душит! Она – боец умный и сноровистый. В моём доме крыс и нет, — добавил он шёпотом. — Только вы никому не говорите, что я кошку держу. А через забор… А как ей запретишь через забор лазить? Она слов-то не понимает.

— А как вы её зовёте?

— Так у нас в Голландии титулов для кошек вроде ещё не придумали. Кошка и есть кошка.

Мартин с улыбкой смотрел, как лакомится кошка. Слов она не понимает? Наверное. Но зато она понимает что-то такое, что больше, глубже и честнее слов.

Мартин решил при случае рассказать своему другу Тейо свою историю с кошкой. Дома у Тейо одно время жил скворец, которому он собственноручно вылечил сломанное крыло, а потом отпустил на волю. Кроме Тейо, поделиться было не с кем. Остальные друзья вряд ли бы поняли Мартина. А рассказывать, чтобы вызвать смех, ему не хотелось. Хотелось быть понятым.

В крышу беседки застучали дождевые капли. Мартин уселся поудобнее, поставив ноги на лавочку, прижав колени к груди и обхватив их руками. В беседке было сухо и уютно. Кошка уплетала мясо. Мартин, не отрываясь, глядел на воду в чаше, по поверхности которой расходились круги от капель постепенно усиливающегося дождя.

***

Бохенвейк, проводив оружейника, поднялся к себе в комнату и попробовал играть в шахматы сам с собой, хмуро поглядывая на залитые дождём окна. Но хмель взял своё, и он задремал, сидя на стуле.

В комнату зашёл Ян.

— Ваша милость, пришёл портной.

— Что? — подскочил Бохенвейк, очнувшись.

— Портной пришёл.

— Что, опять тот старшина? — нахмурился спросонья Бохенвейк.

— Нет. Хюберт Гротеприм.

— Это ещё кто такой?

— Он говорит, что принёс костюм для вашего сына.

— А! — Бохенвейк энергично поднялся, толкнув стол так, что рассыпались шахматные фигуры. — Портной! Этот дьявол всё-таки умудрился успеть! — хохотнул он. — Веди его сюда. Мартин у себя?

— Не знаю. Сейчас гляну.

— Сам гляну! Веди портного!

Ян спустился вниз. Бохенвейк заглянул в комнату Мартина. Она была пуста.

— Мартин! — заорал Бохенвейк на весь дом. — Где этот бездельник? Мартин!

Услышав крик отца, Мартин в беседке подскочил так, что подпрыгнула и кошка.

— Ешь, ешь, — успокоил её Мартин, погладив по голове, а сам поспешил в дом.

— Пришёл портной, миньер Мартин, — прошептала Клазина, держа в руках грязные башмаки посетителя. — Ян только что провёл его в комнату его милости.

Когда Мартин вошёл в комнату отца, Бохенвейк сидел на стуле и хохотал. Посреди комнаты стоял Хюберт с двумя мешками из плотной холстины в руках.

— Он успел! Он таки успел! — Бохенвейк показывал на него пальцем и сотрясался от хохота. — Сколько ты стрясёшь с этих болванов-цеховиков?

— А вы откуда знаете? — заулыбался Хюберт.

Бохенвейк усмехнулся:

— Да уж знаю, мошенник ты этакий!

— Ваша милость, каждый получит то, что заслужил, — с лёгким поклоном ответил Хюберт. — Если позволите, приступим к примерке.

— Валяйте! Мартин, иди к себе, надень костюм, посмотрим, какой он портной, этот пройдоха, — Бохенвейк снова засмеялся.

Хюберт положил обе холстины на стол в комнате Мартина и развернул их. В одной была шляпа, в другой были аккуратно сложенные плащ, хубон, панталоны, чулки, корпесуэло и рубашка. Мартин заметил, что портной осунулся, глаза его были красны.

— Прошу вас, — сказал Хюберт. — Сначала наденем рубашку и корпесуэло, потом кальсас.

Мартин, смущаясь, стал снимать с себя свою повседневную одежду.

— Ваша милость!.. — улыбнулся Хюберт. — Мы, портные, сродни врачам: клиентов часто приходится видеть в исподнем. Такая у нас работа. Так что не стесняйтесь меня. Впоследствии надевать этот костюм вам будет помогать ваш слуга.

Мартин надел рубашку. Она была из тонкого льна, со стоячим кружевным воротником и кружевными манжетами. Корпесуэло, застёгивавшееся на несколько плоских пуговиц, плотно охватило туловище.

— Хорошо! — удовлетворённо протянул Хюберт, оглядев его со всех сторон. — Теперь кальсас.

Мартин с трудом натянул чёрные узкие чулки, Хюберт помог привязать их к корпесуэло шнурками. Панталоны представляли собой два набитых конским волосом бочонка, спускавшихся от талии до середины бедра, с несколькими вертикальными прорезями, сквозь которые была видна тёмно-фиолетовая атласная подкладка.

— Хорошо. Теперь туфли и хубон.

Хубон был словно панцирь. Для жёсткости он был туго набит конским волосом. Узкие рукава из фиолетового атласа пришнуровывались к плечевым валикам, расширявшим линию плеча. Многочисленные маленькие чёрные блестящие пуговицы, на которые застёгивался хубон, делали незаметным соединение двух бортов. Кружевной воротник рубашки лёг в жёсткий поддерживающий воротник хубона, как в чашу. Хюберт помог вытянуть кружевные манжеты рубашки из узких рукавов и расправил их.

— Отлично! — щёлкнул языком Хюберт, снова обойдя Мартина кругом. — Теперь плащ и шляпа.

Короткий плащ – до середины панталон – накидывался на плечи. Шляпа с перьями и слегка загнутыми кверху полями довершала наряд.

— Ну вот! Кажется, всё получилось как надо, — довольно вздохнул Хюберт.

Мартин в новом костюме вернулся в комнату отца. Хюберт вошёл следом. Бохенвейк молча встал и дважды обошёл вокруг Мартина. Распахнув плащ, глянул на хубон.

— Хм. Всё из цельного бархата…

Потом, глядя на смущённого Мартина, одобрительно крякнул:

— Кабальеро*! Настоящий кабальеро! Прекрасно!.. Выше голову, рыцарь ван Бохенвейк! И поверни её чуть в сторону, с достоинством. Да, так! Смелее взгляд!

----------
* Кабалье'ро (исп. caballero – буквально: всадник, кавалер, от caballo – лошадь) – рыцарь, родовитый человек в Испании, нёсший военную службу и имевший дворянские привилегии.
----------

Бохенвейк снова обошёл вокруг Мартина.

— Хорош рыцарь! Настоящий мужчина!

Он вернулся к стулу, повернул его к Мартину, сел и посмотрел на сына долгим взглядом.

— Прекрасный бархат… Отличные кружева… Чудесный шёлк… Говорили, что у тебя нет ни стювера за душой, — обратился он к портному. — Откуда такие дорогие материалы, если никто из портных не дал тебе их взаймы? И главное, как ты успел с одним мальчишкой-подмастерьем всё это сшить? И всё подошло без примерки… Не продал ли ты душу дьяволу? А, парень?

Хюберт улыбнулся:

— Ваша милость, у нас, портных, как и у всех ремесленников, есть свои сословные тайны.

Бохенвейк посмотрел на него прищурившись:

— Вздор! Сословные тайны… Колдовство какое-то! А колдунов в нашем городе сжигают на костре! Мне бы не хотелось, чтобы эта одежда однажды превратилась в волчью шкуру и задушила моего сына. Так что пока ты не ответишь на мои вопросы, ты отсюда не выйдешь!

Мартин с испугом посмотрел на Хюберта. Однако тот нисколько не смутился.

— Что ж, ваша милость, пусть будет по-вашему, — сказал он с лёгким поклоном. — Но я надеюсь, что эта тайна останется между нами.

— Я тебя слушаю!

— Всё просто. И без колдовства. Когда я услышал от вашего сына, что заказ такой срочный, я понял, что вы готовы заплатить за костюм очень хорошие деньги…

Хюберт сделал паузу. Бохенвейк нетерпеливо кивнул:

— Ну?

— Сшить испанский костюм за неделю действительно не получится. Но за три недели – вполне возможно. Значит, чтобы успеть за неделю, нужно, чтобы костюм… шили трое-четверо хороших портных с хорошими подмастерьями, — Хюберт снова замолчал, с улыбкой глядя на Бохенвейка.

— Ну?!

— Не понимаете?

— А-а… — Бохенвейка осенило. — Так ты…

— Да, ваша милость! Я тайно сговорился с двумя портными из нашего цеха. Посулил им хорошие деньги. Эти двое и одолжили мне материалы. И согласились выполнить по трети вашего заказа.

— Так! Понятно. А куда ты дел те клочки бархата, что у корсетников купил?

— Ваша милость! Вам и это известно… — улыбнулся Хюберт.

— Ну?!

— Впрочем, что я удивляюсь? Я ведь сам сделал так, чтобы весь город судачил об этом… Куда я их дел, спрашиваете? — Хюберт улыбнулся. — Я ими топил камин.

У Бохенвейка от удивления вытянулось лицо:

— Не понял… Ты их купил, чтобы сжечь в камине?

— Ну что вы, ваша милость! Просто вы спросили, куда я их дел, а не зачем я их купил.

— Ты что, издеваешься?! — начал закипать Бохенвейк. — Ну и зачем ты их купил?!

— Зачем? Чтобы на них заработать. Я думал, вы понимаете… Двое портных согласились мне помочь, и я ожидал этого. А остальные не согласились бы ни за что. И это я тоже ожидал. И скупил у корсетников все клочки и обрезки бархата. А потом приходил к каждому из портных. С согласными – договаривался. У несогласных просил одолжить шёлк и бархат. Они наотрез отказывали. И тогда я петушился, говорил, что справлюсь с заказом вовремя и без их материалов. Прикидывался самоуверенным дурачком и заявлял, что готов спорить на десять гульденов, что вы, ваша милость, останетесь довольны костюмом, который я вам принесу через неделю, даже если мне придётся шить костюм из лоскутков, которые я, как они знали, уже кучей скупил у корсетников. Они поднимали меня на смех и тут же с готовностью заключали пари, уверенные, что костюм из клочков мне никогда не сшить…

Бохенвейк расхохотался:

— Так вот зачем тебе нужны были эти лоскуты! Задурить им мозги! Вот хитрец! Вот плут! Вот прохвост!.. Ну а с размерами костюма как угадал? Без примерки ведь шил!

— А я и не угадывал. Если бы я носил костюм на примерку к его милости, — Хюберт слегка поклонился в сторону Мартина, — нам троим не удалось бы скрыть нашу хитрость. Просто оказалось, что ваш сын почти такого же роста и полноты, как мой подмастерье. Я снял точные мерки с его милости и убедился, что так и есть. Так что мы шили костюм с постоянной примеркой на моём подмастерье.

Бохенвейк снова засмеялся.

— Вот ведь пройдоха! Ну а если те, кто проиграл тебе пари, узнают, что те двое тебе помогали?

— Не узнают. Те двое тоже ворчат на меня прилюдно.

— Прощелыга! А если все обиженные в суд подадут, что будешь делать?

— Обращусь к рыцарю ван Бохенвейку, как члену трибунала, заступиться за меня, — с улыбкой поклонился Хюберт.

— Вот нахал! А если все, кого ты надул, откажутся тебе платить за то, что проспорили?

— В суд обращусь. То есть, опять к вашей милости, — снова поклонился портной с ещё более широкой улыбкой.

— Ну, наглец!

— Ваша милость! Вместо того чтобы всей улицей взяться и выполнить ваш заказ в срок, они стали торговаться с вами, чтобы выполнить заказ в одиночку и в одиночку загрести деньги.

— Разбойник!

— Они ещё с меня штрафы захотят содрать.

— Это ещё за что?

— За то, что на благо вашей милости по ночам работал. У нас ведь запрещено начинать рабочий день раньше четырёх часов утра. И заканчивать после полуночи запрещено. Они или сами за мной подглядывали, или общинные сторожа им донесли. Это уж точно.

— Раз собираешься заставить их сдержать своё слово, то и сам законы должен чтить! Штрафы – заплатишь, раз устав гильдии нарушил!

Бохенвейк выложил на стол деньги:

— Ну, получай, разбойник. Хорошо потрудился, хитрец! Пятьдесят гульденов. За костюм, за шляпу, за работу, за материалы. За срочность. И за ум. Хватит?

— Благодарю вас, ваша милость, — Хюберт поклонился и взял монеты.

— Иди, отсыпайся, — Бохенвейк указал на красные глаза портного. — А тем болванам передай, что его милость Коэн рыцарь ван Бохенвейк остался доволен костюмом, который ты принёс. И пусть раскошеливаются, раз проспорили! Иначе будут иметь дело со мной! Душу выну! — Бохенвейк погрозил кулаком. — Всё! Ступай!

Портной снова поклонился и вышел.

Бохенвейк посмотрел на сына.

— Подойди ближе.

Мартин сделал несколько шагов вперёд.

— Что робеешь? Ближе!

Мартин сделал ещё несколько шагов.

— Ну, рыцарь ван Бохенвейк, получай оружие.

Бохенвейк встал и протянул сыну ремень с пристёгнутыми ножнами:

— Надень. Сбрось плащ пока, чтобы не мешал.

Мартин надел ремень с ножнами, лишь успев бросить взгляд на изысканный узор.

— Вот твоё первое оружие, — Бохенвейк протянул ему шпагу, держа её обеими руками.

Мартин принял клинок тоже обеими руками и растерянно стоял, не зная, что делать дальше.

— Что задумался?! Вложи в ножны!

Мартин попытался попасть остриём шпаги в узкие ножны.

— Не так! — нахмурился Бохенвейк. — Что, не видел никогда? Держи шпагу правой рукой за рукоять, а левой придерживай ножны за самый верх. И без спешки!

Лишь с пятой попытки Мартин сумел вложить шпагу в ножны.

— Плохо! — ворчал Бохенвейк. — Встань ровно! А ну, к бою! — неожиданно крикнул он.

Мартин выхватил шпагу и встал в позицию.

— Тоже плохо! Ты должен уметь вынимать шпагу мгновенно, не глядя, где она там висит. Сразу вцепиться в рукоять! Ты не должен отводить глаз от противника. А ну, ещё раз! Шпагу в ножны! Не суетись! Надень плащ.

Мартин накинул плащ на плечи.

— К бою! — снова крикнул отец

Мартин, не отводя глаз от отца, левой рукой быстро нащупал ножны под плащом, моментально выдернул шпагу и принял стойку.

— Уже лучше! — хмуро похвалил отец. — И помни: вкладывать шпагу в ножны ты должен так же быстро и так же чётко, как и вынимать. Уверенно. Одним движением. На противника твоё умение уверенно и быстро вложить шпагу в ножны иногда будет действовать даже убедительнее, чем умение быстро её вынуть. Потому что в этом движении больше смелости. Понимаешь?

— Понимаю, отец.

— Хорошо, что понимаешь.

Бохенвейк подошёл к Мартину и положил ладонь ему на плечо:

— Ещё слушай. Старик Кайкторен не должен гореть в аду из-за того, что сделал для тебя эту шпагу. Ты меня понял?

— Да, отец!

— Вот и хорошо.

Бохенвейк вернулся к столу.

— Учиться владеть оружием будешь теперь только с этой шпагой.

— Она же острая…

Отец хмуро посмотрел на него:

— Острая… Деревянную пробку надевать на остриё будешь!

— Отец… А кто меня теперь будет учить?

Бохенвейк сел на стул.

— Может, я и буду, — буркнул он. — Ну, встань прямо! Левую руку на эфес шпаги! Нет, не вцепляйся в рукоять, пусть лежит на эфесе расслабленно! Вот! Правой подбоченься! Крепче, с вызовом! Прими устойчивую позицию! Правую ногу слегка вперёд, носок в сторону! Не хмурься, а улыбнись! Только самыми уголками губ. Да, именно так!.. Настоящий рыцарь!.. Вне дома шпагу будешь носить только с этим костюмом. На днях приедет мой кузен. Встретишь его в костюме со шпагой. Всё! Можешь идти к себе.

***

Мартин вышел из комнаты отца со сложными чувствами.

Боевая шпага непривычно отяжелила бедро. И Мартин вдруг впервые по-настоящему почувствовал себя взрослым. Впервые понял, что теперь все эти прятки на балконе, отколупывание штукатурки, беганье на улицу Линдебоох – это навсегда ушедшее детство. Что должны уйти туда, в детство, и жажда заслужить похвалу, и гнев, взрывающийся от переполненности обидами. И эти обиды, которые не что иное, как следствие не исполнившихся ожиданий. И эти ожидания, для которых нет оснований. И страх, в том числе страх перед отцом.

Мартин стоял в своей комнате, глядя через окно на улицу. Он давно скинул свой праздничный испанский костюм и сменил его на будничный. Дождь почти прекратился. Уже начало темнеть.

Горело плечо от прикосновения отца. И где-то в глубине тлела обида – всё-таки обида! – что его взросление прошло вот так, обыденно, совсем не празднично, между обедом и ужином.

— Миньер Мартин, ужинать! — заглянул в комнату Ян.

К удивлению Мартина, отца за столом ещё не было.

— А где отец? — спросил он Яна, сев на своё место.

— Его комната была закрыта.

— Изнутри?

— Его милость из дома не выходил.

— Ты стучал?

— Да, я постучал и сказал, что ужин подан.

— Он ответил?

— Нет.

У Мартина в душе вдруг возникло беспокойство. Он встал со стула, поднялся на второй этаж и, стараясь не шуметь, подошёл к отцовской двери. Хотел постучать, но удержался и прислушался. Поначалу за дверью он не услышал ничего. Только тишину. Но почти прислонившись ухом к двери, сквозь учащённый грохот собственного сердца уловил тихие звуки отцовского голоса. Мартину показалось, что отец читает молитву, но вдруг он ясно услышал, что отец произнёс имя. Женское имя: Бе'тия. Другие слова отец произносил неразборчиво, но имя Бетия Мартин услышал вполне отчётливо.

Мартин отпрянул от двери. Ему стало стыдно, что он подслушивал. Вернувшись к лестнице, он никак не мог решить, что делать: спуститься в форхёйс или всё-таки постучать в дверь к отцу. Если он спустится вниз, то что' он скажет слугам, которые ждут там, внизу? А если постучит, то не спровоцирует ли это гнев отца: ведь не зря тот запер дверь. Мартину очень не хотелось снова услышать недовольный отцовский голос, пусть даже через дверь, но он почему-то вспомнил прикосновение тёплой отцовской ладони и решился.

Он вернулся к двери отца, не приглушая топот своих туфель и негромко постучал:

— Отец, мы ждём вас!

Отец ответил не сразу:

— Сейчас приду.

Ответил без обычных рычащих ноток. Ответил так, что Мартин даже не узнал его голоса и растерялся: стоит ли ещё что-нибудь сказать или нужно просто уйти.

— Мы ждём вас, — повторил он.

Ему показалось, что именно эти слова было бы приятно услышать ему самому, если бы он вот так же заперся из-за своих переживаний или тревог, которые не могут ни понять, ни разделить другие люди.

— Отец скоро придёт, — сказал он слугам, садясь за стол.

Бохенвейк отсутствовал ещё некоторое время. Когда он появился, то прошёл на своё место, ни на кого не глядя. Все привычно поднялись со своих мест. Увидев лицо хозяина, Хелена спохватилась:

— Ваша милость, позвольте, я заменю пиво на свежее.

— Не надо, — махнул рукой Бохенвейк и снял шляпу для чтения молитвы.

Бохенвейк ел мало, больше пил. Мартин изредка бросал на него взгляд. Ему было неловко, что он знает некую тайну, но имя, услышанное от отца, возбуждало его любопытство и вместе с тем вызывало неприязнь и обиду.

Кто она такая, эта женщина, которую вспоминает отец в своих молитвах? Святых с таким именем, кажется, нет. С чего бы отцу взывать к какой-то Бетии? Отец не упомянул его, Мартина, своего сына, которому сегодня вручил оружие. Он упомянул какую-то Бетию, которая вообще неизвестно кто! Может быть, вообще какая-нибудь трактирная девка!.. Мартин поперхнулся и откашлялся, прикрывшись ладонью.

— А ты что это стал посылать Мартина звать меня к столу? — вдруг с улыбкой спросил Бохенвейк-старший, посмотрев на Яна. — Стал меня бояться, что ли? Или начал платить ему за мелкие услуги?

Ян промычал что-то с набитым ртом и растерянно посмотрел на Мартина. Оба поднялись со стульев.

— Ян не виноват, отец, — пробормотал Мартин. — Это я… сам.

Бохенвейк, поглядев на их смущённый вид, расхохотался, довольный своей шуткой, и махнул им рукой, чтобы они сели.

После ужина домочадцы разошлись по своим комнатам готовиться ко сну, один Бохенвейк остался у камина в форхёйсе, тихо играя на лютне.

Мартин вышел из своей комнаты в коридор и облокотился на лестничные перила, слушая музыку. Внезапно позади открылась дверь отцовской комнаты. Мартин вздрогнул от неожиданности и обернулся. Из комнаты вышел Ян, видимо, готовивший постель отцу.

— Прошу прощения, — поклонился Ян и направился к лестнице, чтобы спуститься вниз.

— Постой, Ян! — вполголоса остановил его Мартин. — Как звали мою мать?

Ян с удивлением посмотрел на него:

— Мефрау* Бохенвейк.

----------
* Мефра'у, мефра'ус – вежливое обращение к женщине или к нескольким женщинам.
----------

— Нет. Какое у неё было имя?

— Её звали Ли'збет ван Бохенвейк, урождённая юнкфрау* ван Те'рграхт.

----------
* Юнкфра'у – предикат к имени дочери рыцаря в Нидерландах; наследуемый рыцарский титул передавался только по мужской линии.
----------

— Лизбет?.. Благодарю, Ян. Можешь идти.

«Лизбет ван Бохенвейк. Лизбет, урождённая ван Терграхт, — думал Мартин. — Лизбет… Бет… Бетия… Бетия? Моя мать?.. Бетия – это моя мать?!»

Бохенвейк удивился, когда в форхёйс вошёл Мартин. Удивился и нахмурился:

— Почему не спишь?

Мартин подошёл к столу. Сердце едва не выскакивало из его груди.

— Можно… можно, я послушаю?

Отец посмотрел на него с ещё бо'льшим удивлением, потом легко кивнул:

— Можно.

Отец принялся тихонько играть одну мелодию за другой. Мартин сел на своё место, рядом с ним. А отец играл, закрыв глаза и сильно наклонившись к струнам, будто старался услышать звуки такими, какими они слышались бы внутри лютни.

Бохенвейк, закончив очередную мелодию, заиграл ту, которую он, по его словам, слышал ребёнком в таверне. Мартин смотрел на руки отца, его подрагивавшие веки, слушал музыку, и ему представилась таверна, в полутьме которой сидят и поют люди. Поют печальную песню о тяжёлой рыбацкой жизни. О прекрасном и предательском, вечно и страстно влекущем к себе и вечно заставляющем жалеть об этой страсти безбрежно-бесконечном сине-зелёном колышущемся могильном поле. Поют, смахивая с ресниц скупые мужские слёзы. Поют, целиком и полностью захваченные собственными воспоминаниями. Но вот мимо таверны проходит на дрожащих от голода ногах страшно худой старик, и моряки, забыв свою скорбь об ушедших братьях, громко зовут его, которому бесконечно хуже тех, кто уже оставил этот мир.

— Ты ведь рассматривал картины? — спросил вдруг отец, не переставая играть. — И какая тебе понравилась?

Мартин помедлил с ответом. И чтобы подумать, и чтобы дать хоть немного успокоиться снова заколотившемуся сердцу.

— Все понравились.

— А больше всего? — настаивал Бохенвейк.

— Больше всего – с дорогой.

— С какой дорогой?

— Ну, вон та, с таверной и доро'гой, на которой нищий старик, — Мартин посмотрел на впечатлившую его картину, которая висела теперь слева от него, в простенке между выходом в прихожую и выходом на лестницу.

— Та-ак, — Бохенвейк прервал игру и тоже посмотрел на картину. — А почему?

Мартин не знал, что ответить. Чтобы понять картину, он тогда стоял перед ней с полчаса, пока его мысли, постепенно обретая форму, не сложились в целую историю. Не рассказывать же всю эту историю сейчас!

— Ну? Что молчишь, рыцарь? — отец был привычно нетерпелив. — Она ведь не самая красивая. Так ведь?

— Не самая красивая, — согласился Мартин. — Самая красивая – вон тот лес у моря. Но эта – самая добрая. Это картина о доброте. О добрых людях.

Отец медленно перевёл взгляд с картины на сына.

— Да, эта картина о милосердии, — Бохенвейк медленно кивнул и снова заиграл.

— Отец, можно спросить вас?

— О чём?

У Мартина от волнения пересохло во рту. Он хотел спросить о матери, но в последний момент всё же не решился.

— Вы… вы как-то сказали, что милосердие должно быть только к достойным. Что вы имели в виду?

Бохенвейк снова перестал играть:

— Когда я так говорил? А-а! Когда говорил о шуте… Как, по-твоему, вон тот старик на картине достоин милосердия? — он показал взглядом на полотно.

— Да! — кивнул Мартин.

— Ты так быстро ответил! — посмотрел Бохенвейк на сына. — А почему достоин, сможешь сказать?

Мартин подумал.

— Он… Ему… Ему плохо. Он голоден. Но он… старается не тревожить других и не попрошайничает. Поэтому проходит мимо и вдалеке.

— Да. Он несчастен. Но он мягок и добр. Его несчастье не озлобило его!.. А шут… Шут родился некрасивым: невысоким и с длинными руками. Забавляя других, он смеялся над собой. И другие смеялись над ним, вторя ему. Смеясь над собой, он зарабатывал больше, чем мог бы зарабатывать, если бы смеялся над другими. И это был его собственный выбор. Он мог бы стать, к примеру, портным или столяром. И тогда никто бы не посмел усмехнуться, глядя на него, пусть невысокого и некрасивого, но уважаемого мастера. Но он стал шутом. Он смеялся над собой и считал деньги. И ненавидел тех, кто смеётся над ним. Он зол и мстителен. Жаден и завистлив.

Бохенвейк посмотрел на сына:

— А милосердие, Мартин, оно как хлеб. Отдашь одному больший кусок – другому останется лишь горбушка. Мы отпустили шута, проявив милосердие к шуту. И забыли о милосердии к его возможным будущим жертвам. Пощадили одного человека и этим, может быть, обрекли нескольких людей на будущее несчастье. Мне страшно от мысли, не ошиблись ли мы, оставив на свободе эти ловкие руки, приделанные к некрасивому телу, которым управляет злобная душа!.. Я ведь, как и ты, думал, что это он убил Себастьена…

В дверь постучали молоточком.

— Кто-нибудь, откройте! — крикнул Бохенвейк слугам.

Клазина поспешила к двери.

— Письмо его милости рыцарю ван Бохенвейку!

— Несите сюда! — Бохенвейк отложил лютню.

Письмо было коротким:

«Миньер, мы с вашим кузеном выходим из Антверпена послезавтра. Жена и дочь кузена пока ещё в приготовлениях, а потому отправятся со служанкой следом ещё через два дня. Шкипер* уверяет, что хорошая погода установилась на пару дней и вполне может позволить дойти за сутки.

----------
* Шки'пер (нидерл. schipper от schip – корабль) – здесь: командир парусного судна.
----------

Ваш покорный слуга Томас».

Ниже стояла дата.

— Это за труды, — Бохенвейк протянул гонцу две серебряные монеты.

Гонец поклонился и вышел. Бохенвейк ещё раз перечитал письмо.

«Стало быть, завтра, — подумал он. — Если ничего не случится, кузен прибудет уже завтра».

— Ступай! — посмотрел он на Мартина. — Пора спать! Всем пора спать!


ГЛАВА VIII. ДРУЗЬЯ


На следующий день после завтрака в доме завертелась суета. Хелена с Клазиной принялись мыть, подметать, тереть, чистить и скоблить всё, до чего не дотянулись их руки за последнюю неделю, и даже едва не надавали по шее посыльному мясника, который грязными башмаками испачкал вымытую перед домом мостовую. Вим осёдлывал лошадей, расчёсывал им хвосты и гривы и смазывал копыта дёгтем.

Ян помогал одеваться одновременно отцу и сыну. В те времена стеклянные зеркала размером в три-четыре ладони* стоили целое состояние, и мало кто из европейских вельмож имел возможность увидеть отражение хотя бы своего бюста, не говоря уже об отражении во весь рост, поэтому надевание сложных парадных нарядов для знатных сеньоров без участия слуг нередко было делом совсем не простым. Вот Ян и бегал из одной комнаты в другую, чтобы расправить рюши и кружева, помочь правильно застегнуть хубон и натянуть чулки без складок.

----------
* Ладонь – здесь: мера длины в Нидерландах XVI в., равная 9,6 см.
----------

— Миньер Коэн! Ваша милость! — послышались многоголосые крики на улице.

В стекло ударился камешек. Бохенвейк выглянул в окно.

— Миньер Коэн, в проливе показался корабль из Антверпена! — перебивая друг друга, кричали мальчишки, примчавшихся с вестью от Алкмарских ворот.

— Хорошо! Вот вам награда, мелюзга! — Бохенвейк бросил вниз, на мостовую несколько медных монет.

Мальчишки кинулись собирать деньги, с визгом дёргая и отпихивая друг друга.

— А ну, делить поровну! — рявкнул на них Бохенвейк. — А то всё отниму обратно!

Мальчишки успокоились и, сгрудившись в кружок, поделили деньги.

— Так! У нас есть час-полтора, пока краер заведут в порт. Ну всё, ступай, поторопи трактирщиков! — повернулся Бохенвейк к Яну. — Пусть несут блюда! Горячие – в последнюю очередь, чтоб не остыли!

Ян поспешил исполнить приказание. Бохенвейк надел ремень со шпагой, накинул плащ на плечи и вышел коридор. Толкнув дверь в комнату Мартина, он просил:

— Ты готов?

— Да, отец, — поднялся со стула Мартин.

Отец вошёл в комнату и оглядел сына:

— Хорош!.. Ну, пойдём!

Они спустились в форхёйс. Отец снял со стены одну из шпаг.

— Вим! — крикнул он, пряча шпагу в ножны. — Лошади готовы?

Виллем возился в конюшне и не услышал.

— Вим! Оглох?!

Клазина выскочила из кухни, метнулась в конюшню и вернулась вместе с конюхом.

— Слушаю, ваша милость?

— Лошади, спрашиваю, готовы?!

— Готовы! Расчёсаны и осёдланы.

— Выводи. Я поеду на своём мерине. Ты, Мартин, на мерине Виллема. А ты, Виллем, поведёшь кобылу рыцаря ван дер Эмпен. Всё! — Бохенвейк перекрестился. — Благослови нас, Господи! — и запрыгнул на коня.

Они неторопливо вышли из ворот. Цоканье трёх лошадей эхом отдавалось по улице. Услышав этот звук, горожане выглядывали из окон, а некоторые выходили и на улицу, приветствуя отца и сына. Все уже знали: к Бохенвейкам едет гость, богатый кузен с юга.

К ним троим тут же присоединились мальчишки, принёсшие весть о краере, прибывающем из Антверпена. Не преминули пойти вслед и многие любопытные горожане, которые ещё не видели обоих Бохенвейков в дворянских нарядах вместе. Оба были верхо'м, оба – в чёрных бархатных костюмах, оба – с оружием под плащами, оба – в шляпах с красивым пышным плюмажем. И пока Бохенвейки неспешно следовали в порт, толпа зевак выросла впятеро. Разговор людей, вполголоса обсуждавших величавую осанку Бохенвейка-старшего, серьёзный, совсем взрослый облик вчерашнего сорванца Бохенвейка-младшего и их новую лошадь, сливалась в плотный гул.

Бохенвейки, провожаемые народом, добрались до порта, когда краер был уже на подходе. Всё время, пока судно пришвартовывалось и пока матросы готовили сходни, Бохенвейк разглядывал пассажиров судна, высыпавших на палубу, пытаясь угадать, который из них – его кузен.

— Святой Георгий! Коэн, это ты! — вдруг воскликнул один из них, вскинув руки.

Рядом с ним стоял улыбающийся Томас Петерс.

— Приветствую тебя, благородный рыцарь ван дер Эмпен! — с улыбкой крикнул Бохенвейк и спрыгнул с лошади. Мартин тоже соскочил на землю.

Кузен, стройный и рослый, как и Бохенвейк, тоже был в испанском чёрно-фиолетовом костюме. Он оттолкнул матросов, предложивших ему помощь, и первым из пассажиров энергично сбежал по сходням на берег. Бохенвейк поспешил навстречу. Братья крепко обнялись и расцеловались. Толпа на набережной притихла.

— Ну, здравствуй, благородный рыцарь ван Бохенвейк! — улыбаясь и разглядывая брата, сказал кузен. — Когда мы расстались, ты был на полголовы ниже меня.

— Ничего подобного! Это ты был на полголовы выше меня.

Оба расхохотались. Подошёл Петерс и наклонил голову:

— Добрый день, миньер ван Бохенвейк. Добрый день, миньер Мартин.

— Томас, надеюсь, вы были интересным собеседником для моего брата? — спросил Бохенвейк.

— Я тоже на это надеюсь, — улыбнулся Петерс.

— И собеседником, и сотрапезником! — воскликнул Эмпен. — И собутыльником! Мой дорогой брат, Томас – это просто удивительный рассказчик! Он всё на свете знает! И легко заставит засмеяться даже пустой бочонок, — засмеялся кузен. — Однако, любезный брат, как я вижу, есть на свете ещё один благородный рыцарь, кроме нас с тобой! — кузен кивнул в сторону Мартина. — Ну, юноша, позвольте и вас прижать к сердцу.

Мартин передал поводья лошади Виму и со смущённой улыбкой подошёл к кузену, получив свою порцию традиционных голландских приветственных объятий и поцелуев. Люди на пристани улыбались.

— Это тебе в подарок от нас, дорогой Стаас! — Бохенвейк показал на вороную кобылу.

— Пресвятая Мария! Вот это подарок! Ай, красавица! Она же сто'ит мешок золота! — кузен подошёл к лошади и погладил её по морде. — Красавица! И смотрит так по-доброму на совершенно нового человека. Жаль, что я не очень хороший наездник!

— Не волнуйся! У неё очень плавный бег. Она ведь из Фри'зии* – наших, холодных северных кровей.

----------
* Фри'зия (Фрисла'ндия) – историческая область на севере Нидерландов. Фризская лошадь – одна из древнейших пород лошадей в Европе, выведенная в Фризии в средние века. Фризские лошади элегантные, строго чёрной масти, легко обучаемы, внимательны к человеку, обладают мягкими аллюрами для наездника.
----------

Кузен с помощью Виллема забрался на лошадь.

— Мейнегере, с вашего позволения, я займусь багажом, — Петерс направился назад к судну.

— Ты голоден, дорогой кузен? — спросил Бохенвейк.

— Пуст, как барабан. Копил пустоту для предстоящей пирушки, которую ты обещал.

— Как дела с бочонком словосочетания из Нанта, который обещал ты?

Кузен засмеялся:

— В полном порядке! Булькает и плещется.

— Тогда поехали на пирушку! — Бохенвейк вскочил в седло, и они вчетвером так же неспешно направились в дом Бохенвейков.

И толпа снова провожала их на обратном пути. Только на этот раз люди провожали их молча: им мешали разговаривать улыбки, с которыми они смотрели на двух братьев, двух знаменитых в городе драчунов, которым хватило разума заключить друг друга в объятия, встретившись через семнадцать лет после драки, окончившейся победой старшего их них.

Петерс на повозке с багажом кузена успел догнать их около дома Бохенвейков. Багаж внесли в дом и сложили в прихожей. Служанки поклоном приветствовали братьев. В форхёйсе уже был накрыт стол.

Кузен, войдя в комнату, остолбенел.

— О! Превосходно! — воскликнул он, разглядывая стол. — Настоящий праздник! А запах! — и кузен с шумом потянул носом.

— Это просто какое-то волшебство! — подхватил Петерс. — Клянусь, самая чарующая музыка не способна будет оторвать меня от этого алтаря!

Бохенвейк был доволен произведённым эффектом.

На столе стояли доски с разными сортами самых знаменитых нидерландских сыров, колбас и ветчины. В оловянных плошках лежали закуски из савойской капусты и испанского чёрного корня, артишоков и зеландской спаржи. В горшках дымилась баранина под мятным соусом, морской язык с лимонными дольками и томлёный с зеленью угорь. На серебряных блюдах были разложены жареные морские улитки, телячий язык с зелёными яблоками, крабы под сливочным соусом и ломтики подсушенного пшеничного багета с кусочками разнообразных паштетов под мясным и рыбным желе. В большой тарелке благоухал тушёный в вине петух по-французски. В креманках красовались кусочки вафель с молочным кремом, драгоценной корицей и вареньем из ореха. А в центре стола на подставке с ножкой возвышался фруктовый торт, украшенный взбитыми сливками и испанскими марципанами.

— Святая Мария, как я голоден! — кузену не терпелось взяться за нож и салфетку.

— Стаас, садись справа от меня, — показал Бохенвейк кузену его место. — Томас, садитесь дальше. Мартин, а ты садись на своё.

— Отец, если позволите, я пойду к себе, — обратился Мартин к отцу. — Мне нужно делать много заданий на завтра.

— Вздор! — нахмурился Бохенвейк. — Твой дядя приехал! Такой праздник!

— Пусть идёт! Ему по части выпивки за нами всё равно не угнаться, — улыбнулся кузен. — И вообще, отправь его в трактир с друзьями, пусть повеселятся, как мы в молодости. И угощай скорее, пока я ещё жив!

Бохенвейк на секунду задумался.

— Хорошо. Вот тебе деньги, — Бохенвейк высыпал на стол перед Мартином несколько стюверов и горсть медяков. — Своди друзей в таверну. Угости повкуснее. И возвращайся к ужину. Ступай!

Мартин поклонился и повернулся, чтобы идти к себе.

— Ты куда? — спросил его отец.

— Я хотел переодеться.

— Зачем? У тебя сегодня праздник. Иди в праздничном костюме! И помни: детские друзья, — Бохенвейк сделал ударение на слове «детские», — могут быть из простонародья. Они могут говорить, что угодно, и вести себя, как угодно. И пить сколько угодно. Им всё равно, как о них будут судачить люди. А ты – рыцарь ван Бохенвейк! Понял меня?

Отец произнёс эти слова вполголоса, и они прозвучали совсем не повелительно или назидательно, как обычно, а скорее как пожелание. И Мартин ответил ему, изучающе глядя в глаза:

— Да, отец!

Он надеялся увидеть там что-то новое – быть может, понимание, уважение – то, чего Мартин лишился после гибели Себастьена. Но отец не заметил этого взгляда или сделал вид, что не заметил, и принялся деловито распоряжаться:

— Ян, свежего пива!

— Ян! Где мой бочонок?! — воскликнул кузен. — Я не знаю, какая смерть тяжелее: от голода при виде такого изобилия или от жажды при воспоминании о его сладком бульканье.

***

Мартин вышел на улицу. Он был разочарован.

По отношению к нему отец изменился. Пусть совсем немного, но изменился. Наверное, он почувствовал то, что ощутил в самом себе сам Мартин: его сын повзрослел.

Взросление это произошло не в один день, но всё равно быстро. Мир вокруг вдруг стал иным. И Мартину заново приходилось узнавать то, что, казалось бы, давным-давно знакомо. Мир вокруг стал иным. Совсем иным. Но отец всё-таки изменился мало.

Мартин вздохнул. Андреас, сын пекаря, жил ближе всех, и он пошёл сразу к нему.

— Здравствуйте! А где Андреас? — спросил он, когда ему открыла дверь мать друга.

Та не узнала Мартина и обомлела от неожиданности, когда увидела, что в дверь постучал молодой дворянин в изысканном чёрном костюме.

— Это я, мефрау, Мартин ван Бохенвейк, — поспешил успокоить её Мартин.

— Святая Катерина, я совсем вас не узнала! — смущённо заулыбалась хозяйка, впервые обратившись к нему на «вы».

— Мефрау, мне нужен Андреас. Мой отец разрешил мне немного посидеть в таверне с друзьями. Если вы не возражаете.

— Ну конечно! Он понёс лоток с хлебом в трактир «Синий жук».

— Спасибо, я пойду ему навстречу.

Мартин пошёл к Руду – это было как раз по пути к «Синему жуку». Мать Андреаса вышла на порог и долго смотрела ему вслед.

У Руда в доме были открыты окна, и Мартин, заглянув в одно из них, увидел, как Руд, весь в стружках и опилках, выпятив губы трубочкой, сосредоточенно вырезает на деревяшке какой-то сложный узор.

— Руд! — позвал он.

— Что? Кто там ещё? — недовольно спросил Руд, подняв голову

— Это я, Мартин.

— Мартин! — обрадованно воскликнул Руд и бросился к окну

Увидев Мартина, он тоже раскрыл рот от удивления:

— Да ты настоящий сеньор!

— Привет! Слушай, мне отец дал деньги и разрешил посидеть с вами в трактире. Пойдём в «Синего жука»?

— Тебя совсем не узнать… А мне по-прежнему можно звать тебя по имени?

— Можешь. Только кланяйся пониже. И руки целуй почаще.

Руд заулыбался.

— Ну что, идём в трактир? — переспросил Мартин.

— Если отец отпустит, — пожал плечами Руд. — Глянь, какой я узор придумал! — протянул он в окно дощечку.

— Хороший узор, — из вежливости кивнул Мартин. — Иди, отпрашивайся у отца. Скажи, что сам его милость рыцарь ван Бохенвейк просит, — он похлопал себя по груди. — И приходи в «Синего жука». Туда Андреас хлеб понёс. Я его перехвачу по дороге.

— Ладно.

Мартин пошёл к трактиру. По пути он остановил пробегавшего мимо маленького мальчишку. Тот испуганно подошёл, втянув голову в худые плечи.

— Знаешь, где Рулоф? — спросил Мартин

— Какой Рулоф? — пролепетал мальчишка.

— Рулоф Ге'ертсон, вон там живёт, — показал Мартин пальцем.

— А они все на кладбище, — неопределённо махнул тощей рукой мальчишка куда-то в сторону. — Шарики по могильным плитам пускают.

— Позови его. Скажи, чтобы шёл к «Синему жуку». Скажи: Мартин зовёт.

— Это какой Мартин?

— Я – Мартин. Мартин ван Бохенвейк.

Мальчишка недоверчиво взглянул в глаза Мартину, но больше не сказал ни слова и помчался к Алкмарским воротам.

Андреаса Мартин узнал издали. Тот быстро шёл домой и нёс на голове деревянный лоток, привычно не придерживая его руками.

Андреас увидел приближающегося к нему сеньора со шпагой на боку, и немного уклонился вправо, чтобы дать тому дорогу. Но сеньор тоже уклонился – влево, к Андреасу. Андреас отступил ещё правее. Сеньор снова шагнул левее. Андреас почти прижался к домам и становился. Не понимая, что происходит, он приподнял обеими руками лоток над головой и попробовал при этом сделать поклон. Это вышло настолько комично – так черепахи втягивают голову в панцирь, – что Мартин рассмеялся.

Андреас узнал смех Мартина, но не очень-то поверил своим ушам: мало ли как дьявол умеет морочить людям головы. Он оглянулся, ища помощи – но на улице не было ни души, – побледнел, уронил лоток на землю, истово перекрестился и принялся читать заплетающимся языком: «Pater noster, qui es in caelis…»*

----------
* Отче наш, сущий на небесах… (лат.)
----------

— Amen! — прервал его Мартин. — Пойдём в «Синего жука»! Мой отец денег дал. Посидим.

— Мартин? Ты, что ли? — Андреас заглянул ему под шляпу. — Фу! Ну, напугал! Скажи спасибо, что лотком не огрел! Вон, руки дрожат…

Мартин снова рассмеялся:

— Ну у тебя и рожа была!.. Ну что, пойдём?

— Ну, напугал!..

— Пойдём, что ли?

— Пойдё-ём, — облегчённо протянул Андреас. — Если отец пустит.

— А ты скажи ему, что это я зову, и что мой отец разрешил – он сразу отпустит.

— Ладно.

— Жду тебя в «Синем жуке». Ещё надо за Тейо зайти.

— За Тейо? А ты что, ничего не знаешь?

— Что?

— Тейо помер.

Мартин остолбенел.

— Когда?

— Третьего дня похоронили.

Мартин ошеломлённо молчал. Он никак не мог поверить, что одного из них, пятерых молодых, сильных и здоровых парней, которых, казалось, никакая хворь не брала, уже нет на свете.

— А я не знал…

— Мы к тебе приходили на похороны звать. Да побоялись постучать. Вдруг бы твой отец открыл…

— Вы что, его боитесь?

— Конечно! Как взглянет! Как рыкнет!

Мартин вздохнул:

— Ладно, иди, отпрашивайся.

В «Синем жуке» Мартин занял один из пустующих столов под навесом у трактира, на открытом воздухе. Присутствующие тут же повернулись к нему. И хотя под навесом и в самом трактире было не так много людей – народ обычно собирался к вечеру, когда заканчивалась работа и сворачивалась торговля – Мартин, не привыкший к такому пристальному вниманию, немного смутился. К нему тут же с поклоном подскочил хозяин:

— Ваша милость чего-нибудь желает?

Мартин подумал.

— Пива на пятерых… на четверых, — поправился он. — Мяса повкуснее… Чего-нибудь повкуснее на четверых.

— Пива прикажете покрепче, двойного?

— Нет. Не нужно.

Хозяин кивнул и поспешил на кухню.

Мартин постарался отвлечься от любопытствующих взглядов и подумал о Тейо. Ещё недавно он думал рассказать другу о соседской кошке, которая преподала ему урок. Но теперь Тейо нет.

Мартину стало страшно. Один за другим ушли из жизни Себастьен и Тейо. Какие ещё потери приготовила ему судьба?

Друзья неслышно подкрались к нему сзади, желая напугать, но сделать это на виду посетителей, по-прежнему разглядывавших Мартина, постеснялись. Поэтому просто быстро заняли места вокруг него за столом.

— Мартин! — Рулоф, севший напротив, сиял, как серебряное зеркало, не веря своим глазам. — Мартин… Какой ты сегодня нарядный! С чего это?

— Отец велел так одеться.

— И шпагу тоже велел надеть? — спросил Андреас и, обращаясь к остальным, с жаром принялся рассказывать: — Представляете, принёс выпечку сюда, в трактир, и возвращаюсь с лотком домой. Ничего плохого никому не делаю, не замышляю и ничего плохого ни от кого не жду. И вдруг загораживает мне дорогу какой-то вооружённый нахал в чёрном бархате. Ни слова не говорит, только глазами из-под шляпы сверкает! Я кланяюсь, думаю, может, господин спросить чего-нибудь хочет. А господин как рассмеётся голосом Мартина! Я его чуть лотком не стукнул.

— А в штаны не наложил? — засмеялся Руд.

Андреас принюхался, привстал, пощупал своё седалище с деланым испугом и с облегчённой улыбкой выдохнул:

— Кажется, нет…

Друзья расхохотались. Мартин хотел было рассказать про то, как испуганный Андреас читал молитву. Но вдруг понял, что ему самому было бы очень обидно, если бы он сам оказался на месте Андреаса, а Андреас всё рассказал бы друзьям. Андреас, может, и рассказал бы. Но Мартин решил промолчать. Пусть об этом знают только двое.

— Отец тебя в рыцари посвятил, что ли? — спросил Рулоф Мартина.

— Нет. У нас титул наследный*. А потом, в рыцари в четырнадцать лет вроде бы не посвящают. К нам кузен отца приехал в гости. Отец его очень ждал, кобылу дорогую ему купил в подарок. В общем, праздник у нас.

----------
* Рыцарский титул мог быть с правом наследования и без такового. Наследуемый титул мог передаваться всем потомкам по мужской линии или только по праву первородства, то есть старшему из сыновей.
----------

— Да знаем, что у вас гость. Весь город знает. Главная новость в городе. Вон, видишь, люди с тебя глаз не сводят.

— А ты всё с малышнёй бегаешь? — спросил Мартин Рулофа.

— Бегаю пока. Отец грозит учителя нанять. Вот, пока не нанял, наслаждаюсь свободой. А то засадят за арифметику, как тебя, и всё!

— А меня отец обещает из дома выгнать, как в мастера выведет, чтобы своё дело начинал, — сказал Руд.

— А мы всё хлеба' печём, — вздохнул Андреас. — Заказов стало больше. Отец клиентов охаживает, да и постарел уже. Нам с братьями и сёстрами работы привалило. Я сказал, что его милость ван Бохенвейк меня в трактир изволит звать пиво пить и мясо лопать, так у всех слюнки потекли. Отпустили, ни слова не сказали, — он хохотнул.

Тут хозяин принёс четыре больших кружки пива. Мальчишки-слуги поставили на стол четыре горшочка с горячим гюцпотом, большое блюдо с тушёным мясом и жареными колбасками, тарелки с хлебом, сыром и зеленью.

— Миньер Мартин, а я ведь не узнал вас, — поклонился хозяин. — Рад видеть у себя в «Жуке»!.. Как летит время! Как летит! Вот и вы стали таким же важным сеньором, как и ваш отец. Кушайте, прошу вас!

Хозяин снова поклонился и отошёл от стола, вежливо сделав пару шагов назад. Друзья посмотрели на Мартина с уважением:

— Вон как шаркает перед тобой!

— Ага, на полусогнутых отошёл!

Рулоф поднял кружку:

— За тебя, Мартин!

Руд и Андреас последовали примеру:

— За тебя, Мартин! За тебя!

Мартин тоже взял кружку в руку:

— Давайте выпьем за Тейо.

Друзья выпили по полкружки и принялись за еду.

— А хороший тут харч! — сказал с набитым ртом Рулоф. — У нас дома кухарка готовит не так вкусно.

Руд что-то промычал.

— А у нас и кухарки нет, — посетовал Андреас. — Хлеб всякий разный с молоком. Да сыр. Да рыба изредка. Что-нибудь вкусное только по праздникам.

— Не прибедняйся! Чего-нибудь вкусного ему захотелось… — усмехнулся Руд. — У вас столько вкусных сортов разного хлеба!

— Да?! Дорогие хлеба' – для покупателей. Если бы ты только одним хлебом питался, тоже бы уже взвыл!

И проголодавшиеся друзья снова накинулись на еду.

***

Привезённый кузеном бочонок анжуйского был оценён по достоинству. Бохенвейк и кузен, уже изрядно выпившие, утолив первый голод, вспоминали свои драки между собой и с соседними мальчишками. Вспоминали совместные проказы, за которые оба получали наказания от своих собственных отцов.

Ян, прислуживая за столом, улыбался: всё, что с такой живостью вызывали из своей памяти братья, происходило на его глазах. Петерс слушал, похохатывал и с аппетитом продолжал поглощать деликатесы, разнообразие которых трактирщики обеспечили, изыскав блюда не только по всем Нидерландам, но и откуда смогли по всему атлантическому побережью.

— А помнишь, как ты в простыне ночью вылез на улицу и пошёл пугать сторожей, а потом чуть сам не умер от страха, когда в темноте наступил на пьяного соседа, валявшегося на улице? – поддел Бохенвейк брата.

— А ты бы не испугался? Иду спокойно, тихо. Вокруг темно, мирно. Я – исчадие ада. Страшное до смерти, но очень доброе. Ищу усиленно, кого бы испугать. И вдруг спотыкаюсь обо что-то и – кувырк лицом вниз! Только руки успел выставить вперёд. Ну и попал со всего маху ладонью в его пьяную рожу. А он цап зубами! И ещё раз цап! Да как заорёт! Да как побежит! Как был – лёжа на боку, так и побежал!

Братья захохотали. Ян захихикал.

— А ты?

— А что я? Ну и я заорал! А что делать? Страшно же: лежит что-то во мраке под тобой, кусается, истошно орёт и волчком вертится! Вскочил я и дал дёру, как мне показалось, обратно. И вдруг как впечатаюсь в какую-то дверь! Такой грохот по всей улице прокатился! Чуть засов не вышиб! Пришёл в себя, смотрю: вокруг огоньки в окнах загораются. Сосед продолжает орать и барахтаться. Ну-у, думаю, если схватят меня стражники вот так, в простыне, – свяжут и сожгут ведь как колдуна! Огляделся, понял, где это я, и домой бегом! Вбегаю, дверь на замок, да на лестницу. А тут Ян с подсвечником! И меня этим подсвечником по башке!

Теперь захохотали все.

— И вовсе не подсвечник это был, ваша милость, — сквозь смех проговорил Ян. — Не подсвечник, а ручка от метёлки. И стукнул я этой метёлкой вас не в ту ночь, а в другую, когда вы, вывозившись в саже, выскочили из-за угла, изображая из себя чёрта.

— Метёлкой это ты меня стукнул! — возразил Бохенвейк. — Это когда я в тёмном коридоре тебя со Стаасом перепутал и вместо него тебя лягушками закидал. Этих лягушек я весь день на болоте за кладбищем ловил! И всё зря. Обидно!

— Ничего не зря! — хохотнул кузен. — Я помню, как Ян вопил тогда в коридоре. Как вопил! Музыка! А в чертей не я один, мы оба с ним наряжались.

— Несносные дети! — помотал головой Ян. — Ещё вина, мейнегере?

— Наливай!

***

Мартин и его друзья уже утолили первый голод. Руд вынул мешочек и высыпал из него несколько изящных деревяшек:

— Разбирайте волчки. Сам сделал на станке, пока отец не видел.

Они стали играть в волчки: каждый старался крутануть свой волчок так, чтобы он вращался дольше других. У Руда получалось чуть лучше.

— А! Набил руку дома! — возмутился Андреас.

— Подумаешь, пару раз крутанул… — скорчил рожу Руд.

Он раскрутил свой волчок на блюде и, осторожно наклоняя блюдо, добился того, что волчок вертелся прямо на его ребре.

— Ух ты! — восхитились друзья.

Все стали пробовать повторить фокус, но безуспешно.

— Врун! — прогудел Андреас — «Пару раз крутанул». Оно и видно.

Мартин посмотрел на друзей:

— Ребята, от чего Тейо умер?

— От горячки, — ответил Рулоф. — Ничего не помогло. Молитвы читали, елеем мазали. Его отец ему кровопускание делал и настойками поил. Не помогло.

— Говорят, даже ореховые скорлупки с паучьими головами на грудь ставили, — озираясь, прошептал Андреас. — Вроде как знахарь один посоветовал.

— Колдун, небось! — зло сказал Руд. — Не от его ли скорлупок Тейо помер? Сжечь бы его, этого знахаря, на площади, или четвертовать, как убийцу твоего учителя и его подельников! Наверное, сбежал сразу, как Тейо помер.

Мартин при упоминании Себастьена помрачнел.

— А верёвка, на которой Бафиана чуть не повесили, так и осталась висеть на виселице, — сказал Рулоф.

— И что? — ироничным голосом спросил Руд. — Боишься, что для тебя оставили, что ли? Прекращай обворовывать людей по ночам, тогда не повесят.

— А я по ночам и не обворовывал, — у Рулофа вытянулось лицо.

Друзья рассмеялись. Рулоф понял, что сказал глупость, и тоже засмеялся.

— Это твой отец настаивал на том, чтобы повесить шута! — сказал Андреас. — Почему он у тебя такой злой?

Мартин нахмурился:

— Мой отец не злой. В нашем доме даже на лошадей голоса не повышают, и даже собак не бьют… А что, за преступления в нашем городе уже не наказывают? Мой отец не священник, чтобы прощать грехи. Он настаивал на этом ради спокойствия горожан.

— Но ведь Бафиан вернул всё, что украл.

— Его приговорили к виселице не только за воровство. Он с ножом напал на стражника.

— Да ерунда это! Говорят, что, наоборот, это стражник его пикой чуть не проткнул, — сказал Руд.

— Ничего подобного! — заявил Рулоф. — Отец рассказал, что Бафиан ножом успел располосовать солдату мундир. Если бы солдат первым ткнул его алебардой, Бафиан не смог бы этого сделать!

Руд фыркнул:

— Ну, пусть даже так. Но не убил ведь он стражника!

— А сколько раз нужно прощать человеку неудавшееся убийство? — спросил Мартин. — Ждать, пока ему удастся?

— Ну, хотя бы руку отрубить. Но не повесить же! — горячился Руд.

— Да пойми ты! Ведь наказание – это не только мщение, но и поучение для других. Потому и наказывать нужно не за то, что' именно человек сделал, а за то, почему он это сделал, — Мартин сделал ударение на словах «что» и «почему». — Жертва может и выжить. Но тот, кто хотел убить, – всё равно убийца. Потому что хотел убить. Хотел, понимаешь! Жадность заставила шута грабить людей, а потом он озлобился на стражника, который его поймал. И он должен быть наказан не за то, что замахнулся ножом, а за жадность и злобу, из-за которых он наплевал на Священное Писание.

— А я согласен с Мартином! — заявил Рулоф. — Был бы тот солдат твоим отцом, Руд, ты бы по-другому говорил!

Руд пожал плечами:

— Может быть…

— Знаете, мой отец здорово беспокоится из-за того, что Бафиана отпустили, — задумчиво сказал Мартин.

— Почему? Пощадили! Жизнь сохранили. Доброе дело сделали, — удивился Андреас.

— А чем он теперь будет зарабатывать свой хлеб?

— Он хороший шут.

— Был хорошим шутом.

— Да ладно! В другой город подастся и смешить будет.

— С клеймом?

— Прикроет его как-нибудь.

— Люди рано или поздно всё равно дознаются, что это он там прикрывает, — мотнул головой Рулоф.

— Вот я и говорю, — кивнул Мартин. — Чем он теперь будет зарабатывать свой хлеб, если никому не нужен шут с клеймом на лбу? Да и не верю я, что он сможет веселить людей теперь, с памятным на всю жизнь ощущением верёвки на собственной шее. А злоба и зависть его никуда не делись. Они с ним так и останутся. Так чем он теперь будет зарабатывать свой хлеб?

— Да-а… — протянул Руд. — Что ж получается, твой отец был прав? А милосердие?

— Милосердие должно быть к достойным.

— Это как? — спросил Андреас.

— А если Бафиан снова примется за своё где-нибудь, скажем, в Алкмаре* или Хорне**, и кто-нибудь пострадает от его рук? Пожалели его, а о тех, кто может пострадать от его рук, не подумали.

----------
*  А'лкмар – город в Нидерландах, в провинции Северная Голландия, один из центров производства сыра и торговли сыром в Нидерландах.
** Хорн – здесь: город в Нидерландах, в провинции Северная Голландия, в XVI в. – порт, важный торговый перегрузочный пункт.
----------

— Будем молиться Господу, чтобы вразумил его, — сказал Рулоф. — Может, верёвка, которую он шее почувствовал, его образумит? Должен же понять, что счастливо отделался.

— Будем молиться, — вздохнул Мартин.

Тут к трактиру подошла компания: несколько парней, уже немного навеселе.

— Свежего пива! — заорали они.

— Пива!

— Пива!

— И закусить чего-нибудь!

Хозяин и слуги проворно поставили перед ними пару больших кувшинов с пивом и большой поднос с мясом, сыром и хлебом.

— Матросы с краера, на котором ваш кузен прибыл, — кивнул в их сторону Рулоф.

Матросы пили, ели, хохотали, дразнили друг друга и громко сквернословили. Потом стали играть в кости, накачиваясь пивом.

На улице послышался быстрый топот. Игравшие подняли головы.

— Флип бежит, — сказал один из них.

К трактиру подбежал парень с мешком в руках:

— Братцы! Ну что, играем? — и тряхнул мешком.

Остальные одобрительно загудели. Парень крикнул:

— Эй, хозяин, давай бочонок и верёвку! — и пнул мешок ногой.

В мешке жалобно замяукала кошка. У Мартина сжалось сердце.

— Они хотят в «кота» играть! — воскликнул Руд и крикнул парням: — Эй! Примете в игру?

Парни обернулись.

— А монета есть? — спросил парень с мешком. — Если есть, давай!

— Пойдём, попробуем силы! — с азартом позвал Руд друзей, быстро поднявшись.

Андреас и Рулоф тоже выскочили из-за стола.

— А ты, Мартин?

Мартин ничего не ответил. Он смотрел на мешок в руках парня.

— Мартин?

Слуга проворно вынес старый бочонок и крышку к нему.

— Мартин?!

Парень развязал горловину мешка и вытряхнул содержимое в бочонок, который моментально закрыли крышкой. Потом матросы со знанием дела привязали верёвку морскими узлами к бочонку, натянули её между двух столбов, поддерживавших навес над столами, и бочонок, покачиваясь, повис над землёй.

— Играем в «кота»! Играем в «кота»! Платите взносы все, кто хочет выиграть! — закричал парень, созывая игроков.

С десяток прохожих свернули в трактир, доставая деньги из кошельков. Некоторые просто поглазеть и заодно заказать выпивку, другие – с готовностью поучаствовать. На столе выросла кучка медяков.

— Мартин, ты слышишь? – недоумевая, звали Мартина друзья.

— Играем в «кота»! Играем в «кота»! — продолжал кричать парень.

— Мартин, что с тобой?

Хозяин вынес несколько факельных палок.

Мартин поднялся. Он слышал только жалобное мяуканье и резкий неприятный полупьяный голос, выкрикивающий: «Играем в «кота»!

— Играем в «кота»! — последний раз крикнул парень и спросил окружающих: — Ну что, все желающие выиграть сделали взносы? Нет ещё желающих?

Оглядев всех, он взял кости:

— Тогда кидаем жребий, в каком порядке будем бить по бочонку!

Каждый из игроков кинул кости и по сумме выпавших чисел занял своё место в очереди на удар.

Мартин подошёл к бочонку и встал перед ним, закрыв собой. Матросы в недоумении замолкли.

— Мейнегере! — хрипло обратился Мартин к парням. — Отпустите кошку. Не нужно мучить животное. Прошу вас.

Парни озадаченно переглянулись.

— То есть как так «отпустите»? — недовольно сказал парень. — Ты, сеньор, или присоединяйся и плати монету, или проваливай!

Несколько горожан вполголоса что-то сказали ему.

— Да мне плевать, кто он такой! — заорал парень. — Я что, нарушаю законы вашего города? Нет? А если нет, то никто не может мне запретить развлекаться так, как я желаю!

Он схватил палку.

— Лучше уйди, сеньор!

Рулоф быстро подошёл к Мартину.

— Мартин, не нужно! — прошептал он. — Ты же видишь, эти парни пьяны. Будет плохо.

Двое матросов взяли парня за руки.

— Успокойся, Флип!

— Это мой кот! — кричал парень, вырываясь. — Я его поймал! Пусть тогда выкупает его! Пусть платит! Эй, сеньор, плати или пропаливай ко всем чертям!

Мартин вынул из кошелька десять флоринов, которые дал отец. Толпа затихла. Замолк и парень.

— У меня есть деньги, — сказал Мартин. — Только вот… Я заплачу тебе за этого кота, а ты побежишь ловить другого. Видишь, у меня достаточно денег, чтобы выкупить у тебя жизнь одного кота, — он подкинул зазвеневшие флорины, — но этих денег не хватит, чтобы выкупить у дьявола твою душу, — и он засунул монеты обратно.

— Да что мы его слушаем?! — завопил парень, вырвался из рук товарищей и выхватил нож.

Толпа отпрянула назад.

— Гере! Гере! Прошу вас, успокойтесь! Не нужно! — подскочил трактирщик.

Мартин, не спуская с парня взгляд, вынул шпагу. Не быстро, но и не медленно. Так, чтобы вид оружия отрезвил парня.

— Флип, прекрати! — матросы скрутили парня и выволокли его на улицу.

Тот дико заорал и стал извиваться угрём, пытаясь освободиться.

— А деньги?! — крикнул трактирщик вслед матросам.

— А это что, не деньги, что ли? — зло бросил ему один из матросов, показывая на кучку монет на столе.

Мартин спрятал шпагу в ножны и перевернул бочонок. Крышка вывалилась, и на пол выпал чёрный кот, который в мгновение ока перепрыгнул через ограду и стремительно помчался по улице.

Толпа стала расходиться, и трактир вскоре опустел.

— Эх, разогнали вы мне всех посетителей, миньер Мартин! А ведь я мог сегодня неплохо заработать, — посетовал трактирщик. — Ну, повеселились бы люди, а потом выпили бы, хорошенько закусили. Из-за какого-то кота… — он ухмыльнулся.

Мартин высыпал все серебряные и медные монеты из кошелька на стол.

— Это вам за то, что' мы у вас съели, и в счёт того, что' вы не заработали.

И вышел из трактира. Друзья поплелись следом.

— Что с тобой? — уныло спросил Мартина Руд.

— Ты видел этого матроса? Он просто бешеным сделался, — проговорил Рулоф. — А если бы и остальные встали на его сторону?

— Не встали ведь, — не оборачиваясь, ответил Мартин.

— Да что с тобой?

Мартин остановился и обернулся:

— Неужели вам ни капли кота не жалко было?

— А чего его жалеть, эту мерзкую зверюгу? — спросил Руд.

— Раньше ведь ходили и смотрели, как в «кота» играют, — сказал Андреас. — И ты ходил. И смотрел. А как собак на дыбе растягивали? И ты тоже! Забыл?! Весело же!

Мартин посмотрел на лица друзей. Все трое стояли хмурые, недовольные, чужие.

— Кому весело? Людям? Людям – весело. А коту? А кто его спрашивает, да? Раньше, говоришь, и я смотрел? Смотрел! И верёвку тянул, слушая, как собака воет от боли и ужаса! Раньше мы с тобой в штаны гадили, у матерей грудь сосали. Теперь ведь не гадим, не сосём. А почему? Потому что выросли!

Он помолчал.

— Что со мной, спрашиваешь? Вырос я! Из нашей жестокости вырос. Душит она меня теперь. Душит!.. Трактирщик оскалился: «Кота пожалел». Да, пожалел! Ты, Руд, о милосердии говорил. Удивительное оно какое, наше милосердие! Вора, который с ножом бросается, надо пожалеть и отпустить. Потому что ближний, а ближнего любить полагается. Священники так говорят на проповедях. Вот и живём, как нам говорено. Жаль, что священники на проповедях не говорят: «Не будьте жестоки с животными». А раз не запрещают, значит, будем ради забавы убивать котов. Ведь кот, в отличие от вора, не ближний. Пусть даже честно крыс давит, но всё равно не ближний. И не жалко! Раз угораздило котом родиться, дохни под ударами дубин!.. Скажите, если нам перестанут говорить «Не убий!», то что, будем спокойно друг друга убивать? Не запрещают ведь! А что от себя-то? От своего сердца что? Не понимаете? А не понимаете – идите прочь!..

Мартин шёл домой расстроенный. Почему-то последний короткий разговор с друзьями измотал его больше, чем вся сцена в трактире. Может, потому, что от своих друзей он ждал чего-то иного. Ожидал, что поймут. Пусть не сразу, но поймут. Себастьен бы понял. И Тейо, наверное, тоже понял бы. Но Себастьена и Тейо больше нет.

Остальные друзья его не поняли. Обиделись, что не дал треснуть палкой по бочонку, слушая с хохотом, как кричит от ужаса живое существо. Не дал шанса выиграть кучу медяков, окончательно прибив дубиной тёплый комок, в котором ещё секунду назад пульсировала жизнь.

А друзья стояли посреди улицы, глядя ему вслед.

— Как он изменился за это время… — проговорил Рулоф. — Как повзрослел…

— Не понимаю я его, — проворчал Руд. — Сходили, повеселились, называется. Говорит, как священник на проповеди. Заучился совсем. Это что? Теперь мне и комара на лбу прибить нельзя будет, что ли?

— А вы заметили, как он шпагу вынул? — повернулся к друзьям Рулоф. — Сам спокоен, и на лице – ни страха, ни злобы!.. Сильно изменился.

Все трое помолчали.

— Ладно. Пойду я. — сказал Андреас. — Пора новое тесто замешивать на завтра.

— Слушайте, а я такой узор придумал! — оживился Руд. — Отец даже посинел от зависти…

***

Братья и Петерс уже изрядно опьянели. Они опьянели бы ещё больше, если бы не обильно потребляемые плотные закуски.

— Ты меня позвал. И я приплыл. О! — кузен поднял палец. — Ну, говори, зачем звал. Говори! А то назад уеду!

— А я не пущу! — Бохенвейк легко стукнул по столу. — Не пущу! Ян! А ну, затвори дверь.

— А я – через окно!

— Ян! Закрой все окна!

— А я – через конюшню! Вскачу на свою красавицу – и…

— А она рассёдлана, — довольно осклабился Бохенвейк.

— Ян! Оседлать мою красавицу!

— А ты дороги не знаешь! Вот она тебя к себе домой и привезёт! — Бохенвейк захохотал.

— Ну ладно. Говори, зачем звал.

— Завтра.

— Нет, сейчас!

— Завтра.

— Уеду!

— А уезжай! И не узнаешь, зачем я тебя позвал, — снова захохотал Бохенвейк. — Ян! Ещё вина! Ещё еды! Ещё пива!

— Не хочу! — хлопнул ладонью по столу кузен. — Хочу вафель! Ты обещал гору.

— Ян, вафель!

Ян переставил блюдо с вафлями поближе.

— Вот! — ткнул пальцем в вафли Бохенвейк. — Ничего не жалко! Ешь! А вон торт! Посмотри, какой красавец тебя ждёт! Хочешь кусочек?

— Говори, зачем звал!

— Завтра!

— Говори сейчас, а то ничего есть не буду!

— Ян! Унеси сейчас же всё прочь! — заорал Бохенвейк.

— Ян! Оставь всё на месте! — ещё громче завопил кузен, хотя Ян даже не подумал выполнять распоряжение хозяина.

В этот момент в дом зашёл Мартин. Он хотел пробраться к себе в комнату незамеченным, но Бохенвейк увидел его и окликнул:

— Ты куда это так спешишь? Почему так рано? Что-то случилось?

— Нет, отец. Всё хорошо.

— Вы посидели в трактире?

— Да, были в «Синем жуке».

— Подойди сюда.

Мартин подошёл к столу.

— Не смотри так хмуро! Улыбнись! Стаас, ну, полюбуйся, каков красавец! Ростом уже почти с нас с тобой. А ну, к бою, рыцарь! — крикнул Бохенвейк Мартину.

Однако Мартин не поменял позы:

— Не надо, отец!

— Что?! — Бохенвейк нахмурился.

— Хорош! Настоящий рыцарь! — кузен с улыбкой разглядывал Мартина. — Тебе удалось вырастить прекрасного наследника, брат! Я тебе завидую! — он хлопнул Бохенвейка по плечу. — Давай выпьем!

Бохенвейк посмотрел на сына:

— Можешь идти!

Мартин повернулся и пошёл к себе в комнату, впервые не испытывая желания побыстрее спрятаться от тяжёлого отцовского взгляда.

— Видный парень! Смотрит с достоинством, — кузен смотрел вслед Мартину. — Хороший у тебя мальчишка! Эх, не родила мне жена сына!

— У тебя дочь красавица.

— А кому я титул передам? Помру – и конец роду ван дер Эмпен!

— Не горюй, брат! Давай я тебя развлеку! Ян, лютню!

— Ну, на лютне играть лучше на трезвую голову!

Ян принёс инструмент, и Бохенвейк тронул струны, чтобы проверить, настроена ли лютня. Он чуть подкрутил колки и тихо заиграл. Пальцы плохо слушались его, и Бохенвейк сердился на самого себя. И всё же он сыграл несколько пьес.

— Ну как?

— Весьма мило, — отозвался кузен и снова хлопнул брата по спине: — Только вот струны у тебя в пальцах слегка путаются.

— Да, это нужно на трезвую голову, — с сожалением сказал Бохенвейк, тряхнув головой и протягивая лютню слуге.

— А я что говорю? — кузен поднял бокал. — Ян! Ещё вина!

***

На следующий день утром после завтрака братья и Вим поскакали на охоту. Вернулись они к обеду и за столом подтрунивали друг над другом, потому что у обоих не очень-то и получалось метко стрелять с тяжёлыми от похмелья головами.

Вечером после сравнительно трезвого ужина братья и Петерс уселись играть в карты в комнате Бохенвейка.

— Коэн, не слишком ли ты строг с сыном? — спросил Эмпен. — Ты отдаёшь ему приказы, словно офицер новобранцу.

— Не хочу, чтобы он стал таким же разгильдяем, как и его сверстники. Пусть знает, что такое порядок. Господь одарил его светлым умом, пусть развивает память и рассудок. Не будет времени на пьянство, на девок и другие глупые шалости, — он посмотрел на левый глаз Петерса, уже совершенно здоровый. — Эти сорванцы ни к кому не испытывают никакого почтения. Мой же сын учтив и почтителен со мной. И со мной, и с другими.

— А ты не боишься вырастить из него забитого, безропотного недотёпу? У нас ведь не зря говорят: подрежешь нос — изуродуешь лицо.

— Из Мартина – недотёпу? — Бохенвейк расхохотался. — Ты что ж, думаешь, что шпага на поясе этого парня висит только для красоты? Он иногда бывает твёрд, как сталь! И я стремлюсь эту сталь не пережечь, а закалить. Мне не приходилось пугать его тем, что продам его пиратам, как пугали нас с тобой наши папаши. И не придётся сажать в тюрьму для острастки или отдавать его на перевоспитание в матросы, как иногда делают незадачливые отцы в Голландии. А ты что, не держишь свою дочь в строгости?

— Ну как же! Жена присматривает за ней, как положено.

— Мартин отлично разговаривает по-французски, по-латински и по-испански. Хорошо знает арифметику. Почерк – великолепный. Неплохо разбирается в географии. Учителем у него был толковый француз. Магистр искусств из Парижа. А теперь учит сам Алоизиус!

— Сам? Ого! Помню его! Жив ещё? Неужели ты доверил этой деревяшке учить Мартина?

— Старик знает своё дело преотлично. А Мартин любит учиться.

— Ты словно хочешь во всём отличаться от других. Учишь сына дома, вместо того чтобы отправить в школу.

— У меня есть время, желание и деньги самостоятельно воспитывать собственного сына. Только и всего. А что, разве мало других строгих и требовательных отцов?

— Да я не только о твоём сыне. Вон и картины у тебя по всему дому. Необычные картины, надо сказать.

— Необычные? На полотнах – наша с тобой родина. Мне приятнее любоваться знакомыми видами, чем непохожими на живых людей героями наших преданий, которых малюют наши художники. И Мартину тоже, — Бохенвейк со значением глянул в глаза кузену.

Они закончили партию и начали новую.

— Томас, расскажите, что вам удалось сделать, — обратился Бохенвейк к Петерсу.

— Я нашёл хороших мастеров, миньер. Кузнецы и литейщики, канатчики, ткачи, мастера по парусам. Есть и отличный механик, знаток водяных и ветряных колёс. Нашёл землю под цеха и склады. Нашёл участок берега под стапель. И затон под стоянку судов. Его со временем нужно будет углубить и расширить. Нашёл два ветряка на продажу. Их нужно только разобрать, перевезти на новое место и приспособить, к примеру, для плетения канатов и распилки брёвен. Нашёл купцов, которые готовы продавать лён и пеньку подешевле при твёрдых постоянных закупках. Нашёл даже купцов, готовых в будущем разместить свои товары на нашем судне. На вашем, миньер, — поправился Петерс, сделав ударение на слове «вашем». — Черновые расчёты я подготовил. По моим прикидкам, прибыль от бронзового, чугунного литья и железных поковок мы получим уже через полгода. К тому времени наладим плетение отличных канатов. Ещё через полгода начнём выпускать парусину. А ещё через полгода-год наймём корабельщиков и примемся за возведение стапелей.

— Прекрасно! Вы как волшебник. В одиночку сделать столько дел за такое короткое время!

— Одному сложно. Я даже похудел. Если вы не против, миньер, я бы поискал толкового помощника.

— Попробуйте поговорить с одним молодым портным здесь, в Фиртерпене.

— Портным? А чем мне в нашем деле будет полезен портной?

— У него быстрый, очень быстрый и очень точный ум, Томас. И мне кажется, что не в портновском деле его дарование. Представьте себе, не имея ни гроша за душой, ни материалов, этот мальчишка умудрился перехватить у старых мастеров весьма выгодный заказ. И заказ в срок исполнил, и заработал на нём хорошо, и опозорил их на весь город. Горожане теперь хотят только у него одеваться. Вот так!

— Как это ему удалось? — с интересом спросил кузен.

— Он единственный из портных согласился сшить костюм для Мартина за неделю. Вы были правы, Томас, когда говорили, что цеховики превращаются в жадных болванов. Каждый хотел перехватить мой заказ и шить в одиночку. А этот хитрец сговорился с двумя портными, недовольными цеховыми порядками, и в результате они тайно шили костюм в трёх мастерских. И успели за неделю.

— Каков молодец! — хохотнул кузен.

— Более того! Цеховики прекрасно знали, что у этого босяка нет ни дорогих тканей, ни денег, чтобы их купить. И шить ему было просто не из чего. А что делает он? Он за медяки скупает у шляпников все клочки чёрного бархата и заявляет старым мастерам, что, если придётся, сошьёт костюм даже из лоскутков. Как они хохотали над ним! Как издевались! Они рассказывали эту историю в каждом кабаке. Они прославляли его повсюду. И вместе с портными смеялся весь город. Над каждой кружкой пива звучала эта хохма. А может быть, и в каждом письме в другие города! Ещё бы! Появилась новая местная знаменитость: дурак, шьющий из клочков дворянину костюм! Смеялись они неделю. И неделю сочиняли анекдоты про дурака-портняжку. Пока дурак не приволок мне мешок из рогожи. А в нем – хороший костюм, в котором Мартина на следующий день увидел весь город. И сразу притихли цеховики. Вспомнили, как мальчишка с каждым из них, пока тех тошнило от хохота, успел поспорить на деньги, что сошьёт костюм вовремя и что заказчик останется доволен. И сообразили, что если и есть в этой истории дурак, то уж точно не этот портняжка. Когда город потешался над одним-единственным дурачком – это было громко. Представляете, как город ржал, когда старых дураков оказался добрый десяток?

Кузена и Петерса история насмешила.

— Как зовут этого парня? — спросил Петерс.

— Зовут его Хюберт… Хюберт Гротеприм. Кроме быстроты ума, Томас, важно, чтобы он был настолько же честен, как вы.

— Благодарю вас, миньер. Я понял.

— Стаас, рекомендую тебе моего друга и поверенного во всех делах, — слегка хмельной Бохенвейк хлопнул Петерса по плечу. — Найти такого человека – великое благо!

— О, миньер, вы слишком добры, — Петерс прижал руку к груди и наклонил голову.

— Когда я продал свои угодья, он все деньги разместил в надёжных местах с небольшим, но надёжным доходом. Ни одного пеннинга им не потеряно, все расчёты ведёт точно и подробно. Из Амстердама привёз мне сундук, полный золота!

— Да-а, — протянул Петерс. — Когда тот камень влетел мне в глаз, я, по чести, сначала подумал, что это грабители в меня стреляли из пистолета. Двадцать четыре фунта* золота всё-таки.

----------
* Амстердамский фунт – мера веса, равная 494,09 г. В Нидерландах в XVI в. меры веса, длины и объёма могли существенно отличаться в разных провинциях и городах.
----------

— Что за камень? — удивился кузен.

— Какой-то сорванец из тех, о которых его милость говорил, кинул камнем и попал мне в глаз, когда я был на лодке в канале, — усмехнулся Петерс. — Нет, каково? Проплыть на краере путь в семьдесят миль* без приключений и получить в глаз в самом конце, уже добравшись до места и уже готовясь вылезти с лодки на причал!

----------
* Голландская миля – около 5 км, таким образом, 70 голландских миль – это около 350 км или около 200 морских миль.
----------

— А ты что, продал все земли? — спросил кузен Бохенвейка?

— Все.

— Почему вдруг?

— Не вдруг. Давно уже. Как затопило вас на юге дважды пятнадцать лет назад, так я и понял: пропадут рано или поздно мои земли. Поглотит их море: помехой ему лишь дюны. Перехлестнёт волна – и нищий рыцарь ван Бохенвейк отправится воевать наёмником, чтобы себя и сына прокормить. Но пять лет назад встретил Томаса. И встретил вовремя. Ну а теперь нужно дать деньгам настоящее движение.

Кузен внимательно выслушал Бохенвейка:

— Понимаю, зачем ты меня вызвал. Ты хочешь, чтобы я вложил свои деньги в твоё дело. Так?

Бохенвейк уселся поудобнее.

— Нет! — ответил он с улыбкой.

— Хм-м. Тогда не понимаю… Зачем было Томасу рассказывать о ваших делах при мне, как не для того, чтобы меня заинтересовать?

— Я не желаю, чтобы ты вкладывал твои деньги в моё дело! — язвительным тоном сказал Бохенвейк, сделав ударение на словах «ты», «твои» и «моё».

Кузен нахмурился, не понимая, что происходит. Бохенвейк, глядя на него, рассмеялся.

— Дорогой брат, я предлагаю объединить капиталы. И дело будет не моё, а наше. И совместными усилиями преумножим всё, что имеем!

Кузен подумал:

— А на каких условиях?

Бохенвейк заулыбался.

— На самых железных.

— То есть?

— У меня сын. Здоровый, красивый, умный. Жена умерла. Стало быть, он – мой единственный наследник. У тебя из детей в живых осталась только Маделона. Говорят, здоровая и красивая. По слухам, доктора говорят, что жена твоя родить уже не сможет. Так? Что ж, всё в руках Божьих. Стало быть, Маделона – твоя единственная наследница. Вот и женим моего Мартина на твоей Маделоне.

Петерс с интересом посмотрел на братьев.

— Хм-м, — хмыкнул кузен. — Породниться?

— А что тебя тревожит? — спросил Бохенвейк. — У нас с тобой – какая? – шестая или седьмая степень родства*?

----------
* В католицизме в те времена запрещался брак между родственниками до седьмого колена.
----------

— Да, больше двух веков минуло… А что мешает тебе жениться и родить ещё наследников?

— Я? После Лизбет? Никогда!.. Да не волнуйся! Всё пропишем в договоре. Ну как, согласен породниться на веки вечные?

— Хм-м. Захочет ли дочь… Да и жена… — задумался кузен.

— Ты что, собираешься их спрашивать? — изумился Бохенвейк.

— А ты что, не собираешься спрашивать своего сына?

— Ещё чего! Как скажу, так и будет! А где твоя твёрдость, Стаас? Где твоя решительность? Совсем забыл, за что ты подсвечником получил?

— А за что?

— Забыл, как в окна лазил?

— Ах, да-а! Подсвечником я получил не от старины Яна, а от одной девицы, когда забрался ночью в её спальню.

— Ты получил от неё подсвечником, когда в третий раз забрался к ней. А я-то знаю, что ты лазил к ней раз пять, — Бохенвейк засмеялся. — Добился-таки. А сейчас почему такой нерешительный?

— Неожиданно всё это… Да и знаешь, сколько богатеев за мою дочь уже сватаются?

— Не дури! Ты что, продавать дочь собрался? Какому-нибудь богатому простолюдину?

— Есть и с титулами, — со значением произнёс кузен.

— Если дурак с титулом, то это ещё хуже, чем просто дурак. Тебе какой зять нужен? С наследством? Каковы мои капиталы, ты знаешь. И в бумагах, и в звонкой монете. Образованный? Мой Мартин знает гораздо больше многих знакомых мне чиновников. Да и больше нас с тобой, сказать по чести.

— И всё-таки надо подумать! — мотнул головой кузен.

— Я могу позвать сына. Посмотришь на него снова. Можешь побеседовать с ним, чтобы проверить его разумность, — Бохенвейк встал и, открыв дверь, крикнул в коридор: — Ян, где Мартин?

— Должен быть у себя, ваша милость! — отозвался Ян снизу.

Мартин был у себя. Он решал хитроумные задачи, составленные для него Алоизиусом, когда услышал зов отца.

— Я здесь, отец, — поспешил он выглянуть в коридор.

— Зови Яна, пусть поможет тебе надеть костюм. Как будешь готов – зайди ко мне. И шпагу пристегни.

— Хорошо, отец.

Недоумевая, зачем понадобилось снова мучиться и надевать парадный костюм, Мартин поторопился исполнить распоряжение отца.

— У того портного просто золотые руки, — сказал Ян, расправляя складки. — Этот костюм удивительно вам к лицу, миньер Мартин.

Мартин набрал воздуха в грудь и вошёл в комнату отца.

— Стаас, ну, полюбуйся! Настоящий сеньор! Глядит с достоинством. Чем не жених? — Бохенвейк широким жестом показал на сына.

— Хорош, хорош парень! Видный. С достоинством. А ум… Вот, Мартин, отец твой хвалит тебя. Говорит, ты умнее всех в окру'ге. Это правда?

Мартин нахмурился и ничего не ответил.

— Что молчишь?

— Чтобы сравнивать что-то, — Мартин усмехнулся, — ну, скажем, скорость двух ослов, то нужно поставить их рядом и обоих огреть палкой. Который добежит быстрее до конца улицы, у того и скорость больше.

Братья посмотрели друг на друга и захохотали.

— Мне непонятно, как отец определил, что все люди в окру'ге глупее меня, не посадив нас всех решать одну и ту же задачу, — продолжил Мартин. — А потом, я до сих пор не знаю, что значит быть умным. Уметь решать задачи господина Алоизиуса? Нет. Ведь тогда получится, что любой неграмотный крестьянин заведомо глупее любого грамотного дурака. Так что, простите, отец. Вы очень добры, но, боюсь, я всё-таки не настолько умён, как вы считаете.

— Ну? — Бохенвейк посмотрел на кузена.

— Всё, что надо, я увидел и услышал, — кузен, внимательно смотревший на Мартина, положил ладонь Бохенвейку на плечо. — Я согласен. Уверен, и жена возражать не будет. И дочь тоже.

— Ян! Принеси вина! — заорал Бохенвейк.

Послышались торопливые шаги и запыхавшийся Ян принёс в комнату графин с вином и три бокала.

— Почему только три? Неси ещё один! — нахмурился Бохенвейк.

Ян почти бегом принёс ещё один бокал.

— Разливай! До краёв!

Ян, с трудом переводя дыхание, разлил вино по бокалам.

— Берите бокалы! — гремел Бохенвейк. — И ты, Мартин, тоже… Итак, ты, Стаас, согласен. Твои жена с дочерью, судя по всему, будут здесь уже завтра. Проведём обручение по закону.

— Не ожидал такого поворота, мейнегере, — одобрительно произнёс Петерс.

— Что, даже вы удивились? — хохотнул Бохенвейк. — А я думал, вы всё знаете и всё способны предвидеть.

— Есть вещи, перед которыми бессилен даже… мой ум, — Петерс с улыбкой развёл руками в стороны.

Бохенвейк встал и подошёл к сыну.

— Мартин, завтра приедет твоя невеста. Дочь твоего дяди красавица Маделона ван дер Эмпен. Обручим вас и устроим такой праздник, что весь город запомнит!

Мартин ошеломлённо молчал, держа в руках бокал.

— Что насупился? Неожиданно, понимаю. О хорошей жене нужно думать заранее. И лучше, когда об этом думают отцы. Мы не вечны, и вы должны будете принять в наследство всё то, что мы имеем сейчас. Принять и преумножить! Чтобы обеспечить богатство для ваших детей – наших внуков. А ваши дети обязаны будут подумать о будущем ваших внуков. И кровь ваших предков будет течь в потомках in saecula saeculorum. Amen*… Скажи что-нибудь будущему зятю, рыцарь ван дер Эмпен!

----------
* Во веки веков. Аминь (лат.)
----------

Кузен тоже подошёл с бокалом к Мартину. Петерс поднялся со стула вместе со всеми.

— Ты мне нравишься, Мартин ван Бохенвейк, — сказал кузен, положив руку на плечо Мартину. — Ты серьёзнее, чем мы были с твоим отцом в твоём возрасте, — он усмехнулся. — Я тоже не пожалею денег на вашу помолвку. А года через три-четыре, когда наше с твоим отцом общее дело будет приносить устойчивую прибыль, повенчаем вас.

— Выпьем! — воскликнул Бохенвейк.

Он, кузен и Петерс осушили бокалы. Мартин поставил свой бокал с вином на стол.

Наступило молчание.

— Почему не выпил? — хмуро спросил отец.

— Я не хочу.

— Чего не хочешь? Вина?

— Я не хочу этого обручения.

Эмпен хмыкнул и вернулся на своё место.

— У тебя что, есть возлюбленная? — насмешливо спросил Бохенвейк.

Мартин подумал об улице Линдебоох, о заветной двери, о непослушных светлых кудряшках, о долгом взгляде глаз, цвет которым словно подарило само небо. Этого отцу не расскажешь.

— Нет, — ответил он.

— Что, собрался в монахи?

— Нет.

— Тогда почему?

— Не хочу.

— Я велю!

— Ты можешь. Но я не хочу.

— Ты ведь даже не видел свою невесту!

— А что должно измениться?

— Ну ладно, хватит! Завтра приедет твоя невеста!.. Твоя невеста!.. И состоится обручение по всем правилам.

— Не состоится! — тихо возразил Мартин. — Я… я убегу.

— Норовистый у тебя мальчишка, — улыбнулся кузен, разжёвывая кусочек яблока. — Дорогой брат, не пережги сталь, которую ты стараешься закалить!

Бохенвейк скосил на него глаза и снова уставился на Мартина.

— Вздор! — сквозь зубы сказал он. — Обручение состоится! Ян, запрёшь его в комнате, чтобы не удрал, а ключ принесёшь мне. Всё!

В своей комнате Мартин сорвал ремень со шпагой и стал нервно снимать с себя костюм.

— Не нужно так! — остановил его Ян. — Вы его порвёте или оторвёте пуговицы. И тогда ждите ещё большего отцовского гнева. Давайте я помогу вам.

Мягкий голос слуги подействовал на Мартина немного отрезвляюще.

— Ян, ты ведь знаешь моего отца с самого его рождения. Почему он такой жестокий?

Ян аккуратно сложил костюм и спрятал его в шкаф.

— Жестокий? Это ваш-то отец жестокий? Эх, ваша милость, вы не знали ещё жестоких людей. И дай вам Бог не узнать их никогда. Ваш батюшка вас ведь ни разу пальцем не тронул. У гера Томаса, поверенного в делах вашего отца, на голове под шляпой длинный шрам. Вот у него в самом деле был жестокий отец. И да поможет вам Господь понять, что ваш отец любит вас и хочет вам только добра.

Щёлкнул замок в двери.

Мартин подошёл к окну. Внизу спешили прохожие. Над крышами пролетела чайка. Пролетела и скрылась за домом. Мартина охватила тоска. Он почувствовал себя птицей, запертой в клетке. Могли бы помочь мысли о друзьях, но сейчас о них не хотелось думать. Мог бы помочь взгляд на морскую даль, но море было с тыльной стороны дома. Из его же окна было видно только улицу и дома напротив.

Мартин бросился на кровать и зарылся в подушки. Трагически погиб Себастьен, удивительный светлый человек. Умер Тейо, на понимание которого так рассчитывал Мартин после смерти француза. Рулоф, Руд и Андреас стали чужими. Он остался один, совсем один. Что же теперь его держит здесь? Получается, что только еда и ночлег в доме отца. Нужно бежать, бежать отсюда!

Мартин не особенно задумывался над тем, что будет потом. Он чувствовал себя котом, которого засунули в бочонок, чтобы развлечься. Он был уверен, что, сбежав, найдёт себе работу. В крайнем случае, наймётся в матросы. Пусть только откроют замок…

Но сначала он побежит к той заветной двери на улицу Линдебоох. Он постучит в ту дверь и скажет… Он всё скажет!


ГЛАВА IX. СТРЕКОЗА


Мартин погасил свечи и лежал в кровати, глядя в темноту. Сердце жгла обида. Обида и отчаяние. Такое отчаяние, что ни о каком сне и речи быть не могло. Так ему казалось. Но прошло совсем немного времени, и мысли его запутались, затуманились, и он провалился в крепкий молодой сон.

Проснулся он от звона колоколов на башне. Карильон прозвонил шесть часов.

Мартин соскочил с постели и выглянул в окно. На сумеречном утреннем небе сгустились тучи. По всему было видно, что собирается дождь.

«Эх, снова плохая погода!» — с досадой подумал он. И тут вспомнил, что есть гораздо более неприятные вещи, чем непогода.

Сегодня должна приехать некая невеста, назначенная для него отцом. Мартин поморщился и с силой потёр лицо ладонями. Подошёл к двери и попробовал её открыть. Дверь была заперта.

«Ничего, — подумал он. — Скоро её откроют и позовут на завтрак. А там…»

Он недодумал свою мысль. В таком виде мысль вселяла в него уверенность. Он как будто оставлял для себя массу самых разнообразных возможностей. И не отдавал себе отчёта в том, что на самом деле просто боится подумать, что же будет «там».

Мартин почувствовал, что голоден, и поскорее оделся и умылся, чтобы быть готовым, когда позовут вниз. Оделся он в свою повседневную одежду. А чтобы отвлечь себя от тягостных мыслей, раскрыл книгу стихов Вийона и стал читать:

Ведь этот лоб был гладок и красив,
Теперь – весь в пятнах и морщинах,
А вместо прядей золотых
Свисают паклею седины.

Загнулся книзу нос крючком
По некой дьявольской причуде.
Лишь вспоминать теперь с тоской
Задорно вздёрнутые груди.

Не эти два теперешних мосла
Скрыть не могла былая пышность юбок.

И рта беззубого провал
Теперь на месте сочных ярких губок.

Куда, куда ушло всё то,
Что любоваться заставляло,
Что восхищало, радовало взор,
Что так успешно продавалось?

Истлела вывеска, увы,
Души давным-давно умершей.
Вот женской глупой красоты
Исход вполне закономерный.*

----------
* Стихотворение К. Смирнова-Владчанина по мотивам баллады «Жалобы прекрасной Шлемницы» Ф. Вийона.
----------

«Отец сказал: завтра приедет твоя невеста, — подумал он. — Дочь твоего дяди. Красавица Маделона. Что там ещё за красавица? Красавица… Будто смазливая мордашка – это всё, что нужно человеку!»

В приоткрытое окно донеслись крики молочников и булочников:

— Свежее молоко! Покупайте свежее молоко!

— Горячие хлебцы и печенье! Хлеб только что из печи! Разбирайте, пока свежи!

В коридоре послышался шум. Мартин прислушался.

— Ян, что хозяин? — послышался голос кузена. — Не вставал ещё?

Хлопнула дверь отцовской комнаты. Отец с кузеном обменялись словами и, громко захохотав, спустились в форхёйс.

Мартин снова выглянул в окно. Молочники громыхали тележками. Булочники стучали в двери постоянных покупателей.

— Горячий хлеб!

— Свежее молоко!

У Мартина в животе заурчало. «Ну, когда уже откроют дверь? — недовольно подумал он. — Хелена, наверное, уже давно приготовила завтрак».

В коридоре послышались шаги. Мартин юркнул за стол. Щёлкнул замок, и в комнату вошёл Ян с подносом, на котором стояло блюдо с нарезанным сыром и ломтиками хлеба, кружка молока и пара сладких вафель.

— Что это? — оторопел Мартин. — Разве меня сегодня не выпустят?

Ян поставил поднос на стол:

— Доброе утро, миньер Мартин. Прошу меня простить, но его милость на этот счёт не давал никаких распоряжений. Завтракайте, прошу вас.

Он повернулся и вышел. Замок щёлкнул снова.

В первое мгновение Мартину захотелось вскочить, взять поднос со всем содержимым и хватить им о стену, чтобы разбилось блюдо, чтобы раскололась кружка, чтобы сыр и хлеб разлетелись по всей комнате. Чтобы железо загрохотало о каменные плиты пола. Чтобы все в доме услышали, что он не раб, что у него есть достоинство и честь, и что он не смирился перед тиранической волей отца.

Он посмотрел на хлеб и сыр, которые заботливо нарезала для него Хелена, на молоко, налитое в кружку почти доверху – седовласый Ян умудрился принести поднос, не разлив ни капли, хотя подниматься по крутым ступеням было трудно даже без ноши в руках.

Сжав зубы, Мартин отвернулся от подноса, чтобы не сделать глупость и чтобы быстрее угасло желание бунтовать.

«Что молчишь? А? Душа! — подумал он. — Сказала бы чего-нибудь, если и правда меня любишь».

«Ясное дело, что отец не будет держать тебя взаперти вечно, — сам себе ответил Мартин. — Когда-нибудь дверь откроется. И надо будет выйти из комнаты спокойно и с достоинством».

Он вздохнул и сел за стол. Сегодня предстоит ещё один нелёгкий день в его жизни. И надо встретить его достойно. Неизвестно, когда в следующий раз доведётся поесть. Значит, нужно основательно подкрепиться сейчас.

Свежий хлеб со свежим молоком – это очень вкусно. А с хорошим сыром – ещё вкуснее. А проглотив ещё и вафли с остатками молока, Мартин улыбнулся, невольно удивившись тому, как точно Хелена рассчитала размер его аппетита. Хотя… Конечно, она ничегошеньки не рассчитывала. Просто за такое количество завтраков за одним столом она, добрая и внимательная, запомнила, кто что любит и сколько обычно съедает.

И он хотел разнести всё это на кусочки!.. Ещё совсем недавно ему было бы страшно даже подумать о такой выходке, боясь отцовского гнева. А сегодня… Сегодня он уже не боится: его страх остался в прошлом. Сегодня он мог бы просто взять поднос и грохнуть его о стену! С рычаньем!.. Но нет, он этого не сделал. Потому что не мог позволить себе так сделать.

«Любовь – ум – любовь», — говорил Себастьен.

«Вот, вот! А в такой проделке – ни ума, ни любви. Одна злоба. Только сделал бы больно Хелене с Яном, которые и сами, вполне возможно, осуждают отца за его суровость. А что доказал бы отцу? Ничего. Лишь показал бы, что слаб, что ещё мальчишка».

Нет! Он действительно стал взрослым.

Я душу бедную мою,
Всю маету и всю тревогу –
Отныне и навек даю
Всеотпускающему Богу…

«Душа! Ты понимаешь меня?..»

Мартин подошёл к окну. Дождь всё-таки начался, и усиливался с каждым мгновением. Прохожие, на ходу с головой накрываясь плащами, спешили укрыться по домам или в кабачках.

«Ага! Сегодняшние гости приедут промокшие, — подумал он. — Так им и надо!»

Он снова уселся за стол, пододвинул к себе задачи гера Алоизиуса и попытался решать их. Но складывание свиней, вычитание коров, деление сена, умножение молока и перевод пшеницы из амстердамских фунтов в брюссельские фунты скоро так его стали раздражать, что он, отшвырнув перо и схватив спасительную книгу стихов, бросился на кровать. Читать не хотелось, и Мартин просто закрыл глаза.

Внизу открылась входная дверь, и кто-то куда-то побежал. Мартин хотел подскочить и броситься к окну, чтобы узнать, кто это, но сдержался.

«Наверное, это Ян снова к трактирщикам побежал. Должно быть, опять праздничный обед готовят. Вон, суета по всему дому», — догадался Мартин: в доме слышались самые разнообразные звуки. Перед домом послышались цоканье копыт и тарахтенье колёс по брусчатке.

«Ясно. Отец с дядей едут встречать краер».

Пусть отец думает, что может над ним властвовать. Пусть. Это дочь, наверное, можно выдать замуж против её воли. А как можно против воли женить сына? Что, свяжут верёвками? Нелепость…

Он долго лежал, стараясь ни о чём не думать. Перед глазами пролетали видения: морские дали, картина с нищим стариком, улица Линдебоох и светловолосая улыбающаяся девочка, выглядывающая из-за приоткрытой двери. И Себастьен. Улыбающийся. Живой…

Мартин резко поднялся с постели и снова подошёл к окну. Прижавшись лбом к раме, он смотрел на залитую дождём улицу, часто заглядывая в ту сторону, откуда должны были приехать гости. Он ощутил в душе волнение, которое всё нарастало, и с которым никак не получалось справиться.

Отняв голову от оконной рамы, Мартин пощупал лоб. На нём глубокой бороздой отпечатался свинцовый переплёт.

«Тьфу! И как я теперь выйду к гостям с этой канавой на башке?» — досадовал он на себя, растирая ладонью лоб, и вдруг поймал себя на том, что, оказывается, сам ждёт гостей и полон любопытства.

Снова услышав цоканье копыт и грохот колёс по камням мостовой, он прильнул к окну, к самому прозрачному из стёклышек рамы, который меньше всего искажал вид. Сердце стучало. От жаркого дыхания стёклышко сразу запотевало, и Мартину приходилось раз за разом протирать его рукавом.

К входу медленно подкатила крытая повозка, запряжённая двумя лошадьми, и остановилась. Возница соскочил с лошади и откинул боковую часть покрышки* в сторону. Первым с повозки соскочил Вим и помог сойти на мостовую отцу и дяде. Мартин вглядывался в нутро повозки, но в такую пасмурную погоду там стояла непроглядная темень. Затем по короткой – в две ступеньки – деревянной лесенке осторожно спустилась румяная женщина в белом чепце, красном платье, тёмном бархатном корсаже и светлом переднике.

----------
* Покры'шка – здесь: циновка, ковёр, рогожа, парусина, кожа или иные подобные материалы, которые служили крышей повозок; тент.
----------

«Служанка…» — понял Мартин по одежде женщины.

Следом за служанкой медленно сошла довольно высокая женщина в чёрном бархатном платье. Ступив на мостовую, она обернулась, глядя туда, под покрышку, куда был прикован взгляд Мартина. Мартин затаил дыхание.

В проёме показалась девочка, одетая в такой же бархатный костюм, что и мать. Бледность её личика была заметна даже на фоне белоснежного кружевного воротника. Она судорожно прижимала к груди маленькую дрожащую собачку и заглядывала в глаза матери так же, как её собачка заглядывала в глаза ей самой.

Все вошли в дом, возница стал носить поклажу. Мартин отошёл от окна. Желание бунтовать исчезло совершенно. Он даже обрадовался, что сумел удержать себя утром и не разметал завтрак по всей комнате.

Итак, его невеста Маделона приехала. Красавица, не красавица – этого Мартин не разглядел. Но что он увидел точно: его невеста тоже не в восторге от того, что её выдают замуж. От того, что её выдают замуж за него.

«У тебя что, есть возлюбленная?» — спросил его тогда отец. А что, если у Маделоны есть возлюбленный, раз она была в таком смятении?

«Ну и превосходно! — решил он. — Я не хочу этого обручения. Она тоже не хочет. Что они сделают? Закуют в кандалы?»

И всё-таки Мартин вдруг почувствовал досаду. Как бы то ни было, ему было неприятно, что незнакомка, хоть и его кузина, заранее считает его недостойной для себя парой. Да и мысль о том, что кузина, возможно, уже влюблена в кого-то, почему-то вызвала укол ревности.

Он вспомнил, как девочка, продрогшая и испуганная, стояла среди возвышавшихся над ней взрослых родственников. По её лицу текли капли – то ли дождевые, то ли слёзы, – и она подхватывала их губами, видимо, делая это безотчётно, даже не пытаясь утереть лицо свободной рукой. Всё вокруг для неё было чужим. Чужой город. Чужая улица и чужой дом. Чужие люди. Родители, которые привезли её сюда, нисколько не интересуясь её желаниями, точно она – сундук или собачонка, и потому внезапно из близких превратившиеся в далёких. И даже погода была злой и чужой.

Мартин вспомнил большие встревоженные глаза, темневшие на бледном лице, и ему стало её искренне жаль.

«А я ещё желал ей промокнуть…» — со стыдом подумал он.

Мартин понял: причина испуга кузины связана с ним. Ведь люди, в общем-то, любят видеть новые места, новые города, пожить какое-то время в новой обстановке. А эта девочка приехала, переполненная тревогой. Значит, причина испуга кузины связана с ним. И только с ним! Поэтому именно ему, как никому другому в этом доме, следует быть приветливым и гостеприимным. Ну а если у неё и правда есть возлюбленный, он, Мартин, со своей стороны, расскажет ей об улице Линдебоох и заветной двери, и кузина сразу успокоится. И пусть отец и дядя разобьют себе лоб, но не добьются желанного «да» от них обоих!

Мартин повеселел и принялся переодеваться в праздничный костюм. Без помощи Яна одевание заняло больше времени. Мартин, заламывая руки, ощупывал себя сзади и расправлял складки. Но к тому времени, когда в замочной скважине снова щёлкнул ключ, он уже сидел в испанском костюме за столом и решал задачи гера Алоизиуса.

В комнату вошёл отец. Мартин поднялся.

— Ты уже оделся… — констатировал Бохенвейк и прошёлся по комнате. — Гости, как ты, наверное, догадываешься, прибыли. Скоро приготовят праздничный обед. Я хочу, чтобы ты был доброжелательным и вежливым. Чтобы не пришлось за тебя стыдиться. Можешь ты мне это обещать?

— Быть доброжелательным и вежливым – это не сложно, отец.

Бохенвейк посмотрел на сына и кивнул.

— Дверь твоей комнаты открыта. Можешь выйти. И помни: ты уже не мальчишка, рыцарь ван Бохенвейк.

Мартину очень хотелось подняться на балкон, постоять, глядя вдаль, пусть даже море в такую погоду тяжёлое, серое и безрадостное. Но, увы, все гостевые комнаты теперь были заняты. В ожидании того, что его позовут вниз, он попытался продолжить заниматься задачами, но улёгшееся было волнение опять поднялось в его душе, и он снова отложил перо.

На улице слегка посветлело, но дождь продолжал лить по-прежнему.

— Ваша милость, стол накрыт. Просим вниз, — заглянул в комнату Ян.

Испытывая неловкость, озираясь по сторонам, он вышел на лестницу, робко глянул на этаж выше, туда, где сейчас прихорашивались гостьи, и спустился в форхёйс. Увидев его, Клазина и Хелена заулыбались и поклонились. Мартин смутился, не понимая, отчего веселы служанки: то ли рады тому, что видят его на свободе, то ли простодушно зубоскалят по поводу того, что приехала «его невеста». За столом уже сидели отец, ван дер Эмпен и Петерс. На месте Мартина расположился дядя. Мартин поклонился.

— Где теперь будет моё место? — хмуро спросил он отца.

— Садись рядом с Томасом, — ответил дядя за отца. — Мы в своей мужской компании не будем вам мешать. А Маделона сядет напротив тебя. Так будет лучше.

«Кому так будет лучше?! Мне? Ей?» — подумал Мартин, усаживаясь на непривычное место.

Он представил напротив себя незнакомую девочку. Она, наверное, от смущения и глаз-то поднять не сможет. И он ведь тоже не чурбан, не деревяшка. Обед обедом, а как в такой ситуации обедать, когда ни в одном своём движении не уверен?

«Если мы с ней не обольёмся соусом, то подавимся. А если не подавимся и не замараемся, то уж наверняка останемся голодными».

Пожалуй, только одно было хорошо: ненавистная картина с дичью осталась за спиной.

Стол уже был накрыт, слуги уселись на свои места в дальнем конце стола. Наступила глубокая тишина. Мартин с удивлением посмотрел на молчавших отца и дядю.

«А они-то тоже волнуются!.. — с удивлением подумал он. — Они-то тоже переживают!»

Ему неожиданно стало легче. Даже как-то весело стало.

Со стороны лестницы послышались шаги. Сердце у Мартина забилось. Шаги становились всё громче. Мартин постарался успокоиться, уставился в окно и попытался сосредоточиться на текущих по стёклам дождевых струях и неясных фигурах редких прохожих за окном. Но всё было напрасно. Его так и тянуло повернуться к проёму, ведущему в коридор.

«Сам ведь решил: нужно быть приветливым и гостеприимным! — вспомнил Мартин. — Чего же морду воротишь?» — отругал он себя, набрал в грудь воздуха и повернул голову навстречу входящим.

В форхёйс вошли одна за другой три гостьи: впереди всех высокая и стройная мефрау ван дер Эмпен, за ней бледная Маделона, и позади них – служанка с собачкой на поводке. Все трое уже успели переодеться и прихорошиться.

Все встали из-за стола, приветствуя вошедших.

— Маделона, дочь, садись рядом! — поманил рукой Эмпен. — Фрейя, ты садись рядом с дочерью. А ты, Лэрка, на свободный стул, — глянул он на служанку, указывая на стул напротив жены, рядом с Мартином. — Ну что, вот всем и хватило места за одним столом!

— Добро пожаловать, дорогие гости! — громко сказал Бохенвейк. — Рады приветствовать вас здесь. Просим вас чувствовать себя как дома. Тем более что его милость ван дер Эмпен прожил в этих стенах лучшую пору своего… бедового детства и… лихой юности.

Кузен хохотнул.

— Помолимся Господу! — снял шляпу Бохенвейк.

Пока гостьи входили, пока шли к столу, пока рассаживались на свои места, пока отец читал молитву, а остальные вторили ему, сложив ладони и прикрыв глаза, Мартин, не отрываясь, смотрел на Маделону.

Она была стройная и худенькая, и чёрный бархатный костюм ещё сильнее подчёркивал это. Хорошо посаженная головка на длинной, но не очень – как раз в меру – шее придавали бы её осанке некоторую горделивость, если бы она не глядела старательно себе под ноги от смущения и испуга. В смятении она даже не сразу справилась с собственным стулом, чтобы занять своё место за столом.

У кузины были тёмные, немного вьющиеся волосы, аккуратно собранные под маленькой бархатной шляпкой. Длинные тёмные ресницы слегка подрагивали. Яркие губки что-то шептали совсем невпопад. Мартин смотрел, не моргая, стараясь успеть разглядеть каждую чёрточку её лица. Он впервые в жизни пожалел, что перед едой читается такая короткая молитва.

Внезапно за мгновение до того как отец произнёс последнее «Amen», произошло невероятное: ресницы, которыми Мартин любовался, вдруг вспорхнули, из-под них на него глянули тёмно-серые, как неспокойное море в дождливую погоду, глаза, пронзили его какой-то сладкой болью и смущённо-пугливо скрылись снова под непроницаемой защитой густых ресниц. От неожиданности он едва не выронил шляпу под стол.

— Amen! — закончил отец.

Все уселись. Мартин дрожащими руками надел шляпу. Сердце выскакивало из груди. В его голове роились обрывки мыслей:

«Посмотрела испуганно, но сгорая от любопытства…»

«Возлюбленного у неё нет… Нет!»

«Красавица. И правда, красавица… Ещё какая красавица!..»

«Если бы возлюбленный был, не посмотрела бы так…»

«Эй, рыцарь, не в смазливом же личике дело!»

«Ты боялся или подавиться, или облиться соусом?..»

«Не в красоте? А в чём?»

«Соусом облиться… Тут бы палец себе не оттяпать, отрезая кусок ветчины…»

— Ян, разлей вино по бокалам, — приказал Бохенвейк. — Наливай всем!

За столом взрослые переговаривались между собой. Но Мартин не слышал, о чём они говорят. Он искал повода и сил поднять глаза и снова посмотреть туда, напротив. Ничего другого ему не хотелось сейчас настолько же страстно. Казалось бы: чего проще – поднять глаза. Не телегу же передвинуть. А словно десятифунтовые гири висят на веках!

Мартин уже изучил поверхность стола на новом для себя месте до мельчайших деталей. И почувствовал, что уже больше не в силах сидеть вот так, потупившись, словно трусливый дурак.

«Душа моя, где ты? Помогай, родная!.. Нужно быть приветливым и гостеприимным!.. Забыл?»

Он медленно вдохнул, медленно выдохнул и поднял глаза.

Маделона сидела, опустив лицо, словно продолжала читать молитву. Но на её щеках появился румянец. И этот румянец удивительно преобразил её. Если она и мертвенно-бледная была так хороша, то теперь, когда живые краски разлились по лицу, стала и вовсе бесподобной.

«Она успокоилась! — понял Мартин. — Она просто успокоилась! Наверное, страшно боялась, что я – какой-нибудь урод. А я, вроде, ничего оказался…»

Он смотрел на кузину с лёгкой улыбкой. И с улыбкой этот пристальный взгляд почему-то давался ему просто и без усилий. В его душе бушевала неизвестно откуда взявшаяся восторженность. Ему очень хотелось снова встретиться с ней взглядом, и он был уверен, что на этот раз глаз не отведёт. Более того: он был уверен, что не отведёт глаз и она! Почему? Да потому, что он просто-напросто заговорит с ней! А когда люди разговаривают, они ведь смотрят друг другу в глаза! Так? Так. Так!

Маделона, почувствовав его взгляд, снова подняла глаза. Она сделала это не сразу, в два приёма, а увидев его улыбку, не стала их опускать. Только ресницы немного дрогнули. Смотрела она стыдливо, чуточку исподлобья.

Сердце Мартина грохотало так, что он невольно боялся, что или Томас, или тёткина служанка услышат этот грохот. Он тихонько и незаметно прокашлялся, чтобы хриплый голос не выдал его волнения.

— Как вы доехали? — спросил он её запросто, по-дружески, всё так же слегка улыбаясь.

— Спасибо, хорошо, — тоже улыбнувшись, произнесла Маделона.

Мартин почувствовал, что его щёки загорелись.

«Рожа, наверное, красная стала, — подумал он. — Ничего! Пусть! Должна же она понимать, что и мне непросто».

— Знаете, а я по морю ещё не ходил. Только на лодке по нашему каналу. Так что я даже немного завидую вам.

Маделона поджала губки:

— Вчера море было неспокойным… Наверное, вам бы понравилось. А мне было немного страшно… А утром начался дождь…

— У нас часто бывают дожди. Мы здесь, когда просыпаемся, тут же смотрим на небо и очень радуемся, если оно чистое и голубое.

— А у нас дожди идут редко, — улыбнулась Маделона. — Когда мы уходили из Антверпена, был очень хороший день.

— А у нас тоже очень хороший день, хоть и дождь…

— Как это? — удивлённо спросила Маделона.

— Потому что вы приехали. А мы всегда рады гостям. Они бывают у нас намного реже, чем солнце.

Маделона смущённо заулыбалась.

— Вы, наверное, голодны? Почему вы не едите? — спросил Мартин.

Маделона растерянно оглядела стол и взяла кусочек сыра.

— Почему же? Я ем. Вот! — она показала ломтик, который держала в руке.

И тут же спросила его:

— А вы почему не едите?

— А я тоже… — он оторвал крылышко от лежащей на блюде курицы. — Вот. Ем!

И оба тихо рассмеялись, глядя друг на друга.

Мартин вдруг ощутил, что за столом нависла тишина. Он растерянно посмотрел вокруг. Бохенвейк, едва увидев его растерянность, громко сказал:

— Ну что же, давайте наконец выпьем за наших дорогих гостей! За их благополучное прибытие!

Мартин небольшими глоточками пил вино, глядя на Маделону поверх бокала. Маделона осилила только половину, неловко поставила бокал на стол, едва его не опрокинув и, опять смутившись, снова опустила глаза.

Чтобы больше не конфузить детей, взрослые заговорили между собой о новостях. Тётка рассказала о плавании и о том, как она перенесла качку и непогоду. Эмпен принялся расхваливать жену за смелость, незаметно для самого себя переключившись на подаренную ему лошадь.

Мартин взял плошку, стоявшую перед ним, и, отхлебнув из неё суп, сказал Маделоне:

— Давайте вместе! Вместе вкуснее.

Маделона с готовностью кивнула, взяла свою плошку и отпила:

— Как вкусно!..

— Очень вкусно! Просто замечательно! — согласился Мартин.

И они принялись пить суп наперегонки.

А потом были профитроли, начинённые рубленой дичью, крабы и клешни омара, артишоки, засахаренные каштаны, вафли с фисташковым кремом и торт с персиками. Всё было очень вкусно. Гораздо вкуснее, чем могло бы быть. Потому что они ели вместе, глядя друг другу в глаза и улыбаясь.

Обед был долгим. Лишь слуги Бохенвейка встали из-за стола раньше, чтобы заняться работой по дому.

Прочитав благодарственную молитву, Бохенвейк сказал:

— Послезавтра в Фиртерпене откроется ежегодная ярмарка. Будет большой праздник. И пусть это будет не только началом осени, пусть это будет началом новой эпохи для нашей семьи!

***

Мартин с кузиной вышли в садик. Дождь закончился, но над городом по-прежнему висели сплошные облака.

— Ой, как тут красиво! — воскликнула Маделона. — Столько цветов!

— Это Клазина с Хеленой занимаются цветами. Сделают работу по дому и бегут в сад.

— У них золотые руки!

Маделона лёгкой походкой пошла по дорожкам, трогая протянутой рукой бутончики цветов. Мартин следовал за ней. Для него их сад был знакомой с рождения обыденностью, повседневным приложением к дому вроде крутой лестницы или форхёйса. Но сейчас он посмотрел на сад глазами кузины, и вдруг понял, что их сад действительно очень красив. Ведь он частенько бывал в гостях у друзей. Случалось и воровать яблоки и сливы в чужих садах. И всюду он видел одно и то же: цветы разных сортов или разных оттенков высаживались на отдельных клумбах. И это правило нарушалось очень редко, а если и нарушалось, то лишь для того, чтобы клумбу поделить пополам, на три части или больше, и на каждой из них посадить разные цветы.

Клазина и Хелена делали иначе: каждая клумба была маленьким произведением искусства. Причём клумбы украшались ими симметрично относительно центра садика, и общая изысканная картина была видна как раз с балкона, стоя на котором, он любовался облаками, волнами, морскими далями, и не замечал рукотворной красоты, лежавшей прямо перед ним.

«Вот, оказывается, как бывает у нас, людей, — подумал он. — Красота, которую видишь каждый день, перестаёт быть красотой… А только ли красота? Может мы, привыкнув к тому, что рядом с нами каждый день, перестаём это ценить? И я такой же? Ну да! Получается, такой же…»

Он догнал Маделону. Она обернулась к нему и улыбнулась.

«Какая она красивая… Она будет для меня красивой и через много, много лет!»

— Можно, я буду называть вас Лона? — спросил он.

— Можно, — ответила она просто и усмехнулась. — Так зовёт меня мама, когда хочет за что-нибудь отругать.

— А как она называет вас, когда хочет похвалить?

Маделона рассмеялась:

— Это бывает нечасто.

— И всё-таки?

— Либе'лла*. Стрекоза.

----------
* Libelle – стрекоза (нидерл.)
----------

— Стрекоза?.. Почему стрекоза?

— Не знаю. Ей, наверное, кажется, что я чем-то похожа на стрекозу.

— Ну нет! Я буду звать вас Лона. Только добрым голосом, чтобы вам не казалось, что это мама вас хочет за что-нибудь отругать.

— Хорошо! — снова засмеялась Маделона. — А я буду звать вас… Мартин, а как вас зовёт ваш папа, чтобы похвалить?

— Это бывает ещё реже, чем вас хвалит ваша мама…

— Вот как? — удивилась Маделона. — А мне показалось, что ваш отец очень гордится вами.

Мартин немного помолчал.

— Мой отец – человек суровый… Но вообще-то он называет меня Мартин и когда хочет похвалить, и когда хочет отругать.

— Тогда я буду звать вас Мартин. Только добрым голосом, чтобы вы не подумали, что это ваш папа хочет вас за что-нибудь отругать, — Маделона последние слова произнесла нарочитым басом.

Они рассмеялись.

«А она интересная, — подумал Мартин. — Шутит умно».

Маделона снова пошла по дорожке, и, подойдя к чаше, остановилась, глядя на своё отражение.

— Скажите, Мартин… — она замолчала, собираясь с духом.

Мартин подошёл и стал рядом. Теперь в чаше они отражались оба.

— Скажите… Только честно… Есть ли у вас… возлюбленная.

Мартин взглянул на её отражение. Маделона вся сжалась и смотрела в воду, но взгляд был не видящим, блуждающим. Она даже не задумывалась о том, что Мартин видит её отражение и замечает волнение на её лице.

«Она меня опередила…» — подумал Мартин и вспомнил о светлых кудряшках и солнечной улыбке, с надеждой снова увидеть которую он так часто ходил по улице Линдебоох, хотя это было совсем не по пути.

Подумал – и растерялся. Возлюбленная с улицы Линдебоох? Он даже не знал, как её зовут. Узнать это было бы пустяком. Всего-то спросить друзей или соседей. Но он так боялся насмешек товарищей, которые, узнав о его тайном влечении к маленькой девчонке, не упустили бы случая его задразнить, что одна лишь мысль об этом вгоняла его в смятение. Лишь однажды, защищая её от мальчишек, он услышал, как звали её подруги – А'нтия. Но было ли это именем или прозвищем – он не знал.

— Что же вы не отвечаете?

Мартин не знал, что ответить Маделоне. Нелепо сейчас рассказывать о светлых кудряшках, о которых он и сам напрочь забыл, едва увидел кузину.

— Лона, а у вас?

— Вы не ответили на мой вопрос.

Мартин вздохнул.

— Нет.

— Но вы… задумались.

— У меня была возлюбленная… — ответил он,

— Была?

— В детстве.

— Вот как?

— Но я даже не знал её имени!

Маделона коснулась воды рукой, и в чаше разошлись круги.

— Лона, а у вас? У вас есть возлюбленный?

Но кузина не ответила и быстро задала новый вопрос:

— А когда закончилось ваше детство?

Мартин смутился и покраснел.

— Так когда же? — настойчиво повторила Маделона.

— Когда… Когда я вас увидел, — хрипло произнёс он.

Маделона улыбнулась и посмотрела на него:

— Значит, сегодня утром?

Мартин смутился ещё больше:

— Наверное, бывает и так…

Кузина тихо засмеялась и пошла вокруг чаши, касаясь воды рукой.

— Лона, но вы… не ответили на мой вопрос.

Маделона обошла чашу и остановилась рядом с Мартином, глядя в воду.

— Какой очаровательный бассейн, — сказала она задумчиво. — Это бассейн?

— Нет. Просто чаша. Клазина и Хелена поливают этой водой цветы, — ответил Мартин. — Вода стекает сюда с крыши беседки, когда идёт дождь, — зачем-то добавил он.

Маделона шлёпнула рукой по воде, вспорхнула в беседку и села на скамейку внутри неё. Мартин в смешанных чувствах поплёлся следом и сел напротив кузины.

— Что вы молчите? — спросила она — Говорите что-нибудь.

— Что?

— Что-нибудь расскажите.

Но Мартин ещё больше смутился. Он не понимал, почему кузина не ответила на его вопрос. Ему очень хотелось знать ответ, но задавать тот же вопрос снова он стеснялся. А ни о чём другом он и думать сейчас не мог.

— Какая чудесная беседка! — огляделась Маделона вокруг. — И чаша! И вообще, мне очень нравится ваш сад!

— Сегодня, к сожалению, пасмурно, — проговорил, наконец, Мартин. — Если бы было солнце, вы бы увидели, насколько он красивый.

— Он и сейчас красивый. Вы часто гуляете по этим дорожкам?

— Нет, не очень. Раньше, в детстве… — он запнулся и мгновение помолчал, чувствуя неловкость.

Но кузина не заметила или великодушно сделала вид, что не заметила упоминания о «детстве», и Мартин продолжил:

— Раньше я целыми днями тут играл.

— Один?

— И один, и с друзьями. Когда как. А ещё ко мне сюда иногда приходит соседская кошка. Знаете, она…

— Я не люблю кошек, — прервала его Маделона. — Я люблю собак. А во что вы играли с друзьями?

— В разные игры… Например, пускали кораблики в чаше.

— А ещё?

— Стреляли из луков.

— Как интересно!..

Мартин с удивлением посмотрел на кузину: он не ожидал, что девочке могут быть интересны мальчишеские игры.

— А теперь? — спросила она.

— А теперь я иногда выхожу на балкон и смотрю на сад сверху.

Маделона взглянула на балкон.

— Это оттуда? — спросила она.

— Да.

— Пойдёмте туда! Я тоже хочу посмотреть оттуда на ваш сад.

Маделона выскочила из беседки:

— Ну что же вы? Скорее показывайте дорогу!

Мартин поспешил за ней. Они быстро поднялись по лестнице и выскочили на балкон.

— Ой, как красиво! И высоко!

Маделона запыхалась и дышала глубоко и часто. Лицо её разрумянилось, глаза блестели. Мартин смотрел на кузину, не отрываясь. Она бросила на него быстрый взгляд, и он, смутившись, опустил глаза.

— Что же вы снова замолчали?

Мартин посмотрел вдаль.

— Но вообще, я прихожу сюда, потому что люблю смотреть вон туда, — он кивнул в сторону моря, — в морские дали. Оттуда прилетают чайки. Оттуда приходят туманы. Сегодня пасмурно, и море серое, как и небо. Но когда солнце, то море становится красивым-красивым, зелёным. Иногда там, вдали, проплывают корабли…

— Вдали, может быть, и красиво. Но когда плывёшь на корабле посреди моря, и корабль кидают волны, то ничего в этом красивого нет. Просто страшно, — нахмурилась Маделона.

— Страх забудется. Всё плохое забывается, — пробормотал Мартин, глядя на неё. — И будете помнить только хорошее. Когда вы выходили из Антверпена, вы говорили, было солнце. Вспомните, какими красивыми тогда были волны…

Она повернулась к нему, посмотрела долгим взглядом и отвела глаза.

— Вы спрашивали, есть ли у меня возлюбленный… Есть.

У Мартина упало сердце. Ему стало так горько, что он едва удержался, чтобы не убежать к себе в комнату. Лишь опёрся на перила и стал смотреть на море.

— Он остался в Антверпене?

— Нет, — ответила Маделона. — Он появился, когда я стала взрослой.

— А когда вы…? — начал было Мартин, но осёкся и растерянно посмотрел на кузину.

Маделона взглянула на него и рассмеялась:

— Какой вы смешной!

Снова в голове Мартина метались мысли, но он боялся додумать какую-нибудь из них: одна казалась невероятнее другой!

Маделона поёжилась:

— Холодно… Пойдёмте скорее к камину!

Она снова мотыльком упорхнула с балкона.

«Лона-Стрекоза…» — подумал Мартин.

Снизу, из форхёйса, доносились раскаты хохота. Маделона посмотрела на Мартина:

— Что они там так смеются? Побежали, узнаем!

И она стала быстро спускаться по лестнице. Мартин едва за ней поспевал. Заскочив в форхёйс, они встали у простенка. Петерс с невозмутимым лицом серьёзным голосом рассказывал забавные истории из своей жизни:

— …и запрягает своего осла в тележку. Сам толстый, круглый. Вроде меня. Пыхтит, причитает: «Сейчас, гер Томас, сейчас! Сейчас, гер Томас, поедем! Только вот, гер Томас, этого еретика к покаянию призову!». Да-а… Топчется вокруг осла. А осёл вокруг него топчется, инквизитору не даётся, свой зад ему подставляет и хвостом очень уж подозрительно помахивает. Смотрю я, как они круги выделывают друг вокруг друга, и думаю: «Что-то сейчас будет. Или еретик первым на инквизитора анафему* наложит, или инквизитор – на еретика». Да-а… Первым не выдержал инквизитор. Заорал на осла да плетью его по заду такую анафему наложил со всего размаха, что едва осла напополам не разрубил! В следующий же миг осёл молнией выбрасывает из-под себя свои задние копыта и – бэул! – толстяку в брюхо!.. Да-а… Тот скороход с такой быстротой и вперёд-то никогда не бегал! А уж задом!.. Так, задом, и принесло его внутрь трактира. А оттуда визг! Это хозяйка перепугалась до полусмерти. Да такой визг был, что осёл только ушами взмахнул, птицей с места сорвался и, думаю, если ничего с ним по дороге дурного не приключилось, к вечеру того дня точно до Испании доскакал. Подумал я, подумал – и пошёл нанимать других ослов. Кстати, трактирщик не дурак был: на следующий же день название поменял на «Брыкающийся осёл». И повалил к нему народ, чтобы послушать и о том, что было, и о том, чего не было.

----------
* Ана'фема – отлучение христианина от церковного общения за тяжкие прегрешения перед церковью, ересь и раскол.
----------

Разогретые предыдущими рассказами Петерса, присутствующие задыхались от смеха. Маделона тут же присоединилась к общему хохоту. Она смеялась заразительно, забавно зажмуривая глаза. Мартин, глядя на неё, засмеялся тоже.

Петерс подождал, пока все успокоятся.

— А в одной таверне в Лейдене однажды случай был! Пошёл один постоялец по имени Йонас в отхожее место посидеть-подумать… — Он обвёл глазами присутствующих, заметив стыдливые улыбки дам. — Ну что, дело обыденное. Важное. Всем нам знакомое. Близкое и неизбежное, — Петерс показал рукой на обильные кушанья на столе, отчего Бохенвейк с братом сдавленно захохотали. — Так что смущаться не будем. История есть история. Ничего не добавишь, но ничего и не убавишь. Да-а… Заходит Йонас внутрь, дверку прикрывает, засов задвигает. Темно, уединённо. Помост над каналом. В помосте – дыра. Разоблачается мыслитель и уютно над дырой мостится. Да-а… Только разоблачился он неудачно. Не только тесёмка на штанах развязалась, но и ремешок, на котором его кошелёк подвешен был. И свалился кошелёк в канал незаметно для хозяина одним бултыхом вместе со вчерашней свининой, перепелами и куропатками…

Петерс с непроницаемым лицом подождал, пока все отсмеются.

— Ну и чего вы веселитесь? Рано ещё, рано… Да-а… Это только начало. Да-а… А по каналу в то время плыл лодочник один одноглазый. Глаз-то один, но зато орлиный! Всё замечает. И вчерашнюю свинину, в канал падающую. И перепелов замечает. И куропаток вчерашних. И мешок с деньгами, падающий в канал, замечает. Канал с краю, под помостом, мелкий. Вода хоть и мутная, но дно просматривается. И лодочник хорошо-о видит и вчерашних перепелов, и вчерашних куропаток, которые на дне спокойно, рядышком так лежат. Но до вчерашних угощений ему, понятное дело, никакого интереса нет. А вот мешок с деньгами, хоть и купающийся рядом с вчерашними перепелами, его заинтересовал изрядно. Да-а… Взял лодочник багор, потянулся к кошельку, зацепил его крюком и вытянул к себе в лодку. Только лодочник честный был, богобоязненный. Не взял он себе кошелёк. Решил вернуть назад, владельцу. Завязал на тесёмке петельку. Надел петельку на остриё багра. И потянулся остриём прямиком в дыру в помосте…

Петерс снова терпеливо подождал, пока отсмеются.

— Рано ещё. Рано… Да-а… Йонас тем временем, облегчённый и довольный, задержался над дырой, чтобы подумать, не осталось ли ещё чего-нибудь вчерашнего, чтобы, поднатужившись, в канале похоронить. И вдруг в сумерках отхожего места замечает ужасное: между его ног из дыры выдвигается ржавое остриё, на которое наколото что-то бесформенное, и с этого бесформенного что-то капает… Да-а… Его крик в Лейдене будут помнить вечно. Как Библейский Потоп. Половина лейденцев, когда напоминает что-нибудь друг другу, до сих пор говорит: «Ну помнишь, это было ещё до того, как Йонас в нужнике орал…» Да-а… Как увидел Йонас остриё перед своими выпученными глазами – взвился над помостом. Чуть головой крышу не пробил. Бросился на дверь. Бьётся об неё, царапает. И воет. А дверь не открывается. Поскольку им же самим для уединённости на крепкий засов заперта. Оглянулся – торчит остриё из дыры. И его криков нисколечко не боится! Кинулся Йонас на дверь так, что всю переднюю стенку отхожего места выломал. Выломал и сам вывалился. Вскочил – и бежать со всех ног! Вот только беда: бежать-то нечем! Штаны-то остались на том месте, куда Йонас, уединившись, их самолично спустил. Пришлось ему на руках убегать, волоча ноги, обмотанные штанами. Вот так на руках и удирал Йонас подальше от той страшной дыры. Распугал других постояльцев, сам чуть от страха не помер. Да-а… Но одноглазый лодочник честный был. Нашёл Йонаса, вернул кошелёк, рассказал, как было дело. Просил прощения. Клялся, что и не думал кого-то испугать. Думал, что на том конце багра обрадуются, увидев деньги. Йонас деньги взял, лодочника выслушал. Выслушал – и захохотал… Да-а… Его хохот в Лейдене тоже всегда будут помнить. Потому как другая половина лейденцев, когда напоминает что-нибудь друг другу, до сих пор говорит: «Ну помнишь, это было уже после того, как Йонас перестал ржать после нужника…»

— Вы – золото, Томас! — вытирая глаза, проговорил Эмпен.

— Ну что вы! — улыбнулся Петерс. — Велик ли дар пересказывать то, что гораздо более достойно быть преданным забвению?

— Что же, по-вашему, следует помнить вечно?

— Музыку, миньер, музыку!.. Кстати, о музыке. А ведь у меня есть небольшой подарок для вас, миньер Бохенвейк. Я ждал удобного случая, чтобы вам его показать. Ян, голубчик, принесите мне бумаги в кожаной папке с моего стола и лютню – хозяину.

Заинтригованный Бохенвейк с нетерпением ждал, когда Ян вернётся, а Петерс рассказывал:

— Один очень толковый парень, немец Тильман из Зоста*, открыл в Антверпене музыкальную типографию и начал печатать музыку нидерландских композиторов. А ещё он собирает мелодии – из тех, что поёт простой народ, –обрабатывает их и вдобавок записывает премилые собственные. Он обещает скоро издать целый музыкальный альманах. Я дал ему денег на это хорошее дело и выпросил у него уже некоторые готовые листы. По-моему, просто чудесная музыка. Вот, посмотрите, миньер. Это переложения для лютни.

----------
* Ти'льман Суза'то (1510/15 – после 1570) – фламандский музыкант и композитор немецкого происхождения, первый издатель нот в Нидерландах; Зост – город на западе Германии, один из важнейших ганзейских городов в средние века, центр солеварения.
----------

Вернувшийся Ян протянул Бохенвейку кожаную папку. На белоснежной бумаге чётким, стройным шрифтом были напечатаны ноты. На первом листе заголовок был на французском языке: «Dont vien cela ?,»*.

----------
* «Чем это навеяно?» (фр.)
----------

— Что это? — спросил Бохенвейк.

— Это бержеретта*, — ответил Петерс. — Весьма симпатичный танец. Я, как послушал эту мелодию, так пожалел, что не умею играть ни на одном музыкальном инструменте. Эх, если бы не эти мои колбаски… — Петерс пошевелил своими толстенькими пальцами.

----------
* Бержере'тта – во Франции в XV в. стихотворение или  танцевальная песня пасторального характера, затем, в XVI в. – быстрый инструментальный танец.
----------

Бохенвейк вглядывался в ноты, читал их строчка за строчкой, шевелил пальцами и губами, а потом тронул струны, чтобы проверить, настроена ли лютня, чуть подкрутил колки и тихо заиграл.

— Вам нравится, миньер? — спросил Петерс.

Бохенвейк покопался в нотах:

— Так. А это аллеманда*. И это тоже. А это рондо**… Замечательно! Благодарю вас, Томас! Королевский подарок!

----------
*  Аллема'нда – старинный французский плавный танец.
** Ро'ндо – лёгкая, подвижная музыкальная форма с многократными повторениями главной темы, возникшая из хороводных песен с запевалами.
----------

— Весьма мило, — отозвался ван дер Эмпен и хлопнул брата по спине: — Играй! Самое время для танцев.

И Бохенвейк заиграл танцевальные мелодии, глядя на служанку:

— Во всей Голландии не было никого, кто бы мог переплясать нашу Клазину.

Клазина смущённо засмеялась:

— Ну что вы, ваша милость! Когда это было?

Бохенвейк заиграл ещё громче и энергичнее:

— Вим! Что сидишь?

Вим поднялся со стула, с хрустом потянулся и стал приплясывать перед Клазиной, задорно притоптывая. Клазина рассмеялась, вскочила, и они, встав друг к другу лицом, принялись танцевать в такт мелодии весёлый крестьянский танец. Хелена не удержалась, схватила Яна за руку, и они затанцевали рядом. Движения были просты и в то же время изящны. Все четверо, танцуя, внешне даже помолодели.

Маделона с Мартином по-прежнему стояли у стены. Кузина смотрела на танцующих с восторгом. Она глубоко дышала и не знала, куда деть руки – то сцепляла их в замок, прижимая к губам, то принималась легонько хлопать в ладоши в такт музыке. Мартин это видел и понимал, что Маделона очень хочет включиться в танец.

Они встретились глазами.

— Попробуем? — спросил Мартин с улыбкой.

— А вы умеете? — растерянно спросила она

— Нет! — с ещё более широкой улыбкой ответил он.

— И я нет! — засмеялась Маделона.

Мартин взял кузину за руку, чтобы вести к танцующим, подобно тому как Хелена взяла Яна, и остолбенел. Улыбка сошла с его лица. Он впервые прикоснулся к Маделоне, впервые ощутил её тепло, и странные, новые, ранее не испытанные, волнующие токи потекли в груди.

— Что с вами? — прошептала кузина.

— Нет, нет, ничего, — поспешил ответить он и легко потянул её за руку: — Пойдёмте!

Они быстро переняли движения танца и, смеясь, старались перетанцевать слуг. Бохенвейк играл одну мелодию за другой, супруги ван дер Эмпен и Петерс хлопали в такт танцующим. И этот праздник безудержной радости продолжался, пока Клазина и Хелена не устали. Хохоча, они опустились на стулья. Маделона, раскрасневшаяся и довольная, радостно захлопала в ладони. Бохенвейк поднял голову от лютни.

— Ну вот, видите, ваша милость! Нужно греть ужин, а у меня нет сил подняться, — с шуточным укором сказала Хелена.

Бохенвейк отложил лютню

— Хелена, где ты там прохлаждаешься, лентяйка! — заорал он. — Гости голодные! Где еда?!

Хелена и Клазина засмеялись, поднялись, кряхтя и хватаясь за бока, и поспешили на кухню.

Маделона с сияющими глазами сидела на своём месте, напротив Мартина, и уплетала угощения. В её движениях уже не было ни тени смущения и нерешительности. Мартин, глядя на кузину, радовался тому, что она так счастлива, и больше смотрел, как ест гостья, чем ел сам.

«Душа моя, ты слышишь меня? Спасибо тебе, родная! Я смог быть приветливым и гостеприимным. У меня получилось!»

Закончился ужин. Все начали устало расходиться по спальням. Мартин и Маделона вместе поднялись по лестнице и задержались на втором этаже.

— Моя комната здесь, — показал Мартин. — Доброй ночи, Лона!

— Доброй ночи! — тихо сказала кузина, немного помедлила, и, повернувшись, стала подниматься выше.

Мартину почему-то стало грустно. Он смотрел ей вслед, не в силах оторвать взгляд. Маделона остановилась, обернулась и с улыбкой сказала:

— Постарайтесь увидеть меня во сне, Мартин! И я постараюсь увидеть вас, — и быстро поднялась на третий этаж.

Мартин с улыбкой вздохнул. Ему стало легче. Каким-то невероятным образом Маделона догадалась, что ему плохо, и поспешила его утешить.

Впервые в своей жизни Мартин никак не мог уснуть. Он раз за разом заново проживал всё, что случилось сегодня. Ещё вчера вечером он стоял в комнате отца вне себя от отчаяния. А сегодня? Удивительный день! Невероятный день! Вопреки скверным ожиданиям день оказался таким счастливым, что Мартин вновь и вновь благодарил всех святых за то, что удержали его от опрометчивых поступков. Подумать только: он хотел сбежать из дома! Сбежал бы, нанявшись юнгой на какое-нибудь судно, и даже не узнал бы, какого необыкновенного, волшебного счастья лишил самого себя!

Он лёг поудобнее и принялся вспоминать Маделону. Как она стояла, несчастная и мокрая, под дождём у повозки. Как она сидела за столом, боясь поднять глаза и увидеть, что напротив сидит какой-нибудь глупый ушастый мальчишка с сопливым носом, набивающий рот всем, до чего могут дотянуться его грязные руки. Как она подняла на него свои чудные глаза цвета штормового моря. Как она первый раз улыбнулась своей белоснежной улыбкой. Как сказала первое слово… А что она сказала? Ах, да! Она сказала: «Спасибо». Это был не голос, нет! Это был кусочек музыки. Той, которую играет отец, взяв любимый инструмент в руки. А как она забавно двигается! Словно порхает с место на место. Как удачно её мать дала ей прозвище: Либелла. Стрекоза! Лучше не придумаешь! А как она смеётся! С такой непосредственностью! И с таким самозабвением, что кажется: вот-вот лишится сил от смеха и просто упадёт. А как она была изящна в танце! Даже танцуя простой деревенский танец, как-то по-особенному двигала плечами, слегка поворачивалась, делала едва заметные движения руками, и всё это было так красиво, что хотелось любоваться, а не танцевать самому.

Но самое главное: она призналась в любви. Глядя прямо в глаза, сказала, что повзрослела и у неё появился возлюбленный.

«Какая она красивая! Она самая красивая! Никого нет лучше на свете! Я… я люблю её!» — Мартин почувствовал комок в горле.

Почему-то хотелось плакать. И почему-то совсем не было стыдно за это. Мартин тихо плакал, вытирал лицо ладонями, о подушку, о простыни и чувствовал в душе страстное желание жить.

«Это, наверное, и есть счастье? Душа? Что молчишь? Или ты не молчишь? Что со мной? Я люблю её? Я правда её люблю? Господь всемогущий, Святая Мария, пусть мне приснится Маделона!»

Забылся сном он лишь под утро.


ГЛАВА X. ОБЕД НА БАЛКОНЕ


Как обычно, разбудил Мартина колокольный бой карильона. Он подскочил, чуть не стукнувшись головой о стенку своей кровати. Придя в себя, он вспомнил вчерашний день и улыбнулся. Выглянув из спальной ниши в комнату, он увидел в окне голубое небо.

«Хорошая погода! Как здорово!» — подумал он, потянулся и бросился умываться.

Ему не терпелось снова увидеть Маделону.

«Лона-Стрекоза… Интересно, спала ли она ночью? Интересно, приснился ли ей я?»

Мартин пытался вспомнить, что ему снилось и снилась ли ему кузина, но так и не смог.

«А ведь она обязательно спросит… — расстроился он. — Что ей сказать?»

Чтобы не думать об этом, Мартин поспешил надеть свой костюм, придирчиво ощупал себя, поправив все складки, и вышел в коридор. Удивительно, но смущение и робость, которые он испытывал вчера, когда выходил из своей комнаты после прибытия гостей, он ощутил снова, причём в неменьшей степени. Словно не было их разговора наедине, танцев, весёлого поедания блюд, глядя друг на друга. Точно так же, как и вчера, он, вытянув шею, глянул на этаж выше, с замиранием сердца ожидая: а вдруг она выйдет именно сейчас? – вздохнул и спустился в форхёйс.

У стола, как оказалось, он был первым.

— Доброго утра, миньер Мартин! — выглянула из кухни Хелена. — сейчас всё будет готово.

— Давайте я помогу вам! — неожиданно для самого себя вызвался Мартин.

— Что вы! Ваша милость!.. Виданное ли дело таскать блюда рыцарю, хозяину дома, да ещё в такой нарядной одежде?

— А… а ты повяжи мне передник! — весело улыбнувшись, сказал Мартин. В его голову пришла идея рассмешить всех, чтобы ушла неизвестно откуда-то взявшаяся скованность.

— Как передник?! — остолбенела кухарка.

— И чепец на меня надень, — он снял шляпу и скинул плащ на спинку своего стула. — Есть же у тебя ещё один, какой-нибудь запасной?

— Чепец?! — выпучила глаза Хелена.

— Быстрее, Хелена! Они, наверное, скоро все придут!

Мартин зашёл в кухню. Клазина, пробуя блюдо на плите, присела, приветствуя его. Мартин принялся энергично расстёгивать пуговицы на хубоне. Хелена принесла из своей комнаты свежий накрахмаленный чепчик, с улыбкой надела на Мартина, подобрав его волосы, потом повязала ему передник.

— Повяжи ещё один передник! Сзади, чтобы словно юбка был. Есть пошире и другого цвета?

— Голубой.

— Скорее!

Мартин секунду подумал, потом схватил со стола пару чистых салфеток, скомкал их и запихал себе с обеих сторон на грудь под корпесуэло. Хелена прыснула, прикрыв рот ладонью. Клазина тут же обернулась на смех подруги, глянула на Мартина, от неожиданности выронила половник, который с грохотом упал на каменный пол, и залилась таким смехом, что в кухню вбежали Вим и Ян.

— Святая Мария! Что это?.. Ваша милость… — раскрыл рот Ян.

— Есть уже что-нибудь готовое, чтобы нести? — с непроницаемым видом спросил служанок Мартин тонким голосом.

Выпрямив спину и гордо задрав голову, он принялся носить блюда на стол, ставя рядом с местом Маделоны именно те, которые, как ему показалось, больше всего понравились ей вчера, и те, которые, по его мнению, должны были ей понравиться сегодня. В изящном белоснежном чепце, скрывавшим волосы и уши и открывавшим высокий лоб, в узком корпесуэло, подобном жилету – который в те времена был повседневной деталью одежды и у женщин, и у мужчин, – обёрнутый в передники, он выглядел стройной деревенской девушкой. Вим и Ян, глядя на него из кухни, потешались над тем, как невозмутимо Мартин, словно опытная служанка в харчевне, таскал еду и деланно покрикивал на Хелену, картинно жестикулируя и кривя рот.

На лестнице послышались голоса: по лестнице спускались трое мужчин, оживлённо обсуждающие что-то. Войдя в форхёйс, они разом замолкли и остановились.

— Занимайте свои места, гере, — показав рукой, пропищал Мартин и присел, защипнув пальцами фартук. — Завтрак скоро будет готов.

Мужчины переглянулись и захохотали.

— Какая очаровательная у нас служанка появилась! Коэн, где такую раздобыл? — Эмпен сделал движение, словно хочет обнять Мартина за талию.

— Но, но! — Мартин отстранил дядю рукой и пошёл за следующим блюдом.

Мужчины сели за стол, продолжая хохотать и сыпать остротами в адрес Мартина.

— Ну и как зовут эту недотрогу?

— Марти'на! Как же ещё?

— Каков румянец, гере! Вы видели её румянец?

— А какая талия!

— А выше талии какая прелесть! То, что спереди.

— Святой Мартин, а ниже талии какое чудо! То, что сзади!

На лестнице застучали башмаки.

— Маделона, дочь, глянь, в этом доме у тебя появилась соперница! — крикнул Эмпен. — Да ещё какая хорошенькая!

Послышался быстрый топот. Сердце у Мартина немилосердно заколотилось, руки слегка задрожали, так что он покрепче вцепился в поднос.

Из коридора в форхёйс влетела Маделона. Влетела и точно так же остановилась, не понимая, что происходит. Следом вошли дамы. Совершенно немая сцена длилась несколько мгновений. Мартин, поставив поднос на стол, растянул передник в стороны, словно юбку, присел перед вошедшими женщинами и, кокетливо наклонив голову, тонким голосом проговорил:

— Мефраус, занимайте свои места. Завтрак почти готов, — и вприпрыжку убежал на кухню.

Слуги, заглядывавшие в форхёйс, взорвались хохотом. Тут же к ним присоединились и родственники. Колокольчиком залилась Маделона.

— Ян! — топнув ногой, взвизгнул Мартин. — Неси вино на стол! И разливай по бокалам! И пошевеливайся! Хелена, где бокалы? Ну, живо, живо, живо, лентяи!

— Клянусь, я наконец-то нашёл девушку своей мечты. Держите меня! Я влюбился! — смеялся Петерс.

Бохенвейк с улыбкой смотрел на сына и качал головой. Он ждал от Мартина чего угодно, но только не подобного веселья и жизнерадостности.

Понемногу все успокоились и заняли свои места. Мартин на кухне снял чепец и передник, вынул салфетки из-под корпесуэло, надел хубон, проверил, все ли пуговицы застёгнуты, а вернувшись в форхёйс, накинул плащ и взял шляпу. Бохенвейк поднялся:

— Слава Пречистой Деве, у нас сегодня хорошая погода. И хорошее расположение духа. Помолимся.

Пока все читали молитву, потупив взоры, Мартин и Маделона смотрели друг на друга и, повторяя слова, счастливо улыбаясь.

***

После завтрака Мартин и Лона поднялись на балкон. Сад внизу в свете яркого солнца был великолепен. Мартин даже удивился про себя, почему он не замечал этого раньше.

— Вы были бесподобны, Мартин! — улыбалась Маделона, глядя на него сияющими глазами. — Вы просто чудо!

Мартин смущённо опустил взгляд:

— Я рад, что вам понравилась моя шутка.

— Как это пришло вам в голову?

— Не знаю. Хотелось всех рассмешить.

— Вам это великолепно удалось!

Мартин поднял глаза на Маделону. Они смотрели друг на друга и чувствовали разгорающееся внутри ранее неведомое трепетное, сладостное, но одновременно пугающее чувство. Хотелось окунуться в бездонные колодцы лучистых глаз, от которых было невозможно отвести взор, и было страшно подумать: а что же ждёт там, в этой непостижимой глубине? Не выдержав этой сладкой муки, оба одновременно опустили глаза.

Маделона облокотилась на перила.

— Как красиво! — пропела она, обводя взором пространство внизу. — Вы были правы: в хорошую погоду ваш сад чудесен. У ваших служанок действительно золотые руки.

— Лона, хотите, покажу одну забавную штуку? — спросил Мартин

— Конечно! — повернулась к нему кузина.

Мартин вынул кусок пирога, захваченного с утреннего стола, растёр половину в руках и ссыпал вниз. Тотчас вслед за падающими крошками с крыши, хлопая крыльями, спустилась стая голубей. От неожиданности Маделона даже отшатнулась, но перевесившись через перила и наблюдая за суетой голодных птиц, засмеялась и захлопала в ладоши.

— А можно мне?

Мартин протянул остаток пирога, и Маделона раскрошила его, со смехом глядя, как голуби расталкивают друг друга в борьбе за крошки.

— Голодные, — сказал Мартин. — Я, когда выхожу на балкон, часто приношу хлеб кормить голубей. Они быстро привыкли и теперь ждут меня, сидя на карнизе.

— Один – самый шустрый, — засмеялась Маделона, показывая пальцем вниз. — Смотрите! Расталкивает всех. Давай, давай гони этих ротозеев!

Мартин перевёл взгляд на море. Оно было удивительно спокойным. Солнце уже поднялось за домом, и его косые лучи пронзали водную толщу, проявляя её чистую, не порченную поверхностными отблесками природную зелень.

— Лона, посмотрите на море! Смотрите, какой удивительный у него сегодня цвет! — Мартин смотрел в морскую даль, чувствуя, как отдыхают, как напитываются свежестью глаза.

Воздух был чист, небо сияло синевой, и линия горизонта виделась так отчётливо, что, казалось, напряги зрение ещё немного – и увидишь невозможное: прибрежные леса неведомых далёких берегов.

— Мартин, вы меня видели во сне?

Мартин с сожалением оторвался от морской бесконечности и повернулся к кузине.

— Только говорите честно! — Маделона смотрела на него исподлобья.

— Я не помню… — виновато пробормотал он.

— А вот я вас видела! — Маделона обиженно отвернулась.

Мартин смотрел на её ресницы, на её маленькое ушко, и не знал, что сказать.

— А что я делал в вашем сне, Лона?

— Этого я вам никогда не скажу, — кузина посмотрела на него искоса.

Мартин вздохнул.

— Во сне я вас не видел. Может быть потому, что спал совсем мало… — он помолчал и решился: — Я всю ночь думал о вас.

— Вот как? — Маделона довольно улыбнулась и повернулась к нему. — Правда?

— Правда.

— А что вы думали обо мне?

Мартин нахмурился:

— Это я вам… расскажу когда-нибудь потом.

Маделона лукаво посмотрела на него:

— Потом? Ладно… Мартин, а вы любите собак?

— Люблю, — ответил он, невольно вспомнив, как ещё года два назад в компании сверстников ловил бродячих собак и мучил их на дыбе, и закусил губу от стыда.

— Как это хорошо! Знаете, у меня такая умная собака! Хотите с ней познакомиться?

— Хочу!

— Пойдёмте!

Вернувшись с балкона в коридор, Маделона открыла дверь в свою комнату. Привязанная к ножке стола собачка, увидев хозяйку, повизгивая, завертелась волчком.

— Мусси! Собачка моя! — кузина быстро отвязала поводок от стола. — Пойдём скорее гулять!

Они выскочили в садик. Насидевшаяся на привязи собачка, едва только хозяйка отвязала поводок от ошейника, от восторга рванула по дорожкам с такой скоростью, что уши заполоскались на ветру. Дети, глядя, как она носится по саду, расхохотались. Подбодрённая их смехом собачка помчалась по кругу ещё стремительней, пока не влетела в цветы на одной из клумб, промахнувшись мимо поворота. Мартин и Маделона едва не задохнулись от хохота. Собака выбралась из цветов и, чихая, потрусила к хозяйке.

— Мусси, ты сегодня была быстрее ветра! — Маделона вытянула руки вперёд, и собачка прыгнула ей прямо в руки.

Кузина опустила собаку на землю и снова вытянула руки, чтобы Мусси повторила трюк.

— А смотрите, что она ещё умеет! Мусси, сидеть! — Маделона показала собаке палец, и та, сев на землю, замерла перед хозяйкой.

Кузина подняла камешек и положила собачке на нос.

— Сиди! — строго сказала она и, поманив за собой Мартина, зашла в дом.

— Пойдёмте скорее на балкон! Только тихо!

Они поднялись на балкон и посмотрели в сад. Мусси продолжала смирно сидеть на прежнем месте. С камнем на носу.

Довольная Маделона шёпотом захихикала:

— Видите, какая послушная!

Мартин смотрел на маленькую собачку, которая одиноко сидела на дорожке большого сада с холодным камнем на носу, напряжённо глядя на дверь, и ему стало её жаль.

— Лона, пойдёмте вниз! Ваша Мусси, наверное, волнуется. Думает, куда мы подевались.

Маделона, кивнув, выпорхнула в коридор.

Собачка, увидев детей, заскулила, завиляла хвостиком, но с места не поднялась. Маделона, подбежав к ней, убрала камешек и подхватила её на руки. Мусси от восторга лизнула хозяйке лицо.

— Ну! — нахмурилась Маделона и отпустила собачку: — Бегай!

Мусси трусцой побежала по саду, обнюхивая всё подряд.

— Мартин, вы говорили, что стреляли из лука. Я тоже хочу. Вы меня нау'чите?

— Конечно. Только лук и стрелы у меня в комнате.

— Побежали за ними?

— Побежали!

Они снова вихрем ворвались в дом. Мусси с лаем помчалась за ними. Мартин распахнул дверь в свою комнату и заскочил внутрь. Маделона робко остановилась перед порогом. Мусси, глядя на хозяйку, замерла у её ног.

— Что с вами, Лона? — недоумённо спросил Мартин.

— Ничего, — тихо ответила кузина. — Берите скорее лук.

Мартин пожал плечами и оглядел комнату, вспоминая, куда сунул лук. Он пододвинул к шкафу стул, залез на него, заглянул за резной карниз шкафа и радостно воскликнул:

— Вот он! — схватив лук, он показал его стоявшей за дверью со скромной улыбкой Маделоне.

Там же, на шкафу, лежали три стрелы с наконечниками из расплющенных гвоздей. Мартин спрыгнул со стула:

— Ну что, побежали?

— Побежали!

Прогрохотав башмаками по лестнице, они снова выскочили в сад.

— Туда, в конец сада! — показал Мартин рукой. — Будем стрелять в ствол яблони.

Прибежав на место, Мартин протянул стрелы кузине и потуже натянул тетиву на луке. Потом взял у Маделоны стрелу, отмерил от ствола одной из яблонь десять широких шагов, прочертил на земле линию, вложил стрелу в тетиву, прицелился и выстрелил. И промазал. Маделона тактично промолчала.

— Давно не стрелял, — хрипло оправдался Мартин, беря у кузины другую стрелу.

— Ничего, сейчас получится, — с улыбкой подбодрила она его.

Мартин постарался прицелиться тщательнее. Снова промазал и нахмурился. Маделона протянула третью стрелу:

— Попробуйте ещё. На этот раз обязательно получится!

Мартин сжал губы, натянул тетиву, снова прицелился, но не стал стрелять и опустил лук.

«Душа моя! Что ж ты молчишь? Что молчишь?! — подумал он. — Скажи мне, болвану, что это ведь чепуха! Подумаешь, промахнулся. Перед девчонкой хотел похвастаться, а не получилось. Ну не получилось! Разве это такая уж неудача? Стоишь сейчас хмурый и злой. Даже Лона перестала улыбаться, на тебя глядя. А ведь ты должен быть гостеприимным! Забыл?»

Он повернулся к Маделоне и широко улыбнулся. Глядя на него, заулыбалась и она:

— Что с вами?

— Со мной? Со мной – ничего… Просто рад, что вы рядом.

Маделона слегка покраснела от удовольствия:

— Правда?

Мартин не ответил. С улыбкой натянул тетиву и выстрелил практически наугад, почти не целясь. Стрела воткнулась в ствол дерева.

Маделона запрыгала, засмеялась и захлопала в ладоши:

— Скажите честно: это вы ведь нарочно не попадали?

— Да нет, что вы!

— Нарочно, нарочно! Сделали, чтобы я волновалась за вас! Вон, совсем ведь не целились и в самую середину попали. Какой вы меткий!

Мартин протянул ей лук:

— Теперь пробуйте вы?

— Ой! Я, наверное, не смогу…

— Сможете! Только нужно подойти поближе.

— Нет, нет! Я отсюда. Как и вы.

— Что вы, Лона! — улыбнулся он. — Мне раньше удавалось попадать в эту яблоню, стоя вон там, на дорожке за чашей. А сегодня я просто… Просто хотел похвастаться перед вами, что умею стрелять метко. Поэтому и подошёл так близко… Как мальчишка, — он ухмыльнулся. — А вы всё-таки стреляете в первый раз.

Он сбегал за стрелами и отмерил от яблони пять шагов.

— Вот. Идите сюда.

Маделона не стала спорить, подошла, подумала, и сделала небольшой шаг назад:

— Отсюда.

— Хорошо, — кивнул Мартин и протянул ей стрелу.

Маделона взяла стрелу и растерянно посмотрела на неё:

— А как…?

— А вы разве не видели, как я стрелял? — удивился Мартин.

— Я не заметила, — кузина втянула голову в плечи и улыбнулась. — Я смотрела… на вас. Вы были такой красивый.

Мартин почувствовал, что у него загорелись уши. Глядя на смущённую Маделону, он смутился сам, но поспешил прийти в себя:

— А вот… держите лук в левой руке, а правой кладите стрелу на руку, которой держите лук. Да, вот так. Только держите стрелу за оперение. Да, за самый кончик. И держать нужно крепко. Вот. Теперь вложите прорезь в стреле в тетиву. Так! Ну вот. Только поднимите лук, чтобы стрела была на уровне глаз. Вот! Теперь цельтесь и натягивайте тетиву, держа стрелу двумя пальцами. Потом разжимайте пальцы, и тетива пошлёт стрелу в цель. Стреляйте!

Маделона сосредоточенно сделала всё, как говорил Мартин, и когда он скомандовал, зажмурила глаза и энергично разжала пальцы обеих рук. Лук грохнулся на землю. Стрела кувыркнулась в траву в двух шагах перед ней.

Мартин сделал над собой неимоверное усилие, чтобы не засмеяться. Он чувствовал, что его лицо вытягивается, и лихорадочно пытался вспомнить что-нибудь грустное, чтобы не взорваться от хохота. Маделона открыла глаза, посмотрела на Мартина, на лук у своих ног и звонко расхохоталась. Глядя на смеющуюся кузину, не выдержал и Мартин. Не понимая, что случилось, весело затявкала Мусси. Хохотали они так, что на улице останавливались прохожие, несколько мгновений слушали их смех и лишь затем с улыбкой продолжали свой путь.

Взрослые родственники сидели в форхёйсе, обсуждая предстоящую помолвку, когда до них донеслись раскаты хохота из сада.

— Вы только послушайте! — поднял палец Эмпен.

— Кажется, дети сдружились, — довольно протянул Бохенвейк.

— Более того! Они друг другу очень понравились, — сказала мефрау Эмпен.

— Интересно, что это они там так веселятся?.. Не припомню, когда я последний раз хохотал так же радостно… — покачал головой кузен.

— Вчера и хохотал! — ответила ему жена.

— Ах, да! Это когда Томас рассказывал про того бедолагу в отхожем месте… — кузен захихикал, вспоминая забавную историю.

Мартин был просто покорён тем, как искренно Маделона смеялась над своей неловкостью. Он вспоминал, как только что злился из-за собственных неудач, и ему было стыдно. А кузина потешалась над собой, не испытывая никакой неловкости. Она смешно морщила нос и делала забавные рожицы, пробуя выстрелить из лука ещё и ещё, и Мартин лишь бегал собирать стрелы. А когда, наконец, Маделоне удалось попасть в дерево, она торжествующе завопила, потрясая луком:

— Ха-а!

Потом протянула лук Мартину:

— Это, оказывается, совсем не так просто. А вы этот лук делали сами?

— Сам.

— Хороший лук.

— Обычный, — пожал Мартин плечами. — Да тут совсем ничего нет сложного.

Маделона отошла к чаше с водой. Мартин собрал стрелы.

— Вам наскучило? — спросил он.

Маделона обернулась к нему:

— А вы ещё рассказывали, как пускали в этой чаше кораблики. Давайте поиграем в кораблики!

— Ну-у. Их ещё сделать нужно.

— А как их делать?

— Нужно взять дощечку, обстругать её ножом, потом воткнуть в неё палочку и надеть на неё парус.

— Это, наверное, долго?.. И этот кораблик будет плавать сам?

Мартин посмотрел на слабо трепещущую листву:

— Сейчас ветер слабый, но всё равно тихонько поплывёт. А если пускать кораблики в канале и правильно поставить паруса, то кораблики уплывут прямо в море.

— А куда они могут доплыть, когда попадут в море? — оживилась Маделона.

— Не знаю. Может быть, даже в Америку.

— А это далеко?

— Очень.

— Дальше, чем до Антверпена?

— До Америки? Конечно, дальше! Наверное, в пятьдесят раз дальше*!

----------
* На самом деле кратчайший путь от северной оконечности провинции Голландия до Североамериканского континента длиннее, чем путь по морю от той же точки до Антверпена приблизительно в 15 раз.
----------

— Ого! Давайте сделаем кораблики, и пусть они плывут до самого, самого края земли!

— Давайте!

— А где взять дощечки?

— На дровяном складе.

— А это где?

— На четвёртом этаже, под самой крышей.

— Побежали?

— Побежали!

И они снова вихрем ворвались в дом. А когда поднялись на четвёртый этаж, оба запыхались.

— Вот тут у нас склад, — показал Мартин на дверь и отворил её

Склад был длинной комнатой, которая с обеих сторон заканчивалась дверями. Дверь на улицу предназначалась для подъёма грузов прямо с мостовой, для чего к потолку были прикреплены крепкие крюки. В помещении было темно: окошко в двери на улицу было совсем небольшим. Слева хранились дрова, сложенные в поленницу, и древесный уголь, насыпанный в загородку. Справа на полках лежали брикеты торфа, а ближе к уличной двери громоздилась какая-то запылённая старая рухлядь.

— Входите, — Мартин принялся перебирать дрова. — Я постараюсь найти подходящие дощечки побыстрее.

— Ой! Тут совсем темно! — шёпотом произнесла Маделона, перешагнув порог.

— Не бойтесь!

— А я и не боюсь, — громко ответила кузина, и тут же спросила шёпотом: — А в вашем доме нет привидений?

Мартин подумал.

— А как бы вам хотелось?

— Хотелось бы, чтобы были. Только добрые, — кузина подошла к уличной двери, около которой было посветлее, и опёрлась рукой на угольную загородку. — Я не люблю злых. И приведений злых не люблю, и людей не люблю злых.

Она отняла руку от загородки, посмотрела на неё и охнула.

— Что? — обернулся к ней Мартин.

— Испачкала руку… Совсем чёрная.

— Сажа. Надо помыть.

Маделона хитро улыбнулась, густо испачкала в саже обе руки, подошла к Мартину, неожиданно схватила его за лицо обеими грязными руками и с хохотом отскочила.

— Вот и привидение! — смеялась она, показывая пальцем на оторопевшего Мартина.

Мартин быстро пришёл в себя:

— Ах та-ак! Знаете, а я ведь злое привидение, — прорычал он и стал медленно приближаться к Маделоне, вытянув руки вперёд.

Маделона взвизгнула и бросилась к уличной двери. Мартин подходил всё ближе, на мгновение задержался у загородки с углём, медленно наклонился и принялся основательно и неторопливо натирать углём собственные ладони.

Кузина снова взвизгнула и попыталась проскочить мимо Мартина в коридор. Но тот загородил ей дорогу и, вытянув вперёд чёрные от сажи ладони, припёр её к стенке. Маделона пискнула и закрыла ладонями лицо, забыв, что её собственные ладони не намного чище ладоней Мартина.

Мартин рассмеялся:

— Вот! И себя тоже испачкали! Так вам и надо!

Маделона отняла руки от лица:

— Ой!

Мартин засмеялся ещё громче.

— Ещё одно привидение. А вы злое или доброе?

Маделона метнулась к угольной куче, основательно испачкала руки в саже и, подскочив к Мартину, принялась энергично возить ладонями по его щекам, лбу и подбородку, приговаривая кислым голосом:

— Я – злое! Злое! Злое! Злое!

Мартин сначала пытался защищаться, но, поняв, что это совсем не просто, сам перешёл в атаку. Когда сажа на руках заканчивалась, они оба опять бросались к угольной куче, снова натирали руки и снова елозили угольными руками друг другу по лицам, отплёвываясь и хохоча. Вскоре физиономии обоих стали словно головёшки. Мартин задержал ладони на теплом личике кузины. Её ладони тоже лежали на его щеках. И снова Мартин почувствовал, что внутри словно засветился пульсирующий огонёк и стало тяжелее дышать. Маделона затихла.

Так стояли они почти вплотную друг к другу несколько мгновений. Потом кузина тихонько опустила руки. Мартин с сожалением опустил свои.

— На кого мы похожи… — тихо произнесла Маделона.

— На двух очень злых привидений, — пошутил Мартин и вздохнул. — Надо идти умываться. Представляете, что будет, если кто-нибудь увидит нас такими?

— Даже думать не хочу! Пойдёмте скорее умываться!

Они вышли в коридор и крадучись подошли к лестнице. Снизу доносились приглушённые голоса.

— Пойдёмте! — скомандовал Мартин.

Они быстро спустились на третий этаж и шмыгнули к двери комнаты Маделоны, едва видимой в полутьме.

— Вы умывайтесь, а я спущусь к себе.

Внезапно дверь растворилась и в дверном проёме показалась Лэрка с кувшином и полотенцем Маделоны, влажным после утреннего умывания. Мартин и Маделона отпрянули к противоположной стене. Лэрка вздрогнула и подняла глаза…

…В тёмном коридоре безмолвно стояли и сверкали на неё глазами двое чернолицых существ в чёрных одеждах. Лэрка шарахнулась обратно в комнату, выпустила из рук кувшин, который с грохотом разбился, и заголосила на весь дом.

— Ну вот! — обречённо произнёс Мартин. — Теперь сюда прибегут все!

Лэрка продолжала кричать. На лестнице уже грохотали башмаки.

— Бегите к себе! — Мартин подтолкнул Маделону к двери.

— Нет! Если будут ругать, пусть ругают меня. Это ведь я виновата.

В коридор с лестницы вбежал Ян и отпрыгнул от них в сторону.

— Это мы, — уныло прогудел Мартин. — Не пугайся.

Ян подошёл ближе и прыснул от смеха. Он смеялся всё громче и громче. В коридор вбежал Вим и тоже захохотал. Лэрка, услышав хохот, перестала кричать и с опаской выглянула в коридор.

— Мартин! Ваша милость! Маделона! Девочка моя! Разве можно так пугать?! — запричитала она, сообразив, что произошло. — Я чуть не померла от страха!

Вим и Ян корчились от смеха, раскатами хохота оглушая детей, застывших в сковавшем их жгучем стыде.

— Ян! — донёсся снизу окрик Бохенвейка. — Что там? Дети проказничают? Пусть оба идут сюда!

Мартин и Маделона поплелись в форхёйс. Следом, вытирая слёзы, шли смеющиеся Ян и Вим. Процессию замыкала ворчащая Лэрка.

Узнав голос орущей служанки, супруги ван дер Эмпен вскочили со своих мест и поспешили было на подмогу, но услышав хохот мужчин, раздающийся наверху, недоумённо остановились посреди форхёйса. Из своих комнатушек выскочили Клазина и Хелена и, прячась друг за друга, нырнули в форхёйс, робко оглядываясь на лестницу.

— О! — воскликнул Эмпен, увидев чумазых пристыжённых детей. — Ну, ты глянь! — повернулся он к Бохенвейку и всплеснул руками.

— Пресвятая Мария! — у матери Маделоны вытянулось лицо. — Что это такое?

Бохенвейк, взглянув на чёрные мордочки, расхохотался и опрокинул на себя кружку с пивом. К его хохоту тут же присоединились слуги.

— Что это такое? — снова повторила растерянная мефрау Эмпен.

— Наша с тобой фамильная кровь, дорогой братец! — хмыкнул кузен. — Что, Ян? Только недавно мы с тобой чертей вспоминали. Вот, полюбуйтесь!

— Это я виноват, — промямлил Мартин, сделав полшага вперёд. — Не ругайте Маделону.

— Нет, это я виновата, — тихо возразила Маделона, не поднимая головы, и придвинулась к Мартину. — Я первая начала.

Бохенвейк, отсмеявшись и вытерев глаза, приказал им обоим:

— Марш умываться и чиститься, озорники. Пора готовиться к обеду.

Он повернулся к кузену:

— Ты не помнишь, каким образом нас наказали двадцать пять лет назад за то, что мы с тобой вырядились в чертей?

***

Конечно, ни Мартина, ни, тем более, Маделону наказывать не стали. Но лица от жирной сажи им обоим пришлось отмывать основательно. Влажные салфетки и полотенца чернели от копоти, едкое мыло разъедало кожу, и когда им удалось окончательно оттереть сажу, лица слегка опухли и стали пунцовыми. Маделона, посмотрев на себя в своё крохотное бронзовое зеркальце, охнула, разревелась и решила вовсе не выходить к обеду.

У Мартина зеркала не было, поэтому, глянув на своё отражение в чашке с водой и убедившись, что на полотенце уже не остаётся тёмных следов, он прибежал в форхёйс, радуясь, что они с кузиной так легко отделались. На лестнице ему встретилась Лэрка, поднимавшаяся снизу:

— Ой, ваша милость! Вы тоже натёрли лицо!

Мартин прикоснулся к щеке и только теперь почувствовал, что кожа действительно чуточку саднит.

— А что делают в таких случаях?

— Надо мазать маслом с ромашкой. Я приготовлю для вас обоих сразу после обеда. Там внизу все уже собрались.

Члены семьи и слуги действительно уже сидели за столом. Не было лишь Маделоны и Лэрки. Глянув на растёртую тряпками красную физиономию Мартина, взрослые старательно спрятали улыбки.

На ступеньках застучали башмаки. У Мартина снова забилось сердце. Он смотрел на вход, ожидая, как из коридора с обычной лёгкостью выпорхнет стрекоза Лона. Но это была всего лишь Лэрка, которая торопливо заняла своё место.

— Помолимся, — сказал Бохенвейк-старший, вставая.

Мартин посмотрел на пустующее место кузины и помрачнел. Машинально повторяя слова молитвы, он смотрел в окно напротив, в ту его часть, которую утром закрывала изящная головка Маделоны.

После утренней беготни он довольно сильно проголодался. Но теперь был расстроен настолько, что даже не чувствовал голода. Лишь выпил кружку молока. Выражение его лица, конечно же, не скрылось от домочадцев. Заметили они и то, как вдруг на его лбу разгладились складки, на губах вдруг появилась едва заметная улыбка. Мартин снова наполнил кружку молоком, взял с тарелки пару пирожков, но есть не стал, лишь уставился в окно каким-то отрешённым, мечтательным взглядом.

Видеть они видели. Но о том, что творилось в его душе, могли только догадываться. Мартин едва досидел до конца трапезы – так ему хотелось вихрем взлететь на третий этаж и постучаться в дверь Маделоны с кружкой молока в одной руке и пирожками в другой.

— Мартин! — позвал его отец.

Мартин вздрогнул от неожиданности и повернулся к нему.

— Завтра – ваша с Маделоной помолвка. Мы обо всём с твоим дядей и твоей тётей договорились. Ну а вы друг другу, как мы все видим, понравились. Ты, я надеюсь, окончательно передумал убегать из дому?

Бохенвейк сделал паузу, словно дожидаясь ответа от сына, но Мартин, хоть помолвка и была оговорена и запланирована, был ошеломлён неожиданным известием, чтобы расслышать шутливый вопрос отца.

— Так что, — продолжил Бохенвейк, — никаких препятствий для этого священного ритуала нет. Итак, помолвка – завтра! Сегодня вы оба должны хорошенько подготовиться к исповеди и Святому Причастию*. Поэтому остаток дня посвятите молитвам. А общаясь с Богом, вспомните свои прегрешения. Надеюсь, чтобы составить такой список, времени, оставшегося до захода солнца, должно хватить. Подари, Господи, нам завтра погожий день! Помолимся!

----------
* В XVI в. в католических Нидерландах к первому Святому причастию допускались прихожане, вышедшие из детского возраста, то есть в 13-14 лет.
----------

***

Помолвка. Одно из тех событий, которое способно кардинально изменить человека, его отношение к жизни и его ощущение своего места среди людей и во времени. Одно из тех знаковых событий, которые в иной счастливой судьбе случаются только единожды.

С кружкой в одной руке и пирожками в другой Мартин неторопливо поднялся на третий этаж. Услышав про помолвку, Мартин вспомнил позабытую в череде новых впечатлений и событий цель, которую преследовали отцы, организовывая их с кузиной встречу, и разом посерьёзнел. Он почувствовал ответственность. Почувствовал, что уже не принадлежит одному лишь себе.

Остановившись перед дверью Маделоны, Мартин поставил кружку с молоком на пол и негромко постучал. За дверью послышались шажки.

— Кто там? — нежной лютней пропел голосок.

— Лона, это я, Мартин.

Маделона ответила не сразу. Она боролась с собой – открывать дверь или нет. Но женское начало победило.

— Мартин, простите меня. Но я хотела бы побыть одна, — сказала она из-за закрытой двери.

— Да, конечно! Я принёс вам еду. Вы же голодны! Вот пирожки и молоко. Вы возьмите только, и я уйду, — он подумал и добавил: — Я отвернусь и смотреть на вас не буду.

Кузина не отвечала.

— Лона, у меня у самого лицо красное, как оказалось. Полотенцем натёр, пока эту сажу окаянную не содрал. Так с красным лицом на обед и явился. Ваша служанка сказала, что маслом с какими-то травами нужно помазать, чтобы краснота сошла.

Маделона помолчала и спросила:

— Вам что, приказали принести мне еду?

— Нет. Я сам.

Маделона снова замолчала. Мартин поднял кружку с пола.

— Лона, вы для меня всё равно самая красивая на свете.

Маделона немного помедлила и приоткрыла дверь. Мартин зажмурил глаза, отвернулся в сторону и протянул еду. Кузина отворила дверь шире и осторожно взяла сперва пирожки, потом кружку. Прикосновение её пальцев было очень приятным, и Мартин, опустив руки, заулыбался, ощутив себя на вершине блаженства. В следующее мгновение Маделона прильнула к нему и её горячие губы прикоснулись к его щеке.

Мартин открыл глаза и посмотрел на кузину. Она стояла с кружкой и пирожками в руках, хрупкая и какая-то беззащитная, напоминая саму себя в тот момент, когда вышла из повозки под проливным дождём. Глаза её блестели.

Мартин едва проглотил комок, застрявший в его горле.

— Вы зря так переживали, — хрипло проговорил он. — С вашим лицом всё хорошо. А мне было одиноко за столом без вас.

Маделона опустила голову и снова прильнула к нему. Мартин почти перестал дышать. Он стоял, боясь шелохнуться и спугнуть волшебство, которое ярким невесомым мотыльком опустилось ему на плечо. Горячая капля упала ему на руку.

— Лона! Вы что? — он легко отстранил Маделону от себя. По её личику текли слёзы. — Вы что это?

— Какой вы хороший!.. Спасибо, — прошептала она, кивнув на пирожки. — И простите меня. За эту… окаянную сажу.

— Зато повеселились! — улыбнулся он. — Что, красный весь?

Кузина только поджала губы.

Мартин пальцами осторожно вытер ей слёзы.

— Чепуха! Лет через двадцать будем с вами вспоминать, как до смерти испугали вашу служанку, не желая того.

Он вспомнил отчаянные вопли Лэрки, и, не удержавшись, рассмеялся. Засмеялась и Маделона, шмыгая носом.

— Вы сами-то ели? — спросила она.

— Нет. Без вас не хотелось.

— Возьмите один, — протянула кузина пирожки, которые едва удерживала своей маленькой рукой.

Мартин взял пирожок, но не знал, что с ним делать: жевать, стоя в коридоре, не хотелось.

— Пойдёмте на балкон, — предложил он.

— Пойдёмте! — с готовностью кивнула Маделона.

Солнце, перевалив на другую сторону дома, уже заглядывало в дальний угол балкона, и они уселись, прижавшись друг к другу, прямо на пол, на нагретый солнцем пятачок. По кусочку откусывая и неторопливо пережёвывая, они наслаждались вкусом еды, солнечным теплом и молчаливым обществом друг друга, запивая пирожки молоком из одной кружки.

Голуби крошек не дождались.


ГЛАВА XI. ЛЕВ, ШУТ И ПТИЦА В КЛЕТКЕ


Бохенвейк сразу после обеда послал гонцов. Одного – в самый большой трактир, чтобы там готовились угощения к завтрашнему празднику. Другого – в церковь, чтобы её празднично украсили к завтрашней утренней мессе. Третьего – в ратушу, чтобы чиновники завтра были на своих местах для заверки брачного контракта.

Был послан и глашатай на городскую площадь, чтобы объявить народу о всеобщем застолье по случаю помолвки Мартина, рыцаря ван Бохенвейка и Маделоны, юнкфрау ван дер Эмпен. Город назавтра готовился к открытию городской ярмарки, и площадь напоминала муравейник в погожий день, так что новость о предстоящем событии была встречена громом одобрительных возгласов.

Благодаря снадобью, приготовленному Лэркой, раздражение на лице Маделоны за ночь прошло и щёки приобрели бы вполне нормальный цвет, если бы из-за её волнения по поводу предстоящей помолвки и связанных с ней церемоний их снова не покрыла отчаянная бледность. Мартин, умываясь, пытался разглядеть своё лицо в чаше с водой и остался им вполне удовлетворён. Но и он тоже переживал отчаянно: как-никак, не часто приходится становиться центром внимания всего города.

Но гораздо более обоих страшила исповедь перед первым в их жизни причастием. Готовясь перед сном к исповеди и перечисляя все свои старательно выуживаемые из памяти грехи, Маделона в ужасе даже разрыдалась: так много их насчитала. И успокоилась, лишь уснув.

Мартин перед молитвой сел за стол, раскрыл книгу Франсуа Вийона и стал читать любимые места.

Брат! Мы взываем: окажи услугу,
Не презирай ты нас! Закон на нашем плутовстве
Поставил точку, в общем, по заслугам.
Что ж, здравый смысл живёт не в каждой голове.
В глазах Христовых трупы мы, но претерпев
Наши бесчинства, может быть, простят нам люди.
Пусть и для нас Господня милость не убудет –
Одно спасение от страшных адских сил.
Мертвы тела, но наши души нас ведь любят.
Ты помолись с добром, чтоб Бог всех нас простил.*

----------
* Фрагмент «Баллады повешенных» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина
----------

«Душа моя. Ты слышишь? Если вспоминать всё, что я натворил за свою жизнь, то, пожалуй, я и заснуть не смогу. Что делать? Сколько шишек и синяков я поставил другим и был доволен тем, что они корчатся от боли. Сколько мучений принёс собакам, кошкам, птицам, наслаждаясь видом их страданий и даже гибели… Невыносимо! Что делать? Я расскажу обо всём Богу. Я знаю: Бог рассудит. Рассудит и, может быть, даже простит. А мне всё равно легче не станет. Что делать?..»

Мартин подошёл к окну и открыл его. На улице уже сгустились сумерки.

— Хозяева! Не забудьте потом закрыть окно! — окликнул его снизу один из проходящих мимо сторожей. — Доброй ночи!

Мартин притворил окно.

«Я придумал! Или это ты подсказала, душа? Я буду у всех просить прощения! У всех, перед кем виноват! За дурость, за жестокость, за злобу! И не только сегодня!»

И бросился на колени перед распятием.

***

Утро следующего дня выдалось таким же безоблачным, как и предыдущее, словно сама природа решила освятить семейный праздник. По улицам ещё затемно потянулись к ярмарочной площади торговцы с тележками, корзинами, циновками и складными лотками, спеша получше разложить товар.

Мартин проснулся очень рано, умылся, оделся и поднялся на третий этаж. Осторожно ощупывая стены в кромешной темноте, он тихонько прошёл мимо двери Маделоны и вышел на балкон. Ещё не все звёзды погасли, небо только-только начало светлеть, и далёкое море на западе совсем не просматривалось в чернильной темноте.

— Мартин, это вы? — послышался шёпот позади.

Мартин вздрогнул и обернулся. В тёмном коридоре разглядеть что-либо не было никакой возможности, но он здраво рассудил, что вряд ли кто-нибудь решил бы выйти на балкон в столь ранний час, кроме Маделоны.

— Я, Лона.

Кузина подошла и встала у перил рядом с ним. Мартин даже в таких густых сумерках увидел, что глаза у неё припухли.

— Так рано. Почему вы не спите? — спросил он, глядя на неё.

— А вы?

— Не знаю.

— Я знаю. Вы тоже боитесь идти на исповедь.

Мартин улыбнулся.

— Нет. Теперь не боюсь.

Лона повернулась к нему:

— Вы сказали: «теперь». Почему «теперь»? Вы боялись, но теперь не боитесь? Что случилось, что вы перестали бояться?

Мартин посмотрел в тёмную даль.

— Вспоминая о своих прегрешениях, я от всего сердца попросил прощения у каждого, перед кем был виноват. У всех. У мальчишек, у взрослых, у собак и кошек. И теперь знаю, что ничего подобного я больше не сделаю, и не причиню никому живому никаких страданий.

— А если грешен не перед кем-либо, а вообще?

— Это как?

— Ну… перед собой, скажем.

— Думаю, нужно искренно попросить прощения у самого себя.

— Да, да… — прошептала Маделона. — У самого себя… — она упорхнула с балкона в темноту.

— Вы куда?

— Мне нужно… Благодарю вас! Благодарю!

Она хлопнула дверью своей комнаты.

Мартин остался на балконе один. Он смотрел, как понемногу светлеет небо, как постепенно проявляется горизонт, как летают над водой проснувшиеся чайки.

— Вы до сих пор здесь? — удивлённо произнесла заглянувшая на балкон Маделона. — Что вы делали всё это время?

Мартин с улыбкой посмотрел на кузину. Её глаза сверкали. Припухлость вокруг глаз почти исчезла.

— Вы чудесно выглядите. Выспались?

— Я не спала. Я молилась. И просила у всех прощения.

— И теперь вы не боитесь?

— Нет! Не боюсь! — она улыбнулась. — Ну, чуточку…

Из дома вышел Ян, неторопливо оглядел сад и вернулся в дом.

— Завтрак готов, — кивнул Мартин в сторону ушедшего слуги. — Ян нас ищет. Пойдёмте?

Они спустились в форхёйс. Вся семья уже сидела за столом. Завтрака на столе не было. Стояли лишь стеклянные кувшины с водой. Мартин подошёл к своему месту. Рядом сидел Петерс и что-то тихо говорил Бохенвейку. У Мартина забилось сердце. Он решился, снял шляпу, прижал её к груди и вздохнул.

— Гер Томас! — окликнул он Петерса.

Тот прервал разговор, обернулся и с удивлением посмотрел на него.

— Гер Томас, простите меня, пожалуйста. Тот камень, который попал вам в глаз, бросил я… Я не хотел, чтобы он попал в вас. Вернее, я не думал, что он может попасть в вас, — Мартин опустил глаза и снова вздохнул. — Простите. Я очень виноват. И мне очень жаль.

В комнате воцарилась тишина. Бохенвейк пристально смотрел на сына.

Петерс поднялся со стула и оглядел всех присутствующих.

— Не помню. Какой камень? Чей глаз? — он прикрыл ладонями оба глаза, потом приоткрыл один глаз, приоткрыл другой. — Ничего не понимаю… — с деланым испугом пробормотал он, тыча пальцем в стол. — Ещё вчера один глаз видел тут ветчину, другой глаз видел сыр. А сегодня и правда что-то случилось с глазами! Ни сыра, ни ветчины на столе!

Он снова прикрыл глаза, опять приоткрыл сперва один глаз, потом другой:

— Так! Один глаз видит девчонку в шляпе. Другой, — он повернулся к Мартину, — видит мальчишку без шляпы. Ффух! — выдохнул он с притворным облегчением. — Глаза на месте. Помню и мальчишку, и девчонку. Помню их беленькими, помню их чёрненькими. Камней не помню!

Когда Петерс напомнил про «чёрненьких», никто из взрослых за столом не смог сдержать улыбок, даже Лэрка. А Томас положил Мартину руку на плечо, легко пожал и улыбнулся:

— Не помню.

— Вы очень добры, гер Томас, — благодарно пробормотал Мартин.

Петерс стянул шляпу с головы и посмотрел на Бохенвейка:

— Помолимся?

— Помолимся, — сказал Бохенвейк необычно тихим голосом, поднялся и перекрестился, что-то при этом прошептав. — А после молитвы нам следует попоститься, поскольку всех нас ждёт Святое Причастие. Поэтому на столе лишь вода, — улыбнулся он.

***

Весть о помолвке в семье уважаемого в городе человека разошлась по городу с быстротой северо-западного ветра. Братья-рыцари обещали устроить пир, который горожане должны были запомнить надолго, и с раннего утра в предвкушении бесплатной попойки жаждущие гудели, как пчёлы в потревоженном улье. Так что перед выходом праздничной процессии из дома Бохенвейка улица уже была полна народу.

Во главе процессии на лошади, подаренной Бохенвейком её отцу, восседала Маделона, бледная, но одновременно очень довольная своей ролью. Лошадь вёл под уздцы Мартин, очень серьёзный и гордый, с пристёгнутой шпагой. За ними ехала на лошади Бохенвейка мать невесты. Бохенвейк с кузеном, Петерс и слуги в праздничных нарядах шли следом. Лэрка несла на руках Мусси, беспокойно озиравшуюся вокруг. А позади – все соседи и знакомые, любопытные, зеваки и жаждущие.

Перед утреней* в церковной звоннице празднично звенели колокола, и не столько потому, что через час должна была открыться осенняя городская ярмарка, а больше оттого, что Бохенвейк не поскупился на пожертвования по случаю помолвки. Мартин и Вим помогли Маделоне спуститься с лошади, и под перезвон колоколов они вступили в нартекс** церкви Святого Николая, уже наполовину заполненной прихожанами. Их встретил улыбающийся священник, который, переговорив с Бохенвейком, обратился к оробевшим Мартину и Маделоне:

----------
*  У'треня – церковная служба, совершаемая в христианских церквях ранним утром.
** На'ртекс – преддверие храма, отделённое от него дверями, аркой или колоннами; притвор.
----------

— Дети мои, готовы ли к исповеди перед Богом и искреннему покаянию?

Маделона пискнула что-то неразборчивое.

— Готовы, — ответил за обоих Мартин, сжимая шляпу в руках.

— Кто первый?

— Я! — Мартин шагнул вперёд.

Священник провёл его в храм, присев на скамью, сделал ему знак опуститься на колени на подушечку перед собой и вполголоса прочитал молитву.

— Итак, юноша, начнём. Сколько вам лет?

— Четырнадцать, отец Якоб. Скоро будет пятнадцать.

— Готовились ли вы к Святому причастию?

— Да.

— Вы очень напряжены, сын мой. А ведь исповедь – это таинство, которое искреннему человеку всегда приносит облегчение. Всегда. Вы пришли не для того, чтобы поговорить со мной, а на свидание с самим Господом. Поэтому не бойтесь рассказывать ни о чём, ведь Господь видит все дела и мысли наши насквозь и без наших признаний, — священник улыбнулся. — Всё видит и всё понимает. Помните: я здесь не для того чтобы осуждать вас. Я ваш помощник, ваш заступник перед Господом. И я помогу вам. Я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать мне, как доброму другу, зная и всем сердцем ощущая, что каждое ваше слово слышит всемилостивый Господь. И ещё помните: на вас сейчас смотрит ваша избранница. Смотрит на ваше нахмуренное лицо, и сама очень боится. Помогите и ей по вашему виду понять, что исповедь – это совсем не страшно, что это шажок к нашему спасению и большой шаг к любящему нас Богу. Успокойтесь. И улыбнитесь.

Маделона действительно не сводила глаз с Мартина, который был виден ей в профиль. Сначала он стоял перед священником с очень сосредоточенным лицом, сцепив окаменевшие пальцы рук в замок, но потом вдруг неожиданно расправил брови, улыбнулся и прижал расслабленные ладони к груди. А потом стал говорить, время от времени поднимая глаза на священника. Складка на его лбу больше не появлялась, и, глядя на его мирную беседу со священником, Маделона, уже уставшая переживать, начала понемногу успокаиваться сама.

Когда священник поднялся со скамейки и, перекрестив Мартина, сложившего ладони на груди, отпустил его, Маделона снова было заволновалась. Но Мартин так лучезарно улыбался, спеша ей навстречу, что она невольно заулыбалась в ответ.

— Не бойтесь, Лона! — шепнул Мартин. — Отец Якоб очень добрый.

И Маделона решительно зашагала к ожидавшему её священнику.

Во время мессы повеселевшие Мартин и Маделона стояли рядом, почти соприкасаясь плечами. Священник окропил освящённой водой золотые обручальные колечки, купленные родителями Маделоны для Мартина и Бохенвейком – для Маделоны, и произнёс проповедь о святости брачных уз и о том, что браки заключаются на Небесах. Святое Причастие завершало мессу, и Мартин с Маделоной с замиранием сердца разжевали кусочки гостии*.

----------
* Го'стии – тонкие хлебцы, выпекаемые из пресного теста и используемые в католицизме как хлеб для освящения во время Святого Причастия.
----------

— Итак, дети мои, — обратился к ним отец Якоб, когда провожал прихожан после мессы. — Вот для вас и открылись двери во взрослый мир. Отныне вы – полноправные граждане города. Вы, Мартин, можете занимать должности, а вы, Маделона, отныне можете вести собственное хозяйство. Ступайте с миром.

Мартин и Маделона вышли из церкви под перезвон церковных колоколов. Родственники шли следом. Довольный, улыбающийся Бохенвейк раздавал милостыню нищим, стоявшим у дверей храма.

— Пусть вам всегда помогает Святой Николай. Да будут с вами Христос и Дева Мария. Спаси вас Господи за вашу неизменную щедрость, ваша милость, — бормотали нищие, кланяясь.

Праздничная процессия направилась к ратуше, на башне которой тут же мелодично зазвонил карильон, как только замолк перезвон на церковной колокольне. В ратуше их встретил бургомистр и целая свита одетых в чёрные мантии городских чиновников. В большом зале обоими отцами торжественно был подписан брачный договор. Затем чиновник по брачным поручениям витиеватым почерком неторопливо внёс новую запись в реестр помолвок и принялся руководить церемонией.

Специально приглашённый в ратушу умытый и приодетый кузнец перекусил начищенными до блеска клещами золотую монету, и обе её половинки вместе с освящёнными кольцами поднесли на бархатной подушечке. Маделоне всплакнувшая мать надела на голову корону из золочёной бумаги. Обменявшись колечками и взяв каждый половинку монеты, Мартин и Маделона, едва дыша от торжественности происходящего, поцеловались, чуть соприкоснувшись губами.

Свершилось. Мартин и Маделона отныне стали женихом и невестой. Друг для друга и для всего белого света. Бохенвейк-старший подарил Маделоне срочно купленное у ювелира большое серебряное зеркальце, в которое смущённая от избытка внимания невеста тут же заглянула, с радостью и удовольствием убедившись, что приключение с сажей действительно не оставило на лице никаких следов, что волосы аккуратно прибраны, что шляпка сидит на голове как надо и что кружевной белоснежный воротничок хорошо подчёркивает наконец-то появившийся на щеках румянец. Потом Маделона дала посмотреться в зеркальце жениху, и Мартин тоже остался доволен тем, как выглядит. А потом они посмотрелись в зеркальце вместе, украдкой от всех показали друг другу язык и тихонько прыснули от смеха.

В городе уже всё было готово для открытия ярмарки, уже наступило время её официального открытия – восемь часов, но её начало решили немного задержать. Никогда ранее магистрат не допускал подобного, однако знатные горожане сочли помолвку столь красивой пары добрым предзнаменованием, и карильон на башне продолжал молчать.

На рыночной площади собрался весь город, и как только Бохенвейки и Эмпены появились в воротах ратуши, толпа приветствовала их таким шумом, что заглушила колокола, своим перезвоном открывших, наконец, осеннюю ярмарку.

Услышав звон, заждавшиеся сторожа поспешили распахнуть городские ворота, затрубили в трубы и хором провозгласили начало ярмарки. В город хлынули крестьяне из предместья и гости, прибывшие сухопутьем.

Открывали ярмарку барабанщики, за которыми через весь город прошли колонной одетые в парадные разноцветные мундиры члены гильдий: башмачники, скорняки, столяры и краснодеревщики, пивовары и пекари, сыроделы и мясники, кузнецы и горшечники, хирурги и аптекари, лудильщики и чеканщики, преподаватели и юристы. Когда показались портные, толпа провожала их насмешливым улюлюканьем. Оружейник старик Кайкторен шёл один, высокий и статный, одетый в сверкавшие на солнце старинные рыцарские латы, в шлеме с отрытым забралом и с копьём на плече. Народ встретил его одобрительными возгласами. Замыкали шествие городские стражники, свободные от службы.

Вернувшись на площадь, колонна рассыпалась. Ремесленники спешили к своим палаткам и лоткам, чтобы продавать. Остальные, вместе с другими горожанами, – туда же, чтобы покупать. Ну а те, кто не горел желанием ни покупать, ни продавать, бежали глазеть на магов и прорицателей в цветастых халатах, акробатов, кривлявшихся шутов, зверей в клетках и силачей, которые поднимали камни, людей на скамейках, ломали подковы и сгибали железные прутья. Остальные вваливались в трактиры.

Перед самым большим трактиром стояли слуги и, надрываясь, созывали желающих поднять кружку пива и отведать лакомств бесплатно за здоровье семьи Бохенвейков и Эмпенов. Внутри сидели сами Бохенвейки и Эмпены, их слуги, почётные горожане и соседи. Из трактира выкатили несколько бочек пива и выставили лотки с жареным мясом, овощами, пирогами и со сладостями прямо на улицу. Приглашённые музыканты играли весёлую музыку. Пара шутов веселила присутствующих, которые смеялись не столько от их забавных и нелепых выходок, сколько от выпитого. На улице люди время от времени срывались в пляс и танцевали, пока не падали от усталости. Трактиры по соседству тоже были забиты битком. На лавках за столами, выставленными снаружи длинными рядами, не было свободного места. Люди размещались как могли: сидели один к одному на крышках бочек, сидели на циновках, коврах и просто на голой земле. Изредка кто-то из горожан выкрикивал:

— За здоровье рыцаря ван Бохенвейка!

И толпа отвечала:

— Да будет здоров!

А те, у кого был набит рот, одобрительно гудели.

Потом кто-то другой бросал клич:

— За здоровье рыцаря ван дер Эмпена! — и всё повторялось снова.

На площади и прилежащих улицах стоял невообразимый гвалт. Люди толпами сновали среди десятков палаток, лотков, и бесчисленного количества товаров, выложенных под открытым небом вразвал. Продавцы, срывая голос, рекламировали продаваемое. Покупатели торговались, стараясь перекричать продавцов. Между рядами павильонов и палаток ходили музыканты. Наблюдая за выходками шутов, хохотали зрители. С визгом носились дети. Ревели ослы.

В трактире Мартин с Маделоной впервые сидели так близко друг к другу – на одной лавочке, рядом, плечом к плечу, ощущая постоянное тепло взаимного прикосновения.

Маделона подняла левую руку над столом, полюбовалась на колечко на пальце и с улыбкой глянула на жениха. Мартин тоже посмотрел на своё колечко. Посмотрел с гордостью. Ощущение надетого на палец кольца было удивительно приятным, оно было лишь непривычным. При этом колечко, как оказалось, не создавало совершенно никаких неудобств.

«И всё-таки, какая она красивая…» — подумал Мартин, встретившись глазами с невестой.

В трактире было душно, шум толпы оглушал, и обручённые тихонько выскользнули на площадь, прихватив с собой Мусси на поводке, которая в толпе испуганно жалась к ногам хозяйки.

— Мартин, пойдёмте на ярмарку, посмотрим! — предложила Маделона, сияя глазами.

— Можно не только посмотреть, но и купить чего-нибудь.

— А у вас есть деньги?

— Есть. Целых десять флоринов!

Маделона захлопала в ладоши.

Первым делом они, изрядно проголодавшиеся, тут же купили по паре глазированных слоёных пирогов, тем более что сдобы были украшены надписью «С любовью», и слопали их, с улыбкой глядя друг на друга. Потом обошли палатки с выложенной готовой едой в поисках чего-нибудь вкусного и необычного. Чтобы хоть немного успокоить собаку, угостили её кусочками рыбного пирога.

Насытившись, они нырнули в бесконечные ряды павильонов с разнообразными кустарными изделиями. Там продавали самую разнообразную домашнюю утварь и поделки из дерева, керамики, стекла и кости. Маделоне приглянулась изумительная серебряная статуэтка вставшей на дыбы лошади. А Мартин не удержался и купил своей невесте ожерелье из нескольких ниток красивого речного жемчуга и такой же жемчужный браслет, чем ошеломил её и обрадовал почти до слёз.

Когда им наскучило бродить среди товарных развалов, они вышли на площадь. Народ обступил клетку с невиданным доселе зверем: огромный лев в ярости хлестал себя по бокам хвостом. Озорники швыряли в него кусочками еды, и лев оглушительно рычал и кидался на прутья, молнией выбрасывая страшную лапу с растопыренными когтями, стремясь схватить кого-нибудь за одежду. Толпа с криком отпрыгивала, некоторые, отпрянув, катились кубарем, но почти сразу всё начиналось сначала. Маделона издали визжала вместе с другими женщинами и девчонками, не решаясь подойти поближе.

В другой клетке сидела обезьяна, которая, забившись в угол и закрыв голову и лицо большими руками с длинными пальцами, не реагировала на крики и понукания обступивших её зевак.

— Какая она смешная! Правда, Мартин? — рассмеялась кузина. — Так похожа на лохматого человека!

Подобрав с мостовой оброненную побитую грушу, она кинула её в обезьяну. Груша попала обезьяне в голову и та, вздрогнув всем телом, ещё сильнее вжалась в угол.

— Смотрите, сразу попала! — обрадовалась Маделона и, хохоча, закричала обезьяне: — Ты, уродина, ешь!

Глядя на скорчившуюся обезьяну и беснующихся у клеток людей, Мартину стало неприятно.

— Лона, пойдёмте, посмотрим на акробатов.

Акробаты были великолепны. Они, балансируя, ходили над зрителями по тонкой верёвке, натянутой меж двух столбов. Они жонглировали самыми разнообразными предметами, даже зажжёнными факелами, которые, взлетая в воздух, вспыхивали с шумом и треском.

Тут же старались рассмешить публику несколько шутов, один из которых был большой знаменитостью. Он был настолько гибким, что мог управлять ослом, сидя на нём задом наперёд. Для большего смеха он завесил лицо косматым париком, словно это затылок, а на затылок надел добротно сработанную личину из картона. Люди потешались, глядя на нелепую фигуру, согнувшуюся дугой на ослиной спине. Шут кукарекал, блеял, мычал, щебетал как птица. В ночной горшок, притороченный к крупу осла, смеющийся народ ссыпал монеты. И всё же ни один из шутов не приковывал внимание публики надолго. Зрители подходили и, посмеявшись, отходили, чтобы уступить место тем, кто ещё не видел этих зрелищ, так что вокруг артистов непрерывно бурлил людской водоворот.

А на помосте, сколоченном из досок и размещённом в стороне на четырёх больших бочках, корчил рожи и кривлялся ещё один шут.

Это был удивительный артист! Запасы его шуток, казалось, были неистощимы. Он сам себе давал пинка, тут же оборачивался, чтобы проучить «обидчика», с недоумением видел, что позади никого нет, и тут же получал новый пинок. То цеплял себе на спину огромный набитый соломой мешок, становился на четвереньки и показывал, что чувствует осёл, когда на нём сидит толстяк. То, позавидовав птичке, сидевшей в клетке, и воспылав желанием научиться летать, хлопал руками, подпрыгивал и с громкими криками и деланным ужасом падал с помоста под оглушительный хохот детей, плотной толпой собравшихся вокруг. Встав в позу, в которой едва ли можно было удержать равновесие, или едва ли не завязавшись в узел, он невозмутимо спрашивал зрителей, забавную историю про кого или про что хотели бы они увидеть.

— Про кочергу! — выкрикивала одна бойкая девица.

— Про кота в трубе! — тянул руку мальчишка.

— Про ночной горшок, полный того самого! — расталкивал других бородатый толстяк.

И шут мгновенно придумывал и тут же показывал заказанные истории, а зрители задыхались от смеха, держась за животы. Установив свою скромную сцену несколько в стороне, он удивительным образом угадал. Плотно обступившая его публика образовала перед его помостом что-то вроде огромного полукруглого амфитеатра, и народ всё прибывал и прибывал.

Представление весёлого шута всё продолжалось и продолжалось. Казалось, оно будет бесконечным. Приезжий артист действительно был великолепен. Даже некоторые менее успешные шуты присоединились к хохочущей и выкрикивающей одобрительные возгласы толпе, вероятно, не без желания позаимствовать удачные трюки и для своих будущих представлений.

Но наконец не знающий усталости шут устал. Он, тяжело дыша, вытянул руки в стороны и низко поклонился орущей от восторга публике, затем выпрямился и, как смог, утёр тряпицей замазанное сажей вспотевшее лицо. Смеющиеся Мартин и Маделона переглянулись, вспомнив, как самим накануне пришлось делать то же самое. Артист устало улыбнулся, и все увидели, что нелепый шут – это совсем молодой и очень симпатичный парень. Зрительская овация не отпускала парня с бочек ещё долго. Детишки тянули руки, упрашивая его показать ещё что-нибудь. Однако юноша был уже совсем обессилен, и отвечал публике только поклонами, прижав руки к груди. Благодарные зрители не скупились, и шляпа бродячего артиста быстро наполнилась монетами.

Понемногу толпа схлынула, влившись в торговые ряды. Вокруг бочек остались только дети. Шут сел на край помоста и устало свесил руки, с улыбкой глядя на довольных малышей. Дети ничего не говорили, но десятки сверкавших глаз излучали такую благодарность и такое восхищение, что шут достал флейту и стал играть мелодии, одну за другой – и весёлые, и задумчивые. Пальцы у доброго юноши устали тоже, но он не мог оставить детвору без волшебства, которым всегда должна заканчиваться настоящая сказка.

Вокруг клокотал первый день ярмарки. Взрослые спешили успеть продать и успеть купить, продолжали дразнить несчастных животных, сидящих в клетках. В трактирах пьяные посетители нестройными голосами уже горланили песни. А дети стояли как зачарованные, не слыша ничего вокруг, кроме совсем негромкой музыки, и не видя никого, кроме чумазого артиста, движения которого так гармонировали с мелодией, что, казалось, звучит не столько флейта, сколько поёт его душа.

Музыка лилась и лилась. Мартин обратил внимание, что Маделона, вся подавшись вперёд и сложив пальцы рук в замок под подбородком, блестящими глазами неотрывно смотрит на шута.

Шут закончил уже, может быть, сотую мелодию, когда к помосту робко приблизилась какая-то девочка в простой деревенской одежде с корзинкой в руке. Она что-то тихо стала говорить шуту, глядя на него снизу и молитвенно прижимая свободную руку к груди. Парень перестал играть, изменился в лице, привстал, поднял клетку со щеглом и открыл дверцу. Пёстрая птичка выпорхнула не сразу, будто не сразу поверила в возможность быть свободной. Но, выпорхнув, стрелой взметнулась в небо и исчезла. Девочка поклонилась шуту, положила монетку в шляпу, снова что-то сказала ему, прижав руку к груди, перекрестила его и поспешила прочь.

Шут долго смотрел вслед девочке, забыв про флейту и окруживших его детей…

***

Уже начинало вечереть, когда Мартин и Маделона возвращались с ярмарки сквозь поредевшую к концу дня толпу на площади. Трактир был полон пьяных горожан, и родных там уже не оказалось. Дети решили идти прямиком домой. Маделона была не в духе. Да и Мартин изрядно устал от шума и людской суеты.

— Противная девчонка! — ворчливым голосом произнесла Маделона. — Всё испортила! Такие славные песенки он играл… Интересно, что она такого сказала этому шуту?

Тут Мусси, которую Маделона вела на поводке, потянулась носом к маленькой дворняжке, пробегавшей мимо, и натянула поводок.

— Противная собака, ты будешь идти рядом?! — крикнула кузина и дёрнула поводок.

Собачка взвизгнула и засеменила рядом, преданно заглядывая в хозяйке глаза.

— А смешной шут, правда? — сказала Маделона, улыбнувшись. — Давно я так не смеялась! Интересно, а завтра он будет дурачиться снова?.. Вам какая шутка понравилась больше всего, Мартин?

Мартин был рад, что кузина наконец перестала хмуриться.

— Как он показывал прихорашивающуюся девицу, держа гребень пальцами одной ноги, а зеркало – в другой, — ответил он и расхохотался, вспоминая, как уморительно это получалось у шута.

— А мне – как он показывал грешника, сидящего на жаровне в аду… Да ты будешь идти рядом! — снова крикнула Маделона, и остановилась, гневно смотря на Мусси.

Та присела рядом, прижала уши и завиляла хвостиком.

— Что за непослушная псина!

Кузина наклонилась и подняла валявшийся на мостовой прутик.

— Вот, видишь? Ещё раз выведешь меня из себя – побью! — и Маделона потрясла прутиком перед носом собачки.

— А другие шуты были совсем неинтересными, правда? — продолжила кузина, и они пошли дальше. — Кричат, корчат рожи, неуклюжие такие. Ничего смешного. Только тот урод с кривым носом был смешной! Я так хохотала с его мерзкой рожи! Надо ж было родиться таким пугалом!

— А помните, как шут пытался сам у себя украсть гульден?

Дети снова расхохотались.

— А как он от голода съел собственный язык?

— А как ему в ухо залетела пчела?! — и они так засмеялись, что собачья свора, выбежавшая из-за угла, оглушительно залаяла в ответ.

Мартин тут же выхватил шпагу из ножен и со свистом взмахнул ею. Собаки, поджав хвосты, метнулись прочь. Мусси инстинктивно дёрнулась вслед своре.

— Ах, та-ак! — Маделона подтянула к себе собачку и стегнула её прутиком.

Потом ещё раз, и ещё… Мусси завизжала и упала на спину.

— Не бейте её, мефрау, очень прошу вас! — прозвучало у них за спинами.

Они обернулись. Позади, прижимая руку к груди, стояла та самая девочка с корзинкой. Та самая, которая о чём-то говорила с шутом.

— Не бейте! Она ведь ещё совсем маленькая! — повторила девочка.

Маделона побледнела от гнева:

— Пойди прочь, оборванка! Как ты смеешь указывать мне, что я должна делать?

— Что вы, мефрау, я не смею указывать. Я лишь только прошу. Собачка ведь так вас любит! Как же можно бить любящее вас создание?

— Пойди прочь! — повторила Маделона и топнула ногой.

Пришедшая в себя Мусси бросилась на девочку со звонким лаем и рычанием, норовя схватить за полу платья. Девочка отпрыгнула назад, но оступилась на неровных камнях и упала, выронив корзинку.

Маделона расхохоталась:

— Неуклюжая, как шут с ярмарки! Правда, Мартин?.. — она посмотрела на жениха.

Тот стоял нахмурившись.

— Что с вами? Вам не смешно? — спросила Маделона.

Мартин не ответил.

— Что вы молчите? Скажите ей и вы тоже, чтобы никогда не смела ставить себя наравне с уважаемыми людьми!

— Простите, Лона, — проговорил Мартин, — но нам пора домой. Я думаю, родители будут не очень довольны, что мы так задержались.

Маделона сжала губы, вскинула голову, повернулась, резко дёрнула поводок и пошла дальше.

Мартин не пошёл следом. Он стоял и смотрел, как девочка, поднявшись с пыльных и грязных камней и собрав рассыпавшиеся овощи в корзинку, безуспешно пыталась отряхнуться.

— Мартин! — Маделона, не услышав рядом шагов своего спутника, обернулась и озадаченно посмотрела на него. — Пойдёмте, что с вами?!

Но тот стоял как вкопанный.

— Мартин! — позвала Маделона чуть громче.

Мартин не обратил внимания на окрик, и, испытывая робость, хрипло спросил у девочки:

— Что вы сказали шуту, что он перестал играть на дудочке?

Девочка подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза:

— Почему вас это…? Я просто попросила его выпустить птицу на волю.

— Только и всего? — удивился Мартин. — Но у вас было такое лицо, будто вам совсем не понравилось его представление…

— Почему? Мне очень понравилось! Но я всё время видела и одинокую птицу, запертую в клетке. И мне было очень её жаль.

— Вы всё время видели птицу?

— Ну… да…

Мартин был ошеломлён. Всё то время, пока публика едва стояла на ногах от хохота, всё то время, пока сам он стонал от смеха, кто-то оказался способен смотреть не только на уморительные проделки шута, но заметил и бессловесную тварь, сидевшую в клетке…

— Рыцарь ван Бохенвейк! — пронзительно крикнула Маделона.

***

За столом в форхёйсе Мартин сидел хмурый и ужинал, ни на кого не глядя. Он жевал кусочки чего-то и чем-то запивал, не ощущая вкуса. Маделона тоже была невесёлой и тоже ела без особого аппетита. Взрослые видели, что у детей произошла размолвка, но никто не мог найти уместный повод спросить, что же произошло. Бохенвейк, изредка посматривая на Мартина, негромко переговаривался с Петерсом и кузеном. Мать Маделоны искоса поглядывала на дочь.

— Ну, жених и невеста, — наконец не выдержал Эмпен, — рассказывайте, что интересного видели на ярмарке. Весь день гуляли! И улизнули так незаметно! — он рассмеялся. — Мы уж подумали было…

Он снова расхохотался, но договаривать не стал.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте! — улыбаясь, поддержал Эмпена Бохенвейк.

Но ни Мартин, ни Маделона не промолвили ни слова.

— Я слышал, что там как будто лев ревел? Видели? Испугались, небось? — глянул на них Петерс.

— Лев страшный, — подняла голову Маделона. — Очень страшный. Когти такие огромные! Пасть такая ужасная. Зубы чудовищные! Вот-вот сломает клетку, бросится на людей и всех растерзает! Очень страшно!

— Купили чего-нибудь? — спросил Эмпен. — Хвастайтесь!

— Мне очень понравилась чудесная серебряная лошадка! Дорогая! Но Мартин денег не пожалел и купил! — она взглянула на жениха.

Мартин тоже поднял на неё глаза. Они встретились взглядами, но это почему-то совсем не обрадовало его.

— Так ты покажи покупку! — подбодрил Маделону отец.

— Я сейчас! — Маделона вскочила и побежала себе в комнату.

Когда звуки её быстрых шагов стихли, Мартин громко сказал, не глядя ни на кого:

— Лев был жалким. Он сидел в крохотной клетке, как вор, которого возят по городу, чтобы люди презирали его.

Застучали ботинки Маделоны. Она пёрышком влетела в форхёйс, поставила статуэтку на стол, чтобы все видели, и удовлетворённо произнесла:

— Правда, чудесная лошадка?! Мартин купил. А вот ещё что он купил! — она прикоснулась рукой к жемчужному ожерелью и, подняв руку, всем продемонстрировала надетый на запястье жемчужный браслет. — Правда, прекрасные украшения?! У моего Мартина такой чудесный вкус! — Маделона сделала ударение на слове «моего».

— О! — сощурил глаза на племянника Эмпен. — Хвалю, Мартин, хвалю! Истинно мужской подарок женщине, — он посмотрел на Бохенвейка, одобрительно кивнув. — Воспитание…

Мефрау Эмпен, задержав запястье дочери в своей руке, тоже полюбовалась браслетом. А Маделона, стараясь побороть в Мартине его отчуждённость, вслух, для всех, восторженно вспоминала, что они видели на ярмарке, и раз за разом обращалась к нему за подтверждением, мягко приглашая его присоединиться к рассказу.

Мартин же только кивал в ответ, поглядывая на невесту.

Подумать только! Его кузина, красавица Маделона, которой он любовался уже два дня, от нежного личика которой он ещё несколько часов назад не мог отвести глаз, от звуков нежного голоса которой он таял, и прикосновение к которой вызывало целую лавину необъяснимых, ранее неведомых чувств, его невеста Маделона теперь – невероятное дело! – вызывала раздражение. Своими украшениями. Наскоро – пока бегала в комнату – зачернёнными сажей бровями. Надкушенными едва не до крови губами, чтобы они были ярче. Своим голосом, сейчас кажущимся чересчур тонким, даже каким-то писклявым. Своей болтовнёй.

Она рассказала обо всех покупках. О том, какие вкусные пироги они ели. О том, какие артисты чем запомнились. О молодом шуте, который полдня развлекал публику, собрал целую шляпу денег, а потом долго и очень славно играл на флейте. О том, как какая-то противная девчонка вдруг помешала ему играть.

Рассказывала она манерно, явно подражая каким-то знакомым женщинам:

— …Воспитываю свою непослушную собаку, и вдруг слышу: «Прекратите бить собаку». Оборачиваюсь – и что я вижу! Стоит та самая оборванка!

— Она вовсе не оборванка! — не выдержал Мартин.

Маделона замолчала. За столом повисла тишина. Даже Петерс отложил нож. Лишь кузина, вынимая из вазы кусочки яблок и груш, стала задумчиво их есть.

Мартин сидел совсем хмурый. Хотя никто не смотрел на него, он чувствовал, что центр всеобщего внимания и средоточие мыслей сидящих за столом – именно он. Однако Маделона замолчала. И, по крайней мере, одно уже это было хорошо.

Мартин едва досидел за столом до конца.

После ужина он вышел в сад. Ему хотелось побыть на воздухе одному и осмыслить всё, что произошло за сегодняшний день. Почти совсем сгустились сумерки, и он зашёл в беседку, скрывшись в её тёмной утробе.

На дорожке послышались тихие шаги. Кто-то подошёл к беседке и остановился.

— Мартин!

Это была Маделона.

— Мартин, что с вами?

— Ничего, — ответил он. Как передать весь водоворот мыслей и чувств, в которых и сам разобраться не в состоянии?

Маделона вошла в беседку и села напротив.

— Вы не хотите со мной разговаривать? Но почему?

Мартин вздохнул.

— Лона, в нашем доме не принято бить собак.

Повисла пауза.

— Простите меня, пожалуйста, — сказала Маделона. — Меня просто расстроила та девчонка.

Мартин не ответил.

— Вы… вы влюбились в ту девушку… — упавшим голосом произнесла она.

Мартин усмехнулся:

— Вздор! Не более чем вы – в того парня.

— В какого? — удивлённо спросила Маделона.

— В шута, который играл на дудочке.

— Да что вы! — воскликнула кузина с улыбкой. — Нисколько!

— Я видел, как вы на него смотрели.

— И как же я смотрела?

— Не будем об этом.

— Я вам неприятна?

Мартин не ответил. Снова повисла пауза.

Что же всё-таки произошло? Почему они словно чужие друг другу? Может быть потому, что внезапно повзрослели? А повзрослев, поняли, что у всего на свете может быть оборотная сторона, скрытая и неявная до времени. И оказывается, это очень важно – разглядеть это скрытое и неявное до того, как оно бросится на тебя разъярённым львом или мягко обездвижит тебя вязким обманом или несбыточными мечтами, тугими и сладкими, как патока в ярмарочном прянике.

— Мартин!

— Идите, Лона. Доброй ночи!

Маделона посидела ещё некоторое время беззвучно, потом поднялась и побежала по дорожке к дому, в котором слабо светилось несколько окошек. Мартин слышал, как она в темноте запнулась об один из камней, огораживавших клумбы, и едва не упала. Он вскочил и хотел молнией броситься вдогонку. Побежать, схватить, прижать к себе, успокоить…

Не побежал. Перед его глазами встала сцена на площади: на камнях лежит визжащая собачонка, перед ними с умоляюще сложенными на груди руками стоит девочка в простой деревенской одежде, а на красивом, ярком, утончённом лице Маделоны нежные, милые, изящные губы сжались в узкую трещину: «Пойди прочь, оборванка!»

Мартин тоже пошёл из сада, вошёл в дом и медленно поднялся к себе в комнату. На столе стояла заботливо оставленная Яном зажжённая свеча. Мартин сел за стол и открыл книгу Вийона.

Обманываться внешней красотой –
Что тешиться фальшивою монетой.
Смотрите не глазами, а душой,
Способной видеть лицемерное кокетство
Там, где любовь угодно мнить глазам.
Не умоляй смешливую кривляку,
Её спесь тайная – погибель дуракам.
Знать, лишь Господь спасёт влюблённого беднягу.*

----------
* Фрагмент «Баллады моей подруге» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

«Душа, что со мной? Неужели я ошибся? Неужели она совсем не та? Вовсе недобрая. И неверная. Она ведь так разозлилась не потому, что прервали шута, а потому, что ревновала! Музыка прекратилась? Вздор! Не в этом дело! Просто артист пристально смотрел не на неё, а на другую девочку!.. Для чего же красота, если она так обманывает? Неужели и правда только для того, чтобы влюблять всех в себя и делать глупыми?.. Жена, красивая, как волшебница из сказки, но злая, да к тому же влюбляющаяся в каждого красивого и умелого шута. Ужас!»

Он бросился на кровать.

«Всё-таки придётся бежать!»

Некоторое время он лежал с этой мыслью, пока она не окрепла окончательно. Потом вскочил и, раскрыв шкаф, выбрал простой костюм, сбросил с себя парадную одежду и переоделся. Ещё один наряд, про запас, – штаны, рубашку, жилет и камзол – свернул и сунул в котомку, которую сделал из старой скатерти, вытащив её из стопки на верхней полке шкафа. В котомку же положил несколько пар вязаных чулок и свой нож. Завернул книгу Вийона в бархатный платок, в котором её принёс Себастьен, и запихал в котомку внутрь запасного костюма. В кошельке на поясе после покупок на рынке оставались шесть флоринов, пара стюверов и несколько медяков.

Мартин снял башмаки, чтобы не стучали, и осторожно выглянул за дверь. Во всём доме стояла тишина, лишь откуда-то доносился храп.

Мартин беззвучно спустился со свечой вниз, на кухню. Там он наполнил водой большую бутыль и хорошенько заткнул её деревянной пробкой. Ещё было бы неплохо разжиться едой. Хотя бы на первое время. Но в кухне на столах еды не оказалось. Видимо, после ужина служанки сумели всю её уместить в специальном шкафу для пищи, который закрывался на ключ. Мартин вздохнул и так, скорее от досады, чем действительно на что-то надеясь, дёрнул дверцу пальцем. К его удивлению, дверца заперта не была и отворилась с противным громким скрипом, который, как ему со страху показалось, львиным рыком прокатился по безмолвному дому.

Мартин обмер и, надолго затаившись, прислушался. В доме было по-прежнему тихо. Тогда он осторожно просунул руку в неширокую щель между дверцами и, изогнув её, словно акробат, принялся ощупывать содержимое, пытаясь найти то, что можно было бы бесшумно вытащить наружу. Ему повезло: он почти сразу нащупал большое блюдо с оставшейся после ужина выпечкой. Вытащив один за другим четыре пирога, Мартин завернул их в салфетку, которую стянул тут же, на кухне, и сунул свёрток за пазуху. Оставив дверцу как есть, чтобы она не скрипела, он взял одну из кружек на посудной горке и крадучись вернулся к себе в комнату.

Поставив свечу на стол, Мартин встал на колени и помолился перед распятием.

Он спрашивал себя, жаль ли ему покидать дом. Конечно, жаль! Но это отцовский дом. А ведь на свете есть много других домов. И какой-нибудь из них обязательно будет его собственным. Жаль расставаться с Яном, добрым старым Яном, которого он помнил державшим его, Мартина, на руках с тех ещё пор, как у него, карапуза, окрепла память. Жаль расставаться с его женой, румяной толстушкой Хеленой, которая была всегда так внимательна к нему, подкладывала ему кусочки повкуснее и с радостью готовила блюда специально для него. Жаль расставаться с Вимом, который пришёл из деревни в их семью ещё задолго до его, Мартина, рождения, женился на их служанке, тогда молоденькой и шустрой Клазине, вызывал зависть крепостью своего тела и терпеливо учил верховой езде.

И, конечно, жаль отца. Жаль. Особенно сейчас, когда ему, Мартину, подросшему и поумневшему, стало казаться, что ещё немного, ещё чуть-чуть, ещё что-то должно произойти, что-то случиться, явиться, исполниться, – и он до конца поймёт человека, который дал ему жизнь.

Жаль! Но надо идти. Надо самому устраивать свою жизнь, а не передоверять тому, кто якобы знает, что именно для тебя лучше.

Не зная, что предстоит испытать завтра, Мартин решил хоть немного поспать. Вспомнив о кольце на пальце, он без сожаления стянул его и положил на середину стола.

***

Ночью поднялся сильный ветер и разразилась гроза. Мартин спал очень беспокойно. Он часто просыпался, а проснувшись, с тревогой выглядывал из спальной ниши, проверяя, не начало ли светать за окном. Если припоздниться с выходом из дома – значит, рисковать встречей с кем-нибудь из домочадцев. А выйти слишком рано – была очень большая вероятность попасть в руки ночного патруля.

Проснувшись в очередной раз, он решил больше не ложиться в постель. Надев шляпу, накинув на плечо котомку и взяв в руки башмаки, он спустился вниз и, обувшись, примостился тут же, у входной двери на циновке, чтобы выскочить из дома, как только на камнях мостовой застучат тележные колёса первого молочника или пекаря. И пока родные будут потягиваться в своих кроватях, он выскочит за дверь.

Дождь ослабел, и ветер улёгся. Капли мерно падали с карниза в лужу за дверью. Мартин уснул.

Ему снился какой-то нелепый тяжёлый сон, когда на улице раздался крик раннего булочника:

— Горячие хлебцы и печенье! Хлеб только что из печи! Разбирайте, пока свежи!

Мартин подскочил, не сразу поняв, где находится, а как только сообразил, насколько возможно тихо отодвинул засов и выглянул на улицу, в густые сумерки.

Дождь уже закончился, но мостовая была мокрой. Мартин накинул котомку на плечо, потом подумал, свернул циновку, на которой спал, и сунул её под мышку. В дороге она должна стать хорошим подспорьем: отдыхать, сидя на сырой земле, не очень-то приятно.

Над городом раскинулось чистое небо. Воздух был свеж. С моря тянуло сыростью, и Мартин поёжился, быстро шагая по мостовой. Он дошёл до большой липы и глянул вглубь улицы Линдебоох. Узкая улица была пуста. Мартин усмехнулся про себя: всё-таки детские фантазии снова привели его сюда. Нет, надо побыстрее начинать самостоятельную взрослую жизнь! Однако он здраво рассудил, что городские ворота ещё заперты, и надо подождать, пока они откроются, а спрятаться здесь проще, чем где-либо. Достаточно лишь забраться в крону дерева и подождать, когда начнёт звонить карильон.

Мартин успел задремать, сидя на одной из липовых ветвей, когда ударили колокола карильона и стражники зычно прокричали по всему городу: «У-утро-о!». . Всё, пора! Сейчас патрульные заспешат по домам, по дороге гася факелы, а привратники начнут открывать тяжёлые городские ворота.

Он осторожно спустился с дерева, прошёл площадь, на которой торговцы начинали готовиться к новому ярмарочному дню, и направился к Алкмарским воротам. Мартин решил пойти по дороге на юг, в соседнюю деревню, где рассчитывал договориться с какими-нибудь рыбаками, чтобы они захватили его с собой в крупный портовый город. Там он надеялся наняться юнгой на какое-нибудь торговое судно.

Ворота были уже открыты, и в город въезжали повозки и входили путники. Общинные стражники внимательно осматривали поклажу входивших и въезжавших. Выходившим в это раннее утро был один лишь Мартин. Хотя он был в простой одежде, стражники несомненно его узнали, потому что вытянулись и уставились на него с недоумением: Бохенвейк-младший, за помолвку которого только вчера поднимало кружки полгорода, один, в простой одежде, с котомкой за плечами…

Мартин понял, что сделал оплошность. Но было уже поздно. Да и что он мог придумать за ночь, чтобы скрытно выбраться из города, обнесённого охраняемой стеной: магистрат Фиртерпена, в отличие от властей многих нидерландских городов того времени, продолжал поддерживать городские укрепления в полном порядке.

Выйдя за ворота, Мартин ускорил шаг. Ему почему-то стало весело. В утренних сумерках слабо накатанная дорога, проложенная параллельно берегу на задернённых песках, поросших жёсткой травой, была видна не очень хорошо, но всё же была заметна достаточно, чтобы не сбиться с пути. Справа высились песчаные дюны, за которыми дышало море, неслышимое отсюда. Слева лежали болота, поросшие осокой и камышом, а в отдалении, на границе трав, темнели рощи невысоких деревьев, и над ними начинал золотиться горизонт.

Понемногу светлело небо. Мартин шагал энергично и уверенно, как вдруг услышал позади за песчаным пригорком топот копыт нескольких лошадей.

«Может, погоня?!» — мелькнула мысль, и он бросился в заросли травы.

Через несколько мгновений мимо проскакали на конях Ян, Вим и двое солдат.

«Погоня!..»

Мартин растерялся. Он никак не ожидал, что его хватятся так скоро. Куда идти? Теперь его найдут наверняка, куда бы он ни направился. Возвращаться домой? Повиниться перед отцом? Придумать себе что-нибудь в оправдание? Не рассказывать же всем, в самом деле, что Маделона, как оказалось, – злая и неверная.

Гнев отца, конечно, неизбежен. Отец – человек суровый и непреклонный. Но хуже отцовского гнева – это встреча с самой невестой. Такой красивой и даже, кажется, умной. Изящной, с таким милым голосом и такими изумительными глазами. Которая плакала, уткнувшись ему в плечо, тронутая его искренней заботой. Которая, по сути, объяснилась ему в любви. И которая смотрела сверкающими влюблёнными глазами на заезжего артиста, а потом била свою собаку от злобы, что артист глядел на какую-то другую девушку. Возвратившись, придётся сдерживать клятву, данную при помолвке. А как держать слово, если давал его одному человеку, а через несколько часов этот человек превратился в другого?

Мартин сетовал, что уж слишком быстро отец устроил помолвку.

«Как можно узнать человека за два дня? За два дня! Я вот тебя, отец, за целую жизнь так и не понял!.. А я тоже хорош! — мысленно ругал себя Мартин. — Пушистые ресницы… Красивые глаза… Славный ротик… Сам же убеждал себя, что не в смазливом личике дело! Болван! Не сказал бы «да», не протянул бы палец для кольца, ничего бы не было!»

И Мартин твёрдо решил не возвращаться. К тому же здесь было так хорошо и свободно, так приятно пахло ароматами трав и свежестью близкого моря, чайки – те самые чайки! – летали прямо над головой. И Мартин решил отсидеться в дюнах, а потом идти на юг не по дороге, а по берегу, если это будет возможно.

Привстав и посмотрев по сторонам, он быстро перебежал дорогу и бросился в дюны. Влажный рыхлый песок мешал бежать, ноги вязли в нём, и Мартин упал на четвереньки. Он вскарабкался на дюну, перебрался на другую её сторону и осторожно выглянул на дорогу. Его не заметили – черные точки удалялись от города. Мартин полез на следующую дюну, потом на следующую, и ещё раз, и ещё…

Когда он поднялся на последнюю дюну и выглянул в сторону покрытого туманной пеленой моря, в лицо дунул холодный сырой ветер. В ложбине между дюнами было тихо, и Мартин решил дождаться восхода солнца здесь. Он расстелил циновку на мокром после дождя песке, несказанно довольный собой, что догадался её взять, уселся и наскоро перекусил половиной пирога. Потом лёг, накрылся запасным камзолом и, положив котомку под голову, уснул.


ГЛАВА XII. ДЕВОЧКА С ГЛАЗАМИ, ПАХНУЩИМИ МОРЕМ


Много написано песен о любви к единственной и неповторимой женщине на свете. Миг появления настоящей любви и становления её всепобеждающей силы почти так же редок в жизни человека, как и собственное появление на свет. Словно рождение сверхновой звезды на тёмном ночном небе, любовь преображает человека и его взгляд на окружающий его мир. И потому человек поёт о любви, из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие повторяя одни и те же слова, которые нисколько не ветшают от постоянного употребления.

Но не меньше написано песен о море. Пусть любовь к нему не сравнится по силе, свету и красоте с любовью к женщине, но она может быть дольше – от самого рождения и до самой смерти.

Поют о своей любви к морю мужчины, когда уходят в океан. А посреди моря поют о любви к женщине. Поют и стремятся обратно, чтобы вновь петь песню о любви к морскому ветру. И женщина, провожая, тревожно ожидая и встречая, соединяется взглядом с морем, и морскими каплями плачут её глаза. И дети, прежде чем родиться, живут и учатся чувствовать и слышать, обласканные тёплым морем материнства.

Мартин никогда не видел открытое море вот так, запросто, настолько близко. Ему случалось несколько раз быть в дюнах, когда они с друзьями, вопреки наставлениям родных, убегали кувыркаться в песке, а потом, соря повсюду забившимися в одежду песчинками, получали нагоняй за грязь и ослушание: этот берег и здешние дюны считались дурным, опасным местом.

Он видел волны в проливе Мерсдип, когда приходил в порт Фиртерпена. Но пролив был шириной всего три четверти мили*, и тамошние волны уже давно перестали впечатлять.

----------
* 3/4 голландской мили – чуть больше 3,5 км.
----------

Ещё он видел море с балкона. Почти ежедневно. Но вот так дотронуться до волны, подошедшей к тебе из глубин самого океана будто бы для того, чтобы поздороваться, – это было замечательно. Солнце поднималось за спиной, и барашки на свинцовых волнах вдруг вспыхивали искристым золотом.

Мартин вспомнил услышанный в детстве рассказ о том, что в давние времена в эти волны ушла от горя и любви очень красивая девушка. Он всматривался вдаль, представляя, как море постепенно скрывает тоненькую девичью фигурку, сначала плескаясь у колен, потом у талии, потом поднимаясь по грудь, по плечи. Потом на поверхности моря осталась лишь голова. Ещё немного – и голова исчезла в волнах, и больше не на чем взгляду остановиться на широком пространстве морской воды.

Мартин вздохнул. Не отрывая глаз от мерно накатывающихся пенящихся волн, он, как мог, отряхнулся от набившегося повсюду в одежду песка и вытряхнул его из башмаков. Пристроив циновку под лямку котомки, чтобы она не сковывала руки, он пошёл вдоль кромки прибоя на юг, в сторону от города, оставляя за собой следы, которые тут же слизывались волнами. Иногда ему попадались высушенные панцири крабов, иногда – створки раковин, иногда – улитки. Он шёл и поглядывал то на море, то себе под ноги, то на чаек, летавших над головой и бегавших по песку.

Солнце поднялось выше, и цвет моря изменился, обрёл глубину. Полюбовавшись этой переменой, Мартин пошёл дальше, но остановился, удивлённый, неожиданно увидев далеко впереди на берегу фигурку в белом головном уборе.

Кто-то неторопливо шёл вдоль берега, изредка подбирая что-то и бросая в море. Фигурка была в одежде, какую носили незамужние девушки. Мартин понимал, что если он пойдёт своим обычным шагом, то неминуемо догонит девушку. Ему было довольно неловко: ведь она могла подумать, что он преследует её. Но возвращаться назад или лезть, отплёвываясь от песка, через дюны, на которых его могли заметить, ему чудовищно не хотелось. Мартин ускорил шаг, чтобы пройти мимо девушки побыстрее. Он решил на ходу приветливо поздороваться, улыбнуться, и, не останавливаясь, идти дальше, чтобы она не боялась его.

Услышав приближающиеся шаги, девушка резко обернулась и так испугалась, что чуть не упала на песок.

«Что за наваждение!» — подумал Мартин, остолбенев.

Это была всё та же девочка…

— Простите, я, кажется, напугал вас, — пролепетал он.

Девочка смотрела на него огромными испуганными глазами и молчала.

— Мне нужно туда, подальше от города…

Мартин дорого бы дал сейчас, чтобы с лица девочки сошёл этот испуг, невольным виновником которого он стал.

«Разрази меня Господь, лучше б я полез через эти проклятые дюны!» — подумал он, и с сожалением в голосе тихо сказал:

— Я шёл по берегу, смотрел на море, на птиц. Я никогда раньше не гулял на этом берегу. Мне нужно туда… — он робко показал рукой на юг.

Девочка продолжала молчать. Мартин, не представляя, как выйти из тяжкого положения, вздохнул, повернулся и поплёлся в дюны. Он уже почти вскарабкался на первую из них, когда услышал:

— Постойте! Там дальше есть тропа!

Он вернулся.

— Там, дальше между дюнами есть рыбацкая тропа, — повторила девочка, показав на юг.

Теперь они шли вместе. Иногда девочка останавливалась, поднимала улитку и бросала её в волны.

— Зачем вы это делаете? — спросил Мартин.

Девочка ответила не сразу:

— Это ведь тоже Божьи создания. И Бог создал их раньше человека. Они тоже любят жизнь, и если я могу помочь им, я стараюсь помочь. Сегодня ночью была буря, и рано утром, когда я пришла сюда, на берегу было много выброшенных рыбок и морских звёзд. Некоторые были ещё живы, и я вернула их в море. Пусть радуются жизни. Вот, смотрите…

Она взяла улитку, подбежала к луже, оставшейся после схлынувшей волны, и сунула улитку в воду. Скоро улитка приоткрыла крышечку, высунула из-под неё глазки на тонких стебельках, медленно расправила свою ножку и поползла по дну лужи.

— Видите? — радостно воскликнула девочка. — А смотрите теперь…

Она наклонилась и подняла ещё одну улитку. Моллюск уже умер и высох, крышечка была полуоткрыта…

— Эта улитка умерла… Мы называем этих существ бессловесными. А может быть, мы просто ничего о них не знаем? Может быть, на самом деле она звала? Может быть, кричала? Просила спасти, но не было никого, кто бы её услышал. Вы понимаете меня? — спросила она, глядя Мартину в глаза.

Мартин вспомнил кричавшего в бочонке кота.

— Понимаю, — он наклонился, выхватил из лужи живую улитку и запустил её далеко в волны. — Можно, я буду помогать вам?

— Ну конечно! — обрадовалась девочка. — Только если это не задержит вас.

— Ничего. Как вас зовут?

— Ленкен. А вас – Мартин. Вчера вы были нарядным, но я вас узнала.

— Да, вчера у меня был праздник, — хмуро сказал Мартин.

— Я знаю. Помолвка. Весь город об этом говорил.

Мартин ухмыльнулся.

— А знаете, я убежал из дома, — неожиданно для себя выпалил он.

— Почему? — Ленкен удивлённо посмотрела на него.

— Да, долго рассказывать! — весёлым голосом сказал он и принялся энергично спасать улиток: — Одна, две, три… Десять… Двадцать…

Ленкен вдруг неожиданно спросила его:

— Мартин, вы до какого числа умеете считать?..

Он с недоумением пожал плечами:

— До тысячи… Ой нет, до ста тысяч! Нет, даже…

— Я так и думала! Знаете, если вы и спасёте сто тысяч улиток, то ничего за это не получите. Ни единого флорина! — с лёгкой улыбкой сказала она

— Я понимаю… — всё ещё недоумевая, ответил Мартин.

— Так зачем же вы считаете? Спасайте без счета! Пока есть силы.

Мартину стало ещё веселее:

— Вы правы! Пока есть силы! А сил у меня много!…

Солнце уже поднялось высоко над дюнами и начало припекать почти по-летнему, а дети всё спасали морскую мелочь: улиток, морских звёзд, рыбок, оставшихся в лужах. Этот нелепый наивный труд приносил им обоим настоящее удовольствие. Они своими руками сберегали жизнь, которую Господь, явив величайшую мудрость, поселил на земле. И ещё: они трудились вместе, душа в душу.

— Жаль, что эти существа так легко позволяют морю выбросить себя на сушу… — задумчиво сказал Мартин, рассматривая целую горку улиток, собранную в ладонь, чтобы одним взмахом руки закинуть их в море.

— Перед морем и человек как беспомощная улитка, — ответила Ленкен. — А мы возвращаем морю часть того, что принадлежит ему. Кто знает, может быть, море вернёт нам когда-нибудь то, что принадлежит нам…

— О чём вы? — спросил Мартин.

Девочка не ответила. Мартин решил не переспрашивать.

— Знаете, чего я пожелаю всем существам, которых мы с вами вернули в море? — сказал он. — Хочу помолиться за них. Хочу попросить, чтобы как можно быстрее наступило время, когда море никогда больше не будет отнимать жизни. Пусть все живые души, что губит море, спасутся так же, как Христос спасает нас, людей.

— Какие замечательные слова вы сказали сейчас! — произнесла Ленкен. — Такие хорошие! И такие нужные…

Мартин посмотрел на неё, подержал улиток в руке и, размахнувшись, забросил в море. Улитки, упав в воду, вызвали целый лес фонтанчиков.

— Смотрите, какой удивительный камень! — воскликнула Ленкен, подняла камень и положила себе на ладонь.

Камень действительно был необыкновенным. Круглым и плоским. С довольно ровным отверстием посередине, края которого были сглажены морем.

— Удивительный! — кивнул Мартин — С глазком! Наверное, такие камни попадаются тут нечасто.

— Что вы! — улыбнулась Ленкен. — Нечасто?! Я таких камней вообще никогда не видела. И отец мой никогда не видел. Они очень редкие! Моряки рассказывают, что такой камень приносит удачу.

— Вот как?..

— Возьмите, — Ленкен переложила камень Мартину в руку.

— Что вы! Это же вы нашли! — Мартин попытался вернуть камешек девочке. — Пусть и удача будет вашей!

— Нет, нет! — Ленкен спрятала руки на груди. — Это вам! Я здесь – дома. А вам в пути обязательно нужна будет удача. И не спорьте! — последние слова Ленкен сказала так, что у Мартина действительно исчезло желание возражать.

Они пошли дальше. Теперь Мартин не только подбирал животных, выброшенных морем, но и страстно надеялся найти такой же камень, несущий удачу – уже для Ленкен.

Увы, камни с отверстиями действительно очень редки. Но, может быть, это и к лучшему. Ведь люди, которые не надеются на волшебную силу талисманов, создают счастье своими собственными руками.

Мартину попадались на глаза голыши без отверстий, корявые обломки скал да створки ракушек. Одна из таких ракушек с рисунком на поверхности поразительно напоминала глазированные пряники, который они уплетали вчера с Маделоной на ярмарке. Мартин почувствовал, что уже успел проголодаться.

— Ленкен, вы, наверное, голодны? — спохватился он.

— Да, немного. А ещё пить очень хочется, — ответила девочка с какой-то виноватой улыбкой.

— Так у меня есть и вода, и еда, — засуетился Мартин, сбрасывая котомку. — Давайте сядем и перекусим. Давайте там, — показал он в сторону дюны, — где посуше.

Мартин расстелил циновку в отдалении от волн, на сухом песке, сел с одного края и выложил бутылку и пакет с пирогами на середину.

— Угощайтесь! Тут пироги. Это остаток того, которым я завтракал, — он отложил полпирога в сторону. — Вот вода. Вот кружка. Ну что же вы? Садитесь! — подбодрил он девочку, заметив, что она немного смущена.

Ленкен опустилась на циновку напротив него, подогнув ноги в сторону. Мартин откупорил бутылку и налил воду в кружку.

— Пейте! — улыбнулся он, глядя на продолжавшую смущённо улыбаться девочку.

Ленкен отпила половину и протянула Мартину.

— Пейте до дна! Я ещё налью, — засмеялся он.

Девочка снова засмущалась, опустила глаза, но воду выпила:

— Спасибо.

Мартин заметил, что средний палец на её правой руке перемотан лентой из тонкой белой льняной ткани и не сгибается, а на тыльных сторонах ладоней виднелись какие-то следы, очень похожие на шрамы, которые остаются на детских коленках от глубоких ранок после падений на камни.

«Наверное, ей приходится много работать, — подумал он. — И руки в отметинах, и вон палец себе поранила».

Мартин тоже выпил кружку воды и удовлетворённо причмокнул:

— Ну вот. Жить можно. Берите! — он пододвинул салфетку с пирогами поближе к Ленкен, сам взял свою половинку.

— У вас с чем? — спросил он, откусив кусок. — У меня с сыром.

Ленкен надкусила пирог и посмотрела:

— Пока не видно.

— Да вы кусаете слишком маленькими кусочками!

— А у меня с ветчиной! — обрадовалась Ленкен, откусив ещё раз и обнаружив начинку. — Ой, как вкусно!.. Просто волшебно!

Глядя на неё, Мартин даже рассмеялся. Когда Ленкен радовалась, казалось, что улыбается всё её лицо: растягивался не только ротик, слегка приоткрывая два ряда ровных белых зубов, но смеялись и глаза, и щёки, и даже нос. Чем дольше он разглядывал её, тем больше ему казалось, что это лицо ему знакомо уже много, много лет. Целую вечность. Во много раз дольше, чем он сам живёт на земле. А проголодавшаяся Ленкен, бросая на него благодарные взгляды, продолжала уплетать пирог.

Мартин налил в кружку ещё воды и поставил её посередине, чтобы каждый мог запивать, когда захочет.

«Как позавчера на балконе…» — подумал он и слегка помрачнел, вспомнив, какой необыкновенный прилив чувств предшествовал и сопутствовал тому неожиданному обеду на свежем воздухе.

У него на миг даже возникло сомнение в том, правильно ли он поступил, сбежав из дома. Но он тут же вспомнил, как вчера Маделона стегала прутиком собаку, с каким злым смехом радовалась тому, что Ленкен упала на мостовую, и как потом назвала её оборванкой, а вспомнив, мысленно обозвал себя слюнтяем и даже недовольно дёрнул головой, с тревогой бросив взгляд на Ленкен: не заметила ли она, случаем, этого движения.

Мартин слопал свою половину пирога. Ленкен тоже съела лишь половину своего, а оставшуюся часть положила на салфетку и с улыбкой посмотрела на Мартина:

— Спасибо. Очень вкусно!

— Вы правда насытились только половиной?

— А другой половиной я угощу маму. Нам не часто доводится лакомиться такой вкуснятиной.

— Да что вы! — улыбнулся Мартин. — Ешьте, пожалуйста! А маме отнесёте целый. Вот! — Мартин положил к её половинке ещё один целый пирог.

— Нет, — ответила Ленкен, мотнув головой. — Это вам в дорогу.

Ответила так серьёзно, что улыбка сползла с лица Мартина.

— Ленкен, я куплю еды по пути! У меня есть деньги.

Девочка молча помотала головой.

— Возьмите, пожалуйста! Всё возьмите! — Мартин завязал салфетку со всей оставшейся выпечкой в узелок. — Угостите и маму, и отца.

Ленкен продолжала молчать.

— Мне теперь эти пироги в рот не полезут… — угрюмо сказал Мартин, опустив глаза. — Мы объедаемся ими чуть ли не каждый день.

— Я возьму! Только вы не хмурьтесь. Пожалуйста, — сказала Ленкен. Сказала так просто и по-доброму, что Мартин тут же засиял как золотая монета, глядя ей в глаза.

Сегодня Ленкен была в другом платье. Видимо, вчерашнее пришлось-таки стирать. Она была одета очень просто: платье цвета светлой охры*, белоснежная сорочка, тёмно-серый корсаж без каких-либо украшений и широкий белый передник. Её родители явно не были особого достатка, но одежда была добротной и очень опрятной – ни пятнышка, ни лишней складочки. И назвать Ленкен оборванкой мог только очень злой и несправедливый человек.

----------
* О'хра – широко распространённый, а потому дешёвый природный пигмент жёлто-коричневого цвета.
----------

Мартин поглядывал на Ленкен и невольно сравнивал её с Маделоной. Ленкен была такой же тоненькой и стройной, разве только чуть повыше.

Ресницы у Ленкен оказались длинными и очень пушистыми, но из-за того, что они были совсем светлыми, это было заметно только вблизи.

«На таких ресницах, наверное, зимой в снегопад сугробы вырастают», — подумал Мартин.

Светлые волосы у Ленкен были собраны под белый чепец, фасон которого был подобран очень удачно. Спереди он красиво обрамлял её высокий лоб, сзади скрывал собранные в узел волосы, подчёркивая их объём, длину и густоту. Накрахмаленные кончики чепца были слегка загнуты в стороны, что придавало лицу Ленкен ещё большую миловидность.

Чем дольше Мартин разглядывал Ленкен, тем ему сильнее казалось, что он понимает, почему шут вчера так смотрел ей вслед.

Была ли Ленкен красивой? Пожалуй, она была именно миловидной. Каждая чёрточка её лица была удивительно правильной, но чтобы постичь это, нужно было посмотреть более внимательно, более пристально, чем обычно люди позволяют своим глазам смотреть на незнакомые лица.

Она была изящной, даже сидя на циновке. Так что Мартин невольно глянул на себя со стороны, не смотрится ли его поза некрасиво.

У неё был приятный голос. Мягкий, грудной, какой-то совсем взрослый. И взгляд был совсем не детский, прямой и серьёзный, хотя она иногда и отводила глаза или опускала их, смущаясь. И говорила она спокойно, мерно, словно волны накатываются на берег. И движения у неё были плавные, размеренные, совсем не суетливые даже тогда, когда она спешила бросить в волны полууснувшую в луже рыбу.

А ещё у неё был удивительный цвет глаз. Зелёный, каким Мартин изредка видел море с балкона в хорошую погоду, и каким оно постепенно становилось сейчас, когда солнце поднималось всё выше и выше. Забывшись, он неотрывно смотрел на эти глаза, удивляясь, что они каким-то колдовским способом исхитрились вобрать в себя всю морскую красоту.

Ленкен нисколько не стушевалась от этого пристального взгляда. Наоборот, на её лице даже появилась то ли тревога, то ли озабоченность.

— Вы хотите что-то сказать? — спросила она, слегка подавшись к Мартину.

Мартин посмотрел на её слегка приоткрытый рот и подумал:

«А она ведь не кусает губы, чтобы они выглядели ярче».

— Ленкен, вы простите нас за вчерашний случай на рынке, — опустив глаза и нахмурив брови, сказал он. — Так скверно получилось. Вы, наверное, испачкались, когда упали?

— Всё, что испачкалось, всё и отстиралось. Вы ни в чём не виноваты.

— Но моя кузина…

— А я и на неё не обижаюсь. Знаете, Мартин, у девушек иногда бывает такое скверное состояние духа, что совладать с собой очень трудно. Поверьте.

— И у вас тоже?

— И у меня тоже.

— Ни за что не поверю! — покрутил головой Мартин.

— Почему?

Мартин пожал плечами. Они помолчали.

— Моя кузина… — решил поделиться своими переживаниями Мартин. — Она недобрый человек. Ну, пусть скверное состояние духа. Ну, побила собаку. Но как она хохотала, когда попала в обезьяну грушей! Она и булыжником в неё бы кинула, чтобы поразвлечься и громче похохотать. А я бы… Если бы я знал, что лев не растерзает меня, я бы сам выпустил его!

Он посмотрел на Ленкен:

— Вот о птице я вчера не подумал. Птица в клетке – это так обычно для нас. Поёт, ест, пьёт – значит, всем довольна. И только потом, когда вы мне сказали… Я помню: ведь она вылетела на волю так стремительно! И я понял, что клетка – и для птицы клетка. Не только для человека или льва…

— Я как глянула на ту несчастную обезьяну в клетке, так сердце кровью облилось. Вот потому, увидев того щегла, попросила выпустить хотя бы его. А вы… Ну что ж птица? Зато люди рассказывают, что вы с оружием в руках вступились за кота. Против кучи пьяных матросов!

— Вот как? Рассказывают, значит. И что эти люди говорят?

— Разное… Кто-то называет вас сумасшедшим.

— Понятно… — махнул рукой Мартин.

— Но другие хвалят! — поспешила утешить Ленкен. — А я скажу так: вы – герой.

Мартин поднял на неё глаза, а потом опустил их.

— Никакой я не герой… Я ничуть не лучше кузины. Я ведь и дрался, и камнями тоже кидался, и собак мучил, и котов. А одного доброго человека чуть камнем гла'за не лишил. Вот так! Да, не удивляйтесь. Я был злым и жестоким. Был! А потом одна кошка… Хотя нет, это началось ещё до кошки. Это началось, когда у меня появился учитель… Нет. Наверное, это началось, когда отец купил ту картину с нарисованной дичью… Не знаю.

И он рассказал девочке всё. Про картину с убитыми птицами в форхёйсе. Про балкон, белокрылых чаек и далёкое море. Про Себастьена, про его уроки, его шутки и его доброту. Про стихотворения Вийона. Про беседу души с телом. Про то, как до всего этого он дрался с мальчишками, как кидался камнями, как пилообразно затачивал ногти, чтобы в драках наносить противникам кровавые царапины. Как с друзьями ловил и мучил бродячих собак. Про голубей, хлебные крошки и штукатурку. Про мудрую кошку и кота, кричавшего в бочке. Про картину с нищим стариком. Даже об улице Линдебоох и заветной двери.

Он рассказывал, а Ленкен тихонько сидела и слушала. Слушала внимательно, глядя на него и не шевелясь, словно боясь даже едва заметным движением прервать эту неожиданную, мучительную мальчишескую исповедь. А он говорил и говорил, стесняясь поднять на неё глаза.

— Ну вот. Теперь вы всё знаете про меня. Пожалуй, теперь не назовёте героем, — он усмехнулся: — Какой я герой?..

— Я вот что скажу, — Ленкен произнесла эти слова громко и чётко. — Вы прошли путь, Мартин. Это ведь хорошо – правда? – когда пройден путь?

Мартин улыбнулся и кивнул:

— Хорошо, — вздохнул и добавил: — Знаете, я рассказал вам в сто раз больше, чем даже отцу Якобу вчера на исповеди.

— Вам легче?

Он поднял на неё глаза.

— Легче. Намного легче!

Они смотрели друг на друга и улыбались.

— Почему-то было так легко всё это рассказывать вам. А вот мои друзья меня не поняли, когда я заступился за кота. И кузина не поймёт.

— Поэтому вы и ушли из дома? — спросила Ленкен.

«Она всё понимает!! — подумал Мартин, взглянув на девочку. — Всё понимает! Вот она понимает действительно всё!! Если бы мне вздумалось рассказать о заветной двери Маделоне, она, наверное, просто не захотела бы меня ни слышать, ни видеть».

— Да, — ответил он.

Они помолчали.

— Я тоже люблю море, — сказала Ленкен, посмотрев на волны. — Когда оно сердится, оно серое и хмурое. Когда спокойное – оно голубое. Когда играет – зелёное.

— Как ваши глаза, — вырвалось у Мартина.

— Мои глаза? — Ленкен повернулась к нему.

— Зелёные. Как море сейчас, — показал он рукой.

— Как море? — удивилась она. — Вот как?.. Отец был старшиной рыбаков, и когда возвращался домой, всегда подхватывал меня на руки и кружил. Я отталкивала его, потому что от него сильно пахло рыбой, а он целовал меня и говорил, что к запаху рыбы он уже так привык, что его совсем не чувствует, зато у меня глаза свежим морем пахнут. Теперь понимаю, почему он так говорил…

Ленкен замолчала ненадолго, а потом сказала:

— Вы знаете, что чайки – это души погибших моряков? Скользят по небу и кричат, будто плачут.

Они снова помолчали, думая каждый о своём.

— Смотрите, Ленкен! Как сильно море приблизилось к нам! — удивился Мартин. — Волны теперь стали намного ближе накатываться. Это не наводнение? Я слышал, что много лет назад было какое-то наводнение, которое смыло все деревни в Голландии.

— Нет, это не наводнение. Это всего лишь прилив. Он скоро закончится, и снова начнётся отлив. И волны отойдут назад в море. Далеко, шагов на двести, а может быть, даже на тысячу. Здесь берег очень пологий, поэтому приливы и отливы очень заметны.

— Тысячу шагов! А я и не знал, что так бывает. В канале вода поднимается и опускается – это я видел. Но чтобы вода так далеко уходила…

— Отливы и приливы бывают по два раза в день. Море ведь тоже дышит. Мне рассказал об этом отец. А вам ваш учитель не рассказывал?

— Нет. Я его не спрашивал.

Они какое-то время смотрели на волны.

— Ленкен, а вы не боитесь приходить сюда одна? — спросил Мартин.

— Нет. Здесь не опаснее, чем где-либо. Опасно и жутко там, на дороге. А здесь, среди дюн, ведь нет этих страшных столбов*… Люди рассказывают про этот берег пугающие вещи. Будто бы здесь в плохую погоду души погибших моряков выходят из моря и забирают с собой всякого, кто окажется на берегу…

----------
* В XVI-XVII вв. в Нидерландах, как и в некоторых других странах Европы, грабителей, нападавших на путников, для острастки часто казнили, вешая на столбах рядом с дорогами, на которых они совершали свои преступления.
----------

— Да, я тоже слышал.

Ленкен покачала головой:

— Меня не забрали. Я не раз была здесь в сильный шторм, и никто из моря не вышел.

Её глаза погрустнели. Мартин подумал, что из всех знакомых ему лиц едва ли какому-нибудь другому так идёт улыбка, как лицу Ленкен. И хотя выражение печали нисколько не лишало его привлекательности, всё же лучше, когда люди не печалятся. Он догадался о причине девичьей грусти, но, увы, помочь в её беде не смогла бы и тысяча счастливых камней.

Ленкен почувствовала его пристальный взгляд, посмотрела на него, уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но осеклась и отвела глаза. Мартин решил ей помочь:

— Ленкен, а теперь вы что-то хотите спросить. Спрашивайте!

Она заговорила не сразу. Словно собиралась с духом.

— Мартин. Ваша кузина… Она ведь так и останется недобрым человеком. Может быть, вы – единственный, кто мог бы её научить. А вы ухо'дите. И её душа погибнет… Как высохшая улитка, — добавила она почти шёпотом.

Ленкен продолжала смотреть ему в глаза. Будто ждала чего-то от него, проникая глубоко в его душу.

Мартину от этого взгляда и от этих слов стало не по себе. Его побег теперь представился ему в неожиданном свете. Всё, что он делал со вчерашнего вечера, он делал, думая только о себе. Злоба и жестокость могут уйти из человека, как прошли его жестокость и злоба. Пройдут и у Маделоны, если помочь ей, как помогла – да! – как помогла ему кошка. Нужно только понять, как помочь Маделоне. Нужно понять, как это поняла кошка. Должен быть способ. Должен быть! Вот только… Если б только Маделона не смотрела такими влюблёнными глазами на того шута!

Мартин поднял глаза на Ленкен. Девочка снова смотрела на море.

«А какими глазами ты сейчас смотришь на Ленкен? — укоризненно спросил он сам себя. — Не влюблёнными ли? Тогда чем же ты лучше Маделоны, смотревшей на шута?»

Он сел, подтянув колени к подбородку, и обхватил их руками. В его душе всё смешалось. Совершенно не хотелось признавать, что побег был ошибкой. Хотелось по-прежнему считать себя правым. И поступок свой хотелось считать вынужденным, а потому правильным. Но в то же время и бежать расхотелось. Совсем расхотелось. Но не потому, что тянуло домой. Не потому, что хотелось помочь Маделоне. А потому, что здесь, в городе, живёт новый друг. Но и не помочь Маделоне он уже был не вправе. Теперь он в долгу перед добрыми силами, пославшими ему Себастьена, мудрую кошку и… – да! – и эту славную девушку тоже, и этот долг нужно отдавать. Да и Маделона вовсе не так плоха. Давно ли он сам перестал причинять страдания другим, чтобы так задирать перед ней нос?!

Поглядывая на Ленкен, он подумал и о том, какая всё-таки она хорошая, эта дочь рыбака. Могла бы ведь сказать то, что он сам о себе сейчас думает. Про его гордыню. Это ведь так ясно, настолько ясно, что просто стыдно становится! Но она не сказала. Пожалела?

Ленкен взглянула на солнце. Мартин спохватился:

— Вас, наверное, уже потеряли. И возвращаться теперь далеко.

Они поднялись. Мартин положил бутылку и камень с отверстием в котомку, свернул циновку и подхватил узелок с пирогами.

Дети медленно пошли по берегу.

— Как вам повезло, что у вас был учитель, который мог ответить на разные вопросы! — вдруг сказала Ленкен. — Когда я ходила в школу, наша учительница больше учила нас вязать и шить, чем читать и считать. Мы не читали стихов, только учили заповеди, молитвы и псалмы.

— А на какие вопросы вы бы хотели получить ответы? — поинтересовался Мартин.

— На разные… — задумалась Ленкен. — Например, что такое облака.

— Это туман, поднявшийся высоко в небо. Себастьен рассказывал, что если забраться на гору и посмотреть на туман сверху, то он выглядит точно так же, как облака, которые над нами.

— Вот как… А почему на море волны? И не только на море. Смотрите, на дюнах песок тоже лежит такими же волнами. Видите?

— Этого я не знаю, — удручённо покачал головой Мартин.

Ленкен в задумчивости подняла прилипшее к влажному песку птичье пёрышко.

— Или вот почему птицы летают, — показала она перо.

— Завидуете? — спросил Мартин с улыбкой, вспомнив, что точно такой же вопрос сам задавал недавно Себастьену.

— Очень! — улыбнулась она в ответ.

Мартин взял у неё из рук пёрышко, положил себе на левую ладонь, а правой рукой снял шляпу и, сильно махнув ей, заставил пёрышко полететь. Пёрышко взлетело вверх и, вращаясь, медленно упало на песок. Мартин подобрал его и вернул Ленкен.

— Перо взлетело от ветра, который я создал шляпой. Это потому, что воздух вокруг нас – это совсем не пустота. Это тоже вещество, как вода, как песок, как камни. Только воздух – очень, очень лёгкое вещество. Ну как туман. Или как пар над горшками с супом. Перо взлетело, потому что оно опиралось на ветер, на воздух, который я разогнал шляпой. Вот и птицы летают, потому что опираются крыльями на воздух, на ветер. Чем они быстрее летают, тем сильнее у них под крыльями ветер. А чем сильнее у них под крыльями ветер, тем легче им летать.

— Я поняла! — закивала, заулыбалась Ленкен, от радости сложив ладони вместе и прижав их к губам. — Опираются на ветер! Ветер для них – это как песок для нас! Поэтому, когда ветер дует навстречу чайкам, они словно висят на одном месте. Но даже тогда они летят! И стоит им сложить крылья, как они тут же падают вниз. Потому что теряют опору на ветер! Как и мы упадём на песок, если разом подожмём ноги!

Она даже засмеялась. Мартин смотрел на неё и был счастлив. Он вспомнил Себастьена, который тоже искренно радовался его успехам.

— Вы часто приходите сюда? — спросил он девочку.

— Так часто, как только могу. Мой отец два года назад ушёл в море с командой и не вернулся. Мой отец был трудолюбивый, смелый, суровый человек. Мама рассказывала, что когда я родилась, он изменился. Стал веселее, добрее. Чаще улыбаться стал. Он очень радовался, когда возвращался домой. И мы с мамой очень радовались… Теперь мы с мамой вдвоём чиним рыбацкие сети. Иногда бывает много работы, и я почти не прихожу сюда. А иногда работы почти совсем нет, и тогда нам с мамой бывает трудно. У отца в городе и в соседних деревнях осталось несколько друзей, немного помогают нам, дают работу… Я помогаю знакомым, ухаживаю за коровами. А на днях мой любимец, соседский телёнок, когда мы вязали сети, попал ногой в петлю, и мне ниткой чуть не отрезало палец. Хорошо, что нить лопнула, — она, усмехнувшись, показала палец, обмотанный тканью. — Так что я теперь не очень хорошая помощница маме. Однорукая…

У Мартина даже заболел собственный палец, когда он представил себе, как нить резала девичью руку, и он сжал ноющий палец другой рукой, чтобы унять эту мистически возникшую боль.

— Маме одной тяжело сейчас, — продолжала Ленкен. — У неё от холодной воды больные руки. А я ловкая и сильная. Скорей бы зажил этот палец! Вы бы видели, как хорошо и быстро я умею вязать узлы!

И Ленкен рассказала ему, как они с матерью ведут хозяйство в небольшом доме в городе. Как вяжут чулки и тёплые поддёвки для рыбаков. Как плетут и чинят сети около маленькой рыбацкой хижины на берегу. Как ухаживают за крошечным садиком позади дома. Как она целыми днями помогает знакомым крестьянам по хозяйству, с особенным удовольствием ухаживая за телятами и получая за эту помощь молоко, масло, овощи, а осенью – и мясо. Как они с матерью иногда лечат домашних животных, которых к ним приносят или приводят соседи, как однажды вы'ходили хромую молодую цаплю.

Слушая её, Мартин вспомнил о Тейо, который когда-то поймал скворца со сломанным крылом и вылечил его. И даже возревновал Ленкен к нему, вообразив вдруг, что шансов понравиться девочке у Тейо, будь он жив, было бы больше. Нелепое чувство ушло не сразу, и Мартин даже немного испугался, что оно вообще явилось из каких-то неведомых тёмных закоулков его души.

Когда Ленкен замолчала, Мартин решился задать ей вопрос, который возник у него в голове и озадачил его самого:

— Ленкен, знаете, о чём я подумал? Я подумал о телёнке, из-за которого у вас болит палец. Ведь его, когда он вырастет, наверное, забьют. Сделают из него колбасы и окорока. Но он ведь тоже любит жизнь. И потом, мы с вами спасаем рыбок из луж на берегу, отпускаем их в море, а рыбаки ведь ловят рыбу в море и везут на берег, и мы её едим. А как же их жизни, Ленкен?

Девочка посмотрела на него, как ему показалось, с растерянностью. Некоторое время дети шли молча. Мартин поглядывал на Ленкен и ругал себя за неосторожный вопрос. Оставалось попробовать найти ответ самому.

— В Библии сказано, что когда Бог создал людей, то наказал им господствовать над животными, птицами и рыбами, которых Он создал перед этим, — сказал он и посмотрел на Ленкен, надеясь увидеть хотя бы небольшое облегчение на её лице.

Но она оставалась задумчивой.

— А ещё в Библии Бог сказал, что люди могут есть некоторых животных. Там даже перечислено, каких, — он снова посмотрел на девочку.

Но она покачала головой:

— Мне это непонятно. В одном месте сказано: «господствуйте». В другом: «ешьте». Господствовать – разве это значит убивать? Разве станет мудрый господин убивать и есть тех, над кем он господствует? Господин должен заботиться о них, — Ленкен ещё больше расстроилась.

Они снова шагали молча.

— Знаете, Ленкен. Вот я представил себе того нищего старика на картине, который от голода валится с ног, — сказал Мартин. — Если бы я встретил его, и у меня не было бы с собой еды, я бы наловил этих рыб в лужах, развёл бы костёр, испёк бы их и накормил его. И даже не задумался бы о том, любят ли эти рыбы свою жизнь… — он вздохнул. — Только я не взял огниво из дома.

Ленкен остановилась и заблестевшими глазами посмотрела на него:

— Да! Человеческая жизнь дороже всего. И если нужно спасать или жизнь телёнка, или жизнь человека… — начала она.

— Я спасу жизнь человеку! — закончил Мартин.

Ленкен улыбнулась:

— Я тоже! Но чтобы жить, обязательно нужно есть. И когда человек ест, он спасает свою жизнь. Ведь так?

— Так!

— Когда Вы сказали о Боге, Мартин, я вот о чём подумала. Телёнок ест траву, для него это вкусно. Я пробовала траву, когда была совсем маленькой. Это оказалось невкусно. А почему для человека вкусны овощи, хлеб, мясо и рыба? Потому что Бог даровал их человеку, чтобы есть. Так же, как и траву – телёнку. Вкусно – это значит Богом даровано.

— Верно! Вкусно – значит даровано Богом! — Мартин просиял, вновь увидев улыбку на лице Ленкен. — Бог мудр, и значит, человеку нужно есть и неживое, и живое.

— Да! Но нужно есть лишь столько, чтобы жить, — добавила Ленкен. — А то, что мы едим сверх того – грех. Я так думаю.

— И я так думаю! — кивнул улыбающийся Мартин.

Они снова смотрели в глаза друг другу и улыбались, и у обоих не возникало никакого смущения, из-за которого хотелось бы отвести взгляд в сторону. Дети снова пошли дальше, время от времени бросая улиток и морских звёзд в море и с улыбкой обмениваясь взглядами.

— Какой трудный вопрос! — сказала Ленкен. — Я себе раньше его не задавала. Всё живое на свете ожидает смерть. Но важно, чтобы живое не мучилось, ни живя, ни умирая. И если живое погибает напрасно – это плохо. Живое не должно гибнуть напрасно. Поэтому я… поэтому мы с вами и спасаем маленьких рыбок, улиток и морских звёзд. Поэтому вы спасли кота. Поэтому я попросила шута выпустить щегла из клетки…

Ленкен вздохнула.

— Вы говорили о рыбаках… — она отвернулась от Мартина, глядя на волны. — Там, в море – борьба. И рыбаки часто гибнут. И тогда тела рыбаков становятся кормом для рыб…

Мартин тоже вздохнул.

— Ленкен, давайте будем надеяться, что ваш отец не пропал. Я слышал о случаях, когда моряки возвращались, прожив годы на островах после кораблекрушений.

Ленкен не ответила, и Мартин с досадой подумал, что своей попыткой утешить ещё больше расстроил девочку.

— Вы всегда так далеко заходите? — спросил он, пытаясь отвлечь её от тяжёлых мыслей.

— Нет, далеко не всегда! — ответила она с улыбкой. — Сегодня мне очень захотелось проводить вас.

Мартин так и застыл с открытым ртом.

— Вот мы почти и дошли до рыбацкой тропы. Она выведет вас на дорогу, — Ленкен тоже остановилась и показала вперёд. — И вам не нужно будет лезть через дюны.

И опять она смотрела прямо в глаза.

У Мартина до боли сжалось сердце – так не хотелось расставаться с новым другом. Что думала Ленкен, он мог лишь догадываться. Только и её лицо стало совсем грустным.

Дети помолчали.

— Ну, идите! И пусть у вас всё будет хорошо. Пусть вас хранит Дева Мария. И… мой камушек. А мне нужно поскорее домой. Даже с одной рукой найдётся много работы по дому.

Мартин протянул ей узелок с пирогами.

— Спасибо! — легко присев в знак благодарности и смущённо улыбнувшись, Ленкен взяла узелок. — Маме пироги очень понравятся… Я расскажу ей о вас. Можно?

— Можно. Конечно, можно! А то как же вы объясните, откуда взялись пироги?

Ленкен улыбнулась.

Мартин смотрел на Ленкен и думал: за два дня разговоров он не узнал бы Маделону настолько, чтобы доверить ей свою собаку, если бы она у него была, но одного часа молчания с Ленкен хватило бы, чтобы узнать её достаточно и с лёгким сердцем доверить ей свою жизнь.

А всё потому, что Ленкен была искренней и простой. Она не скрывала ничего и не задумывалась над тем, как бы показаться лучше, чем она есть на самом деле. Нет, конечно же, и она радуется обновке, новому красивому платью. И она, склонившись над своим отражением в лохани с водой, аккуратно прибирает волосы и поправляет чепец, чтобы он красиво сидел на голове. И она заботится о безупречной чистоте своей одежды. Но ведь всё это потому, что она, как и всякий прямодушный, открытый и бесхитростный человек, хочет подчеркнуть лучшее в себе, а вовсе не для того, чтобы что-то скрыть, от чего-то отвлечь или с какой-нибудь целью обмануть.

Нужно было прощаться. Но они стояли друг напротив друга, не решаясь сказать последние слова. Ленкен сжимала в руках узелок. Мартин, глянув на её руки, опять схватил в кулак вдруг снова заболевший палец. Прощаться не хотелось.

«Скажите ещё что-нибудь, Ленкен. Я уже успел соскучиться по вашему голосу», — мысленно обратился он к девочке.

Накатывали волны, с моря понемногу начинал дуть ветер. Над их головами с криками летали чайки. Ленкен молчала.

«Душа моя, что это такое? — думал Мартин. — Я снова влюбился? Разве может это быть так часто?»

Ещё три дня назад он с замиранием сердца думал об улице Линдебоох. Но приехала кузина, и светлые кудряшки сразу же забылись. В ту ночь он не мог заснуть от нахлынувших чувств, а через два дня о Маделоне даже не хотелось вспоминать.

Теперь Ленкен. Только теперь многое иначе. Не страшно смотреть ей в глаза. Не страшно с ней говорить. Не страшно показаться не всё умеющим, не во всём разбирающимся, не всё понимающим и не всё знающим. С ней не страшно показаться нелепым. С ней ничего не страшно! С ней легко. С ней почему-то легко! Уж она точно не станет хохотать, если ты оступишься и упадёшь – она подаст руку, поможет подняться и отряхнёт с тебя пыль. Она точно не поднимет на смех, если сморозишь глупость – она попробует объяснить, как думает она. Она точно не отвернётся в презрении, когда тебя кто-то или что-то введёт в дурной гнев – она положит свою руку тебе на плечо, чтобы успокоить.

А ты ведь тоже не станешь хохотать, не поднимешь на смех, не отвернёшься! Ты ведь тоже подашь руку, объяснишь и успокоишь. Вы похожи! И потому тебе с ней так легко!

Она не будет смеяться, издеваться и презирать, потому что в ней не живёт злоба. А что живёт?.. Любовь? Да! В ней живёт Любовь. А разве можно не любить Любовь?

Нет, Мартин не думал такими словами. Но он такими словами чувствовал! Чувствовал, что с этим другом хорошо, и хорошо потому, что они понимают друг друга.

«Душа моя… Она ведь не такая красивая, как Маделона. Но почему я не могу отвести глаз? Потому что она красивее Маделоны?»

Ленкен действительно обладала тем редким типом красоты, который не обжигает глаз, не отравляет мысли сладким дурманом и не поднимает из недр души тот тёмный осадок, который благоразумно оставлять нетронутым во имя спасения этой самой души. Ленкен обладала таким типом красоты, когда, рассмотрев внимательно внешнее, вдруг не можешь уже отвести взгляда, оправданно ожидая, что в полной гармонии с этим «внешним» неминуемо откроется и глубинное – свет, ум, доброта, честь, – и это «внешнее», и это «глубинное» подойдут друг к другу точь-в-точь, как две створки одной раковины, и как две тёплых ладони мягко убаюкают между собой то большеглазое и доверчивое дитя, которое всё ещё живёт в тебе под черствеющей коркой жизненного опыта. И Мартин это почувствовал.

Он вспомнил стихи, которые читал вчера перед сном:

Теперь бегу я от любовного огня:
От женщин уготована мне гибель,
Моя им честь и честность не нужна,
А пыл и страсть ведут к могиле.
И воспевать любовь уже нет силы:
Ведь не забыть, как любушки, смеясь,
Мои надежды в пепел превратили.
Пусть кто-нибудь их любит. Но не я.*

----------
* Фрагмент «Большого завещания» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

Книгу покойного Себастьена он как главную драгоценность сейчас нёс в своей котомке. Но впервые он не согласился с Вийоном. Любовь – это прежде всего мечта. А как можно отказаться от мечты? Даже моряк, теряющий силы среди волн в штормовом море, надеется спастись и из последних сил держится на поверхности. Даже в эти страшные последние мгновения он мечтает! Мечтает увидеть любимую дочь…

Надо мечтать и надо хотеть любить! Книга не права!

А Ленкен… Ленкен сама как книга. Как сборник стихов. Один стих – о голосе. Другой – о глазах. Третий – о том, как одевается. Следующий – о том, как она двигается. Ещё – о том, как смотрит. О том, как говорит. О том, как молчит. О том, как она мыслит. О том, как она любит погибшего отца. О том, как она своими руками спасает крохотные жизни.

Мартин снова посмотрел на её руки, снова увидел замотанный палец и вдруг вспомнил о деньгах, которые остались с ярмарки. Он достал кошелёк, вынул оттуда все золотые и протянул их девочке на раскрытой ладони.

— Ленкен, у меня нет для вас счастливого камня, но у меня есть шесть флоринов. Это совсем немного, но вам с мамой… — начал было он.

Девочка отстранилась и покачала головой.

— Но почему?.. — спросил озадаченный Мартин.

Ленкен молчала, опустив глаза.

— Ленкен, я в дороге заработаю! Я отлично считаю и умею отлично писать.

Но девочка снова качнула головой, спокойно и твёрдо. Мартину стало ясно, что денег она не возьмёт.

В первый момент его охватила обида: ведь он предлагал ей деньги от чистого сердца. А потом он понял. Понял, сообразив поставить себя на её место. Одно дело – пироги как угощение. Или камешек как безделица, подарок. Но деньги – это уже милостыня. Ленкен слишком горда, чтобы взять милостыню. Он бы тоже не взял. Вчера Маделона обидела её, назвав оборванкой, сегодня обидел он, предложив деньги.

Снова он попал в трудную ситуацию, из которой не знал, как выйти.

Мартин лихорадочно искал какие-нибудь слова, и единственное, что пришло ему в голову – это просто попросить прощения, как он просил прощения позавчера вечером у всех, перед кем был виноват:

— Простите, Ленкен. Я не хотел вас обидеть.

— Ничего, — улыбнулась она. — Я совсем не обиделась.

И снова в голове у него заметались мысли.

«Вернись, спаси невесту, говорит она. А сама смотрит… Почему она так смотрит?.. Что значит её взгляд? Душа, что такое любовь? Объясни! Это когда каждый из двоих понимает другого? Да?»

Нужно было прощаться. Дети стояли и смотрели друг на друга. Прощаться не хотелось. Совсем не хотелось! Будь прокляты причины, из-за которых приходится прощаться, когда душа кричит в предчувствии грядущей пытки одиночеством!

На рыбацкой тропе послышался приглушенный стук копыт. У Мартина ёкнуло сердце. Он с тревогой посмотрел туда, где тропа сворачивала влево за дюну, почти не сомневаясь в том, кого именно он увидит.

— Отыскали! — удручённо выдохнул он, тряхнув головой.

Ленкен, взглянув на его огорчённое лицо, сразу всё поняла. Сжав в ладони флорины, Мартин твёрдо шагнул навстречу всадникам.

Во главе кавалькады ехал Бохенвейк-старший.

— Вот ты где! — крикнул отец. — Мерзавец!

Бохенвейк размахнулся и сходу ударил сына плетью. Мартин резко прикрыл лицо руками, и флорины разлетелись по берегу. Позади сдавленно вскрикнула Ленкен.

— Щенок! — снова крикнул отец. — Ты в таком возрасте уже покупаешь девок?!..

Плеть свистнула ещё раз. И ещё. И ещё. Мартин, силившийся укрыться от ударов плетью, услышал за спиной рыдания…

— Что же вы делаете, ваша милость! — сквозь слёзы крикнула Ленкен.

Отец наподдал каблуками коню в бока и занёс плеть над Ленкен…

— Не смей! — закричал Мартин, до боли сжав кулаки. — Не смей!!

Он не узнал своего голоса. Ему показалось, что даже море притихло. Отец задержал руку.

Мартин неторопливо, с достоинством подошёл и встал между отцом и девочкой. В его глазах застыли слёзы.

— Не смей, — уже более спокойно сказал он. — Ты ошибаешься, отец. Это… это была просто милостыня.

Бохенвейк посмотрел на обоих. Ленкен горько плакала, упав на колени и прикрыв лицо ладонями. Сын стоял бледный, дышал отрывисто и судорожно, сжав губы и глядя ему прямо в глаза.

— Не много ли для милостыни? — ядовито спросил Бохенвейк.

Мартин не нашёл, что ответить, но глаз не отвёл.

— Забирайся на коня! — приказал отец. — Вим, отдай ему свою лошадь. И помоги ему взобраться.

***

Это было унизительно: медленно ехать на коне по городским улицам в пыльном после песчаных дюн костюме. Вим шёл впереди, нёс его котомку и вёл лошадь под уздцы. Мартин судорожно сжимал переднюю луку седла рассечёнными плетью руками. Прохожие с удивлением рассматривали их, и он закрыл глаза, чтобы не видеть своего позора.

Отец уже ждал его в форхёйсе, одиноко сидя за столом. Вим подошёл к Бохенвейку, что-то шепнул ему и вышел из залы. В коридоре мелькнуло заплаканное личико Маделоны, потом на лестнице послышались её тихие шаги. Отец долго и пристально смотрел на сына, дожидаясь, пока кузина поднимется наверх и пока не скрипнет дверь её комнаты. Плеть валялась на полу в дальнем углу форхёйса.

— Я хотел содрать с тебя кожу… — тихо начал Бохенвейк. — И я бы сделал это. За тот позор, который ты навлёк на моё имя, за ослушание, за норов и глупость. Куда ты решил уйти, на что ты собирался жить? Просил бы милостыню? Ты даже ещё не научился правильно её подавать! — он помолчал. — Впрочем, довольно. Маделона слёзно умоляла не трогать тебя. Ступай же, поблагодари свою спасительницу. Она это заслужила.

Мартин спокойно выслушал отца.

— Я бы работал, отец. Я хотел устроиться юнгой. Или помощником чиновника. Ведь я хорошо пишу и считаю. Знаю французский и латинский.

Бохенвейк помолчал, нервно постукивая пальцами по столу.

— Кто эта девушка? — спросил он.

— Та самая, которую вчера оскорбила Маделона, назвав оборванкой. А теперь и вы, отец, её оскорбили.

Бохенвейк резко поднялся.

— Я встретил её на берегу случайно, — продолжил Мартин. — Она дочь рыбака. Её отец утонул два года назад. Она не может его забыть и потому иногда приходит на берег. Я хотел помочь им с матерью деньгами. Но она не взяла.

Бохенвейк молча прошёлся по форхёйсу, скользя взглядом по картинам, и остановился у простенка, на котором висела картина с нищим стариком.

— От её отца тоже пахло рыбой, — сказал Мартин, глядя Бохенвейку в спину. — Как и от тех рыбаков в трактире, песню которых вы запомнили на всю жизнь.

Бохенвейк молчал. Молчал долго, глядя на полотно.

 — Можешь поступать, как хочешь, — не оборачиваясь, наконец сказал он. — Юнгой так юнгой… Эмпены завтра переберутся в гостиницу и на днях вернутся в Антверпен. Я думал отправить тебя в Амстердам с Томасом, чтобы ты там научился делу и стал самостоятельным, стал мужчиной, научился за себя отвечать. А ты, как оказалось, уже и самостоятельный, и отвечать за себя готов. Только это почему-то не особенно меня радует. Но ладно. Решай сам. Всё решай сам. Юнгой так юнгой.

Он помолчал и, вздохнув, продолжил:

— Разрыв помолвки – это тяжкое оскорбление, которое ты нанёс своему дяде. И преступление, за которое, возможно, тебе придётся предстать перед мировым судьёй… Или мне за тебя. А теперь иди к себе. Ян, помоги ему! — крикнул он слуге.

Перед глазами Мартина, поднимавшегося по лестнице в свою комнату, проносились события сегодняшнего сумасшедшего дня. Он ощущал себя лежащим на циновке меж дюн, свободным и счастливым. Он слышал шорох своих шагов на дороге и шум моря. Он чувствовал запах прибрежных трав и прелых водорослей. Он видел чаек, парящих в небе, и рыбок, которые слабо трепыхались в пересыхающих лужах. Ему виделась фигурка в белом чепце, плачущая на берегу…

— Служанка вашего дяди оставила для вас склянку с маслом, — Ян кивнул в сторону пузырька на столе, когда они вошли в комнату Мартина. — Сказала, что нужно мазать раны, чтобы они поскорее зажили, — он показал на его иссечённые руки. — Давайте я помогу вам.

Мартин подошёл к столу. Рядом с колечком на столе стоял пузырёк. Тот самый, снадобьем из которого Лэрка вылечила их натёртые физиономии.

— Ян, у меня к тебе просьба. Найди в городе Ленкен, дочь погибшего старшины рыбаков. Она примерно одного со мной возраста. Отнеси это масло им в дом, очень прошу. Там оно гораздо нужнее.

Ян внимательно посмотрел на него:

— Сегодня?

— Лучше сегодня.

— Хорошо. Постараюсь. Но давайте я хотя бы разок помажу вам ваши раны.

— Не нужно, Ян. Мои раны не помешают мне заниматься учёбой. А пузырёк маленький. Пусть останется побольше для людей в том доме.

— Как скажете.

Мартин сел за стол. Его котомка уже лежала на столе. Превозмогая боль в рассечённых пальцах, он вынул книгу и камешек с отверстием и положил перед собой.

— Вы голодны? — участливо спросил слуга. — Я сейчас принесу вам чего-нибудь поесть.

— Ян, это ты сказал отцу, что я сбежал? — спросил его Мартин, не поднимая головы.

Ян вздохнул:

— Нет, ваша милость. Утром прибежал общинный стражник с известием, что видел вас выходившим из города через Алкмарские ворота. Слава Пресвятой Марии, что всё обошлось. Я, как и Маделона, просил хозяина простить вас. Вы не представляете, насколько ваш батюшка был расстроен и рассержен на вас…

— Теперь ты не сможешь сказать, что мой отец ни разу меня пальцем не тронул.

— Да. Теперь не смогу. Но я скажу другое. В тот страшный вечер, когда убили вашего несчастного учителя, вы ушли из дома. И когда вы нашлись, в глазах вашего батюшки стояли слёзы облегчения. Можете ли вы, миньер Мартин, представить себе слёзы в глазах вашего отца, гордого рыцаря Коэна ван Бохенвейка?! Нет?! И я не могу… Но они были! — почти воскликнул Ян и, помолчав, продолжил: — Вы умный мальчик. Попробуйте понять вашего отца. А он… Его милость ненавидит себя сейчас больше, чем плеть, которую швырнул в угол.

«Да… В нашем доме не принято бить собак», — подумал Мартин.


ГЛАВА XIII. ВЫБОР


Всю ночь Мартин не знал, куда деть посечённые руки. Он укладывал их так и эдак, но раны саднило, и он никак не мог уснуть. Пытаясь отвлечься, он вспоминал море, вспоминал Ленкен, вспоминал, как они разговаривали, вспоминал, как она улыбается, как смеётся и как грустит.

Но воспоминания не приносили никакого облегчения. Наоборот. Он понимал, что впервые в жизни должен сделать взрослый выбор, от которого зависит судьба. И не только его судьба, но и судьбы других людей. Отец предоставил ему полную свободу, окончательно убедившись, что сын стал взрослым, и надо не ошибиться в этом выборе. Надо не ошибиться!

«Душа, что ноешь? Почему ничего не говоришь? Делаешь вид, что это руки болят? Врёшь! Лучше подскажи, что делать!»

Мартин закинул руки за голову, за подушку, и ему показалось, что в таком положении боль стала чувствоваться немного меньше. Он стал понемногу забываться и наконец уснул.

Проснулся он в той же позе от шума на лестнице: кто-то что-то уронил, и это что-то прогрохотало по ступеням.

«Эмпены съезжают», — догадался Мартин и вздохнул.

Его руки совсем перестали болеть, и это его порадовало. Он даже удивился, что боль так быстро прошла. Меж не задёрнутых постельных занавесок было видно окно, и на улице стояла сизая мгла: было ещё рано, а в дополнение – то ли туман, то ли небо затянуло тучами.

Он решил встать, но неожиданно не обнаружил своих рук! Глянув по сторонам своего тела, он их тоже не увидел!

«Отрезали?» — спросонья ошеломлённо подумал он.

Изрядно испугавшись, он весь подался вперёд, и руки сами собой свалились из-за его головы на кровать. Кое-как без помощи рук выбравшись из кроватной ниши, он выскочил и заметался по комнате. Руки болтались словно плети. Было отчего перепугаться насмерть.

Окончательно проснувшись, Мартин сообразил, что задранные вверх руки просто затекли и совершенно онемели. Тихо посмеявшись над своим испугом, он спокойно сел за стол в ожидании весьма неприятных покалывающих ощущений, которые сопровождают постепенное оживание конечностей. Кое-как подняв левую руку к губам, Мартин почувствовал, что она совсем холодная. Он стал энергично трясти руками, заставил их сгибаться и разгибаться в локтях, постепенно задвигались пальцы. Наконец потеплевшие руки заработали как надо, но, увы, вместе со способностью двигаться и осязать в руки вернулась и боль от ран.

На улице застучали колёса. Мартин подошёл к окну и увидел, что слуги и возчик грузят на повозку вещи Эмпенов. Когда погрузка закончилась, из дома вышли супруги Эмпены, за ними их служанка. Последней вышла Маделона с собачкой на руках.

Повозка тронулась, и Эмпены пошли вслед за ней пешком. Маделона вдруг остановилась, обернулась и бросила взгляд на окно комнаты Мартина. Мартин отпрянул вглубь комнаты, досадуя, что кузина могла рассмотреть его мелькнувшую в окне рубашку. В неровных стёклах окна её фигурка выглядела забавно искажённой.

Маделона смотрела долго, потом опустила голову, плотнее прижала к груди собачку, повернулась и медленно пошла за повозкой и родителями. Мартин снова прильнул к стёклам и смотрел ей вслед, пока она не скрылась.

Превозмогая боль, Мартин принялся неторопливо одеваться. За окном раздался бой карильона. Пробило шесть часов.

Подойдя к двери, Мартин открыл её, чтобы спуститься в форхёйс. На пол упала бумажка, сложенная несколько раз в длинную тонкую полосу и вложенная в дверную щель. Он поднял её и развернул.



«Милый Мартин», — было написано сверху.



Это было письмо Маделоны. Оно было написано с массой ошибок, неровными детскими буквами. Местами написанное было густо зачернено. Мартин тихо притворил дверь и вернулся к столу.



«Милый Мартин. Я благодарю вас за вашу доброту. Я поняла что вы любите ту девушку. Она наверное та которую вы любили до меня не зная её имени. Вы спрашивали есть ли у меня возлюбленный. До того как я узнала вас у меня было пять или шесть поклонников. И они нравились мне все одинаково. Но теперь я поняла что ………… никого лучше вас нет. А в того шута я вовсе не влюблена. Простите меня что я смотрела на него тогда. Он очень хороший артист. И я желаю ему славы и богатства. Но мой жених лучше всех. Потому что ……….. я его люблю. Я никогда не забуду как вы первым заговорили со мной. Как вы предложили есть вместе чтобы я не смущалась. ………………… Как терпеливо учили стрелять из лука. Как танцевали со мной. Как ради меня развеселили всех одевшись в красивую горничную. Как мы намазались сажей. Как вы принесли мне пироги и мы потом сидели на балконе и ели их. Как ……………… вытирали мне слёзы. Как успокоили меня перед исповедью. Вы как-то сказали что всё плохое забывается а помнится только хорошее. Я никогда не сниму ни колечко ни ваш браслет. Я не хочу удерживать вас. Вы свободны от клятвы. Я сказала это отцу. Если вы захотите меня видеть я буду счастлива. Ну а если вы откажетесь от меня я ………………….. уйду в монастырь. Мама и папа ещё не знают но я твёрдо решила. Храни вас Господь Пресвятая Мария и Святой Мартин. Ваша невеста Маделона по прозвищу Стрекоза».



«Что теперь скажешь, душа?» — подумал Мартин.

Насколько всё усложнилось! Он совсем растерялся. Перечитав письмо снова, он словно увидел прежнюю Лону. Совсем не глупую. И решительную. Осталась ведь она с ним тогда, в коридоре, с лицом, натёртым сажей, чтобы получить свою долю наказания за шалость! Да к тому же взяла вину на себя – совсем не по-девчоночьи!

Не такая уж она и гордячка: пришла ведь к нему в беседку – сама словно побитая собака. Не такая уж она и злая, не такая уж ревнивая: написала ведь в письме, что не хочет его удерживать, и как будто даже смирилась с тем, что он вполне мог влюбиться в другую.

Что она сделала такого, что нельзя было бы понять и простить? Бросила грушей в обезьяну? Смеялась над ней? Побила собаку? А что в этом необычного? Когда на любом празднике играют в «гусиную охоту», привязывая живого гуся за лапки и стараясь сорвать его за смазанную жиром шею; когда играют в того же «кота» в бочке и в подобные жестокие забавы; когда людей за провинности наказывают прилюдно, приковывая к позорному столбу или водя, как собаку, на верёвке в нелепых одеждах, а за преступления так же прилюдно вешают, клеймят раскалённым железом, сжигают заживо, топят в бочках, закапывают живьём, калечат, отрубая руки, отрезая уши, вырезая ноздри – разве можно осуждать кого-нибудь за привычное равнодушие к жестокости? Нагрубила Ленкен? Да, это скверно. Высокомерие к тем, кто небогат – такого зажиточные горожане Фиртерпена никогда себе не позволяют. Вряд ли это в порядке вещей и у них в Антверпене. Но Ленкен объяснила это скверным состоянием духа, которое изредка случается у девушек, и нет оснований не верить ей. Конечно, даже это не должно быть причиной, чтобы бить животных или грубить людям. Но человек взрослеет и меняется. И Маделона изменится, если ей помочь. Ведь изменился же он сам!

Монастырская жизнь могла бы изменить кузину. Но Мартин слабо представлял себе Маделону монашкой или затворницей*. Она не была настолько набожной, да и натуру имела довольно бойкую. Не зря же мать прозвала её Стрекозой. Так что этой угрозе, видимо, не осуществиться. И Ленкен, похоже, права: кузина так и останется недоброй. А то и вовсе озлобится. Мол, эти предатели мужчины… А что тут скажешь? Ведь он в самом деле нарушил клятву: и кольцо снял, и сбежал.

----------
* Затво'рник, затво'рница – в католической традиции лицо, удалившееся от общества, не принявшее монашество, ведущее более свободный образ жизни, чем монахи, но живущее в уединении в кельях-убежищах при монастырях, церквях, замках, проводившие своё время в молитвах, чтении религиозной литературы, работе, а женщины – и в рукоделии.
----------

Отец когда-то сказал Виму, что только люди не понимают слов. Но так ли уж не понимают? И что, Маделона действительно не поймёт, если он, Мартин, объяснит ей, что надо быть добрее? Чепуха! Поймёт! А впрочем, ведь можно учить и примером. Как Себастьен. И словом, и примером. Неужели не получится?

Что ещё? Влюблённо смотрела на шута? Да если бы она была влюблена в того шута, то на следующий день обязательно пошла бы на рынок поглазеть на него снова, а вместо этого, видимо, проплакала весь день. А потом, в письме ведь кузина уже совсем откровенно призналась в любви к нему, к Мартину. И она не просто любит его. Более того! Она понимает, почему она его любит!

Эх, если бы не одно важное событие!..

Если бы не это событие, получив письмо, он непременно пошёл бы сейчас в трактир, куда переехали Эмпены, взял бы Маделону за руки и сказал бы с улыбкой: «Если будешь злиться – неважно на кого: на меня, на собаку, на других людей, – и если будешь поступать жестоко, то буду мазать тебе лицо сажей, как тому злому привидению на дровяном складе». И Маделона улыбнулась бы в ответ. И глаза бы её заблестели. А он поцеловал бы её. Наверное. Да поцеловал бы, поцеловал!

Да, он пошёл бы сейчас в трактир. Даже побежал бы. Наверное. Если бы не одно важное событие…

Если бы он не встретил вчера Ленкен.

Как они не похожи! Как не похожи! Задумчивая, рассудительная Ленкен и подвижная, порывистая Маделона. Добрая и чуткая дочь рыбака и – да! что тут скажешь? – самовлюблённая дворянка Эмпен.

Подумать только! Ленкен искала ответ на тот же самый вопрос, который и он задал Себастьену: «Почему летают птицы?» И на ответный вопрос: «Завидуете?» – оба ответили, в общем-то, одинаково. И меняющее цвет море обоих одинаково изумляет и приводит в восторг. А как они помогали друг другу ответить на вопрос о ценности жизни! И ответили ведь! И вместе, душа в душу, спасали маленьких существ, оба испытывая настоящее счастье от этого единения.

Едва ли есть что-нибудь, что могло бы угрожать душе этой девушки. Похоже, она устоит против любого зла. А при случае и сама кого угодно спасёт. Есть в ней какая-то сила. Словно само море не только подарило цвет её глазам, но и непреклонность свою – её душе. Много ли знакомых людей осмелились бы в одиночку высказаться против силы, против воли толпы или власти? Пожалуй, только отец, Бохенвейк-старший. И она, дочь рыбака. Да, она тоже сможет. Сможет!

И говорит ведь как! Мягко, тихо. Но не возразишь ничего. «Зачем вы считаете? Спасайте без счёта, пока есть силы!» Столько всего сказано было вчера! А в мозг вонзились её слова о Маделоне… Как она сказала? «Вы – единственный, кто мог бы её научить. И теперь её душа погибнет, как высохшая улитка».

Мартин подошёл к окну.

Какая она хорошая! Побежал бы сейчас на берег, увидел бы бредущую по песку фигурку, подошёл бы и сказал… Он всё бы ей сказал!

А что ответит она? А она спросит: «А как же ваша невеста, Мартин?» «Да что мне она? — скажет он. — Ведь я люблю вас. Вас!» И она отстранится, сделает шаг назад. Она не простит равнодушия к чужой душе, как не простила бы равнодушно раздавленной башмаком улитки. И морская зелень её глаз потускнеет и превратится в свинцовую мглу. Ведь он помолвлен! Дал клятву другой! А она не возьмёт ничего чужого! Как не взяла золотые монеты.

Мартин бросился на кровать, закрыл глаза и вцепился зубами в подушку. Не сказала бы Ленкен тех слов, ничто не мешало бы ему прибежать на берег, сказать: «Люблю!» – а потом устроится работать, ну, скажем, писарем или переводчиком, и помогать им с матерью. Но она те слова произнесла. Может быть, потому что не могла не сказать их. Такая уж у неё душа. И слова эти теперь как завет, нарушить который – значит предать любовь, которая в ней живёт. Любовь ко всем. К улитке. К птице в клетке. И к Маделоне тоже: «Теперь её душа погибнет, как высохшая улитка».

«Любовь обязана быть умной, а мысль должна быть преисполнена любви», — снова вспомнил он слова Себастьена, утёр выкатившуюся слезу и постарался успокоиться.

Отец – вот о ком он до сих пор не думал. Совсем не думал.

Да, никогда ещё отец не бил его. Теперь же исхлестал жестоко.

Но он, Мартин, совсем не сердит на отца. Потому что понимает его. Сам бы он точно не поступил бы так. Но отца понимает. Отец – вспыльчивый, гневливый, суровый. Но это его отец. А какому отцу-дворянину в голову не придёт дурное, когда он видит собственного сына, удравшего из дома, с простой девушкой наедине, да ещё и протягивающего ей деньги? Надо побыстрее успокоить отца, чтобы не переживал!

А Маделона? Нет у неё той силы, которая есть у Ленкен. Она совсем не так защищена перед злом, которого хватает вокруг. Что она такое написала после слов «если вы откажетесь от меня», зачеркнула потом и приписала про монастырь? Уж не удумала ли она чего-нибудь подобного несчастной дочери мельника, что сбросилась с колокольни?

Да и совсем ли он её разлюбил? Разве не он едва не кинулся ей вслед, когда она споткнулась позавчера вечером в саду? Разве не он прислушивался к её шагам, когда она вчера поднималась по лестнице, тихо, как мышь, чтобы не помешать его разговору с отцом? Разве не сжалось у него сердце, когда она сегодня стояла чёрным столбиком под его окном с надеждой, что он всё-таки выглянет?

Ну вот. Всё решено!

Всё! Решено!

«Эх! Душа моя. Если бы не ты, я бы… Ты и правда намного лучше меня!»

Мартин аккуратно сложил письмо кузины пополам, положил его между страницами в книгу стихов Вийона.

На лестнице ему встретился Ян:

— Доброе утро, миньер Мартин.

Мартин остановил его:

— Ян, ты отнёс снадобье?

— Да, ваша милость.

— Что там сказали?

— Спросили, помазали ли вы сами свои раны.

— И что ты…? — начал было Мартин.

— Ответил, что помазали, — быстро ответил Ян.

— Спасибо, — кивнул Мартин и неторопливо пошёл в форхёйс.

За столом ещё никого не было. Он сел не на своё бывшее место рядом с отцом, а на то, против которого сидела кузина. Сел и опять уставился в ту часть окна, которую закрывала собой Маделона.

— Доброе утро! — поздоровался с ним вошедший Петерс, оторвав его от мыслей.

Мартин вздрогнул от неожиданности.

— А что хозяин? — спросил Петерс у служанок, которые принялись накрывать на стол.

— Его милость сказал, что пойдёт завтракать в трактир, — ответила Клазина.

— Вот как? Тогда мне лучше присоединиться к нему! Пить утром в одиночку – затея скверная, — покачал головой добряк Петерс.

Мартин поднялся:

— Я схожу к нему.

В этот раз Мартин постучал без особого страха, сразу, как подошёл к двери комнаты отца.

— Войди! — послышалось изнутри.

Мартин отворил дверь. Бохенвейк поднялся с колен перед распятием.

— Мы ждём вас к завтраку, отец, — сказал Мартин, глядя отцу в глаза.

Бохенвейк помолчал и спросил:

— Как твои руки?

— Ничего, пройдут. Когда я маленьким обварил пальцы, было гораздо больнее.

— Куда ты вчера посылал Яна?

— Попросил его, чтобы он отнёс снадобье той девушке. У неё рана на руке, а ей нужно работать. Пусть лечится.

— Ты что…? — начал было Бохенвейк, но осёкся, глядя на сына.

«Наверное, хочет спросить, что я к ней чувствую, — подумал Мартин. — Я её люблю, отец. Люблю! Вот только…»

Но вслух ничего не сказал.

— Ладно, — кивнул отец. — Пойдём. Распорядимся, чтобы ставили чего-нибудь повкуснее.

Первый раз они спускались к столу вместе. Первым шёл отец, а справа и чуть позади, совсем близко к нему, почти плечом к плечу, шагал Мартин.

За столом отец и сын ели мало, несмотря на то что служанки уставили стол деликатесами, ещё вдоволь оставшимися от праздника.

— Вот что я скажу вам, мейнегере Бохенвейки, — проговорил Петерс, посмотрев на них обоих и вытерев рот салфеткой. — Однажды в Бодеграфене* некий молодой парень решил за одной девицей поухаживать. Надо сказать, что девица та была красотка знаменитая, и ухажёров у неё было немало. Как и положено, взял наш герой букетик белых цветов, внутрь записку вложил, да букетик этот вечером к двери возлюбленной и привесил. На следующее утро в церкви смотрит и от радости едва чувства не теряет: к корсажу этой девицы цветочек из его букета приколот! А девица, проходя с родителями мимо, ему и шепнула, что, мол, сегодня выйду с тобой погулять. Наш герой от восторга не заметил, как дома очутился. Чистился-чесался, волосы приглаживал. То один жилет наденет, то другой. То такие чулки, то другие, То так шляпу натянет, то иначе. Прихорашивался так основательно, что пообедать-то и не успел. Во-от. Явился на свидание. Гуляют с девушкой рука об руку, глазами друг на друга постреливают. Улыбаются. Парень от счастья себя не помнит. А брюхо-то помнит, что его вовремя не накормили! И как начало от голода бурлить! Такой голодный стон, такой крик устроило, что девица крепилась, крепилась, да не выдержала. Хохотала так, что чуть на землю не свалилась. Махнула ему, чтобы он забирал своё стенающее брюхо и домой его поскорее уносил. Да-а. От горя парень три дня не ел. Мать уговаривала. Друзья приходили, уговаривали. Увещевали, что любовь любовью, а голодное самоубийство – грех великий. Ничего не говорил парень, только в потолок смотрел. Пошли друзья к девице. Мол, помирает парень. Тебя любит. Помилосердствуй! Услыхала девица, что от неразделённой любви к ней – невиданное дело! – не бранятся, не злятся, не проклинают, а умирают лёжа и безропотно, так схватила еды, завязала в узелок и побежала парня спасать. А парень лежал-лежал, да и решил, что если и умирать от любви, так лучше сытым. Взял в одну руку цыплёнка, мамашей заботливо приготовленного, в другую – круг колбасы. От цыплёнка откусит, потом – от колбасы. От цыплёнка. От колбасы. От цыплёнка. От колбасы. Головой туда-сюда так и крутит. И тут девица вбегает умирающего спасать. Вбегает и видит: сидит умирающий за столом, жир с губ его стекает, а он чавкает и глотает, почти не жуя. Жмурится от удовольствия. Разве что не мурлычет подобно коту. Да-а… Не женился парень на той девице. Потому что у нас в Нидерландах не женятся парни на тех девицах, от которых по морде узелками с едой наотмашь получают. Спрашиваете, в чём мораль? А в том, мейнегере, что кушать – нужно! И нужно вовремя кушать. Так что, мейнегере, берите ножи, и – за ваше здоровье! — Петерс поднял кружку и с удовольствием отпил от неё.

----------
* Бо'деграфен – город в Нидерландах, в XVI в. – в графстве Голландия.
----------

Прыснули слуги. Отец и сын усмехнулись. Мартин послушно взял нож и стал неторопливо есть.

В дверь стукнули молоточком.

— Миньер Стаас, просим вас, — открыла дверь Клазина.

Эмпен вошёл в форхёйс, сбросил плащ на руки горничной и оглядел присутствовавших. Заметив Мартина, сидевшего на прежнем месте, Эмпен хмуро спросил его:

— Что, беглец, набегался?

Бохенвейк поднял руку:

— Не нужно, Стаас. Присаживайся. Мы только начали.

Эмпен подумал и сел за стол. Хелена поспешила поставить перед ним кружку свежего пива.

— А ты, Коэн, всё закаляешь сталь? — Эмпен кивнул в сторону Мартина. — Не пережёг?

— Закалил! — ответил Бохенвейк, глядя ему в глаза. — В самый раз.

— Ну, ну.

— Когда едете? — спросил Бохенвейк.

— Судно в Антверпен выходит сегодня в полдень. Так что мы даже не поехали в таверну. Сразу загрузились на судно. Я что пришёл-то. Будь что будет, но я буду участвовать в нашем общем деле. Потому что оно мне нравится. Так что семью отправлю домой, а сам поеду с Томасом. Что скажете, Томас?

Петерс неторопливо прожевал кусочек ветчины:

— Знавал я, мейнегере, одного чудака в Хемскерке*, который купил у пекаря пирогов на десять флоринов, услыхав, что тот уронил в тесто монету в два стювера. И ужасно обрадовался, когда эту монету нашёл. Когда его спросили, чему он, собственно, рад, ведь за разломанные пироги он заплатил в сто раз больше, чудак с умным видом ответил: «А разве удача ничего не стоит?» Но когда на следующее утро ему в ворота постучались сразу десять пекарей и каждый пожаловался на оброненный в тесто флорин, чудак понял, что самая большая удача – это когда в голове есть хоть какие-нибудь мозги. За ваше здоровье!

----------
* Хе'мскерк – город на западе Нидерландов, в провинции Северная Голландия.
----------

Эмпен захохотал:

— И ещё мне нравится Томас. Ох и острый же у вас язык! Значит, одобряете?

— О! Косточка мозговая! — сделав вид, что не услышал вопроса, довольно осклабился Петерс, вытаскивая из блюда кость.

— Мозги – это и правда удача, — произнёс Мартин. — А если к мозгам ещё и душа есть…

Он вторгся в разговор взрослых, и от неожиданности мужчины замолчали, глядя на него.

— Отец, и я решил, — посмотрел Мартин на Бохенвейка. — Всё обдумал и решил.

Наступила тишина. Бохенвейк молчал, ожидая, что скажет Мартин.

— Я тоже еду в Амстердам с Томасом.

Бохенвейк посмотрел в глаза сыну и несколько раз едва заметно кивнул.

— Благослови нас Господь, — сказал он и поднял кружку. — Давайте выпьем! Хочу верить, что мы все сделали правильный выбор, — Бохенвейк сделал ударение на слове «все».

И они – Мартин тоже – отпили из кружек.

— А вы когда думаете ехать? — спросил Бохенвейк у Петерса.

— Ближайший краер в Амстердам выйдет завтра утром, если ветер будет подходящим, — ответил Петерс. — Я бы предпочёл выйти поскорее. Дела ждут. Да и погода пока стоит хорошая. Ветер пока не сильный. Если поднимется – в Зёйдерзее будет жестокая зыбь. А я терпеть не могу качку.

— Вы договорились с Хюбертом? — спросил Бохенвейк.

— Да. Уже послал его в Амстердам, чтобы он там с мастером присмотрел хороший лён. Мастер подберёт хорошее сырьё, а он пусть сторгуется. Посмотрим, что у него выйдет.

— Сразу торговаться? Не опасаетесь, что он испортит дело?

— Ничего. Испортит – я поправлю. Относительно остального сырья, товаров и прочего буду договариваться сам, а он поприсутствует.

— А ты готов? — спросил Бохенвейк Мартина.

— Уже завтра?.. — Мартин вздохнул. — Готов, отец!

— Значит, завтра! — подняв кружку, воскликнул Эмпен.

«Значит, завтра», — подумал Мартин, вернувшись к себе в комнату.

Посреди комнаты уже стоял небольшой сундук, приготовленный Яном для вещей Мартина. Заглянул в дверь и сам Ян.

— Ваша милость, позвольте, я соберу для вас вещи.

Ян уложил в сундук несколько новых простыней и наволочек и принялся вынимать из шкафа одежду.

— В каком костюме поедете, миньер Мартин? В бархатном?

— Нет. В простом. В этом, который на мне.

— Хорошо. Тогда я положу вашу шпагу в сундук. Только как бы шляпа не помялась… Я уложу её сверху. И вы тоже потом кладите её каждый раз сверху.

— Вздор! Что такое шляпа?.. — нахмурился Мартин, но, посмотрев на старого слугу, сказал: — Конечно, Ян, конечно. Я буду аккуратен…

Он помолчал, глядя в окно, и спросил:

— Ян!.. А где они живут?..

Ян, укладывавший вещи в сундуке, медленно выпрямился и посмотрел на Мартина:

— От Алкмарских ворот направо. На улице…

— Нет! — прервал слугу Мартин. — Не нужно…

***

Братья уединились в комнате Бохенвейка.

— Может быть, ты скажешь, что произошло? — спросил Эмпен.

— А что тебе ещё хочется знать? Мартин вернулся домой. Он едет в Амстердам, чтобы учиться управлять нашим с тобой делом. И это его собственное решение.

— Которое он принял после того, как получил от тебя плетью?

— Ты что, оглох? Я же тебе сказал: это его собственное решение.

— Где он был?

— В дюнах.

— Что у них произошло с Маделоной?

— Спроси лучше у неё.

— Не говорит. А ты что, у Мартина не спрашивал?

— Нет, — Бохенвейк посмотрел на Эмпена.

— А кто хвастался, что власть над сыном имеет? «Как скажу, так и будет». Ну и что теперь с помолвкой?

— Будем молиться Господу. Всё наладится.

Они помолчали.

— А ты чем будешь заниматься? — спросил Эмпен. — Не надоело тут? Может, тоже поедешь в Амстердам?

— Может, и съезжу. Потом. А сейчас мои глаза и уши – это Томас. Вот как наладите дело – приеду, сам погляжу. А тут у меня – служба в магистрате. И охота.

— Да знаю я! Могилу жены оставлять не хочешь. Пора бы за ум взяться! Уж сколько лет назад она умерла! Мартину скоро пятнадцать будет.

Бохенвейк не ответил.

***

Собрав вещи в сундук, Ян тихонько вышел. Мартин сидел за столом, задумавшись. Чем ближе был полдень – время, когда должен отчалить краер с Эмпенами, – тем беспокойнее становилось у него на сердце.

«Ну, приду я к кораблю, а что я ей скажу? Что я вообще успею сказать?»

«Ты же сам решил ей помочь! Так начни прямо сейчас!»

«Что я ей скажу?!»

«Да ничего! Ничего не нужно говорить! Хотя бы приди. Сам же знаешь, что иногда молчание куда красноречивее!»

«Как вспомню, какая она была тогда, на площади…»

«Забудется всё дурное. Это чьи слова? Не твои? Вот и забудь дурное! И вспомни, как она целовала тебя, как плакала у тебя на плече от… Да, от счастья!»

«Я потом напишу ей…»

«Оторви свой зад от стула! Скоро уже полдень!»

Мартин вскочил, подбежал к двери, бегом вернулся к столу, надел колечко на палец и выскочил из комнаты.

Стараясь не сильно привлекать к себе внимание горожан, он шёл в порт быстрым шагом, удерживая себя, чтобы не перейти на бег. Он боялся, что именно сейчас карильон пробьёт полдень, и он, прибежав, увидит только лишь корму краера, лавирующего в Мерсдипе. Когда до порта оставалось пройти только половину улицы, он всё же не выдержал и побежал.

Но выскочив на причал, Мартин действительно увидел корму судна, уже вышедшего из канала в пролив. Погонщик возвращал лошадей, которые тащили краер по каналу.

— Как же так?! Ведь ещё не полдень! Почему краер ушёл?! — воскликнул Мартин, вне себя от разочарования.

— Так ведь ветер крепчает, чувствуете? — прошамкал беззубым ртом старик, сидевший на швартовочной тумбе. — Вот шкипер и решил побыстрее выйти из пролива в море.

Расстроенный Мартин вглядывался в светлые пятнышки человеческих лиц над бортами краера, стараясь узнать в одном из них Маделону, но тщетно: судно было уже довольно далеко.

На башне зазвенели колокола карильона. Наступил полдень.

«Досиделся, болван!» — ругал себя Мартин, не спеша возвращаясь домой.

Маделона наверняка ждала его. Наверняка стояла на палубе, надеясь, что он придёт. И не дождалась. Их краер пойдёт в Антверпен вдоль западного побережья Нидерландов на юг. С его палубы хорошо будет виден тот берег, по которому вчера гуляли они с Ленкен.

Как было бы хорошо, если бы это он увидел завтра Ленкен на том берегу! Но, увы, судно, на котором они завтра выйдут в Амстердам, пойдёт по мелководному заливу Зёйдерзее, с противоположной, восточной стороны полуострова. Маделона не дождалась его, вот и ему уже не увидеть Ленкен.

По дороге он заглянул на улицу, где жил Руд. Сын краснодеревщика привычно стоял у верстака, что-то вырезая на деревянной доске. Мартин постучал в оконный переплёт.

— Привет, — хмуро поздоровался с ним Руд, открыв окно.

— Привет. Завтра уезжаю в Амстердам. Видимо, надолго. Вот, зашёл попрощаться.

— Ясно.

Они помолчали. Разговор не клеился.

— Передай другим – Рулофу, Андреасу, — сказал Мартин, — что я всех буду помнить и буду молиться за вас.

— Передам.

— Храни тебя Господь.

— И тебя.

Мартин повернулся, чтобы идти домой, и услышал за спиной стук захлопывающегося окна.

***

Для любого мальчишки любое морское путешествие – это захватывающее приключение, даже ожидание которого пьянит и будоражит кровь. Каждый момент подобных путешествий хочется запомнить в деталях. Каждым моментом подобного путешествия хочется напиться, чтобы утолить жажду, томящую всякую нормальную мальчишескую душу, в которой неизменно живёт авантюрист. И эта жажда прекрасна тем, что она неутолима, подобно тому, как невозможно надышаться свежим воздухом или насмотреться в глаза любимой.

Однако Мартин утром следующего дня, поднявшись на борт судна, чувствовал себя прескверно. Пусть нужно было пройти по морю всего лишь тридцать голландских миль*, но это было первое для него путешествие. И всё же ему не хотелось уезжать из родного города. Он словно осязал ту невидимую черту, которой предстояло разделить его жизнь надвое: до и после, – едва только краер отойдёт от берега. Все новые ощущения, которые ему было суждено испытать на водных просторах: ветер, поднимающий зыбь, качка, которую так не любит Томас, солёные брызги на лице; все невиданные ранее события, которые развернутся вокруг: матросы, споро управляющиеся с парусами по команде свистящего в морскую дудку шкипера, открывающиеся новые берега и земли – его не волновали.

----------
* 30 голландских миль – это около 150 км или около 80 морских миль.
----------

Он стоял у борта, взявшись руками за планширь*, и смотрел на воду, которая кипела, разрезаемая быстро летящим по морю изящным небольшим парусником. Но мысли его были там, в Фиртерпене. Нет, он думал не о Ленкен. Он думал о родных ему людях, которые остались на причале.

----------
* Пла'нширь – горизонтальный деревянный брус, укрепляемый на парусных судах сверху сплошного ограждения по краю палубы.
----------

Там, на причале, рыдали в голос, прильнув к нему, Хелена и Клазина. Ян и Вим, стараясь удержать их, прослезились сами. Отец стоял немного позади плачущих слуг, не зная, куда девать руки.

— Что вы! Ну что вы! Не надо! — повторял Мартин, едва сдерживаясь сам. — Я же не на край света. Совсем недалеко отсюда. Даже пешком, наверное, всего за дней пять дойти можно. Если постараться. Я обязательно буду приезжать! Писать письма буду. Буду рассказывать, как у меня дела. Что вы!

— Пешком? Море к югу бешеное и, случается, так размывает дюны у Каллинге*, что надолго отрезает нас от остальной Голландии, — сказал Ян. — Да и неспокойны наши дороги ныне. Так что лучше морем. Что ж, пути судеб неисповедимы. Будем молиться.

----------
* Ка'ллинге – деревня на побережье Северного моря в Северной Голландии, которая за свою тысячелетнюю историю трижды переносилась восточнее из-за наступления моря; в первой половине XVI в. находилась на острове т'Ог; ныне – деревня Каллантсо'г.
----------

Отец подошёл к Мартину, когда Ян и Вим оторвали от него своих плачущих жён, прижав их к себе.

— Ну что, сын. Вот ты и едешь, — он помолчал. — Не буду говорить тебе тот вздор, который приготовил, чтобы сказать тебе в напутствие. Про рыцарскую честь, про то, что нужно учиться. Про верность Господу нашему. Ты всё это и сам хорошо знаешь. Мне радостно, что ты умён не по летам. Ты очень быстро из мальчишки стал мужчиной. Удивительно быстро.

Бохенвейк положил руку сыну на плечо. Как тогда, когда вручал оружие.

— Чти заповеди. И будь человеком. Благословляю тебя. Храни тебя Господь. Ступай.

Хелена и Клазина шли по набережной канала, когда лошади тащили краер к выходу в залив, а потом долго стояли на мыске двумя светлыми столбиками, пока глаза Мартина не перестали их различать. Мартин знал, что они обе потеряли в нескончаемых недугах своих собственных детей, но он даже предположить не мог, насколько старые служанки привязаны к нему.

Стоя у борта судна и глядя невидящими глазами на зелёную воду, он вспоминал своё детство, многочисленные шалости и забавы, за которые получал суровые нагоняи от отца и лишь укоризненные улыбки – от Клазины и Хелены.

По сути, они заменили ему умершую мать. И лишь сейчас он подумал, – и эта мысль потрясла его, – что кто-то из них, а может быть, и обе вскормили его грудью, когда он остался сиротой.

Подошёл Петерс и встал рядом:

— Сегодня качка терпимая. Но в дрёму всё равно клонит. Не понимаю, как это люди могут трудиться моряками.

Мартин поднял на него глаза.

— Простите меня, Мартин. Я нарушил ваше уединение и прервал ваши мысли.

— Ничего. Слишком много думать – это, наверное, тоже не очень хорошо. Всего должно быть в меру.

— Глядя на такое количество воды вокруг, трудно с вами не согласиться. Воды тоже должно быть поменьше.

— Совсем не любите ходить на кораблях?

— Но вынужден. Потому что в нашей стране воды больше, чем суши. Да ещё и Зёйдерзее – залив с весьма дурным характером. Вот сейчас у нас скорость более-менее хорошая потому, что под нами какая-никакая глубина. А когда будем поворачивать к западной оконечности Вирингена*, то шкипер серьёзно убавит парусов.

----------
* Ви'ринген – остров в Северной Голландии; ныне слился с осушенными к югу от него землями (польдерами) и перестал быть островом.
----------

— Почему?

— А чтобы на мель не наскочить. В тех местах масса мелей, которые очень любят менять своё местоположение. А потом мы снова ходко пойдём до Урка* и Эмелверта**, а потом доберёмся до Маркена*** и снова будем красться на цыпочках из-за мелей до самого Амстердама. Хуже нет ничего, чем попасть в Зёйдерзее в штиль или туман. Можно простоять без движения двое суток. Эти воды я знаю уже почти как настоящий шкипер. Мотаюсь здесь добрый десяток раз в году. Да-а. И ещё десяток – в Антверпен и обратно, с другой стороны. Всё время в дороге.

----------
*   Урк – остров посреди залива Зёйдерзее; ныне слился с польдерами к востоку от него.
**  Э'мелверт – здесь: голландская деревня (ныне – Эммело'рд) на бывшем острове и, собственно, голландское название самого острова посреди залива Зёйдерзее, к востоку от острова Урк, бывший морской перевалочный пункт; ныне остров слился с польдерами вокруг него.
*** Ма'ркен – здесь: остров с одноимённой деревней в южной части залива Зёйдерзее.
----------

— А как же ваша семья, Томас?

— Нет семьи. Конечно, у нас в Нидерландах на холостяка моего возраста смотрят косо, но такую красотку, как ваша Маделона, найти трудно, а девицей попроще будет не так весело любоваться.

Мартин не ответил.

— И снова простите меня, Мартин. Я лезу не в своё дело. Любовь к женщине – это словно пустой кувшин во время жажды. Стои'т изящный и сверкающий, а приложишься к нему – он сух, как песок в дюнах в жаркий день. Но я подумал, что если бы обо мне так горевала какая-нибудь девушка, как горевала о вас Маделона, я бы, наверное, бросил всё на свете.

— Omnia tempus habent*, Томас, — нахмурился Мартин.

----------
* Всему своё время (лат.; Ветхий Завет, книга Екклесиаст, гл. 3, ст. 1).
----------

— Понимаю. Знаете, у одного трубочиста из Дордрехта* была слишком ветхая лестница. Ему говорили, что её нужно заменить. А он отвечал, задрав палец: «Сказано ведь: всему своё время». «Всему своё время», – отвечал он, задрав палец, когда его убеждали, что лестницу стоит хотя бы починить. Настал день, когда лестница действительно развалилась. И падая с крыши прямиком головой на мостовую, трубочист, задрав палец, сказал: «Вот! Как и было сказано: время наступило». И добавил, посмотрев на кувыркающиеся в воздухе вокруг него обломки: «Не расколотило бы их о землю ещё больше, а то чинить эти щепки будет трудновато».

----------
* До'рдрехт – город и речной порт в Нидерландах, в провинции Южная Голландия, в XVI в. – один из важнейших торговых городов Голландии.
----------

Мартин молча глянул на него. Петерс улыбнулся:

— «Всему своё время», – говорите вы. Пророк, сказав эти слова, словно успокаивает нас: «не спешите, жизнь продолжается». И мы не спешим. Да, жизнь продолжается. Но она не бесконечна. И кое-что следовало бы не откладывать надолго. И дай нам Господь мудрости, чтобы понять, что же именно не следует откладывать надолго.

К ним подошёл Эмпен:

— Что такой хмурый, племянник? Я, когда первый раз попал на судно, был в полном восторге. Облазил его от глубин трюма до верхушки мачты. Матросам пришлось сгонять меня на палубу. Томас, расскажите что-нибудь весёлое, чтобы не видеть больше эту кислую физиономию.

Петерс усмехнулся.

— В Зволле* жил один балагур, который мастерски рассказывал разные весёлые истории. Послушать его собирались целые толпы. А историй и шуток он знал великое множество. Не чета мне. Как-то раз он шутил в трактире, пока не наступила ночь. «Ну, ещё одну шутку, последнюю», – попросили слушатели. Балагур улыбнулся, раскрыл рот, чтобы рассказать последнюю шутку, но внезапно изменился в лице, выпучил глаза, выплюнул недожёванную колбасу, дико заорал и заскочил с ногами на стол, свалив на пол кувшины и кружки. «Ты что это?» – спрашивают его удивлённые люди. А он тычет пальцем под стол и визжит: «Змея!». Да-а. Я всегда говорил, что мы, нидерландцы, – очень одарённый народ. Вот скажите мне по совести, сумеют ли двадцать англичан, испанцев или французов одновременно выйти в одну-единственную дверь? Никогда. Никогда! Нидерландцы – могут. Вышли. Причём остальные двадцать одновременно вышли в открытое окно. Да-а. А балагур спрыгнул со стола, выглянул в дверь, и орёт им: «Эй! Это была последняя шутка на сегодня!»

----------
* Зво'лле – город на востоке Нидерландов, в провинции Оверейссел.
----------

Эмпен хлопнул себя по бедру и захохотал. Мартин тоже тихо засмеялся.

— Томас! — хохоча, проговорил Эмпен. — Чувствую, свою последнюю шутку вы расскажете на собственных похоронах.

— Нет, ваша милость, на своих похоронах я расскажу свою предпоследнюю шутку. А свою последнюю шутку я расскажу на своей свадьбе. Да-а. Дело в том, что один человек в том трактире всё-таки остался невозмутимо сидеть за столом, спокойно попивая пиво. Балагур спрашивает его: «А ты чего не удрал?» А тот сплюнул и говорит: «Змеёй меня думал испугать? Ага. Сразу видно, что ты не знаком ни с моей сестрой, ни с моей женой, ни с моей тёщей».

***

Прошло уже больше четырёх часов плавания. Краер миновал Виринген и повернув на юго-восток, направился в глубину Зёйдерзее. Петерс решил пойти в каюту прилечь, чтобы не так мутило от качки.

Совершенно плоские берега, практически не возвышавшиеся над водной поверхностью, скрылись в лёгком тумане, и казалось, что судно стоит на месте.

— Да… Если б не солнце, вообще не было бы ничего, что показывало бы наше направление, — сказал Эмпен.

— Дядя, а отчего умерла моя мать? — спросил Мартин, у которого из головы не выходила мысль о служанках

— А ты не знаешь? — удивился Эмпен.

Он немного помолчал и заговорил как-то немного возвышенно:

— Мы были оба влюблены в Элизабет. Красавицу Элизабет. Умницу Элизабет. Нам хватило мозгов не поубивать друг друга в драке. В результате она выбрала Коэна… Эх! Моя семья уехала в Антверпен, а через два года твои родители повенчались. Когда твоя мать носила тебя, повитухи говорили, что родится двойня или даже тройня. Но ты родился один. Рожала она тебя в страшных муках. Она была небольшого роста, пожалуй, даже хрупкой. А ты был крупным. Ты и сейчас на полголовы выше своих сверстников. Ты родился, а Элизабет не вынесла мучений. Господь забрал её совсем молодой.

Он помолчал и продолжил уже другим тоном:

— А твой отец стал угрюмым. Ему бы жениться снова, но он упрям как осёл. Ни одна, говорит, не будет такой, как Бетия. Да, такой не будет. Ну, будет другая хорошая жена. Вон у нас в Нидерландах в каждом городе, в каждой деревне свой сорт сыра делают. И каждый хорош по-своему.

Мартин не сразу осознал то, что он услышал от Эмпена. Лишь ночью, когда команда краера, не добравшись за световой день до Амстердама, бросила якорь в Пампусском заливе*, он, лёжа в каюте на скамье и переживая то, что услышал от дяди, вдруг со всей ясностью понял, почему все эти годы отец был с ним так суров.

----------
* Па'мпусский зали'в (от нем. pampe – густая каша, размазня) – залив с накапливающимися песчаными наносами на юге Зёйдерзее, которые сильно осложняли заход морских судов в порт Амстердама.
----------

Конечно, отец был бы очень рад рождению сына – наследника рода. Но если бы враг рода человеческого задумал искусить отца и предложил бы ему свой человеконенавистнический выбор: или жизнь горячо любимой жены, или жизнь наследника, – отец, не задумываясь, выбрал бы жизнь жены. Выживет ли наследник, родившись? Доживёт ли он до зрелых лет? Не родится ли идиотом или калекой? Этого никто не знает. Пути судеб неисповедимы, как сказал Ян. А жена, оставшись жить, может родить ещё наследников. Кто там кричит, закутанный в простыни, – ещё неизвестно. А жена – это человек, который несколько лет был рядом, улыбался тебе, гладил твои волосы, обнимал тебя, дарил тебе счастье.

Безропотно принять смерть жены? Нет! Это был бы не отец, не рыцарь ван Бохенвейк. Отец не умеет быть смиренным. Он и самому Господу готов пенять за то, что считает несправедливостью.

Вот и к сыну был суров, не чувствовал к нему сердечности, считая его виновником гибели жены. Отдал его на воспитание слугам. А сам, борясь с тоской, окунулся в музыку и охоту.

Мартину стало очень обидно. Сколько он помнил себя на руках у кого-нибудь – это были руки либо Хелены, либо Клазины, либо Яна. Сколько он помнил кого-нибудь рядом с собой – это были те же Ян, Клазина и Хелена. Отец всегда был где-то очень далеко. Даже когда сидел во главе стола в форхёйсе. И даже его голос, его окрики – зачастую гневные – доносились словно из другого мира.

Да, мать умерла из-за того, что он родился слишком крупным. Но разве он виноват? Разве его спросили, каким он хочет родиться – маленьким или крупным?

Как это несправедливо! Ему, мальчишке, всё детство пришлось догадываться, в чём же причина жёсткости и гневливости отца. Он искал эту причину в себе, в собственной ненормальности. А всё дело просто в том, что он не умер вместе с матерью, а родился и выжил.

Мартин ворочался. Скамья была жёсткой. Ныли заживающие раны на руках, болела душа. Обида на отца душила его, постепенно превращаясь в гнев. Духота каюты выгнала его на воздух.

На мачте висела масляная лампа, тускло освещавшая палубу. За бортом плескалась вода. Звёзд не было видно из-за облаков.

— Чего не спится? — спросил его вахтенный матрос.

— Так, — уклончиво ответил Мартин и подошёл к борту.

Воздух был пропитан сыростью. Но всё же дышалось легче, чем в каюте.

— Туман идёт, — лениво проговорил вахтенный.

— Плохо.

— Да. Ничего хорошего. И ветер стих совсем. Не хватало ещё простоять тут целые сутки, а то и двое.

Мягкий голос матроса немного успокоил Мартина.

«Любовь обязана быть умной, и мысль должна быть преисполнена любви. А ведь пришло время, и отец выбрал мне в учителя Себастьена. Он выбрал! Сам выбрал. Просто угадал? Что скажешь, душа? Или нарочно такого искал? А в последнее время он вообще сильно изменился. Стал мягче и добрее. Как сказала Ленкен? «Вы прошли путь, а это ведь хорошо, когда пройден путь». Вот и отец прошёл путь. И не мне его судить… Не я, а он слышал, как кричала моя мать, рожая меня! Не я, а он видел, как она мучается и как умирает, не в силах ей ничем помочь! Бедный отец! Бедная моя мать! Господи! Господи, избавь меня от подобного!»

Мартин представил себе кричащую от боли Ленкен и даже отшатнулся от борта, пытаясь отогнать страшное видение.

Вахтенный дважды негромко ударил в колокол.

— Это что? — спросил Мартин, очнувшись.

— Час ночи. Собачья вахта, — матрос проговорил слово «собачья» с ненавистью.

— Что, надоело быть матросом?

Вахтенный тихо засмеялся.

— Нет. Работа хорошая. И шкипер – человек неплохой. А «собачья вахта» – так у нас зовётся время на часах с полуночи до четырёх часов. Вот тебе не спится, а мне ужас как спать хочется. Нельзя! И ничего не поделаешь – служба. Море посудину как колыбель мотает, убаюкивает. Спасибо, хоть ты вышел – сон и прошёл.

— А в какой стороне сейчас Фиртерпен? — спросил Мартин.

Матрос подумал.

— Звёзд не видно. Компас у шкипера. На северо-северо-запад отсюда. Где-то в той стороне, — махнул матрос.

Мартин вздохнул, глядя в заполненное туманом пространство.


ГЛАВА XIV. НЕВИДИМЫЕ НИТИ, СВЯЗЫВАЮЩИЕ НАС


Матрос, стоявший «собачью» вахту, не угадал. К полудню следующего дня поднялся восточный ветер и унёс клочья тумана прочь. Шкипер приказал срочно поднимать якорь и ставить паруса.

Амстердамская гавань просто поразила Мартина. Такого количества кораблей и лодок самых разных размеров и типов, входивших в порт, выходивших из порта и стоявших на рейде в заливе и в порту он даже представить себе не мог. Над портом возвышался похожий на ветряную мельницу огромный кран. Изредка в заливе раздавался пушечный выстрел.

— Зачем они стреляют? — спросил он у Петерса.

— Капитаны больших кораблей приветствуют Амстердам. Или прощаются с ним.

— Интересно, сколько здесь судов?

— О! Я бы хотел увидеть человека, который решил бы заняться этим забавным делом и сосчитать их все. Особенно в середине дня.

Порт Амстердама на всю длину был отделён от залива рядами вбитых в дно свай, и суда, получив разрешение, входили в порт через несколько «ворот» – промежутков между сваями, специально оставленных для этой цели.

Когда судно вошло в порт, матросы мгновенно убрали паруса и бросили якорь. К судну подошли два шестивёсельных яла и матросы стали энергично перегружать на них груз, пассажиров и их имущество. Ял, в котором сидели Мартин, Томас и Эмпен, прошёл под одним из сводов длинного моста и выскочил в широком центральном канале, заставленном разнообразными гребными и парусными лодками. На берегах громоздились мешки, ящики и бочки. Многочисленные склады были устроены не только вдоль набережных канала, но даже на арках изящных мостов. Всюду суетилось множество людей, стоял шум, раздавались крики. Казалось, что в Амстердаме просто не принято говорить тихо.

— Здесь сегодня ярмарка? — спросил Мартин.

— Ярмарка? — засмеялся Эмпен.

— Нет, что вы, — улыбнулся Петерс. — Это обычный день большого портового города. Его милость знает этот шум по Антверпену. Не так ли?

— Здесь, пожалуй, потише будет, — усмехнулся Эмпен.

— А нас уже ждут, — кивнул в сторону берега Петерс.

— Кто? — спросил Мартин, рыская глазами в поисках знакомого лица.

— А вон, Хюберт на берегу. Видите? Это тот портняжка, который костюм миньеру Мартину сработал, — пояснил Петерс для Эмпена и усмехнулся. — Разоделся, щёголь. Наверное, сам для себя костюм сшил.

Мартин наконец разглядел Хюберта и немного огорчился. Он понять не мог, кого ожидал здесь увидеть, и почему так разочаровался. Бывший портной был одет в светлый костюм французского покроя. Сверкали белизной накрахмаленные манжеты и воротник в мелкую складку. На голове красовался большой берет с птичьим пером.

Лодка пристала к берегу.

— Мейнегере! Со счастливым прибытием! — закричал Хюберт, увидев Петерса.

— Что вы так сверкаете? Делаете вид, что есть чем похвастаться?

— Есть. Сторговался.

— Неужели?

— Документы в конторе, мейнегере. Но, может быть… сначала в трактир?

— А как же! Какие могут быть дела, пока во мне ничего не булькает! Хюберт, перед вами его милость Стаас рыцарь ван дер Эмпен, компаньон и кузен рыцаря ван Бохенвейка. Ну а Мартина ван Бохенвейка, сына и наследника, вы уже знаете.

Хюберт почтительно наклонил голову.

— Кузен мне рассказывал, как ты этих дураков, своих собратьев по цеху, без мыла выбрил*! — захохотал Эмпен.

----------
* «Выбрить кого-либо без мыла» – оставить кого-либо с носом, обмануть (нидерл. пословица).
----------

— Миньер Стаас посмотрит, как у нас идут дела, — сообщил Петерс. — А теперь скорее ведите нас куда-нибудь поесть, иначе я сожру вашу улыбку вместе с вашим французским костюмчиком.

С удовольствием поглотив горячую пищу и запив её свежим прохладным пивом, они пошли в контору, которая оказалась в небольшом двухэтажном доме шириной в три окна. В форхёйсе конторы стоял большой квадратный стол, вокруг него – восемь стульев, у стены красовалось резное бюро.

Вошедшие уселись за стол.

— Показывайте и рассказывайте, — сказал Петерс Хюберту.

Хюберт выложил на стол несколько бумаг:

— Лён. Лес. Пенька. Железо. А ещё от менял* принесли процентные ведомости.

----------
* Меня'ла – человек, который занимался в древние времена и средневековье обменом монет одного государства или города на монеты другого. Меняла заодно зачастую выполнял функции современных финансово-кредитных организаций: принимал деньги на хранение, переводил деньги по распоряжению клиентов, а также давал деньги в долг.
----------

Петерс придвинул к себе бумаги и внимательно просмотрел.

— Долго торговались? — спросил он, не поднимая головы.

— Гм-м, — протянул Хюберт. — Не очень.

Петерс снова пересмотрел бумаги.

— Хорошо. Где мастера?

— Здесь.

— Позовите их.

Хюберт вышел.

— В этом парне слишком много огня, — поморщился Петерс. — Я приказал ему договариваться по льну, а он вздумал торговаться ещё и по лесу, пеньке и железу. Однако, правду сказать, он умудрился сбросить по восемь-двенадцать процентов с рыночной цены, — сказал Петерс Эмпену, постучав пальцем по бумагам.

— О! — воскликнул Эмпен.

— Да. И по льну, и по лесу, и по пеньке, и по железу. Весьма неплохо. Но за самовольство получит нагоняй.

— Что, накажете его? — усмехнулся Эмпен.

— Обязательно!

— Да что вы! Сами же говорите, что скидка хорошая.

— Указания должны выполняться в точности. Торговаться по железу, лесу и пеньке я ему не разрешал. Не волнуйтесь, ваша милость! — поспешил сказать Петерс, увидев, что Эмпен готов возразить. — Наказания бывают разные. В данном случае будет достаточно хорошего выговора и – для того чтобы запомнилось – небольшого штрафа.

Эмпен согласно кивнул.

— Условия хорошие, — продолжил Петерс, снова постучав по бумагам. — Продавцы гарантируют качество. Но мы должны выкупать каждую партию целиком и обеспечить им постоянно растущий спрос. Спрос мы им обеспечим. И выкупать будем. Так что договора на этих условиях с совсем небольшими изменениями я подпишу.

— Нужны будут большие средства? — поинтересовался Эмпен.

— Первое время понадобятся серьёзные вложения. Но! Будем стараться частично платить товаром. Они нам сюда – сырьё для наших производств. Мы им туда – лейденское масло, лучшие наши сыры, и, конечно же, первоклассную сельдь в бочонках по привлекательным ценам. У меня отличные знакомства в Алкмаре, Хорне, Лейдене, Энкхёйзене*. Не зря же я пять лет мотался из Голландии во Фландрию, из Утрехта** в Зеландию, чесал язык и рассказывал сотни разных историй. Организуем целую сеть контрагентов, которые будут поставлять нам товары по твёрдой цене или с гарантированной скидкой. И организуем товарообмен. Нам нужны будут собственные суда. Нужно будет подешевле купить несколько достаточно крепких барж. Потом построим свои новые.

----------
*  Энкхёйзен – город и порт в провинции Северная Голландия, в XVI веке – центр рыболовного промысла и важнейший торговый перевалочный пункт.
** У'трехт – провинция в Нидерландах и одноимённый город, её столица, один из старейших городов Нидерландов; центр римско-католической архиепархии.
----------

Хюберт вернулся с мастерами, которые с лёгкими поклонами вошли в комнату. Петерс познакомил их с ван дер Эмпеном и Мартином, потом указал на стулья, и мастера сели за стол, внимательно глядя на него.

— Проверяли качество сырья? — спросил Петерс у мастеров.

Мастера заулыбались.

— Что это вы веселитесь?

— Проверяли, гер Томас, — сказал один из мастеров, старший по возрасту, махнув на остальных рукой. — Качество отличное. Лён крепкий, волокна длинные, костры'* практически нет. Пенька хорошо вымоченная**. По'сконь*** – отдельно.

----------
*   Костра' – одеревеневшая часть стебля льна, от которой отделяют льняное волокно путём трепания. Чем ниже содержание частиц костры в готовом продукте, тем выше качество льна.
**  Пенька добывалась длительным, до трёх лет, вымачиванием конопляной массы в проточной воде.
*** По'сконь – мужское растение конопли с тонким стеблем, из которого вырабатывается более грубое, но более прочное волокно, которое шло на изготовление особо прочных тонких морских канатов.
----------

— Лес? — спросил Петерс другого мастера.

— И лес отличный, — ответил тот. — Сосна и лиственница. Немецкий и хороший северный дуб. Немецкий – это который похуже будет, но он и дешевле.

— Железо нормальное, — сказал третий мастер. — Придётся постараться, чтобы сделать из него хороший инструмент. Но это было ожидаемо. Якоря в Ластаже начнём ковать уже завтра.

— Как дела со строительством в Занстрейке? — спросил Петерс четвёртого.

— Тот ветряк, который куплен для распила леса, уже перевезён на новое место. Сваи в грунт забили, начали собирать остов, но надо внести изменения в механизм. Чертёж второго ветряка – для канатов – готов. Посмо'трите?

— Показывайте.

Мастер разложил на столе два больших листа бумаги. Петерс и другие мастера склонились над чертежами. Склонился и Хюберт, видимо, стараясь учиться всему, чему только возможно.

— Та-ак, — довольно прогудел Петерс, водя пальцем по бумаге. — Решили добавить ещё одно зубчатое колесо? Это чтобы увеличить скорость вращения во'рота?

— Да. В полтора раза.

— А если увеличить скорость в два раза?

— Тогда при слабом ветре усилия может не хватить.

— Тогда давайте сделаем это колесо сменным. Одно – в полтора, второе – в два, третье, скажем, в два с половиной раза, а то и в три. А?

— А что? Это мысль! — выпрямился мастер и оглядел остальных. — Сделать тут плавающую ось, и тогда можно будет надевать на неё колёса с разным числом зубьев!

Мастера одобрительно загудели. Петерс продолжал водить пальцем по чертежам:

— Решили делать вторые ворота в цех? С противоположной стороны?

— Да, гер Томас. Так будет удобнее. Сюда будем вносить сырьё. Отсюда выносить товар.

— Хорошо. Одобряю. Затон для барж готов?

— Решили, на сколько барж нужно место?

— На четыре. Пока на четыре.

— Уже готов на две. Завтра начнём расширять ещё на две. Сваи для причала уже начали забивать. Срочно нужен лес для свай и настила.

— Будет. Сегодня договоримся. Не далеко ли ветряки друг от друга?

— В самый раз. Мы их так разместили на местности и на таком расстоянии, чтобы они при любом направлении ветра не заслоняли бы друг друга.

Мартин был удивлён. Он не узнавал прежнего Петерса. Куда только девался тот улыбчивый, весёлый, расслабленный увалень! Над чертежом возвышался деловой серьёзный человек с цепким быстрым взглядом, бросающий короткие фразы и несомненно обладающий массой знаний. Которого очевидно уважают эти опытные мастера с обветренными лицами, хриплыми голосами и крепкими мозолистыми руками.

— Хорошо, гере, — кивнул Петерс. — Я доволен. Можете пока идти. Я скоро загляну в кузницу.

Мастера вышли. Петерс сел на стул и посмотрел, прищурившись, на Хюберта.

— Итак, Хюберт, рассказывайте всё.

Эмпен и Мартин с интересом стали наблюдать за их разговором. Хюберт откашлялся и довольно бодро переспросил:

— С чего начать?

— Начните вот с чего. С какой это стати вы решили торговаться по лесу, железу и пеньке? Ведь я такого распоряжения вам не давал.

— Видите ли, гер Томас, — Хюберт на мгновение задумался. — Сперва я разузнал, у кого из рейнских торговцев льна самое лучшее сырьё. Потом пригласил торговца в хороший трактир, поговорил с ним, рассказал в общих чертах о наших планах. Сказал, что нужны надёжные поставщики качественного сырья, что готов обсудить выгодные условия. Он ответил, что ему интересно, и что он подумает. Предложил встретиться на следующий день. Но на следующий день он пришёл не один. Видимо, я так расписал наши планы, что он привёл своих земляков. Торговцев пенькой, железом, лесом. Кстати, от торговца лесом я узнал, что лучший дуб везут сюда по рекам с берегов Балтийского моря, и подумал, что нам бы стоило везти его сюда по морю. Это было бы явно намного дешевле.

Хюберт внимательно посмотрел на Петерса. Тот кивнул головой:

— Дальше.

— В тот вечер мы хорошо посидели. Они довольно хорошо понимают по-голландски. А на следующий день мы обо всём договорились. Наши мастера шепнули мне, что скидка очень хорошая, и я подумал, что было бы ошибкой упустить момент, когда агенты готовы предоставить хорошую цену.

— Так. А почему мастера захихикали, когда я спросил, проверяли ли качество?

Хюберт засмеялся.

— Я попросил мастеров научить меня, как правильно проверять товар. И потом делал вид перед продавцами, что проверяю. Мне показалось, что после этого эти простаки меня зауважали. И отчасти поэтому дали такую скидку. Не волнуйтесь, гер Томас, мастера перепроверили весь товар, пока мы с кёльнцами* обговаривали условия. Конечно, мне стоило написать вам и спросить, как следует поступить. Но на это ушло бы минимум два дня. А если бы посыльный не застал вас, и вы при этом попали бы в штиль в Зёйдерзее, как это случилось со мной по дороге сюда, то ушло бы не два дня, а гораздо больше. Гер Томас, поверьте, я взвесил, что страшнее: получить по шее за самоуправство или получить по шее за то, что упустил выгоду.

----------
* Кёльнцы – жители Кёльна, города в Германии, в XVI веке – крупнейшего города в немецких землях, важнейшего торгово-промышленного центра.
----------

— Запомните, Хюберт: получить от меня по шее за самоуправство гораздо страшнее.

— Слушаюсь, гер Томас.

— А теперь скажите, на какие деньги вы устроили пирушку для купцов? Неужели на свои?

— Ну да, на тот задаток, который вы мне выплатили.

Петерс крякнул и посмотрел на Эмпена.

— Ну, довольно, Томас, довольно! — Эмпен встал со стула и прошёлся по комнате. — Парень старался. Первый опыт. Результатом я доволен.

— А я очень недоволен, ваша милость, — Петерс уставился на Хюберта и заговорил необычно твёрдо: — Хюберт! Это Амстердам. Город серьёзный и деловой. Здесь чтут репутацию, уважают слово и не терпят розыгрышей.

— Никаких розыгрышей не было, гер Томас, — поспешил сказать Хюберт, но всё-таки заметно напрягся.

— Вы сделали вид, что проверяли качество товара. Сделали вид. Запомните: пока вы работаете у меня, вы никогда не должны делать вид, никогда не должны обманывать даже в мелочах, общаясь с нашими контрагентами. Ведь стоило кому-нибудь из купцов ненароком задать вам вопрос по ремеслу, вы бы на него не ответили. И тогда бы всё ваше красноречие, всё выпитое пиво, всё ваше французское изящество пошло бы насмарку. И вам пришлось бы уехать из Амстердама. И неизвестно ещё, смогли ли бы вы потом вернуться к своему собственному ремеслу. Вы это понимаете? Сказано в Священном писании: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным»*.

----------
* Новый завет, Евангелие от Марка, гл. 4, ст. 22.
----------

— Понимаю, гер Томас.

— Хорошо, что понимаете.

Петерс сделал паузу.

— Деньги, которые вы потратили на купцов, я вам, конечно же, верну. Условия, которых вы добились, хорошие. Договора на этих условиях я подпишу. Ваш процент со сделок вы получите. Однако хочу верить, что у вас достаточно способностей, чтобы достигать таких же успешных результатов и без обмана. Учитесь, спрашивайте, смотрите, наблюдайте, набирайтесь поскорее опыта. А за самоуправство вы заплатите штраф.

Повеселевший было Хюберт снова нахмурился.

— А как вы думали? — Петерс усмехнулся. — Штраф! Подайте-ка бумагу, напишу сумму, чтобы вы её не забыли, — он кивнул на стопку бумаги, которая лежала прямо перед ним на расстоянии вытянутой руки.

Хюберт положил чистый листок. Петерс взял перо, вывел на листе цифру два и задержал перо в воздухе.

— Сколько нолей добавить? — посмотрел он на Эмпена. — Три или четыре?

У Хюберта вытянулось лицо. Эмпен, растерявшись, ничего не ответил.

— Ваше счастье, Хюберт! Как вы слышали, его милость ясно дал понять, что нулей добавлять не нужно. Итого два гульдена, — Петерс протянул листок Хюберту.

Просиявший Хюберт снял берет и поклонился.

— Соберите мне купцов в трактир на обед, — приказал ему Петерс и махнул рукой. — Ступайте.

— Да, дело в хороших руках, — проговорил Эмпен, когда Хюберт вышел.

— Это вы про Хюберта, миньер Стаас? — поднял на него глаза Петерс, просматривавший процентные ведомости. — Парень не промах. Самого чёрта обмануть готов. Я его вразумляю, а ведь знаю, что он всё равно будет хитрить.

— Это я про вас! — громко сказал Эмпен.

— Благодарю! — наклонил голову Петерс. — Но я гляжу на этого щёголя и думаю, что надо срочно справлять себе новый костюм.

Мартин улыбнулся:

— Испанский! Вам пойдёт.

— Ага! И заказать его у Хюберта. Из кусочков! — Петерс засмеялся.

— Знаете, я согласен с дядей, гер Петерс, — сказал, немного смущаясь, Мартин. — Вы, оказывается, так много знаете и так много умеете.

— Не всё, — Петерс потряс процентными ведомостями. — Терпеть не могу считать сложные проценты. А эти цифры нужно проверить.

— Давайте я проверю! — Мартин даже подскочил на стуле. — Я умею. Меня учитель хвалил. И мне нравится считать.

— Беру вас на жалованье! — ткнул пальцем в его сторону Петерс и, повернувшись в Эмпену, спросил у него: — Берём, ваша милость?

Эмпен кивнул и рассмеялся. Петерс потёр руки:

— А дело пойдёт! Пойдёт дело! Хюберта пошлю за подержанными баржами. И пусть так проведёт переговоры, чтобы не нам пришлось за них платить продавцу, а чтобы продавец за нами бы бегал, деньги предлагая, лишь бы мы их взяли… А про обман вот что скажу, мейнегере. Однажды здесь, в Амстердаме, в церкви Святого Николая священник на мессе читал проповедь о великой греховности лжи и обмана. Читал долго и очень страстно. Представьте себе: глубокая тишина, храм заполнен приунывшими и присмиревшими прихожанами. И речь священника звучала под деревянными сводами* просто как сам глас Божий. И один из прихожан вдруг схватился за голову, весь затрепетал, упал на колени у ног другого и, плача навзрыд, пробормотал: «Прости меня, брат, прости! Я вчера пил в твоём трактире пиво, а расплатился фальшивой монетой. Прости!» Тогда тот, второй, тоже упал на колени перед первым и, плача ещё сильнее первого, пролепетал сквозь слёзы: «Нет, брат! Лучше ты меня прости! То пиво, что ты пил, я налил тебе из бочонка, в котором утонула крыса».

----------
* Церковь Святого Николая (после реформации – Старая церковь) – первая приходская церковь и старейшее существующее здание в Амстердаме (заложена в 1250 г., освящена в 1306 г., достраивалась и приобретала нынешний облик в течение XIV-XVI вв.); из-за слабости почв, на которой она построена, имеет лёгкие деревянные своды, что создаёт внутри особую неповторимую акустику.
----------

***

«Дорогой отец».



Мартин решил начать новое письмо.

Вчера прибыл курьер с двумя письмами из Антверпена. Одно – от дяди – предназначалось Петерсу. Другое – ему, Мартину, от Маделоны.

Последние строки в её письме он перечитал несколько раз: «…невидимые нити, которые связывают нас с теми, кто нас любит», – и понял, что обязательно ответит. Ответит, но после. Сначала нужно написать письмо домой.

Мартин вспомнил прощание на причале в порту Фиртерпена. Как были расстроены слуги! И отец, хоть и старался изо всех сил не подавать вида, тоже был огорчён. Вида, может быть, и не подал, но собственный голос взволнованному человеку бывает временами неподвластен. Получается, что отец всё-таки любит его. «…Невидимые нити, которые связывают нас с теми, кто нас любит». Надо, наконец, написать домой! Это его, Мартина, сыновний долг!



«Дорогой отец».



Итак, Мартин решил начать новое письмо. Уже десятое.

Предыдущие девять, которые он написал за четыре месяца жизни в Амстердаме, он смял и сжёг. Смял потому, что никак не мог подобрать нужных слов, и письма получались нелепыми, какими-то сухими, лаконичными, будто отчёт мастера перед Петерсом о проделанных за день работах. Не так должно писаться первое в жизни письмо отцу, когда столько пережито, столько обдумано, столько взвешено и столько прочувствовано.

А сжёг он их потому, что заметил: Петерс сжигает все свои черновики. Раньше Мартин не задумывался над тем, что у иных людей может быть чрезмерное любопытство. Здесь же, в большом суетном и шумном Амстердаме, он это осознал в полной мере, и ему была неприятной мысль, что, может быть, есть кто-то, кто горит желанием узнать его сокровенные мысли.

Сокровенные мысли. Ради них он и пытался написать письмо отцу. Только ему он мог их рассказать. Только отец мог бы теперь их понять.

Могла бы понять и Ленкен. Она бы поняла. Все, всё бы поняла. И сказала бы в ответ что-то такое, краткое и ёмкое, от чего сразу стало бы легче. Обязательно сказала бы! Нашла бы что сказать. Но послать письмо в Фиртерпен для Ленкен – это невозможно. И послать не с кем: нет рядом верного человека. Да и письмо, пришедшее в небогатый квартал, в котором живёт Ленкен с матерью, даст пищу сплетням и пересудам соседей, чего, желая добра им обеим, допустить никак нельзя. Да и не напишется для Ленкен письмо! Не то письмо напишется! Не те слова напишутся, которые он вправе написать. Да и нельзя! Особенно после этого письма Маделоны, пронзительного и тревожного.

Оно лежало перед ним на столе, сложенное пополам. Он взял его и прилёг на кровать. Кровать была новомодной, большой, под балдахином, и стояла посреди комнаты. На такой можно было спать лёжа, вытянувшись во весь рост, а не сидя, как в кровати-шкафу в родительском доме в Фиртерпене.

Мартин закрыл глаза и представил себе широкие зелёные волны Северного моря, накатывающие на берег с шипеньем и шелестом. Он даже будто почувствовал свежий морской запах, смешанный с запахом преющих на берегу водорослей. Он представил подобные огромным морским волнам песчаные дюны, местами поросшие жёсткой травой. Представил чаек, летающих с криками над головой, и одинокую фигурку на берегу.

Ленкен… Тонкая и хрупкая, добрая и чуткая, и одновременно – непреклонная и сильная.

Он помнил её голос, её движения. Помнил её плавную походку, помнил, как она размахивалась, чтобы забросить морскую звезду, улитку, ракушку или рыбёшку подальше в море. Помнил, как она неподвижно сидела на циновке, слушая его льющуюся из сердца исповедь.

Странно, но он никак не мог вспомнить её лицо. Видел только белый чепец с отогнутыми в стороны кончиками, солнечно-светлую прядь, совсем чуть-чуть выбившуюся на высокий лоб. И глаза, зелёные, как играющее море.

Он открыл глаза, развернул письмо Маделоны и поднял над собой, чтобы ещё раз перечитать.



«Милый Мартин.

У нас сейчас идёт дождь. И я тоже пишу и плачу. Никак не могу вас забыть. И не хочу.

Вчера папе пришло письмо от Томаса. И я решила написать вам. Я не жду, что вы ответите. Просто буду счастлива тем, что вы прочитаете.

Томас очень вас хвалит. Папа мне прочёл его слова о вас. Я очень счастлива, что вы в ваши годы так уважаемы взрослыми мужчинами. И я очень горжусь вами.

Я спросила, где находится Амстердам, и мне купили большую карту. И теперь я часто раскладываю её на столе и путешествую по этой карте от одного города до другого. И мне радостно, что сейчас вы на треть ближе к нашему дому, чем если бы были у себя на севере. Но грустно, что всё равно вы очень далеко. Я часто смотрю на Амстердам на карте и представляю, что там маленькой точечкой по улицам ходите вы.

Вы иногда мне снитесь. И тогда я целый день хожу счастливая. Папа говорит, что у вас в Амстердаме чуть ли не всегда плохая погода. А я бы с радостью приехала в следующий раз с папой в Амстердам. Даже в самую плохую погоду. Только вот не знаю, были бы вы рады меня видеть.

По моей просьбе мне наняли учителя. И я изучаю арифметику. Читаю книги. Много пишу. Почерк становится понемногу лучше. Вы, наверное, видите. Ошибок делаю много, но уже меньше. Сейчас у меня уже третий учитель. Он старенький. Предыдущие учителя все были молодые и заканчивали тем, что писали мне любовные поэмы. И я сразу отказывалась у них учиться.

Оказывается, латинский язык очень трудный. И я восхищена вами, что вы его хорошо знаете.

Напишите мне хотя бы несколько слов. Просто расскажите о погоде, о работе, о весёлом Томасе. Мне этого будет достаточно, чтобы долго оставаться счастливой.

Напишите. Не спешите рвать те невидимые нити, которые связывают нас с теми, кто нас любит. Эти нити связывают нас даже с теми, кто любит нас безответно, точно так же, как с теми, в кого мы сами безответно влюблены.

Да хранят вас Христос, Пресвятая Мария и Святой Мартин.

Ваша Маделона».



Последние строчки перед прощальными словами были написаны другим пером. Видимо, Маделона долго думала перед тем, как их написать.

«Эти нити связывают нас даже с теми, кто любит нас безответно, точно так же, как с теми, в кого мы сами безответно влюблены… Хорошо написала! — подумал Мартин. — От души. Звучит, как стихотворение. Даже неожиданно как-то».

А впрочем, так уж неожиданно? Ведь он сам как-то заметил, что она умно шутит. Когда это было в первый раз? Ну да, когда она сказала, что будет его звать по имени обязательно добрым голосом, чтобы ему не казалось, что это отец его хочет отругать. Он усмехнулся, вспомнив, как забавно она пробурчала эти слова деланым басом. А слова в письме она написала хорошие, запоминающиеся. Он припомнил, как Себастьен похвалил его самого за мысль, которую потом пересказал поэтически и даже записал как афоризм себе в книжку: «Любовь обязана быть умной, и мысль должна быть преисполнена любви».

Маделона… Когда она приехала тогда в Фиртерпен, для него началась словно новая жизнь. Как будто всё его существо наполнилось неведомым ранее счастьем. Это счастье длилось долгих-предолгих два дня, пока там, на ярмарке, его невеста вдруг перестала быть необыкновенной и удивительной.

Она снова упомянула в письме о своих поклонниках – теперь уже влюблённых в неё учителях. Словно старается вызвать у него ревность. А его ревность спит, хоть и кольцо надето на его палец.

Куда интереснее другое: сообщила, что есть успехи в учёбе. Читает, считает, изучает географию Нидерландов, пусть даже просто водя пальцем по карте. Видимо, поставила перед собой какую-то цель и готова добиться её. Какую? Соперничает? Может быть. С Ленкен? А может, и собой – с той, которая хоть и появилась в его доме в смятении, но в глубине души уверенная в себе и осознающая свою красоту и изящество.

«Атакующий стиль, — мысленно усмехнулся Мартин. — Так, наверное, сказал бы отец. Сходу поражала очередного претендента на руку и сердце, и у ног её лежал труп, бессловесный и безропотный… — и с неудовольствием подумал: — Таким и я был».

Ведь притом что он ощущал счастье и настоящее блаженство, временами было и какое-то напряжение, какая-то несвобода. Ну да! Это когда его вела кузина, а он был чересчур покорным. Но стоило ему стать более решительным, взять дело в свои руки, он переставал быть мальчишкой и становился мужчиной, и кузина сразу становилась спокойнее, скромнее, тише. И сердечнее.

А теперь она решила учиться. Может быть, вдруг поняла, что не только и не столько красота и изящество покоряют сердца? Неужели отвергла «атакующий стиль»? И теперь не стремится завоевать его, Мартина, чтобы увидеть перед собой его пригнутую в покорности спину, а хочет сама дотянуться до него? Если так, то, получается, она тоже хочет «пройти путь», как сказала бы Ленкен.

Мартин вздохнул. Эх, Ленкен! А ведь Ленкен отказалась от него! Сказала: вернись, исполни свой долг.

А может, он всё это придумал? Может, он не понял настоящую причину того, почему она так долго провожала его по берегу? Может, ему что-то показалось в её глазах? Уж не счёл ли он любовью ту великую доброту ко всему живому, которой Господь её наделил? И не был ли он в её глазах на самом деле просто ещё одной улиткой, большой и болтливой, которую тоже нужно было спасать?..

Интересно, кого Лона имела в виду, написав: «…с теми, в кого мы сами безответно влюблены». Только ли себя? Или догадывается, что и ему тоже тяжело?

Ленкен… Пусть она остаётся словно мечта о райском утешении. Нужно жить на Земле. Нужно жить земной любовью.

Мартин вздохнул. Написать письмо Маделоне нужно будет обязательно. Улиткам нужно море. Цветам нужна вода. Человеку нужна доброта.

Письмо Маделоне он обязательно напишет. Но сейчас надо писать отцу: Петерс собирается на днях послать курьера в Фиртерпен.

Мартин встал с кровати, снова сел за стол и взял в руки перо.

«Душа моя, — подумал он. — Помоги мне снова! Помоги мне так написать, чтобы и мне легче стало, и чтобы отца не обидеть. Ничем не обидеть! Ни словечком, ни полсловечком!»

Надо писать отцу. Тем более что его сокровенные мысли уже три месяца вертятся в голове именно как разговор с ним. С отцом. С отцом наедине. Отец держит в руках свою лютню. Но не играет. Только почти беззвучно пощипывает струны. Внимательно слушает. А Мартин говорит. Говорит спокойно. Рассказывает. Делится с отцом всем виденным и всем обдуманным. С отцом, как с другом.

«Как с другом! Надо писать отцу, как другу! Как другу!!»

У Мартина от этой мысли даже кровь прилила к лицу. Ну конечно! Как другу!! И тогда любое написанное слово зазвучит просто и естественно. И отец, читая письмо, почувствует себя другом! И поймёт, что его сын любит его! И будет улыбаться!

Мартин запустил пальцы в волосы, радуясь тому, как просто нашлось решение. Письмо отцу, как другу, непременно напишется! И нужно обязательно будет написать хотя бы несколько слов слугам. Каждому отдельно! Обязательно!



«Дорогой отец».



Начало Мартину понравилось. Здесь исправлять нечего. Именно так: «дорогой!»



«Уже почти четыре месяца, как я уехал из дома. Знаю, что Томас пишет вам регулярно, сообщает все наши деловые новости. Я тоже уже несколько раз порывался написать вам, но письмо как-то не получалось. Как-то не складывались слова. Выходило коряво, по-книжному, будто я сочиняю какой-то отчёт. И я решил, что буду писать вам, как другу».



Мартин подумал, что здесь отец наверняка улыбнётся. Должен улыбнуться. Хотя у самого Мартина здесь едва не навернулись предательские слёзы.



«…вам, как другу.

Амстердам – действительно большой город. Чтобы обойти его кругом вдоль стен, нужен целый час. Вы спросите, откуда я это узнал? Сознаюсь: когда у меня появлялось немного свободного времени, я знакомился с городом. Вот однажды и решил пройти вдоль всей городской стены. Вышел из конторы, когда звонили часы на башне, обошёл город, вернулся в контору, и скоро часы зазвонили снова.

Должен сказать, что у меня от Амстердама двоякое чувство. Меня в первый же день поразил местный шум в порту и на площадях. Шум почти такой же, как у нас на площади перед ратушей в дни ярмарок. Только у нас – в дни ярмарок, а здесь – всегда. И разговоры те же. О товарах, о деньгах, о прибылях. И разговоры эти – с раннего утра до позднего вечера. Дядя говорит, что в Антверпене даже более шумно».



Мартин подумал, что больше, чем шум, его неприятно удивило то, что в Амстердаме припортовые улицы были буквально наводнены проститутками, которые приставали к клиентам в трактирах, привязывались к прохожим и вообще вели себя отвратительно. Но об этом он благоразумно решил отцу не писать: мало ли что отец вдруг подумает о нём. К тому же Мартин к месту вспомнил строки Вийона:

Да, всем известно их дурное ремесло,
Их каждый может упрекнуть предвзято.
Но что девиц к пороку привело?
Ведь были все невинными когда-то!*

----------
* Фрагмент «Большого завещания» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

«Здесь очень много нищих, — продолжил он писать. — Я помню, отец, что вы всегда были щедры к этим несчастным. Но здесь милостыню нужно подавать очень осмотрительно, поскольку тут великое множество уличных попрошаек, которые придумывают массу способов выклянчить у прохожих деньги, и отличить действительно нуждающихся от ловких обманщиков очень трудно.

А сколько здесь кораблей, лодок и барж – не сосчитать! Город разделён вдоль несколькими каналами, и центральный, Дамрак, самый широкий из них, всё время, пока вода не замёрзла, был буквально забит лодками. При этом многие причалы просто завалены товарами и грузами, что придаёт городским набережным какой-то неряшливый вид.

Здесь мне рассказали, что толпа еретиков-перекрещенцев лет десять назад устроила в Амстердаме бунт. Они бегали нагишом, захватили ратушу и зверски убили нескольких человек, в том числе и бургомистра*. И я сразу вспомнил того негодяя перекрещенца, которого казнили у нас за убийство моего учителя».

----------
* Восстание анабаптистов в Амстердаме – события 11 февраля и 10-13 мая 1535 г. в Амстердаме, когда группой анабаптистов была захвачена ратуша и были убиты несколько горожан после неудачной попытки собрать войско для помощи защитникам Мюнстера, осаждённого католическо-лютеранской коалицией. В Мюнстере анабаптисты установили теократическую диктатуру, убив часть католиков и лютеран и изгнав остальных, поделив их имущество и женщин (лидеры мюнстерских анабаптистов разрешили своим последователям многожёнство).
----------



Мартин вздохнул и поднял глаза на окно. За окном стоял плотный туман.



«Амстердам построен на болотах, поэтому дома, мосты, стены стоя'т на десятках тысяч, а может быть и сотнях тысяч свай. Лес на сваи везут сюда непрерывно. Здесь даже шутят, будто местные жители так спешат разбогатеть из-за страха, что в любой момент Амстердам может провалиться в болото. Из-за болот тут осенью был очень сырой воздух, туманы были гораздо чаще, чем у нас в Фиртерпене, и потому тяжело дышалось.

Мне здесь очень не хватает нашего моря».



Мартин закрыл глаза и снова представил себе море. Море. Дюны. Волны. Чайки. Запахи и звуки. Представил идущую по берегу фигурку…

Он открыл глаза и тряхнул головой, чтобы отогнать видение.



«Не хватает и нашего леса. Чтобы добраться до ближайшего леса, осенью требовалось несколько часов плыть на восток или ехать на запад.

Вот, теперь вы имеете некоторое представление об Амстердаме, увиденном вашим сыном. Не подумайте только, что здесь всё так плохо. Ни в коей мере! Есть здесь множество и тихих, и красивых мест. Большая церковь Святого Николая, рассказывают, дважды просто чудесным образом спаслась во время пожаров, когда чуть ли не полгорода сгорело дотла. В Амстердаме я нашёл приятное и полезное развлечение: тир, в который заглядываю поупражняться в стрельбе из лука и арбалета. Занимаюсь верховой ездой, хотя для неё остаётся не так много времени. Усердно упражняюсь со шпагой. У меня здесь хорошие партнёры, которые прекрасно владеют оружием. Я поставил себе цель достичь их уровня, и своего добьюсь.

Я пока не понимаю, что больше движет здешними людьми: жажда наживы или сам дух соперничества. Например, в день Святого Мартина здешние жители устроили лодочную гонку по реке. Борьбу за победу вели, похоже, лодок сто пятьдесят или даже двести. На берегах собралось, наверное, полгорода. Наградой был целый мешок монет. Победитель сиял от радости, держа его в руках. И тут же отдал на празднование своей победы, накормив и напоив народ.

Сейчас каналы замёрзли, и горожане чуть ли не каждый день соревнуются в быстроте бега на коньках. И толпами, и друг с другом. Это совсем не похоже на то, как спокойно катаются у нас».



В конце декабря каналы Амстердама и залив Эй* покрылись льдом. В те далёкие времена зимы в Нидерландах, да и по всей Европе были более суровыми, чем ныне, и замерзали не только каналы, реки и озёра, замерзал даже огромный залив Зёйдерзее. И голландцы, пользуясь тем, что коммерческие дела зимой идут не слишком бойко, в свободное время с восторгом вставали на коньки. Катались на коньках и стар и млад, дворяне и крестьяне, священники и стражники – было бы несколько монет, чтобы эти коньки приобрести.

----------
* Эй – бухта, залив в южной части залива Зёйдерзее, на берегу которой расположен Амстердам.
----------

Теперь в Занстрейк из Амстердама нужно было добираться на коньках или на санях, что было вдвое быстрее, чем на парусной лодке, и втрое, чем на вёслах. А чтобы управлять предприятиями Бохенвейков на той стороне залива, на коньки с удовольствием встал даже грузный Петерс.



«Здесь замечательные книжные лавки. Если я захожу туда, то теряю чувство времени. Должен сказать, что я потратил часть своего жалованья на несколько хороших книг, которые, конечно, дорого стоят, но зато дарят много радости и помогают думать.

Да, отец, я работаю и получаю хорошее жалованье. Все расчёты в вашей компании веду я. Хотя, конечно, вы это знаете из писем от Томаса. Работы очень много, дело ваше развивается стремительно. Отчасти именно поэтому я до сих пор не имею возможности приехать в Фиртерпен, чтобы побывать дома. Томас хотел закончить доставку сырья и леса для строительства до заморозков. Но и теперь, когда Эй покрылся льдом, у нас множество дел. И если у меня не так много свободного времени, то у Томаса его, кажется, вообще нет. По-моему, Томас доволен мной. А я в восторге от Томаса».



Мартин вспомнил сидевшего за столом напротив него Петерса со зловещим синяком под глазом и, прикрыв глаза, снова вознёс благодарность Всевышнему.



«Благодарю Господа, что не сделал его тогда калекой.

Возношу Богу и Пресвятой Деве молитвы ежедневно о спасении его души. И, конечно, о спасении вашей души, мой дорогой отец. И за то, что дали мне жизнь, и за то, что благодаря вашей мудрости в моей жизни появились два таких замечательных учителя: Себастьен и Томас.

Если бы не Себастьен, я, быть может, остался бы навсегда дурным, злым, глупым мальчишкой.

Что касается Томаса, то я удивляюсь его деловитости и напористости и одновременно – справедливости и чистосердечии. Когда я захожу в книжные лавки, меня посещает мысль, что мир много потерял от того, что некому записывать его шутки, чтобы потом издать их в виде книги. Такая книга была бы нарасхват, а Томас стал бы, наверное, богачом. Сам он лишь улыбнулся и отмахнулся, когда я это ему сказал. Работая с ним и глядя на него, я постепенно привыкаю к недостаткам большого города и теперь гораздо более вижу те возможности для совершенствования, которые большой город может предоставить. И если сначала моей целью была посильная помощь Томасу в нашем деле, то ныне меня и самого увлекает стремление к успеху, к победе, к достижению поставленных целей».



Ну что ещё?

Пару слов слугам!



«Кланяюсь Хелене. В Амстердаме в хороших трактирах отличные повара, и всё-таки мне здесь не хватает того, что она добавляла в пищу там, дома: её любви и её доброты.

Кланяюсь Клазине. Благодарю её за уют, ценность которого я понял здесь, вдали от дома. За наш сад, который придумала она, и которого, наверное, нет равных во всех Нидерландах. И который я вижу во снах.

Кланяюсь Яну. За его добрые руки, его заботу, преданность и терпение.

Кланяюсь Виллему. Нашему молчаливому Виму, чья улыбка заменяла все самые добрые и хорошие слова, которые только мог бы произнести этот славный человек».



Перо зависло над бумагой. Сердце в груди заколотилось.

Пора написать те несколько строк, которые он так долго обдумывал и отшлифовывал. Пора написать о том, что тревожило его все эти три месяца.



«Дорогой отец. По моей просьбе дядя рассказал мне о судьбе моей несчастной матери. Мне кажется, если бы я знал о том, по какой причине она умерла, я бы лучше понимал вас все эти годы. Если бы всемилостивый Господь сделал возможным воскресить её и вернуть её вам, я, не задумываясь, отдал бы ради этого свою жизнь.

Пусть хранят вас Христос и Дева Мария.

Любящий вас, ваш сын Мартин».


ГЛАВА XV. ТРЕВОГИ


Письмо Маделоне он тогда отправил через три недели с первым же курьером Петерса в Антверпен. Как Лона и просила, он написал о погоде в Антверпене, о городе и горожанах, о том, как идёт семейное дело. Впрочем, опасаясь, что письмо получается слишком сухим, он, как мог, пересказал один из многочисленных анекдотов Петерса, досадуя на себя, что изложенная своими словами история получается не такой уж и смешной.

Через несколько дней с этим же курьером Мартин получил от неё ответ и с удовольствием узнал, что хохотушка Лона смеялась над пересказанной им шуткой до боли в собственном животе и головной боли у домочадцев. Смеялась ли она от его неуклюжего пересказа или больше от весьма красочно описанной ею радости, что наконец получила от Мартина весточку, – было непонятно. Скорее всего, и от того, и от другого вместе. Но светлый, счастливый тон её письма согрел его душу и на какое-то время даже отвлёк от переживаний об отце.

Мартин с нетерпением ждал от него письма. Но прошёл один месяц, пролетела половина второго, а письма всё не было. Тогда, в конце декабря, посылая письмо, Мартин был убеждён: прочитав то, что он написал, отец тут же вышлет ему ответ. Но этого не случилось.

Далеко не сразу к Мартину пришло понимание, что если ему самому понадобилось четыре месяца, чтобы собраться с духом и написать о своих переживаниях, то у отца оснований для душевных мук должно быть гораздо больше.

Это ведь нелегко, когда душа говорит с телом. Душа умеет говорить прямо, глядя в глаза. Она задаёт вопросы и обвиняет, не жалея. Такая уж у неё задача: любить своё тело и потому мучить его, чтобы оно становилось лучше – словно кузнец на наковальне получает железо, выбивая молотом из крицы* шлак. А отцовской душе, очевидно, есть о чём поговорить с отцом. И обида на молчащего отца в душе Мартина сменилась тревогой за него.

----------
* Кри'ца – здесь: промежуточный продукт при выплавке железа из руды в древности и средние века; масса, состоящая из восстановленного из руды железа, шлака и несгоревшего угля.
----------

Наступил март. В каналах и заливе начал истончаться и ломаться лёд. Лодочники и корабельщики приводили в порядок свои суда, готовясь к новой навигации. Вернулся из долгой поезди по голландским портам Хюберт с хорошей вестью: с помощью нанятого старого и нищего, но очень опытного шкипера ему удалось найти несколько хороших барж по весьма выгодной цене. Петерс, глядя через плечо Мартина на приходные ведомости, потирал руки:

— Наши канаты и якоря в Амстердамских доках уже второй месяц идут нарасхват. Жаль, у нас местные склады маловаты – скоро опустеют. Даже я не ожидал такого успеха! Знал бы, вдвое больше складов осенью бы понастроили на этой стороне.

— Ничего, скоро льды совсем растают, — сказал Хюберт. — Томас, а если мы начнём тут, в Амстердаме, с хорошей скидкой продавать товар, который скапливается сейчас на складах там, в Занстрейке, но с доставкой потом, когда залив очистится ото льда? — спросил Хюберт.

— Отличная мысль! — у Петерса загорелись глаза. — Надо идти в доки! — он схватил шляпу и махнул Хюберту, чтобы тот шёл за ним. — Захватим местный рынок насколько возможно!

— Когда я был портняжкой, снизить цену было недопустимо: цеховые правила… — Хюберт поспешил за Томасом, на ходу надевая берет.

***

Однажды ночью Мартин проснулся в беспокойстве. В мозгу крепко сидела мысль, что он допустил ошибку в расчётах. Он решил всё перепроверить утром, повернулся на один бок, на другой, но уснуть так и не смог. Отбросив одеяло, он соскочил с кровати.

Нащупав на столе огниво, Мартин зажёг свечу, завернулся в плед и, как был, в чулках и рубашке, спустился из своей комнаты на втором этаже конторы в форхёйс. Там он открыл бюро, вынул бумаги, с которыми работал днём, сел за стол и принялся перепроверять каждую цифру. Ошибки не нашёл и принялся проверять снова.

— Это вы, Мартин? — в проёме стоял Петерс, одетый, но без камзола, в рубашке и жилете. — Что это вы? По ночам решили работать?

Он подошёл к столу и, подняв свою свечу над лицом Мартина, внимательно посмотрел ему в глаза:

— Что с вами?

— Показалось, что сделал ошибку… Вот, сижу, проверяю.

— Почему бы не проверить утром?

— А вдруг бы вы взяли эти бумаги до того, как я проснулся?

— Нашли ошибку?

— Пока нет…

— А с чего вы вообще взяли, что сделали ошибку?

— Не знаю. Наверное, приснилось.

Петерс покачал головой.

— А вы почему не спите? — спросил Мартин. — Работали до сих пор?

— Да, были мысли… Идите отдыхать. Утром перепроверите. Идите, идите!

Петерс повернулся к выходу.

— Томас, — позвал Мартин.

Петерс обернулся.

— Вы бы… не могли посмотреть? Вдруг я и правда что-то пропустил? — Мартин вздохнул.

Петерс на секунду задумался, глядя на Мартина, потом кивнул и сел к столу:

— Давайте! Но я считаю далеко не так быстро, как вы.

Петерс считал, смешно надувая щёки и выпячивая губы. Временами он, не доверяя расчётам в уме, проверял цифры, вычисляя на бумаге, и Мартин слушал, как поскрипывает перо.

Когда Томас закончил, то снова внимательно посмотрел на Мартина:

— Всё верно! Так что ваш ночной кошмар – это просто дурной сон.

Мартин просиял и поднялся со стула:

— Ну, тогда и правда можно идти спать.

— Вас что-то сильно отвлекало днём? — спросил Петерс, положив подбородок на руки и оперев локти на столешницу. — Что-то вас тревожит. Что?

Мартин вздохнул:

— От отца нет письма. Я надеялся, что он напишет.

— Это ещё два месяца назад?

Мартин кивнул.

— Курьер тогда вернулся с его распиской в получении денег, — сказал Петерс. — Но вам он не ответил… В вашем письме было что-то такое, что предполагало его немедленный ответ?

— Пожалуй, что нет.

— Тогда почему вы так беспокоитесь?

Мартин замялся:

— Беспокоюсь, что он мог обидеться на меня.

— Вы написали что-то оскорбительное?

— Нет, что вы! — воскликнул Мартин. — Но там была фраза… неосторожная фраза, которая напомнила ему о горе, которое случилось давным-давно… Я не мог не написать её, — попытался он оправдаться.

Петерс помолчал.

— Вы очень молоды, Мартин, но довольно рассудительны для своих лет. Я знаю вас достаточно хорошо и не думаю, что вы способны написать вашему отцу нечто такое, чтобы он вдруг замолчал из-за обиды на вас. Простите, Мартин, я бы допустил скорее обратное: он молчит, поняв, что сам обидел вас. И понимает, что одного только ответного письма будет мало.

Мартин молчал, чувствуя, что Томас, скорее всего, прав.

— Давайте подождём ещё, друг мой! Рыцарь ван Бохенвейк – человек сильный, смелый и решительный. Но даже таким людям иногда требуется время на то, чтобы принять сложное, но единственно правильное решение. Он его примет! Ручаюсь!

Петерс поднялся и положил бумаги в бюро.

— А теперь идите отдыхать.

— Спасибо, Томас!

— Вам легче? — спросил Петерс с улыбкой.

***

Мартин поднялся к себе, погасил свечу и забрался под одеяло.

Петерс, конечно, прав. Отец уже тоже, наверное, десять раз приступал к письму. И теперь, скорее всего, действительно приедет в Амстердам сам. Для разговора с сыном.

«Вам легче?» — спросил Томас.

Да, ему легче! Но кто скажет, почему иногда текут слёзы, когда становится легче? И не хочешь, а текут!

«Вам легче?» — этот же вопрос задала ему Ленкен, когда он рассказал ей о непростой жизни сироты, всю жизнь робевшего перед отцом и боящегося его разгневать или огорчить.

А теперь его отец приедет к нему, чтобы повиниться перед ним. Мартин верил, что Томас имел в виду именно это, когда говорил о трудном решении отца.

«Да что вы, батюшка! — мысленно беседовал с отцом Мартин. — Что вы! Ни в чём вы не виноваты! Пришлите весточку, что с вами всё в порядке, и с меня будет довольно. Не хочу, чтобы вы каялись. Буду очень рад вас видеть. Но каяться вам не дам. Не дам! Просто не дам! Потому что… Потому что если бы у меня на руках умирала любимая, я бы, наверное, умер сам!»

«Вам легче?» — спросил Томас.

И он, Мартин, сразу вспомнил рыбацкую дочь, которую надеялся забыть. Надеялся забыть, чтобы с честью носить обручальное кольцо, чтобы больше думать о Маделоне, чтобы наконец ответить ей на письмо.

«Вам легче?» — спросила тогда Ленкен.

Удивительно, но ему стало легче, как только она задала этот короткий, всего лишь в два слова, но такой бесконечно прекрасный вопрос, в котором и сочувствующие объятия, и доброта, и спасающая любовь. И пусть он для неё всего лишь большая улитка, которую надо спасать – он рад и такой любви к себе от такой девушки, как Ленкен.

Замечательно, когда тебя любит твоя душа.

И чудесно, когда тебя любит твоя мечта!

***

После того разговора с Петерсом к Мартину снова вернулись волнующие мысли о Ленкен, от которых, как ему казалось, уже удалось избавиться. Стоило ему закрыть глаза, и он сразу улетал на песчаный берег, снова переживая прожитое, фантазируя о будущем и задавая себе и Богу множество вопросов, на которые не знал и не ждал ответов.

То он представлял себя хозяином в небольшом небогатом доме, то хозяином в большом богатом особняке, при этом хозяйкой неизменно была Ленкен. Но хозяином в небогатом доме он, дворянский сын, был бы никудышным. А если в богатом – то захотела бы быть хозяйкой в богатом доме Ленкен?

То он представлял себе, как он возвращается в Фиртерпен состоятельным человеком, как находит её дом, как стучит в дверной молоточек, как входит в открывшуюся дверь и как Ленкен отступает в смятении на несколько шагов, глядя на него большими глазами, сложив ладони вместе и прижав их к губам…

То он представлял, что не застал Ленкен дома, и видел себя снова на берегу, видел маленькую фигурку вдалеке и бежал со всех ног к ней с криком: «Ленкен!» – и она, обернувшись, бежала навстречу…

И тогда он сползал с кровати, опрокидывал на голову кувшин с водой, вытирал лицо и волосы, сбрасывал мокрую рубашку, снова забирался под одеяло, обнимал подушку и, перемножая в уме большие числа, забывался сном.

Мартин так и не написал очередное письмо Маделоне. Ему не хотелось повторяться. А чего-то нового, из того, чем хотелось бы поделиться с кузиной, кроме новых шуток Петерса, в его жизни пока не произошло.

Через две недели с курьером пришла почта из Антверпена. Дядя писал, что хочет приехать в Амстердам посмотреть на месте, как идут дела.

Прислала новое письмо и Маделона. Разворачивая его, Мартин чувствовал себя неловко. Было совестно, что он не ответил на предыдущее её послание, и он с тревогой ждал от неё жалоб и упрёков. К его удивлению, это письмо оказалось почти таким же жизнерадостным, как и то, на которое он не ответил.



«Хочу вам рассказать про забавный случай, который со мной случился, — писала Лона. — Мой старенький учитель дал мне текст на латинском языке для перевода. Я перевожу его, перевожу и понимаю, что это любовная поэма. Представляете? Думаю: это что же такое! И этот решил в любви мне объясниться? И старичок туда же, что и те молодые учителя? Я так рассердилась, наговорила ему таких разных слов, что до сих пор стыдно. Хорошо, что не побила его. А могла! А потом выяснилось, что это, оказывается, знаменитая поэма, которую написал один знаменитый древний поэт. Забыла, как его звали. Все смеялись надо мной. Ну и пусть смеются! Но следующего, кто мне подсунет любовную поэму на каком угодно языке, я точно поколочу!»



В день, когда в Амстердам приехал Эмпен, с утра шёл холодный мелкий противный дождь.

Несмотря на непогоду, в порту было настоящее столпотворение. За несколько предыдущих по-настоящему тёплых дней весеннее солнце сделало своё дело: льды в заливе потемнели и окончательно растаяли. Шкиперы спешили начать навигацию, и у ворот в доках стояла ругань из-за очереди на выход. Палили пушки: большие корабли, имевшие вооружение, стреляли холостым зарядом, прощаясь с Амстердамом. В город прибывали и первые в этом году суда. Они бросали якорь на рейде, ожидая возможности прорваться в порт.

Эмпен, Мартин и Петерс с помощниками сидели в тёплом трактире.

— Жаль, что Амстердам встречает вас такой погодой, — говорил Петерс. — Но, что ж, погода в этом славном городе – не самый значимый предмет гордости. Правда, нашим морякам всё нипочём. Они даже лаются в доках друг с другом со счастливыми мордами.

— Да и вы, я вижу, светитесь радостью, несмотря на дождь.

— Ну а чего ж не радоваться? Ткацкий цех заработал, строительство цеха по пошиву парусов заканчиваем раньше запланированного срока. Хорошая прибыль намечается! Гораздо выше ожидаемой! А если бы склады в городе сделали побольше, то цифры были бы ещё чуточку приятнее. Но, ничего, наверстаем!

— Видимо, даже такому провидцу, как вы, не всё получается предусмотреть? — улыбнулся Эмпен. — За вас, Томас! — он поднял кружку.

Все отхлебнули из своих кружек.

— Насчёт предусмотрительности, — с улыбкой начал Петерс, — скажу вот что. Знал я одного чрезвычайно набожного краснодеревщика из Эдама*. Однажды зимой он закончил очень ответственный заказ: распятие для одной небольшой церкви. Долго работал. Точил, строгал, вырезал, полировал. И наконец сделал. Да-а. И так ему хотелось побыстрее доставить этот заказ и получить обещанные хорошие деньги, что не стал он терять время, идти нанимать повозку или сани, а решил доставить сработанное им распятие сам – по замёрзшему каналу на коньках. По-быстрому сделал две кожаных петли, надел их на руки распятию, нацепил коньки, петли накинул себе на плечи, взвалил распятие на спину и покатил по льду. Лёд хороший, гладкий. Коньки скользят отлично. Тяжело, но ничего, терпимо. Радуется краснодеревщик, что деньги скоро получит. Радуется, спешит, согнувшись в глубоком поклоне под тяжестью. Во-от. Уже церквушка невдалеке показалась. Поднажал краснодеревщик. Да вдруг в полузамёрзшую прорубь вместе с распятием и влетел. Пропал бы краснодеревщик, ушёл бы под воду и – конец. Но спас его Господь. Тот самый, фигуру которого краснодеревщик своими руками по образу и подобию своего вечно голодного подмастерья сработал. За края проруби перекладина креста с руками Христовыми зацепилась, так что провалился краснодеревщик в воду лишь по грудь. Торчит из проруби, зубами стучит и молитвы не переставая читает, а перекладина едва-едва за края проруби держится. Да-а. Успели вынуть его люди из проруби полуживым от страха и холода вместе с распятием. Успели. Отделили его от распятия. В тепло принесли. Выжил краснодеревщик. Даже заболел и то не очень сильно. А теперь не сыщешь ныне в голландских церквях более прилежного прихожанина, более верующего в Спасение и Спасителя, чем он. И с тех пор – на коньках ли по каналу он катается или ходит по земле в башмаках – внимательно смотрит себе под ноги: не разверзлась ли какая-нибудь дыра? И всюду теперь – со здоровенным крестом за спиной. На всякий случай. И даже спит с крестом за спиной! На всякий случай.

----------
* Эда'м – город в северо-восточной части провинции Северная Голландия, порт на берегу залива Зёйдерзее.
----------

В трактир вошёл Хюберт и сел за стол с хмурым видом. Взял пустую кружку, налил себе пива и выпил.

— Что с вами, друг мой? — спросил его Петерс. — У вас что-то пропало? Воры украли вашу улыбку?

— Прибыл гукер* из Энкхёйзена, — ответил Хюберт. — Матросы рассказывают, что на севере то ли чума, то ли оспа. Люди бегут. У Петтена** то ли шлюзы открыли, то ли раскопали дамбу – в общем, пустили море и затопили Зейп***, чтобы не пустить заразу с севера.

----------
*   Гу'кер (гу'кор, гу'кар) – двухмачтовое рыболовное и грузовое парусное судно.
**  Пе'ттен – деревня, на побережье Северного моря в провинции Северная Голландия, которая, как и Каллинге, за тысячу лет своей истории из-за наступающего моря неоднократно переносилась восточнее.
*** Зейп, Зе'йпе (от средне-нидерл. sipe – просачиваться) – изначально промежуток в полосе дюн между Петтеном и Каллинге, через который море часто прорывалось вглубь территории, в XIII в. окончательно затопив значительные площади. После этого Зейпом стали называть образовавшийся залив. С конца XIV в. Зейп стали защищать от моря и осушать, превратив к середине XVI в. в обширный польдер.
----------

— С севера? Это что, в Фиртерпене? — озабоченно спросил Эмпен.

— Не знаю, — ответил Хюберт. — Но от Петтена до Фиртерпена раньше было полтора дня пути пешком.

— Чума? В Фиртерпене чума? — у Мартина сжалось сердце. — Там же отец!

— Коэн написал мне, что намеревается приехать в Амстердам, когда пойдут первые суда, — глядя на него, сказал Эмпен. — Может быть, он уже в пути?

— После такой новости кто из шкиперов пойдёт туда? — покачал головой Хюберт. — А те моряки, которые были в Фиртерпене, скорее всего, поспешили удрать оттуда на своих посудинах.

Все помолчали.

— Что вам ещё удалось узнать, Хюберт? — спросил Мартин.

— Больше ничего. Они говорят неохотно. Да и я сразу прибежал сюда.

— Они сказали, откуда пришла беда? — спросил Петерс Хюберта.

Хюберт покачал головой.

— Какое теперь это имеет значение? — мрачно произнёс Эмпен.

— Имеет! Она ведь может прийти и сюда, — ответил Петерс.

— Всё в руках Божьих. Будем молиться, — проговорил Эмпен.

Мартин беспокоился не только об отце и слугах. Он с беспокойством подумал и о Ленкен.

Тревога привела Мартина в припортовые кабачки, в которых собирались моряки.

Многие матросы, из тех, кто получил задаток перед предстоящим плаванием, беззаботно веселились, напиваясь крепким пивом. Но в одном трактире Мартин увидел группу моряков, беседовавших друг с другом с озабоченными лицами. Из их отдельных слов он понял, что разговор идёт именно о бедствии на севере. Он подсел поближе и стал прислушиваться. Один из моряков, со шрамами на лице, заметил это и довольно грубо спросил его:

— А тебе чего надо?

Мартин посмотрел на него:

— У меня отец в Фиртерпене. Скажите, что там случилось?

Моряк хмыкнул, громко высморкался, поднялся с лавки и подсел к Мартину.

— Молись за отца, сынок! Божья кара. Оспа там.

— А я говорю: там чума! — возразил другой моряк, с бельмом на глазу. — Я оспой переболел ещё ребёнком у себя в Вассенаре*. И вот, живой. Правда, дырки на коже остались и один глаз теперь не видит. А там, рассказывают, мрут все, как селёдка на воздухе.

----------
* Ва'ссенар – деревня в Нидерландах, в провинции Южная Голландия.
----------

Мартин стиснул зубы.

— И я болел, — возразил моряк со шрамами. — Вон, тоже на морде и по всему телу – будто маслом горячим плеснули. Оспа разная бывает. Кто-то умирает, а кто-то выздоравливает. Так что ты, парень, молись за отца и не спеши его хоронить, — он хлопнул Мартина по плечу и поставил перед ним кружку. — Пей!

— Что слышно оттуда? — повторил Мартин.

— Что слышно?.. В Хорне народ скупил всё красное сукно*. Вокруг Алкмара выловили всех прокажённых и сожгли. В церквях постоянные молебны. Богатые откупаются от болезни золотом, а врачи помочь никому не могут – сами помирают.

----------
* В средние века красный цвет тканей, предметов обстановки и пищи считался способным излечить натуральную оспу.
----------

— А из самого Фиртерпена что слышно? — спросил Мартин.

— Люди поначалу бежали оттуда. Теперь перестали. То и слышно.

— А давно это там началось?

— Говорят, вроде, неделю назад начали люди умирать.

Мартин покачал головой.

— А правда, что там шлюзы открыли?

— На дамбе? Открыли… Может, вода оспу остановит? По земле-то она бегом бежит, адова сила.

— А как же люди оттуда переберутся теперь?

— Как обычно, — удивился моряк. — На лодках.

— А многие от оспы умирают?

— А по-разному. В одной деревне едва ли не все. В другой – половина. В третьей – бо'льшая часть, помучавшись, выздоравливает. Как Бог даст.

— Да. А некоторых она вообще стороной обходит, — сказал один из моряков.

— Правда? — спросил Мартин с надеждой.

— Бывает. Колдунов и ведьм всяких, — ответил тот.

— Колдунов?

— Их! Пока все как проклятые маются, на этих – ни пятнышка, ни прыщика. Сатанинское семя…

— И что с ними делают?

— Что делают? Что и обычно: сковывают и – в огонь!

Мартин судорожно вздохнул.

— А что, туда теперь суда не ходят? — спросил он.

— Кому ж захочется в тот ад? — ответил моряк со шрамами.

— У вас есть судно?

Моряк глянул на него:

— Буер*. А что?

----------
* Бу'ер – здесь: голландская лодка для прибрежных перевозок с небольшой осадкой, с косым парусом и боковыми шверцами – подвижными боковыми плавниками вместо киля для плавания на мелкводье.
----------

— Мне нужно туда. К отцу.

Моряк покачал головой:

— Ты бы это оставил, парень.

— А за сто золотых отвезёте меня? — спросил Мартин.

Мужчины переглянулись.

— Ты это… — начал было моряк.

— А за триста?

***

Мартин пришёл в контору возбуждённым. За столом сидели Петерс и Эмпен, что-то обсуждая.

— Томас, мне нужно двести золотых!

Петерс и дядя подняли на него глаза:

— Что случилось?

— Я договорился с моряками в трактире. Меня отвезут в Фиртерпен за триста золотых. Сто монет у меня есть. Нужно ещё двести.

— Ты что задумал? — нахмурился Эмпен.

— Мне нужно домой.

— Я же сказал, что отец обещал приехать.

— Моряки говорят, что болезнь там началась больше недели назад. Почему он не приехал и не прислал никакой вести о себе с первыми же судами оттуда? Значит, он болен!

— Рядом с ним слуги.

— Мы не знаем, что с ними. А если и они больны?

— Будем молиться за них. А тебе нечего туда соваться! Чем ты им поможешь?

— Я должен быть с отцом. Я знаю: если я приеду, ему будет легче.

— Ты хоть понимаешь, что сам там заболеешь?

— Понимаю. Но моряки рассказали, что не все умирают. Некоторые из них сами болели и остались живы. Я еду! Томас, дайте денег!

Эмпен вскочил со стула:

— Упрямый мальчишка! А если отец выздоровеет, а ты – нет? Каково будет ему второй раз в жизни на своих руках терять любимого человека? Ты подумал?! Всякий мор заканчивается, — сказал он спокойнее. — Давай подождём! Если он останется жив – подаст о себе весть. А если нет, то уже никто и ничто ему не поможет. Всё в руках Божьих, и единственное, что мы можем – это молиться.

Мартин смотрел на него исподлобья:

— «Любимого»? Вы сказали «любимого»? Это он вам так сказал обо мне?!

— Так, не так… Я это понял из его слов о тебе. Он сказал о тебе с гордостью, что сталь закалилась как надо.

Мартин закрыл глаза.

— Томас, прошу вас, приготовьте деньги. Я еду.

***

Мартин поднялся к себе в комнату. Положил в котомку немного одежды, книгу стихов Вийона, Библию и завёрнутый в батистовый платок счастливый камень. Потом встал на колени перед распятием и помолился об отце, о Яне и Хелене, о Клазине и Виме, о Ленкен и её матери, о Рулофе, Руде и Андреасе, о девочке с улицы Линдебоох, о стариках Алоизиусе и Кайкторене, и вообще обо всех жителях Фиртерпена, о жителях Нидерландов, всех людях мира и всех живых существах на Земле. И отдельно о тех, кому посчастливится не заболеть этой страшной болезнью, – чтобы им не погибнуть в огне как колдунам.

Закинув котомку за спину, он спустился в форхёйс. Петерс стоял у окна, глядя на облака над городом. Эмпена в комнате не было. На столе лежал холщовый мешочек. Мартин поднял его. Мешок был тяжёлым.

— Там триста золотых гульденов, — обернулся Петерс. — Свои деньги оставьте при себе.

— Что вы думаете обо мне? Вы всё это время молчали.

— Храни вас Господь. Это всё, что я скажу.

— И даже не пошутите на прощание?

Петерс хмыкнул.

— Завербовался как-то один молодой крепкий амстердамец в солдаты. На последние деньги купил шлем, копьё, панцирь из толстой кожи. Все родные и все соседи неделю пьянствовали, напутствуя его на ратное дело. Все родные и все соседи провожали его на краер до самых сходней*. Каждый на прощание его обнял, каждый, прослезившись, поцеловал или по плечу похлопал. И тут вдруг крики на краере! Провожавшие глаза выпучили да с воплями в разные стороны сиганули! Обернулся новобранец – а на него здоровенная бочка, вихляя из стороны в сторону, по наклонному мостику несётся! Пока он, хмельной, дёргался, прикидывая, в какую сторону от вихляющей бочки прыгать, она его сшибла и поверх него перекатилась. Отнесли его, стонущего, родные и соседи обратно домой. И ещё неделю пьянствовали, радуясь, что солдат живым вернулся и на войне не погиб… Возвращайтесь живым и с отцом, Мартин!

----------
* Схо'дни – здесь: деревянные мостки для перехода людей с судна на берег.
----------

***

Моряки по-прежнему сидели в трактире. Они и ждали Мартина, и не ждали, споря между собой, что малец или сумасшедший, или морочит им голову.

Мартин вынул из котомки мешок с деньгами и поставил на стол. В мешке тихо зазвенели монеты. Моряк со шрамами поднялся с лавки, развязал шнурок, сунул руку внутрь и вынул в горсти с десяток монет.

— Ты кто, парень? — удивлённо спросил он.

— Мартин, сын Коэна, рыцарь ван Бохенвейк.

Моряк со шрамами оглядел товарищей и выпрямил спину. Остальные моряки тоже поднялись.

— Вот оно что… — протянул моряк со шрамами.

Он ссыпал монеты обратно в мешок, снял шляпу и легко поклонился. Остальные сделали то же самое.

— Как вас зовут? — спросил Мартин и спрятал мешок в котомку.

— О'лаф. Олаф Кромфи'нгер, ваша милость.

— Вы сказали, что есть буер. Вы шкипер?

— Точно так.

— Судно готово?

— Хоть сейчас в путь.

— Тогда не будем терять времени.

Когда они вышли из трактира, низкие тяжёлые тучи по-прежнему висели над городом. Морось продолжалась.

— Идите за мной, — махнул Кромфингер Мартину.

Вместе с ними пошли ещё двое моряков.

— Это мои матросы, — сказал шкипер.

Одномачтовый буер длиной футов в тридцать пять стоял недалеко от трактира у самого причала. Матросы и шкипер спрыгнули на палубу.

— Идите в каюту, миньер. Нечего мокнуть, — сказал Кромфингер.

— А когда отправимся?

— Сейчас привезут воду, поднимем паруса и пойдём.

Матросы засуетились, подготавливая судно к выходу. Мартин закинул котомку в каюту, но одному в тесном пространстве не сиделось, и он вышел на воздух. Борта буера были низкими – лишь по середину бедра, так что стоять на палубе с удобством можно было, только прислонившись к каюте. Чтобы не мешать матросам, Мартин поднялся на причал и стал терпеливо ждать, сверху глядя на их работу. Подвезли бочонок с водой на телеге, грохочущей по камням мостовой, и стали его выгружать.

И вдруг Мартина сзади охватили чьи-то руки. От неожиданности он прыгнул вперёд, но прильнувший к нему человек не дал этого сделать, повиснув на нём. Мартин вцепился в кисти охвативших его рук. Они были маленькими и холодными, почти ледяными. Испуганный Мартин заметил, что моряки на буере резко выпрямились, не сводя с него глаз. Не понимая, что происходит, он снова сделал безуспешную попытку вырваться. Опустив глаза на стиснувшие его руки, он увидел белые кружевные манжеты и перестал сопротивляться. Незнакомец прижался лицом к его спине, с его головы свалилась шляпа и упала у ног Мартина. Это была дамская шляпка…

Мартин оторопело смотрел на шляпку и на носок башмака, выглядывавшего из-под чёрного бархатного платья.

— Кто… это?

Девушка ослабила объятия. Мартин осторожно повернулся.

— Лона!

Кузина снова прижалась к нему, крепко обхватив руками и спрятав лицо у него на груди.

— Лона…

Кузину сотрясали рыдания.

Мартин поднял руку и погладил её волосы. Вздохнул, прижал её к себе за талию и вдруг ощутил ладонью, что её платье едва ли не насквозь мокрое.

— Лона, вы совсем промокли!

Он тихонько отстранил её и взял за руки.

— И руки совсем ледяные!

Мартин сбросил с себя плотный суконный плащ и накинул его на кузину, надев ей капюшон на голову. Потом взял ладонями личико невесты, приподнял и заглянул в опухшие, полные слёз глаза.

— Лона…

Кузина вырвалась и опять прижалась к нему, крепко обхватив руками.

Моряки так и стояли на палубе, замерев и глядя на них.

— Лона. Мне надо ехать.

Кузина подняла лицо и, глядя ему в глаза, замотала головой.

— Надо, Лона! Меня ждут.

Она лишь опять вцепилась в него и зарыдала совсем в голос.

Мартин просунул руку под капюшон, погладил её маленькое ушко, щёчку, провёл пальцами по горячим губам и вздохнул.

— Вам нужно быстрее в тепло. Иначе простудитесь.

Маделона не поднимая лица, снова замотала головой и только сильнее стиснула его руками.

Кромфингер вынес из каюты его котомку:

— Не нужно тебе туда, парень! И нам тоже туда не нужно. Даже за целый фунт золота не нужно! Жизнь дороже. Девушка права. А Бог милостив. Может, всё и обойдётся, — и накинул котомку на плечо Мартину.

Мартин снова взял личико Маделоны в ладони. Пальцами вытер ей слёзы. Несколько раз поцеловал. И прижал её к себе.

— Вы не поедете туда? — шёпотом спросила Маделона, снова заплакав.

Мартин медленно покрутил головой. Кузина, всхлипывая, шёпотом засмеялась и уткнулась ему в грудь.

— Я весь порт оббегала, пока вас нашла. Думала, вы уже уехали…

— Лона! — позвал он.

Кузина подняла голову.

— Откуда ты здесь?

— Папа пришёл в гостиницу и сказал, что вы решили ехать туда.

— Как в Амстердаме оказалась?

— Так с папой приехала.

— А почему в контору с ним не пришла?

— Не решилась… — она снова уткнулась ему в грудь.

«Не решилась… — подумал Мартин. — Вот тебе и «атакующий стиль»!

— Лона, ты ведь никогда больше не будешь злиться, правда?

Она посмотрела на него, шмыгнула носом и помотала головой.

— Будешь злиться, бить собак или поклонников – буду мазать тебе лицо сажей, — он улыбнулся. — Как тому злому привидению. Договорились?

Кузина закивала и снова заплакала.

— А если я попробую написать тебе любовную поэму на немецком? — спросил он с усмешкой. — Поколотишь?

— Поколочу! — встрепенувшись, хрипло проговорила Маделона и улыбнулась сквозь слёзы. — Я же не знаю немецкого… Пиши на голландском, — и погладила его по щеке. — Ты так хорошо пишешь. Твоё письмо было таким добрым!

— Добрым? — удивился Мартин.

— Очень! Я так много раз его читала, что выучила наизусть!

— Хочешь, я напишу тебе ещё письмо?

— Когда? — она с испугом подняла на него глаза.

— Сегодня же. И отправлю его курьером тебе в гостиницу.

Маделона не ответила, только снова уткнулась ему в грудь и глубоко вздохнула.

Мартин увидел, как по улице, не узнавая их и озабоченно глядя вдаль, спешит Лэрка с плащом в руках – несомненно, для Маделоны.

Он снова взял ладонями лицо невесты и посмотрел ей в глаза. Маделона улыбалась. И губами подхватывала дождевые капли и слёзы, текущие по щекам.

А моряки так и продолжали смотреть на них, думая каждый о чём-то своём. Быть может, вспоминая что-то своё, былое. Быть может, мечтая о чём-то своём, ещё пока не сбывшемся. Только это «что-то», как бы оно ни было «своим», как правило, удивительно похоже у всех людей, доступных для земной любви и земной любви достойных.


КНИГА ВТОРАЯ


ГЛАВА I. ПУСТЬ ОНА БУДЕТ ЖИВА


Бонифас вывел коня из стойла. Мерин, увидев хозяина, радостно заржал и зафыркал.

— Он сегодня вёл себя неважно, ваша милость: побил копытом калитку.

Мартин легонько похлопал коня по шее, заглянул в глаза, погладил по морде. Потом протянул ему ладонь с горочкой соли:

— Он прав. Я припозднился. Уже давно пора на прогулку.

Мартин запрыгнул в седло.

— Я его кормлю, я его пою, я его чешу, мо'ю, даже лакомствами угощаю, а он всё равно вас любит больше, — проворчал Бонифас. — Вот почему так?

— Так ты у него и спроси.

— Балуете вы его, — буркнул Бонифас и, изменившись в лице, сказал: — Миньер Мартин, два слова.

— Чего тебе?

— У вас служит один малый… Я бы ему не доверял. И вам бы ему не доверять. Глаза у него такие…

— Какие?

— Какие… Как плесень на старом хлебе!

Мартин внимательно посмотрел Бонифасу в глаза.

— А почему ты считаешь, что ему нельзя доверять?

— Он… — Бонифас подумал, подбирая слово. — Он вилявый какой-то.

— Это как?

— Ну… хитрый очень.

— Ну, в делах хитрость – это не так уж и плохо. Наши конкуренты тоже хитрят.

Бонифас фыркнул:

— Когда пива выпил в меру, тогда не так уж и плохо. А когда изо дня в день перепиваешь, то однажды свалишься в канал и утонешь. Он из тех, кто, вот так постоянно хитря, однажды сам себя перехитрить может.

Бонифас выдержал взгляд Мартина:

— Вы только не подумайте, ваша милость, что у меня на него какая-то обида есть. Это я так. Как вижу, так и говорю, — и, поглядев на небо, сказал: — Тучи нависают. Как бы дождь не пошёл. Вы бы плащ прихватили.

— Ничего! Мы недолго.

— Ага! — усмехнулся Бонифас. — Знаю я эти ваши «недолго».

Мартин слегка тронул бока коня каблуками, и тот зашагал привычной дорогой к Харлемским воротам* на западе Амстердамского порта, встряхивая гривой и довольно печатая копытами мостовую.

----------
* Ха'рлемские ворота – ворота в городской стене Амстердама, от которых начиналась дорога Амстердам-Харлем.
----------

— Что, застоялся? — Мартин легонько похлопал коня по шее. — Ну, уж прости, что задержался. Много дел было.

Выехав за ворота, они пересекли канал Сингел* по мосту. Сингел, по сути, был одним из старых крепостных рвов, опоясывавших Амстердам. За ними, за рвами, тянулись вдаль, на запад, на юг, на восток, бесконечные польдеры. Они едва возвышались над поверхностью воды, были не застроенными и совершенно безлесными, за исключением участка за Харлемскими воротами, и казалось, что линия горизонта здесь искривляется точно так же, как в открытом океане. Амстердам давно уже стал тесен для стремительно растущего населения, и осушаемые упорными трудолюбивыми голландцами обширные пространства, ранее занятые болотами и озёрами, обещали уже через десяток лет заметную прибавку в площади.

----------
* Си'нгел – канал в Амстердаме, одним концом соединённый с заливом Эй, другим – с рекой Амстел. До 1585 г. являлся городским рвом, опоясывавшим городские стены.
----------

Дорога вдоль Сингела и Амстела* по краю польдеров, нарезанных на делянки геометрически ровно, словно куски некой исполинской лепёшки, была любимым местом Мартина для конных прогулок. Его шестилетний мерин Ве'нтус тонко чувствовал состояние хозяина и переходил с шага на рысь или галоп, или снова на шаг, стоило Мартину лишь слегка изменить посадку в седле, едва натянуть или отпустить поводья или добавить в голос иные нотки.

----------
* А'мстел – река в Северной Голландии, впадающая в залив Эй, в устье которой расположен город Амстердам.
----------

Здесь на дорогах людей было мало, и Мартин, не опасаясь затоптать зазевавшегося прохожего, ненадолго бросал Вентуса вскачь, и они стремительно проносились по берегу, едва не взлетая над деревянными мостиками, переброшенными через узкие каналы между делянками. В эти моменты Мартин наслаждался скоростью, свистящим у висков ветром и ни о чём не думал. Потом они снова переходили на шаг, и в голову Мартина приходили мысли, временами умиротворённые, временами беспокойные. А временами возвращалась и память.

***

Однажды вечером в дверь их конторы громко, настойчиво постучали. Мартин и Петерс, готовившиеся ко сну в своих комнатах, быстро спустились вниз. Томас открыл дверь. В уличных сумерках посетителя было трудно разглядеть, и Петерс, подняв свечу повыше, спросил:

— Кто вы и что вам нужно?

— Прошу прощения. Мне бы видеть его милость Мартина ван Бохенвейка, — прозвучал низкий хриплый голос.

У Мартина, стоявшего за спиной Петерса, забилось сердце. Он отстранил Петерса, придвинулся к незнакомцу и, вглядываясь в его лицо, взволнованно спросил:

— Я – Бохенвейк! Вы… у вас… что, есть новости о моём отце?

Мужчина снял шляпу, прижал её к груди и, немного помедлив, отрывисто ответил:

— Да.

У Мартина упало сердце. Радостные вести таким голосом не произносят. Он повернулся, прошёл в форхёйс и поставил свечу на стол.

— Войдите! — пригласил Петерс незнакомца. — Может, назовёте себя?

— Ваша милость! — позвал незнакомец, глядя в спину Мартину. — Я Олаф Кромфингер, шкипер. Не помните? Вы хотели нанять меня для поездки в Фиртерпен около месяца назад.

Мартин обернулся:

— Кромфингер? Да, помню. Конечно, помню!

— Присаживайтесь к столу, шкипер, — Петерс тоже поставил свою свечу на стол, положил руку Мартину на плечо, заставил его сесть и сел сам. — Рассказывайте.

Кромфингер тоже опустился на стул и глянул на Мартина:

— У меня дурные известия, миньер Бохенвейк.

Мартин молча смотрел на пляшущий огонёк свечи. Шкипер перевёл дух:

— Ваш отец умер.

Мартин никак не отреагировал.

— Откуда сведения? — спросил Томас.

— Я ходил туда со своими ребятами.

Петерс нахмурился:

— Туда?

— Не беспокойтесь, — почувствовал его напряжение шкипер. — Мы на берег не высаживались.

— Как вы узнали о судьбе Коэна ван Бохенвейка?

— Докричался до бродяги, околачивавшегося на берегу. Посулил ему три гульдена и послал разузнать обо всём. Возвратившись, он крикнул, что умерли и сам ван Бохенвейк, и все четверо его слуг.

Мартин закрыл глаза. Кромфингер вздохнул:

— Я думал заработать на этом рейсе и надеялся вернуться с добрыми для вас вестями…

В комнате повисла тишина.

— Что там в городе? Что известно? — спросил Петерс.

— Смерть. Увечья на лицах и руках вроде тех, что на мне. И голод, — моряк надел шляпу. — Я хотел кинуть бедняге обещанное серебро, а он попросил взамен дать ему еды. Мы отдали всё, что у нас было. Море неспокойное, шумное. Кричал ему – аж охрип. Неудивительно, миньер Бохенвейк, что вы не узнали мой голос.

Мартин открыл глаза:

— Благодарю вас, шкипер.

— За то, что горе принёс? — хмыкнул Кромфингер. — Пойду я.

Шкипер поднялся. Мартин посмотрел на него:

— Неизвестность мучила бы меня и дальше. Если б не обещал не ездить туда, я бы сам поехал, невзирая ни на что. Не морем, так верхо'м.

Петерс покачал головой, глянув на Мартина.

— Я заплачу' вам, — сказал шкиперу Мартин. — Триста гульденов будет достаточно?

— О! Вы очень добры, ваша милость… Хватило бы и тридцати.

— Триста!

— Благодарю. Вы очень щедры.

— Вы их честно заработали. Я сейчас принесу деньги.

Мартин хотел было встать и пойти за деньгами, но Петерс, снова положив руку ему на плечо, удержал его и обратился к моряку:

— Заплачу' я. Скажите, Кромфингер, вы хорошо знаете внутреннюю Голландию?

— Ещё юнгой в этих водах ходил. Уже тридцать лет, пожалуй.

— Не хотите ли работать у меня?

Шкипер усмехнулся:

— Сердечно благодарен за предложение, миньер…

— Гер Петерс.

— …гер Петерс. Но… мне дорога' моя независимость. После стольких лет работы по найму я насмотрелся и натерпелся всякого. Я полноправный член цеха. Мой старенький буер даёт мне достаточно средств на жизнь. Я не богат, но на хлеб, селёдку и пиво всегда есть монета.

— От моих предложений редко кто отказывается, будучи в здравом уме. Ну а дуракам я предложений не делаю. А ваш буер… ваш буер вы продадите потом, когда заработаете у меня достаточно, чтобы подумать над покупкой собственного галиота*.

----------
* Галио'т – здесь: парусное-гребное одно-, полутора- или трёхмачтовое плоскодонное судно для прибрежного плавания или рыболовства, появившееся в Голландии в XV в.
----------

Петерс посмотрел на задумавшегося шкипера, хитро сощурившись:

— Вы рано задумались о галиоте, Кромфингер. Вы ещё не приняли моё предложение… Знавал я одного торговца лесом из Антверпена. Его товарищ предложил ему вложить все деньги в торговое предприятие по доставке пряностей с Востока. Лесоторговец думал, думал, решил не рисковать и отказался. Ушло судно и пропало. Товарищ его разорился, стал нищим. «Какой я молодец, что я не принял его предложения!» – хвалил себя довольный торговец лесом. И вдруг через год пропавшее судно возвратилось, доверху наполненное перцем, мускатом, корицей, гвоздикой. И стал его товарищ вмиг одним из богатейших людей Амстердама. «Какой же я дурак! И почему я не принял его предложения?» – с досадой спрашивал себя лесоторговец. Завидовал, мучился, и вдруг видит: в порту поднимаются к небу столбы дыма и языки пламени. «Что там такое?» – спрашивает он бегущих людей. «Кажется, корабль с пряностями горит!» – кричат ему. «Святая Мария, какой же я всё-таки молодец, что не принял его предложения!» – подумал довольный лесоторговец и аж заплясал от восторга. Во-от. Пляшет он, скачет, как вдруг прибегают мальчишки из порта и кричат ему: «Ваши склады с лесом в порту полыхают!» Торговец лесом так и упал как подкошенный. «Господи! Дурак же я, дурак! И почему я не принял его предложения?!» – плачет, рыдает, волосы на себе рвёт от отчаяния. Сгорели его склады, сгорел, как порох, весь его лес, и стал он нищим. Пришёл к нему товарищ, ставший богатым торговцем пряностями, и предложил ему служить у него весовщиком, чтобы с голода не умереть. На этот раз бывший торговец лесом согласился сразу. И всякий день, получив жалование, он закатывает глаза и думает: «Боже, ну почему я, дурак, принял лишь второе его предложение? Принял бы первое – тогда эти проклятые склады сгорели бы не у меня, а у другого олуха!»

Шкипер улыбнулся и хмыкнул:

— Право же… И каково же ваше предложение?

Петерс довольно осклабился и поднял палец:

— Во-от. Теперь можно и поговорить, и договориться. Где ваши люди?

— Матросы? Тут, на буере, у причала.

— Кликните их сюда. И пусть один из них бегом бежит в трактир, закажет пива покрепче, закусок повкуснее. И чтобы всё было погорячее и побыстрее!

Проснувшись на следующее утро с тяжёлой головой, Мартин в окно увидел, что уже едва ли не полдень. В полном недоумении, почему его никто не разбудил, он принялся поспешно одеваться, и вдруг сообразил, что будить его не стали нарочно. Он какое-то время сидел на кровати полуодетым, постепенно осознав, что находчивый Томас затеял вчерашнюю пирушку в какой-то степени больше ради него, чем для того чтобы заполучить к себе ещё одного опытного моряка. Томас устроил пирушку, чтобы не оставлять его, Мартина, одного со страшной мыслью о том, что теперь он – сирота.

Мудрый добрый Томас! Он блистал за столом, как хороший артист на богатой ярмарке, весь вечер шутил, рассказывал истории, подтрунивал над моряками, быстро добившись их расположения, и подливал всем – и Мартину тоже – крепкого двойного пива. Мартин быстро захмелел. Он то хохотал над забавными рассказами Петерса и моряков, то вдруг начинал рыдать, то снова смеялся.

Первый раз в жизни Мартина развезло от выпитого, и он совершенно не помнил, как оказался в своей комнате.

Да, теперь он сирота. Но от осознания этой тяжёлой истины сердце не сжалось так мучительно, как вчера вечером, когда шкипер принёс скорбную весть. Словно сердце успело смириться с ней за то время, пока он валялся на кровати в пьяном забытьи.

Мудрый добрый Томас! Он знал, что утром Мартину обязательно будет легче, и сделал всё, чтобы утро для Мартина наступило сразу после вечера, минуя ночь с её мыслями, лишающими сна, и снами, не приносящими облегчения. От чувства благодарности к Петерсу и от горя Мартин заплакал. Он опустился перед распятием.

«За что, Господи?» — спрашивал он Христа.

Как это несправедливо: потерять отца, едва его обретя. Как жестоко! Наверное, вот так же стоял перед распятием отец в день его рождения, когда умерла мать. И он, наверное, тоже спрашивал: «За что?» И всё-таки, как это по-детски: спрашивать о чём-нибудь Бога, нисколько не надеясь, что в измождении повисший на кресте Христос когда-нибудь что-нибудь ответит.

Когда Мартин успокоился, то сразу спустился в форхёйс. Петерс отложил бумаги, отстранил мастеров, с которыми обсуждал дела и спросил, вглядываясь в его покрасневшие глаза:

— Ну, как ты?

Мартин дёрнул плечами и сказал:

— Томас, там голод. Нужно хоть немного помочь людям. Давайте подумаем, как это сделать!

Петерс внимательно посмотрел на него, кивнул головой и махнул мастерам, чтобы шли по своим местам.

— Спрашиваешь, как это сделать?.. Баржу нужно загрузить продовольствием и отправить туда. У нас же есть несколько старых посудин, которые уже едва ли не троекратно вернули нам деньги, которые мы потратили на их покупку. Эй, кто-нибудь, позовите Олафа Кромфингера из того корытца напротив! — крикнул он в окно и, повернувшись к Мартину, вполголоса сказал: — Я думаю, что не ошибся в этом парне, уговорив его работать на нас.

Скоро явился шкипер, который накануне вечером тоже с некоторым трудом – с помощью своих матросов, которые были ничуть не трезвее – вернулся на свой буер после застолья. Томас показал жестом, чтобы Мартин и Олаф сели за стол.

— Олаф, надо будет перевести баржу с продовольствием в Фиртерпен, чтобы спасти от голода людей, оставшихся в живых. Баржу потащит на буксире краер с опытным капитаном. Баржу нужно будет выбросить на берег. Пусть потом северяне там её и сожгут, когда разгрузят. Капитан на парусник найдётся. Нужно найти рулевого на баржу. До того как баржа сядет на мель у берега, рулевому нужно будет спрыгнуть с кормы в воду и вплавь добраться до лодки, которую спустят с краера. Возьмётесь? Подумайте.

Кромфингер выслушал Петерса, задумчиво почесал затылок и спросил:

— Когда выходим?

Петерс довольно улыбнулся, всем своим видом показывая: «Я и не сомневался».

— Давайте прикинем. Сейчас же начнём покупать зерно, муку, масло, – что там ещё? – что есть в наличии в порту, чтобы не таскать это издалека. Здесь же купим живых кур. Я прикажу пригнать из Занстрейка пару барж. Надо будет их проверить и дать срочный ремонт. Дня через два та, которая будет в лучшей сохранности, прибудет сюда. Грузить будем днём и ночью. Так что, если будет благоприятный ветер, выход дня через четыре. По возвращении нужно будет стать на рейд в Пампусском заливе. Недели на две, не меньше. Чтобы убедиться, что зараза не проникла на судно.

Кромфингер кивнул. Петерс поднялся:

— Пойду в ратушу: этому богоугодному предприятию и город должен помочь деньгами, да и другие промышленники и купцы тоже.

Он положил руку на плечо Мартину:

— Я утром отправил письмо твоему дяде. Сообщил ему обо всём.

***

Мартин верхо'м на Вентусе миновал южные ворота Регулирспорт.

Он прекрасно понял, что Бонифас, говоря о «малом» с глазами «как плесень», имел в виду Хюберта Гротеприма. Хюберт по-прежнему занимался контактами с возможными контрагентами, посылался Томасом на разведку планов конкурентов и клиентов, на выведывание тайных подробностей чужих договоров, на негласную оценку платёжеспособности и надёжности возможных партнёров. Иногда он вёл предварительные переговоры в тех рамках, которые ему очерчивал Томас. Делал Хюберт всё это виртуозно, и Томас не скупился, оплачивая его совсем непростой труд. С Мартином Хюберт был неизменно вежлив и почтителен. Если Мартину требовалось передать Хюберту какие-то инструкции от Петерса, тот, как говорится, схватывал всё с полуслова. Он хорошо ладил с мастерами и другими помощниками Петерса, но при этом всегда держался особняком. И если бы кто задал Мартину вопрос, есть ли у Хюберта друзья, Мартин затруднился бы ответить определённо.

Острый ум и весёлый нрав сочетались в характере Хюберта с решительностью и смелостью, и всё это порождало в нём немалую оборотистость и великолепную изобретательность. И Мартин, размышляя о словах Бонифаса, впервые задумался, что же удерживает Хюберта, чтобы не перейти ту острую грань, за которой человек решительный, смелый и изобретательный впадает в самоуверенность, безрассудство и изворотливость.

Из прибрежной травы с шумом внезапно выпорхнула какая-то птица. Вентус от испуга шарахнулся и захрапел. Мартин погладил лошадь по шее:

— Ну, чего ты? Это просто птица. Это совсем не страшно. Вот, видишь: я не испугался. И ты не бойся. Есть, друг мой, вещи действительно страшные. Только тебе, лошадь, этого не понять.

***

Нет ничего лучше, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, чем тяжёлый физический труд. И Мартин тогда, в середине того страшного апреля, чтобы забыть о своём сиротском горе, трудился на погрузке мешков с продовольствием, помогая опытным, крепким и жилистым портовым грузчикам. Он быстро уставал, и отдыхать ему приходилось каждый последующий раз дольше, чем предыдущий, но, отдохнув, он вцеплялся в очередной мешок и с упорством муравья тащил на баржу.

Сначала грузчики встретили его враждебно:

— Эй, ты! Чего ты тут забыл?

— А ну, положи мешок и пошёл отсюда!

— Да пусть грузит, сколько сможет! — удержал остальных самый рослый. — Подзаработать парень хочет. Пару монет дадим.

— Я не за деньги, — буркнул Мартин, сбросив мешок на палубу.

— О! Помощь привалила! Теперь мигом справимся! — пошутил один из грузчиков.

— Парень, смотри, в канал не свались с этим мешком, — усмехнулся другой.

— Ага! Позавчера в канале один пьяница утоп, вот и схватит тебя утопленник за щиколотку, — поддержал третий.

Грузчики понятия не имели, что молчаливый хмурый подросток в простой одежде, которая тут же запачкалась пылью и мукой, мальчишка, упрямо таскающий мешки на своей спине, – отныне хозяин не только наскоро отремонтированной баржи, которая стои'т у них под погрузкой, но и семи других барж, пяти небольших каботажных судов, кузницы и литейной мастерской в Ластаже, верфи, трёх ветряков, канатного и парусного цехов в Занстрейке – имущества, способного приносить более десяти тысяч гульденов дохода ежемесячно. А если бы вдруг узнали, то ещё неизвестно, чему бы они изумились больше: тому, что рядом с ними на погрузке надрывается сам владелец, или пролетевшему мимо табуну летающих ослов. Но к тому времени как грузчики устали сами, они начали уважительно поглядывать на Мартина, похваливать его и подбадривать.

— А ты, паренёк, ничего, выносливый!

— Как подрастёшь, давай к нам в артель!

— В долю уже сегодня берём! Честно заработал!

Собственно, и сам Мартин пока не осознавал, что он владелец и хозяин. Он, пока таскал мешки, не особо обращал внимания на шутки и похвалы грузчиков. Ему было не до того.

Умер отец. Умерли слуги. Наверняка, умерло множество знакомых и не очень знакомых горожан. Но оставалась неизвестной судьба других дорогих ему людей. Он вспоминал фигурку измождённого старика на картине, и перед его глазами вставали такие же худые, такие же измученные голодом и болезнью Рулоф, Руд, Андреас, девочка с улицы Линдебоох, старый оружейник, добрый и мудрый священник отец Якоб. И она. Ленкен. Рыбацкая дочь с глазами, пахнущими свежим морем.

Во время пирушки Мартин, хмелея, таращился на шрамы на лице Кромфингера, вспоминал моряка с бельмом на глазу и думал, что же страшнее: смерть, разом освобождающая от всех страданий, или страшная бугристая маска на всю оставшуюся жизнь вместо нежной белой бархатистой кожи, тонкой и полупрозрачной, как крылья мотылька. Он вспоминал глаза Ленкен, вспоминал, каким милым ему казалось её личико, какой доброй была её улыбка, какими изящными – её длинные пальцы. Неужели же беспощадная болезнь отнимет всё это?

Мартин отгонял от себя страшное видение, взваливал на спину очередной мешок и тащил его, мысленно повторяя слова молитвы, обращённой к Господу и Святой Марии, чтобы они спасли рыбацкую дочь, заслужившую милость своей ангельской добротой, хотя бы от гибели. Умри она – это означает, что где-то, на каком-то неведомом вечно светлом клочке земли, на каком-то вечно радостном сказочном островке навсегда, на веки вечные перестанет всходить Солнце.

Жизнь дороже. Болезнь отнимет красоту, может ослепить, но он был уверен: болезнь не отнимет красоту её души.

Господь милостив, и в его воле не дать болезни убить человека. Но сейчас там ещё и голод. Он тоже губит людей. А вот победить голод всесильный Господь не может. Это могут только люди. Поэтому они и грузят сейчас продовольствие для всех несчастных. И для Ленкен тоже, если она ещё жива. Пусть только она будет жива! И Мартин, резко сбросив ношу со спины на палубу, поспешил на берег за следующим грузом. «Я буду грузить, пока есть силы!»

— Ну, сколько уже мешков погрузил? — с улыбкой спросил его один из грузчиков.

— Я не считал, — хмуро ответил Мартин.

— Почему? — удивился такой серьёзности на мальчишеском лице грузчик.

— Гружу без счёта.

Грузчик не нашёл, что сказать в ответ.

Мартин задержался перед кучей мешков, чтобы перевести дух и вытереть пот со лба, вдруг услышал оклик: «Мартин!» — и вздрогнул от неожиданности. Резко обернувшись, он увидел: к причалу спешит Маделона с полотенцем и кувшином в руках.

— Мартин!..

Маделона подошла вплотную. Она заглядывала в его глаза и улыбалась, но улыбалась какой-то несчастной, измученной улыбкой. Мартин залюбовался своей невестой: пунцовые губки блестели, румянцем налились щёки.

«Наверное, опять бежала полдороги. Лона-стрекоза…» — подумал он, с улыбкой разглядывая её личико.

— Ты устал? — спросила Маделона.

Он не ответил, а только наклонился, чтобы утереться о полотенце, которое она держала в руке.

— Осторожно! — Маделона одёрнула руку. — Тут кусок горячего пирога.

Она огляделась вокруг, ища глазами, куда можно было бы присесть. Но вокруг были сложены горой лишь пыльные мешки да стояло несколько ящиков, сколоченных из грубых досок. Мартин сделал ей знак чуточку подождать, быстро сбегал на баржу за суконной курточкой, которую, разгорячённый работой, скинул с себя, и постелил её на одном из ящиков.

— Садись! — хлопнул он ладонью по ящику.

Маделона села, поставила кувшин на землю, развернула полотенце, в котором оказалась салфетка с пирогом, и протянула полотенце Мартину. Он с удовольствием вытер лицо и сел рядом с ней.

— Устал? — повторила вопрос Маделона.

Мартин очень устал. В своём стремлении как можно меньше отставать от крепких взрослых мужчин он рисковал надорваться, как загнанная лошадь. Но в то же время ему вдруг стало очень легко. Ещё минуту назад не груз, а переживания больше давили на него. Давили, будто могильная плита, а сейчас они словно растворились. Отца у него больше нет. Увы! Но он не одинок! У него есть дядя. Насмешливый, ироничный, но родной человек. Есть Томас. Умный, тактичный и очень добрый. Как Себастьен. Только в одежду Томаса вместилось бы не меньше полутора Себастьенов. И ещё есть она, его невеста, влюблённая и преданная Маделона, которая сидит сейчас рядом и заботливо заглядывает ему в глаза.

— Устал немного, — с улыбкой ответил он, подхватил кувшин и стал жадно пить, делая большие глотки. Напившись, Мартин поставил кувшин обратно, глубоко вздохнул и уронил голову ей на плечо.

У Маделоны перехватило дыхание. В этом движении Мартина были и благодарность, и вера, и признание её своей. Совсем своей. Обнять и поцеловать мальчик может любую девочку, которая понравится. Но положить вот так голову на плечо он захочет только совсем родной: любимой сестре или своей невесте. В её душе вдруг заплескалось целое море нежности, и если бы она не боялась спугнуть это неожиданное, но такое желанное чудо, она бы схватила руками его голову и стала бы целовать, целовать, целовать его осунувшееся лицо. Но Маделона сидела неподвижно, почти не дыша, и слёзы ручьями покатились из её глаз.

Мартин глубоко вздохнул, выпрямился и с улыбкой посмотрел на неё.

— О! — улыбка сползла с его лица. — Ты что? Лона!

Теперь она положила свою голову ему на плечо:

— Мне было так хорошо! Я чувствовала себя такой счастливой, пока ты отдыхал у меня на плече!..

Мартин взял полотенце с её колен и, осторожно промокая её слёзы, шутливо сказал:

— Какая ты у меня плакальщица! Сейчас накличешь дождь, как в тот день, когда я хотел уехать домой. А нам ещё до твоей гостиницы идти!

Маделона тихонько засмеялась:

— Не буду больше.

Он на секунду приобнял её:

— Как хорошо, что ты приехала!

— Правда? — встрепенулась Маделона.

— Ну конечно! С чем пирог?

— С сыром и пуляркой.

— Какой я голодный!.. Ты сама-то ела?

Она улыбнулась и помотала головой:

— Без тебя не хотелось.

Мартин аккуратно разломил пирог пополам.

Пирог был очень свеж и очень вкусен. А то, что приходилось запивать из кувшина, не было для них таким уж большим неудобством. Грузчики ходили мимо них и, ничего не понимая, таращились на одетую в очень дорогую одежду красивую девушку, уплетавшую пирог вместе с их юным товарищем, испачканным мукой.

Домой Маделона и вконец уставший, но упорно отработавший всю смену Мартин шли вместе. Шли неторопливо, изредка посматривая друг на друга и улыбаясь. Он был благодарен ей не только за то, что она приехала, не только за то, что принесла еду и питьё так вовремя, не только за то, что она пришла за ним, когда их, уставших грузчиков, сменила другая артель, но и за то, что она не спрашивает, зачем он самолично грузил на баржу эти мешки.

А Маделона даже и не подумала спросить об этом.

Когда она узнала от отца, что умер Бохенвейк-старший, она не могла найти себе места. К ней вернулись её страхи, что теперь Мартин уж точно сорвётся в Фиртерпен, заразится там оспой и погибнет. Она металась по дому и ничего не ела, и Эмпен, видя её состояние, счёл разумным как можно быстрее отправиться с ней в Амстердам.

Уже в Амстердаме узнав от Петерса, что Мартин решил лично участвовать в погрузке продовольствия, Маделона было хотела сразу бежать к нему, но опомнилась. Подумав, что' может понадобиться сейчас Мартину, она схватила кувшин со свежим светлым пивом, стоявший в конторе, полотенце, на котором он стоял, и поспешила в порт, по пути заскочив в пекарню и взяв в долг кусок свежего пирога. Увидев издали, что Мартин таскает мешки, Маделона почему-то этому не удивилась. Она была до слёз рада, что видит его, и всё прочее её просто не интересовало.

Мартин и Маделона дошли до конторы. Как оказалось, Эмпен с дочерью остановились в гостинице с другой стороны канала, прямо напротив.

— Моё окно вон там, на втором этаже, — показала рукой Маделона.

— Ну а где моё, ты ещё не забыла? — с улыбкой спросил Мартин.

— Помню! — улыбнулась она, но вдруг опустила глаза и погрустнела.

— Что с тобой?

Маделона закусила губу и посмотрела на него исподлобья:

— Ты не поедешь туда?

Мартин взял её руками за плечи и легонько тряхнул.

— Скажи: я обещал тебе?

— Да… — почти беззвучно, едва выдохнув, ответила она

— Вот! Помни! Я. Тебе. Обещал, — он улыбнулся и поцеловал её в щёку.

На следующее утро у Мартина болели все мышцы, даже те, о существовании которых он и не подозревал. И всё же, наскоро перекусив, он поспешил в порт. Грузчики встретили его восторженными воплями.

— Ну, парень, ты даёшь!

— Вот железный мальчишка!

— Ты, малец, сегодня не надрывайся так, как вчера. Побереги себя немного. Мышцы-то вон не зря плачут.

Мартин улыбнулся. Сначала он действительно отдыхал после каждой ноши подольше. А один раз даже на мгновение задремал. И привиделось ему в дрёме грустное личико Ленкен. Кровь враз прилила к его лицу. Очнувшись, он подскочил, словно пружина, схватил мешок и потащил его на баржу, забыв о болях в теле.

Весть о том, что предприятие «Бохенвейк и Эмпен» отправляет еду в районы, заражённые оспой, со скоростью грома разнеслась по Амстердаму, и краер с загруженной баржей, которую вытаскивали в залив несколько гребных судов, провожала в порту целая толпа. Ещё бо'льшая толпа встречала краер, вернувшийся через полмесяца обратно. Весь экипаж был здоров, чувствовал себя прекрасно и заслуженно звенел золотыми в своих кошельках. Кромфингера знакомые шкиперы приветствовали как героя и тут же утащили его на руках. В кабак.

Амстердамские купцы, смертельно боявшиеся отправлять свои суда на север, хоть и подключились к предприятию и пожертвовали достаточно денег, и могли бы тоже считать себя именинниками на этом празднике, всё же ревновали к всеобщей доброй славе Петерса и Бохенвейка-младшего. Как-никак, именно эти двое вдохновили горожан на это милосердное дело.

Петерс немедленно отправился распорядиться начать загрузку второй баржи. Мартин пошёл в порт с ним.

Остолбеневшие грузчики были потрясены, когда в явившемся вместе с Томасом статном молодом человеке в дорогом костюме, которого им представили как хозяина, с изумлением узнали своего юного приятеля Мартина. И хорошо, что в тот момент в небе над ними не появился ещё и табун летающих ослов…

***

Мартин доскакал на Вентусе до дальнего ветряка, днём и ночью качавшего воду из обнесённых дамбой польдеров в медленно, почти незаметно текущий Амстел, и соскочил на землю. Это было место, где он всегда давал отдохнуть своему Вентусу, чтобы потом отправиться в обратный путь.

Мартин сидел у подножия мельницы. Ветряк поскрипывал. Вентус пощипывал траву на берегах канальчиков между делянками польдера. Временами в Амстеле плескала рыба.

Можно ли привыкнуть к шуму перенаселённого города? Конечно! Но даже привыкнув к суете и гомону, непрерывному движению и вечному напряжению, сто'ит вырваться вдруг в тишину, и сразу понимаешь, что глаза и уши, душа и сердце, оказывается, уже давно умоляли о пощаде, жаждали хотя бы недолгого отдыха: послушать безмолвие, полюбоваться покоем, подышать им и впитать его впрок.

Мартин не переставал скучать по родным местам. Здесь, под Амстердамом, вместо высоких дюн распластались плоские польдеры, на которых и глазам не за что было зацепиться. Вместо леса, в котором водились бы дикие звери – пока ещё бесплодное бывшее озёрное дно, на сырой и зыбкой, пропитанной влагой поверхности которого не то что строительство ещё не велось, но даже и деревья ещё не способны были расти. Здесь были совсем другие запахи. Совсем иначе кричали местные чайки. И вместо моря, притихшего и притаившегося, мерно ли танцующего, или рвущегося в буйстве, – спокойный залив Эй и безмятежный сонный Амстел.

Уже прошло четыре года, как умер отец. Сошла на нет оспа на севере, всё-таки проникнув окольными путями и в Амстердам. Но здесь болезнь по какой-то неведомой, прямо-таки непостижимой причине не принесла таких несчастий, как в Фиртерпене. Состояние заболевших было вполне сносным, на лицах большинства горожан оспа оставила лишь слабые метки, и только. И паника, было вспыхнувшая в Амстердаме, сравнительно быстро угасла по мере уверенного выздоровления практически всех, кто подхватил заразу в числе первых.

Прошло уже четыре года, а Мартин так и не поехал в Фиртерпен. Хотя уже не было смысла держать слово, которое он дал Маделоне. Ведь после того как они с Маделоной сами переболели оспой, она могла не опасаться за его здоровье – всем известно, что дважды в жизни оспой не заболевают. И всё же он не мог решиться.

Много раз он представлял себе, как приедет в родной Фиртерпен. Как войдёт в Алкмарские ворота, пройдёт по площади, дойдёт до родного дома. Как откроет дверь, как войдёт в форхёйс и остановится перед картиной, на которой добрые люди окликают несчастного обездоленного старика. Как поднимется на балкон посмотреть на море. Как осторожно откроет дверь отцовской комнаты. Может быть, отец всё же оставил что-нибудь специально для него? Может быть, это будет какая-то вещица, принадлежавшая его матери? Или какой-нибудь знак? Не мог ведь отец не вспомнить о нём перед смертью! Нет, не мог! Никак не мог!

Потом он пойдёт на кладбище, на могилу отца. Там будет камень. Холодный камень, если будет плохая погода. Или тёплый, если будет солнечно. Тяжёлый прямоугольный камень, всю беспощадную тяжесть которого ощущает не тот, кто покоится под ним, а тот, кто безмолвно стоит рядом или опускается перед ним на колени.

Существуют и другие камни. Как тот, с отверстием, округлый и гладкий, умещающийся на ладони. Такие камни дарят на счастье. Такой подарок есть и у него.

Пойдёт ли он затем за дюны, к морю? Зачем? Увидеть её? А если её там не будет? Будет ли он искать её дом? Если будет искать – то обязательно найдёт. И что потом? Ну, постучит в ворота, в дверь, в калитку – что там у них? И выйдет кто-то… кто-то неузнаваемый после болезни. Совсем не узнаваемый. От вида которого захочется кричать и бежать, бежать, бежать до изнеможения, чтобы свалиться без сил и забыться, только чтобы не сойти с ума…

Случается так, что человек боится самого себя. Боится увидеть в себе нечто неожиданное. Бывает, боится обнаружить в себе труса или подлеца. Или боится навлечь на себя гнев Господень, когда, не выдержав, не совладав, не захотев сдержать свою руку, уже совсем готов лично покарать мерзавца вопреки Божьей заповеди. Или боится навлечь на себя гнев Божий рвущимся из души стоном, в котором, как в сгустке – беспамятство, нестерпимая мука и проклятие Ему…

Прошло уже четыре года, а он так и смог решиться на эту поездку. А ведь это немногим более полутора десятков голландских миль*, которые вполне можно было бы осилить верхо'м на коне за один-два световых дня. Но дело не в расстоянии. И дело не в страхах Маделоны или её ревности. Дело в нём само'м, в сжавшемся змеиной спиралью ужасе в его душе, страхе потерять мечту, питавшую его желание и жажду жить.

----------
* 15 голландских миль – это около 75 км.
----------

Любил ли он Маделону? Конечно. Конечно! Какой бы из нас, нормальных мужчин, не ответил бы любовью той, которая любит и заботится, преданна и верна, глаза которой улыбаются и излучают солнечные искры при виде избранника. Которая удивительно красива, наконец, и при этом достаточно умна и порядочна, чтобы не использовать эту свою красоту, как паук использует свою паутину.

А Ленкен… Ленкен – это безнадёжно далёкая мечта. Воздух. Свежий воздух. Чистая вода во время жажды. Пусть она останется жива! Пусть с ней ничего не случится! Пусть будет счастлива. Пусть выйдет замуж. И пусть мужем у неё будет хороший парень. Только такой и должен, и может быть рядом с ней.

Ведь женился же он сам в прошлом году.

И это было событие! Эмпен, пока подрастала дочь, мечтал устроить её свадьбу в Антверпене, чтобы блеснуть богатством и щедростью в кругу своих знакомых. Но увидев, что мало кому известный в Антверпене Мартин ван Бохенвейк стал настолько знаменит и уважаем в Амстердаме, тут же передумал.

Венчание состоялось в Амстердаме, в церкви Святого Николая. Солнце ярко светило в витражи высоких окон, и яркие разноцветные лучи создавали на каменных плитах пола сказочную мозаику. Играли оба орга'на, пел хор, в храм набилась масса народу. Дорожку через площадь до церкви перед женихом и невестой и пол в самой церкви усы'пали цветами, на часть из которых не поскупился Эмпен, другую часть – подарил муниципалитет, а третью, по-разбойничьи улюлюкая и вопя, амстердамская детвора понадёргала в чужих садах.

Мартин стоял у алтаря, с замиранием сердца ожидая, когда в храм вступят Эмпены. И наконец открылись двери, и – по знаку регента – хор и играющие в унисон с ним орга'ны грянули так, что у Мартина кровь прилила к лицу. Эмпен вёл дочь к алтарю, шагая неторопливо, важно и степенно, Маделона же, улыбаясь и не сводя глаз с Мартина, на полшага опережала отца, отчего забавно казалось, что это не отец ведёт дочь к жениху, а наоборот.

Эмпен и Маделона остановились перед Мартином, и хор замолчал. В полной тишине гордый рыцарь ван дер Эмпен переложил руку дочери ему в ладонь, хотел сказать напутствие, но, взглянув на них обоих, не смог выдавить из себя ни слова.

Мартин, забыв обо всём, любовался невестой.

Раньше он видел её в строгих бархатных костюмах. Видел в шляпе и без неё. Видел испачканной сажей, видел чистенько вымытой. Видел плачущей и смеющейся. Видел испуганной и радостной. Видел с хитрой рожицей стреляющей из лука, видел промокшей от дождя и слёз. Видел сидящей на ящике в порту с пирогом на коленях и гордо восседающей верхо'м на красивой лошади.

Теперь перед ним стояла, словно само олицетворение красоты и счастья, волшебная принцесса из тех сказок, которые показывали кукольники на ярмарках притихшим, очарованным детишкам в родном Фиртерпене.

Щёки Маделоны горели румянцем, яркие губы были приоткрыты в лёгкой улыбке, глаза светились радостью. Она дышала так, что заметно вздымались даже складки кружевного покрова, упавшего с плеча ей на грудь. На ней было очень богатое платье из гранатового и бежевого шёлка, волосы были распущены, на голове красовалась золотая диадема в виде небольшой короны, в ушах были богатые золотые серьги, а шею и правое запястье украшали те самые жемчужные ожерелье и браслет, которые ей купил Мартин в день помолвки на ярмарке в Фиртерпене. Ожерелье с браслетом обошлись тогда Мартину совсем не дорого, но для Маделоны весь её наряд из драгоценной материи с золотыми заколками, подвесками, ажурной диадемой, украшенной самоцветами, не стоил и десятой части этих скромных жемчужных украшений.

Мартин держал её прохладную маленькую руку на своей горячей ладони и грустно улыбался.

«Эх, не дожил отец до этого светлого дня, — думал он. — Как бы он был счастлив!»

Снова запел хор, и мелодия, как стая птиц, вспорхнула и закружилась под сводами церкви. Началась праздничная литургия, и Мартин, увлечённый строгостью обряда, отвлёкся от своих горьких мыслей. Но во время проповеди, которую священник читал с амвона*, воспоминания об отце снова вернулись. В это же самое время Маделона светилась счастьем, Эмпены улыбались, слушая священника, и Мартину стало неловко за своё хмурое лицо. Он решил вспомнить что-нибудь радостное, чтобы ни в коем случае больше не грустить. И вспомнил…

----------
* Амво'н – возвышение в христианском храме, с которого читают тексты из Священного Писания, произносят проповеди; в католическом храме часто – в виде кафедры или маленького балкона, к которым ведут лестницы.
----------

Он вспомнил историю, как-то рассказанную Петерсом, про то, как именно здесь, под этими сводами, в этом самом храме, на этих самых каменных плитах один обманщик просил прощения у другого за фальшивую монету, а тот, в свою очередь, у первого – за поганое пиво из бочки с крысой. Он представил двух стоящих на коленях рыдающих болванов. Причём второй болван сквозь плач начинает понимать, что его запоздалая честность после мессы неизбежно выйдет ему боком и быть ему битым до полусмерти. А первый при этом изо всех сил сдерживается, чтобы его не вывернуло наизнанку в храме Господнем перед всем собравшимся народом.

Представил Мартин эту сцену и понял, что ему самому сейчас нужно собрать все силы, чтобы удержаться и не рассмеяться в тишине замершего храма на середине торжественной церемонии. Делая над собой неимоверные усилия, он вперился глазами перед собой. Смех распирал его так, как пар распирает чугунный котёл, а он вытягивал лицо и выпучивал глаза, стараясь унять рвущийся наружу хохот.

В этот момент тучный священник с некоторым трудом сошёл с амвона, направился к жениху и невесте и вдруг увидел, что весь пунцовый Мартин как-то странно, испуганно-немигающе смотрит на нижнюю часть его облачения. Священник страшно встревожился, всё ли на нём надето должным образом, однако почему-то побоялся глянуть вниз, через брюшко, ожидая увидеть там нечто ужасное. Но когда Мартин, продолжая пристально глядеть на него, вдруг стал раздувать щёки, священник не выдержал, запаниковал, резко повернулся к алтарю и наконец осмотрел себя спереди, а заодно и сзади, испытав при этом неимоверное облегчение сродни тому, какое он испытал однажды в юности, когда, будучи министрантом*, едва дождался окончания мессы и успел-таки разрядить своё внутреннее орудие в предназначенном для этого месте.

----------
* Министра'нт – в Католической церкви: юноша, прислуживающий священнику во время мессы и иных богослужений. До середины XVI в. обязанности министрантов исполняли только лица, посвящённые в низшие ступени духовенства.
----------

Маделона заметила, что с Мартином творится что-то непонятное.

— Что с тобой? — испуганным шёпотом спросила она.

— Одну историю вспомнил, — шёпотом же ответил Мартин, разразившись при этом похожим на смех кашлем.

— Какую историю? — недоумевала Маделона.

Но в это время к ним вернулся священник и так сурово и с таким укором глянул на Мартина, что тот напрочь забыл, над чем только что смеялся.

— Чадо Божье Мартин, чадо Божье Маделона, — обратился к ним священник, — скажите со всей искренностью, пришли ли вы в Храм Божий по доброй воле и свободны ли вы в желании связать себя супружескими узами?

— Да! — кивнул Мартин и посмотрел на Маделону.

— Да, — тихо сказала Маделона, прижала руку с жемчужным браслетом к груди, и глаза её заблестели.

— Готовы ли вы сохранять верность, любовь и быть помощниками друг другу и в болезни, и во здравии до тех пор, пока всепоглощающая смерть не разлучит вас?

Когда священник задал этот вопрос, Мартин вспомнил, о чём он думал, когда услышал от отца о предстоящей на следующий день помолвке. Тогда он поднимался с кружкой молока и пирожками по лестнице, чтобы накормить голодную Маделону, и думал о том, что отныне и навсегда уже не в праве заботиться только о самом себе.

— Да! — снова кивнул Мартин.

— Да! — уже громче ответила Маделона.

Священник соединил их руки и громко провозгласил:

— Quod ergo Deus coniunxit, homo non separet! Auctoritate Ecclesiae universae coniungo vos in matrimonium et benedico vobis unionem maritali! In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti!* Amen!

----------
* Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Властью вселенской Церкви соединяю вас в браке и благословляю ваш супружеский союз. Во имя Отца и Сына и Святого Духа! (лат.)
----------

Снова запел хор и заиграла музыка. Мартин держал за руки свою красавицу жену, будучи не в состоянии отвести глаз от её сияющего личика. Мать Маделоны плакала, вытирая глаза кружевным платочком. Сам рыцарь ван дер Эмпен был растроган настолько, что прикрыл от посторонних взглядов глаза рукой. Прослезился стоявший рядом с ним холостяк Петерс. Смеялась и плакала Лона. Текли слёзы и у Мартина.

Каждый помнит, если есть что вспомнить: в эти минуты явственно слышишь и чистые голоса ангелов под сводами, и шелест их белоснежных крыльев вокруг, и веришь: снизошли! Веришь в то, что вечное счастье возможно, и радуешься тому, что веришь в это. Особенно сильно это ощущают те, кто бесконечно влюблён, и те счастливцы, чьи долгие годы надежд, поисков, усилий и самоотречения, как им кажется, наконец увенчались достойной наградой.

Новобрачных на выходе из церкви народ осы'пал цветами и пшеничными зёрнами. Из больших корзин городской детворе раздавали лакомства. А новобрачные держались за руки и ощущали удивительные сладостные токи, текущие через это благословлённое Господом соединение.

Молодожёнов ждал свадебный пир, длившийся целую ночь, с музыкой, танцами и многочисленными заздравными песнями, на котором в качестве главного блюда был выставлен здоровенный бык, начинённый дичью и овощами. По обычаю, над пиршественным столом для отпугивания злых духов подвесили живого петуха, но Мартин немедленно приказал отвязать несчастную птицу, и счастливчика всю ночь кормили с рук и поили вином, так что он потом чуть ли не до полудня спал, валяясь поперёк груди у одного из настолько же пьяных гостей.

Мартин и Маделона сбежали с пира, как только гости основательно напились. Их ждал собственный, тайно купленный на деньги Эмпена и самого Мартина небольшой трёхэтажный дом, в котором семнадцатилетняя Маделона отныне становилась хозяйкой.

Они, взявшись за руки и накрывшись заранее приготовленными тёмными плащами, бежали из трактира до самой двери дома, чтобы их не поймали гости, которые не преминули бы запросить какой-нибудь нелепый выкуп, а может, и не один. Перед домом Мартин подхватил молодую жену на руки и осторожно перенёс её через порог, чтобы, по традиции, обмануть злые силы, увязавшиеся за невестой, и отправить их по ложному следу. Потом прикрыл плечом дверь, вошёл в тёмный форхёйс, опустил Маделону на пол, крепко её обнял и прижал к себе.

Жена… Маделона гладила его лицо ладонями – щёки, лоб, губы, – и он целовал ей руки.

— Что за историю ты вспомнил на венчании? — шёпотом спросила Маделона. — Мне показалось, ты хочешь расплакаться.

— Наоборот, я старался не расхохотаться! — улыбнулся Мартин.

— Расхохотаться? — удивилась Маделона.

— Да… Я подумал об отце. Он так хотел нашей с тобой свадьбы. И чтобы отвлечься от мыслей о нём, я решил вспомнить что-нибудь весёлое. И вспомнил один забавный случай, который произошёл в этой самой церкви…

Мартин рассказал историю о двух обманщиках. Маделона шёпотом рассмеялась и прижалась к нему. Он наклонился и поцеловал её в лоб, в глаза, осыпал поцелуями её щёки, подбородок, губы…

На улице послышался приближающийся шум, свист, гам, и грохот железной утвари. Мартин и Маделона затаили дыхание, глядя на окна.

— Лови их! — орали на улице.

— Ищи их!

— Найдём и заставим танцевать до утра!

— Не могли они далеко убежать!

— В контору! В конторе они! Кто знает, где контора?

Подвыпившие гости с зажжёнными факелами пробежали мимо.

— Только бы никто из них не свалился в канал… — покачал головой Мартин.

Для них двоих начиналась «неделя белого хлеба»*.

----------
* «Неделя белого хлеба» – то же, что и «медовый месяц» у русских и у других народов; период первых недель после свадебной церемонии.
----------

***

Мартин поднялся, потянулся. И всё-таки здесь, у дальнего ветряка, хорошо отдыхается. Хотелось бы ещё посидеть, да пора обратно. Его день невероятно насыщен – не зря сегодня он опоздал на прогулку. Предприятие расширилось настолько, что Томас был вынужден нанять ещё двоих агентов в дополнение к пронырливому Хюберту, взять Мартина себе в помощники и начать обстоятельно вводить его в курс всех дел, а на место Мартина нанять трёх толковых, но нищих бывших студентов для работы с бумагами, один из которых, самый старший, по имени Ламберт, был очень сообразительным, быстро учился и схватывал всё на лету.

Работа работой, но Мартин при этом считал для себя обязательным интересоваться книжными новинками, много читать и размышлять над прочитанным. Кроме того, он регулярно ходил в тир или тренировался во владении шпагой. Его постоянным партнёром стал дон Мигель, незаконнорождённый потомок некоего испанского гранда*, тридцатилетний забияка и дуэлянт, сбежавший из Испании от неминуемого наказания**.

----------
*  Гранд – титул представителя древнего сословия высшей испанской феодальной знати, аналогичный английскому и французскому «пэр».
** Дуэли были обычным выяснением отношений между дворянами, а поскольку незаконнорождённые потомки дворян не наследовали дворянский титул, то за поединок с дворянами им могла грозить смертная казнь.
----------

Но теперь у Мартина были и иные обязанности, кроме работы. Он теперь – хозяин дома. Его ждёт к ужину жена Лона. А в кроватке – маленький сын Тим протянет к нему ручки и засмеётся своим удивительно заразительным смехом, когда отец, взяв его на руки, начнёт подбрасывать высоко вверх к непреходящему ужасу молодой мамы.

Да, пора домой! Его ждут. И это замечательно! Это счастье, когда тебя ждут!

***

Как он волновался, когда Маделоне предстояло явить миру новую жизнь! Внешне он старался выглядеть спокойным, чтобы лишний раз не волновать жену. Улыбался, гладил её руки. При этом в его мозгу метались обрывки мучительных мыслей – одна тревожнее другой. И Лона по отчаянно пульсирующим венам у его висков поняла его состояние.

— Всё будет хорошо! — прошептала она, чтобы успокоить мужа. — Всё. Будет. Хорошо. Я знаю! Ты веришь мне?

Мартин улыбнулся:

— Верю!

— Иди и верь! — погладила Лона его по щеке.

Старая Лэрка мягко закрыла за ним дверь.

У себя в комнате Мартин ходил от окна к двери. Временами ему удавалось отвлечься, но затем опять возвращались ужасные мысли о судьбе собственной матери. И каждый новый звук, доносившийся из комнаты Маделоны, заставлял замирать сердце в его груди. И он снова изо всех сил старался успокоиться: то хватал том Вийона и читал вслух стихи, то опускался на колени перед распятием и бормотал молитвы, сцепив руки под подбородком.

Дверь раскрылась без стука. Вошёл Петерс.

— Пойдём, Мартин! Пойдём, пойдём!

Томас был настойчив. Он увёл Мартина на улицу, и обычная амстердамская суета немного отвлекла молодого мужа.

— Давай просто погуляем по улице вдоль канала, — предложил Томас.

Мартин было запротестовал, но Петерс прервал его тоном, не терпящим возражений:

— Всё, как надо, сделают женщины. Я слышал от них, что свечи в комнате Маделоны горят синим огнём, так что всё в порядке*. А у тебя – толковый слуга. Прибежит за тобой. И сообщит ту радостную весть, которую ты с таким нетерпением ждёшь. Мы заходить в кабаки не будем. И вообще, на первое время нужна будет трезвая голова. Напьёмся потом. На радостях.

----------
* В старину в Нидерландах считалось, что голубое пламя свечей свидетельствует о неосквернённости помещения нечистым духом.
----------

Они медленно пошли вдоль канала к порту.

— А я вот до сих пор не женат, — сказал Томас. — А мне, между прочим, скоро сорок пять лет. Если об этом узнают местные сорванцы, то, наверное, не упустят возможность привести мне под окна козлиное стадо или устроить что-нибудь подобное, как делали у меня в деревне со старыми холостяками. Я не рассказывал тебе, почему до сих пор не женился. Никому не рассказывал. Расскажу тебе, — Томас помолчал, усмехнулся и продолжил: — Не женился, потому что влюбился.

— Влюбился?.. Ну, влюбился. Так почему не женился, раз влюбился? — недоумённо спросил Мартин.

— Тут важно, в кого влюбился, — невесело хохотнул Томас.

Мартин помолчал, поглядывая на него, ожидая, когда тот сам продолжит.

— Я в юности был… не таким, конечно, красавчиком, как ты, но довольно симпатичным. По крайней мере, совсем не таким толстым, как сейчас. И нравился я многим девицам. Мой отец присмотрел мне одну с хорошим приданым. Девица ничего себе. И лицом недурна была. И добрая, и весёлая. Наверное, хорошая жена бы вышла для меня. Только…

Петерс сделал долгий выдох.

— …Только однажды у реки, что текла рядом с нашей деревней, нам, троим друзьям, повстречались две незнакомые девицы, на вид постарше нас года на два. Они сперва состроили нам глазки, стали шептаться о чём-то и как-то довольно непринуждённо посмеиваться, поглядывая на нас. Вели себя они действительно очень уж свободно, но на продажных девиц совсем не были похожи. Наша троица была не из робких, и приведись нам встретить не этих двух, а кого-нибудь из наших деревенских девчонок, те бы предпочли удрать подальше. И от наших колючих шуток, и от поцелуев, которыми мы, бывало, награждали своих девиц. Но тут мы все трое почему-то оробели, стояли и просто смотрели на двух незнакомок. И не потому, что они были явно старше нас. И не потому, что были незнакомыми. Нет! Подобная чепуха не остановила бы таких озорников, как мы. Что-то было в них такое неуловимое, что мы напрочь забыли, что мы озорники. Теперь-то я знаю, что это было. Теперь-то знаю… Должен сказать, что одна из них была удивительной красоты. И я просто остолбенел, глядя на неё. Я смотрел на неё, и мне нравилось в ней всё. Всё, представляешь? Бывает же такое! И глаза, и рот, и смех, и то, как она двигалась, и как платье на ней сидело. Всё! В тот момент мне было ужасно жаль, что эта красавица сейчас пройдёт мимо, и никакой художник не запечатлеет её сейчас на картине, чтобы отдать эту картину мне на память. Но то, что случилось спустя несколько мгновений, мне вообще показалось каким-то сном. Сказкой какой-то… Девушки посмеялись, пошептались, красавица смело подошла ко мне и… поцеловала меня. Прямо в губы. Представляешь? А потом ещё раз. И ещё…

Томас вздохнул.

— Поцелуи были долгими и сладкими. Я едва не лишился чувств тогда. А красавица отошла от меня к своей спутнице, и они со смехом убежали прочь, оставив в нас в недоумении. Пока мы с друзьями шли к деревне, мы не проронили ни слова. Я – потому что не мог говорить. Просто не мог говорить. А мои друзья, думаю, молчали из-за ревности. Стоит ли говорить, что ни о какой невесте по выбору отца я отныне и слышать не хотел? Каждый день я приходил на берег реки, где её увидел. Весь день с утра до вечера я разговаривал с ней – молча, про себя. И друзья стали меня избегать. Перед сном я засыпал, вспоминая её лицо. Я пытался разузнать, кто она такая и откуда, но безуспешно. Те, кто видел девиц, говорили, что они куда-то уплыли на лодке. Явилась ниоткуда и пропала в никуда…

Петерс замолчал, и некоторое время они шли молча.

— Пойдём в порт! — предложил он. — Я сказал твоему слуге, что мы пойдём в сторону порта. Догонит нас или встретит на обратном пути.

Мартин представил себе историю, случившуюся с Томасом, так ярко, что даже собственное беспокойство о жене перестало быть таким острым. Томас продолжил:

— Отец тогда за ослушание с пьяной злости чуть не раскроил мне череп каминными щипцами. И я, замотав разбитую голову тряпкой, ушёл из родного дома, будь он проклят. Кем только не работал! Старался как мог, и даже умудрился скопить немного денег, чтобы заплатить одному бедному учителю за науку. Учил грамоту и счёт, языки, развивал память. И вот однажды, года через три, на рыночной площади одного славного города, не очень далеко от которого стояла моя родная деревня, вижу двух дам с корзинками. Одна – в очень дорогом бархатном костюме, другая – в бархатном костюме попроще. И дама в дорогом костюме – представь себе! – невероятно похожа на ту, которую я так и не смог забыть. Да что там похожа! Разве могли бы меня обмануть бархат, перья на шляпе, дорогие кружева, если движения этой дамы – это были её движения, голос – её голос, смех – её смех, и глаза – тоже её. Это были те самые губы, которыми, как сладкой отравой, она лишила меня разума…

Томас выдавил из себя смешок.

— Я всё понял. Сразу понял! Скучающая богачка, выданная за престарелого дворянина, решила развлечься. Тайно переоделась со своей преданной служанкой в простолюдинок и стала искать приключений. И нашла. Меня. А может, и ещё кого-нибудь… Боли моей не было предела… Я остановился тогда прямо перед ними, и вся моя былая робость перед ней куда-то исчезла. Она узнала меня не сразу. Но узнала. И когда узнала, то остолбенела, как я тогда, на реке. Не скажу, что она была красивее в дворянском наряде. Нет. Ей шло и то простое деревенское платье. И я снова любовался ей, и считал себя вправе вот так стоять и открыто любоваться ей. Она была прекрасна. И бледна. Видно, понимала, что приключение со мной, так легко сошедшее с рук тогда, теперь может принести и иные, неприятные последствия. В её глазах я ясно разглядел испуг. Она не знала чего ждать от меня. Да к тому же у нас – ты же знаешь? – даже в городах всё у всех на виду, все всё замечают, и огласка никому не нужна, тем более дворянкам. А я… А я просто улыбнулся. Улыбнулся очень по-доброму и учтиво поклонился, чтобы хоть немного успокоить ту, которую так любил. А проходя мимо, задержался и сказал: «Благодарю вас!» Она ответила не сразу. Шевелила губами, словно искала слова и не находила. Лишь хрипло выдавила из себя: «За что же?» «За счастье любить вас, ваша милость», – ответил я ей. Она выронила корзинку и схватилась обеими руками за свой кружевной воротничок…

Голос Томаса дрогнул.

— А потом вдруг произошло то, за что я ей простил её жестокую шутку… Она заплакала. И плакала она не от стыда за то, что' сделала тогда, не оттого, что я своим, надо сказать, всё-таки неосторожным поведением мог вызвать злые толки и сплетни. Нет! Плакала она потому, что не могла ответить на мои чувства. Я это знаю! Я это видел! Она поняла, что для меня эти поцелуи не были невинной шуткой, они стали моей судьбой. Она плакала именно поэтому… И поэтому я её простил…

Мартин посмотрел на Томаса.

— Что, хочешь спросить, люблю ли я её до сих пор? — снова усмехнулся Томас. — Да. Люблю… Ей уже теперь под пятьдесят… Пусть ещё живёт сто лет! Пусть она будет жива!.. А я, тиская какую-нибудь девицу в портовом кабаке, не могу отделаться от дурацкого чувства, что совершаю измену…

«Пусть будет жива, сказал он. То же самое я желал моей Ленкен», — подумал Мартин, поглядывая на Томаса.

Они дошли до порта и остановились на причале, среди суетящихся моряков и грузчиков. Петерс повернулся лицом к Мартину:

— Ну как, смешную историю я тебе рассказал?

— Томас… — неуверенно начал Мартин.

— Ты что, пожалеть меня хочешь? Сочувствие выразить? Слова сострадания произнести? — Томас засмеялся. — Не вздумай! Я счастливый! Кто-то сказал бы, что я сумасшедший. Но не ты. Ты не скажешь. Нет, я счастливый! — он постучал себя в грудь пальцами, потом ткнул в грудь Мартина: — И ты счастливый!

«Неужели он догадывается про Ленкен?» — подумал Мартин с испугом и спросил, чтобы развеять свои подозрения:

— Ты говоришь, что я счастливый, потому что у меня жена – Маделона?

Томас положил руку ему на плечо:

— Это Маделона у тебя счастливая, потому что любит тебя без памяти. А ты счастливый, потому что и ребёнок родился, и жена жива-здорова, — он посмотрел через плечо Мартина куда-то вдаль. — Табличку на дверь из красного шёлка* приготовил, папаша?

----------
* В Амстердаме и некоторых других городах Нидерландов существовала традиция после рождения ребёнка вешать на дверь табличку, обтянутую красным шёлком и обрамлённую кружевами. В случае смерти младенца на дверь вешалась табличка, обтянутая чёрным шёлком.
----------

Мартин услышал позади себя приближающийся цокот подков и резко обернулся.

По улице верхо'м на Вентусе, стоя на стременах, к ним скакал улыбающийся Бонифас, распугивая прохожих и размахивая белой салфеткой…

***

Мартин шёл вдоль Амстела и вёл Вентуса под уздцы. Мерин был очень доволен, что хозяин шагает рядом, и изредка приближал морду к Мартину, слегка трогая его губами. Мартин улыбался и в ответ говорил что-нибудь ласковое.

Мерина три года назад посоветовал купить ему Бонифас, один из тех грузчиков, с которыми он в порту грузил мешки на баржу для бедствовавших в Фиртерпене людей.

Изредка Мартин приходил по делам в порт, и грузчики знакомой артели уважительно раскланивались с ним. У са'мого молодого из грузчиков так и чесался язык спросить, зачем это рыцарь, богатый человек, снизошёл до погрузки мешков в порту.

— Ваша милость, а чего это вы тогда горбатились тут на погрузке баржи? — набрался он однажды смелости.

— Посмотрел на твои мышцы, и захотел такие же, — усмехнулся Мартин.

— Э-э! Так мы по нескольку часов каждый день то бочки катаем, то мешки носим, вот и стали вроде как быки – на каждом по сотне фунтов мяса. Да и зачем вам?

— Всё просто. Родом я оттуда.

— Из Фиртерпена?

— Да… И остались у меня там друзья. Вот и хотел сам им помочь, своими руками. Апостол сказал: «Как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва»*. Понял?

----------
* Новый Завет, Соборное послание Святого Апостола Иакова, глава 2, стих 26.
----------

— Понятно. То-то мы потом рты раззявили, когда вас в дворянском костюме увидели. Вам не с мешками на горбу подобает, а верхо'м на коне.

Мартин усмехнулся.

— На коне, говоришь? Нет у меня коня. Да и некогда им заниматься.

— А что им заниматься? Конюх на что? И мыть, и чесать, и кормить-поить, и навоз убирать. А хозяину лишь выезжать на нём. А вы что, верхо'м и не умеете?

— Умею. Но коня нет.

— Ваша милость! — у грузчика даже глаза загорелись. — У меня есть такой мерин на примете! Хотите, покажу?

— А ты что, в конях хорошо разбираешься?

— С детства с конями вожусь!

— Вот как?.. А в грузчики как попал?

— В слугах был. Хозяин мой умер, имущество за долги пошло. Вот, пока нанялся мешки таскать.

— А родом откуда?

— Из деревеньки под Фалкенбургом*.

----------
* Фа'лкенбург – здесь: деревня в Южной Голландии, в которой с середины IX в. по настоящее время проходит ежегодная лошадиная ярмарка.
----------

— Вот как?.. В слугах, говоришь? — Мартин посмотрел на весёлого парня. — А ну, показывай, у кого коня видел!

— Так это… грузить надо, — улыбка сошла с лица грузчика. — Братву подводить нельзя.

Мартин улыбнулся: ему понравилась совестливость парня.

— Когда закончите грузить, заходи за мной в контору, — сказал Мартин и повернулся, чтобы идти.

— Будет сделано! — с улыбкой отрапортовал парень.

— А тебя как зовут-то? — спросил Мартин, обернувшись.

— Бонифас, ваша милость.

— А ко мне в услужение пойдёшь? И конюхом, и вообще слугой? А?

— К ва-ам? — парень даже остолбенел от неожиданности и через секунду засиял, как начищенная монета: — К вам – с удовольствием!

— Ну вот и договорились. Зайдёшь в контору после погрузки.

Так у Мартина появился и гнедой конь Вентус, и слуга Бонифас.

Прежний хозяин коня, случалось, брал в руку плётку. Мартин же плеть, которую принёс Бонифас, выбросил из дома. Бонифас вздыхал:

— А если не станет слушаться, как совладать?

— Сам же говорил, что лошадь толковая, — отвечал ему Мартин. — Раз толковая, должна слушаться голоса. Палку и дурак понимает, — и добавил: — В этом доме даже собак не бьют…

Так и получилось. Вентус, забывший жестокость старого хозяина, души не чаял в новом. И хотя иногда капризничал и показывал характер, но это случалось редко, да и проходило быстро, стоило только Мартину или Бонифасу отвернуться и уйти прочь с деланым негодованием. Ну а для случаев, когда мерин был покладистым и понятливым, в поясных мешочках у обоих всегда были приготовлены или сахар, или соль, или кусочки сдобной булки.

***

Ветряк остался уже далеко позади. Мартин вскочил на Вентуса, и погнал его не очень быстрой рысью. Чуть слева дороги сквозь лёгкий туман виднелись два шпиля южных ворот. Вентус бежал легко. Мартин наслаждался движением.

И вдруг ему на лицо упали тяжёлые капли.

— Эй, друг! — сказал Мартин коню. — Кажется, Бонифас был прав. Похоже, нам с тобой не миновать дождя. Намокнем! А ну, давай прибавим!

Он ударил каблуками Вентуса в бок, и тот перешёл в стремительный галоп. Снова загрохотали подковы по деревянным мостикам. Дорога уже начинала раскисать от всё усиливающегося дождя, и на ней стали образовываться лужи, из которых под ударами копыт взмывали фонтаны брызг.

До южных ворот они доскакали быстро, и Мартин решил сократить путь и ехать напрямую, по улицам города, а не добираться до Харлемских ворот, огибая Амстердам по грязной дороге вдоль Сингела.

Горожане, натянув поглубже шляпы, накинув капюшоны или прикрываясь корзинами, спешили укрыться от дождя в домах. Мартин верхо'м на Вентусе ехал по набережным каналов, мощёных тёсаным камнем, переезжая с берега на берег по аркам каменных мостов.

И вдруг Вентус на крутом спуске с одного из раскинувшихся радугой мостиков, чиркнув подковами по мокрым камням и резко дёрнув головой в отчаянной попытке устоять, упал на бок, придавив Мартину ногу. Мартин не разбил голову о парапет моста только благодаря плотной суконной шляпе.

Из-под перевёрнутой лодки, поставленной на берегу канала на деревянные чурки, раздался многоголосый детский хохот.

— Лошадь грохнулась!

— Вот так свалилась!

— Как свинья на льду!

Вентус поспешил подняться и потащил было Мартина за застрявшую в стремени ногу, но тут же остановился, фыркая и потрясывая головой. Мартин осторожно вынул ногу из стремени и поднялся. У него немного кружилась голова и побаливала нога. Детвора продолжала хохотать.

Мартин, похрамывая, подошёл к Вентусу и погладил его по шее, стараясь успокоить.

— Ничего, бывает, — ласково произнёс он. — Все живы. И на четырёх ногах вполне можно упасть. Говорят, пьяные мухи даже на шести ногах падают. Уже скоро дом, и нам остался только один мост. Пойдём вместе. Не спеша пойдём. Что нам дождь, правда? Ты, мой хороший.

Вентус перестал фыркать и ткнул Мартина в щёку. Дети разом замолчали и через несколько мгновений полезли из-под лодки, как жуки.

— Он ударился, да?

— Ему больно?

Они принялись гладить Вентуса, тот немного занервничал от их прикосновений, и Мартин взял его под уздцы, продолжая поглаживать. А дети гладили его и приговаривали:

— Бедняга!

— Хорошая лошадка!

— У меня есть сухарь. Можно ему дать? — спросил чумазый мальчишка, протянув на грязной ладошке кусок чёрствого хлеба.

— Ты что, свой сухарь ему хочешь отдать? — в свою очередь спросил Мартин.

— Ага!

— Оставь себе. Попробуй дать вот это, — Мартин протянул мальчишке мешочек с сахаром.

Тот высыпал куски сахара на ладошку и протянул коню, но Вентус одёрнул морду.

— Не хочет… — расстроился мальчишка.

— Видно обиделся, что вы над ним смеялись, — пошутил Мартин.

— А разве лошади умеют обижаться? — поразились дети.

— Ещё как! — веско сказал Мартин. — И обижаться умеют, и радоваться, и скучать, и любить умеют. Ладно, лезьте под лодку, а то промокнете насквозь! А мы домой пойдём.

Детвора метнулась в своё убежище. Чумазый мальчишка ссыпал сахар обратно в мешочек и протянул его Мартину.

— Ничего, возьми себе и раздай другим, — улыбнулся Мартин.

Мальчишка мгновение подумал, глянул Мартину в глаза и проворной мышью нырнул под лодку.

— А мне вот что отдали! Во! — донёсся из-под лодки его довольный басок.

— А что это? Соль, что ли? Это что, есть можно? — загалдели дети.

— Ой, как вкусно! — завопили они вразнобой через несколько мгновений.

— Спасибо, миньер! — крикнул мальчишка Мартину вдогонку, на секунду выглянув наружу.

Мартин, слегка прихрамывая, шёл домой, ведя Вентуса за поводья. До дома уже было недалеко.

— Ага! Говорил вам плащ взять! Никогда не послушаетесь! — заворчал Бонифас, когда они вернулись в конюшню при доме. — А почему хромаете?

— На мосту на спуске поскользнулись и упали. Тут, недалеко.

— Ну-у! Ты чего на ногах не держишься? — упрекнул слуга коня. — Хозяина покалечил, дурак!

— Прекрати, Бонифас! — одёрнул его Мартин. — Протри его насухо и говори с ним ласково. Похоже, он тоже головой ударился, когда мы упали.

— Вы и голову ушибли? Ну-у.

Мартин обнял лошадиную морду. Вентус довольно запыхтел.

Дома насквозь мокрого Мартина в объятья заключила жена:

— Мокрый какой!

Мартин обхватил Маделону, приподнял её над полом и крепко поцеловал.

— Это от слёз. Так соскучился по тебе, что всю обратную дорогу проплакал, — плаксивым голосом произнёс Мартин и рассмеялся.

— Я приготовила тебе сухую одежду, — потрепала его по щеке Маделона. — Быстро переодеваться и – к столу! Ужин давно готов.

Мартин поднялся в комнату жены и наклонился над кроваткой сына. Маленький Тим спал, посапывая и надув щёчки. Дождевая капля соскользнула с волос Мартина и упала ему на лоб. Тим вздрогнул всем тельцем, забавно взмахнул ручками, но не проснулся. Мартин едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Он тихонько вышел в коридор и, не обращая внимания на побаливающую ногу, побежал переодеваться. Какое это чудо – семейное счастье с утра до вчера, с вечера до утра и каждый день круглый год!


ГЛАВА II. МЕРИЛО ДОБРОТЫ НАШЕЙ


Наступил конец ноября. Постепенно покрылись льдом каналы, залив Эй, реки и озёра вокруг Амстердама. И народ понемногу готовил коньки.

Самые рисковые уже оставляли на тонком льду первые росчерки, держа на плечах на всякий случай длинную жердь, чтобы спастись, если лёд под ногами окажется слишком слабым. А к началу декабря на лёд высыпали все. Дети в безветренную погоду проводили на льду чуть ли не весь световой день и возвращались на берег, лишь чтобы сбегать домой передохнуть и перекусить. Они катались на коньках или санках, играли в снежки или в «клюшку», ударами изогнутой деревянной палки стараясь издалека попасть круглой чуркой в колышек. Взрослые отложили деловую суету до весны и в свободное время, избыток которого появлялся зимой, тоже наслаждались скоростью, которую дарили ровный лёд и длинные – в две ступни – железные полозья. Трактирщики по берегам разбивали палатки, чтобы народ мог выпить чего-нибудь горячего или горячительного, хлебнуть гюцпот или сжевать пирог, и разводили рядом костры, у которых можно было обогреться.

Мартин и Маделона с сыном тоже выходили на лёд. Трёхлетний Тим на удивление быстро освоил коньки и отчаянно носился наперегонки с куда более старшими мальчишками. Родители только головой вертели, чтобы уследить за стремительным отпрыском, опасаясь, как бы он не столкнулся с кем-нибудь или не налетел на сваю.

В какой-то момент Тим вдруг понял, что потерял родителей из виду, остановился и испуганно закрутился на месте: ворочать головой мешали шапки, надетые одна на другую. Так и не разглядев родных в толпе, Тим сник и понурился. Он стоял, шарообразный из-за многочисленных курточек, надетых на него, сгорбленный, как старичок, и не знал, что делать.

Мартин и Маделона издалека увидели растерянность сына и, посмеиваясь, поехали к нему.

— Тим! — крикнул Мартин. — Тим!

Мальчишка встрепенулся и снова завертелся на месте.

— Тим! — крикнули хором Мартин и Маделона.

Тим наконец увидел родителей, обрадовался, заулыбался и покатил к ним. Собрав все силы, энергично работая руками и всем телом, он всё разгонялся и разгонялся, превратившись в маленький круглый стремительный снаряд на ножках.

Мартин не сразу понял, что сын и не собирается тормозить. Испугавшись в последний момент, что, уклонись он в сторону, сын сделает то же самое, и тут уж не избежать увечий, он лишь присел и вытянул руки вперёд, чтобы смягчить столкновение. Тим влип в отца на полной скорости, сбив его с ног, и оба покатились по льду. Маделона охнула. А Тим, лёжа на спине, разразился довольным хохотом. Он радовался тому, что и родители нашлись, и папу с ног сшиб – чем не настоящее детское счастье?

— Так разгонишься посильнее, и превратимся мы в лепёшки – хлоп, — хохотнул Мартин, лёжа рядом.

— Так! Мужчины, а ну, живо вставайте с холодного льда! — протянула Маделона руки обоим.

Мартин поднялся, подхватил сына, посадил себе на плечи, и, придерживая его за коньки, неторопливо покатил вдоль канала к заливу Эй. Тим с удовольствием поглядывал на всех свысока. Маделона, придерживаясь рукой за Мартина и поглядывая на своих мужчин с улыбкой, скользила рядом. Так доехали они до залива, развернулись и покатили обратно.

Вдруг позади послышались отчаянные крики. Мартин быстро опустил сына с плеч и обернулся.

— Что там? — спросила Маделона испуганно.

— Не знаю, — озабоченно ответил Мартин. — Отправляйтесь домой, я скоро буду.

Он энергично разогнался и быстро заскользил в порт. Маделона подхватила Тима на руки и поспешила следом.

— Что там такое? — спросил Мартин стремительно летевшего ему наперерез мужчину на коньках.

— У Ластажа лёд провалился, люди в воду упали! — на бегу крикнул тот и, резко затормозив у края канала, закричал выглянувшим посетителям кабака, срывая голос: — Лестницу давайте! Скорее лестницу!

Мартин услышал позади себя шёпот:

— Господи, помоги несчастным!..

За его спиной стояла Маделона, прикрыв рукой рот и прижимая к себе Тима, смотревшего на взрослых испуганными глазами.

— Почему вы ещё здесь? — крикнул ей Мартин.

Маделона вцепилась ему в рукав:

— Не ходи туда! Не ходи!!

— Да ну! — Мартин рванулся и, подкатив к другой стороне канала, тоже закричал: — Лестницу! Несите лестницу!

Люди барахтались в воде вперемежку с кусками льда. У краёв полыньи на животах лежало несколько человек, протягивая пешни* и шесты тем, кто упал в воду. Мартин тоже упал на лёд и, извиваясь, как змея, пополз к полынье, толкая перед собой лестницу. Ещё несколько мужчин прибежали, кто с лестницами, кто с баграми, кто с длинными жердями. Те из несчастных, кто был в силах, выползали на лёд самостоятельно, хватаясь за то, что протягивали им спасающие. Тех, кто ослаб и держался из последних сил, цепляли баграми за одежду.

----------
* Пешня' – лом для пробивания прорубей, в XVI в. – с деревянной ручкой и металлическим наконечником.
----------

По каналу к заливу уже примчалась целая толпа зевак.

— Гоните всех отсюда прочь! — закричал кто-то. — Пусть не скапливаются толпой! Лёд тонкий!

Стражники принялись разгонять людей.

— Несите пострадавших вон туда, в кузницу, к огню! — крикнул Мартин, когда всех, кто ещё был на поверхности воды, вытащили на лёд и отволокли подальше от пролома.

— Да я же только что из кузницы! — прохрипел один из спасённых, отплёвываясь от проглоченной воды.

— Томас? Томас!! — кинулся Мартин к лежавшему на льду обессиленному человеку.

Это был действительно он.

— Кто-нибудь, позовите кузнецов, пусть помогут! — закричал Мартин.

— Да мы уже все здесь, миньер Мартин! — отозвались кузнецы.

В жаркую кузницу, которая была ближе всего к месту происшествия, затащили всех пострадавших.

— Гер Томас, как это вас угораздило? — сокрушались кузнецы.

— Что вы все вокруг меня столпились? — кашляя и отхаркиваясь, проворчал Томас. — Займитесь другими несчастными.

— Снимайте со всех мокрую одежду! — скомандовал Мартин.— И несите что-нибудь прикрыть наготу! Есть водка?!

Спасённых, которых оказалось семеро, – и мужчин, и женщин, и детей – раздели, закутали в сухие холщовые мешки и напоили водкой, за которой сбегали в трактир. Женщины плакали. Не досчитались старика.

— Как ты? — спросил Мартин Петерса, присев рядом с ним на лавку.

— Рвало так, что думал: кишки выскочат, — проговорил Томас. — Наглотался воды. Дрянь какая! Самое скверное пиво на свете прямо нектар по сравнению с этой гадостью. Кстати, знавал я одного башмачника из Гааги*. Он ночью спьяну свалился с кровати и угодил головой в собственный ночной таз. И потом, рассказывая всем этот случай, удивлялся, что в тазу было не так уж и много жидкости. Потому как если бы там было столько, сколько он в тот вечер выпил, он бы неминуемо захлебнулся.

----------
* Гаа'га – город на западе Нидерландов, в провинции Южная Голландия на берегу Северного моря; в XVI в. – крупная деревня, не имевшая городских прав.
----------

Исстрадавшаяся от переживаний Маделона нашла Мартина в кузнице и со слезами кинулась ему на грудь.

— Живой…

— И я живой… — отозвался Томас.

— Томас! Милый! Как это случилось?

— Из кузницы в контору с мастером шли, хотели перейти канал по льду. Только пропустили несущиеся мимо нас сани с весёлой компанией, как лёд под их лошадью возьми да проломись! И лошадь в воду провалились, и сани следом. Вижу – из воды рука тянется. Я, дурень, не подумав, кинулся эту руку хватать, а тут и под нами льдина треснула!

— А мастер где, гер Петерс? — спросил один из кузнецов.

— Его из воды первым вытащили. Я, пока бултыхался, видел. Наверняка сразу в кабак греться побежал.

Мартин прижал к себе Маделону:

— Где сын?

— С Лэркой оставила. Плакал, не хотел меня отпускать.

— Ты иди к нему поскорей, а я позабочусь о Томасе.

— Идите оба. Идите, идите, — махнул рукой Петерс. — Обо мне кузнецы позаботятся. Эй, кто-нибудь, сбегайте за сухой одеждой ко мне домой! И ещё водки дайте!

За пропавшего старика поставили свечи в церквях. Спасённые и их родные возносили благодарственные молитвы и не скупились на пожертвования. Об утонувшей лошади, потащившей за собой на дно и сани, никто и не вспоминал, и о неприятном событии, если и не забыли его совсем, то понемногу перестали о нём говорить.

Трое из спасённых слегли с жаром. В том числе и Томас. Быстро угас и умер один из спасённых маленьких мальчишек. И если заболевшая женщина постепенно стала выздоравливать, то Томасу становилось всё хуже. Мартин в церкви, вознося молитвы Господу, теперь особенно горячо просил за Томаса, чтобы ушла его хворь, чтобы вернулось здоровье, чтобы вернулась его жизнерадостность и деловитость.

В первые дни болезни Томас, несмотря на появившуюся слабость, головную боль и начавшийся кашель, продолжал руководить предприятием, держа все нити в своих руках, хотя и стал немного рассеян. Возвращаясь с мороза, он долго надсадно кашлял, а откашлявшись, выпивал стакан водки, и, пьянея, чувствовал мнимое облегчение.

— Томас, надо пригласить лекаря, пусть посмотрит тебя, — однажды сказал ему Мартин.

Томас иронично посмотрел на него:

— Я мальчишкой как-то служил у одного лекаря. Поэтому отлично знаю этих мошенников. Не надо!

— Тогда не стоит выходить на холод! — озабоченно сказал ему Мартин. — Тебе нужно оставаться в тепле. Твой кашель становится с каждым днём дольше и хуже. Разве сам не замечаешь? Буду ездить в Занстрейк я. Сам же меня всему научил!

Томас посмотрел на него как-то жалобно, но спорить не стал.

— Ничего, ничего. Бог даст, начну поправляться! Теперь тебе больше работы будет. Будешь моими глазами. Видишь, как хорошо, что ты теперь знаешь, как работают твои предприятия и как ими управлять, — он улыбнулся, сделав ударение на словах «ты» и «твои». — Значит, так. Отправляйся в Занстрейк… — и он дал подробное задание: что посмотреть, в чём убедиться, что проконтролировать, кого поощрить и кого как наказать, если работы не выполнены должным образом.

И Мартин ездил в Занстрейк, обходил там цеха, ветряки и верфи, разговаривал с мастерами и рабочими, а на обратном пути заскакивал в Ластаж в кузницу и мастерские. Томас, за неделю болезни сильно похудевший, ждал его с нетерпением:

— Ну, рассказывай…

Мартин нанял для него пожилую служанку, которая была готова, в случае необходимости, исполнять и обязанности сиделки. И за большие деньги приобрёл у аптекаря склянку итальянского териака*, принимая который, Томас стал меньше кашлять, заметно приободрился, и, отмахнувшись от протестовавшего Мартина, снова вышел на мороз, чтобы самостоятельно посмотреть, как идут дела.

----------
* Териа'к – (от греч. theriake – зверский, животный) – мнимая панацея от всех животных ядов, появившаяся в I в. до н. э., которой позднее приписывались и профилактические свойства против всех болезней и ядов. Первые териаки готовились из многочисленных разнообразных ингредиентов, в значительной части – лекарственных трав; очень часто содержали опиум, который имеет ярко выраженный болеутоляющий эффект, уменьшает диарею и кашель. Териаки применялись вплоть до третьей четверти XIX в.
----------

Но вернувшись в контору, Томас почувствовал такую слабость, что опустился на пол, не добравшись до стула и не сняв верхнюю одежду. Его отнесли в спальню и жарко натопили её. От териака Томас наотрез отказался.

— Может, кто-то от него и выздоравливает, а мне, как начал его принимать, стала дрянь разная мерещиться. Ну его к чертям!

Мартин, как и прежде, проводил совещания с мастерами в конторе. Томас спускался из спальни вниз, участвовал в обсуждениях и с трудом поднимался обратно. Ему становилось ото дня всё хуже и хуже. Его постоянно знобило, хоть в комнатах всегда было жарко натоплено, мучали одышка и надсадный кашель. Появились острые боли в груди, при кашле он сплёвывал на салфетку сгустки крови.

— Томас, тебе бы полежать, — как-то сказал ему Мартин.

— Не отнимай у меня моего! — проворчал Томас. — Как только я перестану интересоваться нашими делами, знай: это значит, что я уже умер.

Настал день, когда Томас выйдя на площадку перед лестницей, чтобы спуститься в форхёйс конторы, почувствовал, что подняться наверх уже не сможет.

— Эй, кто-нибудь! — в страхе крикнул он.

Служанка Марика бегом прибежала на его крик:

— Гер Томас, вам совсем плохо?

Увидев доброе лицо Марики, Томас немного успокоился.

— Мартин и мастера ещё не пришли?

— Нет.

— Помоги добраться до постели…

Мартин пришёл в контору с мастерами через четверть часа и по озабоченному лицу Марики понял: что-то случилось.

— Что? — спросил он служанку.

— Ему совсем плохо, ваша милость! Слабый очень. Отказывается от пищи.

Мартин бегом поднялся в комнату Томаса. Тот обрадовался Мартину как ребёнок.

— Что-то я совсем ослаб, — просипел он. — Может, кровать в форхёйсе поставить, чтобы я не таскался по лестнице? А?

— Что, совсем плохо?

Томас помедлил с ответом.

— В груди всё огнём горит.

— Ты как хочешь, а я иду за лекарем.

Томас махнул рукой.

Лекарь явился в длинном, до пят, чёрном плаще, платке, повязанном на голову подобно чалме, и очках на носу. Он, глядя поверх очков, покрывшихся инеем в домашнем тепле, медленно, с расстановкой, выставил на столике рядом с кроватью Томаса три бутыли разноцветного стекла, несколько коробочек и мешочков и футляр с аптекарскими весами. Потом уселся на стул рядом с кроватью больного, потрогал лоб, оттянул ему веки.

— Вы заболели, наглотавшись холодной воды. Similia similibus curantur*. Так что, прежде всего: пейте побольше воды горячей. Как можно больше. Пейте, пейте и пейте. Это будет способствовать равновесию сред внутри вас.

----------
* «Подобное лечится подобным» (лат.). Античное представление, основываясь на котором, например, укушенному змеёй давали в качестве противоядия «лекарство», содержавшее змеиное мясо. Главенствовало в европейской медицине в течение многих веков. Используется мошенниками до сих пор, например, для обоснования гомеопатии.
----------

Потом оголил Томаса сверху и, приговаривая что-то, долго проминал пальцами мышцы на груди.

— Я уже не тот, гер лекарь, — усмехнулся Петерс. — Теперь вы, пожалуй, сможете даже нащупать мои рёбра. Ещё неделю назад у вас бы это не получилось.

Лекарь наставительно поднял палец, требуя тишины, и продолжил что-то бормотать.

— Что вы там всё говорите? — нахмурился Томас.

— Это высокая медицина, друг мой. Трактат моего учителя о причинах внутреннего огня и способах его погашения.

— Скажите лучше, есть ли какая-нибудь надежда?

Лекарь не ответил, лишь опять поднял палец и заговорил чуть громче. Мартин, сидевший на стуле у стола, прислушался…

— Tantaene animis caelestibus irae…* — бубнил лекарь.

----------
* Неужель небожителей гнев так упорен? (Вергилий, «Энеида», книга 1, стих 11; пер. с лат. С. А. Ошерова).
----------

— Послушайте, а вашим учителем медицины был, случаем, не Вергилий*? — язвительно спросил Мартин лекаря.

----------
* Пу'блий Верги'лий Маро'н (70 г. до н. э. - 19 г. н. э.) – древнеримский поэт; его произведения считаются вершиной римской классической поэзии. Начиная с раннего средневековья, в течение многих веков на сочинениях Вергилия в Европе учились латинскому языку.
----------

Тот замолчал и покосился на Мартина. Томас приподнялся на постели, одёрнул на себе одежду, посмотрел на Мартина, на лекаря и со вздохом произнёс:

— Я не люблю воду. Ни холодную, ни горячую. А горячее пиво мне не поможет? Вот его я могу выпить сколько угодно, — он взял в руку одну из бутылей и подкинул её на ладони. — Забирайте все эти ваши зелья и убирайтесь отсюда вон. И благодарите Бога, что я добрый человек. Отец этого юноши на моём месте запустил бы этой бутылкой вам в лоб.

Лекарь поспешно собрал свои снадобья и молча удалился. Томас упал на подушку и закрыл глаза, часто и со стоном дыша.

— Пригласить другого? — спросил Мартин.

— Друг мой, что он скажет из того, что мы с тобой не знаем? — произнёс Томас. — Телесные болезни Господь попускает человеку за грехи. Надо исповедоваться. Зови священника.

Мартин долго стоял в церкви и молился. Первый раз в жизни он не верил, что его мольбы о спасении жизни другого человека будут услышаны. Он молился лишь о спасении души. За последние две недели Томас ослаб настолько, что с трудом поднимал руки, чтобы вытереть со лба пот. Пришедшая его проведать Маделона, взглянув на него, едва не лишилась чувств, настолько разительно отличался Томас нынешний от того румяного, энергичного, улыбчивого толстяка, каким он был ещё две недели назад.

Над Томасом совершили обряд елеосвящения*. После слов священника: «Per istam Santam unctionem et suam piissimam misericordiam adiuvet te Dominus gratia Spiritus Sancti, ut a peccatis liberatum te salvet atque propitius allevet»** — Томас даже почувствовал некоторое облегчение и даже вымученно улыбнулся. Но на следующий день ему стало совсем плохо. Он по-прежнему ничего не хотел есть, совсем исхудал и пожелтел. Часто бредил и в бреду иногда звал некую Эвелину.

----------
*  Елеосвяще'ние – таинство православной и католической церквей, заключающееся в помазании тела освящённым елеем, при котором, как считают верующие, человеку подаётся исцеление от душевных и телесных недугов.
** Сим святым помазанием да утешит тебя Господь по великой благости Своей благодатью Святого Духа и, освободив тебя от всех грехов, да спасёт тебя и воздвигнет (лат.).
----------

Случалось, он не узнавал входивших к нему людей и изрыгал ругательства, думая, что к нему снова привели лекаря. А однажды он испугал Мартина, вдруг тяжело поднявшись с подушки и заговорив:

— Ведите, ведите меня к Господу, пусть судит меня! Пусть судит! Но и у меня есть, что ему сказать! Ведите! — протянул руки к Мартину и снова обессиленным упал на подушку.

Глаза его были открыты.

— Томас! Томас! — кинулся к нему Мартин, думая, что тот умер.

Томас закашлялся, закрыл глаза и застонал.

— Как у нас дела? — спросил он, дыша тяжело, с хрипами.

Мартин облегчённо вздохнул.

— Дела идут. Нормально идут.

— Как наши верфи?

— И на верфях всё в порядке. Лесу до весны хватит.

Томас долго молчал.

— Не проводи так много времени около меня… Как бы эта зараза на тебя не перекинулась… А как дела на наших верфях?

— Ты уже спрашивал. На верфях всё в порядке.

— Уже спрашивал? А-а… Значит, всё в порядке. Это хорошо…

Он долго лежал с закрытыми глазами, с трудом дыша. Мартин не сводил глаз с дорогого ему лица, которое за какие-то две недели болезнь превратила в безжизненную маску.

— Мартин… — едва слышно позвал Томас, не открывая глаз.

— Я здесь! — Мартин пододвинулся поближе.

— Мартин… Вот и я покидаю тебя.

— Томас… — начал было Мартин, у которого комок подкатился к горлу.

— Ты знаешь… знаешь что… Ты думай… ты всегда думай, что мы рядом. И я, и отец твой… И твой учитель. Как его?.. Ну тот, француз. И тебе всегда будет легче. Тебе будет легче… будет… легче… А нам… Это нам труднее без тебя. Понимаешь?.. Труднее, но радостно, когда у тебя всё хорошо… У тебя будет всё хорошо… И нам радостно…

На лбу Томаса проступил пот.

— Марика! — крикнул Мартин. — Марика!

В комнату заглянула служанка.

— Зови священника! Скорее зови священника!

— Дева Мария! — перекрестилась Марика и выскочила из комнаты. Её башмаки застучали по лестнице, по полу прихожей. Скрипнула входная дверь, с грохотом захлопнулась, и в доме наступила тишина.

Эту тишину нарушал только один звук. Томас дышал учащённо, с трудом вдыхая и выдыхая воздух. Больше всего на свете Мартин сейчас хотел бы, чтобы случилось чудо, и Томас, вздохнув так глубоко, как только можно, вдруг задышал бы спокойно и легко. Мартин читал молитву за молитвой, со страхом ожидая, что вот-вот Томас обессилеет настолько, что уже не сможет сделать следующего вздоха. Глядя на умирающего друга, Мартин непроизвольно дышал вместе с ним, мысленно помогая вздыматься его груди.

Мартин очнулся, когда от частого дыхания у него закружилась голова. Он салфеткой вытер пот со лба Томаса. Внизу открылась дверь, и на лестнице затопали башмаками несколько человек. Мартин поднялся со стула, встречая священника и его помощников-монахов.

Вдруг Томас хрипло рассмеялся и закашлялся.

— Ты что? — испуганно спросил его Мартин.

— Я помню… Я всё помню! Я обещал… обещал рассказать шутку… на своих похоронах… — он замолк, отдышался и продолжил: — Я вспомнил… Однажды в аду один честный, работящий, старательный чёрт прилёг отдохнуть на раскалённых углях. И приснился ему страшный сон. Будто он умер, и ангелы тащат его в рай!..

***

В Амстердам неожиданно нагрянула оттепель. За окном падал снег. Падал красиво, спокойно, крупными хлопьями. Дети лепили из снега разные фигуры, сооружали даже целые крепости, играли в снежки. Мостовые стали скользкими, и горожане ходили осторожно, не делая широких шагов, некоторые опирались на палку.

Мартин стоял у окна. Смотрел сквозь цветные стёклышки на белый мир за окном. Смотрел сквозь него, ничего не видя.

И от великих только имя остаётся,
Когда – увы! – приходит смерти срок.
Никто не в силах с ней бороться,
Ни у кого нет жизни впрок.
О смерти что ни скажешь – всё банальность.
Всяк, кто живёт, обязан умереть.
Ну, от великих имена остались,
Что ж нам, простым, оставить на земле?*

----------
* Стихотворение К. Смирнова-Владчанина по мотивам «Баллады о сеньорах былых веков» Ф. Вийона.
----------

Сзади его обняла Маделона. Он положил ладони на её тёплые руки.

— Лона. На кого теперь я могу положиться?

Маделона потёрлась щекой о его спину.

— Мой хороший. Нам с Тимом легче. Ведь у нас есть тот, на кого мы можем положиться. Мы можем положиться на тебя. Только на тебя. И твои работники тоже.

— Хватит ли у меня мудрости, чтобы вести дела так, как это делал Томас?

— А ты попробуй представить себе, что Томас рядом, и просто ненадолго вышел. И скоро вернётся. И похвалит тебя за правильно принятые решения.

Мартин крепился, когда Томаса окончательно оставили силы, когда он умирал, глядя на свет невидящими глазами. Крепился, когда Томас последний раз позвал Эвелину, последний раз поднял руку и умер. Крепился, когда его отпевали. Когда хоронили в некрополе* церкви Святого Николая, крепился. Но сейчас не выдержал и заплакал.

----------
* Некрополь – в общем смысле то же, что и кладбище. Плиты пола церкви Святого Николая в Амстердаме являются надгробиями. Под ними захоронены останки нескольких тысяч известных и знатных горожан XV-XIX вв.
----------

— Прости! — тихонько заплакала вослед Маделона. — Сказала что-то не то.

Мартин вздохнул и успокоился.

— Хорошо сказала. Благодарю тебя. Знаешь, просто перед самой смертью мне то же самое сказал сам Томас: «Думай, что мы рядом – и я, и отец, – и тебе будет легче».

Он повернулся к жене лицом и прижал её к себе.

— У меня есть ты. Буду думать о тебе и о сыне. И мне будет легче… Надо идти в контору.

В конторе уже собрались мастера, Хюберт и другие помощники. Кому хватило стульев – сидели за столом, остальные стояли у стен. Когда Мартин вошёл в форхёйс, сидевшие поднялись и все сняли шляпы. Все смотрели на Мартина, и в глазах каждого светился вопрос.

— Гере! — обратился к ним Мартин. — Умер Томас, который был душой нашего дела. С самой первой забитой сваи он руководил всеми нами. Насколько я знаю, уже за год до начала строительства в Занстрейке у него был готов подробный план нашего предприятия. И каким бы нереальным этот план ни казался тогда моему отцу, который под влиянием Томаса вложил в дело все свои деньги, должен сказать, что Томас выполнил всё, что планировал. Его деловое предвидение было просто удивительным. С чего мы начинали? Ремонтировали старые баржи – по сути, дряхлые корыта, – чтобы было на чём перевозить собственные товары, ничего не платя сторонним судовладельцам. А теперь на наших верфях строятся галиоты, краеры и даже каракка. Наши паруса и канаты – одни из лучших в Голландии. Наши якоря раскуплены на год вперёд. Нашими услугами по перевозкам в Германские земли, Скандинавию, Балтику и обратно пользуются десятки купцов. При этом многие из вас работали с Томасом с первых дней. И успех нашего предприятия – это дело не только его, но и ваших рук. Благодарю вас, гере!

Собравшиеся поклонились.

— С самого начала Томас был сторонником хорошего отношения к рабочим. У нас выше плата за труд, но мы и спрашиваем с рабочих строже. Не держим пьяниц, изгоняем тех, кто не держит слово, ленив или небрежен. Томас говорил: наши работники – это тоже наш капитал. Он сам был из простых людей, трудился всю юность и молодость, и потому понимал рабочих, как самого себя. Я знаю, что с годами вы стали видеть в Томасе не столько управляющего, сколько старшего друга. Так сложилась судьба его, что у него так и не появилось семьи, и всю свою данную Богом заботливость он направил на наше дело и на вас, — Мартин подумал и добавил: — И на меня тоже. На сутки остановите все наши ветряки и в знак траура поставьте их крылья косым крестом*.

----------
* По традиции, в провинции Голландия остановленные под углом в 45 градусов мельничные крылья означали глубокий траур.
----------

В комнате стояла полная тишина. Мартин продолжил:

— Всё хорошее, что было создано им в нашем деле, будет сохранено. Теперь поведу дело я. Поведу, как смогу, как сумею. Мне не дано Господом тех качеств, которыми он щедро одарил моего друга Томаса, так что я должен буду больше полагаться на вас, гере. На ваш опыт и вашу мудрость, на опыт и мудрость наших рабочих. Таким образом, ваша роль и роль самых толковых из наших рабочих возрастёт. Поэтому я подниму ваше жалованье и жалованье всем тем рабочим, которые будут расторопными, деятельными, старательными, кто будет подавать хорошие идеи. Вложение в хороших работников – это вложение прибыльное.

Мастера одобрительно загудели. Мартин оглядел собравшихся. Все вокруг были старше него, а кто-то даже намного старше. Но Мартин чувствовал в себе уверенность, словно и правда за его спиной стоял добрый мудрый Томас.

— А теперь, гере, прежде чем обратиться к нашим делам, давайте все помолимся за спасение его души.

***

Мартин, приняв руководство предприятием, в отличие от Томаса, не засиживался в конторе. Ему опротивело сидеть в четырёх стенах ещё в то время, когда он вёл расчёты. И теперь он появлялся в конторе лишь для того, чтобы быстрым взглядом просмотреть счета и ведомости, наскоро прочитать почту и отдать распоряжения. Затем он верхо'м на Вентусе отправлялся в доки, в кузницы и литейные цеха в Ластаже, где, случалось, сам брал в руки молот, щипцы, пилу или топор. В порту он смотрел, как грузятся суда, и перебрасывался парой слов с грузчиками, при этом нередко сам ненадолго подключался к погрузке, с удовольствием разминая мышцы. Цеха, верфи и ветряки в Занстрейке он посещал пару раз в неделю, отправляясь туда на лодке с гребцами или, при хорошем ветре, под парусом.

Иногда в спокойную погоду он с собой брал жену и сына, для которого короткое плавание с одного берега залива до другого было чем-то вроде кругосветного путешествия. В Занстрейке Маделона была не в состоянии уследить за быстроногим сыном, который, вырвавшись на простор из каменного города с его стеснённостью, суетой, шумом, затхлым запахом воды в каналах, не успокаивался, пока не выбивался из своих по-детски бесконечных сил, облазив ветряки и оббегав цеха. Маленький Тим задавал мастерам и рабочим тысячи вопросов, и уже начинал понимать назначение тех или иных механизмов. Рабочие отвечали ему как можно понятнее, заботливо удерживая подвижного мальчишку в опасных местах.

Когда Бохенвейки возвращались в Амстердам, привычно утомившаяся от беготни за сыном Маделона дремала на плече Мартина, сонно поднимая голову, когда лодку бросало волной. Тим крепко спал рядом, лёжа на запасном парусе, а Мартин чувствовал себя бесконечно счастливым, прижимая к себе жену и глядя на приближающиеся стены и дома Амстердама, освещённые заходящим солнцем.

***

Однажды в конце лета, когда прошли дожди и постепенно подсохли дороги, Мартин возвращался со своей обычной верховой прогулки. На повороте к Харлемским воротам он среди привычной разнородной толпы вдруг увидел маленького мальчика в истрёпанной одежде. Подобных детей Мартин видел постоянно и всюду – и в городах, и в деревнях по всей Голландии. Они молили дать хлеба или медяков на дорогах, попрошайничали в трактирах, просили милостыню около церквей. Эти маленькие побирушки были частью повседневной жизни, как дождь, туман или тот же скверный запах от застоявшейся воды в каналах. Мартин подавал милостыню, когда у него были медяки, бросая монетки в протянутые ладошки. Он видел только эти детские ладони. Он привык видеть только их.

Но этот мальчик смотрел ему в глаза. Он шёл рядом с тележкой, которую тащил худой мужчина, накинув себе на плечи кожаные лямки и упираясь ногами в землю. За тележкой плелись двое закутанных в тряпьё детей постарше и женщина с младенцем на руках. На тележке лежал какой-то нехитрый скарб.

В руках у мальчика был посошок, сделанный из корявой палки. Его личико было какого-то нездорового цвета – то ли от грязи, то ли от долгого пребывания на солнце и холоде. Белёсые губы мальчишки были крепко сжаты, отчего его рот выглядел узкой кривой щёлкой. На лбу ребёнка виднелись морщины, как у старика.

Мальчик смотрел Мартину в глаза. И от этого пронзительного взгляда больших тёмных глаз Мартину сделалось страшно. Он вспомнил своего сына, его жизнерадостный заливистый смех, его глаза, сверкающие от счастья жить, румянец на его умытых упитанных щёчках, яркие полнокровные пухленькие губки, почти всегда растянутые в радостную улыбку.

Не поторопился ли Господь, когда создавал этот мир, затратить на его сотворение всего лишь шесть дней? Всё ли учёл он, Всеведающий? Всё ли предусмотрел он, Всевидящий? И так ли хорошо оказалось его творение, что на день седьмой Создатель вдруг позволил себе отдых?

Четырёхлетние мальчишки должны смотреть на мир глазами четырёхлетних мальчишек. Что это за мир, и есть ли право существовать такому миру, на который маленькие дети смотрят глазами, в которых застыла могильная вечность? Чья вина в том, что мир, созданный за шесть дней, оказался настолько непригодным для счастья и радости, что потребовалось создать в противовес ему ещё и рай, а заодно и ад, чтобы люди, мучаясь, знали, что есть муки и пострашнее? Сколько дней потребовалось, чтобы сотворить ад, – не так уж важно. Важно то, сколько дней потребовалось, чтобы сотворить рай! Ибо если он создан на такую же скорую руку, что и наш мир, то всё ли так хорошо там, в раю?

Мартин осадил Вентуса.

— Кто вы? — окликнул он мужчину. — Откуда?

Мужчина с облегчением сбросил лямки и, разлепив потрескавшиеся губы, хрипло ответил:

— Из Петтена, ваша милость.

— Почему уехали?

— Нанялись там дамбы через Зейп строить. После зимнего наводнения восстанавливали. Кое-как построили – денег не хватило. А больше работы не нашлось. Вот и уехали.

Мартин посмотрел на дорогу. По ней к Амстердаму группой шли люди, среди которых было ещё несколько таких же тележек.

— И сколько вас? — спросил Мартин.

— Двенадцать человек. С семьями.

— И все в Амстердам?

— Нет. Кто в Харлем поехал. Кто-то в Хорн подался. Ну а мы – сюда. За нами ещё шестеро с детьми и жёнами.

— Что ж ты думаешь, здесь своих бедняков не хватает?

— Как уж Господу будет угодно… — понурился мужчина.

— Значит, ищете работу?

— Ищем, ваша милость.

— А что умеешь делать?

— Да много чего… Лес рубить, сваи забивать, землю копать, доски пилить. Много чего…

Женщина подошла поближе, почему-то глядя на Мартина испуганными глазами.

— А… почему вы расспрашиваете? — робко спросила она, прижимая к себе ребёнка.

— Говоришь, что годишься на любую черновую работу? — спросил Мартин мужчину, оглядев его худую фигуру.

Тот забеспокоился:

— Вы не глядите, ваша милость, что я такой тощий! Я сильный, жилистый! — в его глазах засветилась надежда. — Последнюю неделю почти нечего было есть. Всё, что было, отдавал детям, вот и отощал. А я – сильный!

Теперь уже десять глаз смотрели на Мартина, не мигая. Младенец на руках женщины тихо захныкал. Женщина принялась укачивать дитя, не сводя пристального взгляда с Мартина. Постепенно стали подходить остальные семьи, но робко останавливались поодаль.

— Детям отдавал, говоришь… А у вас их пятеро, — проговорил Мартин.

— Одного схоронили по дороге… — мужчина произнёс это бесстрастно, как будто речь шла о том, что по пути пришлось выбросить ветхую циновку.

Мартин проглотил ком в горле.

— Сколько ему лет? — кивнул он на мальчика с посошком.

— Четыре, ваша милость.

Личико ребёнка не выражало ничего. Ни интереса, ни любопытства, ни страха. Он стоял неподвижно, словно пенёк, и смотрел то ли на Мартина, то ли сквозь него. Мартин не выдержал этого пронизывающего взгляда и отвёл глаза.

— Работа будет! — твёрдо сказал он мужчине и достал кошелёк. — Семеро с семьями, говоришь? Всем работа найдётся! Я дам вам семь гульденов. Запла'тите сторожам у ворот. Скажете, что вам всем приказано завтра рано утром быть в порту. Что приказал Бохенвейк. Запомнил? Мартин ван Бохенвейк.

— Ваша милость… — начал было мужчина.

Мартин прервал его:

— Мартин ван Бохенвейк… В Занстрейке будет много работы по осушению земель. Там со временем и дома' себе построите, раз топором владеете. Хватит скитаться и хоронить детей по дорогам!

— Ваша милость! — мужчина сложил ладони на груди, голос его дрогнул.

— Остано'витесь в харчевне «Путник», — продолжил Мартин. — Там для вас будет ужин и ночлег. Я предупрежу хозяина и заплачу' за вас. И запомните: ни капли водки! Если кто завтра будет с похмелья, пусть пеняет на себя – прикажу высечь и выгоню из города! Понял ли?

— Понял. Всё понял!.. Ваша милость… — мужчина снял шляпу с головы и прижал её к груди.

Женщина заплакала:

— Мартин ван Бохенвейк… Вы словно ангел Господень… Храни вас Христос, Пресвятая Дева и все святые! И вас, и отца с матерью, родивших вас!

Мартин соскочил с лошади, достал из кошелька деньги и, подойдя к мальчику с посошком, присел, чтобы не сильно возвышаться над мальчишкой.

— Возьми, — протянул он монеты. — Отдай отцу.

Мальчик выронил посошок, сжал руки в кулачки и быстро-быстро заморгал.

— Возьми, возьми! Не бойся.

Мальчик робко взял монеты, продолжая жечь своим потусторонним взглядом душу Мартина.

— А эту палку брось, — сказал ему Мартин, махнув рукой на посошок. — Она тебе больше не понадобится.

Он поднялся на ноги и вскочил на коня.

— Так завтра рано утром в порту! — крикнул он мужчине и наподдал Вентусу каблуками в бока.

Через некоторое время он оглянулся и посмотрел через плечо назад. Беженцы обступили мужчину, который радостно рассказывал им о случайно встреченной удаче и подбрасывал вверх свою шляпу.

Мартин стремительно вошёл в контору, держа в руках рулон картона.

— Соберите мне всех, кто сейчас в Амстердаме. И поскорее, — распорядился он.

Ожидая, пока соберутся мастера и помощники, он ходил по форхёйсу, стараясь успокоиться. Подчинённые приходили и молча садились за стол. Они ещё никогда не видели молодого хозяина в таком возбуждении.

— Гере! Я решил заняться обширным осушением земель в Занстрейке. Разрешения получим. Земля там начинает быстро дорожать. Будем осушать земли и продавать их. Хюберт, приложите все усилия для поиска покупателей. Сегодня цена меньше, чем завтра, а послезавтра будет заоблачной. Предстоит много работы по обваловке* польдеров и строительству дамб. Соответственно понадобится много леса, нужно будет построить несколько ветряков для откачки воды. Понадобятся и много дополнительных рабочих рук. Нужно брать на работу сезонных рабочих, которых сейчас будет множество на дорогах в поисках хоть какого-нибудь заработка. Думаю, лучших работников не найти, особенно если обещать им надёжную работу, а в будущем и собственную крышу над головой. На одном из наших польдеров нужно возвести несколько бараков для рабочих. Этот участок мы потом и передадим им, чтобы строили на нём дома.

----------
* Обвало'вка – окружение чего-либо земляным валом.
----------

Мартин прошёлся по конторе.

— Завтра утром семеро первых рабочих будет в порту. Они идут со строительства дамб вокруг Зейпа. Перевезите их к нам в Занстрейк. Вместе с семьями и со скарбом, который у них будет с собой. Сделайте палатки из парусины. Первое время, пока строятся бараки, пусть живут в палатках. Плати'те им еженедельно по результатам труда. Обеспечьте их рабочим инструментом, продовольствием и добротной одеждой. Женщин тоже возьмите на работу – в цеха. Там тоже работы найдётся немало. И старших детей можно будет привлекать к работам по мере их сил. Наймите вербовщиков, пусть идут по дорогам и по деревням. Пока нужно, думаю, рабочих человек сто.

Он развернул на столе рулон.

— Вот карта Занстрейка с водными пространствами, которые я предлагаю начать осушать. Мастерам и помощникам – давайте рассчитаем количество необходимых ресурсов. С магистратом я договорюсь после. Всё, гере! К делу!

Домой Мартин вернулся позднее обычного. Маделона по его виду сразу поняла, что случилось что-то скверное.

— Что с тобой? — спросила она.

Мартин не ответил, только обнял её.

За вечерним столом он произносил молитву монотонно, без обычной для себя эмоциональности. А потом почти не притронулся к еде. Лона, поглядывая на него с тревогой, жевала какие-то кусочки. Тим ел с аппетитом, уплетая сыр, ветчину, пироги и сладости и запивая свежим, ещё тёплым молоком. Мартин смотрел на сына и улыбался. Радостно, когда у твоего ребёнка хороший аппетит, когда твой ребёнок быстро растёт, когда у него такие быстрые, цепкие глаза, когда у него такая пленительная улыбка.

Лишь ночью, когда Тим уже спал в своей кроватке, Мартин прижал к себе Маделону и, трогая губами её ушко, тихо проговорил:

— Лона, я сегодня возроптал.

— Возроптал?.. На кого?

— Я возроптал на Господа.

Маделона резко приподнялась на кровати.

— Как? — со страхом спросила она. — Что случилось?

— Я подумал, что в нашем мире слишком много боли в наказание за то, что наши предки ослушались и вкусили запретный плод.

Маделона обняла его.

— Милый мой, не нужно! Ты накличешь на себя беду! И на нас с Тимом тоже… Что произошло?

— Представь себе маленького мальчика. Лет четырёх… Нет, я не про нашего сына. Тот мальчик родился не на белых простынях, а под открытым небом на какой-нибудь дерюге. В руке у него – посох. Закутан в тряпки. Наверное, ни разу не ел досыта. Ему года четыре, как и нашему Тиму, но он на полголовы ниже. Я хотел дать ему сахар, который приготовил для коня… Какой там сахар! Ему нужно хлеба, пирогов, мяса! И много, много – чтобы расти! Лона! Его рот… маленький такой рот…как-то перекошен. Я не могу представить себе, как может улыбаться такой рот. Его лицо не умывали уже, наверное, год. Ну, или месяц – какая разница?! И не потому, что его не любят. А потому, что это такая чепуха – грязное лицо, когда пусто в животе, когда на ногах вместо обуви ветошь, обмотанная верёвками, и ветер задувает в дыры в одежде. И он смотрит, Лона, не моргая! Не моргая, представляешь?! Лона, это страшно!

Маделона обхватила его голову руками и прижала в себе. Мартин вырвался.

— Что же происходит вокруг? Что это за мир вокруг нас! Почему нам, людям, приходится исправлять то, что случается по Его попустительству? Ведь если бы Кромфингер не захотел подзаработать и не сходил бы на своём судёнышке в Фиртерпен, мы бы здесь не узнали, что там голод. А если бы мы бы не узнали, они бы там все умерли в голодных муках!.. Что ж получается? Если это сам Господь послал Кромфингера в Фиртерпен, значит, он внушил ему мысль подзаработать? Так, что ли?.. Но Христос и мысли о деньгах – разве это совместимо?..

Мартин даже задохнулся.

— А этот мальчик… Сюда пришла его семья, отец искал работу. Я дам его отцу работу. Дам ещё шестерым таким же. Дам ещё сотне. Но этих обездоленных великое множество повсюду. И я не смогу дать работу им всем! Но не в этом дело… Если мы будем равнодушны к таким, нас накажут на том свете. Если будем заботиться о них, нас, может быть, помилуют. Что ж тогда получается? Они, эти обездоленные, выходит, посланы Богом в этот мир, чтобы Он мог измерять нашу доброту, как столяр доску – линейкой? Так, что ли? Неужели же Ему всё это угодно: то, что они голодают, кутаются в рвань, прячутся от непогоды под тележкой, которую по дорогам таскают в поисках людской доброты? А Он лишь наблюдает, как мы к ним отнесёмся? Они, что, правда нужны Ему именно такие – несчастные, голодные, обездоленные, умирающие, – чтобы оценивать величину нашей доброты?.. Неужели же Ему всё это угодно?!

— Кому? — недоумевая спросила Маделона.

— Господу, Лона, Господу! — почти крикнул Мартин.

Маделона ахнула и прижала ладони к своим щекам.

— Тише, милый, тише… Я не знаю…

— И я не знаю, — уже спокойнее сказал Мартин. — Но хотел бы знать. В городе появилось слишком много людей, которые будоражат народ и кричат, будто Церковь должна покаяться. Хуже всего, когда люди теряют веру. С ней ведь можно потерять и любовь. А это смерть!

Он невесело усмехнулся.

— Знаешь, Томас перед смертью в бреду произнёс слова, которые мне тогда показались страшными: «Ведите меня к Господу. Пусть судит меня. Но и у меня есть о чём его спросить»… Лона!.. Лона, знаешь, а ведь я понял, почему до сих пор не поехал в Фиртерпен, до которого отсюда рукой подать. Даже вместе с тобой, милая моя Стрекоза, не поехал. Потому что боюсь туда ехать. Я чувствую, что, если я туда приеду, у меня тоже появится, в чём упрекнуть Господа, глядя ему в глаза…

Маделона снова прижала его к себе и стала гладить и целовать, как маленького. А он слушал, как бьётся её сердце, и понемногу начал успокаиваться. Сегодня был слишком трудный для него день.

***

Три недели Мартин безвыездно провёл в Занстрейке с мастерами, лично наблюдая, как строятся бараки; как размечаются на местности вехами будущие дамбы и польдеры; как приплывает по воде купленный лес, связанный в длинные плоты; как вбиваются в дно первые сваи; как возводятся остовы будущих ветряных водокачек; как прибывают на строительство всё новые и новые рабочие – одинокие и с семьями. Он приказал возвести новую деревянную церковь и построить школу для детей, чтобы учить их читать и считать. Лишь убедившись, что всё налаживается как надо, он решил вернуться домой.

Обрадованная Маделона буквально повисла у него на шее, когда он отворил дверь. Соскучившийся Тим не отходил от него ни на шаг. Прежде Мартин так надолго не покидал их с Маделоной, и мальчишка боялся, как бы отец снова не удрал работать. Даже свой стул за столом в форхёйсе он, поднатужившись, перетащил на другую сторону и, отодвинув стул, стоявший рядом с отцом, поставил свой на его место. Потом взобрался на свой стул и довольно крякнул.

— А зачем ты стул-то перетаскивал? Просто нужно было пересесть сюда, — засмеялся Мартин, глядя на сына.

Тим изумлённо посмотрел на него, растерянно оглядел всех и рассмеялся. Мартин с любовью смотрел на сына: Тим унаследовал черты лица Маделоны и даже смеялся, точно так же зажмуривая глаза.

— Я видел, на предстоящую ярмарку уже приехала первая труппа бродячих артистов. Пойдёмте все, посмотрим, как они готовятся к представлению, — предложил после обеда Мартин, сам обрадованный возвращением.

Так, всей семьёй, они и пошли на площадь перед ратушей: впереди Маделона, Мартин и крепко державший его за руку Тим, за ними – Лэрка с корзинкой и Бонифас, надевший по такому случаю свой новый костюм. Горожане раскланивались с ними и судачили между собой: все Бохенвейки вышли на прогулку.

На площади уже собрался народ. Со всего города сбежались дети, обступив плотным полукругом будущую арену. А там, не теряя времени, тренировался канатоходец, натянув верёвку на высоте нескольких ладоней от земли. Жонглёры подбрасывали вверх разнообразные предметы. Остальные артисты крепили щиты, громоздили небольшую сцену из привезённых досок и спешно натягивали парусину, чтобы скрыть от посторонних глаз свои приготовления. Чтобы Тиму было видно лучше, Мартин посадил его на плечо. Но, увы, парусиновый полог скоро задёрнулся полностью.

— Это они нарочно показали плясуна на верёвке и этих швыряльщиков, чтобы разжечь интерес у людей, — недовольно проворчал Бонифас. — Хитрые!

Тим с сожалением вздохнул:

— Эх!

— Не печалься! — сказал ему Мартин и опустил его на мостовую. — Ярмарка скоро откроется. Неделю будет идти. И этих артистов увидишь, и другие ещё приедут. И подарков разных тебе купим. Ну, а теперь пошли домой.

Стремглав, с улюлюканьем и воплями, умчались дети, стали расходиться и взрослые. Мартин обратил внимание на маленького ростом седого старика, который тоже смотрел на артистов, а отходя от полога, зло сплюнул на землю и заковылял прочь, опираясь на палку. Что-то в его движениях и походке Мартину показалось знакомым.

— Бафиан? — спросил Мартин вслух самого себя. — Неужели Бафиан?

— Кто это? — поинтересовалась Маделона.

— Кажется, это Бафиан, шут из Фиртерпена. Погоди! — Мартин отстранил Маделону и громко позвал старика: — Йоост!

Старик вжал голову в плечи, словно его ударили, остановился и медленно обернулся.

— Йоост! А я думал: ты это или не ты, — Мартин подошёл к старику.

Бафиан сильно постарел. Прежде румяное круглое лицо отдавало желтизной, щёки ввалились, заострились скулы. С головы свисали слипшиеся седые космы. Одежда на нём была изрядно поношенной.

— Здравствуй, Йоост! — глядя старику в глаза, сказал Мартин. — Ты сильно изменился, но я тебя узнал.

Бафиан молчал.

— Я узнал тебя по походке. Мы мальчишками долго потом повторяли твои шутки.

Бывший шут продолжал молчать.

— Да ты хоть узнал меня? Я Мартин ван Бохенвейк.

Бафиан ничего не ответил. Глаза его смотрели тяжело. Мартин даже подумал, не сошёл ли старик с ума.

— Я вижу, тебе трудно живётся. Возьми! — Мартин вынул кошелёк с деньгами. — Тут двадцать гульденов серебром, — и протянул мешок старику.

Бафиан не шевельнулся.

— Возьми!

Шут уставился на кошелёк, быстрым движением схватил его и спрятал под одежду.

— Спрашиваешь, узнал ли я тебя? — хрипло проговорил он. — Узна-ал. Это ведь твой папаша выгнал меня из Фиртерпена. И я не подох в том проклятом Фиртерпене ни от оспы, ни от голода. Что, думаешь, я его благодарить за это должен? Да будь он проклят, твой папаша! Не мог настоять тогда на своём, чтобы меня повесили! Теперь из-за него приходится шляться по этой проклятой земле, попрошайничать и выковыривать эти проклятые деньги откуда только получится. Чёртов папаша, не мог добиться, чтобы меня повесили! Будь он проклят! — заорал Бафиан, потрясая палкой.

Бонифас встал между шутом и Мартином.

— А ну, проваливай! — показал он свой мощный кулак Бафиану.

Бывший шут сплюнул, мерзко выругался и захромал дальше.

— Неблагодарная скотина, — ругнулся Бонифас. — Ему кошелёк денег дали, а он ещё плюётся.

Мартин вспомнил строки из любимой книги:

Пока был юн артист, он веселил народ,
Теперь состарился – и людям стал противен.
Чем старый павиан их развлечёт,
Коль на него глядят гадливо?
Смолчит, чтоб никого не ранить словом –
Ругнут брезгливо старым гордецом.
Заговорит – все недовольны будут снова,
Сочтут ума лишившимся шутом.

Всё, что ему осталось – клянчить подаянье,
Спины не чувствуя, не поднимая глаз.
Жизнь пронеслась как день один обманный,
И ночь со смертью для него слилась.
И не боялся б вечных мук в аду –
Покончил сам бы с муками на этом свете.
Хотя с чем ни придёт он к Божьему суду,
Артиста всё едино призовут к ответу.*

----------
* Фрагмент из «Большого завещания» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

— У него, Бонифас, под седыми космами на лбу клеймо, — сказал Мартин. — Каково живётся человеку с клеймом, нам с тобой неведомо. Одно только можно сказать: такому, даже если он захочет жить честно, честно жить не дадут. Кому он нужен такой? Кто возьмёт такого на работу? Был бы молод, обладал бы ростом и силой, а то ведь – старик и коротышка, нам с тобой по грудь… Мой отец был против того, чтобы его клеймили. Он говорил: клеймо для Бафиана – это всё равно что смерть.

— Да-а… — протянул Бафиан, глядя в спину ковыляющему шуту.

Руку Мартина схватила маленькая тёплая ладонь. Тим прижался к отцу, хмуро глядя на удаляющегося Бафиана. С другого бока к Мартину прильнула Маделона.

— Это эхо прошлого, Лона. Пусть этот человек идёт с Богом. Помоги ему Христос.

***

Утром следующего дня в дверь Бохенвейков громко постучали. Они только что позавтракали и не успели ещё разойтись из форхёйса. Бонифас открыл дверь.

— Миньера Мартина ван Бохенвейка вызывают в городской суд, — громко отрапортовал посыльный.

Маделона побледнела и взяла Мартина за руку. Мартин улыбнулся ей:

— Да не волнуйся! В суд преступников не вызывают. Преступников туда приводят или приволакивают. Связанными. Или в кандалах.

— Что случилось? — спросил у посыльного Мартин, подойдя к двери.

Посыльный замялся. Мартин вложил ему в руку стювер.

— Сторожами ночью найден мёртвым некий человек, — прошептал посыльный, прикрыв ладонью рот, чтобы никто не мог прочитать сказанное по губам. — Есть сведения, что вы его могли знать.

— Хорошо. Сообщите, что я скоро приду, — хмуро ответил Мартин.

Посыльный ушёл.

Мартин задумался. Гибель неведомого знакомого могла обернуться неприятными последствиями. Кто-то из мастеров? Вряд ли: они люди известные в городе. Из простых работников? Впрочем, нелепо гадать. Надо идти и всё разузнать в суде.

— Бонифас, шпагу! Пойдёшь со мной.

Маделона снова взяла его за руку:

— Что случилось?

— Нужно опознать какого-то человека.

— Это не может навредить тебе?

— Нет. Успокойся.

— Как я могу быть спокойна?

Мартин улыбнулся.

— Всё. Будет. Хорошо. Ты мне веришь?

— Верю, — вздохнула Маделона.

— Вот! Иди и верь! — поцеловал её Мартин.

***

Мартин и сопровождавший его Бонифас вошли в ратушу и в вестибюле увидели нескольких чиновников, стоявших посреди зала и негромко переговаривавшихся между собой. Услышав шаги, чиновники повернулись к вошедшим.

— Миньер Бохенвейк, — обратился к Мартину балью, сделав шаг ему навстречу. — У суда есть несколько вопросов к вам. Но сначала взгляните на это тело.

Чиновники расступились. На полу, на куске парусины лежал подросток в поношенной одежде. Мартин нахмурился. Ему и в голову не могло прийти, что придётся опознавать мёртвого ребёнка. Стиснув зубы, он шагнул ближе к мертвецу, чтобы разглядеть его лицо.

— Вчерашний коротышка!.. — громким шёпотом произнёс изумлённый Бонифас, выглядывая у него из-за плеча.

— Вы знали его? — спросил балью Мартина, покосившись на Бонифаса.

Бонифас спрятался за Мартина, мысленно ругая себя за несдержанность.

— Да, — ответил Мартин. — Это Йоост по прозвищу Бафиан. Во времена моего детства он был шутом в Фиртерпене. Восемь лет назад был изобличён как вор, клеймён и изгнан из города.

— Когда и где вы видели его в последний раз?

— Вчера на площади перед ратушей. Он вместе со всеми смотрел на приготовления артистов.

— Как он был одет?

— Вот в эту самую одежду, — Мартин кивнул в сторону трупа.

— Вы говорили с ним?

— Я окликнул его.

— О чём вы с ним говорили?

— Разговора не было. Я лишь его окликнул. И спросил, узнаёт ли он меня.

— Что он ответил?

— Он разразился бранью в адрес моего отца, который был членом трибунала, судившего его.

— Что было потом?

— Я… дал ему денег. И он ушёл.

— Вот как? Сколько денег вы ему дали и зачем?

— В кошельке было двадцать гульденов.

— Довольно значительная сумма. За что вы ему дали такие деньги?

— Мне стало его жаль. Когда я мальчишкой смотрел его представления, это был румяный улыбчивый остроумный человек. Прошло всего восемь лет, и он изменился. Ужасно изменился. Просто чудовищно изменился. И мне стало его жаль. Я дал эти деньги ему на жизнь.

— Так. Видели ли вы его до вчерашнего дня?

— Восемь лет назад.

— Знаете ли, где жил этот человек?

— Нет.

— Знаете ли вы, с кем в Амстердаме он был связан?

— Нет.

— Не говорил ли он, куда или к кому он направляется?

— Нет.

— Знаете ли, чем он занимался, как добывал средства к существованию?

— Тоже нет.

— Можете ли вы добавить что-нибудь в дополнение к заданным вопросам, связанное с этим человеком?

— Нет. Я много лет не видел его, не слышал ничего о нём и даже не подозреваю, чем он мог заниматься.

Балью переглянулся с другими чиновниками.

— Есть ли у вас ещё вопросы ко мне, гере? — спросил Мартин.

— Нет, миньер Бохенвейк.

— Тогда у меня вопрос. Вы так подробно опрашивали меня. Подозреваете ли вы меня в его гибели?

— Нет.

— Тогда я вправе спросить: что с ним случилось? Как он умер?

— Сегодня ночью его нашли сторожа. Он разбился о мостовую, упав с высоты.

— Вот как?! — воскликнул Мартин. — Значит, он взялся за старое…

— Кто взялся? Что вы имеете в виду? — спросил балью.

Мартин посмотрел на чиновников:

— Простите гере, но… Не считаете ли вы, что кто-то выбросил его в окно? Насколько я понимаю, вы находитесь в догадках относительно непосредственной причины его смерти.

— Суд рассматривает разные версии случившегося, — уклончиво ответил балью.

Мартин усмехнулся.

— Бафиан был не только хорошим шутом, но и ловким акробатом. В Фиртерпене он по ночам забирался в дома зажиточных горожан через незакрытые окна верхних этажей. Таким способом он ограбил несколько домов. Его поймали на месте преступления, когда он собирался залезть в очередной особняк. За это его и судили… Я и представить себе не мог, что он даже теперь, постаревший и хромой, поддастся этой своей пагубной страсти.

— Вы сказали, что его судили как вора. Числились ли за ним иные преступления?

— Насколько я помню, он ещё ограбил нескольких пьяных горожан, возвращавшихся домой затемно.

— Они остались невредимы?

— Да, конечно. Если бы он убил или ранил их, его бы не клеймили, а повесили. Его и хотели повесить, поскольку он оказал вооружённое сопротивление страже, когда его поймали. Но… почему вы спросили, остались ли ограбленные люди невредимыми?

— На его ноже обнаружены следы крови. И совсем старой, и более свежей.

— Вот как… Значит, он не только вор, но, как вы подозреваете, ещё и убийца?

— Вполне вероятно. Миньер Бохенвейк, если вы вспомните что-то сверх того, что уже рассказали нам, или узнаете что-либо новое об этом человеке, соблаговолите незамедлительно сообщить это суду.

Мартин выходил из ратуши с тяжёлым сердцем. Его добрые послания вслед шуту были заведомо бесполезны.

Бафиан был негодяем, и негодяем окончил свою жизнь. Отец оказался прав.

«Раскаяние – это плач ожившей души, — сказал Бохенвейк-старший тогда. — А милосердие должно быть умным».

Отец предвидел, что шут наделает ещё много зла, прежде чем уйдёт в мир иной. И Себастьен тогда произнёс слова, над которыми Мартин думал потом полночи:

«Сколько раз, по-вашему, нужно прощать человеку неудавшееся убийство?»

Душа у старого шута осталась мёртвой. И можно ли вообще оживить душу, проданную Дьяволу? Тем более если телу этой души в наказание или вырваны ноздри, или отрезаны уши, или лоб поджарен клеймом?

В тяжёлых раздумьях Мартин вышел из полумрака на солнечный свет и зажмурился от яркого солнца.

— Эх! Вот бы мне найти хорошую жену! — мечтательно сказал Бонифас, посмотрев из-под руки на площадь перед ратушей. — Чтобы вот так же любила и ждала.

Мартин посмотрел на него, не понимая, с чего это слуга вдруг заговорил о женщинах. Бонифас, поймав недоумённый взгляд хозяина, с улыбкой показал рукой вперёд.

Напротив ратуши столбиками стояли Маделона, Тим и старая Лэрка, которая не могла оставить встревоженную хозяйку одну. У Мартина сразу посветлело внутри.

— Найдёшь хорошую жену – и уйдёшь? — с улыбкой спросил он Бонифаса, не сводя глаз с жены и сына.

— Я? От вас? Никогда! — тут же ответил Бонифас. — Ну, пока не надоем, — и добавил с хитрой улыбкой: — И даже если надоем, ещё подумаю, уходить или нет.

— Папа-а! — заорал Тим и, стуча башмаками по мощёной камнем площади, стремительно помчался к отцу.


ГЛАВА III. МИЛОСЕРДИЕ ДОЛЖНО БЫТЬ УМНЫМ


Мартин и Хюберт возвращались на парусной лодке из Занстрейка.

— Очень не хватает Томаса, — вздохнул Мартин. — На значительную часть нашего товара и наших услуг спрос сезонный. Торговля значительно сокращается зимой. Во время непогоды наши суда стоят в портах, и если погода испортилась надолго, то это потеря значительных денег. Томасу удавалось не увольнять рабочих и не оставлять их без жалованья в такое время – он перебрасывал их на другие работы. Вот и мне никого увольнять не хочется. Но у него всегда находились идеи, что устроить по-новому, с большей отдачей. У меня с идеями трудновато.

— Когда был жив Томас, и предприятие было поменьше, — ответил Хюберт. — После его смерти оборот увеличился впятеро. Впятеро! А большое предприятие – это что большой корабль: вместительный и быстрый, но тяжёлый и неповоротливый. При хорошем ветре летит птицей, а попробуй-ка быстро изменить его курс!

— Вы правы. Именно поэтому я и вспоминаю Томаса все эти тринадцать лет. Мне кажется, такому капитану, как он, управление большим кораблём доставляло бы ещё большее удовольствие.

— Но и вы, миньер Мартин, тоже блеснули хорошими идеями. Построили кирпичный завод на Фехте*. Задумали производить бочки для сельди для рыбаков Энкхёйзена. Теперь четверть всей голландской сельди в Европе продаётся в наших бочках. На лугах пасутся наши стада. А продажа осушенных земель в Занстрейке сколько денег принесла!

----------
* Фехт, У'трехтский Фехт – река в Нидерландах, впадающая в залив Зёйдерзее восточнее Амстердама, вдоль берегов которой были богатые месторождения торфов и глин.
----------

— Ну, это вы' постарались, Хюберт! Расхвалили качество земель так, что покупатели устроили настоящий торг. Да только вот, Хюберт, не перехвалили ли вы, по вашему обыкновению, качество новых земель? Трава для скота на этих польдерах будет расти обильно, это точно. Но вряд ли там будут расти овёс, лён или конопля.

Хюберт засмеялся.

— Торговля есть торговля. Всякий продавец хвалит свой товар, чтобы его продать. Пекарь кричит по утрам, что у него самый свежий хлеб, молочник – что у него самое вкусное молоко. Так повелось издревле. И тот и другой заведомо врут. Пекарь потому, что самый свежий хлеб – это горячий, только что из печи. А он всю ночь этот хлеб выпекал, чтобы испечь побольше, и хлеб его уже давно остыл. А молочник, скотина, и вовсе разбавляет молоко сывороткой. И оба врут, чтобы больше продать и больше монет спрятать в сундук. Расхваливать свой товар и делать это громче остальных – это, как ни крути, не что иное, как способ принизить товар чужой. Вот и Томас, мир его праху, случалось, ругал меня за хитрость в делах. Ругал. Но ни разу не наказал, хоть частенько и грозился. Потому что понимал: торговля есть торговля.

Он посмотрел на Мартина:

— Вот что я скажу, миньер Мартин: даже если бы все деловые люди собрались и клятвенно пообещали ни в чём не обманывать ни друг друга, ни покупателей, уже на следующий день нашёлся бы такой, который начал бы обманывать тайно. А потом второй, третий, пятый, сотый, и вот так – все до единого. Торговля есть торговля.

— Наши поставщики ещё ни разу не нарушили свои гарантии качества, — возразил Мартин.

— Верно, — быстро ответил Хюберт. — Но откуда вы знаете об этом? Вы знаете об этом потому, что ваши мастера проверяют каждое бревно. А проверяют они, чтобы ваши поставщики вас не обманули. И правильно делают. И поставщики знают, что ваши мастера проверяют товар внимательно. Потому и не обманывают.

Мартин посмотрел в глаза Хюберту:

— Значит, вы не верите честному слову?

— Ох! — выдохнул Хюберт. — Миньер Мартин, оглянитесь вокруг. Сто'ит в деревне появиться незнакомцу, а в городе иностранцу, так возчики, трактирщики – да те же молочники и пекари! – обязательно попытаются содрать с них втридорога. Мошенники в лекарских халатах придумывают страшные болезни, пугают легковерных дураков и, пряча улыбку в бороде, продают им вонючую бурду из коровьего навоза в красивых цветных бутылках как лекарство от этих болезней. Скажу больше. Уверен, что если кто-нибудь вдруг научился бы вызывать бурю, страшный холод, засуху или те же болезни, он бы тут же приказал всем людям платить ему золото, пригрозив наслать на них эти напасти. Вокруг – погоня за богатством. И мы с вами – тоже участники этой гонки. Вы хмуритесь, миньер Мартин? Не сердитесь. Ведь это правда.

Мартин действительно нахмурился. Ему было неприятно услышать эти слова. Тем более от Хюберта. Он вспомнил, как в юности, работая у Петерса, сам жаждал успеха и был преисполнен воли к победе, при этом удивляясь тому, насколько движет стремление к наживе и страсть к соперничеству многими окружающими его людьми. Страсть к соперничеству и в нём самом была немалой, и Мартин прекрасно отдавал себе в этом отчёт.

Его очень радовали собственные победы над партнёрами по шпаге и ужасно злили поражения. Ему льстила успешность его предприятий на фоне не столь ярких успехов у партнёров и конкурентов. Он гордился количеством собственных цехов, мастерских и ветряных мельниц. Льстило ему и то, что он один из немногих мог построить корабль целиком, самостоятельно оснастив его парусами, канатами, якорями, цепями и всем остальным, что необходимо. Льстил и растущий год от года объём капитала: дело развивалось, число работников увеличивалось, на любую новую идею находились деньги. И Мартин спрашивал себя, есть ли в нём стремление к наживе.

Тот факт, что он сам жил довольно скромно, ни о чём не говорил. Мартин был хорошо знаком с парой промышленников и несколькими ростовщиками, тоже жившими весьма скромно, но готовыми едва ли не на всё, чтобы заграбастать чужую монету.

— В день Святого Мартина, Хюберт, — заговорил Мартин, — у нас на Амстеле ежегодно устраиваются лодочные гонки. И никто из участников не пытается в чём-то обмануть других. Никто не пытается перевернуть лодку соперника, не дырявит её перед стартом, не рвёт чужих парусов, не рубит чужие снасти. Победитель в этой гонке не побеждает любой ценой. Напрягая собственные силы или используя ветер, общий для всех, он борется с водой, сопротивляющейся всем одинаково. Если вокруг меня погоня за богатством, в которой все средства хороши, то я не хочу быть её участником и не буду! — он повернулся к собеседнику и посмотрел ему в глаза. — Скажите, Хюберт, а если бы Дьявол предложил такие способности вам – вызывать засуху, бурю, холод, голод, болезни, – вы бы согласились?

Хюберт засмеялся:

— Дьявол такое не предложит. Или запросит слишком дорого. Да это и недоступно воле ничтожного человека.

Мартин отвернулся и стал смотреть на приближающийся город.

— Вы ушли от ответа, Хюберт, — Мартин помолчал и продолжил: — Я богат. И становлюсь всё богаче. Но я никогда не стану добывать богатство любой ценой. И все, кто работает со мной, все, кто работает у меня, это знают. И вы тоже это знаете. А если бы я узнал, что кто-то всё же продался Дьяволу и обрёл такие способности… — он сделал паузу, — я бы убил его. Сам. Своими руками.

Хюберт перестал улыбаться. Ветер ощутимо посвежел, и лодка ходко пошла к Амстердамскому порту.

— Я был сиротой, подкидышем, — сказал Хюберт. — Насмотрелся и натерпелся всякого. Приют для сирот, миньер Мартин, – это что-то среднее между тюрьмой и загородкой для свиней. Все дети – в одной комнате. Самые маленькие ходят под себя. Вонь стоит несусветная. Ругань и побои – чепуха, обычное дело. Холод, сырость и постоянный голод – куда хуже. Когда проходили ярмарки, лотки с едой на улице пахли так, что нам только и оставалось: или утопиться в канале, чтобы перестать хотеть есть, или украсть что-нибудь и тут же это съесть, до того как поймают, потому что стоять у позорного столба и получать хлыстом по спине гораздо легче сытым. Попрошайничал, притворяясь хромым, безруким или слепым. Если вдруг верили – бросали медную монету или кусок хлеба. Когда не верили – а это бывало гораздо чаще, – то получал пинок, затрещину или удар плетью. И если бы я не хитрил, не обманывал, то, наверное, умер бы ещё в детстве. Хочешь жить ¬– изворачивайся. Это я усвоил хорошо. Бог не дал мне иной жизни, пусть Бог меня и судит.

Хюберт посмотрел на Мартина:

— Вы продолжаете хмуриться…

— Вы правы: я не могу быть вам судьёй, Хюберт. Моё детство прошло в довольстве. Я лишь могу сожалеть о том, что люди не всегда следуют заповедям Господним. И в торговле тоже.

— Законы торговли неумолимы, миньер Мартин. Даже если они нарушают… — Хюберт сделал паузу и откашлялся, — …нарушают закон Божий. Ваши капиталы, миньер Мартин, выросли за эти годы впятеро. А ведь могли бы вырасти в десять раз. Но вы, например, не даёте деньги в рост. А сейчас деньги – это очень выгодный товар. Чтобы начинать дело – понятно! – нужны деньги. А где их взять? Только брать в долг. Но кто захочет давать деньги другому, не зная, вернутся ли они обратно? Кто захочет вынуть деньги из сундука или изъять их из собственного дела, чтобы одолжить другому, зная, что тот, пользуясь чужими деньгами, получит прибыль, и, может быть, немалую, а вернёт только то, что взял месяц или год назад? Но церковь запрещает брать проценты*. Что же делать? Как быть тому, кто хочет начать своё дело? Вот Томас. Он встретил вашего отца и, пользуясь его деньгами, создал и развил ваше предприятие. Но что делать, скажем, такому, как я? Вы знаете: я был хорошим портным. Но я был вынужден шить крестьянам и ремесленникам, да и то только тем, от чьих заказов отмахивались старшие мастера. А если бы я мог взять денег в долг, я бы… — Хюберт поднял глаза к небу, — я бы создал портновскую мастерскую, дал бы работу десятку, а может и сотне нищих подмастерьев, шатающихся по дорогам Нидерландов в поисках места или случайного заработка! Разве это не богоугодное дело? Ответьте, миньер Мартин! Но где я мог взять эти деньги? Кто бы их мне дал? Вот и идут нуждающиеся к ростовщикам-евреям**, которые дерут с них огромные проценты, а нищие подмастерья ходят по дорогам, убегая от догоняющего их голода.

----------
*  Каноном 25 Третьего Латеранского собора Римско-католической церкви (1179 г.) предписывалось отлучать от церкви тех христиан, кто взимает проценты по ссудам. В Ветхом Завете предначертано: «…иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост…» (Второзаконие, гл. 23, ст. 20).Такая позиция церкви противоречила нуждам экономики, противодействуя развитию кредитной системы как фактора экономического роста. В Нидерландах деньги под проценты давали лишь ростовщики-иудеи, и только в 1614 г. в Амстердаме был создан Заёмный Банк с целью противостоять многовековому засилью ростовщиков.
** Иудеям, проживавшим в средневековой Европе, доступ в ремесленные и торговые гильдии был затруднён из-за иудейских запретов на контакты с иноверцами и из-за местных правил приёма в гильдии, и иудеи занимались ростовщичеством как одним из немногих доступных для них источников прибыли. Примечательно, что при этом они руководствовались тем же Ветхим Заветом (Торой): «…иноземцу можешь отдавать в рост, а брату твоему не отдавай в рост…» (Книга Деварим, гл. 23, ст. 21), взимая большие проценты только с христиан. Монополизировавшие отрасль иудеи вызывали у христиан всё усиливавшуюся неприязнь, которая в результате стала взаимной.
----------

— Если бы вы сумели дать работу с хорошим жалованьем хотя бы даже трём подмастерьям, это, конечно же, было бы угодно Богу. Да, Хюберт, я не даю деньги в долг под проценты. Ведь если заёмщик не сможет возвратить долг и уплатить проценты по нему, по своей ли оплошности или по причине, от него не зависящей, я должен буду послать солдат арестовать его дом и имущество и выбросить его и его семью на улицу. А вот этого я сделать не смогу. Это уже не торговля, Хюберт. Это называется как-то иначе. Может быть, ограбление? Не знаю. Я продаю товары лишь тем, кто может за них заплатить. Давая деньги в рост, ростовщик продаёт их тому, кто никогда не знает, сможет ли он вернуть их обратно да ещё и заплатить за их использование. Так что деньги для меня не товар.

Они помолчали. Матросы убрали паруса и приготовили вёсла. Лодка сбавила скорость перед заходом в порт.

— Ваша милость, вы чувствуете, как напряжены люди в городе? — заговорил Хюберт. — Кальвинисты собирают народ на тайные проповеди, и многие идут туда охотнее, чем в церкви. Кальвинисты поносят католических священников. В церквях же священники поносят кальвинистов. Это закончится чем-то очень нехорошим. Что вы об этом думаете?

— Я не хожу на проповеди кальвинистов, поэтому не знаю, о чём они там говорят, так что не очень представляю себе, насколько они опасны, — Мартин ненадолго задумался. — От руки еретика погиб мой учитель, когда я был мальчишкой. Правда, тот мерзавец был из другой секты. Вы-то хоть знаете что-нибудь о том, к чему они призывают? — спросил Мартин, посмотрев на Хюберта.

— Ну как вам сказать?.. Они отрицают папскую власть над верующими. Отрицают святость пап и святых. Отвергают поклонение иконам и статуям. Выступают против монашества, потому что Господь, создав людей, дал людям наслаждение в продолжении рода. Говорят, что церковь построила препятствия для роста капиталов, притом что сама погрязла в роскоши. Считают, что Господь уже предопределил, кто спасётся, а кто нет. Тем, кого Господь решил спасти, учат они, Бог даёт правильную веру. А тем, от кого Господь отвернулся, никакие добрые дела не помогут спастись.

— Вот как? Верно ли я понимаю, что правильная вера, о которой они толкуют, – это кальвинистская ересь? Скажите, а вы уже выяснили для себя, предопределил ли Спаситель вас к спасению или нет? — пристально глядя в глаза Хюберту, спросил Мартин. — Насколько я понимаю, вам не раз доводилось слушать их проповеди, не так ли?

Хюберт замялся. Он понял, что, сказав совсем немного, при этом наговорил лишнего. Мартин, поинтересовавшись, к чему призывают кальвинисты, и задав невинный, казалось бы, вопрос, на самом деле искусно заглянул к нему в душу, спровоцировав его на откровенность. Хюберт мысленно ругал себя. Он понять не мог, как это он, за годы отточивший собственное умение мастерски обхитрить кого угодно, сам попался на хитрость.

Мартин заметил, как растерялся Хюберт.

— Не волнуйтесь. Я не доносчик. И не стану свидетельствовать против вас. Надеюсь, вы останетесь хорошим человеком, даже став кальвинистом. Для меня как раз важны дела человека, чтобы верить или не верить в его спасение. Буду молиться за вас.

— Благодарю вас, ваша милость, — пробормотал Хюберт.

— Знаете, Хюберт, я всегда был противником предоставления индульгенций*. Тем более за деньги. Ведь звон монет, заработанных трудом в поте лица, не отличить от звона монет, вынутых из украденного кошелька. Грехи прощать можно только действительно раскаявшемуся человеку. «Раскаяние – это плач ожившей души», – так говорил мой отец. Так что даже не после всякой исповеди сто'ит прощать грех. Раскаяние – это только начало. Нужно ещё и искупление собственного греха добрыми делами. И совершать эти добрые дела нужно не ради того, чтобы обратить на себя внимание Господа и получить прощение. Такая цель корыстна. Добрые дела бескорыстны, и совершать их нужно, думая не о самом Боге, а о творениях Его гения. О людях, которые страдают, живя на Земле. О земле, которая ушла под воду, потому что человек тысячу лет ковырял из неё торф**. Но кальвинисты заявляют, что Господь уже кому-то якобы выдал пожизненную индульгенцию, уже кого-то заведомо простил – простил заранее! – невзирая на грехи, которые те совершат в течение своей жизни, и на степень низости этих грехов. Но ещё хуже то, что, по их мнению, Господь уже предрешил несчастную участь остальных. Что бы они ни делали, сколько бы добра они ни оказали другим, Бог уже заранее отказался от них, и они обречены сойти в ад. Получается, что Бог сделал их жизнь бесцельной, то есть причинил им такое зло, хуже которого нельзя и представить.

----------
*  Индульге'нция – в католической церкви: освобождение от наказания за грехи, в которых грешник покаялся и вина за которые прощена на исповеди. С XII в. до середины XVI в. духовенство в целях личного обогащения нередко предоставляло индульгенции, продавая их за деньги, и при этом не требовалось ни исповеди, ни покаяния. Злоупотребления индульгенциями в католической церкви послужили одним из поводов для протеста М. Лютера и появления протестантизма. В 1567 г. папа Пий V полностью запретил предоставление индульгенций за деньги и иные пожертвования.
** Интенсивная добыча торфа в Нидерландах велась c VII в. до середины XIV в., причём участки торфоразработок превращались в многочисленные расширяющиеся и сливающиеся между собой озёра. Торфоразработки приводили также к общему понижению поверхности суши и тем самым облегчили наступление моря на берега и их разрушение, что повлекло в дальнейшем к катастрофическим наводнениям. Таким образом, упорство нидерландцев в осушении территорий в течение многих столетий, ставшее национальной характеристикой, во многом явилось следствием исправления ошибок предков.
----------

Мартин покачал головой:

— Нет! «Deus caritas est. Бог есть любовь», – сказал апостол*. И кальвинисты клевещут на Господа. Бог любит всех. Он всем даёт надежду на спасение и веру, что это возможно. И судить будет по делам. Сказал ведь сам Христос: «Filius enim hominis venturus est , et tunc reddet unicuique secundum opus eius. Придёт Сын Человеческий и тогда воздаст каждому по делам его»**. И апостол сказал: «Unusquisque quodcumque fecerit bonum hoc percipiet a Domino. Каждый получит от Господа по мере добра, которое он сделал»***. Или кальвинисты не читали этих слов? Читали. Но эти слова им вредны. Ведь их цель – привлечь к себе побольше людей. А как это сделать? Просто нужно рассказать человеку, который боится суда Божьего за свои грехи, что сто'ит лишь принять некую новую, якобы истинную веру, и сразу будет ему и прощение, и искупление, и спасение.

----------
*   Новый Завет, Первое послание Иоанна, гл. 4, ст. 8.
**  Новый Завет, Евангелие от Матфея, гл. 16, ст. 27.
*** Новый Завет, Послание к Ефесянам, гл. 6, ст. 8.
----------

Он повернулся к Хюберту:

— Да, есть в Священном Писании слова о спасении через одну лишь веру. Есть! Господь помиловал по вере своих апостолов и первых их учеников, поскольку заведомо знал, что они добрыми делами – заметьте, Хюберт: добрыми делами! – будут славить его среди народов, презрев житейские блага и саму смерть. Кальвинисты упорствуют в гордыне, примеряя на себе апостольские одежды и мня себя уже спасёнными. Поэтому не по пути мне с ними. Мне ещё много дел предстоит совершить с заведомой надеждой, что Бог и правда сочтёт эти дела добрыми. И даже если весь Амстердам откажется от веры своих отцов, я буду ходить в свой храм один. Ну а тем католикам, кто алчен и погряз в роскоши – священникам ли, прихожанам ли – отвечать перед Богом на Страшном Суде. И за другие смертные грехи тоже. Я ведь не слепой, Хюберт. Не слепой.

----------
* Страшный суд – событие, ожидаемое во всех христианских конфессиях: последний суд с целью выявления праведников и грешников, награждения первых и наказания вторых, который произойдёт после Второго пришествия Иисуса Христа.
----------

Лодка уже подходила к причалу, когда Хюберт решился заговорить:

— Миньер Мартин. Я уже очень долго служу у вас. Уже без малого двадцать лет. Я даже не думал, что прослужу здесь так долго. Но мне было радостно служить у вас. Я чувствовал, что нужен. Я видел, что предприятие непрерывно развивается, и знал, что в этом есть и немалая доля моих усилий. Я многое узнал. Многого достиг. И скопил капитал, достаточный для того чтобы открыть своё дело, не обращаясь к ростовщикам. Позволите ли вы мне уйти? Уйти сейчас.

— Вы вольны уйти, когда только захотите. Хотите сейчас? Пусть будет так. Что, действительно намерены открыть портновскую мастерскую?

Хюберт улыбнулся:

— Нет. Моих денег, конечно же, хватило бы, чтобы купить хороший дом и нанять десяток отличных портных. Но… Видите ли, миньер Мартин, я не зря рассказал вам, что чувствую, как напряжены люди. Что-то должно произойти. Королевская казна пуста. Американские колонии хоть и принесли Испании неисчислимые богатства*, но король по-прежнему тратит огромные деньги на войны. Он повысил налоги. Кроме того, Филипп – ревностный католик. И испанская инквизиция действует у нас более рьяно, чем в самой Испании. Но народ сопротивляется, недовольство растёт. Как бы король не ввёл сюда войска. Томас об этом часто говорил. Говорил и незадолго до смерти. Боюсь, его слова станут пророческими. В такой обстановке открывать мастерскую – это безрассудство. Можно всё потерять. Я хочу вложить деньги в коммерческое предприятие, которое позволит быстро увеличить капитал в несколько раз. Месяц назад я познакомился с одним шкипером, который в Антверпене снаряжает корабль для дальнего плавания. Сначала в Африку для покупки невольников, оттуда в испанские или португальские колонии в Америке, чтобы продать рабов, купить пряности и сахар. А потом вернуться обратно в Европу: в Антверпен, если в Нидерландах будет по-прежнему спокойно, или в Севилью**, либо в Лиссабон***, если Филипп всё-таки пошлёт в Нидерланды своих солдат. Предприятие очень выгодное. Сулит огромную прибыль. Шкипер уже ходил так в качестве помощника капитана и знает все тонкости дела.

----------
*   Лишь через полвека после открытия Америки Х. Колумбом испанские колонизаторы, искавшие легендарное «индийское» золото, обнаружили огромные запасы серебряных руд. Серебро в слитках караванами привозилось в Испанию, что значительно удешевило серебро на местных рынках, вызвав постепенно возраставшую инфляцию в стране.
**  Севи'лья – испанский город и порт, в XVI–XVII вв. – главный торговый порт Испании.
*** Лиссабо'н – столица и главный порт Португалии, в XVI в. был главным посредником в торговле между Европой и Африкой, Индией, Японией, Бразилией.
----------

— Вы хотите торговать людьми? — спросил Мартин, подняв брови.

— В американских колониях чрезвычайная нехватка рабочих рук, — Хюберт не заметил, как изменилось выражение лица у Мартина. — Среди тамошних аборигенов прошёл чудовищный мор*. Кроме того, некоторые из них упрямы настолько, что их невозможно заставить что-либо делать даже плетьми. Так что возить туда рабов, покупая их в Африке, очень выгодно. Невольников в Африке продают собственные правители. В колониях они будут стоить в десять, а то и в двадцать раз дороже.

----------
* Испанские и португальские колонизаторы были носителями инфекционных болезней, к которым у коренного населения Америки не было иммунитета. В результате эпидемий на Американском континенте вымерло, по разным оценкам, от 50% до 95% индейцев. Кроме того, колонизаторы проводили политику геноцида по отношению коренному населению, противящемуся порабощению, уничтожая их целыми народами.
----------

— Вы хотите торговать людьми? — снова спросил Мартин, сделав ударение на слове «людьми».

— Невольниками, миньер Мартин, — Хюберт посмотрел на Мартина.

— Разве невольники не люди?

— Это дикари, миньер Мартин. У них мало общего с людьми.

— Вы их видели?

— Мне рассказывали.

— Они, что, ходят на четвереньках, как звери?

— Нет, — с недоумением ответил Хюберт. — Ходят на двух ногах, как люди.

— Они покрыты шерстью?

— Вовсе нет. Но одежды они не носят, только тряпки какие-то.

— Разговаривать они умеют? Или лают как собаки и мычат как коровы?

— Разговаривают… — Хюберт продолжал удивляться, не понимая, к чему ведёт Мартин.

— Их можно научить человеческому труду?

— Миньер Мартин! — Хюберт ухмыльнулся. — Если б они не могли работать, то зачем бы их возили в колонии?

— Если кто-то ходит по-человечески, на двух ногах, если прикрывает тело – пусть даже тряпками, – если умеет разговаривать и способен делать человеческую работу по-человечески, то разве это не человек?

Хюберт слегка пожал плечами.

— У них чёрная кожа, как у обезьян, что показывают на ярмарках.

— Чёрная кожа?.. Знаете, однажды мальчишкой я грузил мешки в порту и, разгорячённый, сбросил с себя рубашку подобно грузчикам. Моя дворянская кожа, не знавшая солнца, была белой, как бумага, а тела грузчиков под солнцем загорели так, что стали едва ли не чёрными. Мне и в голову тогда не пришло, что они сродни обезьянам, которых возят по ярмаркам. Да я и сам несколько потемнел после трёх дней работы в порту.

Хюберт нахмурился:

— Дикари покорны настолько, что даже не пытаются сопротивляться, когда их связывают или сковывают цепями. Попробовал бы кто-нибудь меня сковать цепью!..

— Покорность?.. — Мартин усмехнулся. — Расскажите о покорности моему коню, Хюберт. Ручаюсь, в нём покорности ещё меньше, чем в вас. Это же не будет поводом для моего коня назвать вас животным, не так ли? Так что, похоже, вы всё-таки хотите торговать людьми.

Хюберт задумался.

— Пусть так! — вскинулся он. — А что в этом такого? Нас, сирот из приюта, продавали в услужение. Меня, например, отдали одному портному. Десять стюверов в неделю портной платил в казну приюта, а корка хлеба и плеть доставались мне. По сути, меня продали в рабство. Пусть наша церковь запрещает давать деньги в рост, но торговать людьми не запрещает. Ведь так?

— Так, Хюберт. Всё так. Торгуйте всем, чем вам позволяет торговать ваша душа и не запрещает торговать церковь. Но есть ограды, за которые лично я никогда не перешагну. Я сам построил их для себя, чтя заповеди Христовы. И построил я эти ограды, понимая не только слова, которыми они написаны, но и суть их, которую в них вдохнул Христос.

Матросы, закрепив швартовами* лодку у причала, с довольными криками стали её разгружать.

----------
* Шварто'в – канат для привязывания судна к причалу.
----------

Мартин и Хюберт некоторое время сидели молча. Им больше нечего было сказать друг другу.

Хюберт поднялся со скамьи первым. Он снял шляпу и поклонился Мартину. Поклонился глубоко. Намного глубже, чем кланялся обычно. Намного глубже, чем тогда обычно кланялись в Нидерландах.

Мартин тоже встал, ответил ему учтивым поклоном и сказал:

— Благодарю вас, Хюберт, за многолетнюю неоценимую помощь в развитии предприятия. А всё началось с бархатного костюма, который вы много лет назад грозились сшить из лоскутов. Я буду молиться за вас. Храни вас Господь.

***

Мартин проснулся рано утром и привычно выглянул в окно. Погода была прекрасной, и небо было на удивление чистым. Маделона, как обычно, поднялась пораньше, чтобы успеть приготовить завтрак.

Мартин, накинув халат, прошёл в свой кабинет и просмотрел список дел на день. Сегодня второе сентября! Ровно двадцать лет назад в Фиртерпене в церкви Святого Николая он обручился с Маделоной.

Мартин подумал с досадой, что не успел приготовить для жены никакого подарка. Он снова взял в руки список дел и вычеркнул несколько строчек. Некоторые коммерческие дела могут подождать, сегодня дела семейные будут поважнее.

Когда он, умывшись и переодевшись, спустился в форхёйс, там за столом уже сидели все домочадцы: Маделона и Тим, Бонифас и служанка Инга. Мартин занял своё место во главе стола. Тим весело поглядывал на родителей. Маделона, напротив, сидела понурая, с красными опухшими глазами.

— Ты чего это так радуешься? — обратился Мартин к сыну. — Доволен, что с родительских глаз долой едешь? Свободу почуял?

— Отец! — прогудел Тим. — Причём тут свобода? Что, у меня тут, дома, не было свободы? Посмотреть на другие страны хочется.

— Я тебя не страны рассматривать посылаю. На пустые дела у тебя не будет ни времени, ни денег. В твоём возрасте я, если хочешь знать, кроме Амстердама, Занстрейка и родного Фиртерпена, ничего на свете не видел. Ты на мать посмотри, что она чувствует.

Маделона закрыла глаза платком. Тим встал со стула и сзади обнял её:

— Ну, мама! Ну чего ты?

Маделона тихо заплакала.

— Боится, что на нас нападут разбойники, — сказал Тим отцу.

Маделона с испугом посмотрела на Мартина поверх платка.

— Будем молиться, — сказал ей Мартин. — В конце концов, сын ведь едет не один.

— Мы возьмём с собой оружие, — кипятился Тим, — и будем защищаться!

— Даже не думайте, — спокойно ответил ему Мартин. — От дорожных грабителей-одиночек шпагой отбиться можно. А толпу – только озлобите. Лучше сразу назовите себя. А вот когда они получат выкуп и отпустят вас, вот тогда ими займутся посланные нами солдаты. Впрочем, я думаю, что всё обойдётся хорошо.

— И всё-таки ты считаешь, что ему обязательно нужно ехать? — спросила Маделона мужа.

— Мама! — нахмурился Тим.

— А знаете, какой сегодня день? — вдруг громко произнёс Мартин.

Он сказал это с такой загадочной улыбкой, что даже Маделона перестала плакать и ожидающе уставилась на него.

Мартин выдержал паузу.

— Ровно двадцать лет назад мы с твоей мамой обручились. В тот день была такая же прекрасная погода, как сегодня.

— О! — протянул Тим. — Поздравляю!

Он поцеловал мать.

— Мама ехала в церковь верхо'м на великолепной лошади, — продолжил Мартин. — И нас провожала чуть ли не половина города.

— Пол-Амстердама? — удивился Тим.

— Нет. Это было не здесь, а в Фиртерпене. Ты помнишь? — обратился он к Маделоне.

— Конечно! — улыбнулась, вытирая слёзы, Маделона. — Я ужасно боялась исповеди, и поэтому изо всех сил старалась, чтобы никто об этом не догадался – сидела на лошади, гордо подняв голову, выпрямив спину и поглядывая на всех как королева.

— Это сколько вам было лет? — сощурив глаза, поинтересовался Тим.

— Мы были на год младше тебя нынешнего, — ответил Мартин.

Тим выпрямился, на мгновение задумался и неожиданно выпалил:

— Не-е! Мне ещё рано обручаться. Я ещё погожу. Разве только… — он снова обнял мать, — …только если найдётся такая, как наша мама. Тогда я согласен.

— А что, ещё не нашёл такую? — усмехнулся Мартин?

— Таких, как наша мама, на свете больше нет! — Тим звучно чмокнул мать в щёку.

— Да, таких больше нет! Это ты верно сказал, — кивнул Мартин, с улыбкой глядя на жену. — А после мессы мы подписали договор в ратуше. Стоял такой колокольный перезвон, что мне казалось, колокола никогда прежде так громко не звонили даже при пожаре. А потом мы удрали с тобой на ярмарку, помнишь?

— На собственной помолвке умудрились чуть с голода не умереть, — кивнула Маделона. — И на ярмарке наелись сладостей. Пироги были такие замечательные! До сих пор помню их вкус. А потом ты купил мне жемчужные ожерелье и браслет, — и задумчиво добавила: — А потом случились непростые события, и мы с твоим папой разом стали взрослее тебя нынешнего лет на пять, — она посмотрела на сына.

— А что такое произошло? — с любопытством спросил Тим, поглядев на обоих родителей.

— Ну, хватит болтать! — сказала Маделона. — Давайте завтракать.

Тим надулся оттого, что ему не ответили, но послушно занял своё место.

— А вот на нашей свадьбе спустя три года было если и не пол-Амстердама, то точно четверть! — Мартин снял шляпу: — Ну а теперь помолимся!

***

Заглянув в контору и убедившись, что дела действительно могут подождать, Мартин решил отправиться на поиски достойного подарка для жены.

Маделона припомнила, что в день их помолвки «случились непростые события». Разумеется, было бы наивным думать, будто Маделона может что-либо забыть из того, что произошло в тот и два последующих дня. Конечно, за столько лет воспоминания потеряли свою остроту, но они не потеряли своих красок. Вот и Маделона изменилась в лице, стоило ей вспомнить о тех событиях. И даже глаза её, мокрые из-за скорого расставания с сыном, на удивление быстро высохли, едва её мысли вернулись в то далёкое прошлое.

Мартин утром, вспомнив о годовщине их общего праздника, пусть и непроизвольно, но всё же одёрнул свою память, не позволив ей заглянуть в те сокрытые в глубине души запертые на ключ тайные ящики с воспоминаниями, которые могли бы хоть чем-нибудь омрачить счастье Маделоны быть его женой.

Маделона отстояла своё счастье. Она боролась за собственное счастье и отстояла его. Боролась в том числе и с собой.

Готовясь к замужеству и страстно его желая, семнадцатилетняя Маделона научилась вести хозяйство. По дорогой французской кулинарной книге, купленной Эмпеном по её настойчивым просьбам, освоила французский язык и овладела тонкостями поварского искусства. Осилила латинский, чтобы читать Библию.

В её письмах не было ни намёка на жалобы, просьбы или укоры, даже если Мартин сильно задерживался с ответом. Для Мартина эти письма в рутине повторяющихся изо дня в день событий – ежедневной работы, фехтования, верховой езды, даже чтения! – постепенно превратились в повод для настоящего праздника. Ему больше не приходилось делать над собой усилий, чтобы написать ответ, больше не приходилось искать слова или мучительно придумывать, о чём бы написать. Более того, он испытывал радость и удовольствие, когда вечерами клал перед собой лист бумаги, брал в руку перо и писал: «Моя милая Стрекоза!», – зная, что в Антверпене его невеста ждёт не дождётся очередного его письма, и будет рада, даже если оно почти слово в слово повторит предыдущее.

Нет, он никогда не повторялся. Он писал верному и преданному другу, которого хотелось радовать по-настоящему, а банальность и обыденность радовать по-настоящему не могут.

 «Как было бы здорово, — думал он, думая тогда о своей невесте, — если бы она оставалась по-прежнему подвижной, бойкой, весёлой – словом, стрекозой! – но всё-таки стала не такой легкомысленной! И возможно ли такое чудо?»

И однажды Мартин понял, что это чудо всё-таки произошло. Маделона буквально преобразилась за то время, пока они могли видеться друг с другом лишь временами, когда её отец редкими наездами ненадолго приезжал в Амстердам. Она стала мягче, добрее, задумчивее, не утратив при этом и своей подвижности и воздушности, которой Мартин так восхищался в Фиртерпене. Всё это время Маделона словно смотрела на себя его глазами, оценивала себя со стороны, чтобы сделать себя такой, в какую её Мартин не сможет не влюбиться.

Маделона каким-то волшебным образом сумела ненавязчиво стать для Мартина нужной, даже необходимой. Мартин забрасывал шпагу и книги, когда на несколько дней приезжали Эмпены: отец, дочь, служанка, а иногда и сама мефрау Эмпен. Тогда день для Мартина начинался не после пробуждения и утренней молитвы, а после того как перед завтраком они – сам Мартин, Эмпены и, конечно же, Томас, тогда ещё живой и весёлый – встречались в харчевне при гостинице для завтрака за общим столом и обменивались обычными для нидерландцев приветственными поцелуями. Мартин и Маделона целовались, оба чувствуя, как замирают их сердца.

Пока он работал в конторе, Маделона иногда тихонько сидела на стуле тут же, стараясь не мешать, и что-то вышивала или вязала. Они изредка переглядывались, и Маделона с улыбкой делала ему знак, чтобы он не отвлекался от дел. По вечерам они гуляли плечом к плечу. А в последний её приезд Мартин в первый же вечер нащупал маленькую прохладную руку невесты и спрятал её в своей большой тёплой ладони. Так теперь они и стали ходить, когда были вместе, – всегда взявшись за руки.

Мефрау Эмпен перед сном не замедлила сказать мужу:

— Ты видел? Похоже, надо готовиться к свадьбе.

Эмпен фыркнул:

— Видел… Между прочим, я его ещё не простил за ту выходку в Фиртерпене. Пока этот мерзавец сам мне не скажет, что хочет жениться, никаких свадеб! На коленях пусть просит!

Мефрау Эмпен, глядя на него, рассмеялась.

Эмпен, уладив свои дела в не очень приятном для него сыром и туманном Амстердаме, собирался обратно в Антверпен довольно быстро и всякий раз торопил домочадцев со сборами. Маделоне уезжать не хотелось. Мартин это чувствовал и видел. Уж слишком суетливой становилась она в эти моменты. Лона с деланой весёлостью прыгала в лодку и долго махала ему рукой, пока их судно не скрывалось из вида.

Только в тот, последний приезд она, прежде чем спуститься в лодку, вдруг прильнула к нему, привстала на цыпочки и поцеловала его в одну щеку, погладив ладонью по другой. Мартин едва не задохнулся от нахлынувших на него чувств. Он обнял бы Маделону, схватил бы её, целовал бы и целовал, и не отпустил никуда, если бы на них не смотрели все эти взрослые…

С этого момента он с утра до вечера думал о Маделоне и ждал повода, мотива, – знамения, наконец! – чтобы окончательно решиться. И однажды, уже протянув письмо для Маделоны курьеру, отправлявшемуся с почтой в Антверпен, неожиданно для самого себя снова развернул письмо и похолодевшими от волнения пальцами быстрым почерком дописал внизу, ниже всего уже написанного:

«Срочно приезжай! Очень хочу тебя видеть!»

Прочитав эти строки, Маделона бросилась перед статуэткой Девы Марии, едва не разбив себе колени. Глотая счастливые слёзы, читала молитву, а прочитав, в мгновение ока собралась в дорогу. Эмпен покряхтел, повздыхал и приказал слугам к утру нанять повозку.

— Всё равно на коленях пусть просит! — пробурчал он жене, оставшись с ней наедине.

Маделона от волнения смогла уснуть в ту ночь только под утро.

Эмпены из-за непогоды добирались до Амстердама по рекам и каналам почти четыре дня. Кто сильнее страдал от ожидания – жених или невеста, – сказать невозможно.

Как всегда, Мартин спрыгнул в их лодку, едва она пришвартовалась, чтобы помочь невесте и её матери выбраться по лесенке на причал.

— Ты написал, чтобы я приехала. И я приехала, — только и сказала Маделона, не сводя с него отчаянно блестевших глаз.

Мартин ничего не ответил, потому что забыл всё, что хотел сказать. Просто крепко прижал её к себе, не замечая ничего и никого вокруг.

— Как он вырос! — вполголоса сказала мефрау Эмпен мужу.

— Телёнок! Да, ростом стал едва ли не выше своего папаши. Да и крепкий какой, мускулистый! Этот мальчишка мешки в порту на наши баржи таскает ради развлечения, представляешь!

— Что, всё равно заставишь его просить прощения на коленях? — тихо засмеялась мефрау Эмпен, показывая на Мартина, который прижимая к себе невесту, гладил её по голове и плечам.

— Всё равно он мерзавец! — махнул рукой Эмпен и распорядился выгружать вещи.

Мартин аккуратно вытер Маделоне слёзы:

— Будешь моей женой?

Маделона кивнула головой и прижалась щекой к его груди.

— Опять плачешь, плакальщица.

— Это от радости.

Только сейчас они обратили внимание, что палуба пуста: грузы уже подняты на причал, пассажиры уже разошлись или разъехались, и лишь четверо матросов, присев на планширь, с улыбкой ожидали, когда влюблённые разомкнут объятия.

А потом были приготовления к свадьбе. Тайная покупка нового дома. Свадьба. Рождение маленького Тима. Безвременная кончина Томаса и необходимость для Мартина взять управление делами в свои руки.

Уже прошло много лет, подрос сын Тимон. Маделона умело вела хозяйство. А изредка даже помогала мужу в делах, как могла и где могла, и по-детски радовалась, если получалось сделать всё так, как было нужно Мартину.

После ужина, понимая, что Мартин устал от дел, она осторожно интересовалась тем, как прошёл его день, и он, сначала отвечая ей лаконично и коротко, постепенно увлекался и рассказывал подробнее, и зачастую внезапно находил решение проблем, которые не смог решить днём.

— Через тебя мне Господь дарит разумность, — говорил в таких случаях Мартин жене, благодарно её обнимая и целуя. Маделона лишь тихо смеялась в ответ.

Много раз, засыпая на его плече, она шептала:

— Как я счастлива с тобой…

И он, тая от этих её слов, произнесённых от сердца, и слушая её мерное тихое, почти бесшумное дыхание, сам чувствовал себя бесконечно счастливым. Это ведь чудесно, когда кто-то, кому ты принадлежишь, счастлив принадлежать тебе!

А потом один за другим умерли родители Маделоны, и у неё никого больше не осталось на свете, кроме Мартина и сына Тимона.

Маделона любила и хорошо понимала мужа, но в то же время неосязаемыми, но очень прочными нитями женской мудрости изредка умело им руководила. То с горящими глазами прыгала ему на грудь: «А давай…!» То вслух как бы сама с собой рассуждала тихим вечером в форхёйсе у камина, поставив ноги на грелку*. То, задавая ему невинные вопросы, подводила его к решению, которое ей самой хотелось услышать от него. Мартин это чувствовал, но понимал и не противился, справедливо полагая, что даже при самом умном, хитром и влиятельном советнике король всегда остаётся королём, а крепкая семья иногда даже для всемогущих королей – настоящее сокровище.

----------
* Стоф – традиционный для Нидерландов, предназначенный для обогрева женских ступней невысокий прямоугольный металлический или деревянный ящичек с множеством отверстий, внутри которого помещался тлеющий кусок торфа.
----------

Пожалуй, одним из немногих случаев, когда Мартин проявил непреклонность с самого начала, стало его решение, что сын должен ехать учиться в университет.

— Разве не может он продолжать учиться дома, как это делал ты? — спросила побледневшая Маделона. — Я не перестаю восхищаться тем, как много ты знаешь и умеешь, хотя и не учился ни в каких университетах. Мы ведь можем нанять для Тима самых лучших учителей? Разве нам не хватит для этого денег?

— Учителей нанять можем. И денег хватит.

— Ну вот!

— Один из моих учителей как-то сказал, что умение писать красивым почерком – это всё, что нужно молодому человеку в Нидерландах, чтобы добиться хорошего положения в обществе. Хорошим положением в обществе он считал место чиновника в каком-нибудь магистрате: чернильница, бумаги, постоянное жалованье и, конечно же, подношения от граждан.

Мартин засмеялся:

— Представляешь меня на такой должности? А это был, между прочим, один из лучших учителей в Фиртерпене. Его для меня выбрал отец. Вот и для Тима мне пришлось бы выбирать учителей по своему вкусу. Да, у меня хороший вкус. Я умудрился выбрать для себя лучшую на свете жену, — он улыбнулся и потрепал Маделону по щеке, — хоть и под суровым взглядом своего отца. Однако я не уверен, что мне стоит выбирать жену или учителей для собственного сына.

Он взял Лону за руку.

— Подумай ещё вот о чём. Нашему с тобой положению мы обязаны тем, что родились дворянами и унаследовали немалые деньги. Однако уже сейчас для того чтобы быть действительно уважаемым человеком, одного титула мало. А университет – это не только авторитетные и знаменитые учителя, но и знакомства по всей Европе, и статус. Я со своим домашним образованием мог лишь продолжить дело, начатое нашими отцами. Учёная степень, которую получит Тим, нисколько не помешает ему сменить меня и взять дело в свои руки, если и когда он этого захочет. Но она даст ему возможность выбрать и иной путь. И это – благо для нашего сына. Ведь деньги… Деньги могут исчезнуть, например, если случится война или очередное губительное наводнение. А ещё… Отец сказал мне: «Я хочу, чтобы ты стал самостоятельным человеком, научился за себя отвечать, стал мужчиной». И отправил меня в Амстердам, когда мне было пятнадцать. На год меньше, чем Тиму. Вот и я хочу, чтобы наш сын тоже стал мужчиной и стал самостоятельным. А это непросто, когда рядом – любящая и балующая мать. У меня ведь матери не было.

Маделона вздохнула, подумала и не стала возражать.

***

Пролетали годы, и всё это время мир и согласие царили в их доме. Мартин даже удивлялся, когда изредка случалось слышать жалобы на семейную жизнь от знакомых женатых мужчин. И всё же Маделона вспомнила о событиях тех далёких дней, финалом которых стал его побег из дома. Что это? Всё ещё не пережитая обида за то, что он хотел тогда отказаться от неё?

Мартин остановился на берегу канала, глядя на гладкую поверхность воды. В воде плавал какой-то сор, и Мартин закрыл глаза.

Если бы она знала, что' ему пришлось тогда пережить, она бы, наверное, судила бы немного иначе… Перед Мартином из глубин памяти всплыла словно бы некая сказочная живая картина, на которой морские волны плескали на берег, а в отдалении виднелась светлая фигурка…

Нет! Не надо! Не надо вспоминать! И Маделоне не нужно ничего знать из того, что было. Совсем ничего. Счастье хрупко, как ранний лёд, разверзшийся под Томасом. Ничто не должно хоть в чём-нибудь, пусть даже капельку, совсем чуть-чуть, но всё же омрачить счастье Маделоны быть его женой. Ведь слова, которые были произнесены ею, может быть, тысячекратно, нисколько не поблёкли за эти годы, и всякий раз заставляют его сердце замереть от радости, словно звучат впервые: «Как я счастлива с тобой!»

Мартин зашёл в ювелирную лавку. Хозяин, согнувшись в поклоне, подскочил к нему:

— Ваша милость, миньер Мартин. Рад видеть вас! Прошу вас. Прошу!

Мартин огляделся вокруг.

— Чем я могу помочь вам? — заглядывал ему в глаза лавочник.

— Подарок нужен для жены.

— Есть кольца, серьги, браслеты, ожерелья. Самые разные. Вот, обратите внимание…

Мартин смотрел на разложенные драгоценности без особого интереса.

— Ваша милость, вы посмотрите только, какого цвета эти камни на солнце! — лавочник подносил украшения к солнечным лучам, чтобы Мартин оценил красоту изделий.

— Мне бы что-нибудь особенное, — покачал головой Мартин. — Сегодня важный день. Двадцать лет назад мы обручились.

— О-о! — протянул лавочник. — Что же вам предложить? — он на мгновение задумался и достал с полки красиво сделанный футляр. — Может быть, это?

— Что это?

— Зеркало. Из самой Венеции! — с гордостью ответил лавочник и открыл футляр.

Внутри лежало небольшое ручное зеркальце в серебряной оправе с самоцветами и изящным узором из золотой нити.

— Новинка с юга. Настоящее венецианское стекло! — расхваливал лавочник. — Станьте сюда и смотрите, какое замечательное и какое точное отражение!

Мартин встал на свет, взял зеркало в руку, посмотрелся в него и даже улыбнулся от удивления. Он никогда не видел себя так отчётливо и ярко, ни смотрясь в воду, налитую в таз, ни глядясь в металлические зеркала*. Зеркало словно светилось изнутри. Была заметна даже тонюсенькая предательская волосинка, торчавшая из его ноздри.

----------
* Цельнометаллические бронзовые и серебряные зеркала существовали с древности. Однако металлическая зеркальная поверхность быстро окислялась, тускнела и требовала периодических повторных полировок у мастера.
----------

— И совершенно плоское! Это вам не зеркальные пузыри*, в которых приходится разглядывать не лицо целиком, а вздувшийся нос, выпученный глаз или разбухшую верхнюю губу – и всё по-отдельности! — лавочник расхохотался.

----------
* Первые стеклянные зеркала изготавливались путём нанесения отражающего состава на внутреннюю поверхность тонкой стеклянной колбы, которую потом разбивали на куски. Таким образом, отражения в таких выпуклых или вогнутых зеркалах были заметно искажены. В начале XVI в. в Венеции мастера-стеклодувы изобрели способ изготавливать плоские листы из свинцового стекла, обладавшего высокой прозрачностью.
----------

Мартин улыбнулся, представив Маделону, прихорашивающуюся перед таким зеркалом.

— Да. Пожалуй, это именно то, что надо. Сколько запросите?

— Цена ему – восемьсот гульденов. Но для вас, миньер Мартин, – семьсот пятьдесят.

Мартин присвистнул:

— Пол-моргена* хорошей земли за стекло размером меньше ладони!

----------
* Мо'рген (от нем. Morgen – утро) – старинная европейская мера площади. Морген – это площадь, которую один человек мог вспахать или скосить в течение рабочего дня, начиная с раннего утра, что и отражено в названии. В Нидерландах морген считался как площадь, которую пахарь мог вспахать за рабочий день на упряжке из двух волов. Морген был различным в разных частях страны и приблизительно равнялся 1 га (10000 м2).
----------

Лавочник улыбнулся и развёл руки в поклоне:

— В такие зеркала смотрятся только самые богатые и знатные дамы Парижа, Неаполя и Севильи, миньер Мартин. Это зеркало хотел купить один хорошо вам знакомый человек. Но из глубокого уважения к вашей милости, позвольте предложить его именно вам.

— Хорошо знакомый мне? Кто?

— Позвольте мне умолчать, ваша милость, — снова поклонился лавочник.

— Но мне бы не хотелось причинять никому каких-либо неудобств.

— О, поверьте, никакого неудобства! У меня есть ещё одно подобное зеркало, немного меньше и немного проще. Тот человек вполне удовлетворится им.

Мартин снова представил себе Маделону с зеркалом в руках.

— Хорошо, я покупаю его. Деньги пришлю вам сегодня же.

— Как вам будет угодно, ваша милость, — поклонился лавочник. — Не хотите ли посмотреть ещё что-либо в дополнение к зеркалу?

— Нет. Думаю, зеркала будет достаточно.

Лавочник снова согнулся в поклоне:

— Благодарю вас. Позвольте завернуть покупку.

Мартин с завёрнутым в лоскут бархата футляром под мышкой, довольный покупкой и тем, что не пришлось долго искать подарок, зашёл в контору.

— Как у нас дела, Ламберт? — спросил он своего старшего помощника, положив завёрнутый подарок на стол.

— Всё в порядке, ваша милость. Сообщили, что пришли очередные плоты. Качество брёвен хорошее.

— Замечательно. Что ещё нового?

— Есть несколько документов. Расписки из Энкхёйзена и Харлема. И ещё я подготовил документы для заводов на Фехте.

— Проверили? Всё точно?

— Конечно, миньер Мартин.

Мартин бегло просмотрел бумаги, задержал их в руках, положил на стол, нахмурился и отошёл к окну. В форхёйсе повисла тишина.

Помощник негромко кашлянул:

— Миньер Мартин, будут какие-либо дополнительные распоряжения?

Мартин не ответил. Помощник растерянно смотрел на его спину, не зная, что предпринять: такое поведение было нехарактерно для Мартина. Через некоторое время Мартин обернулся, подошёл к столу, сел, снова взял бумаги и просмотрел их уже внимательнее.

— Кто-нибудь есть в конторе, кроме нас? — спросил он.

— Все ушли по поручениям. К обеду должны быть здесь.

— Скажите, Ламберт… — начал Мартин.

— Слушаю вас, — придвинулся к нему помощник.

— Скажите… А ювелир… Ювелир с вас тоже запросил за зеркало восемьсот монет?

Помощник выпрямился:

— О… о каком зеркале вы говорите, ваша милость?

— О том самом, чтобы купить которое, вы украли у меня восемьсот гульденов, — Мартин посмотрел на помощника, постучав обратной стороной ладони по бумагам.

— Нет, нет… Это какая-то ошибка, миньер Мартин, — побледнел помощник.

— Я бы тоже подумал, что вы просто ошиблись, если бы не это совпадение. Расхождение в суммах по бумагам – ровно восемьсот гульденов. Вот: ноль вместо восьмёрки. А зеркало… Зеркало – вот оно, — Мартин откинул бархатное покрывало.

Увидев футляр, помощник покачнулся и, стянув шляпу с головы, медленно опустился на колени.

— Ваша милость…

Мартин бросил бумаги на стол и отвернулся.

— Ваша милость…

Мартин резко встал и снова подошёл к окну. Помощник остался стоять на коленях, глядя невидящими глазами в стену.

— Ради какой-то девки вы решили угодить на виселицу! — не поворачиваясь, бросил ему Мартин.

— Не губите!.. Ваша милость… — помощник, как был на коленях, повернулся к Мартину, сложив руки на груди.

— Поднимитесь с колен!

— Ваша милость…

— Вор!

— Я бы всё вернул! Клянусь вам! Всё вернул бы!

— Ради какой-то девки!..

— Не ради девки! Ваша милость…

Мартин повернулся к помощнику лицом:

— Вы ведь вдовец. Кому предназначался такой роскошный подарок?

Ламберт опустил голову:

— Она из богатой семьи. Я хотел…

Мартин усмехнулся:

— Ухаживаете за богатой юной невестой?

Ламберт не ответил.

— Поднимитесь с колен, — повторил Мартин спокойным голосом.

Помощник поднял на него глаза.

— Встаньте! — Мартин сделал энергичный жест рукой. — Мне не нужно, чтобы кто-нибудь видел вас стоящим на коленях передо мной. Преклоняйте колени перед Господом.

Ламберт поднялся.

— Вы можете ухаживать за кем угодно, — сказал Мартин. — Только почему не на свои деньги? Разве я вам не назначил отличного жалованья?

— Я купил новый дом с садом…

— Понятно, — усмехнулся Мартин. — А тут подвернулся такой подарок, да?

— Я бы всё вернул! Клянусь вам!

— Но почему вы предпочли украсть? Почему… почему, скажем, не попросили у меня в долг?

Ламберт снова опустил глаза:

— Я бы не посмел. Вдруг вы бы спросили, на что я хочу потратить эти деньги, я бы… Мне было бы неловко.

— И поэтому вы решили пойти на обман? Думали, что я не замечу?

Помощник опустил голову ещё ниже.

— Ламберт, о чём вы думаете, когда не можете заснуть?

Помощник испуганно посмотрел на Мартина:

— Я?.. Не помню…

— Я, когда не мог заснуть, с детства складывал и перемножал в уме большие числа. И поэтому, чтобы проверить итоговые суммы, мне не нужно складывать цифры столбиком на бумаге. А вы думали, раз я лишь быстро просматриваю бумаги, значит, меня легко обмануть? Болван!

В форхёйсе надолго повисла тишина. Помощник со страхом ожидал, что Мартин, увидев в окне проходящих мимо стражников, позовёт их в контору арестовать его.

Мартин, успокоившись, подошёл к столу и сел на стул.

— У вас ведь есть сын? — спросил он Ламберта.

— Двое.

— Старшему, по-моему, пятнадцать?

— Скоро семнадцать, ваша милость.

— Он у вас такой… шустрый и сообразительный? Да?

— Да, в общем.

— Знает латинский язык?

— Знает.

— Хорошо знает?

— Довольно хорошо. Учителя хвалят.

— Слушайте меня. Не тратьте деньги на зеркало. И вообще, прежде чем подарить своему сыну мачеху-сверстницу, лучше сначала отправьте его куда-нибудь из дома. От соблазнов и греха подальше. Скажем, в университет.

Ламберт смотрел на Мартина непонимающим взглядом.

— Нужны будут деньги на учёбу, — продолжил Мартин. — К тем восьмистам гульденам, что вы ещё не успели потратить, я добавлю вам ещё двести. Хватит на год учёбы, покупку книг, на питание, одежду и жильё. Эти деньги я переведу для вашего сына своему агенту в Кёльне. Шестнадцать лет – самое время позаботиться о его будущем. Потом займётесь собой. А мальчишка пусть набирается ума. Готовьте его в дорогу. Он отправится в Кёльн вместе с моим сыном завтра. Деньги постепенно отдадите со своего жалованья. А эти бумаги… Перепишите их, и сожгите свидетельство своего преступления. И покайтесь на исповеди, не откладывая надолго.

Помощник смотрел на Мартина, раскрыв рот.

— Что вы смотрите? Садитесь и переписывайте!

— Вы… Вы… — помощник снова упал на колени и прикрыл лицо шляпой.

Мартин поднялся из-за стола, подошёл к входной двери и задвинул засов.

У помощника тряслись плечи.

— Успокойтесь и вытрите лицо, — спокойно сказал Мартин.

— Бог наградит вас за вашу доброту, миньер Мартин, — глухо проговорил Ламберт из-под шляпы, потом тяжело, обессиленно поднялся и вытер лицо ладонью.

— Я не уверен, что легко сумею найти место с жалованьем достаточным, чтобы вернуть вам деньги за сына, — сказал он, глядя себе под ноги. — Благодарю вас, ваша милость, но вынужден отказаться от вашего великодушного предложения. Видимо, чтобы сын мог учиться, мне придётся продать новый дом. Но тогда и моих собственных денег вполне хватит.

Мартин подождал, пока помощник окончательно придёт в себя, отодвинул засов и вернулся к столу.

— Жизнь всем нам преподаёт уроки, — сказал он. — А иногда уроки преподаём мы себе сами. Я не собираюсь лишать вас вашего места. Давайте забудем об этом. Совсем забудем. Продолжайте работать. Дел много. У нас с вами ещё очень много дел! Приготовьте сына в дорогу. Завтра утром пришлёте его ко мне… А хороший дом спешить продавать не нужно.

***

Мартин нёс подарок жене со смешанными чувствами. Проступок помощника испортил ему настроение. И чем ближе подходил к дому Мартин, тем медленнее становился его шаг. Он даже невольно испугался, что сейчас откроется дверь, из него по какой-либо надобности выйдет Маделона, и ему через силу придётся делать радостное лицо.

«Ты что, не уверен, что сделал правильно, так легко простив его?» — спросил Мартин сам себя.

«Раз хмурюсь, значит, не уверен. Неужели не ясно?» — самому себе ответил он.

«Значит, считаешь, что нужно было отдать его под суд?»

«Не знаю».

«Восемьсот гульденов – сумма значительная, и суд вполне мог бы послать его на виселицу».

«Мог бы».

«Или ты думаешь, что нужно было просто выгнать его с места?»

«Может быть. Смогу ли я теперь ему доверять?»

«Ну, теперь он поостережётся обманывать тебя».

«Да разве э'то мне нужно? Разве мне нужно, чтобы он боялся меня? Тогда уж действительно следовало просто выгнать его вон. Людей, которые лишь боятся наказания, действительно следует на виселицу посылать. Хотя бы для острастки других».

«Зачем же ты его оставил?»

«Для некоторых людей позор немногим легче смерти».

«Ты считаешь, что он именно такой?»

«Я хочу думать, что он такой. Отец говорил: раскаяние – это плач ожившей души. Его душа не умерла. Он боится позора».

«Огласки?»

«Позора! То, что я единственный знаю его тайну – это уже для него позор! И я чувствую, что для него не так уж и важно, один ли я это знаю или весь город. Одинаково – позор!»

«Тогда я снова спрошу: ты и теперь не уверен, что сделал правильно, так легко простив его?»

«И теперь не до конца уверен».

«Ты ведь мог бы заменить его другим грамотным человеком».

«Мог бы».

«Почему не заменил?»

«Выгнать человека – это не истёртую метлу выкинуть. Если бы я выгнал его, он стал бы в глазах людей стряпчим, которого прогнал хозяин. Это недобрая слава. Словно клеймо на лбу. И его душа начала бы умирать, как умерла душа Бафиана. Только продолжая работать у меня, он сможет свой грех искупить и смыть этот свой позор. И одолеть сатану в этом бою».

 «А-а! Вот ты с кем борешься…»

«Кому, как не тебе, моя душа, знать, с кем вечно приходится бороться! Когда человек боится выглядеть плохо в чужих глазах – это хорошо, но это ещё только полдела. А вот когда он начнёт бояться выглядеть дурно в своих собственных глазах, сатане останется лишь в бессилии скрежетать зубами».

«Ты веришь, что Ламберт способен дать подобный бой сатане?»

«Он ведь сам себе задаст вопрос, почему я не выгнал его. И будет искать, искать ответ, пока не поймёт, что я оставил его у себя ради него самого. Он должен понять, что виноват не столько передо мной – он у меня украл лишь деньги, – а перед собой, испачкав своё имя и имя своего святого. Он должен понять, что я даю ему возможность вновь заслужить доверие. И если он не попросит отпустить его, значит, он всё отлично понял и готов служить безупречно. А я… Я, как и прежде, буду поручать ему решение важных дел, чтобы он понял: я в него верю».

«Тогда я снова спрошу тебя: уверен ли ты, что сделал правильно, так легко его простив?»

«Да, я правильно сделал, что простил его. А насчёт того, почему простил так быстро… Помнишь, Ленкен тогда сказала: «Важно, чтобы живое не мучилось, живя»? Хорошие слова она тогда сказала. Вот и для Ламберта позор был мучением. И я, легко его простив, сократил его мучения. Я исполнил её завет. Так что я всё сделал правильно!»

«Удивительно, что ты вспомнил слова Ленкен через столько лет!»

«Да… Вспомнил. И вспомнил так ясно, будто они прозвучали только вчера».

«Если ты всё сделал правильно, почему же тогда ты хмуришься?»

«В самом деле, почему?..»

Мартин расправил брови. Ему в голову пришла мысль, что соседи, случайно выглянув на улицу, могли заметить его сомнения перед собственной входной дверью и подумать невесть что! Чепуха! Он улыбнулся и поспешил домой.

— Инга, где хозяйка? — спросил Мартин служанку, выглянувшую из кухни.

— Её милость в саду, миньер Мартин, — ответила служанка. — Обед скоро будет готов.

Мартин прошёл в сад. Маделона обреза'ла увядшие цветки и плодовые завязи на розовых кустах. Он подошёл к ней, наблюдая, как она увлечённо работает ножом.

— Сражаешься? — с улыбкой спросил он.

Маделона вздрогнула и обернулась. Мартин изобразил испуг и делано прикрылся футляром:

— Это я сглупил: напугал тебя, когда в твоих руках нож.

Маделона рассмеялась:

— Ты и правда меня напугал. Подкрался тихонько.

Она с любопытством посмотрела на футляр в руках мужа.

— Ты что это решила именно сегодня обре'зать розы? — поспешил спросить Мартин.

— Хотела занять свою голову чем-нибудь, чтобы не думать о сыне.

— Инга сказала, что скоро будет обед. А как он будет скоро, если хозяйка всё утро возится с розами?

Маделона было заторопилась в дом, но Мартин удержал её:

— Постой!

Он взял её за руку и повёл в дом. Они поднялись на второй этаж, Мартин толкнул дверь в спальню. Они вошли в комнату, Мартин сел на кровать и усадил жену рядом. Маделона с удивлением смотрела на него:

— У тебя такое странное выражение лица… Случилось что-то хорошее?

Мартин улыбнулся:

— Я сегодня судил человека. Впервые судил преступника.

Маделона даже отпрянула от неожиданности:

— Как судил?! Кого?!

— Судил вора.

Маделона округлившимися глазами смотрела на его улыбающееся лицо.

— Ты судил человека?! И потому так рад?! — спросила она, недоумевая.

— Я его помиловал, — Мартин успокаивающе погладил жену по плечу. — Сам уличил. Сам судил. Сам приговорил. Сам помиловал.

— Кого?

— Ну, раз я его помиловал, то пусть лишь двое знают, что свершилось преступление и состоялся строгий суд.

— Строгий?

— Очень!

— Что ему грозило?

— Виселица.

— И ты простил его?

— Простил.

Маделона погладила его по щеке:

— Ты счастлив, что простил его?

— Да!

— Наверное, ты уверен, что твоё милосердие пойдёт впрок. Не так, как с тем… Забыла, как его звали… С тем маленьким человеком.

— Не так! Не так, Лона! Совсем не так! Отец как-то сказал: «Милосердие должно быть к достойным». И он прав! А ещё он сказал: «Раскаяние – это плач ожившей души».

— Твой преступник раскаялся?

— Раскаялся.

— Он раскаялся, потому что ты у меня такой!

Маделона прильнула к нему.

— Ты у меня самый добрый на свете!

— Что ты! Мне встречались люди намного добрее меня.

— Кто? — Мартин почувствовал, что жена слегка напряглась.

«Ленкен», — подумал он, но вслух сказал иное:

— Отец Якоб, например. Помнишь, он причащал нас в день помолвки?

Маделона посмотрела на него с улыбкой:

— Да, помню. Он и правда был очень добрым.

Мартин тихо засмеялся:

— Знаешь, чего мне не хватало утром в день помолвки?

— Чего?

— Зеркала. Я волновался, что у меня натёрто лицо и что я из-за этого тебе не понравлюсь. Кое-как я рассмотрел себя в тазу с водой и успокоился.

Маделона улыбнулась.

— А у меня было старое маленькое зеркальце, оно было совсем тусклым, и я всё утро то смотрелась в него, то дёргала Лэрку, чтобы она подтвердила, что с моим лицом в самом деле всё в порядке.

— Вот мы тогда учудили… Помнишь?

— Ещё бы!

— Ты помнишь, как кричала Лэрка, увидев в коридоре чертей?

Они тихо рассмеялись.

— Бедная моя Лэрка, — покачала головой Маделона. — Мы ведь и не думали никого пугать. А помнишь, как шарахнулся тогда от нас Ян, выпучив глаза?

— А как они с Вимом хохотали! На ногах стоять не могли!

— Подумаешь! — фыркнула Маделона. — Устроить такой шум из-за того, что кто-то немного испачкался сажей и не успел вовремя умыться…

— А после помолвки мой отец подарил тебе новое серебряное зеркало.

— Да! Моё чудесное зеркало! И мы строили рожицы перед ним в ратуше.

Мартин откинул покрывало и открыл футляр. Маделона ахнула, вынула зеркало, полюбовалась на него, даже погладила его пальцами, и лишь потом посмотрела на своё отражение.

— Какое чудо! Наверное, оно стоит целую кучу денег?!

— Да сколько бы ни стоило. Кому, как не тебе, смотреться в него.

Мартин посмотрел в зеркало из-за плеча жены:

— Какая ты у меня красивая!.. Всё такая же красивая. Как будто и не было этих двадцати лет. Лона ты моя! Наши женщины так часто полнеют и дурнеют, выйдя замуж. А ты как была стрекозой, так и порхаешь по-прежнему. Лёгкая и изящная…

Маделона вернула зеркало в футляр и обняла Мартина:

— Это всё ради тебя. Чтобы ты продолжал смотреть на меня влюблёнными глазами. Всё меняется на Земле. А я как полюбила тебя двадцать лет назад, так люблю до сих пор. И буду любить вечно. И это неизменно.

 Она стала целовать его мелкими поцелуями – в щёки, лоб, глаза…

— Погоди! — выдохнул он, соскочил с кровати и, подойдя к двери, закрыл её изнутри на засов.


ГЛАВА IV. СКАЗКА О ТРЁХ ПОЦЕЛУЯХ


Мальчишки со свистом и воплями бурей пронеслись по улице.

— Артисты! Артисты приехали! — орали они. — Артисты! Театр «Чёрная бузина»!

Следом, громыхая по булыжникам мостовой, потянулся караван крытых повозок и тележек, нагруженных театральным скарбом и запряжённых лошадьми и ослами. На тележках в ярких костюмах сидели артисты. Они вразнобой дудели в дудки, играли на виолах, грохотали трещотками, распевали песни и били в барабаны. Шум стоял несусветный. За караваном ехал верхо'м на осле шут в жёлто-зелёном трико и красном колпаке с тремя рогами. Он оглушительно дудел в здоровенную трубу и нараспев созывал народ на предстоящее представление:

— Слушайте все!


Слушайте все! Слушайте все!
Слушайте, слушайте даже глухие!
Всего лишь неделя ежедневного чуда
для вас, маленькие и большие!
Эй, горожане, богатые, бедные,
добрые вы или же строгие,
Бегите вприпрыжку на представление
все поголовно, даже безногие!
Покажут артисты вам драму и фарс
такие умелые и крутые,
Что оторваться от этого зрелища
будут не в силах даже слепые!
Покажем комедии грустные и смешные,
в которых такая печаль и такая потеха,
Что даже безглазые утонут в слезах
и даже покойники лопнут от смеха!

— Слушайте все!

За шутом, как обычно, шла толпа людей праздных и тех, кто не смог устоять, чтобы не оторваться от работы.

Гастроли театральных трупп были событием нечастым, а местная палата риториков* «Шиповник», созданная одарёнными горожанами для совместного любительского поэтического и театрального творчества почти пятьдесят лет назад, редко баловала публику новыми постановками, да и представления приурочивала лишь к большим праздникам. Поэтому появление бродячих артистов было событием знаменательным, и городские власти охотно шли гастролёрам навстречу, предоставляя место на рыночной площади за сравнительно небольшую плату.

----------
* Ритори'ческая пала'та, ритори'ческий кружо'к – объединение горожан цехового типа для творческих целей. Риторические палаты впервые появились в Нидерландах в XIV в. Цеховые отношения определяли жёсткую ограниченность допустимых форм и тем произведений, что часто шло в ущерб содержанию. Палата «Шиповник» была основана в Амстердаме в 1517 г.
----------

— Слушайте все! Слушайте все!

В тот же день театр «Чёрная бузина», прибывший в Амстердам, нанял плотничью артель, чтобы они сколотили сцену. И на площади перед ратушей тут же развернулось строительство. И строительство довольно странное. Как правило, театральные группы заказывали у плотников помосты прямоугольником или полукольцом на столбах высотой почти в человеческий рост – в зависимости от типа представлений. Но теперь, на удивление горожан, плотники сооружали большую площадку, которая полого поднималась с площади в глубину сцены. Это было так необычно, что даже если бы целая сотня шутов возвещала о прибытии театра в город, они не добились бы большего интереса к предстоящим представлениям, чем эта удивительная покатая сцена.

Артисты были хороши. В первые два дня, поставив барьер перед покатой сценой, они сыграли две яркие мистерии*. Местный клир** остался доволен: ничего запрещённого, порочащего католическую церковь замечено не было. Почти ничего. Но артисты играли так ярко, с такой экспрессией и самоотдачей, что священники, нахмурив лбы и переглянувшись украдкой, решили не заметить тонко скрытых намёков на изредка случающуюся жадность иных священников и иногда встречающиеся похотливость и леность некоторых монахов.

----------
*  Мисте'рия (от лат. ministerium – церемония) – жанр европейского средневекового театра, основанный на христианских сюжетах. Мира'кль (от лат. miraculum – чудо) – вид мистерии, в котором сюжетом служило христианское чудо или легенда из жизни христианского святого.
** Клир – духовенство, церковнослужители; согласно Ветхому Завету, лица, избранные на служение богу.
----------

А публика была в упоении. Негодяи в исполнении артистов были так отвратительны, что зрители едва удерживались, чтобы не швырнуть в них чем-нибудь потяжелее. От праведников не исходило благодатного свечения, они не были одеты в белоснежные облачения, как это бывало на праздничных представлениях в храмах, но даже в простых мирских одеждах они были очень мудрыми, очень добрыми, выглядели очень располагающе и порождали у зрителей приступы глубокого сочувствия.

Как обычно, простых зрителей приводил в восторг утвердившийся ещё в средневековье натурализм сценических эффектов, когда пронзённый оружием герой обливался свиной кровью из спрятанного под одеждами пузыря или когда после ловкой подмены катилась по сцене отрубленная реалистично изготовленная кукольная голова.

Подлинное восхищение вызвал юноша, игравший Святую Урсулу*. Мало того что он был красив и статен, превосходно играл роли смелых молодых людей и дерзких подростков, вдобавок он сумел потрясающе перевоплотиться в прекрасную деву. Зрители как один сходились во мнении, что, даже если бы не было приделанных длинных волос и если бы парнишка был одет не в изящные девичьи одежды, а в обычный свой мужской костюм, одними только походкой, плавными жестами, мимикой и голосом он смог бы обмануть кого угодно и сумел бы влюбить в себя толпу обманувшихся волокит, заставив поверить, будто он – действительно настоящая девушка.

----------
* В нидерландских театрах до середины XVII в. женские роли, как правило, исполняли мужчины, поскольку католическая церковь (а впоследствии, в неменьшей степени, и кальвинисты) с осуждением относилась к появлению женщин на сцене, что могло повлечь неприятности. Первое документальное упоминание о профессиональной актрисе в Нидерландах относится лишь к 1645 г., когда потомственная актриса Ариа'на Но'земан дебютировала в бродячей театральной труппе.
----------

Игра артистов происходила там, в глубине сцены, и зрители продолжали теряться в догадках, зачем же нужна эта пологая площадка перед сценой, тем более что она по-прежнему оставалась загороженной барьером.

Некоторые ребятишки после представлений не хотели расходиться. Они толкались у шатра за сценой, в котором жили артисты, слушали обрывки разговоров комедиантов, а иногда украдкой, сменяя друг друга, на мгновение заглядывали внутрь сквозь щель в пологе. Им очень хотелось видеть повседневную жизнь этих необыкновенных людей – разъезжающих по земле артистов. К изумлению детей, артисты оказались людьми совсем обычными: они покупали и ели обычную пищу, разговаривали об обыденных вещах: ценах на сено и зерно, даже о погоде. И мальчик, игравший красавицу Святую Урсулу, тоже.

— А что вы завтра будете играть? — спросил артистов, вышедших из шатра, один из любопытных малышей, поборов в себе смущение.

— А вам понравилось то, что мы показывали вчера и сегодня? — спросил один из артистов с улыбкой.

— Очень понравилось! — завопили дети в ответ.

— Ну, раз понравилось, тогда мы завтра сыграем для детей города сказку, — с улыбкой ответил артист.

— Волшебную? — вкрадчиво спросил малыш.

— Конечно!

— Уууу! — заорали дети и вприпрыжку понеслись во все стороны разносить новость по городу: — Завтра театр будет показывать волшебную сказку для детей!

***

Это было зрелище! Это было такое зрелище, которое потрясло не только детей, но и взрослых. В сказке было всё: и красавица с длинными золотыми локонами, и смелый, отважный герой, и страшная коварная ведьма, и злой король, и клубы чёрного дыма, из которых выскакивали черти, чтобы утащить героя в преисподнюю, и сверкающий на солнце золотой меч, которым герой поразил, наверное, тысячу врагов. Поразил, разумеется, не без помощи маленьких зрителей, которые, срывая голоса и оглушая окружающих, вопили на всю площадь:

— Руби его! Руби!

— Сзади! Сзади смотри!

— А тот оживает!

— Двое сбоку!

— Ещё один сзади!

— Да оживает же! Оживает!!

— Бей его!

— Оглянись! Оживает! Уже совсем ожил!!

Был и огонь, который ведьма бросила под ноги герою, в языках которого тот и сгинул. И плакала красавица на сцене, и плакали навзрыд дети на площади. И красавица погасила слезами огонь, но подлая ведьма выхватила уголёк, в который превратился герой, и исчезла в столбе белого дыма. И потянулись приключения одно другого удивительнее, в которых красавица спаслась от сонма разных чудовищ, перехитрила короля, своей смелостью и непреклонностью одолела ведьму, которая со страшным грохотом и вспышкой обернулась в кошку и с выпученными глазами и вставшей дыбом шерстью сиганула со сцены. А герой оказался превращённым в цветок и посаженным в горшок. И снова лились слёзы из глаз красавицы на сцене и из сотен детских глаз на площади. И герой, политый слезами красавицы, вернулся в человеческое обличье ещё более красивым, к оглушительной радости детей. А красавица на сцене снова плакала. От счастья. Ей помогла любовь и вера. И жили герой и красавица долго и счастливо и умерли в один день.

После представления дети снова не хотели уходить. Они не заглядывали в шатёр и не вслушивались в разговоры артистов. Они и так слышали, что мальчик, настолько здо'рово игравший красавицу, никак не может успокоиться, всё плачет и плачет в палатке, словно на самом деле боролся со всей этой дрянной нечистью, словно на самом деле прощался с взаправду погибшим героем и радовался потом его воскрешению. Дети сидели и переживали за мальчика. Они слышали, как артист, игравший героя, добрым мягким голосом успокаивает его и хвалит за отличное исполнение своей роли. Наконец мальчик всхлипнул и затих. Дети облегчённо зашевелились. Они поняли, что настоящие артисты – это всё-таки не совсем обычные люди, хотя и едят обычный хлеб с обычным сыром, запивая обычным молоком.

***

На следующий день артисты играли весёлую комедию про то, как пятеро друзей: башмачник, пекарь, лекарь, портной и чиновник – напились в харчевне, и что из этого потом вышло. Башмачник сделал пять пар левых башмаков и выставил их на продажу. Пекарь сунул в пироги начинку из собственной нашинкованной шляпы и поволок на рынок. Лекарь перепутал лекарства и заковылял лечить больных. Портной пришил штаны вместо рукавов, кружева к гульфику, и то, что получилось, потащил к богатому заказчику. Чиновник перепутал бумаги и принёс на свадьбу разрешение на похороны. Под конец комедии незадачливые друзья снова собрались в харчевне, показали друг другу синяки и ссадины, постонали, поплакались, торжественно поклялись больше никогда не напиваться допьяна и, делясь товарищами по несчастью подробностями незавидных своих приключений, напились ещё хуже прежнего.

Хохот стоял на площади оглушительный. Артистам даже пришлось по просьбам зрителей повторить несколько самых понравившихся сценок. А горожане не скупились. Лицедеи были довольны: сборы за четыре дня превзошли все ожидания.

— А вы ещё будете играть какую-нибудь сказку? — спросили артистов дети.

— Будем!

— Ух ты-ы!! А когда?

— Завтра. Покажем сказку для взрослых.

— Уууу! — завопили дети и ветром полетели по улицам с очередной новостью: — Завтра театр будет опять показывать сказку! Теперь для взрослых!

***

Мартин с Маделоной тоже ходили на представления. Смеялись со всеми и огорчались, когда их захватывало всеобщее сострадание к героям.

На следующий день утром артисты наконец убрали барьер перед пологой сценой. Весть об этом облетела Амстердам, и заинтригованные горожане стали собираться на площади задолго до начала представления.

Задник сцены украшала большая рогожа, на которой было намалёвано небо с облаками, часть забора и какая-то деревенская постройка.

Представление началось очень необычно. С последним ударом карильона позади тесно стоявшей зрительской массы вдруг послышался громкий смех и язвительные шутки по поводу собравшейся на площади толпы. Зрители с негодованием обернулись, некоторые – с готовностью хорошенько приструнить озорников. Каково же было их удивление, когда они узнали в трёх обнявшихся за плечи хохочущих проказников одетых в крестьянские одежды артистов театра! А те стали довольно грубо расталкивать толпу, пробираясь к сцене, при этом успевая пококетничать с девицами.

— Чего ты здесь встал, старый! Дай дорогу!

— Ой, какие глазки! А ну, дай-ка поцелую!

— Что смотришь? Отвали в сторону!

— А носик какой! Подари мне свой носик! А?

— Ну, ну, ну! По шее давно не получал? Получишь!

— Рот закрой! А то залетит что-нибудь несъедобное! Раззявил…

— Это что, твой муж? Вот насмешила! Глянь на меня! Вот такие должны быть мужья!

Они пробирались к сцене и задирали всех и каждого. Зрители, онемев от изумления, совершенно не понимая, что происходит, стояли с вытянувшимися лицами и открытыми ртами. А те, кто стоял на дороге у этой троицы, лишь покорно расступались, причём расступались шире, чтобы быть подальше, если явно свихнувшиеся артисты вдруг к словам решат добавить руки.

— Что это с ними? — прошептала Маделона, тронув Мартина за руку.

Но Мартин стоял в таком же недоумении, как и остальные.

Трое артистов добрались до наклонной сцены, немного взбежали по ней, обернулись, и, показывая пальцами на остолбеневших зрителей, захохотали так, что даже с ног свалились. Тем временем в глубине сцены появились другие артисты. Они выставили лотки с каким-то товаром и принялись зазывать покупателей, явно изображая народ на деревенском рынке. Трое артистов-озорников тут же вскочили на ноги и переглянулись:

— О! Пойдём на рынок! — громко предложил другим один из них. — Чего-нибудь стащим повкуснее!

И они, снова взявшись за плечи, разболтанной походкой направились на сцену, на импровизированный театральный рынок.

Тут зрители наконец начали понимать, что представление и началось как раз в тот момент, когда трое озорников начали пробираться сквозь толпу на площади. Таким неожиданным способом артисты хотели настроить зрителей к своим героям как можно хуже. И это им удалось. Зрители смеялись от облегчения и восторга. Поняв, что же произошло на самом деле, и восхищаясь задумкой артистов, публика не могла отделаться от неприязни к их героям, и если бы троица решила пройтись обратно, все трое рисковали получить хороших оплеух от обиженных ими зрителей.

Тем временем на сцене проказники безобразничали вовсю: воровали огурцы и пироги, тут же всё съедая, грубили старикам, обнимали девчонок, распевали озорные песенки. Впрочем, и на них находилась управа, и зрители одобрительно гудели, когда кто-нибудь из троицы получал подзатыльник, хороший шлепок метлой или размашистую пощёчину от обиженной девицы. В общем, сцена была весьма забавной, и зрители были очень довольны.

Вдоволь покуролесив, трое героев уселись на сцене лицом к публике и замолкли.

— Хорошо повеселились! — удовлетворённо сказал один.

— Не слишком ли мы сегодня валяли дурака? — спросил второй, которого играл артист, бывший сказочным героем в детской сказке.

— Не, хорошо повеселились! — мотнул головой третий.

— Вам хорошо, а если моему отцу кто-нибудь пожалуется, он мне голову оторвёт, — сказал второй

— А что, Тейс, говорят, твой отец женить тебя хочет? — захохотали двое друзей. — На толстушке Мине. А ничего себе невеста! В смысле: приданое за ней хорошее!

Тейс бросился на друзей, повалил их, и они, хохоча, принялись шутливо драться.

— Жарко как! Пойдём на реку, искупаемся? — предложил Тейс.

Друзья вскочили и кинулись вглубь сцены. На ходу скинув куртки и штаны и оставшись в исподнем, они спрыгнули с обратной стороны сцены и скрылись из глаз. Над сценой взмыли снопы брызг.

— А как это они там сделали реку? — недоумённо спросила Маделона Мартина.

Мартин тихо засмеялся:

— Наверное, там были приготовлены большие бочки с водой. Вот вода и выплеснулась.

— Как здо'рово! Будто и правда в реку нырнули!

Над сценой появились головы «пловцов». Они мокрыми вылезли на «берег» и, фыркая и отплёвываясь, стали натягивать на себя сброшенную одежду.

Неожиданно послышался смех. На сцене появились две «девушки» в крестьянских одеждах. В одной из них зрители узнали юношу, который играл и Святую Урсулу, и красавицу в детской сказке. В этой истории он был, пожалуй, даже красивее прежнего. Только волосы его, убранные под чепчик, теперь были тёмными. Зрители, перешёптываясь, даже залюбовались им. «Девушки» неторопливо и с достоинством прошли мимо трёх парней, поглядывая на них, улыбаясь и шёпотом между собой переговариваясь.

Увидев «девушек», парни остолбенели. В «девушках» явно не было кокетливости «девиц», которых они тискали на рынке, и парни не знали, как себя вести. Просто стояли, смотрели и молчали, совсем не похожие на самих себя прежних, дерзких, грубых и развязных. Незнакомки заметили смущение парней и снова рассмеялись, пошептались, глядя на их глупые физиономии, а потом красавица подошла к Тейсу и поцеловала его в губы. Потом ещё раз и ещё. Зрители самих поцелуев не видели, потому что Тейс стоял к ним спиной, но понимали, что артисты, будучи мужчинами, конечно же, целоваться не будут и лишь показывают, будто на самом деле целуются. Артист, игравший Тейса, слегка покачнулся, показывая, что его герой едва не лишился чувств. «Девицы» опять засмеялись, и, взявшись за руки, убежали прочь.

Мартину почудилось, что у него остановилось сердце. На то, что происходило на сцене потом, он некоторое время смотрел невнимательно. Он вспомнил, что уже слышал подобное раньше. Это ведь Томас рассказывал ему о трёх проказниках и двух девицах, которые неизвестно откуда появились на реке, и о трёх поцелуях, которые свели его с ума.

А между тем парни поссорились из-за ревности. Они завидовали Тейсу, которого одного лишь поцеловала неизвестная красавица. Ведь каждый из них считал себя ничуть не хуже. На сцене проходили дни, а Тейс ходил к реке, надеясь снова встретить незнакомку, пытался выяснить у крестьян, видел ли кто, откуда пришли девушки и куда ушли. Потом артист спустился по наклонной сцене к публике и стал спрашивать у впереди стоявших зрителей, не встречал ли кто незнакомку. В его глазах при этом блестели слёзы. Вплотную к сцене стояли большей частью дети. Они, глядя на героя, лишь мотали головами, всхлипывали и шмыгали, не зная, чем ему помочь.

Потом Тейс признался своему отцу, что больше не хочет жениться на крестьянской дочери, потому что любит незнакомку, и отец, отвратительный забулдыга, сильно избил его. Зрители сочувствовали Тейсу и разразились довольным хохотом, когда артиста, игравшего отца, на сцене боднул в зад самый настоящий козёл.

— Поделом старому негодяю! — смеялась Маделона.

Мартину было не до смеха. Он вспомнил и историю про козла, который бодал отца Томаса. Совпадение было просто невероятным!

А Тейс собрал вещи в котомку и ушёл из дома. Там, на сцене, происходили забавные события, рядом заливалась своим заразительным смехом Маделона, а Мартин всё хмурился, пытаясь понять, что же происходит. Не придя ни к какому выводу, он решил отвлечься, смотреть спектакль и подумать обо всём позднее.

А между тем Тейс ходил по разным местам, нанимался на работу, старался работать честно и помогал людям. В нём уже было не узнать того проказника, каким он был раньше.

Однажды он устроился к жадному пекарю. Увидев, что пекарь продал смешно одетому и смешно говорившему иностранцу один пирог в пять раз дороже, Тейс догнал иностранца и сунул ему ещё четыре пирога.

— Что ты делаешь?! — заорал пекарь.

— Хозяин, этот господин ведь заплатил за пять пирогов, а взял только один. Вот я и отнёс ему те четыре пирога, которые он забыл.

— Он не забыл! — завопил пекарь. — Я специально дал ему только один пирог! Это же иностранец, не видишь что ли? Он же не знает, сколько тут стоят пироги! Значит, я с него могу взять, сколько мне захочется!

— Ох, простите, хозяин! — поклонился Тейс. — Вы такой умный и расчётливый, а мне, дураку, никогда, видно, не стать богатым.

Пекарь, успокоенный лестью, довольно осклабился:

— Учись у меня! Может, и перестанешь быть дураком.

— О, благодарю! — снова поклонился Тейс. — Скажите, хозяин, а вам на спину никогда не падала лопата?

— Нет, — недоумённо ответил пекарь.

— Стало быть, вы не знаете, как бывает больно, когда лопата попадает по спине. А раз не знаете, значит, я могу бить вас лопатой по спине, сколько мне захочется.

Тейс взял лопату, которой сажают пироги в печь и, размахнувшись, шлёпнул пекаря по заду. Пекарь взвыл и хотел бежать. Но Тейс догнал его и снова шлёпнул по заду. Пекарь, продолжая смешно выть, споткнулся и упал, и Тейс влепил ему лопатой ещё три раза:

— За пять пирогов, хозяин. Достаточно ли я выучился у вас, чтобы не быть дураком? Или нужно повторить урок?

— Достаточно, достаточно! — завизжал пекарь.

— Чтобы вы не сердились на меня, хозяин, сегодняшний день я отработаю бесплатно.

— О! Это хорошо! Это выгодно! — пекарь довольно расплылся в улыбке, потирая зад.

— Так я могу каждый день работать бесплатно. Хотите?

— Конечно, хочу! — воскликнул жадный пекарь.

— Договорились! Я работаю совершенно бесплатно, но каждый день буду бить вас лопатой столько, сколько мне захочется.

Зрители хохотали над глупым жадным пекарем.

А Тейс, уйдя от пекаря, попадал и в иные забавные ситуации, но благодаря острому живому уму оставался победителем во всех случаях. Симпатия зрителей к нему крепла от сцены к сцене. Он всюду искал незнакомку, всматривался во всех встречавшихся девушек, но тщетно.

Вдруг за спинами зрителей послышались тарахтенье тележки и сердитый голос:

— Ну-ну, иди давай, лентяй ты этакий!

Зрители обернулись: мужчина, испачканный мукой, за узду тянул ослика, запряжённого в тележку. На тележке лежало несколько мешков и стояла большая корзина, из которой торчали шеи живых белых домашних гусей. Горожане почти сразу сообразили, что это, скорее всего, тоже артист, и с готовностью стали расступаться.

— Еду в город на рынок, — объяснял мужчина зрителям, пока тележка ехала к сцене. — Муку везу. Кто знает, почём тут ржаная мука, почём мука овсяная и пшеничная?

Некоторые зрители самозабвенно отвечали артисту и даже спорили между собой. Тележка въехала на сцену. Мельник задал корма ослу и сел на тележку. На сцене появился Тейс, шагающий бодрой походкой, с улыбкой на лице. Они легко поклонились друг другу, обменявшись приветствиями.

— Я вижу, ты тоже в город идёшь? — спросил Тейса мельник. — Издалека?

— Да вроде не очень чтобы издалека, — ответил Тейс, и добавил, хлопнув по бёдрам: — Но ноги намял.

— Садись на телегу, отдохни.

Тейс благодарно поклонился и запрыгнул на тележку.

— Ищешь чего? Может, работу? — поинтересовался мельник.

— Это работа меня ищет. Я всюду работу найду, — засмеялся Тейс.

— Тогда чего мотаешься, на месте не сидишь? Не боишься за бродяжничество ноздрей лишиться*?

----------
* Карл V, король Испании, ещё в 1531 и 1537 гг. подписывал жестокие законы, которые формально были ориентированы на искоренение бродяжничества, а по сути, были направлены на приучение наёмных работников к большей покорности из-за боязни потерять даже крайне низкооплачиваемую работу.
----------

— Не бродяга я, брат. Работу – не работу, но есть нечто такое, что я и правда по всей земле ищу.

— И что же?

— Счастье.

— А в чём оно для тебя, счастье?

Тейс подумал, посмотрел на мельника:

— Ладно, расскажу тебе. Увидел я однажды девушку. Кто она и откуда – не знаю. Только ищу теперь её повсюду, — и добавил с грустной улыбкой: — Но никак найти не могу.

— Околдовала тебя она, значит? А не боишься через такую страсть в ад угодить?

— Нет, брат, не боюсь.

— Смелый ты или безрассудный? Или просто глупый?

Тейс усмехнулся:

— Мне хочется в память о ней только добрые поступки делать, а ты говоришь: околдовала. Была бы в ней бесовская сила, я бы ходил по земле и одни только злые дела делал.

— Твоя правда. Ну, ничего, время пройдёт, и забудешь ты её. Встретишь – и не узнаешь.

— Недобрый ты человек, мельник, — замотал головой Тейс. — Три года прошло, а я закрою глаза – и как живую её вижу. Ещё тридцать лет пройдёт – я её помнить буду.

— Жаль мне тебя, брат, — посмотрел на Тейса мельник. — Вот представь себе: ты здесь, в этом городе на площади, среди незнакомых местных людей вдруг встречаешься с ней лицом к лицу. Что будешь делать?

Тейс задумался:

— Не знаю.

— Будет ли это для тебя счастьем?

— Не знаю.

— Ещё представь: встречаешься с ней лицом к лицу, а она не одна. С молодым парнем. Ведь три года прошло. Что будешь делать?

— Не знаю…

— Будет ли это для тебя счастьем?

— Нет.

— Ещё представь: встречаешься с ней лицом к лицу, а она не одна, ведёт одного маленького ребёнка за руку, а другого держит на руках. Что будешь делать?

— Не знаю…

— А это будет для тебя счастьем?

Тейс не ответил.

— Выходит, не такое и счастье для тебя то, что ты ищешь.

— Эх, брат, — сказал Тейс и улыбнулся. — Да как ты не понимаешь? Для меня эти поиски – уже счастье!

— Ну что ж, ищи, — сказал мельник. — Хорошо, когда есть в жизни счастье. Пусть даже такое счастье. Только вот не знаю, что тебе пожелать на прощание: всю жизнь её искать или всё-таки найти.

Засмеялся Тейс и соскочил с тележки:

— Пожелай мне, брат, её найти!

Мельник подумал и сказал, хлопнув Тейса по плечу:

— Желаю тебе счастья, мой весёлый и жизнерадостный брат.

И разошлись.

На заднике сцены поменяли рогожу. Теперь на ней был нарисован собор с колокольней. На сцене снова появились лотки, из чего стало ясно, что Тейс пришёл в город, а точнее – на городскую рыночную площадь. Тейс подошёл к лотку, за которым стоял толстяк.

— Эй, ты кто? — спросил толстяк, оценивающе посмотрев на Тейса.

— Человек. Не видишь, что ли? — ответил Тейс, в свою очередь оценивающе глянув на толстяка. — Руки, ноги, голова. Ещё кое-что припрятано.

— Я тебя раньше здесь не видел. Что шляешься?

— Да вот, хочу себе работу купить, — Тейс достал кошелёк и погремел монетами

— Ты что, за место платить готов? — удивился толстяк.

— Отчего же не заплатить за хорошее-то место? — хмыкнул Тейс и спрятал кошелёк.

— Тебе повезло! — воскликнул толстяк, потирая руки. — У меня как раз хорошее место недорого продаётся. Всего лишь пять гульденов, и оно твоё!

— Пять гульденов, и место моё? — Тейс сделал вид, что несказанно обрадовался. — А что нужно делать?

— Возить тележки с тортами, носить лотки с десертами. И вообще помогать мне во всём.

— Пойдёт! Покупаю у тебя место! Ну что, по рукам?

Толстяк, довольно захихикав, подставил ладонь. Тейс замахнулся, чтобы ударить по его руке, но вдруг задержал свою руку и сказал:

— Только у меня есть условие.

Толстяк скривился:

— Какое?

— Ты должен взять меня не меньше чем на три месяца.

— На три месяца? И ты платишь пять гульденов за место… — толстяк почесал затылок. — Ладно!

— Слушай, тебе ведь нужны только мои руки, — сказал Тейс. — Вот и оплачивай только мои руки. А остальные части моего тела останутся моими.

— Платить только за твои руки? — удивился толстяк. — Разве так можно?

— А чего ж нельзя? Договоримся – и будешь платить только за мои руки!

— Давай! — оживился толстяк. — А сколько будут стоить твои руки?

— Я беру стювер в неделю за каждую часть моего тела.

— Значит, это будет два стювера в неделю за твои руки? — толстяк почесал лоб. — Дорого это или нет? Вроде, недорого. Ладно, пойдёт!

— Значит, договорились: я плачу пять гульденов, а ты берёшь меня на три месяца и платишь по стюверу в неделю за каждую часть моего тела?

Толстяк задумался:

— Так… Ты таскаешь тележку, носишь лотки, помогаешь мне во всём весь день от зари до зари… А я плачу за всё это два стювера в неделю…

Толстяк, шепча, стал загибать пальцы. Загибал, разгибал, потом кивнул и, осклабившись, протянул руку:

— Это выгодно. Договорились!

Они ударили по рукам, и Тейс положил пять гульденов толстяку в ладонь.

— Ну, давай работай! — довольно сказал Тейсу толстяк, ссыпав деньги в свой кошелёк. — Бери этот лоток с тортами и иди за мной.

Тейс даже не пошевелился.

— Чего ты? — спросил толстяк.

— Не слышу, что ты говоришь, — ответил Тейс. — Ты ведь мои уши не покупал.

— Как?! Я и уши твои должен купить? — опешил толстяк.

— Не слышу, — помотал головой Тейс.

Толстяк почесал затылок:

— Хорошо, плачу' стювер за твои уши! — крикнул он.

— О! Теперь слышу твой шёпот! Шепчи громче или плати за оба уха!

— Плачу за два уха! — заорал толстяк.

— Что ты так орёшь, горлопан! — заорал в ответ Тейс так, что толстяк аж подскочил. — Что делать нужно?

— Бери этот лоток с тортами и иди за мной.

Тейс задумался.

— Ну, что опять? — зарычал толстяк.

Тейс показал на свои сжатые губы и развёл руками в стороны.

— Что случилось?

Тейс снова развёл руками в стороны.

— Что молчишь? Сказать можешь?

 Тейс замотал головой, показал на свой рот, снова развёл руками в стороны. Потом вынул кошелёк, погремел монетами и ткнул толстяка пальцем в грудь, снова показав себе на рот.

— Что, я и за рот должен заплатить? — взвизгнул толстяк, наконец поняв.

— И жа яжык! — ответил Тейс.

— Что?!

— Жа йот и жа яжык! — крикнул Тейс, схватил руками толстяка за губу и за язык, как клещами, и потянул их в разные стороны, чуть не оторвав.

Толстяк, скривившись, несколько раз сплюнул:

— Бери лоток и иди молча!

Тейс молча развёл руками в стороны.

— Ладно! — крикнул толстяк. — Плачу и за твой паршивый рот и твой паршивый язык! Что ещё?

Тейс хмыкнул:

— Вот ты говоришь: иди. А как я пойду за тобой? Ты ведь ноги мои не покупал. Плати за ноги! А заодно и за колени, а то как я ходить буду, ноги не сгибая?

Толстяк опешил:

— Это что, чтобы ты лоток держал в руках, я не только твои руки должен оплатить, но и локти?

— Конечно! И пальцы тоже, чтобы я лоток в руки мог взять. А пальцев у меня ещё утром было десять. Я пересчитывал, — Тейс протянул толстяку свои руки. — Вот, можешь сам посчитать. Вроде, все на месте.

Толстяк побагровел от гнева:

— Шельмец ты этакий! Ты обобрать меня хочешь?

Тейс невозмутимо закинул лямку от лотка на шею:

— Шею мою тебе тоже придётся купить! — и зашагал вглубь сцены.

Так Тейс шагал, шагал и свалился с обратной стороны сцены. Снова взмыли снопы брызг.

Толстяк схватился за голову и заголосил. На сцену вылез мокрый Тейс, уже без лотка.

— Ты что?! — заорал толстяк. — Ты что?! Канала не видишь, слепая дубина? Утопил тортов на двадцать гульденов!

— Сам дубина! — заорал в ответ Тейс. — У меня глаза на месте! Сам виноват, скряга, что не додумался их вовремя купить!

— Пошёл прочь! — затопал на него толстяк.

Тейс покачал пальцем из стороны в сторону перед его носом:

— Ты должен взять меня не меньше чем на три месяца! Забыл?

Толстяк застонал:

— Вот тебе твои пять гульденов, и уходи на все четыре стороны!

— Как так? Руки с локтями – четыре стювера, ноги с коленями – ещё четыре, уши – два стювера, десять пальцев по одному стюверу, шея, рот, язык и два глаза – ещё пять. Всего двадцать пять стюверов в неделю. И так – три месяца! Всего триста стюверов. Или плати пятнадцать гульденов, сквалыга, или пойдём к судье. Там я всё про наш уговор расскажу. Город сто лет над тобой смеяться будет.

Толстяк вытер вспотевший лоб, вынул кошелёк и сунул Тейсу в руку:

— Вот тебе тридцать гульденов, только, голубчик, дорогой ты мой, родной, красавец ты этакий, чучело ты свиное, куча ты навозная, отрыжка дохлого козла, похлёбка ты из старых подштанников! Девой Марией милосердной, Христом-Богом тебя молю: исчезни с моих глаз на веки вечные!

Зрители на площади хохотали так, что кричащим друг на друга артистам иногда приходилось делать паузы.

На сцене довольный Тейс привязал кошелёк толстяка к своему поясу и пошёл на рынок. Тем временем на рынке появилось множество людей в простых крестьянских одеждах и одеждах побогаче. Между лотков ходили и две дамы в дорогих костюмах из чёрного бархата с кружевами, с перьями на изящных маленьких шляпках. Дамы держали в руках корзинки и разглядывали товары на лотках.

Мартин понял, какая драма сейчас развернётся на сцене, и снова разволновался.

Тейс ходил между лотками, перебрасывался парой слов с торговцами, привычно всматриваясь в лица встречных женщин, одетых в простые одежды. Дамы в бархате пару раз проходили мимо него, но Тейса они не интересовали.

И вот в один из моментов они – Тейс и женщины в бархате – столкнулись в центре сцены, то есть в центре «площади». Тейс спохватился, уступил дорогу и учтиво поклонился, прижав к груди руку и не поднимая на женщин глаз. Женщины наклонили головы, отвечая учтивостью на учтивость простого человека. Тейс поднял глаза…

Это был прекрасный артист. Мартину даже показалось, что он действительно побледнел. Он смотрел на партнёршу, игравшую знатную даму в бархате, глазами, в которых была и радость от неожиданной и такой желанной встречи, и любовь, которую не удержишь, как птицу в клетке, и не спрячешь, словно золото в тайнике, и в то же время – смертельное отчаяние. Всё-таки встретил. Одну, без молодого человека и без маленьких детей. Но в одежде и украшениях стоимостью в сотню золотых флоринов…

Дамы не узнали Тейса, а увидев его замешательство, переглянулись и рассмеялись. Зрители, услышав этот смех, понемногу начали понимать, что именно происходит на сцене, и стали молча переглядываться между собой.

— Та самая, что ли? — зашептала Маделона, приложив ладони к щекам от волнения. — Та девица, которая его поцеловала? Это ведь её смех!..

Да, это был смех той самой девушки в крестьянских одеждах, которая тремя коварными поцелуями влюбила в себя несчастного Тейса в самом начале комедии.

Тейс выпрямился и опустил руку. Он продолжал смотреть на знатную даму, но лицо его сделалось гордым и серьёзным.

Знатная дама перестала смеяться, потом улыбка медленно сошла с её прелестного лица. Она даже слегка подалась вперёд, к Тейсу, чтобы лучше его рассмотреть. Потом резко отпрянула назад, глядя на Тейса со страхом.

Да, это были превосходные артисты. Тейс с усилием растянул губы в приветливую улыбку. Он смог сделать это не сразу. А улыбнувшись, глубоко поклонился, сделал шаг в сторону и, на мгновение задержавшись, сказал:

— Благодарю вас, ваша светлость!

У дамы – вернее, у артистки, игравшей даму – покраснели глаза. Она несколько раз пыталась что-то сказать, и наконец выдавила из себя:

— За что же?..

У Тейса не дрогнула ни одна чёрточка на лице:

— За счастье любить вас всем сердцем…

Дама выронила из рук корзинку, прижала ладони ко рту и заплакала, глядя на Тейса. Она плакала беззвучно, только тряслись её хрупкие плечи, и слёзы сверкающими на солнце потоками лились из глаз.

Тейс, увидев её плачущей, в первый момент хотел было броситься к её ногам, но удержался. Взглянув на возлюбленную последний раз, он тряхнул головой и быстро ушёл с площади. Дама смотрела ему вослед и сотрясалась от беззвучных рыданий.

Служанка подняла укатившуюся корзинку и, тщетно стараясь прикрыть госпожу от посторонних взглядов, протянула ей платок. Дама приникла к её груди.

— Что я наделала! Что я наделала! — сквозь рыдания неслись её слова.

На площади перед сценой стояла гробовая тишина. Маделона тихо плакала, переживая за влюблённого героя, который так внезапно потерял надежду на счастье. Мартин не чувствовал собственного тела. Он просто не знал, что и думать.

Со сцены убрали лотки. Снова появился мельник со своим ослом. Мимо него, глядя себе под ноги, прошёл Тейс.

— Эй, брат! — окликнул его мельник.

Тейс вздрогнул, словно очнулся, и поднял голову на мельника.

— Где твоя улыбка, парень? Где твоя весёлость и жизнерадостность? Я вижу, ты уходишь из города. Что ж так скоро?

Тейс подошёл к мельнику:

— Мне больше нечего здесь делать. Прощай!

— Постой, брат! А счастье? Разве ты успел увидеть всех девиц этого славного местечка, что так быстро прервал свои поиски счастья?

Тейс помолчал, а потом сказал:

— Я встретил её.

Мельник спрыгнул с повозки и подошёл к Тейсу:

— Судя по твоему виду, ты встретил её с молодым парнем и двумя детьми.

— Нет, брат. Ни молодого парня, ни детей. Ограда, за которой я её встретил, ещё выше, ещё непреодолимее.

— Неужели ты… ты нашёл её под могильной плитой на кладбище?!

Тейс отшатнулся и перекрестился:

— Что ты! Она жива! И пусть живёт ещё сто лет!

Мельник хотел спросить о чём-то, но Тейс остановил его:

— Не надо, не спрашивай, брат. Ничего больше я не могу сказать.

— Выходит, конец твоему счастью?

— Нет! Не конец! Моё счастье теперь в том, чтобы знать, что она жива и здорова!

— Куда же ты теперь?

— Не знаю, брат. Куда-нибудь подальше отсюда. Прощай!

И Тейс ушёл со сцены.

Позади зрителей послышался крик:

— Расступись!

Зрители обернулись. На богато убранном коне ехал верхо'м старик в богатых бархатных одеждах, а впереди и позади него шли несколько солдат.

— Расступись!

Знатный старик и его охрана поднялись на сцену. Старика кое-как спустили с коня на землю, и зрители увидели, насколько он стар и дряхл: он шёл на дрожащих ногах, опираясь на плечо одного из солдат.

Все эти люди скрылись за кулисами вместе с конём. И вдруг там, за кулисами поднялся шум. Верхо'м на коне, на котором только что приехал знатный старик, на сцену выскочил какой-то человек. Перед ним поперёк коня лежала связанная женщина в бархатных чёрных одеждах. Пронзительно засвистев и замахав над головой плетью, человек закричал:

— А ну, дорогу, сброд!

Зрители, ещё не успевшие окончательно сомкнуться после проезда старика с охраной, спешно расступились вновь. Человек на коне проскакал по площади, за ним из-за кулис бросилось несколько человек в простых одеждах. Один, задержавшись на сцене, схватил за грудь мельника и громко сказал ему:

— Передай графу: десять тысяч золотых выкупа за графиню! Понял? — разбойник тряхнул мельника. — Понял?!

— Понял, — сдавленным голосом ответил мельник.

— Деньги пусть принесёт человек к старой липе у реки и свистнет три раза. Ждать будем три дня. Понял?

— Понял.

— Если не будет денег или они попытаются освободить графиню силой, разрежем её на куски!

Разбойник отпихнул мельника и побежал следом за своими подельниками.

На сцену выскочили солдаты, следом за руки вывели старика графа.

— Украли моего коня! — завопил граф. — В погоню! Догоните вора! Вперёд, мои храбрые воины! Захватите этого конокрада и приведите сюда с петлёй на шее, чтобы ему неповадно было поднимать руку на моё имущество!

Солдаты было бросились за вором.

— Стойте!! — остановил их мельник, раскинув руки и загородив им дорогу, и обратился к графу: — Ваше сиятельство! Это не конокрад. Это разбойники. Украв вашего коня, они захватили на нём вашу молодую жену и требуют за неё десять тысяч флоринов. Они сказали: если вы попробуете освободить её силой, они разрежут её на куски.

— Разбойники? — удивился граф.

— Точно так, ваше сиятельство.

— Десять тысяч флоринов? — возмутился граф. — Ещё чего! Такие огромные деньги! Я даже за своих коней таких денег не платил! Не хватало ещё, чтобы они и меня захватили в плен. За меня, наверное, они вообще потребуют всё моё золото! Уведите меня отсюда поскорее, мои храбрые защитники!

Старого графа увели со сцены. С другой стороны на сцену выбежал Тейс.

— Что тут у вас произошло? — спросил он мельника. — Люди говорят, что на город напали разбойники!

— Напали.

— Никого не тронули? Все живы?

— Все живы.

Тейс облегчённо вздохнул.

— Но они украли коня у нашего графа, — продолжил мельник.

— Вот мерзавцы!

— И похитили на нём молодую графиню!

— Графиню?! — Тейс сорвал с плеч свою котомку и с силой швырнул наземь. — Я чувствовал, что случилось что-то скверное!

Он взволнованно дышал:

— Куда они скрылись, брат?

— В лес.

— А что же граф?

— Не знаю. Его больше озаботила пропажа коня. Он не хочет и слышать о том, чтобы заплатить за неё выкуп. Думаю, он пошлёт солдат на поиски банды. Бедная графиня… Эти негодяи пригрозили растерзать её через три дня, если не дождутся денег или узнают, что их преследуют.

— Что ты ещё знаешь? — метнулся к мельнику Тейс. — Говори скорее!

— Сказали, чтобы выкуп принесли к старой липе у реки и трижды свистнули.

— Сколько их было человек?

— Человека четыре.

— Наверняка, ещё двое-трое оставались в лесу… Сколько они требуют?

— Десять тысяч флоринов.

— Были бы у меня такие деньги – отдал бы не задумываясь … — произнёс Тейс. — Она там, наверное, в таком ужасе…

Он бросился на землю.

— У тебя доброе сердце, парень! — сказал мельник.

Тейс вскочил на ноги:

— Брат! Помоги мне вызволить её из плена!

— Что ты задумал?

— Я освобожу её!

— Как?

— Поможешь?

— Ты думаешь, это возможно?

— Только если ты поможешь.

Мельник задумался.

— Мне бы очень хотелось вернуться обратно к своей семье живым и невредимым. Я и подарков всем им накупил: новой одежды, украшений для жены и дочери, сыну – новые башмаки…

— Вернёшься! Всё самое опасное сделаю я сам. Ты только помоги!

Мельник внимательно посмотрел в глаза Тейсу:

— Я согласен! Говори, что делать!

— Мы с тобой соберём весь хворост на нашей стороне леса и сложим его по обеим сторонам тропинки, которая ведёт через кусты к реке, к старой липе. Нужно сделать это подальше от реки и скрытно, чтобы разбойники не видели нас. Они наверняка будут наблюдать за тропинкой, сидя на деревьях на той стороне леса. Помни: хворост должен быть сухой! Потом я пойду к старой липе и заставлю разбойников бежать по тропе. Ты должен затаиться у вязанок хвороста с зажжённым факелом, и когда они побегут по тропе, выскакивай и поджигай хворост. Они не сразу увидят вязанки хвороста, потому что будут злыми, как бешеные быки. Поджигай смело, с криками, с воплями. Не бойся, они сами от страха наложат в штаны. Они тут же остановятся, а хворост на ветру вспыхнет, как порох. Кто из них не сгорит в огне, того опалит пламя. Ну а с теми, кто останется у липы или в лесу, уже буду драться я, — Тейс показал длинный нож, вынув его из ножен. — За дело, друг!

Они заскочили на тележку и быстро уехали со сцены налево.

Через некоторое время на сцену из-за кулис справа вышло пятеро человек.

— Нужно смотреть за тропинкой, — властно сказал один из них, видимо, главарь. — Она хорошо просматривается отсюда до оврага. Вы двое, — он показал пальцем на двух разбойников, — лезьте на деревья. А вы, — ткнул он других двух, — потом сме'ните их. Не сводить глаз с тропинки! Если придёт человек с выкупом и свистнет трижды, один из вас пусть дважды каркнет вороной.

Разбойники ушли.

На сцену слева вышли Тейс с мельником. Мельник в руках держал небольшой факел, который почти не дымил.

— Ну что? Всё готово, друг? — спросил Тейс.

— Готово.

— Да поможет нам Христос!

Мельник ушёл обратно.

Тейс вышел на середину сцены, вынул нож, перекрестился, несколько мгновений помедлил и, стиснув зубы, стал резать себя ножом: руки, грудь, живот. Одежда мгновенно окрасилась кровью.

Это было так неожиданно и настолько натурально, что зрители сжались от сочувствия к чужой боли, зазвучали восклицания и даже стоны.

Тейс, весь окровавленный, метнулся со сцены за кулисы направо.

На сцену внесли часть древесного ствола с ветками и листьями. Зрители поняли, что это, видимо, та самая липа у реки.

Из-за кулис слева вышел окровавленный Тейс. На этот раз он едва тащился на подкашивающихся ногах. Подойдя к липе, он упал на колени и попытался свистнуть, но у него ничего не вышло. Он собрался с силами и кое-как свистнул три раза, после чего свалился навзничь.

Послышалось двукратное карканье и из-за кулис, озираясь, вышли двое разбойников. Они подняли Тейса.

— Он весь в крови! Что это значит?

— Где золото? Нас обманули?

— Он мёртв или жив?

— Кажется, жив.

— Эй, кто ты такой? — один из них ударил Тейса по щеке

Тейс поднял голову:

— Я Ларс. Ларс, слуга графа. Нёс сюда золото в мешке. Но там, за оврагом, на меня напали. Всё отняли. И золото моего хозяина, и мой собственный кошелёк, — голова Тейса снова упала.

Разбойники бросили Тейса и пронзительно засвистели. Из-за кулис выбежали четверо разбойников и удивлённо уставились на лежавшего под деревом окровавленного Тейса.

— Нас ограбили! — завопили те, которые осматривали Тейса. — Граф послал этого малого с выкупом. А какие-то негодяи отняли у него нашу добычу и всего его изранили!

— Эй, все ко мне! И вы спускайтесь с деревьев! — крикнул главарь.

Из-за кулис выбежали ещё четверо разбойников.

— Их не может быть много! — зарычал главарь. — Двое остаются стеречь графиню, остальные – за мной!

Бандиты выхватили ножи и бросились за кулисы налево. Двое оставшихся разбойников ревниво посмотрели вслед убежавшим.

— Как бы они не скрылись с нашей долей, — проворчал один. — Вот будем дураками!

— Пусть только попробуют! На том свете найду и глотку перережу! — ответил другой.

Но возвращаться «в лес» они не стали и присели у дерева.

В следующее мгновение Тейс вскочил на ноги и бросился на них с ножом. Одного он заколол сразу, а другой успел выхватить свой нож. Между ним и Тейсом завязалась отчаянная драка. Всех зрителей на площади мгновенно захватил азарт.

— Давай! Коли его! Режь гада! — кричали они.

Скрещивающиеся клинки звенели и лязгали.

«Здорово артисты владеют оружием! — подумал Мартин. — И какая невероятная слаженность! Им ведь нужно не покалечить друг друга».

Наконец и второй разбойник, сдавленно закричав, рухнул на землю. Тейс выдохнул и опустил нож.

Слева из-за кулис повалил дым и послышались дикие крики. Оттуда стали выбегать разбойники, на которых горела одежда. Они пробегали по сцене и прыгали с неё в глубине, будто ныряли в реку. Над сценой снова взмыли брызги. Зрители загудели.

— Дева Мария! — прошептала Маделона. — Как им не больно?

Наконец всё затихло. Перестал валить дым. Слева на своей тележке выехал мельник.

— Ну как ты, парень? Жив?! — весело спросил он Тейса и осёкся, увидев того в крови. — Э-э, да ты серьёзно ранен!

Тейс не ответил. Он бросил нож, скинул обоих «убитых» разбойников «в реку», и метнулся за правые кулисы. Через некоторое время он вынес оттуда связанную графиню, положил её у дерева и перерезал ножом связывавшие её путы.

— Ваше сиятельство! — позвал он.

Графиня была без сознания.

Тейс сел рядом, осторожно приподнял графиню, подтянул её себе на колени и уложил её голову в изгиб своего локтя. Потом осторожно погладил её по щеке.

— Брат! Воды бы… — посмотрел он на мельника.

Мельник выхватил из повозки кувшин и, наклонившись над графиней, влил ей в рот несколько глотков. Женщина стала приходить в себя, приподнялась и испуганно огляделась.

— Ваше сиятельство! — улыбнулся Тейс. — Не беспокойтесь. Вы в безопасности. Теперь вам ничто не угрожает.

— Кто вы? — испуганно спросила графиня, отпрянув от окровавленного Тейса.

— Мы отвезём вас в город, к мужу, — сказал мельник. — Если хотите. А этого парня не бойтесь. Он едва не сложил голову, освобождая вас. Он умудрился в одиночку одолеть целую шайку негодяев, которые вас похитили.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Тейс графиню, не сводя с неё влюблённых глаз.

— Святая Мария! Это снова вы? — графиня поднялась и стала на колени. — Снова вы?!

Она оглядела его:

— Но вы весь в крови! Вас нужно срочно перевязать! Но чем? — посмотрела она на мельника умоляюще.

Мельник подумал:

— Чем перевязать? Пойду, гляну в тележке…

Он покопался в тележке и достал оттуда свёрток:

— Вот, новые рубашки для сыновей. Разорвём их на ленты, ими и перевяжем нашего героя.

— Снимайте скорее свою одежду! — приказала Тейсу графиня. — Господи! Какой ужас! Как вы поранены!

Тейс снял камзол и рубашку. Графиня принялась смывать с него кровь, намочив кусок ткани и поливая водой из кувшина. А Тейс, улыбаясь, не сводил с неё глаз.

«Артист, когда убежал со сцены, успел скинуть там остатки пузырей с кровью, которые у него были под камзолом, — подумал Мартин. — Здо'рово придумано!»

Пока графиня перевязывала Тейсу раны, мельник взял в руки его порезанную окровавленную одежду:

— Если он в такой кровавой рвани покажется в городе, его тут же схватит стража…

— Что же делать? — растерянно спросила графиня.

— Что делать… Что делать… Переодеть его надо! А во что?.. — мельник вздохнул. — Пойду, гляну в тележку…

Он залез на тележку и вытащил оттуда другой свёрток:

— Вот, парень, тебе одежда. Новые штаны, камзол, жилет и рубашка. И шляпа. Купил для себя обнову. Тебе, кажется, тоже будет впору.

— Спасибо, брат! — ответил Тейс.

— А где разбойники? — спросила графиня, перевязав Тейса.

— Двоих заколол этот парень, — ответил мельник. — А остальных он обхитрил: кто сгорел в огне, а кто, обгорев, утонул в реке.

— Мой муж знает, что со мной случилось?

— Знает.

— И что он?

— Сказал, что разбойники просят за вас слишком много, чтобы платить выкуп, — ответил мельник. — Думаю, пошлёт солдат спасать вас. Впрочем, то ли вас спасать, то ли коня, на котором вас украли – я толком не понял.

— Кто вы?

— Я – мельник. Вызвался помочь этому парню вызволить вас из беды.

— А кто же вы? — спросила графиня Тейса.

— Я Тейс. Сын крестьянина. Три года назад на берегу одной реки красивая девушка в крестьянской одежде из шалости трижды поцеловала юного мальчишку и исчезла.

Графиня опустила глаза и промолвила:

— Простите меня…

— Ах, вот оно что! — улыбнулся мельник. — Вот оно что! Три поцелуя красивой девушки! Стало быть, причиной того, что этот парень бросился вас спасать, была не только его доброта и его смелость, но и его любовь к вам…

— Дворянскую дочь из обедневшего рода, — проговорила графиня, — выдали замуж за старого графа. Старик, пленённый молодостью и свежестью невесты, надеялся обмануть свою старость и оставить наследника. Но он оказался слишком стар. А его юная жена, не желая жить в богатой скуке, иногда переодевалась в крестьянские и мещанские наряды вместе со своей верной служанкой и гуляла по округе.

Она посмотрела на мельника:

— Вы осуждаете меня?

— Не знаю… Знаю только, что если бы не те три поцелуя, то неизвестно, чем бы закончился для тебя, девочка, сегодняшний день.

— Это правда! — горячо сказала Графиня и взяла Тейса за руку:

— Благодарю вас! Я поцеловала того парня, потому что он очень мне понравился. Мне снились потом и та река, и парень, которого я поцеловала. И я бежала к нему во сне, но никак не могла добежать. Я больше не решалась надеть чужие одежды. И постепенно стала забывать то, что случилось. Но когда узнала вас на рынке, я поняла, что моя шалость навредила не только мне, но и тому, кто ни в чём не был виноват. Я – дворянка. Вы – простолюдин. И я не могла ничем помочь вам и ничем не могла загладить свою вину перед вами. Меня чуть не убило отчаяние. И когда меня схватили разбойники, я сочла, что это – расплата за моё жестокое озорство, и даже не сопротивлялась. Хотела лишь умереть побыстрее.

Слёзы покатились у неё из глаз:

— Вы правда любите меня?

— Больше жизни.

— Всё это время?

— Гораздо дольше, ваша светлость. Недавно мне приснился сон, что я люблю вас уже много, много лет.

— Ради всего святого, простите меня! Я ведь и сама себя наказала.

Тейс не ответил, лишь взял её руку и, наклонившись, прижал к своим губам.

— Что же мне теперь делать? — спросила графиня, гладя другой рукой его голову.

Мельник опять вздохнул:

— Что делать вам?.. Пойду, гляну в тележку…

Зрители на площади сдержанно хохотнули.

Мельник снова покопался в тележке и вынул оттуда ещё один свёрток:

— Вот платье, которое я купил для своей дочери. Корсет, новый чепец. Вам подойдёт. Переодевайтесь. А ваш дорогой костюм и ваши дорогие украшения я отнесу туда, где сгорели разбойники. Пусть найдут вашу обугленную одежду на одной из головёшек, в которые превратились ваши похитители. После этого искать вас больше не будут. Вот только…

— Что?

Мельник помедлил и продолжил:

— …Вот только, едва сгорит ваша бархатная одежда, вы перестанете быть графиней, ваше сиятельство. Готовы ли вы к новой жизни?

— Какой новой жизни? — удивился Тейс.

Мельник рассмеялся, глядя на Тейса и сказал графине:

— Ваше сиятельство, я скопил достаточно денег, чтобы купить ещё одну мельницу. Можно купить её подальше от этого города. Можно и вовсе – совсем далеко отсюда. Тейс понемногу выкупит её, и вы заживёте счастливо и с достатком. Если вам это подходит, конечно, — улыбнулся он и добавил с поклоном: — Ваше сиятельство.

Графиня поднялась, взяла платье из рук мельника и приложила к плечам. Тейс тоже поднялся.

— Готова ли я к новой жизни? — сказала графиня. — Такая жизнь для меня не нова. И подобная одежда для меня привычна. Я хоть и дворянка, но мой отец был всего лишь сельским старостой.

Она взяла одежду и убежала.

— Скорее переодевайся и ты, — сказал Тейсу мельник.

— О какой новой жизни ты говоришь? — снова спросил Тейс, переодеваясь. — Брат, ты о чём?

— О твоём счастье, — невозмутимо ответил мельник, помогая Тейсу. — Что, я зря его тебе желал, что ли? Вот, начинает сбываться!

— Брат! Что ты такое говоришь? Ведь она – жена другого человека! И их брак был освящён в церкви!

— Всевышний слышит меня! Вдовый граф, не способный быть мужем, был не вправе брать себе новую жену. Их брак был незаконным перед Господом!

— Ты думаешь, что это возможно?

Мельник рассмеялся:

— Снова желаю тебе счастья, мой весёлый и жизнерадостный брат! Улыбнись невесте, олух! — показал он рукой.

Из-за кулис вышла графиня в простой светлой одежде: суконном платье, корсете и плаще с накидкой. Прекрасные волосы её были распущены по плечам. Зрители заулыбались, глядя на неё. А она протянула мельнику свёрток, который держала в руках:

— Я готова к новой жизни, добрый мельник! А это – моя старая жизнь, сожгите её, прошу вас!

Мельник, взяв свёрток, поспешил в «лес». Графиня подошла к Тейсу и положила ему руки на плечи.

— Это сказка! Это какая-то сказка! Так быть не может, — заговорил Тейс, целуя руки графине. — Мне снится сон. Я проснусь утром, и…

— …Рядом будет та, которую ты искал, чтобы спасти, — с улыбкой сказала графиня.

Они обнялись.

Из «леса» вернулся мельник.

— Как нам называть вас теперь, наше бывшее сиятельство? — спросил он графиню, поклонившись.

— Зовите просто Фелиной.

— Осталось немногое, — сказал мельник. — Теперь вас нужно поженить. Ну-ка, давайте зайдём во-он в ту церквушку, — он показал рукой.

Артисты ушли за кулисы и увели с собой осла и тележку.

За сценой сменили задник. Теперь на полотне было нарисовано распятие. Перед нарисованным распятием зажгли свечи. На сцену вышел артист небольшого роста, одетый священником, с большими очками на носу и опустился на колени перед распятием.

Снова появились мельник, Фелина и Тейс.

— Ваше преподобие! — обратился мельник к священнику. — Обращаемся к вам с нижайшей просьбой: соедините два этих любящих сердца! Обвенчайте их!

Фелина и Тейс преклонили колени перед священником. Тот, кряхтя, поднялся с колен и подошёл к ним.

— Дети мои! Вы хотите обвенчаться? Но где ваши родители? Дали ли они согласие на ваш брак? Или вы сироты?

Фелина и Тейс переглянулись:

— Нет, отец, мы не сироты.

— Благодарю вас за то, что были правдивы, но венчать вас тайным браком перед лицом Господа я не могу.

Пока Фелина и Тейс уговаривали священника, мельник быстро вышел из «церкви» и подошёл поближе к зрителям.

— Вот упрямый старик! Но, увы, он прав! Таков закон! Что делать? Кто знает? — громко спросил он зрителей.

Зрители стали наперебой советовать:

— Заплатите священнику побольше!

Мельник мотнул головой:

— Денег нет!

— Пригрозите ему! — послышался другой голос.

Мельник нахмурился и отмахнулся:

— Что я, разбойник?

— Молиться надо! — раздался женский голос.

— О! — громко крикнул мельник и поднял палец вверх. — Молиться! Как же мне самому это в голову не пришло?

Он снял шляпу, сложил ладони под подбородком начал читать:

— Salve, Regina, Mater misericordiae…*

----------
* Славься, Царица, Матерь милосердия… (лат.) – начало католической молитвы Пресвятой Богородице.
----------

Прочитав молитву и оглядевшись вокруг, мельник вздохнул:

— Нет, ничего не изменилось, — и уныло сказал зрителям:

— Тут нужно чудо! А где его взять? — он вздохнул. — Пойду, гляну в тележку…

Зрители засмеялись.

Мельник покопался в тележке, вынул оттуда очередной свёрток и развернул его. Оказалось, что это просторная белая ночная рубашка.

— Вот, купил рубашку жене в подарок. Придётся взять для чуда.

Мельник напялил рубашку на себя поверх одежды.

— Ну, на кого я похож? — спросил он зрителей.

Зрители, смеясь, стали выкрикивать кто что придумает позабавнее:

— На глупого мельника в рубашке!

— На пьяного снеговика!

— На кучу дерьма большого белого осла!

Мельник скривился и, дождавшись, пока зрительский смех утихнет, спросил:

— На дерьмо, значит?.. А на ангела совсем не похож?

Зрители, глядя на его комичную фигуру, всклокоченную чёрную шевелюру и скривившуюся физиономию, взорвались хохотом.

Мельник картинно вздохнул, подошёл к тележке, развязал горлышко у одного из мешков, зажмурил глаза и, подкинув мешок, осыпал всего себя мукой, превратившись в абсолютно белую статую – с белыми волосами, белыми руками и белым лицом. Когда он открыл глаза, чёрными дырами зазиявшими на его белом лице, зрители чуть не задохнулись от хохота. А мельник невозмутимо открыл корзину с гусями, схватил рукой одного из них за шею и закинул его себе за спину, продолжая сжимать гусиную шею рукой. Гусь изо всех сил захлопал крыльями, подняв целое облако муки.

Так, в мучном облаке, абсолютно белый, в белоснежных одеждах, с хлопающими за спиной огромными белыми крыльями мельник предстал перед священником.

— Сын! Мой! Узнаёшь ли?! Меня?! — зычным голосом спросил он у его преподобия, указуя на него свободным перстом и отчаянно раскачиваясь от взмахов крыльев мощной птицы.

Зрители на площади корчились от смеха. А на сцене священник, выпучив глаза, всплеснул руками:

— Чудо!.. Ангел Господень!.. И до меня снизошёл… — и упал в обморок, грохнувшись так, что очки ускакали со сцены.

Артисты, игравшие Фелину и Тейса, глядя на «ангела», тоже не смогли сдержать смех. Только смеялись беззвучно, прикрывая лица руками.

— Скорее поднимайте священника, а то… а то… или гусь задохнётся, или я чихну! — заорал мельник и дважды чихнул:

— Чха-уу! Чха-уу!

Священника поставили на ноги и надели ему на нос пойманные зрительской детворой очки. Его преподобие с трепетом воззрился на снизошедшего к нему «ангела».

— Сын мой! — снова стал вещать мельник. — Велю тебе! Чха-уу! Немедля обвенчать сих влюблённых! Аминь! — и исчез в облаке, поспешив к тележке, чтобы вернуть полузадохшегося гусака в корзину и вдоволь начихаться.

— Кто вы, дети мои, за коих Ангел Господень столь великое заступничество явил? — священник дрожащими руками показал на мучное облако, висевшее в воздухе.

— Простые люди, отец! — поклонились ему Фелина и Тейс с пунцовыми от сдерживаемого смеха лицами. — Только любим друг друга очень, и молились целых три года о нашем браке, не переставая.

Одуревший священник, заискивающе заглядывая брачующимся в глаза, провёл торжественную церемонию, сильно укороченную для сцены, а потом, отпустив новобрачных с миром, плача и крестясь, бухнулся на колени перед распятием.

В это время быстро сменили задник снова на деревенский пейзаж. Из «реки» вылезли двое разбойников с чумазыми лицами и в мокрых обгоревших одеждах. Вылезли и ошалело уставились на белого с ног до головы мельника.

— Ууу! — крикнул на них мельник, вскинув руки.

Разбойники дико заорали и сиганули обратно, вызвав целое облако брызг. Зрители снова расхохотались.

Мельник сбросил с себя рубашку и опрокинул на себя кувшин воды.

— Пора в путь, друзья! — сказал он Фелине и Тейсу, утерев лицо. — Твои старые одежды, девушка, уже сгорели. А с ними сгорела и твоя прежняя жизнь. Теперь ты – жена этого парня. Тейс, для тебя счастьем были поиски твоей мечты. Пусть ещё большим счастьем станет её обретение!

Они втроём подошли ближе к зрителям. Мельник воздел руки к небу:

— Господи! Прости ты мой грех! Не ради себя ведь пошёл на обман! За любовь! Соединилось то, что никому не разъединить уже никогда!

Фелина и Тейс снова обнялись.

— И жили Тейс и Фелина вместе долго и счастливо и умерли в один день!

Растроганные сценой зрители молча смотрели на них. Женщины плакали.

— Что же вы молчите? — крикнул зрителям мельник. — Пожелайте им счастья! Громче желайте!

— Счастья! Счастья вам! Будьте счастливы! — сотнями голосов взорвалась площадь.

Тейс и Фелина благодарно кланялись зрителям и улыбались.

— Будьте счастливы! — крикнула Маделона. — Какая красивая была бы пара, если бы мальчик, игравший Фелину, был девушкой, — покачала она головой.

Остальные артисты тоже вышли из-за кулис на поклон и все спустились к зрителям со шляпами в руках собрать пожертвования. Артистам, игравшим Тейса и мельника, зрители сыпали монеты особенно щедро. Ну а самые богатые пожертвования и самые восторженные благодарности получил юный артист, игравший Фелину, который, пока ходил среди зрителей, прикрывал лицо и руки полупрозрачной накидкой.

— Спасибо! Это было прекрасно! — сказала Маделона, протягивая артистам серебряные монеты.

Мартин всматривался в лица комедиантов, словно пытался в их чертах найти разгадку тайны. Он молча положил в шляпу артисту, игравшему Тейса, два золотых флорина. Тот посмотрел на Мартина и глубоко поклонился.

Когда шум на площади поутих, на сцене раздался громкий звук трубы и из-за кулис выскочил шут. Тот самый, в жёлто-зелёном трико и красном колпаке, который созывал народ на представление несколько дней назад:

Вы видели сказки,
пусть и волшебные.
И волшебства настоящего
как будто и не было.

Я видел:
вы плакали горько, героев жалея.
Я видел:
смеялись до слёз над судьбою злодеев.
Я видел,
как жадность и подлость вы презирали.
Я видел,
как добротой ваши светлые лица сияли.

Храните честность в душе
в торжестве и печали
Боритесь за правду, как боремся мы,
певцы и поэты.
Быть может, мы в чём-нибудь
вам и наврали.
Но любовь – волшебство!
Наша правда лишь в этом!

— Наша правда лишь в этом! Слышите?! Волшебство есть любовь!!

И снова люди на площади, уже, казалось бы, уставшие и охрипшие от восторженных возгласов, взорвались восхищёнными криками. Если бы артисты снова пустили шляпы по кругу, они, наверное, набрали бы столько же денег, сколько и в первый раз. Но артисты уже скрылись за пологом. Запрыгнул туда и шут, сделав великолепное сальто.

***

Зрители, расходясь с площади, восторженно переговаривались между собой:

— Вот это да-а!

— Да, такого я раньше не видел!

— Я чуть не умер со смеха с того «ангела»!

— Как они горели! Как полыхали!

— Вот они закрутили историю!

— А помнишь, как он себя резал? У меня аж в животе заныло!

— А ты заметил, что каждый артист две-три роли играл? Только костюмы успевали менять. Интересно придумано!

— Что, проняло?! Я видел, как ты умывался слезами.

— Ладно врать! Это я чуть не оглох от твоих воплей: «Бей его! Души его!». Так и хотелось придушить тебя, чтоб не орал!

— До самого конца не догадывался, чем же закончится!

— Сказка, конечно! Чтобы графиня отказалась от богатства… Какая ей радость быть замужем за простым мужиком?

— Ладно, ладно! Ну, не видел я такую любовь. Не видел! Но это не значит, что такой любви не существует! Я вот, например, никогда не видел, чтобы ты друзей в трактире пивом угощал. Это же не значит, что ты – жмот?.. Не жмот ведь?

— Какая великолепная комедия! — Маделона прижималась к Мартину, пока они неторопливо возвращались домой. — Я и нахохоталась, и наплакалась. Такая удивительная история! Такая красивая! Как будто она в самом деле случилась в жизни. Правда?

— Правда. Как будто случилась в самом деле, — ответил Мартин.


ГЛАВА V. ТАЙНА ТОМАСА ПЕТЕРСА


Придя домой, Маделона никак не могла успокоиться. Она, как ребёнок, с горящими глазами рассказывала, что чувствовала в тот или иной момент представления:

— …И, казалось бы, сказка, и в то же время какая-то очень правдивая сказка! И хочется верить, что Тейс и Фелина действительно существовали! Что она хотела просто пошутить, а на самом деле сама влюбилась и влюбила его в себя. И что он её спас. И что она пожертвовала своим богатством ради того, чтобы быть с любимым человеком. Веришь, что такое могло бы быть по-настоящему?

— Могло, — сухо ответил Мартин.

У Маделоны сошла с лица улыбка. Она растерянно посмотрела на него и спросила:

— Что с тобой? Тебе не понравилось?

— Почему же? Очень понравилось!

— У тебя такой странный вид…

— Просто тоже думаю об этой истории и переживаю, — улыбнулся он, чтобы успокоить жену. — Артисты играли просто превосходно!

— Да-а! Я даже забывала, что это происходит на сцене. Забывала, что это всё понарошку. Ой, как ноги устали!

Они поднялись к себе в комнату. Маделона утомлённо вытянулась на кровати. Мартин сел на стул, снял шляпу и сцепил руки на столе. Лона повернула к нему голову:

— У тебя усталое лицо. Всё-таки тебя что-то тревожит, — она приподнялась. — Что?

Мартин ладонью провёл по своему лицу:

— Ты знаешь, Лона, я уже слышал эту историю раньше.

— Ты уже видел эту комедию? — удивилась Маделона. — Когда?

— Нет. Комедию я не видел. Мне просто эту историю рассказали. Как дворянка, переодевшись в крестьянскую одежду, поцеловала одного парня, а потом он искал её повсюду. И через три года вдруг встретил её на рынке в одном городе в дорогом бархатном костюме. Он узнал её, и она узнала его. И он понял, что юная дворянка переодевалась в простую одежду, чтобы развлечься. И слова были те же: «Благодарю вас. За что? За счастье любить вас». Только о похищении её разбойниками мне ничего не рассказывали. И счастливого конца в той истории не было.

— А кто тебе рассказывал?

— Я даже помню день, когда мне эту историю рассказали.

Маделона встала с кровати, подошла к Мартину и легко погладила его по голове. Мартин поднял на неё глаза:

— Это было в тот день, когда родился Тим. Я очень переживал за тебя. Места себе не находил.

— Я помню, — сказала Маделона.

Мартин обхватил жену рукой и прижал к себе.

— Да. Ты успокаивала меня. А я метался, как тот лев в клетке в Фиртерпене. Томас увёл меня с собой, чтобы успокоить. Мы пошли с ним в порт. Вот тогда, пока мы шли, он и рассказал эту историю.

— Томас?! — удивилась Маделона.

— Да. Будто она случилась с ним, когда он был молодым. Ты знаешь, он рассказывал её с таким чувством, что я действительно немного отвлёкся от своей тревоги за тебя. Совсем немного, но отвлёкся. В тот момент я переживал его беду вместе с ним. Я-то считал, что это – беда, а он рассмеялся и сказал, что на самом деле счастлив. Он сказал, что до сих пор любит ту женщину. Потому и не женился ни на ком.

— Может быть, он рассказывал историю, просто чем-то очень похожую? Всё-таки столько лет уже прошло.

Мартин снова поднял на Маделону глаза:

— Я помню, как он рассказывал, что их было трое – друзей у реки. И что они втроём были проказниками. Точно так, как в комедии. Рассказывал, что незнакомая красавица его поцеловала и убежала с подругой. Причём поцеловала трижды. Как в комедии. А когда он сказал отцу, что не хочет жениться на девице, которую тот ему выбрал, отец его чуть не убил: ударил тогда его чем-то тяжёлым. Я видел у Томаса этот шрам на голове. И ещё он рассказал, что простил той дворянке её жестокую шутку. Потому что она, услышав, что он её любит все эти три года, прошедшие с того дня, расплакалась. Да, выронила корзинку и расплакалась. Как и в комедии. Вот так!

— Разве могут быть такие совпадения?

— Нет, не могут. Не знаю, что и думать…

— Мартин, а что, если Томас вычитал это в какой-нибудь книге? Или, может быть, он видел эту комедию раньше? — улыбнулась Маделона, обрадовавшись, что ей пришла в голову мысль, которая всё может объяснить. — Может, артисты играют её уже давно? А что? Хорошая комедия! Зрители принимают их очень хорошо! Почему не играть? Ездят по всей стране и играют.

— Не думаю. Допустим, он всего лишь пересказывал мне эту комедию, но в его глазах были настоящие слёзы!

— Но у тебя ведь тоже были слёзы сегодня! Я видела. Мартин, милый, мне кажется, ты придаёшь этому слишком большое значение!

— Понимаешь, я Томасу верил во всём. Поверил и в тот раз. Он ведь мог рассказать эту историю, если увидел её на сцене, не от своего имени. Но он рассказал от себя.

— Милый, ты так переживаешь… Давай будем считать, что это была ложь во благо. Ведь ты сам говоришь, что он, рассказывая эту историю, немного успокоил тебя.

— Ложь есть ложь. Понимаешь, я ему верил! Лона, я ему верил!

Мартин встал и подошёл к окну.

— И ещё. Ты помнишь, как звали графиню в комедии?

— Нет, — улыбнулась Маделона. — Забыла…

Мартин повернулся лицом к жене.

— Графиню звали Фелина. Фелина… Так вот: Томас в бреду перед смертью несколько раз звал какую-то… Эвелину. Понимаешь, будучи в забытьи, уже умирая, звал Эвелину!

В комнате повисла тишина. Маделона смотрела на Мартина округлившимися глазами.

— Ладно, — Мартин оживился. — Завтра пойду к артистам, попробую расспросить их. А сейчас пора заняться делами. А перед этим хорошо было бы чего-нибудь перекусить.

***

Завтра утром, быстро управившись с делами, Мартин поспешил на площадь. Однако то, что он увидел, его обескуражило. Плотники энергично разбирали сцену. Повозок и шатров, в которых обитали артисты, на площади уже не было.

— А где театр? — спросил Мартин у плотников.

— Так уехали они сегодня спозаранку. Вчера собрались. А сегодня уехали. Деятели из «Шиповника», видимо, от ревности себе локти изгрызли.

Рабочие рассмеялись.

— А куда они поехали, знаете? — спросил Мартин.

— Вроде, в сторону Харлемских ворот.

Мартин заторопился домой.

— Бонифас, срочно седлай коня! — крикнул он, едва открыв дверь.

Бонифас бросился в конюшню.

— Дорогой, что случилось? — услышав шум, спустилась вниз Маделона.

— Театр уехал рано утром.

— Всё-таки эта история не даёт тебе покоя.

— Лона, это важно для меня! Понимаешь?

Он нетерпеливо прошёлся по форхёйсу.

— Бонифас! — крикнул он в коридор.

— Сейчас всё будет готово! — донёсся голос слуги. — В этом деле чересчур торопиться не следует. Сами же знаете!

Маделона взяла Мартина за руку:

— Догонишь. Обязательно догонишь. Не переживай так. Только не скачи очень уж быстро.

— Плотники сказали, что театр уехал в сторону Харлемских ворот. До Халфвега* они никуда не денутся. А если они успеют уехать дальше? В какую сторону повернут? Искать их потом по всем дорогам? Спрашивать у прохожих, трактирщиков? А если плотники ошиблись, и артисты поехали вовсе не к Харлемским воротам? Бонифас!

----------
* Ха'лфвег (нидерл. Halfweg – половина дороги) – деревня на половине пути на единственной в XVI в. сухопутной дороге между городами Амстердам и Харлем, проложенной по дамбе на южном берегу залива Эй.
----------

— Вывожу, ваша милость. Не забудьте взять плащ! Слышите: плащ!!

До городских ворот Мартин был вынужден ехать неторопливо: как обычно, до полудня улицы были заполнены прохожими, повозками и тележками. И потому изрядно понервничал. Но за воротами он пустил Вентуса вскачь. Извилистая дорога просматривалась достаточно далеко, по ней ехали телеги и шли одиночные путники, но Мартин не видел ничего похожего на группу повозок театра.

«Душа моя, что это я, в самом деле? — Мартин перевёл коня на шаг. — Зачем я гоню коня? Ну, узна'ю я, что Томас просто пересказал комедию, которую видел до этого, разве будет мне легче?»

— Что, мой брат Вентус? — спросил он коня. — Шагаешь? Думаешь, наверное, что твой хозяин – дурень? Скачет куда-то, чтобы узнать что-то такое, что и веса-то не имеет. И смысла, может быть, не имеет. Ни пеннинга прибыли не принесёт. Теряет время твой хозяин. Душу свою терзает. Не понимаешь? Лошадь ты, раз не понимаешь! Впрочем, и я тоже не понимаю. Видимо, я тоже – лошадь. Или вообще – осёл…

«Его величество Вентус Второй, божией милости конь миньера Мартина рыцаря ван Бохенвейка, король всех ослов, герцог всех свиней, пожиратель несметных объёмов овса и несравненный производитель навозных куч» – так в шутку звал коня Бонифас, намекая на короля Филиппа Второго. Первый Вентус, к тому времени уже состарившийся и переведённый на пенсию, беззаботно пасся на лугах в польдерах у Амстела.

А Вентус Второй спокойно шагал по дороге. Некоторое время Мартин не думал ни о чём, просто смотрел на волны, которые катились по заливу.

«Что ж ты терзаешь меня, душа моя? Куда ты зовёшь и ведёшь меня? Что же ты такого знаешь обо мне, чего я о себе не знаю? Я должен довериться тебе, как ребёнок – любящей матери. Но как ты не понимаешь, что я не хочу даже думать о том, что Томас мог быть неискренним? Как ты не понимаешь, что во мне что-то важное умрёт, что-то важное протухнет, словно скисшее молоко, если пошатнётся вера в искренность и чистоту, живущая в каждом нас?»

Мартин вдруг вспомнил умирающего Томаса, его сухие губы, зовущие Эвелину.

— Нет, брат мой, — сказал Мартин коню. — Я, может, и осёл, но давай-ка поспешим!

Он ударил каблуками Вентуса, и конь резво поскакал по дороге.

В Слотердейке* Мартин заскочил в трактир и узнал, что театр действительно проехал по дороге утром. Немного успокоившись, Мартин поскакал дальше. Добродушный трактирщик в Халфвеге гостеприимно вынес ему, сидящему в седле, кружку пива и подтвердил, что театр проехал мимо как будто не более часа назад.

----------
* Слотерде'йк – деревня и небольшой порт в XV-XVI вв. около дороги Амстердам-Харлем, ныне – район Амстердама.
----------

Мартин издали увидел повозки, сгрудившиеся у небольшого озера, вокруг которого дорога делала правый изгиб. Спешить уже не было необходимости, Мартин отпустил поводья, и Вентус спокойно зашагал к озеру.

— Хорошего утра, гере! — приветствовал Мартин артистов, соскочив с коня и привязав его к стоявшему у озера деревцу.

— Утро пока хорошее, ваша правда, — сказал один из артистов, разносивших корм ослам. — Но, кажется, с востока ползут тучи. Так что нам с вами следовало бы поспешить добраться до места. Вы тоже в Харлем, миньер?

— Нет, я не в Харлем. Я из Амстердама, с намерением догнать вас. Мне нужно видеть хозяина.

— Догнать нас?! — удивились артисты. — А что случилось? Мы заплатили все налоги и ренту!

К Мартину вышел крепкий, мускулистый молодой человек. Он бросил быстрый взгляд на вспотевшего Вентуса и нахмурился. Мартин сразу узнал его: это был тот самый артист, который столь мастерски играл Тейса в последней комедии.

— Я – хозяин, — сказал парень. — Что вам угодно?

— Мартин ван Бохенвейк, — с улыбкой представился Мартин. — Прежде всего, я, как благодарный зритель, хотел бы пожертвовать театру небольшую сумму, — сказал Мартин. — Вчера я бросил пару монет в вашу шляпу вместе со всеми. Но мне настолько понравилась и ваша игра, и сама комедия, что я решил: стоит быть пощедрее. Узнав, что вы уже уехали, я решил догнать вас верхо'м. Поэтому моя лошадь немного устала, что вы сразу и заметили.

— Если не ошибаюсь, это вы, миньер Бохенвейк, вчера украсили наши сборы теми золотыми монетами? — улыбнулся парень, вглядевшись с лицо Мартина.

Мартин слегка поклонился, подтверждая догадку.

Артист сделал изящный реверанс, красиво раскинув руки в стороны:

— К вашим услугам. Барт Стенсон. Потомственный бродячий артист.

Мартин вынул кошелёк и протянул его артисту:

— Здесь сто флоринов. Примите от восхищённого зрителя.

— О! Сердечно благодарю вас за такую щедрость, миньер Бохенвейк! — снова поклонился Барт. — Буду рад поминать вашу доброту в своих молитвах.

Мартин медленно пошёл по берегу озера, приглашая артиста к разговору.

— У вас, похоже, довольно большая труппа, — сказал он. — Я никогда раньше не видел стольких артистов на сцене одновременно.

— Большая труппа, увы, не окупается, миньер Бохенвейк. Вернее, окупается, только когда мы выступаем в городах или больших богатых деревнях. И то не всегда. Скажем, если плохая погода затянется на несколько дней, или вспыхнут народные волнения, или местным священникам вдруг послышатся или привидятся кощунства, – и приходится снова пускаться в путь. Так что чаще мы вынуждены или дополнительно нанимать местных артистов, или сокращать роли. Слава Богу, нынешние гастроли с теми комедиями, что мы представляли в Амстердаме, дают неплохие сборы. Мы довольны. Но, случается, что мы зарабатываем не так хорошо, и тогда приходится жить на сбережения.

— И что же тогда? Приходится распускать труппу?

— По-разному… Были времена, когда нас было вдвое меньше, чем ныне. Даже не хочу о них вспоминать! Я тогда был совсем мальчишкой, но даже мне было стыдно. Ну, посудите сами: какая это банда разбойников, если артистов, свободных от главных ролей, – только двое!

— Да-а. А теперь вы устроили такой костёр из разбойников на сцене, что горожане всю жизнь будут вспоминать эту комедию.

Барт невесело улыбнулся:

— А что, зрителям больше всего запомнилось, как горели разбойники?

— Нет, что вы! Конечно, нет! Но и это тоже. Чрезвычайно смело и очень необычно. А тот уморительный «ангел» в конце комедии! А то, как вы резали себя ножом! Будет помниться многое! Вы же сами знаете: зрители запоминают не только то, что бросается в глаза, но и то, что проникает в самое сердце. Я видел: знакомый мне мясник, человек простой и грубый, плакал, когда ваш герой встретил любимую в дворянском платье. Вы, друг мой, прекрасно играли и любовь, и отчаяние. И я счастлив сказать вам об этом. И вообще, комедия великолепна. Это вы придумали бочки с водой за сценой, горящие одежды разбойников, кровавые потёки, когда Тейс резал себя ножом? И вообще всё то волшебство, что вы показывали на сцене?

— Нет, не всё. Многое придумал и описал в деталях автор комедии, например, явление «ангела», над которым даже мы, артисты, смеёмся на сцене каждый раз, — Барт улыбнулся. — Кое-что добавил прежний хозяин театра. А кое-что потом и я.

«Значит, комедию действительно показывают уже какое-то время», — расстроился Мартин, но вида не подал.

— А кто был прежним хозяином? Ваш отец?

— Мой учитель. Считайте – мой приёмный отец. И мой тесть. Он умер полтора года назад. Умер прямо на сцене, играя роль.

— Значит, эту комедию вы показываете уже много лет? Жаль, что я её не видел раньше, — посетовал Мартин задумчиво и напрягся, ожидая ответа.

— Комедия длинная: целых четыре часа, поэтому мы играем её только в больших городах, и только когда договариваемся с местными властями и палатами риторики. В этот раз в Утрехте сумели выторговать всего лишь два дня гастролей. Поэтому пришлось давать два представления в день, чтобы показать всё то, что хотели показать. А это тяжело, да и не выгодно: сборы за два дня с одним представлением в день ощутимо больше, чем за день с двумя представлениями.

Барт не заметил заданный Мартином вопрос, и Мартин с досадой подумал, что придётся повторить его более отчётливо.

— Вы давно играете эту комедию? — спросил он прямо.

— Тесть поставил эту комедию давно. А я стал играть графиню, как только поступил в труппу мальчишкой. Играл, пока у меня не стал ломаться голос. Потом я играл служанку графини – она ведь молчит. Но та роль совсем не интересная. Одновременно играл старика графа. Придумал ему походку на подкашивающихся трясущихся ногах. Надо ведь было показать, что он молодой графине совсем не пара. Теперь граф в комедии так и ходит.

— Значит, давно, — упавшим голосом произнёс Мартин. — Значит, комедия существует уже давно… Скажите, её играют другие театральные труппы?

— Нет. Эта комедия – гордость нашего театра.

— А кто её сочинил и когда?

— Зачем это вам? — вдруг спросил Барт, как показалось Мартину, излишне резко, и остановился.

Мартин с удивлением посмотрел на артиста: ему была непонятна столь внезапная перемена в настроении собеседника. Серые глаза Барта смотрели настороженно и недобро.

— Возьмите ваши деньги, — Барт протянул ему кошелёк, — гер Бохенвейк. Или как вас там зовут на самом деле.

Мартин стоял в недоумении.

— Мне нечего вам сказать! — Барт потряс кошельком.

— Чем я обидел вас? Не понимаю, — произнёс Мартин. — Если вы думаете, что я хочу выкупить у автора права на комедию, то вы ошибаетесь, уверяю вас!

Артист бросил кошелёк Мартину под ноги:

— Берите и уходите отсюда!

— Слушайте, вы!.. — в негодовании повысил голос Мартин.

— Уходите!

— Эй, Барт, что там у вас происходит? — крикнул один из артистов.

Двое парней соскочили с повозок и быстрым шагом направились к ним. Мартин отметил про себя: у каждого из них – Барта и этих двоих – на поясе висит большой нож, которым не только удобно сражаться – а артисты показали на представлении, что владеют оружием отлично, – но который, при необходимости, можно и метнуть в противника.

Кровь застучала у Мартина в голове. Он откинул плащ и взялся за рукоять шпаги. Двое подошедших артистов встали плечом к плечу с Бартом, глядя на Мартина злыми глазами.

— Барт! — раздался крик.

От каравана очень быстрым шагом, срываясь на бег, к стоявшим перед Мартином мужчинам торопился мальчишка. Мартин смотрел на подростка и понимающе улыбался. Мальчишки так не бегают. Так бегают не мальчишки. И возглас был каким-то визгливым. Если бы Барт не напомнил только что, что у взрослеющих юношей ломается голос, Мартин, быть может, и не обратил бы на этот голос внимания. Но бегают, чрезмерно размахивая руками и отбрасывая ноги чуть в стороны, только женщины.

«Женщина… Значит, и принцессу, и графиню играла женщина…» — подумал Мартин и убрал руку с эфеса шпаги.

Артисты, увидев улыбку на лице Мартина, обернулись.

— Барт! — женщина, подбежав, схватила Стенсона за руку и тряхнула. — Что? Что такое?

Мартин посмотрел на её миловидное лицо и снова улыбнулся. Она, выходя к зрителям, потому и прикрывалась накидкой, чтобы горожане не разглядели её яркой женской красоты и продолжали считать её мальчишкой-подростком. На представлениях, играя юношей, она была вынуждена стягивать себе грудь. А когда она играла женские роли, ей помогал корсет. Сейчас же, в дороге, даже свободный мужской наряд, который был на ней надет, не скрывал объём того, чем Создатель одарил наших матерей.

— Что случилось? — повторила актриса, глядя то на Мартина, то на Барта.

— Оказывается, вы женщина… — произнёс Мартин.

— Зачем ты сюда прибежала? — недовольно произнёс Барт. — Кто тебя просил? — и, взглянув на Мартина, добавил, чеканя слова: — Если расскажете кому-нибудь, что у нас в театре играет женщина, клянусь жизнью, я отомщу вам!

— Может, наконец, кто-нибудь сказать, что случилось? — уже раздражённо воскликнула актриса.

— Мефрау! — улыбнулся Мартин. — Я думал, что это я один не понимаю, что здесь происходит. Но меня осенило! Мы оба – и я, и гер Стенсон – не понимаем друг друга. Видимо, он считает, что я здесь с какими-то дурными намерениями. Позвольте, я откровенно расскажу, что привело меня сюда. Может быть, это поможет.

Мужчины промолчали, продолжая хмуриться. Артистка, опустив голову, смотрела на Мартина исподлобья.

— Когда я смотрел вашу комедию о Фелине и Тейсе, я был порядком озадачен. Видите ли, я уже слышал эту историю от одного человека, будто она произошла на самом деле. И произошла с ним, когда он был молод. Больше сорока лет назад, если, конечно, он говорил правду. Только в истории, которую он рассказал, не было разбойников, похищения и освобождения. Не было и счастливой любви. Но всё, что происходило во время их первой встречи у реки и во время второй встречи на городской площади, совпадает с тем, что вы играли, в деталях. Совпадает совершенно! Понимаете? Но не может же быть таких совпадений! Я полночи не спал. Думал. И утром решил пойти к вам и обо всём расспросить. Пока я управился с делами, вы уже ухали, и мне пришлось догонять вас верхо'м.

Артисты продолжали молчать.

— Тот человек давно умер. Он был моим близким другом, — продолжил Мартин, внимательно глядя на артистов. — Очень близким. По сути, он заменил мне отца. И мне неприятно думать, что он рассказывал о себе историю, которую вычитал в какой-нибудь книге или увидел на сцене. Я ему очень верил.

— Кем был ваш друг? — спросил Барт.

— Управляющим у моего отца.

— Даже если всё это правда, мне нечего вам сказать, — Барт поднял кошелёк и снова протянул его Мартину.

— Но почему? — нахмурился Мартин. — Разве в моём вопросе было что-то, что затрагивало бы нечто сокровенное?

— Возьмите, пожалуйста, ваши деньги, — Барт терпеливо ждал, пока Мартин возьмёт кошелёк.

Мартин выдохнул.

— Деньги оставьте, — сказал он. — Это благодарность за вашу игру и за великолепные представления, которыми вы нас радовали. Вы заслуживаете даже большего.

— Пожалуйста, не сердитесь на Барта, — сказала актриса Мартину. — Он от природы недоверчив. А с этой комедией вообще связана тайна.

— Тайна? Какая? — удивился Мартин.

— Молчи! — одёрнул актрису Барт.

— Ну что ж, Господь вам судья, — Мартин повернулся, одёрнув плащ, и пошёл к щипавшему траву Вентусу.

— Что, брат? — сказал он коню. — Зря тебя гнал сюда. Словно на некую стену наткнулся. Теперь нужно не сойти с ума, думая о Томасе и его истории.

— Стойте! — крикнул Барт.

Стенсон и актриса подошли к Мартину. Остальные вернулись к каравану.

— Я не хочу быть настолько неблагодарным, гер Бохенвейк, — произнёс Барт. — Скажу кое-что, чтобы и вы поняли меня. Текст этой комедии автор отдал моему тестю, отцу моей жены, — он положил руку на плечо актрисы. — В то время меня в труппе ещё не было. Я рано потерял родителей, которые тоже были артистами, и бродяжничал с другими мальчишками. А моя Янекен ещё не родилась. Потом хозяин подобрал меня на дороге подыхавшим от голода, отмыл, выбил из меня дурь, выучил ремеслу, Янекен – его дочь – подросла, и когда мы оба стали играть в его труппе, он рассказал нам про… про ту рукопись. И строго наказал, чтобы мы ни слова никому не обмолвились о ней, и что всё сказанное должно оставаться тайной для всех.

Барт замолчал, глядя Мартину в глаза. Мартин понимающе кивнул:

— Хорошо. Ничего не рассказывайте. Ответьте только: рукопись по-прежнему у вас?

— Да, — сухо ответил Барт после паузы.

— Мне пришло в голову одно предположение… Одно сумасбродное, нелепое предположение… Можно мне лишь взглянуть на рукопись?

— Какое предположение?

— Слишком нелепое, чтобы говорить о нём сейчас вслух. Не хочу показаться глупцом.

Барт хмуро молчал.

— Не молчите! — сказал Мартин. — Ответьте! Если нельзя, я сейчас же уеду и не вернусь.

— Барт! — прошептала актриса, потянув мужа за рукав.

Стенсон слегка мотнул головой и нахмурился ещё сильнее.

— Барт, покажи рукопись! — попросила актриса. — Ну же, покажи!

— Ты забыла, что говорил отец? — резко одёрнул её Барт. — Гер Мартин, прошу прощения, но мы должны сдержать обещание.

— Прошло уже столько лет! — воскликнула Янекен. — Кому это может навредить теперь?!

Барт не ответил. Актриса терпеливо ждала, пристально глядя ему в глаза:

— Ну что ты молчишь? — спокойно произнесла она.

— Ведь слово дали! — упрекнул её Барт.

Он повернулся и быстро зашагал к повозкам.

— Барт, — окликнула его актриса, но тот лишь отмахнулся от неё.

Мартин вздохнул, проверил сбрую на коне и повернулся к актрисе, чтобы попрощаться. Актриса виновато взглянула на него и опустила глаза. Мартин же невольно засмотрелся на неё, как он смотрел бы, играй она сейчас на сцене. Для обычной беседы его взгляд длился гораздо дольше, чем это могло считаться приличным, и она смутилась. Он это заметил и спохватился:

— Вы великолепно играли, мефрау! И принцессу, и мальчишек, и графиню. Там, на сцене, выронив корзинку, вы рыдали так, что у нас, простых зрителей, разрывалось сердце. Просто непостижимо! О чём вы думали в тот момент?

— Ни о чём… В тот момент я была графиней. И я, беспечная и беззаботная, неожиданно узнала, что в меня бесконечно влюблён простой человек, перед которым я бесконечно виновата. Ещё я поняла, что он тоже осознал эту мою вину перед ним. И я не могла ничем его утешить и унять его нестерпимую боль, которую он ощутил только что, на моих глазах, из-за безрассудного поступка, совершённого мной три года назад.

— Вы хотите сказать… Вы хотите сказать, что всерьёз переживали свою вину перед ним?! — удивился Мартин.

— Да, — просто ответила актриса. — Это обычное перевоплощение.

Поражённый Мартин лишь промолчал.

Тем временем Стенсон забрался под полог одной из повозок и через некоторое время выбрался оттуда с кожаной папкой в руках. Потом разложил дерюгу на сене, устилавшем дно повозки, бережно положил на неё папку и, повернувшись к Мартину, крикнул:

— Ну, что вы стоите там?

— Барт зовёт! — обрадовалась Янекен. — Скорее пойдём, посмотрим рукопись! Барт – он очень хороший, хоть и упрямый.

У Мартина заколотилось сердце. Его охватило ожидание, что сейчас произойдёт чудо и он разом поймёт всё.

— Что вы хотите увидеть? — спросил Барт Мартина.

— Я взгляну только на титульный лист.

Барт осторожно раскрыл папку. На титульном листе аккуратным почерком крупными готическими буквами было выведено:



Een geweldich liefdesverhael van een boerensone

en een scone edelvrouwe

die gelukkich endichte

wat nooit so kunnen gebeuren*

----------
* Удивительная история любви крестьянского сына и прекрасной дворянки, которая счастливо завершилась, чего не могло быть никогда (нидерл.)
----------



Чуть ниже – буквами поменьше:



Een sproke met grappiche en droeviche wedervaren voor volwassenen

en voor hun kinderen want alle sielen staen open voor min*

----------
* Сказка со смешными и грустными приключениями для взрослых и для их детей, ибо для любви все души открыты (нидерл.)
----------



Ещё ниже стояла дата:



Anno Dnj. M. D. XLVI. X Martii*

----------
* Год 1546 от Рождества Христова, десятое марта (лат.)
----------



Имени автора на титульном листе не было…

— Да, по таким старательно начертанным буквам автора по почерку не узнаешь… — разочарованно произнёс Мартин — А нет ли подписи автора на последнем листе?

Барт переложил стопку листов. На последнем листе было лишь окончание комедии:



De molenaer sprekt lude tot het publik
Waer om is allen stille!
Wens verliefde heil!
Wens verliefde heil luder!

Ende*

----------
* Мельник громко говорит зрителям: Что же вы молчите? Пожелайте им счастья! Громче желайте! Конец (нидерл.)
----------



— Как видите, подписи и здесь нет, — сказал Барт.

Мартина бросило в жар. Он прикрыл лицо ладонями. Ему всё стало понятно.

— Что с вами? — спросила Янекен. — Вам плохо?

Мартин отнял руки от лица.

— Всё хорошо, — сказал он, грустно смеясь. — Эту комедию написал мой друг. Тот самый. Это его почерк. Моё нелепое предположение подтвердилось.

Артисты удивлённо уставились на него.

— Так значит, ваш друг был писателем?! — спросил Барт. — А вы сказали – управляющим.

— Если бы он был писателем, всё было бы проще! — воскликнул Мартин. — Он действительно был управляющим у моего отца, всё своё время и все свои силы посвящал развитию нашего дела. Если говорить о его отношении к искусствам – он очень любил и ценил хорошую музыку, с удовольствием читал хорошие книги. Но что он способен сам написать комедию – да ещё такую! – я даже и подумать не мог!

Мартин положил руку на рукопись:

— Значит, мой друг рассказал мне свою подлинную историю. Он рассказал мне её в сорок девятом году, тридцатого августа, в день, когда у меня родился сын. А комедию он, выходит, написал за три с половиной года до этого. Написал и продал вашему отцу, — Мартин посмотрел на актрису.

— Ваш друг не продавал комедию отцу, — сказала Янекен.

— Отдал даром? — улыбнулся Мартин. — Это на него похоже.

— Нет. Он дал отцу вместе с текстом комедии пять тысяч гульденов.

— Такие большие деньги? — удивился Мартин. — Зачем?

— Отец говорил, что они тогда выступали на ярмарке в Антверпене. Ваш друг принёс ему деньги и сказал, что написал комедию и хочет, чтобы её играл лучший бродячий театр в Нидерландах. Он сказал, что ему понравилась игра артистов нашего театра, и попросил, чтобы мы поставили хорошее представление по его комедии и чтобы показали как можно скорее во всех больших городах всех провинций. Отец сначала не взял денег. Он ведь не знал, хороша ли комедия и можно ли вообще сыграть то, что ему принесли. Отец хотел вернуть рукопись сразу, когда увидел, что комедия написана не в стихах. Но когда он прочитал текст, понял, что из этого может выйти отличное представление. Тогда он согласился. А ваш друг дал ещё три тысячи и заставил отца поклясться, что никто никогда ничего не узнает ни об авторе, ни о том, откуда вообще появилась комедия. Вот теперь вы знаете тайну, о которой я вам говорила, — сказала Янекен.

Мартин с силой потёр лоб.

— Кажется, я понимаю, — задумчиво сказал он, — зачем понадобилась та клятва и вообще вся эта тайна. Видимо, мой друг не хотел ничем навредить своей возлюбленной. Даже когда он рассказывал эту историю мне, он ведь не назвал ни имени дворянки, в которую был влюблён, ни названия города, в котором он её потом встретил. Даже мне не назвал! Очевидно, хотел, чтобы всё, связанное с его любовью, оставалось в полной тайне для всех. Ведь наверняка зеваки видели, как Эвелина плакала на городском рынке, и, без сомнения, разнесли по всему городу сплетню о таком необыкновенном событии: дворянка рыдает на площади. И сплетня эта могла бы навредить прежде всего ей даже через годы, если кто-нибудь догадался бы связать героев комедии с реальными людьми.

— Да, похоже на то, — согласился Барт.

— Вы сказали Эвелина? Графиню звали Фелина! — поправила Янекен.

— Графиню в комедии звали Фелина. А его возлюбленную звали Эвелина, мефрау.

— Вот как…

— Я только одного не понимаю, — произнёс Барт. — Зачем же ваш друг написал эту комедию, если хотел, чтобы всё оставалось в тайне?

— Этого я не знаю. Может быть, мой друг, написав эту комедию, ещё раз объяснился Эвелине в любви? Признался, что любит её по-прежнему, хотя со времени их первой встречи прошло уже больше двадцати лет. Вы показывали комедию во всех больших городах, и если Эвелина увидела её, то, конечно же, узнала себя в Фелине! Я сейчас вспомнил слова Тейса, которые вы произнесли в комедии. Тейс говорит Фелине, что видел сон, будто любит графиню уже много лет. Может быть, этим мой друг дал понять Эвелине, что будет любить её ещё долгие годы?

— Может быть… — задумчиво сказал Барт. — Только как он мог быть уверен, что она увидит комедию? Ведь она могла не оказаться в том городе, в котором наш театр в тот день давал представление. Могла и вообще уехать куда-нибудь. Скажем, во Францию.

— Пожалуй, вы правы, — вздохнул Мартин. — Значит, ещё не все загадки разгаданы.

Они помолчали.

— Странно, что я не видел этой комедии, когда ваш театр приезжал в Амстердам, — сказал Мартин. — Ведь ваш тесть, выполняя поручение моего друга, не мог не приехать с этой комедией в такой богатый город, как Амстердам, не так ли?

— Этого мы сказать вам не можем. Как я вам рассказывал, мы в то время ещё были малы и в труппе не играли, — пожал плечами Барт.

— Да, конечно, — кивнул Мартин.

— Мы должны вам сказать, — произнёс Барт. — Часть тех денег мой тесть потратил на развитие театра и на постановку комедии вашего друга. Ведь нужны были костюмы, реквизит. Хорошие костюмы и хороший реквизит! Остальную сумму он дал в рост, и до сих пор эти деньги помогают нам, когда дела складываются не так удачно. Так что мы обязаны вашему другу своим существованием. И потому всегда поминаем его в молитвах. Хоть и не знаем его имени.

— Его звали Томас. Томас Петерс. Томас, сын Коренастого Петера.

Барт перекрестился:

— Да упокоится душа сына Божьего Томаса Петерса, автора комедии о счастливой любви.

— Он был женат? — спросила актриса.

— Нет. Как он мог, будучи настолько влюблённым в одну, жениться на другой? — ответил Мартин.

— Вы говорили, что ваш друг умер. Что с ним случилось? — спросил Барт.

— Он пытался помочь людям, провалившимся в ледяную воду, провалился сам и умер от простуды.

На глаза актрисы навернулись слёзы.

— Благодарю вас! — сказал Мартин артистам. — Вы помогли мне понять моего друга лучше. Поверьте, он был замечательным человеком. Его уже нет на этом свете, но остаётся память о нём. В том числе и комедия, которую вы играете. И играете великолепно.


ГЛАВА VI. РАЗГАДКА ПОСЛЕДНЕЙ ЗАГАДКИ


Начал накрапывать мелкий дождик. Мартин, закутавшись в плащ, возвращался в Амстердам. Вентус вышагивал неторопливой, удобной для себя походкой.

«Пресвятая Мария! Всё разрешилось! — думал Мартин. — Какое счастье, что я всё-таки решил догнать театр! Сомнения изуродовали бы мою память о Томасе. А ведь иногда чувствуется, что память почти осязаема!»

Дождь немного усилился, и он решил завернуть в трактир в Халфвеге.

— Догнали? — участливо спросил хозяин.

— Догнал! — улыбнулся Мартин.

— Рад за вас! Желаете чего-нибудь перекусить?

— Да, чего-нибудь.

Трактирщик кивнул и поспешил дать задание повару.

Мартин сел за свободный стол слева от камина. Нежась в тепле и слушая, как капли, падающие с деревьев, стучат по крыше трактира, он думал о Томасе, о любви, о памяти. И об артистах.

Раньше он не знал того и не задумывался о том, что есть люди, которые способны заставить себя переживать, страдать, испытывать страх, ужас, ненависть, презрение, жалость, сострадание, любовь – мысленно надев на себя, словно одежду, жизнь другого человека, его нрав, его мысли, даже его душу.

Барт, не зная Томаса, лишь прочитав слова, написанные его рукой, столь достоверно передал его любовь и гордое отчаяние, что Янекен, глядя на него –нет, не своего мужа, а крестьянского сына Тейса, – залилась слезами от жалости и стыда. И эти слёзы были столь нестерпимы для него, – не Барта, а Тейса – что он, в свою очередь, едва не бросился на колени перед нею – нет, не своей женой, а дворянкой по имени Фелина – чтобы умолять о прощении за то, что невольно заставил её плакать. Это было обоюдным перевоплощением, как сказала молодая актриса. Удивительным, невероятным перевоплощением!

Потом в её глазах снова стояли слёзы – когда она услышала о смерти Томаса из-за его безрассудной попытки спасти погибающих людей. Там слёзы и тут слёзы. Там плакала артистка. Здесь – женщина с чутким сердцем. Одинакова ли влага в этих слезах? И всяким ли слезам можно верить?

«А я ведь едва не усомнился в слезах, которые навернулись на глаза Томаса, когда он рассказывал свою историю!» — с укором самому себе подумал Мартин.

Любовь и воспоминания переполняли Томаса. И он, замечательный выдумщик и рассказчик, нашёл потрясающий, невероятный способ признаться своей любимой в прежней силе своих чувств: написать комедию о своей любви с надеждой, что где-нибудь Эвелина её увидит, и послать артистов по всем Нидерландам выступать. И писал он всю осень и зиму. Мартин вспомнил, как однажды увидел его ночью одетым.

— А вы почему не спите? — спросил тогда Мартин. — До сих пор работали?

— Да, были мысли… — уклончиво ответил Томас.

«Были мысли…» Вполне вероятно, что он эту самую комедию и писал теми ночами. Томас, серьёзный и вдумчивый человек. И одновременно – шутник и выдумщик. Мартин вспомнил, как однажды вслух при Томасе посетовал, что некому записывать его шутки, чтобы издать отдельной книгой. Томас, не отличавшийся тщеславием, тогда улыбнулся и махнул рукой: мол, не говори чепухи.

«Может быть, именно тогда, после тех моих слов, Томас и решил написать комедию? Разговор о книге с его шутками был ещё до моего письма отцу, той осенью, когда я приехал в Амстердам. За месяца три-четыре до того, как он написал свою комедию, — подумал Мартин. — Очень может быть! Впрочем…»

— Вы ничего не едите! Неужели не вкусно? — отвлёк его от мыслей голос трактирщика.

— Что вы! Всё замечательно! — улыбнулся Мартин и отхлебнул из чашки остывающий гюцпот.

«Увидела ли Эвелина комедию? А вдруг и правда увидела! Досмотрела ли до конца? Нашла ли силы досмотреть её до конца? Ведь только досмотрев до конца, она смогла бы понять, что Томас вовсе не упрекает её, представив их историю на сцене. Он ведь устами Тейса прямо говорит: «Моё счастье теперь в том, чтобы знать, что ты жива и здорова». Этой комедией он снова и снова её благодарит за то, что она разбудила в нём эту невероятную любовь, и великодушно прощает ей поступок, за который стоило бы задрать подол и высечь».

Томас, Томас… Так любить другого человека! Не видя его. Лишь зная – и даже не зная, а надеясь! – что этот человек жив и здравствует на этом свете где-то в одном из больших городов. Любить всю жизнь. Любить, ни на что уже не надеясь, ничего другого в жизни уже не желая. Любить издалека. Не навязывая себя и не попадаясь на глаза. Продолжать любить под именем Тейс, умерев и упокоившись в некрополе церкви Святого Николая под именем Томас.

Это счастье или это несчастье – такая любовь? Томас, рассказав историю, смеялся: «Я счастливый!» Но если бы ему, мальчишке, тогда, перед роковой встречей, рассказали, что' его ждёт в будущем, рассказали и спросили, чего он желает: жениться на крестьянке, растить детей и иметь простое семейное счастье или стоять у реки и ждать трёх поцелуев? Что бы он, мальчишка, тогда ответил? Неужели же выбрал бы три поцелуя? И не обманывал ли Томас самого себя, убеждая, что счастлив? Или счастье в самом деле не обретается на земле и не проистекает из привычных, обыденных земных дел?

А если не обретается и не проистекает, то счастлив ли он, Мартин, сам?

У него есть верная и заботливая жена Маделона, которая любит и ждёт его сейчас. В университете в Кёльне учится его сын Тимон – единственный выживший из их детей. Крепкий и здоровый, разумный и рассудительный. У него есть Бонифас. То ли слуга, то ли друг. И слуга, и друг. У него есть преданный помощник Ламберт. Это его окружение. Что ещё?

У его семьи есть хороший дом. Будучи голландцами, они не привыкли к особой роскоши, поэтому у семьи есть всё, что действительно необходимо, а из изысканного – хорошее нательное и постельное бельё, серебряные тарелки и оправленные в серебро хрустальные кувшины. Если говорить о делах, то всё в порядке. Есть угодья в Занстрейке, цеха, верфи и ветряки. Его деньги вложены в надёжные предприятия в Англии, Дании и немецких землях. Провинциальные Штаты Голландии, повинуясь воле короля, подняли налоги, но дела всё равно идут довольно успешно и приносят хорошие доходы, позволяющие развивать производство и не сильно волноваться о будущем.

Так что же он – счастлив?

Он доволен жизнью. Доволен тем, как идут дела. Но счастлив ли?

Когда он узнал почерк Томаса, он испытал радостное облегчение, почти восторг. Оставалось только вскочить на Вентуса и примчаться поскорее домой, поделиться новостью с женой. Откуда же эти мысли? Эти длинные, как вьюнок, и неухватистые, как угорь, мысли?

Устами своего героя Томас произнёс: «Моё счастье в том, чтобы знать, что она жива и здорова». Почти то же самое Томас говорил, когда рассказал Мартину свою историю: «Пусть будет жива!» Это Мартин помнил хорошо. Помнил потому, что в голову тогда пришли его собственные мысли из далёкого прошлого. Ведь он сам желал Ленкен, мысленно попрощавшись с ней навсегда: «Пусть она будет жива, пусть будет счастлива, пусть выйдет замуж за хорошего парня».

Знал ли Томас, что Эвелина жива и здорова? Может быть, каким-то образом знал? Может быть, действительно знал?! И именно поэтому сказал ему, что счастлив?!

Мартин в возбуждении разом осушил кружку. Знал! Значит, знал!

Был бы он, Мартин, сейчас счастливее, если бы знал, что Ленкен жива и здорова? Был бы счастлив, если бы сейчас узнал, что она жива? Вот явился бы сейчас ангел… Мартин улыбнулся, вспомнив гуся, отчаянно бьющегося за спиной артиста. Нет, лучше вошёл бы кто-нибудь сейчас в эту дверь и сказал: «Послание миньеру Бохенвейку…» А там – письмо из Фиртерпена с подписью…

«Душа моя, что ж ты делаешь?! Какие глупые, детские мечты!»

Такое письмо невозможно, как невозможно всеобщее счастье и благоденствие. Он – рыцарь, дворянин. Она – дочь рыбака. Они не равны. Так же, как неравной была любовь Томаса к Эвелине.

«А если бы мы были ровнями? Может быть, Ленкен и не отпустила бы меня так легко тогда? Может быть, задержала бы?»

Мартин снова усмехнулся своим мыслям: «Если бы мы были ровнями, то и разговор был бы другим. И не было бы тех шести флоринов, той дурацкой милостыни, и не было бы отца с плетью на коне. Всё было бы иначе. А вернее всего – мы вообще бы не встретились на берегу».

Он посмотрел в окно трактира. Там виднелся изогнутый берег, на который накатывались волны залива Эй. Волны были мелкими, совсем не похожими на широкие волны Северного моря, но в полумраке пасмурного дня на берегу виднелось что-то светлое, какой-то светлый силуэт, и Мартину пригрезилась картина, которая, казалось бы, уже давно забылась.

Несчастье в Фиртерпене разразилось вскоре после того, как Томас написал комедию. Получается, именно так! Умер отец. Умерли домочадцы. Вымерло полгорода. У Мартина заныло в груди.

Поскольку память – осязаема.

 «Да, мне было бы легче, если бы я вдруг узнал, что она жива! Пожалуй, я бы даже обрадовался! Очень обрадовался бы! Вскочил бы сейчас на коня и помчался домой. И примчался бы счастливым».

Мартин спохватился. Пора домой! Пора! У него есть любящая и преданная жена Маделона, которая очень его ждёт сейчас и очень переживает за него. Небось, стоит у окна и смотрит на дождь. А ведь это тоже счастье – когда тебя ждут!

Он привычным движением руки хотел вынуть кошелёк и в первый момент даже растерялся… Потом вспомнил и с виноватой улыбкой сказал трактирщику:

— Хозяин! Я забыл, что все деньги отдал артистам.

— Что ж поделать? Придётся запереть вас в чулане, пока не отдадите долг, — угрюмо сказал трактирщик и рассмеялся: — Поспешите, чтобы добраться до города, пока дождь не усилился. Доброго пути!

— Кажется, я впервые в жизни одалживаюсь в трактире, — усмехнулся Мартин.

— Чепуха! Чего только в придорожных трактирах не случается! — махнул рукой хозяин. — Как-то у меня один прохожий с очень запоминающимся лицом, побоявшись грабителей, спьяну оставил на сохранение мешок монет. А через пару лет снова заехал сюда. И когда я вручил ему его же собственный кошелёк, он плясал от счастья, поскольку думал, что те деньги просто потерял!

— Как мало нужно кому-то для счастья, — улыбнулся Мартин. — Всего лишь найти потерянный кошелёк.

— Это не самое замечательное в той истории, — усмехнулся трактирщик. — Замечательно то, что мне пришлось тогда забыть о гостеприимстве. Он так настойчиво совал мне горсть монет в награду, что мне пришлось просто выставить его за дверь. Так что, миньер, вы мне будете должны один стювер. И не пеннингом больше!

***

Удивительно устроен человек. Добродушие хозяина трактира сделало своё дело, и от Халфвега Мартин ехал в приподнятом настроении, изредка пуская Вентуса резвым галопом.

Дверь ему открыл Бонифас и сразу увёл Вентуса в стойло. Маделона сбежала по лестнице, улыбающаяся, радостная, что наконец дождалась мужа.

— Ты голоден?

— Нет, не очень. Я заехал в трактир, немного перекусил.

— А мы ждали тебя. Всё надеялись, что ты вот-вот приедешь.

— Тогда скорее собирайте на стол!

Маделона позвала служанку и поспешила на кухню. Мартин сбросил мокрые шляпу и плащ на стул, возбуждённо прошёлся несколько раз по форхёйсу и присел на своё место, развернув стул к камину, в котором горел торф.

Бонифас, сняв с Вентуса сбрую, вытерев его и задав ему корма, вернулся в дом. Глянув на мокрый плащ, он подошёл к Мартину:

— Сильно промокли, ваша милость? Переоделись бы…

— Ничего, у камина так тепло и хорошо…

Бонифас сходил на кухню и вернулся с парой поленьев:

— Давайте-ка я подкину к торфу дровишек, чтобы пожарче было!

Огонь быстро охватил сухие деревяшки, они весело затрещали, и в каминной трубе загудело.

— Во-от! — протянул Бонифас довольно, но вдруг выпрямился и, поглядывая на Маделону и Ингу, накрывающих на стол, спросил Мартина озабоченным шёпотом:

— Вы что, дрались с кем-то?

— С чего ты взял? — удивился Мартин.

Бонифас молча указал на шпагу, не до конца вложенную в ножны из-за темляка*, попавшего между ножнами и лезвием. Мартин усмехнулся, расстегнул ремень и протянул оружие слуге. Бонифас смотрел на него и ждал ответа. Мартин поднял на Бонифаса глаза:

----------
* Темля'к – здесь: ремень, петля или шнур на эфесе холодного оружия.
----------

— Нет. Не дрался.

Бонифас продолжал стоять.

— Не дрался, — повторил Мартин. — Всё обошлось.

— Обошлось… — проворчал Бонифас. — Хоть не отпускай вас в одиночку! Кто это хоть был?

— Артисты.

— Кто?! — опешил Бонифас.

— Артисты театра, которые выступали у нас.

— А чего вы с ними не поладили-то?!

— Недопоняли друг друга. Ну, а потом всё разъяснилось.

— Не пущу вас больше одного!

— Всё готово! — пропела Маделона.

— Все к столу! — скомандовал Мартин.

За столом он с улыбкой посматривал на жену и думал: «Это счастье, когда тебя ждут. Когда тебя ждут и волнуются – это счастье!»

***

Когда они уединились в своей комнате, Мартин крепко прижался к Маделоне. Сердце её стучало часто и сильно.

— Ждала?

— Конечно!

— Наверное, стояла у окна?

— И у окна тоже.

— Прости… Прости, что заставил ждать. Ты знаешь: я люблю сесть на коня и промчаться вокруг города, или в сторону Мёйдена*, или ещё куда-нибудь.

----------
* Мёйден – город в провинции Северная Голландия, к востоку от Амстердама, расположенный в устье реки Фехт.
----------

— Знаю…

— Но вот чего ты не знаешь, так это того, насколько мне радостно возвращаться домой.

Он потёрся щекой о её грудь, по-прежнему тугую, как у девушки:

— Лона! Это счастье, когда тебя ждут, — и добавил: — У Томаса такого счастья не было.

— Почему ты сейчас вспомнил о Томасе? Что-то разузнал?

— Да. Комедию, которую мы смотрели, написал Томас. Наш Томас. Я видел рукопись. Артисты показали её мне.

Маделона ошеломлённо посмотрела на мужа:

— Правда?! Просто невероятно!

— И всё же это так. Это его почерк. И написал он комедию не для того, чтобы прославиться или заработать. Он дал большие деньги артистам, чтобы они играли эту комедию. А на рукописи не было подписи. Только дата. Я думаю, что он этой комедией хотел рассказать о своей любви. Всем на свете. И прежде всего той, которую любил. Закончил он её той весной, когда в Фиртерпен пришла оспа.

Мартин усмехнулся:

— Я всё думаю: когда он задумал её написать. Знаешь, он однажды сказал мне: «Если бы меня какая-нибудь девушка любила так же, как любит тебя Маделона, я бы бросил всё на свете». Может быть, именно тогда?

— Он правда так сказал?

— Сказал.

Во входную дверь внизу громко постучали. Мартин встал, подошёл к двери комнаты, открыл её и прислушался.

— Послание миньеру ван Бохенвейку! — послышалось снизу.

«Что это?! От кого?!» — у Мартина застучало в висках. Вспомнилась его мысль о письме от Ленкен. «Чепуха! Чепуха ведь! Это невозможно!»

Он быстро спустился по крутой лестнице.

У входной двери стоял посыльный в мокром плаще. Он держал в руках кожаный свёрток.

— Послание миньеру ван Бохенвейку! — повторил посыльный.

Мартин взял свёрток и прошёл с ним в форхёйс. Положил на стол и осторожно раскрыл, чтобы не замочить содержимое.

Маделона тихо спустилась следом и подошла к нему, встав рядом, но чуть в стороне, глядя то на Мартина, то на свёрток.

— Лона! Это она!! — воскликнул Мартин. — Рукопись…

— Артисты решили отдать её тебе?! — Маделона прыжком, как в юности, приблизилась к нему и прижалась сбоку.

Мартин вынул папку и раскрыл её. На титульном листе лежало сложенное пополам письмо. Мартин развернул его:



«Миньер ван Бохенвейк. Нас очень растрогал ваш рассказ о вашем друге. И мы решили отдать его рукопись вам. У нас есть её копия. А в Харлеме мы закажем писарям ещё одну, так что нам никакого ущерба не будет. Мы знаем, что вы будете очень рады такому подарку. Пусть хранит вас Дева Мария.

Барт
Янекен».



Мартин молча передал Маделоне письмо. Она быстро прочитала его и посмотрела на рукопись. На первой странице было выведено:



Drien jongelieden dringen door de
toeschouwermenichte naer het toneel*

----------
* Трое юношей пробираются сквозь толпу зрителей к сцене (нидерл.)
----------



— И правда: почерк Томаса! — глаза Маделоны заблестели.

Мартин обернулся: посыльный терпеливо ждал.

— Погодите, я схожу за деньгами.

Когда Мартин вернулся и отпустил посыльного, щедро ему заплатив, Маделона взглянула на него и показала на едва заметный, торчавший снизу стопки сложенный несколько раз и вложенный между страницами лист бумаги.

— Ещё письмо? — спросила она.

— Похоже на закладку, — покачал головой Мартин.

Он переложил листы, открыв заложенную страницу. На ней была описана сцена, как Тейс бил лопатой пекаря. Мартин перечитал текст ещё раз. Ничего, казалось бы, особенного. Тогда он развернул лист, служивший закладкой. На нём почерком Томаса в столбик было перечислено несколько городов. Два верхних были подчёркнуты:



Utrecht
-------
Ysselstein
----------
Vianen
aernhem
Breda
Den Bosch
en dan anderen staden behouden aemsterdam Antwerpen Vierterpen *

----------
* Утрехт, Эйсселстейн, Вианен, Арнем, Бреда, Хертогенбос, а потом другие города, кроме Амстердама, Антверпена и Фиртерпена (нидерл.)
----------

«А вот и разгадка последней загадки!..» — Мартин улыбнулся.

— Что там? — спросила Маделона, внимательно следившая за выражением его лица.

— Мы с артистами пытались понять, зачем Томас написал эту комедию. Они сказали мне, что Томас дал театру денег и якобы поставил условие, чтобы комедию показали во всех больших городах. Зачем? Чтобы в одном из городов Эвелина её увидела? Но чтобы объехать все города с комедией, нужно много времени. Может быть, год, а то и два. И был ли вообще какой-нибудь шанс, что Эвелина окажется в том городе, в котором театр играет комедию? Но, оказывается, Томас и не требовал показывать комедию во всех городах. Вот, посмотри, — он протянул листок Маделоне.

— Подчёркнуты только Утрехт и Эйсселстейн*! — воскликнула она.

----------
* Э'йсселстейн – небольшой город в центральной части Нидерландов, в провинции Утрехт.
----------

— Видимо, в первую очередь показать комедию нужно было именно в этих городах. Эйсселстейн – город небольшой, совсем рядом с Утрехтом. Наверняка там и жила, а может, и до сих пор живёт Эвелина. И Вианен тоже рядом. Арнем*, Бреда** и Хертогенбос*** далеко, но, может быть, Томас знал, что она там бывает? Скажем, на ярмарках.

----------
*   А'рнем – город на востоке Нидерландов, в провинции Гелдерланд.
**  Бреда' – город на юге Нидерландов, в провинции Северный Брабант.
*** Хе'ртогенбо'с – город на юге Нидерландов, в провинции Северный Брабант.
----------

— Он написал: кроме Амстердама, Антверпена и Фиртерпена… Почему? — спросила Маделона.

— Трудно сказать… Может быть, Томас не хотел видеть собственную комедию? После моего переезда в Амстердам он почти безвыездно жил в Амстердаме, только бывал у твоего отца в Антверпене. Наверное, думал, что придётся ездить ещё и в Фиртерпен, но отец умер. Вот из-за этой самой приписки мы с тобой и не видели комедию раньше. А я ещё удивлялся: «Почему?» И Томас тогда рассказывал мне свою историю, прекрасно зная, что я комедии не видел и не мог видеть. Прежний хозяин театра помнил вот эти распоряжения Томаса. Но он умер не так давно. И вот театр наконец приехал сюда…

Маделона молча сложила листок и положила его между страниц.

— Мне почему-то очень грустно, — сказала она. — Лучше бы я не знала всей этой истории. Такая весёлая комедия. Если бы я знала, что это всё о Томасе, я бы, наверное, даже не улыбнулась.

Маделона прильнула к Мартину и погладила ладонями его щёки.

— А я ещё надоедала тебе своими вопросами: «Почему ты не смеёшься?»

Она крепко прижалась к нему:

— Тебя ещё что-то тревожит?

— Нет. Я почти всё тебе рассказал.

— Почти? — Маделона подняла на него глаза.

— Да, в общем-то… Ещё помню, был разговор с ним на краере, который вёз нас троих из Фиртерпена в Амстердам – Томаса, меня и твоего отца. Мы тогда смеялись над одной из его уморительных историй, и твой отец сказал Томасу: «Ты свою последнюю шутку расскажешь на собственных похоронах». А Томас отшутился: «На своих похоронах я расскажу свою предпоследнюю шутку, а свою последнюю шутку я расскажу на своей свадьбе». Но так сложилось, что его шуточные слова оказались вовсе не шуткой. Уже умирая, он действительно рассказал какой-то анекдот. Я не помню, какой. Какой-то очень смешной анекдот, от которого где-нибудь в трактире за кружкой пива действительно можно было бы надорвать живот. И вот теперь – шутка с явлением «ангела» на его свадьбе. Вернее на свадьбе, которую он представлял, наверное, в своих мечтах, а в комедии обыграл как свадьбу крестьянского сына Тейса и дворянки Фелины. Его последняя шутка, которая веселит людей уже долгие годы после его смерти. Я понимаю, что Томас, говоря о своём последнем анекдоте, видимо, просто намекал на то, что никогда не женится. Но как-то всё странно. Какая-то мистика во всём этом. У меня, пока я сидел в трактире в Халфвеге и думал об этой истории, даже голова разболелась.

Он помолчал и добавил:

— И ещё я до сих пор не могу избавиться от чувства вины перед ним.

— За что?

— За камень, который я в него кинул.

— Какой камень? Ты в него кинул камень?

— Да ещё в детстве. Там, в Фиртерпене. Кинул куском штукатурки в голубя, а попал Томасу в глаз. Хорошо, что кусок был совсем небольшим, а то сделал бы его калекой.

— Я помню: ты же голубей хлебом кормил! Кормил хлебом и в то же время камнями в них кидал? Зачем?

— Есть вещи, которые не так просто объяснить… Меня тогда никто не любил. А это так важно, чтобы тебя любили… А через месяц после этого в Фиртерпен приехала ты. И всё в моей жизни изменилось.

Он протянул руки к жене, и она прижалась к его груди.

Совсем сгустились сумерки. На улице шёл дождь. Они были вдвоём. И были счастливы.


ГЛАВА VII. ПОЕДИНОК С САТАНОЙ


И всё-таки как хрупко счастье! Как оно чудовищно хрупко!

Сегодня ты здоров, у тебя есть пища и крыша над головой, есть во что одеться и обуться. А ещё у тебя есть крепкая надежда, практически вера, что так будет и завтра, что Господь не оставит тебя, не лишит своей милости, пока ты живёшь. И ты счастлив. Особенно, если вдруг сравнишь своё счастье с несчастьем других. Но лишь стоит появиться малым сомнениям в завтрашнем дне, и твоего счастья как не бывало…

Все люди ощущают счастье одинаково, только разные люди вкушают его из разных источников. Кому-то, чтобы быть счастливым, достаточно лишь, чтобы облака не заслоняли Солнца. А кому-то для счастья не хватит и всего золота Земли.

Счастье – отнюдь не непременная принадлежность жизни. Но однозначно верно: для того чтобы быть счастливым, как минимум нужно быть живым.

Но как хрупка человеческая жизнь! Даже камень, простой камень, брошенный просто так, бесцельно, наобум – мелькнув беззвучно, может вмиг оборвать жизнь человеческую. Или покалечить, на веки вечные отняв возможность стать счастливым.

Только зачем жизнь, если нет никакой надежды обрести счастье?

Толстый монах учит, что страдающему на этом свете воздастся на свете том. Но словам толстого монаха трудно верить: ведь он учит, очевидно, сам не зная страданий. Его брюшко не знает голода, а розовые щёчки не знают холода. Его гладкий лоб не покрыт морщинами из-за унижений от властных дураков. На его пальцах нет мозолей и шрамов. Неизвестно, от чего устают его рыхлые руки. Если и болят его ноги, так это от стояния на коленях перед распятием на мягкой подушке, а не от холодной воды в торфяниках и рудниках. Он не страдает сам и не стремится страдать, поскольку сам нисколько не верит в то, что страдальцам воздастся что-либо после смерти. Он славит богатых властных грешников, сам трясёт толстой мошной, рассказывая при этом беднякам, что богатые войдут в Царствие Божье, только если пролезут через игольное ушко.

Каждый хочет быть здоровым, сытым и одетым, жить в тёплом жилище. Хотя бы так. И чтобы всё это обязательно было завтра. Хочется быть этаким Божьим избранником. Хочется быть. А как достичь этой избранности? Как её добиться? Где её источник? В правильной вере? Но, глядя на толстого монаха, не хочется следовать его примеру. Ему не веришь. Потому что он сам не верит себе!

А когда люди теряют веру, они теряют и любовь. И тогда они могут превратиться в толпу. Да что там в толпу – в стадо!

Но появляется человек с худым, измождённым лицом, который обличает толстого монаха. Он говорит людям: «Вы вольны богатеть, чтобы, разбогатев, стать сытым, одетым и жить в тёплом жилище! Идите за мной и уверуйте! Кто станет богатым, тот и избран Богом». Никто из исстрадавшихся не спросит, откуда человек с измождённым лицом знает, кого действительно избрал Господь и вообще избирал ли Всевышний кого-нибудь, кроме своих апостолов. Все хотят стать счастливыми, все хотят испробовать счастья. Вот и идут люди за человеком с измождённым лицом, чтобы услышать рецепт этого блюда попроще.

Но человек с измождённым лицом намного страшнее толстого монаха. Монах, может быть, и живёт сам лживой жизнью, жирен, жаден и корыстолюбив, но уста его часто проповедуют правду. А человек с измождённым лицом, быть может, нищ, гол, голоден и бескорыстен, и разуверившееся стадо хочет верить ему, идти за ним, чтобы слушать его. Но уста его изрыгают враньё, заразное для души, как оспа, и для души смертельное, как чума. И стадо берёт в руки камни, чтобы бросить в того, на кого укажет человек с измождённым лицом.

Разные люди, хоть и вкушают счастье из разных источников, ощущают счастье одинаково. Кому-то, чтобы быть счастливым, достаточно лишь, чтобы ничто не заслоняло Солнца. Для кого-то счастье – быть здоровым, сытым и одетым, жить в тёплом жилище. Кому-то для счастья нужно всё золото мира. Есть и такие, кому для личного счастья нужен Сам Господь Бог в личном, персональном услужении.

***

Мартин и Маделона в сопровождении обоих слуг шли на воскресную мессу в церковь Святого Николая. Стояла прекрасная погода, поэтому они выбрались из дома пораньше, чтобы насладиться солнцем и теплом, и шагали неторопливо, с улыбкой раскланиваясь с соседями и знакомыми, встречавшимися по пути.

В церкви они привычно направились к плите, под которой покоился Томас. После приезда бродячих комедиантов воспоминания о нём снова стали тревожить Мартина, и он старался молитвой успокоить себя.

— Доброго дня, миньер Мартин, мефрау Маделона!

К ним подошёл бургомистр Дирк Хиллебранц*, крепкий семидесятилетний старик. Все трое раскланялись. Хиллебранц многозначительно помолчал. Маделона, поняв, что бургомистр хочет переговорить с Мартином наедине, легко поклонилась и прошла вглубь храма к другим дамам, образовавшим для общения этакий кружок.

----------
* Дирк Хи'ллебранц ден О'ттер (1493-1580) – амстердамский торговец, неоднократно избиравшийся в члены муниципалитета, убеждённый католик.
----------

Хиллебранц проводил взглядом Маделону:

— Ваша жена, Мартин, всё так же свежа, как и двадцать лет назад.

— Благодарю вас! — улыбнулся Мартин.

— Помянули гера Петерса? — Хиллебранц глянул на плиту.

— Да, конечно.

— А он ведь предсказывал то, что может произойти.

— О чём вы?

— О религиозных распрях. Разве не замечаете, что число прихожан в храме уменьшается едва ли не с каждой неделей? Слышали, что произошло в Генте на днях? Эти еретики в городском совете совершенно открыто протестовали против антиеретических плакатов*. Они имели наглость заявить, что повинуются якобы повелениям Божьим, а не повелениям людей. Их главарь Кальвин** – это, видите ли, глас Божий! А месяц назад? Помните, как они в Антверпене пытались совершить своё богопротивное моление в соборе в праздник торжества Тела и Крови Христовых, пока истинно верующие шли по улицам процессией со Святыми Дарами***? А ведь ещё недавно они крались на свои тайные сходки словно воры – в темноте, беззвучно, на цыпочках и пугливо озираясь. По одному. Прикрыв лицо и переодевшись, чтобы не быть узнанными. А теперь? Они и не думают скрываться! Ходят на свои собрания вооружённые до зубов. Возвращаются оттуда засветло. Толпами. Распевая гимны. Вопят: «Да здравствуют гёзы****!» Ещё немного – и они начнут захватывать церкви! Как бы не дошло до резни, как во Франции*****. Что вы думаете? Мы ведь другие люди, не французы, чтобы вот так идти войной друг на друга.

----------
*     Плака'т – название государственных законов в Нидерландах в XV-XVIII вв., которые вывешивались для всеобщего обозрения. Плакаты против ереси (лютеранства, сакраментизма, анабаптизма и кальвинизма) издавались с 1521 г. («Во'рмский эди'кт»). Плакат 1550 г. (прозванный в народе «Кровавым плакатом») отличался особой жестокостью: замеченные в ереси подлежали сожжению на открытом огне, если они не раскаялись в содеянном, раскаявшиеся мужчины – казни мечом, женщины – погребению в землю заживо; имущество казнённых конфисковалось в пользу королевской казны; таким же наказаниям подвергались те, кто давал кров или пищу уличённым в ереси и те, кто был дважды заподозрен в ереси, даже бездоказательно; доносчики получали от 10% до половины собственности осуждённого. За годы исполнения плакатов (1521-1576) в Нидерландах были казнены или подвергнуты другим репрессиям десятки тысяч людей.
**    Жан Кальви'н (Кове'н; 1509-1564) – французский теолог, один из основателей кальвинизма – религиозного течения, в котором главенствует доктрина заведомого предопределения Богом души либо для спасения, либо для вечных мук, безотносительно к тому, какую жизнь проживёт человек – праведную или греховную. После начала гонений на протестантов во Франции Кальвин бежал в Швейцарию; с 1541 г. стал религиозным диктатором в Женеве; в подавлении инакомыслия применял жестокие пытки и казни.
***   Святые Дары – Тело и Кровь Христовы, освящённые гостии или просфоры и вино, используемые для причащения в католицизме и православных церквях.
****  Гёзы (от фр. устар. gueux – нищие) – первоначально: прозвище нидерландских дворян (как кальвинистов, так и католиков), обратившихся в 1566 г. через королевскую наместницу с петицией («Компромисс дворян») к королю Испании против инквизиции и плакатов, касающихся вопросов веры. Согласно наиболее вероятной версии появления этого прозвища, Вильгельм Оранский в разговоре с наместницей (а нидерландская знать в XVI в. разговаривала на французском языке) убеждал её принять дворян с петицией, мотивируя это тем, что, согласно древним обычаям Нидерландов, даже нищие («гёзы») имеют право подавать прошение правительству, а большое число просителей (подписали документ 300 дворян) указывает на важность и всенародность обращения. Эта фраза стала известна в народе, и после этого в Нидерландах стало честью называться «гёзом». С лета 1566 г. слово «гёз» потеряло политический смысл и стало синонимом протестанта, а в дальнейшем и вовсе стало применяться исключительно к ополчению, сражавшемуся с армией испанского короля на суше («лесные гёзы») и на море («морские гёзы»).
***** Первая гугено'тская война (1562-1563) – вооружённый конфликт между католиками и французскими кальвинистами (гугено'тами), спровоцированный массовой резнёй католиками гугенотов во время их богослужения в городке Васси' (было убито несколько десятков и ранено до ста кальвинистов). В результате войны гугеноты потерпели поражение, однако сумели добиться для себя относительной свободы вероисповедания.
----------

— Это верно. Мы, жители Нидерландов, не такие вспыльчивые, как французы, те же испанцы или итальянцы. Мы другие. Но и у нас в прошлом междоусобиц было немало. И междоусобиц жестоких. К одним и тем же событиям отношение людей в разных городах и провинциях совсем разное: одни считают победой, другие – поражением. Мы очень разные! Например, в моём родном Фиртерпене местные торговцы стеснялись запрашивать слишком большую цену, а амстердамцы настолько захвачены погоней за прибылью, что, как мне иногда кажется, готовы продать собственную голову соседу слева, если он назначит за неё цену вдвое большую, чем сосед справа.

— Ну-ну, Бохенвейк. Не стоит! Вы же сами уже давным-давно – видный амстердамский предприниматель.

Мартин усмехнулся:

— Да, и я тоже. Но меня, Дирк, беспокоят не кальвинисты, беспокоит другое.

— Что именно?

— Промышленники закрывают свои предприятия. И католики, и кальвинисты. И не столько из-за религиозного преследования, сколько из-за слишком высоких налогов. Они покидают Нидерланды и уезжают обогащать Англию. И в результате в наших городах – толпы людей, потерявших работу и не имеющих средств для жизни. Случается, что бродяги, собираясь в городах на площадях, грозят разграбить город, если им не дадут работу. Обратите внимание: они требуют не денег, а работы! Да, деньги можно было бы собрать, чтобы накормить их сейчас, кормить их сегодня, завтра, кормить их неделю. А где взять постоянные рабочие места? Вы опасаетесь кальвинистов, которые будут захватывать храмы. А я боюсь голодных бунтов. Это, думаю, пострашнее. И вот почему. Кальвинисты всё-таки не столь многочисленны, как нам кажется. Если верны слухи о том, что они предложили несколько бочек золота нашим дворянам, среди которых немало католиков, значит, кальвинисты сомневаются, что смогут обойтись своими силами. Но они организованы. Хорошо организованы. Они управляются из единого центра, как рыцарский орден…

— Ну и сравнение вы нашли, Мартин! — Хиллебранц покачал головой. — Рыцарский орден и эти мерзкие еретики!

— Они управляются даже лучше, чем рыцарские ордена! Так вот, кальвинистские проповедники обязательно найдут в отчаявшихся безработных и бродягах прекрасных слушателей, которых вполне могут превратить в этакое кальвинистское войско и натравить на наше католическое правительство. А может, и на католиков вообще. На нас с вами.

— Пожалуй, вы правы. Но что делать? Как с этим бороться?

— Это уже не искоренить, Дирк, ни кострами, ни виселицами.

— И что теперь? Нет никакого выхода? Проклятые отступники!

— Я не стал бы осуждать их. Во-первых… — Мартин улыбнулся. — Во-первых, не суди, да не судим будешь*. Во-вторых, сам апостол Пётр отрекался от Христа, но раскаялся в содеянном, и был прощён**. Кто знает, быть может, и нидерландцы, которых соблазнили кальвинисты, когда-нибудь раскаются? В-третьих…

----------
*  Новый Завет, Евангелие от Матфея, гл. 7, ст. 1.
** Новый Завет, Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 69-75.
----------

Мартин пристально посмотрел в глаза Хиллебранцу и, подумав, сказал:

— В-четвёртых, мы сумеем отнять народ у кальвинистов, только если накормим людей и дадим работу, а для этого надо значительно понизить налоги и перестать преследовать еретиков.

Хиллебранц удивился и нахмурился.

— Да, Дирк, — кивнул Мартин. — Только так можно остановить уход из страны протестантов, среди которых немало дельных предпринимателей, умелых мастеров и опытных рабочих. Тогда оживятся и торговля, и промышленность, вернутся назад наши соплеменники, которые сейчас обогащают Англию своими умом и усердием.

— Ну, допустим. А что в третьих-то?

— А в-третьих, католическая церковь, чтобы противостоять протестантским сектам и быть более притягательной для мирян, нуждается в обновлении. Не смотрите на меня такими глазами, Дирк. Вы умный человек, и сами понимаете, что пастырь, осуждая прегрешения мирян и отпуская им грехи, прежде всего должен постараться не грешить сам. Увы, главное оружие кальвинистам в руки даём мы, католики, сами. Церковь продолжает накапливать огромные богатства даже в нынешние тяжёлые времена. А сребролюбие и стяжательство не прикроешь.

— Мартин, давайте не будем об этом!

— Дирк, только глупец может запретить людям говорить о том, что' очевидно каждому. Только глупец! Потому что никто на свете не могуществен настолько, чтобы запретить думать о том, о чём запрещено говорить. А когда все молчащие думают одинаково, такая тишина может сильно обмануть только оглохшего. Уверяю вас, если вдруг вашим детям придётся изыскивать средства, чтобы не умерли от голода ваши внуки, сытый священник в золочёных одеждах или толстый румяный монах не вызовут, Дирк, прежнего благорасположения у вас самого.

Зазвонили колокола в церковной башне, сообщая прихожанам о скором начале мессы.

— О чём вы думаете, бургомистр? — спросил Мартин задумавшегося Хиллебранца.

— Вы… смелый человек.

— Что, сомневаетесь, не кальвинист ли я? Нет! Я хочу, чтобы церковь, к которой принадлежал мой рано умерший отец, не погубила свою славу. Я намеренно приведу грубое сравнение. Скажите, кто мудрее? Военачальник, который, достигнув успеха, позволяет своим солдатам наслаждаться триумфом, есть, пить, копить богатства, толстеть и дурнеть, становясь посмешищем у народов, зе'мли которых были завоёваны? Или полководец, который, одержав победу, не даёт своему войску расслабиться, поддерживает в нём боевой дух, отвагу и силу, так что мужчины из простого народа считают за благо тоже стать его солдатами, а их жёны гордятся мужьями и благословляют их, понимая, что время рождает не только новых друзей, но и новых врагов? И не превратились ли мы в того глупого военачальника, готового уничтожать народы только потому, что они смеются над его одуревшим от попоек и обжорства войском? По-моему, самое время одёрнуть воинов и заставить их вспомнить о своём воинском долге.

— С вами опасно разговаривать, Мартин!

— Есть вещи пострашнее, Дирк, чем откровенно сказанное слово брата во Христе. Мне вот что пришло в голову. Вы сказали, что число прихожан в храме уменьшается. А мне кажется, дело намного хуже. Думаю, немалая часть прихожан, боясь подозрений в ереси, лишь делает вид, что они – правоверные католики.

— Вы думаете? — Хиллебранц нахмурился и непроизвольно окинул взглядом людей в церкви.

— Уже немало было случаев, когда католические пастыри становились убеждёнными кальвинистскими проповедниками. А ведь это не происходит в один миг. Получается, что они, продолжая служить приходскими священниками и внешне оставаясь лояльными к католицизму, при этом ненавидели нас и тщательно это скрывали. Так что кальвинизм или лютеранство сами по себе – это ещё полбеды. Беда в том, Дирк, что души людей отравлены ложью и притворством. Отравлены и мертвы. И мы с вами ещё увидим, на что способны погибшие души. А не мы, так наши дети или внуки. Выкинув из храмов нас и наши распятия, они когда-нибудь выбросят оттуда и Бога. А потом, повинуясь своим вожакам, станут поклоняться сатане, думая не о спасении души после смерти, а о золоте и удовольствиях для тела при жизни.

— Страшные вещи вы говорите! Но ведь эти отступники допущены к причастию! Значит, они оскверняют Кровь и Тело Христово!

— Может, со временем кто-то из них и опомнится, как опомнился блудный сын. Бог им судья. Только Бог! Будем молиться.

Мартин подошёл к Маделоне и раскланялся с дамами.

— У вас с бургомистром были такие серьёзные лица! Что-то случилось? — спросила Маделона Мартина, когда они уединились.

«Пожалуй, Хиллебранц прав. Ещё лет пять назад в церкви Святого Николая перед началом воскресной мессы для разговора наедине совсем бы места не нашлось», — подумал Мартин.

— Поговорили о налогах, — сказал он Маделоне. — О том, что купцы и промышленники вынуждены сворачивать свои дела, выбрасывая на улицу рабочих.

— У тебя тоже проблемы?

— Как и у всех.

— И что же теперь?

— Теперь? Теперь самое разумное – подготовиться к мессе, — улыбнулся Мартин. — Пойдём сегодня поближе к алтарю, Стрекоза.

***

— Миньер Мартин! Хорошо, что вы здесь! — Ламберт вошёл в контору очень возбуждённым, подошёл к столу и бросил плащ на спинку стула. — Я только что из Антверпена. Даже домой не заходил.

— Я сам только что прибыл из Занстрейка, — Мартин отложил перо. — Что случилось?

— Началось!

— Что?

— Дурные новости с юга, — поверенный тяжело дышал. — В городе уже об этом известно. А вы уже знаете или ещё нет? Неделю назад в Стеенфорде* после кальвинистской проповеди за городом и пения псалмов беснующаяся толпа устроила погром в часовне монастыря Святого Лаврентия. А в течение пары дней то же самое произошло и с церквями ещё в нескольких городах Вестхука** – в Ипре, Вёрне, Вервике***.

----------
*   Стеенфо'рде, Стенво'рд – город на севере Франции, в XVI в. принадлежал нидерландскому графству Фландрия.
**  Ве'стхук (флам. Westhoek – Западный угол) – в XVI в.: самая западная часть Фландрии.
*** Ипр, Вёрне, Ве'рвик – города в провинции Западная Фландрия; теперь это территория Бельгии.
----------

— Всё-таки погромы… — Мартин поднялся со стула. — Значит, не зря кальвинисты рассылали по Фландрии агитаторов с поддельными письмами, якобы скреплёнными королевскими печатями, с приказом грабить церкви. Глупец во мне надеялся, что они церкви будут просто захватывать.

— Они громят их! Сбрасывают статуи, разбивают окна и витражи, алтари, амвоны и надгробия. Кое-где крушат орга'ны: рубят и топчут трубы. Уничтожают церковную утварь. Жгут или рвут и топят в каналах все книги, какие есть – без разбора! Растаскивают серебряные чаши и другие ценности. Распивают церковное вино и мажут драгоценным елеем свои башмаки. Разбивают дарохранительницы* со Святыми Дарами! Папаши приводят в храмы своих маленьких детей, дают им в руки молотки и учат их разбивать лица у поверженных статуй. И, дураки, радуются их дьявольским «успехам»!

----------
* Дарохрани'тельница – священный сосуд, в котором хранятся Святые Дары. В католицизме в XIV-XVI вв. иногда строились как башенные сооружения внутри церкви.
----------

Мартин опустился на стул:

— Сядьте и успокойтесь.

Ламберт сел на краешек стула.

— Есть ли жертвы? — спросил Мартин.

— Кажется, только раненые. Говорили, что пострадало несколько человек, пытавшихся защищать церкви. Только вот почти никто не выступает на защиту церквей. Боятся? Или уже отреклись от веры своих дедов и отцов? Не знаю! Говорят, что зачинщики каждому погромщику посулили десять стюверов. И те с готовностью ломают всё! Иуде дали тридцать сребреников. Этим – десять стюверов! И они срывают распятия! Срывают их и глумятся над ними! Они даже… они снимают штаны и прилюдно испражняются под святыми сводами!

Мартин сжал кулаки, встал со стула и подошёл к окну.

— Они не остановятся на этом, ваша милость! — сказал Ламберт. — Мятежники готовятся громить церкви уже в Антверпене!

— Уже в Антверпене? — обернулся к Ламберту Мартин.

— Да! В воскресенье, в праздник Успения Пресвятой Богородицы во время шествия они кричали статуе Девы Марии: «Эй, девка! Это твой последний выход!» Сегодня среда. Что там, в Антверпене, сегодня – пока не известно, — Ламберт снял шляпу. — Волна погромов движется к нам со скоростью наводнения. В Амстердаме тоже люди во множестве ходят на кальвинистские проповеди в поля за Сингел и Ластаж. Говорят, что там бывают знатные и богатые горожане и даже члены городского совета, — добавил он, понизив голос.

— И что, вот так свободно об этом говорят? — нахмурившись спросил Мартин.

— Да! Всюду говорят! В трактирах, на площадях. Смешно, но это стало известно благодаря ревнивым жёнам, которые тайно увязались за своими мужьями поинтересоваться, куда это их мужчины ходят так поздно, возвращаясь под утро трезвыми.

Ламберт поглядел на Мартина. Тот хмуро молчал.

— Что вы думаете? — спросил Ламберт.

— А что тут думать? Не иначе как скоро начнут громить церкви и у нас. Лицемеры!

На улице послышался топот. В контору влетел запыхавшийся Бонифас, который, увидев Мартина, облегчённо выдохнул:

— Ваша милость, вы здесь!

Мартин нахмурился ещё сильнее и спросил его:

— Что случилось?

— Я подумал, что если вам и быть где-нибудь в такое время, так это в церкви! И кто, если не вы, станет на её защиту? Вы ж такой: в одиночку против погромщиков пойдёте. Один на защиту церкви встанете. Я вас знаю! — Бонифас шутливо погрозил Мартину пальцем, покачав им из стороны в сторону. — Ну, теперь не один будете. Наши следом бегут.

Следом за Бонифасом в контору быстрым шагом вошли человек двадцать грузчиков, моряков и кузнецов. В форхёйсе сразу стало тесно.

— В городе что-то случилось, что вы так взволновались? — спросил Мартин.

— Случилось! — Бонифас снял шляпу. — В церкви Святого Николая крестили младенца. Всё было как обычно, и вдруг в толпе заорало несколько человек: «Эй, папист*! Тебе не надоело кривляться, будто ты и правда изгоняешь дьявола из детей?» Тут же мальчишки из толпы стали бросать камни в алтарь. Специально ведь принесли с собой камни, стервецы! Кто-то снял башмак и угодил им в голову статуе Девы Марии. Когда народ вышел из храма после крещения, церковь сразу заперли. Но чует моё сердце, этим не кончится. Я, как услышал об этом, сразу побежал вас искать и верных людей собирать. Я и нож побольше захватил, — Бонифас вынул здоровенный нож и потряс им.

----------
* Папи'ст – пренебрежительное прозвище, данное протестантами католикам, сторонникам Римско-католической церкви, видимым главой которой является Папа Римский.
----------

— Та-ак, — протянул Мартин, вынул ножны и положил шпагу на стол.

Бонифас непонимающим взглядом посмотрел на хозяина.

— Оставь нож. Не бери его с собой, — приказал ему Мартин. — Ребята, если есть оружие, оставьте его здесь! — сказал он остальным.

— А чем мы будем защищаться? — воскликнул Бонифас. — Они-то возьмут с собой и ножи, и дубины, и ломы какие-нибудь.

— Попробуем обойтись без крови! — твёрдо сказал Мартин. — Оставляйте оружие здесь!

Мужчины неторопливо, словно сомневаясь, стали вынимать ножи и выкладывать их на стол.

До их слуха донёсся отчаянный перезвон и почти сразу оборвался.

— А'нгелус? — мужчины озабоченно переглянулись.

Это звонил ангелус – колокол с самым высоким тоном в церкви Святого Николая, голос которого невозможно было спутать ни с каким другим: он звонил трижды в день, призывая верующих читать молитву «Angelus Domini»*. Ламберт отреагировал первым: вскочил со стула и натянул шляпу:

----------
* «Ангел Господень» (лат.), – католическая молитва, названная по её начальным словам; читается трижды в день – утром, в полдень и вечером. В монастырях и храмах зачастую сопровождается звоном колокола с самым высоким тоном (который также называется «а'нгелус»), который иногда размещается отдельно от основной группы колоколов.
----------

— Я тоже с вами, миньер Мартин!

— Ребята, быстрее! — крикнул Мартин. — Если слухи о том, что они делают в церквях – правда, то, может быть, мы ещё успеем что-нибудь спасти!

Вопреки ожиданиям и надеждам Мартина, перед церковью не было ни солдат из городского ополчения, ни массы прихожан, которые встали бы живым щитом перед бунтарями. Лишь очень немногие горожане небольшими группками толпились перед церковным входом. Подавляющее большинство амстердамцев, как и население городов, уже пострадавших от погромщиков, предпочло дождаться, чем закончатся вылазки протестантов против католичества, глядя на происходящее со стороны.

У церковной двери в самоуверенных позах, не пуская прихожан внутрь, стояли четверо охранников: двое стражников с алебардами и двое дюжих молодцов с палками.

Люди Мартина молниеносно вырвали оружие у них из рук и скрутили их самих, заткнув шапками им рты, чтобы те не смогли позвать подмогу. Мартин вбежал внутрь церкви. Увиденное поразило его.

Огромная церковь Святого Николая строилась триста лет. Её предшественница, крохотная деревянная часовня во имя того же святого была построена в центре древнего кладбища на невысоком рукотворном холме в маленькой рыбацкой деревне Амстелледамме на берегу Амстела.

Шло время, росло население, на холме уже была не одна деревня, а пять, и часовня перестала вмещать прихожан, из которых самыми набожными и, пожалуй, даже суеверными, были моряки.

Жизнь средневекового моряка была коротка, и сравнительно немногим из них посчастливилось упокоиться в земле на кладбище рядом с часовней. Смелости эти люди были отчаянной. Они уходили в открытое море на судёнышках, один взгляд на которые заставил бы современного опытного моряка поёжиться. Собираясь в путь, они препоручали себя Святому Николаю и не скупились на пожертвования, веря, что их небесный покровитель не оставит их. Спутницей им была надежда на добрый улов, на богатую выручку, на непременное возвращение назад. И любовь – куда без неё? – к домочадцам, к жёнам, к которым голландские моряки были очень привязаны, несмотря на обычную для всех морских кочевников грубость манер и суровость характера.

Когда они возвращались, их сердца ликовали при виде креста на колокольне, возвышавшейся над туманом. И неважно было, удачно ли сходили они в море на этот раз или нет, полно ли судно рыбы или же оно полупустое. Главное – вернулись! Возвращение – это всегда праздник. Потому что всегда было так, что кто-то не вернулся. Потому что всегда такому празднику сопутствовали поминки тех, кто уже не вернётся. И вера в заступничество Святого Николая не ослабевала никогда, несмотря ни на что. Потому что вернулись вернувшиеся. А те, кто ушёл навсегда, чайками кричат людям с неба, чтобы их помнили и молились за них.

Слившиеся деревни стали городом Амстелредамом, а за тем и Амстердамом. И на месте часовни и кладбища – прямо над могилами – возвели большую церковь и триста лет укрупняли её, расширяли боковые нефы*, пристраивали к ней боковые капеллы**, построили новую, более высокую колокольню. Зыбкая торфяная почва не могла выдержать тяжёлого здания, и церковь построили хоть и большую, но лёгкую: с деревянными сводами и узкими простенками между высокими стрельчатыми окнами с изумительными по красоте витражами.

----------
*  Неф – здесь: основное пространство храма, ограниченное с одной или обеих боковых сторон рядами колонн. В католической традиции могло быть два и более продольных нефов и до двух поперечных, называемых также трансептами.
** Капе'лла – здесь: отдельное молельное помещение в храме с малым отдельным алтарём, посвящённым какому-либо святому или церковному событию, открытое в основной объём храма. Капеллой также называется отдельно стоящее небольшое сооружение для богослужений, сходное по значению с православной часовней, но, в отличие от неё, имеющее алтарь.
----------

Тридцать три витража поражали до глубины души, надолго лишая дара речи всякого христианина, который впервые входил в этот удивительный храм. Художники создавали картины такими, какими видели их в молитвенном окрылении, иногда даже во снах. Они долго, отчаянно долго рождали их не только в творческих муках, но и преодолевали массу технических трудностей, чтобы передать стеклу все тонкости своих замыслов. Ведь стекло – это не масло, не акварель и не темпера*, и то, что не удалось с самого начала, переделать уже не удаётся.

----------
* Те'мпера – водяные краски, в которых связующим для сухих пигментов является эмульсия (напр. куриное яйцо), при высыхании придающая краскам высокую стойкость; один из древнейших видов красок.
----------

Сколько непослушного стекла было разбито в гневливой досаде, сколько покаянных молитв было прочитано после этого и сколько грехов было отпущено стекольных дел мастерам их исповедниками – осталось вне истории. Но истории известно, что тридцать неповторимых больших и малых витражей, создававшихся месяцами, были уничтожены орущей толпой менее чем за четверть часа. Кто бы из прихожан ещё несколько дней назад мог подумать, что существуют, были рождены на свет и приняли крещение люди, у которых восторг будет вызывать звон осколков гибнущих стеклянных шедевров?

Пользуясь принесёнными с собой лёгкими лестницами, они долбили палками по витражам. Накидывая верёвочные петли на шеи статуй, они сбрасывали изваяния с высоких постаментов, и скорбно молчавшие мраморные апостолы и святые падали на пол, раскалываясь и раскалывая могильные плиты пола. Дюжие ребята рвали их парчовые одежды и молотками долбили по их лицам, чтобы изувечить до неузнаваемости. Отколовшиеся куски мрамора подхватывали буйствующие тут же подростки, во все времена готовые к любому бунту против любого порядка, с криками метали их в уцелевшие фрагменты витражей, и разноцветный стеклянный дождь сыпался вниз, вызывая у них взрывы бешеного хохота. Взрослые мятежники, мерзко сквернословя, ломами отдирали амвоны и скамьи, и резное дерево со стоном и треском рушилось, загромождая проходы. На полу лежал ангелус, сброшенный из башенки над средокрестием* и пробивший лёгкую крышу и деревянные своды. Один из бунтовщиков, как обезьяна, взобрался на распятие, выкрикивая богохульства.

----------
* Средокре'стие – в крестообразных церквях: место пересечения центрального нефа и трансепта.
----------

Чтобы осознать размеры несчастья, постигшего церковь Святого Николая, Мартину и его людям понадобилось несколько мгновений.

Первым побуждением у Мартина было кинуться на разрушителей, вырвать у них орудия и бить, бить, бить их самих, пока не иссякнут силы. А потом вышвырнуть их останки из храма прочь. Он даже пожалел сначала, что запретил своим людям брать оружие и не взял оружие сам.

Мартин услышал рычание позади себя и понял, что удержать своих людей не сможет – они уже были готовы броситься на погромщиков, рвать у них из рук молотки, палки и железные прутья и биться с ними насмерть из ненависти к… да, из ненависти к сатане, великому духу разрушения, по природе своей не способному создавать. Они, побуждаемые ненавистью к сатане, были готовы шагнуть к сатане в объятия…

***

Ещё в детстве Мартин заметил, что среди маленьких детей изредка появляются такие, которые с надутыми губками сосредоточенно топчут крепости, сделанные другими детьми из камешков и веточек. Подросшие разрушители с упоением разбивают чужих снеговиков, самого удачного, самого симпатичного из них выбрав для уничтожения первым. Вырастая, они с хищным остервенением убивают животных, наслаждаясь видом их смертных мучений.

Мартин ненавидел этих разрушителей и колотил их, пока однажды зимой сам, удрав из дома в слезах, не разбил просто так, из злобы и отчаяния, чужого снеговика. Он сам был таким разрушителем. Даже хуже их. Он хотел быть разрушителем разрушителей. И чем сильнее он бил их, тем злее становились они и тем злее становился он сам.

Однажды домой его привёл балью.

— Миньер Бохенвейк, — сказал балью отцу. — Усмирите своего драчуна, иначе в интересах общины мне придётся его наказать.

Отец посмотрел на кровоподтёки на лице сына и его разорванный жилет:

— Кого он поколотил на этот раз?

— На этот раз он подрался сразу с четверыми. Между прочим, с сыновьями уважаемых в Фиртерпене людей.

— Мальчишки дерутся. Это нормально. И я дрался в детстве. И вы. Голландцы – мужественный народ.

Балью пожевал губами:

— Согласен, что мальчишкам свойственно драться. Но когда драка перерастает в настоящую междоусобную войну, когда течёт кровь и вид крови не останавливает дерущихся, а только распаляет, – нужно вмешиваться взрослым!

Бохенвейк нахмурился:

— Я поговорю с ним.

— Вы уже обещали поговорить с ним! Видимо, уже следует использовать что-то весомее слов.

— Я поговорю с ним! — повторил Бохенвейк, и желваки вздулись на его лице.

Балью потоптался, но возражать нахмурившемуся Бохенвейку не стал.

Коэн свирепо уставился на сына. Мартин опустил глаза.

— Что случилось? — спросил отец.

Мартин не ответил.

— Я ведь говорил тебе, что сила – это последний довод, который ты должен использовать. Только глупец бьёт сразу. «In principio erat Verbum»*. Помнишь?.. Я спрашиваю: помнишь?!

----------
* В начале было слово (лат., Новый Завет, Евангелие от Иоанна, гл. 1, ст. 1).
----------

— Да, помню.

— Из-за чего ты дрался? — спокойно спросил Бохенвейк, и, сверля взглядом молчавшего Мартина, прикрикнул: — Ну!

— Они жульничают, когда играют в палочки или разбитый горшок.

— И это всё? Я спрашиваю: всё?!

Нет, не всё. Жульничество – это чепуха.

Перед глазами Мартина стоял образ заплаканной девочки со светлыми кудряшками и большими голубыми глазами. Именно защищая её, он готов был насмерть биться с её врагами. Её враги – значит, и его тоже. Своим детским деревянным мечом он рубил четверых её обидчиков, которые сначала пытались совместно одолеть его одного, а потом лишь орали в четыре глотки от боли, катаясь по земле и пытаясь увернуться от орудия мести.

— Они отнимают у девочек кукол, рвут и ломают их! Издеваются. И смеются.

— И ты сразу бросился в драку?

— Они слов не понимают.

— А ты? Ты – понимаешь слова?

Мартин, насупившись, молчал.

— Ты пытался искать нужные слова? Слово ведь тоже может быть оружием!

«Я не священник, чтобы искать нужные слова! — подумал Мартин. — Эти гады получили по заслугам!»

Эта мысль, видимо, отразилась на его лице, и Бохенвейк, подойдя к сыну и глядя на него сверху вниз, приказал:

— Ступай к себе! Будешь сидеть дома, раз не понимаешь слов. Не хватало ещё потомку рода ван Бохенвейков стоять у позорного столба.

Мартин повернулся, чтобы идти к себе в комнату.

— Стой! — прикрикнул отец.

Мартин остановился и медленно повернулся. Бохенвейк молча подошёл к окну.

— С тех, кому Господь дал ума побольше, он больше и спрашивает. В глазах людей виноват ты. Потому что в их глазах ты ничем не отличаешься от болванов, которых ты поколотил. Такой же дерзкий сорванец. Причём даже страшнее: один исколотил четверых.

— Эти четверо выкручивали девочкам руки, кода они прятали своих кукол за спину! — крикнул Мартин.

Бохенвейк посмотрел на сына:

— Они служат злу, но и ты ему послужил. Когда ты остервенело бил их, ты поддался сатане и обеспечил ему праздник, умножив количество зла на Земле. Ты же не дурак! Завтра они подкараулят тебя и вчетвером сбросят в канал.

— Не посмеют! — пробурчал Мартин.

— Не посмеют… Своим злом ты объединил их ещё крепче. Победить можно, только разделив их. А разделить, не служа сатане, можно только словом. Ты меня понял?

Бохенвейк испытующе смотрел на сына. Мартин под тяжёлым взглядом отца не знал, куда деть руки.

— Знаешь, скольких человек я бы уже отправил на тот свет, если бы каждый раз сразу хватался за оружие. Ступай! — вздохнул отец.

А Мартин, поднимаясь по лестнице, вспоминал заплаканную девочку в сбившемся набок чепце, из-под которого беспомощными трогательными червячками выбивались непослушные кудряшки. Вспоминал её улыбку, когда он, поколотив мальчишек, за пазухой принёс девочкам части разорванных кукол и растерянно высыпал их на песок. Её подружки, вытерев слёзы, разобрали эти части и принялись деловито обсуждать, как можно починить игрушки. А она, совсем маленькая, стояла, задрав личико, снизу вверх смотрела ему в глаза и улыбалась. Стояла, смотрела и улыбалась. Стояла, сложив ручонки на передничке. Смотрела. И благодарно улыбалась. И он улыбался в ответ, забыв о собственных ранах, синяках и боли. А'нтия* – так звали девочку её подружки.

----------
* А'нтия (нидерл. Antje) – уменьшительное от имени Анна.
----------

Так появились в жизни Мартина заветная дверь на улице Линдебоох, мечты о девочке с голубыми глазами, которая обязательно станет большой, и улыбчивый учитель француз Себастьен, которого нанял отец, чтобы у Мартина было поменьше свободного времени.

А ещё – неосознанно, где-то очень глубоко в душе появилось желание постичь тайну Слова, чтобы сделать Слово своим оружием и побеждать Словом сатану. И начало этому пути дал человек, перед которым он так робел в детстве, – суровый отец. Суровый и немногословный. Потом бой за его душу повели Себастьен – словоохотливый Себастьен – и знающий цену словам Франсуа Вийон. А точку поставило… бессловесное существо. Кошка, битая камнями кошка тогда одержала победу над Дьяволом за душу Мартина, разбудив источник Любви – то самое Слово – в нём самом и вывернув его душу наизнанку.

И понял Мартин, что Слово может побеждать сатану только тогда, когда оно задумано с Любовью и с Любовью же высказано. И эту мысль в Слово облёк Себастьен: «Любовь обязана быть умной, и мысль должна быть преисполнена любви».

***

Из церкви неслись вопли и грохот.

Чтобы прийти в себя, Мартину понадобилось ещё мгновение:

«Один против… Сколько же их тут? Или сумею победить, или рискую погибнуть. Один удар вот такой железякой. Или бросок куском мрамора в голову. И всё… Помогай, душа моя, помогай!»

Он вдруг ощутил удивительную бодрость духа, внутреннюю уверенность, даже какую-то дерзость. Резко обернувшись к своим людям и преграждая им вход в церковь, Мартин громко, отрывисто, твёрдо сказал, почти крикнул:

— Оставайтесь здесь, что бы ни происходило. Что бы ни происходило со мной! Если будут выходить, не троньте никого! Вы поняли? Оставайтесь здесь! И никого сюда не пускайте! Даже самого короля!

Он шагнул внутрь и, набрав в лёгкие как можно больше воздуха, изо всех сил крикнул вглубь храма, едва не сорвав голосовые связки:

— Моряки!!

Его крик, отражённый и усиленный деревянными сводами, сработанными из балтийского дуба, заметался по церкви, заглушая грохот и вопли погромщиков.

— Моряки!! — снова крикнул Мартин. — Есть ли здесь моряки?! Моряки, отзовитесь! Моряки!!

Погромщики – человек не менее тридцати, взрослых и подростков – от неожиданности остановились и затихли. Люди Мартина, плотно сгрудившись в церковном притворе, тоже обмерли, не понимая, что происходит.

Мартин стал пробираться внутрь храма, обходя обломки.

— Есть ли здесь моряки?! — крикнул он уже спокойнее.

Он пробрался к трансепту и увидел, что три больших витража в капелле Девы Марии слева от главного алтаря остались невредимыми. Встав на входе в капеллу, Мартин снова спросил погромщиков, которые выжидающе смотрели на него, продолжая сжимать в руках орудия разрушения:

— Так есть ли среди вас моряки?! Не слышу? Чего боитесь? Отвечайте!

— Ну, есть! — откликнулся один голос.

— Когда ты последний раз ходил в моря? — спросил Мартин, глядя моряку, здоровому детине, в глаза.

— Месяц назад вернулся. А что?

— В шторм попадал в этот раз?

— Шторм был. Будь здоров был шторм!

— Кому ты ставил свечу, когда уходил? Кому поставил свечу, кода вернулся? Чьей помощи ждал в шторм, чтобы не погибнуть?

Моряк не ответил.

— Молчишь?! — крикнул Мартин. — Не святому ли Николаю, которому посвящён этот храм и статуе которого вы размозжили лицо? — он показал на разбитую статую, лежавшую на полу.

— Ты горло здесь не дери, идолопоклонник! — крикнул, взвесив в руке железный прут, один из погромщиков, в более дорогом костюме, чем остальные, – видимо, заводила. — Поклоняйся сам этим куклам! А мы будем обходиться без них!

Погромщики начали выходить из оцепенения, зашевелились, сплёвывая и сквернословя, и, поглядывая на Мартина, брали свои палки поухватистей, намереваясь продолжить начатое.

«Куклы…»

Взять бы меч!.. И не деревянный, а такой, которым, размахнувшись, можно разрубить по пояс!.. Нельзя! Сатана, подлый дух, того и ждёт от людей: ненависти, злобы, крови, – чтобы самовлюблённо господствовать над миром.

«Душа моя, помогай!»

— А теперь меня послушайте! Может быть, для него это кукла, — Мартин, глядя на моряка, кивнул в сторону зачинщика, — но только не для тебя! Помнишь, когда ты болтался в штормовом море, ты молился Святому Николаю. Ты молился – и у тебя прибавлялось силы. Ты молился – и тебя не смыло за борт. Молился – и уходил твой страх! Ты молился душе человека по имени Николай, который славен по всему миру своей добротой, хоть и умер уже больше тысячи лет назад. Добротой славен, слышите?! — крикнул он. — Так что не бойся, моряк, гнева доброго святого! Он просто не заметит того, что ты сделал сегодня, и не оставит тебя своей милостью впредь. Над ним ведь царствует не король испанский, не римский папа, а Христос, который был милостив даже к тем, кто судил и казнил его. И ты, когда в следующий раз пойдёшь в море и попадёшь в шторм, молись святому Николаю снова! Ведь раз ты всегда возвращался с морей и стои'шь здесь среди нас живой, значит, Святой Николай и правда помог тебе. А кто не согласен с этим, тот из упрямства или тупости просто не верит собственным глазам!

Тут же под сводами раздалось несколько воплей, явно нетрезвых:

— Заткнуть ему рот!

— А дубиной по башке не хочешь, папист чёртов?

— Выкинуть его отсюда!

Мартин подчёркнуто не обратил внимания на горлопанов и подошёл к заводиле, по-прежнему стоявшему с железным прутом наперевес. Подошёл спокойно, глядя ему в глаза.

— Ты говорил, что обходишься без идолов? — громко сказал Мартин. — Врёшь! Сколько им обещали, — он кивнул в сторону остальных погромщиков, — за погром в церкви? Десять стюверов каждому?

— Какие десять стюверов?! — не сводя ненавидящего взгляда с Мартина, заорал заводила.

— За час вот этой… «работы», — Мартин хмыкнул и обвёл рукой изувеченный интерьер церкви, — они отхватят столько, сколько не каждый мастер, надрываясь, заработает за двенадцать часов. А вы, видимо, забыли, что изображено на стюверах? Если забыли, посмотрите! — и он, высыпав на ладонь из кошелька горсть монет, швырнул их под ноги погромщикам. — Посмотрите, посмотрите!

Несколько человек медленно нагнулись подобрать монету.

— «Не поклоняйтесь никаким изображениям»* – так говорят вам те, кто послал вас? — усмехнулся Мартин. — А ведь на стюверах, которым вы кланяетесь, изображён Святой Мартин**! Значит, вам за разрушение статуй святых обещали монеты с изображением святого!

----------
* «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им» (Вторая заповедь, Ветхий завет, Исход, гл. 20, ст. 4; Второзаконие, гл. 5, ст. 8.) – эту заповедь кальвинисты положили в основу своего запрета и уничтожения любых изображений в церкви (скульптурных и живописных, в том числе и распятий) вне зависимости от их художественной и исторической ценности, и даже духовной музыки, связав её с иконами (У. Цвингли), что послужило поводом для уничтожения орга'нов в захваченных кальвинистами католических храмах.
** На стюверах, чеканившихся с 1483 г. в Амстердаме, изображался Святой Мартин Турский.
----------

— Ты не ври! Не на каждом стювере твой Мартин! — крикнул заводила.

— Верно! Но что вы будете делать с теми монетами, на которых святой Мартин? Расплющите молотками? Бросите в канал? Ну-ка загляните в свои кошельки: нет ли изображений и на ваших монетах?

Погромщики, нахмурившись, подняли головы.

— Продолжайте кланяться Святому Мартину! — невесело рассмеялся Мартин. — Падите на колени и подберите всё серебро с ликом святого, которое я бросил вам!

Погромщики стали угрожающе подходить к нему. Мартин заметил: моряк и некоторые другие остались на месте.

— Значит, обхо'дитесь без идолов? Посмотрим!.. — снова рассмеялся Мартин и крикнул: — Каждый из вас получит десять гульденов – гульденов! – если вы прекратите разрушение церкви! Я – рыцарь ван Бохенвейк! И я держу своё слово! Десять гульденов каждому! Десять гульденов полновесным серебром! Месячное жалованье хорошего плотника на верфи!

Погромщики остановились.

— Что задумались? — насмешливо спросил Мартин, посмотрев в глаза самым ретивым из них. — Мало? Плачу' сто гульденов! Четыре фунта серебра!

Погромщики переглянулись, стоя в нерешительности.

— Ну? — Мартин повесил пустой кошелёк обратно на пояс. — Что застыли? Мало? Плачу' триста гульденов! Каждому!

У погромщиков вытянулись лица.

— Что вы застыли?! Делайте своё дело! — крикнул заводила подельникам и замахнулся на Мартина железным прутом: — А ну, убирайся отсюда, пока жив!

— Если со мной что-нибудь случится, — спокойно сказал Мартин заводиле, — эти ребята не получат обещанных мной денег. Триста гульденов каждому. Как бы они потом тебе башку не проломили. Заплати им больше меня, и я уйду.

Заводила стоял, раздувая ноздри.

— Триста гульденов! — снова крикнул Мартин. — Достаточная цена? Только на каждом гульдене – вы ведь помните? – изображение короля! — Мартин смотрел на ничего не выражающие лица парней. — Правда, вам говорят: «Не поклоняйтесь изображениям!» Но ведь это целых триста гульденов! Одной монете с ликом императора пусть кланяются идолопоклонники, «паписты чёртовы». — Мартин постучал себя в грудь. — А целому кошельку серебряных монет с ликом императора не стыдно поклониться даже таким борцам за правильную веру, как вы! Ведь тому парню, — он показал пальцем на моряка, — нужно целый год рисковать жизнью, чтобы заработать такие деньги. А вы получите их сразу!

Погромщики продолжали молчать, переглядываясь между собой.

— Задумались? — Мартин заговорил отрывисто и громко: — Плачу пятьсот гульденов! Пятьсот! Каждому! Вам нужно только выбрать: либо продолжать крушить церковь и ничего не получить, либо уйти отсюда с целым мешком денег! Я, католик, покупаю вашу протестантскую покорность за пятьсот гульденов с ликом императора! Готовы продать себя за пятьсот монет?

Погромщики молчали.

— Вы молчите. Вы размышляете, стоит ли ваша правильная вера пятисот монет. Вы ведь такую кучу денег никогда не видели, наверное? Ещё бы! Двадцать фунтов серебра сразу! Или вы не верите, что я заплачу такие деньги? Я – Бохенвейк! Я строю корабли, строю верфи, строю дома, мастерски'е и мельницы. Я либо не обещаю, либо всегда исполняю обещанное! И мне не жаль таких огромных денег. Голоса вот этих орга'нов, картины на этих стенах, колоннах и на сводах, вот эти витражи за моей спиной – всё это для меня стоит гораздо дороже. Дороже денег. Есть ли что-нибудь для вас дороже денег, гере? Может, у тебя, моряк, есть? Может быть, это память об отце, душа которого сейчас чайкой летает над морем?

Моряк поднял голову и посмотрел Мартину в глаза.

— Если есть у вас что-то дороже денег, гере, — продолжил Мартин, — то не продавайте! Никому не продавайте! Ни мне, ни кому-нибудь другому. Не давайте повода никому сказать про вас словами из Священного Писания: «Их идолы – серебро и золото, дело рук человеческих»*. И знаете, что я сделал бы сейчас на вашем месте?

----------
* Ветхий завет, Псалтирь, гл. 113, ст. 12.
----------

Мартин помолчал, оглядывая молчавших погромщиков.

— Я на вашем месте сейчас спросил бы себя: «А можно ли верить словам тех, кто ещё ничего не построил, — он показал на заводилу, — ничего ещё не построил! – но уже учит разрушать?» Подумайте, гере! Ну а те из вас, кто хочет получить пятьсот гульденов, ступайте за мной! Я исполню то, что обещал, и честно куплю ваши души.

Погромщики стояли, не шевелясь. Мартин медленно пошёл к выходу, остановился и обернулся.

— Ну что же вы? Идёмте за деньгами! Что, не хотите разбогатеть задаром? Чего же вы хотите? Что, ломать церкви веселее, чем получать деньги? Тогда продолжайте ломать!

Моряк очнулся первым и, отшвырнув палку, поспешил выйти из храма. За ним, переглядываясь, потянулись и другие.

— Эй! Вы куда? — окликнул их заводила.

Но погромщики, оставив лестницы, бросив палки и ломы, уже шли к выходу, опустив глаза. Следом за ними побежали к дверям и подростки. Народ у дверей расступился, выпуская их. Последним пошёл к выходу заводила, который, оставшись в одиночестве, словно бы уменьшился в размерах, как-то сжался, и мышью проскочил наружу мимо людей Мартина, стиснувших зубы и кулаки.

Мартин стоял в тишине.

Нет, он не ожидал, что разверзнутся Небеса и Господь явит свою силу, испепелив еретиков. Как раз наоборот: то, что Небеса не разверзлись, он счёл свидетельством высшей Божеской мудрости. Дела земные люди должны решать на земле сами. Иначе им никогда не одержать победу над сатаной.

Лежали на полу двенадцать апостолов, шестеро святых и Дева Мария. Лежали вытащенные из капелл изувеченные алтари. Сверкали и искрились самоцветами битые стёкла витражей.

И всё же уцелел главный алтарь* работы Скорела** и Хемскерка***. Уцелели оба орга'на. Погромщики явно не успели вынести церковное серебро и другое ценное имущество.

----------
*   Алтарь-триптих в церкви Святого Николая в Амстердаме, переживший описанный здесь иконоборческий погром 23 августа 1566 г., будет утерян после реформации 1578 г., когда церковь станет кальвинистским храмом и из неё будет убрано почти всё, что было связано с католической традицией.
**  Ян ван Ско'рел (1495-1562) – нидерландский художник-гуманист, архитектор, поэт, музыкант, инженер и преподаватель. Сыграл ведущую роль в распространении искусства Возрождения в Нидерландах. Многие его алтарные произведения были уничтожены во время реформации в Нидерландах.
*** Ма'ртин (Ма'артен) ван Хе'мскерк (наст. имя Ма'ртин ван Вейн; 1498-1574) – нидерландский живописец, представитель Северного Возрождения. Был учеником Яна ван Скорела.
----------

Уцелели и три витража в капелле Девы Марии со сценами из жизни Богоматери. Мартин смотрел на их яркие краски как в первый раз, одиннадцать лет назад, когда эти витражи впервые открылись для прихожан. Эти три картины словно заново родились сегодня.

Картина слева – Благовещение*. Мария сидит как живая, смущённая, опустившая взор книзу, ещё не понимая, какая великая роль уготована ей Всевышним. А ведь крылатый Гавриил, успокаивая её, принёс весть удивительную: она первая из жён земных получила благодать от Господа после проклятья, которое навлекла на род человеческий Ева. Прижимая руку к груди, Дева словно спрашивает себя: «Сумею ли, справлюсь ли, оправдаю ли?» – чтобы мгновение спустя ответить: «Я готова! Твоё слово, Господи!»

----------
* Благове'щение Пресвятой Богородицы – евангельское событие, описанное апостолом Лукой, когда архангел Гавриил, посланный Богом в Назарет к Деве Марии, является к ней с вестью о грядущем рождении от неё Иисуса, будущего Спасителя мира (Новый Завет, Евангелие от Луки, гл. 1., ст. 28-33).
----------

Когда его Маделона однажды утром, сложив руки на груди, сказала ему срывающимся шёпотом: «Мартин, у нас будет маленький» – он смотрел на жену и видел в ней одну из тысяч прекрасных дочерей Пресвятой Девы, на крыльях своей любви несущих своим мужьям силы на добрые дела и веру в спасение.

Картина правее – Поклонение пастухов*. Радость и смятение одновременно на обветренных, опалённых солнцем лицах простых суровых мужчин, которые начинают понимать, какая невероятная, светлая и добрая слава на них возложена: хранить в сердцах ангельскую весть о рождении великой надежды человечества – Самого' Спасителя. Маленький Христос лежит в яслях. Родившись, он уже начал свой великий путь, а Мария смотрит на своё дитя бесконечно любящими глазами, не подозревая, какие испытания ждут их обоих уже совсем скоро.

----------
* Поклонение пастухов – евангельское событие, описанное апостолом Лукой, когда пастухи, которым ангел возвестил о рождении Спасителя, отправившись в город Вифлеем, нашли там запелёнатого новорождённого Христа в яслях – кормушке для кормления скота (Новый Завет, Евангелие от Луки, гл. 2., ст. 15-20).
----------

Когда сияющий Бонифас передал Мартину весть о рождении ребёнка, первое, что Мартин услышал, когда соскочил с Вентуса и вбежал в дом, – это отчаянный крик сына. И первое, что он спросил у первой встреченной им в доме женщины, услышав этот крик:

— Ему больно?

— Нет, нет, ваша милость, — весело ответила та. — Он счастлив, что родился и дышит!

— А жена?! Как она?!

Ответ улыбчивой женщины он не дослушал, потому что отчего-то покачнулись стены, а в уши на мгновение словно вставили мягкие пробки…

На третьей картине Пресвятая Мария лежала на смертном одре. Успение*… Мартин опустил глаза.

----------
* Успение Пресвятой Богородицы – кончина (успение) Божией Матери. Согласно христианскому преданию, в тот день апостолы, проповедовавшие в различных странах, чудесным образом собрались в Иерусалиме, чтобы проститься с Девой Марией и совершить её погребение.
----------

Ему очень захотелось сейчас быть дома, рядом с Маделоной. Теперь, когда спало напряжение, когда прошёл азарт битвы, на него навалились усталость и опустошённость. Мартин спрашивал себя, мог ли он в тех условиях, перед которыми он был поставлен волей Всевышнего или же Его попущением, сделать больше, чем сделал. Получалось, что мог – если бы вовремя узнал о волне погромов, прокатившейся на юге. Но что бы он сделал тогда? Собрал бы верных людей? Но тогда могла бы пролиться кровь!

Мартин услышал за спиной шорох, вздохи, тихий плач, приглушённые женские рыдания и обернулся. У него ещё больше сжалось сердце: в разрушенную церковь заходили очень немногие прихожане, ступая тихо и маленькими шажками, как на кладбище.

Горохом вкатились в храм мальчишки и, поражённые разрушениями, остановились столбиками. Мартин смотрел в их растерянные глаза и вспоминал стихи Вийона:

Лишённые смысла и разуменья
Банкроты рассудка, невежды, глупцы,
Вы предали данную Богом с рожденья
Невинность – грабители, воры, лжецы, подлецы.
Покайтесь в грехах поскорее, слепцы.
Неужто остатком ума не поймёте:
Погибель души ведёт к гибели плоти,
А к гибели душ вас ведёт ремесло.
Сколь подобных повисло на эшафоте,
Замышляя назавтра ближнему зло.*

----------
* Фрагмент «Баллады – доброго совета» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

— И что теперь будет? — пробормотал один из мальчишек, веснушчатый и рыжий, оглядываясь вокруг.

— Да кто ж знает? — ответил ему другой.

— А я раньше не любил ходить в церковь, — вздохнул третий. — А теперь вот жалею.

Рыжий мальчишка вынул из холщового мешочка ломоть хлеба, подумал и сунул хлеб под шапку. Потом, присев на корточки, стал перебирать лежавшие на полу разноцветные стекляшки от разбитых витражей и складывать в мешочек некоторые из них.

— Зачем тебе? — спросил второй мальчуган. — Порежешься.

— Красивые…

— А может, нельзя?

Рыжий мальчуган, собиравший стёкла, выпрямился и робко посмотрел на Мартина:

— Нельзя?

На лице Мартина, пока он переживал всё случившееся, застыло выражение крайней усталости, и мальчишка, испугавшись, тут же высыпал стёклышки обратно.

— Можно, можно! — поспешил успокоить мальчика Мартин. — Забирай, сколько унесёшь. Только зачем тебе?

Мальчик не сразу сообразил, что ответить:

— Помнить буду.

Мартин кивнул.

«Этот точно всю жизнь будет помнить… — подумал он, глядя на озабоченное лицо рыжего мальчишки, и прочитал про себя: — Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное»*.

----------
* Новый Завет, Евангелие от Матфея, гл. 18, ст. 3.
----------

— Ваша милость…

Мартин обернулся. Перед ним стоял Бонифас.

— Что? — спросил его Мартин.

Бонифас, глядя ему в глаза, медленно опустился на колени.

— Ты что это? — оторопел Мартин. — Ты что, деньги решил собрать, которые я бросил им под ноги?!

— Ваша милость… Я начинаю верить, что вы одним только своим словом и диких зверей усмирять можете… Кто, если не вы?..

— Поднимись! — спокойно сказал Мартин. — Не звери, люди они. Только людское в себе забыли. Поднимись, говорю! Народ смотрит!

Бонифас послушно поднялся.

— Куда они пошли? — спросил Мартин.

— В порт, ваша милость. Эх! — в сердцах выдохнул слуга, окинув взглядом разрушенное нутро церкви. — И почему мы не прибежали раньше?!

Мартин покачал головой:

— То, что не случилось сегодня, случилось бы позже. Что ещё не произошло, то произойдёт. Всё равно ничего уже не будет как прежде.

— Не будет… — хмуро кивнул Бонифас. — Другая их банда устроила погром в больничной церкви Милосердных Братьев*, там, через канал, у ворот Святого Антония**. Там их никто не остановил.

----------
*  Милосердные Братья – монашеский католический орден, основанный в 1537 г. в Гранаде (Испания) для заботы о больных и ухода за ними.
** Ворота Святого Антония – северо-восточные ворота в городской стене Амстердама.
----------

Рабочие Мартина разбрелись по церкви. К Мартину, хмуро озираясь, подошёл Ламберт. За ним – бургомистр Хиллебранц, член городского совета Сибрант Окко* и богатый молодой судовладелец Дидерик Графф**.

----------
*  Си'брандт Помпе'юс О'кко (1513-1588) – амстердамский предприниматель, неоднократно избиравшийся в состав городского муниципалитета; оставался католиком.
** Ди'дерик Янс Графф (1532-1589) – амстердамский торговец и судовладелец, один из богатейших людей Амстердама; кальвинист, вынужденный бежать из Нидерландов при герцоге Альба. По возвращении в 1568 г. был избран в члены магистрата Амстердама.
----------

— Ваши люди, Бохенвейк, — посетовал Хиллебранц, — не пускали никого из нас. «Миньер Мартин не велел», – говорят. Стоят стеной и не пускают! Я сначала даже подумал сдуру, не вы ли тут, друг мой, зачинщик этого погрома. Потом только услышал, как вы препираетесь с этими головорезами. Я приказал доверенным лицам хорошенько запомнить и описать их внешность. Придёт время, для каждого верёвка найдётся!

— Верёвок не хватит, бургомистр! В Испании закупать придётся, — усмехнулся Графф.

— Мы у Бохенвейка в его канатном цеху купим! Гирляндами негодяев развесим! — продолжал негодовать Хиллебранц.

— Да… — протянул Окко, озираясь вокруг. — Сохранилось немногое.

— Что с Новой Церковью*, мудрые отцы**? — спросил Мартин чиновников.

----------
*  Новая церковь (также – церковь Святой Екатерины) – церковь в Амстердаме, которая начала строиться после того, как первая церковь города – церковь Святого Николая – перестала вмещать растущее население. Заложена в конце XIV в., неоднократно горела и приобрела нынешний облик в середине XVII в.
** «Мудрые отцы» – уважительное обращение к членам городского совета в Нидерландах в XVI-XVII вв.
----------

— Обошлось, — ответил Хиллебранц, нервно поглаживая бороду и качая головой. — Матерь Божья, сколько трудов понадобится, чтобы всё это восстановить… Какое горе!..

— Денег сколько понадобится… — буркнул Окко.

— В вас говорит банкир, Сибрант, — недовольно поморщился Хиллебранц, намекая на то, что Окко был местным представителем банкиров Фуггеров*. — Вы, банкиры, полагаете, что монеты растут на деревьях, как сливы, и надо только собрать урожай быстрее всех. Ну а нам с Бохенвейком понятно, что деньги – это труд.

----------
* Фу'ггеры – в XV-XVII вв. крупнейший немецкий торгово-финансовый дом, который вёл дела по всей Европе и за её пределами, ссужал деньгами папу римского и Габсбургов, что во многом привело Фуггеров к краху в середине XVII в. после серии банкротств испанской короны.
----------

— Мейнегере, люди говорят, — Мартин бросил взгляд на Граффа, — что некоторые члены городского совета бывали на кальвинистских проповедях за городом. Вам и правда ничего не было известно об их планах?

— Подозревали, что нечто подобное произойдёт, — ответил Хиллебранц. — Поэтому ночью тайно перенесли из Новой Церкви в ратушу главные алтари и церковное имущество, какое смогли. А обе церкви закрыли изнутри на крепкие засовы. Так эти подонки, не сумев сломать дверь, влезли сюда по лестницам через окна, разбив витражи!

— А организовать защиту церквей не думали?

— Каким образом, Бохенвейк? — ответил вопросом на вопрос Хиллебранц. — Легко сказать – защитить. Выставить ополчение?

— Солдаты не выступили бы против бунтовщиков, Мартин, — сказал Окко. — А если бы мы начали призывать и понукать их, то, наоборот, спровоцировали бы добрую половину присоединиться к погромщикам. Представляете себе ещё триста вооружённых стрелков в дополнение к этим разбойникам? Сколько их было?

— Двадцать незнакомых мне не старых ещё мужчин. И восемь подростков, видимо, местных, — ответил Мартин.

— Присоединились бы солдаты или нет – неизвестно. Но что правда, то правда: послать солдат – это рисковать вызвать кровавую междоусобицу, — согласился Хиллебранц с мнением Окко. — Капитан стрелков Адриан Пау*, которого вы, Мартин, хорошо знаете, открыто сеет смуту среди ополченцев, подбивает их на бунт, призывает горожан отвернуться от церкви их предков. И не он один. И теперь даже среди тех, кто не мыслит себя вне католической церкви, уже мало найдётся таких, кто готов выйти против бунтовщиков подобно вам, Бохенвейк. Увы!

----------
* А'дриан Па'у (1516-1578) – амстердамский торговец, кальвинист, был капитаном городского ополчения. После ввода испанских войск бежал из страны, по возвращении был избран в члены городского муниципалитета Амстердама.
----------

— Впрочем, на наше счастье, и ревностных протестантов, готовых с оружием в руках выступить против истинной церкви, не так уж и много, — сказал Окко. — Да и глава их консистории* не одобряет насилие.

----------
* Консисто'рия – здесь: высший орган местной церковной общины в некоторых протестантских церквях.
----------

— Это какой такой глава? — язвительно спросил его Хиллебранц. — Это что, пивной бочонок Лоренс с прозвищем «Реальный»?

— Он самый! Владелец харчевни «В золотом реале*», — ответил Окко. — Так вот он, по его словам, против насилия и даже едва ли не за союзничество с лютеранами.

----------
* Реа'л – здесь: серебряная, затем медная монета, чеканившаяся в Испании и Португалии с XIV-XV вв.
----------

— Не обманывайте себя, гер Окко, — махнул рукой Хиллебранц. — Одобряет он насилие или не одобряет – это только слова. А дела… Вот начало этих дел, — он показал рукой вокруг. — Боюсь, что уничтожением статуй они не ограничатся.

— Народ взбудоражен. Людей, которые верят кальвинистам, становится всё больше, и поддержка протестантов в народе ширится, — сказал Окко.

— И их можно понять, гере! — включился в разговор Графф. — Чаша людского терпения уже переполнена! Инквизиторов ненавидят, как самого сатану! Налоги всё возрастают! Деревни стонут, цеховое производство задыхается, и при этом монастыри не платят никаких налогов со своих огромных доходов! Церковное имущество тоже налогами не обложено. Духовенству пожалованы многочисленные привилегии, даже освобождение от уплаты акцизов на вино и пиво! Вот поэтому голодающие, беднеющие прихожане и возмущены вызывающим богатством церкви, и служащей испанскому королю, и защищаемую королём. Люди спрашивают, может ли вера в лоне католической церкви быть истинной, если церковь служит нашему общему врагу. И не получают должного ответа.

— Голодающие прихожане? — усмехнулся Мартин. — Церковь громили сытые пришлые парни с крепкими мускулами и крепкими глотками. Часть из них была пьяна. Видимо, для храбрости. Или для смягчения приговора*. И направляли их люди, которые в глубине души мало озабочены вопросами веры. Истинная вера – та, которая основана на любви, ведь так? Кальвинисты же, восставая против тех, кто их проклинает, не в любви с ними состязаются, а в ненависти. И воюя с ними тем же оружием, становятся похожими на своих противников как две капли воды!

----------
* В нидерландском законодательстве XVI в. нахождение в состоянии алкогольного опьянения при совершении преступления могло рассматриваться как смягчающее обстоятельство при вынесении приговора.
----------

— Кальвинистам приходится защищаться, — сказал Графф. — Чего добились своим смирением лютеране или меннониты*? Живут в постоянном ожидании суда инквизиции. Вера должна придавать волю к сопротивлению!

----------
* Меннони'тство – одно из течений протестантизма, в основе которого лежит идея смирения и отказа от насилия. Основано умеренным анабаптистом нидерландцем Ме'нно Си'монсом в 1530-е гг.
----------

— Силой оружия?

— Да, если угодно!

— Вы в этом убеждены?

— Да!

— Тогда не вера вами движет, Графф, а убеждённость. Ваши проповедники говорят: «Уверуйте всей душой в Иисуса Христа и с этой верой спасётесь». Пусть так. Но ведь сам Христос сказал: «Люби'те врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»*. Католики печатают листки с карикатурами на кальвинистов. Из любви, наверное? А что делают кальвинисты? Кальвинисты тоже печатают похабные картинки, при этом оскорбляют римского папу, к своей пользе взывая к самому низменному и отвратительному, что есть в душах простых людей. Тоже, видимо, из любви? Если это действительно любовь, гер Графф, то любовь взаимная. Вот только не сочтёте ли за труд сказать, с какой стороны любовь к врагам крепче?

----------
* Новый Завет, Евангелие от Матфея, глава 5, стих 44.
----------

Судовладелец недовольно промолчал.

— Для нашего голландского простака тогда утро начинается, — усмехнулся Хиллебранц, — когда его разбудит ещё затемно своим воплем первый петух. Вот они и верят первому обманщику, который что-нибудь посулит, в данном случае – этим кальвинистам.

Мартин покачал головой.

— Знаете, Дирк, — сказал он Хиллебранцу, — вам кажется, что эти погромщики – словно бунтующие дети, неразумные и взбалмошные, которые, не желая слушаться взрослых, решили по дурости сжечь родной дом. Нет, гере! Борьба со статуями и иконами – это только повод, запал и начальная точка приложения той ненависти, которую кальвинисты взращивают в обманутой ими толпе. Ближайшая цель их проста и очевидна: используя болтовню об истинной вере, поднять всеобщий мятеж, в результате окончательно ослабить церковь, обрести религиозное владычество над всем народом Нидерландов и захватить церковные земли и богатства. Народные бедствия этих людей нисколько не беспокоят, если на этих бедствиях можно разбогатеть или получить в итоге никем и ничем не ограниченную власть. О таких гласит наша народная пословица: «Ему плевать, чей дом пылает, пока в тепле пожара руки он отогревает».

— Бохенвейк, это католическая церковь дурачит вас, легковерных! — вспыхнул Графф. — Набросила ярмо на народы и позорит имя Христово.

— Вот когда вы открылись, Графф! — воскликнул Хиллебранц.

— А я и не особо скрывался, гер бургомистр! Вправе ли католическое духовенство владеть землями и богатствами, о которых упомянул Мартин? Ведь лучшие земли во всех Нидерландах – это монастырские угодья! Разве не так? Можете меня ударить, если я не прав!

— Церковь владеет землями по тому же самому праву, — ответил Граффу Мартин, — по которому своими землями владеют, скажем, принц Оранский* или великий гёз Бредероде**. Вы же не станете упрекать их за то, что они получили в наследство города и графства?

----------
*  Вильге'льм (Ви'ллем) I, принц Ора'нский, граф На'ссау-Ди'лленбурга (1533-1584) – государственный деятель и командующий армией в Нидерландах; состоял на службе у королей Испании; статхаудер (наместник) провинций Голландия, Зеландия и Утрехт; был одним из ближайших доверенных лиц короля Карла V, но затем сыграл ключевую роль в освободительной войне Нидерландов против испанского владычества; первый статхаудер независимых Нидерландов; родился в лютеранской семье, воспитывался как католик, в 1573 г. принял кальвинизм. Имел прозвище «Молчаливый».
** Хе'ндрик ван Бре'дероде (1531-1568) – нидерландский дворянин, кальвинист, сторонник Вильгельма Оранского, один из руководителей антииспанского восстания в Нидерландах, один из учредителей союза «Компромисс Дворян» (см. ниже); лично подавал петицию наместнице испанского короля о смягчении инквизиции в Нидерландах. Имел прозвище «Великий гёз».
----------

— Бохенвейк, вы словно защищаете наших испанских католических притеснителей!

— Нет. Я лишь ответил на ваш вопрос. Я дворянин, и у моего рода тоже были собственные деревни и угодья. Земли бывают во владении, потому что короли и герцоги их жалуют своим вассалам. Католическая церковь – такой же землевладелец, как и дворяне. И всегда так было, что один землевладелец желает отобрать землю у других, и ради этого начинает войну.

— Кальвинисты – единственные, кто открыто призывает бороться с испанским владычеством! — горячился Графф. — Король Филипп объявил Испанию банкротом, а убытки понесли мы, жители Нидерландов. Он ввёл запрет для нас на торговлю с Англией. Он ввёл запрет на торговлю с испанскими колониями. Он обложил нас налогами. И при этом повышает пошлины, прекрасно понимая, что высокие пошлины ведут к убыткам, а платить налоги с убытков – это отдавать королю последний кусок хлеба, отняв его у собственных детей! У нас неурожай, а испанское зерно, поставками которого в Нидерланды король обещал распоряжаться лично, не только взлетело в цене, но и вообще исчезло с рынков! И в каждой церкви молятся за здравие ему и папе римскому!

— Адриан Пау, о котором упомянул Дирк, — ответил ему Мартин, — не только капитан стрелков, но и удачливый торговец зерном. Так что если вы хотите знать, Графф, куда исчез хлеб, спросите сначала у него. Ведь он – член вашей кальвинистской консистории, не так ли? Стоило ему стать кальвинистом в прошлом году, как цена на хлеб сразу удвоилась, а его состояние стало стремительно расти. Я думаю, Пау искренно считает, что сам Господь поспособствовал подорожанию зерна, чтобы обогатить лично его – в награду за принятие кальвинизма. Но если вы, Графф, действительно печётесь о голодающих людях, посоветуйте Адриану Пау перекреститься обратно в католики: может быть, Всевышний накажет его, и цена на хлеб сразу упадёт вчетверо?

Хиллебранц и Окко захохотали. Графф сжал зубы и промолчал.

— Какой урон Испании и королю нанесёт разрушение церквей? — продолжил Мартин. — Улыбаетесь? Понимаю: слабый довод. А вы подумайте вот о чём: король Филипп после победы над французами больше всего почитает Святого Лаврентия*. И то, что первое нападение на католическую церковь в Нидерландах состоялось именно в монастыре Святого Лаврентия, он обязательно воспримет как личное оскорбление. Получается, что те, кто послал погромщиков, именно на такую реакцию короля и рассчитывали! Они намеренно направили людей именно в этот монастырь! Они – просто провокаторы!

----------
* Армия Филиппа II одержала победу в войне против войск короля Генриха II при Сен-Канте'не 10-го августа 1557 г., в день Святого Лаврентия. А двумя годами позже, вскоре после заключения франко-испанского мирного договора, Генрих II, самый настойчивый противник Испании, скончался от ранения на рыцарском турнире, в результате чего Франция выбыла из числа противников Испании. С тех пор Филипп II стал считать Святого Лаврентия личным святым, посвятив ему новый строящийся под Мадридом дворец – великолепный Эскориа'л.
----------

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурился Хиллебранц.

— Озлобленный Филипп снарядит против Нидерландов свои войска, закалённые в многолетних войнах. А Нидерланды? Вместо того чтобы сплотиться перед опасностью, теперь народ Нидерландов разделится. Сейчас, после погромов в церквях, католики не захотят встать с кальвинистами плечом к плечу, чтобы защитить Нидерланды. А что же вы, кальвинисты? А вы и не желали никогда бороться за общую свободу вместе с католиками. И начали плохо. С обмана.

Графф удивлённо посмотрел на него.

— Не делайте большие глаза, — сказал ему Мартин. — Когда весной дворяне – католики и протестанты – подписывали «Компромисс»*, ваши лидеры дали обещание католикам, что смиренно покинут Нидерланды, если Филипп и правительство в Брюсселе не согласятся на открытое исповедание вами своей веры. Прошло четыре месяца – и те же «смиренные» кальвинисты послали банды погромщиков по всем провинциям. Из-за вас на всех нас нагрянет беда. А чем ответим мы?

----------
* «Компромисс дворян» – союз между католическим и кальвинистским дворянством Нидерландов, заключённый в 1565 г. и направленный против преследований за веру и испанской инквизиции. Возглавлял союз Хе'ндрик ван Бре'дероде. От имени союза была составлена петиция, подписана сотнями дворян среднего и низшего ранга и передана 5 апреля и 30 июля 1566 г. наместнице испанского короля в Нидерландах Маргари'те Па'рмской. Члены компромисса отмечали, что не посягают ни на славу Божию, ни на королевское величество, но в петициях содержалась плохо скрытая угроза восстания, если преследования еретиков в Нидерландах продолжатся. Вожди высшей знати – Оранский, графы Эгмонт и Горн и др. – вначале сторонились участия в «Компромиссе».
----------

— Нужно положиться на мудрость короля, Мартин, — сказал Хиллебранц. — Неужели же вы всерьёз думаете, что его величество пойдёт войной на собственный народ? Чушь! Мы исправно платим налоги в казну. И налоги немалые. Кто же режет гусыню, несущую золотые яйца?

— Хиллебранц, вам так хочется быть гусыней, которую держат ради золотых яиц? — невесело усмехнулся Мартин. — Королю Филиппу прежде всего нужна покорность. Он ревнует к славе своего отца, который сумел твёрдой рукой объединить под своей властью пол-Европы. Думаю, он взбешён последними новостями из Нидерландов. И уже вынашивает планы наказать нас, и самый радикальный из этих планов и отнюдь не неправдоподобный – придушить гусыню, несущую золотые яйца. И нам, чтобы оказать достойное сопротивление, нужно объединиться. А мы уже разделились. На католиков, кальвинистов, лютеран. Так, Графф?

— Есть только одна истинная вера, — сказал Графф.

— Осталось только выяснить, какая, — ответил ему Мартин, — и при этом не поубивать друг друга. Может, кинем жребий?

Он усмехнулся:

— Лучший способ проиграть войну даже противнику слабее себя – это перед лицом единого врага начать спор между собой, выясняя, кому же в самом деле благоволит Господь. Да и католики уже разделились: на тех, кто точно будет сопротивляться, и тех, кто уже готов смириться.

Он присел и приложил отбитый нос к статуе Святого Николая.

— Нет, Бохенвейк. Это уже не восстановить… — сказал Окко.

Мартин поднялся:

— Но даже если мы, жители Нидерландов, опомнимся и объединимся несмотря ни на что, нужно выставить войско, одеть и вооружить его. А на это нет времени. Нет и денег. Нет и того, кто возглавил бы единство. Кто-нибудь из кальвинистов? Две недели назад – может быть. С нынешнего дня, — он показал на разбитую статую, — уже нет! Потому что не сможет объединить народ человек, слушающий проповеди тех, кто готов греть свои руки на пожарище у соседа! Так кто же? Принц Оранский?

— Католик, женатый на лютеранке*? — поднял брови Окко. — Всем известно, что он, посылая королю письма с напоминаниями о его королевском обещании умерить инквизицию в Нидерландах, всякий раз клянётся ему в верности.

----------
* Анна Саксонская (1544–1577), вторая жена (1561-1574) Вильгельма Оранского, была лютеранкой. Вильгельм разведётся с ней в 1574 г., когда примет кальвинизм.
----------

— Бредероде! — воскликнул Графф. — Он подавал правительнице прошение, не испугавшись возможных последствий.

— Простите, Графф, — мотнул головой Окко. — Бредероде – смелый и решительный человек, весельчак и балагур, он друг вашей семьи, но он пьяница и развратник. О нём ходят слухи, что он вообще безбожник, и весь народ за ним не пойдёт. Мартин прав.

— Он популярен у нас в Голландии, как никто другой! — горячился Графф. — Им движет ненависть к узурпатору, которым стал король, когда нарушил собственные клятвы уважать привилегии и свободы провинций, городов и сеньорий Нидерландов, произнесённые на коронации. А ещё ненависть к тем, кто прославляет или читает молитвы во здравие короля, который никогда не желал знать хоть слово на языке родины своего отца. И к тем, кто готов смиренно склонить голову перед ним.

— Неужели вы действительно верите, что наш народ – такой практичный! – можно быстро объединить одной лишь только ненавистью? — спросил Граффа Мартин. — Сомневаюсь. По-настоящему побеждают только те, на чьей стороне Господь. Но благоволит ли Бог тому, кем руководит одна лишь ненависть? Не уверен. Подумайте и вы, Графф, и вы, гере католики. Глупо полагать, что Бог отдаст победу вам не потому, что любит вас, а потому, что, как вам кажется, Бог не любит вас меньше, чем не любит ваших врагов.

— Мы считаем, что Бог за нас, — вскинул голову Графф. — Ибо только мы одарены настоящей верой.

— А мы считаем, что Бог за нас! — вызывающе ответил ему Окко. — Ибо только мы одарены настоящей верой!

— Постойте, Графф, вы что, оправдываете всё это? — воскликнул Хиллебранц, показывая на разрушения вокруг.

— Не оправдываю, — ответил судовладелец. — Но и не осуждаю.

— Слышали? — горячился Хиллебранц. — Бог якобы за них! Какова наглость! Стоять среди осквернённого Божьего храма и утверждать, будто это сделано по велению самого Бога!

Мартин положил ему ладонь на запястье, призывая успокоиться.

— Если Бог за вас, значит, за вами должна быть правда, — сказал он Граффу. — Тогда почему в июле ваши люди лгали, что проповеди организуются с соизволения графа Эгмонта*? И почему ваши лидеры послали по всей Фландрии агитаторов с поддельными королевскими приказами грабить церкви?

----------
* Ламора'ль I, принц Га'врский, граф ван Э'гмонт (1522-1568) – испанский военачальник (получил военное образование при дворе короля Карла V, будучи его двоюродным племянником) и нидерландский государственный деятель, член государственного совета Нидерландов, статхаудер провинции Фландрия. Был правоверным католиком, враждебным к реформации и оставался лояльным к испанскому королю. Тем не менее, протестовал против испанской инквизиции в Нидерландах. Был обвинён в измене и ереси и по приказу наместника короля герцога Альбы обезглавлен вместе с Фили'ппом де Монморанси', графом ван Горн, которому приходился двоюродным дядей.
----------

— Это неправда! — воскликнул Графф.

— Это правда! — отрезал Мартин. — Я давно веду дела. И не только в Нидерландах. Чтобы быть успешным, мне нужны достоверные сведения. Поэтому у меня во многих местах есть свои глаза и уши.

Графф хмуро промолчал.

— Неприятная правда. Но ведь это правда, — спокойно сказал ему Мартин.

— А что было бы, если бы толпу не направили на католическую церковь?! — взорвался Графф. — Толпа бы напала на вас, богатых католиков!

— То есть вы подтверждаете, что с лёгкостью используете ложь по своему усмотрению? — сказал ему Мартин с некоторым торжеством. — Значит, не вам, лжецам, упрекать католических священников во лжи.

На лице Граффа заходили желваки.

— Видите, что происходит, — сказал ему Мартин. — Мы знаем друг друга уже очень давно. Почти десять лет я строил суда вашему отцу, уже десять лет строю для вас, а вы смотрите на меня сейчас как на врага только потому, что я не одобряю кальвинистскую мораль. Оставьте ваши надуманные обиды. Я смеюсь не над вами, а над глупостью, которая порабощает умы даже умных людей. В конце концов, нам ведь и правда предстоит бороться с единым для нас врагом.

Они помолчали.

— Когда король введёт сюда свои войска – ещё неизвестно, — нахмурился Окко. — А вот протестанты свой норов, думаю, ещё покажут. И мы с вами ещё увидим инквизицию по-кальвинистски. Не хочу, чтобы моя семья поплатилась за то, что я не желаю слушать их вождей на их подзаборных сходках. Я немедленно отправлю домочадцев в Утрехт! Да и сам туда скоро переберусь. Подожду, пока этот бунт не подавят.

— Будете ждать испанских солдат, как освобождение? — насмешливо спросил Графф.

— Я бы предпочёл, чтобы католики-голландцы сами призвали бы бунтовщиков к ответу, не дожидаясь испанских солдат! — воскликнул Окко, — Но гер Хиллебранц правильно сказал: католический дух в Голландии иссякает. Повсюду пустеют мужские и женские монастыри. Люди пропускают мессы в церквях. Очередь к причастию становится всё короче. Прихожане забыли дорогу к исповедальням! — он показал на решётчатые стенки исповедален, лежавшие среди нагромождений разных обломков. — Мы сами, гере, – давайте скажем честно! – далеко не всегда читаем «Ангелус», когда звонит колокол.

— Вот и следует отбросить всё лишнее, мейнегере! — сказал Графф. — Неужели вы не видите, что люди уже давно относятся без всякого благоговения ко всем этим древним замшелым основам веры, с её алтарями, статуями, иконами, церковной утварью и облачениями, с нелепыми и вздорными церемониями, с бормотанием на непонятном для них языке? Без благоговения – это ещё мягко сказано! Зачастую и вовсе – с издёвкой и враждебностью. Мне доводилось слышать, как монахи жалуются на то, что живут в бедности, потому что – видите ли! – народ отказывает им в подаяниях. А люди, с трудом добывающие себе хлеб, глядя на этих бездельников, просто предпочитают подавать милостыню действительно несчастным: калекам, вдовам, сиротам, нищим старикам.

— Во многом вы правы, Дидерик. Лично вы! — сказал Мартин. — Это говорю вам я, католик. Действительно, следует отбросить кое-что лишнее. Только не переусердствуйте! Ведь если взять сотню разных человек и составить список того, что они считают «лишним», думаю, даже вы удивитесь, как много придётся отбросить. Наверняка найдутся такие мужчины, которые с глупой радостью подпишутся под запретом женщинам носить одежду. С неменьшим безумием женщины, которые терпели от мужей побои, решат запретить всех мужчин. Всех! И вас тоже. Дети запретят учителей и школы, в которых их заставляют учиться грамоте, и предпочтут безделье науке. Какой-нибудь монах, разумеется, выскажется за всеобщий запрет протестантов. Вы же созрели для того, чтобы начать запрещать католиков, и станете инквизитором наоборот.

Графф хотел что-то возразить, но Мартин жестом попросил его не перебивать:

— Не надо, прошу вас, не спорьте. Не вы, так другой протестант прославится казнями католиков. Если спросят меня, католика, что же на свете есть лишнего, то я, безумный, попрошу, к примеру, запретить деньги. Что смотрите? Да, я, предприниматель, богатый человек, хотел бы запретить деньги! Поскольку мало что так разрушает души людей, как жажда благ и возможностей, которые продаются и покупаются не за деньги, а за большие деньги. Но вы, протестанты, считаете богатство знаком, счастливой отметиной, неким помазанием Божьим. Ведь так?

— Господь благоволит избранным, Мартин.

— Вот, вот! Вы, избранные, будете хранить богатство в золоте и серебре. В чём же вы будете хранить красоту? Ведь вы решили запретить музыку, ломаете орга'ны, сжигаете ноты, сбрасываете колокола, — он показал на лежавший на полу ангелус. — В чём вы будете хранить красоту, если у вас не будет живописи и скульптуры? Или красота отныне в Голландии запрещена? Тогда как быть с запрещённой красотой, на которой возможно зарабатывать разрешённое богатство? Запретить или разрешить? А вечное соединение мужчины и женщины, благословлённое церковью, прославленное певчими, оглашённое колоколами и засвидетельствованное всеми прихожанами общины, – тоже станет излишеством? Что же будет взамен? Мужчины и женщины будут сговариваться на ходу и пробовать друг друга, как гурман – новые блюда?

— Мартин, вы преувеличиваете, — с недовольной гримасой сказал Графф.

— Может быть, и преувеличиваю. Время покажет. Простите меня, после того, что произошло, я несколько возбуждён. Но вот, что я хочу отметить, Графф. Я понимаю, почему вы, протестанты, отвергаете исповедь перед пастором, нравственный облик которого не вызывает симпатию. Но вы идёте дальше и отрицаете исповедь вообще! А ведь вы при этом упускаете великую роль раскаяния как отказ от греха и очищение души! Знаете, католическая вера даёт этому пастору – даже если он сам понтифик* – возможность осознать греховность своих поступков, которую видят другие христиане, и встать на путь исправления. А ваши пасторы…

----------
* Понти'фик или понти'фекс – здесь: Римский Папа, видимый глава римской католической церкви.
----------

Мартин сделал паузу и посмотрел в глаза Граффу. Ведь только глядя в глаза собеседнику, можно надеяться, что он поверит в вашу искренность. И тогда, может быть, искренние слова, идущие от сердца, дойдут и до его сердца. Может быть…

— …А ваши пасторы встают на очень опасную дорогу. Проще всего привлечь в свои ряды легковерных, объявив им, что, согласно вашей вере, Господь не судит по поступкам, не награждает по делам добрым, не наказывает по делам дурным, иначе говоря – закрывает глаза на грехи, допускает их, а значит, по сути, – разрешает. Разрешает! И остаётся лишь один шаг к тому, чтобы сделать принятие греха церемонией вовлечения в вашу веру. А труд художника, создавшего прекрасную статую или картину, разве не достоин уважения? Сегодня ваши последователи, чтобы быть правоверными кальвинистами, должны выкинуть из своих домов распятия, бросив лик Господа в грязь. Пусть вы не поклоняетесь изображениям. Пусть! Но уважать изображение Того, Кому, — Мартин сделал ударение на этих двух словах, — вы поклоняетесь, разве не нужно? Хотя бы просто уважать? А что будет потом? Вы ведь не остановитесь!

Графф снова хотел возразить, но Мартин мягко положил руку ему на плечо:

— И снова не спешите спорить. Я сам видел, что эти молодцы, ваш авангард, готовы преступить заповедь «не убий», если их вовремя не остановить. Как бы вам, в конце концов, самим не пришлось начать применять силу против этого зверя, которого вы породили и послали разрушать. И при этом не подумали, что этот зверь способен сорваться с привязи и вцепиться в глотку вам самим, сочтя в своём бунтарском безумии, что вы недостаточно рьяные верующие, раз смеете общаться с католиками.

Мартин ткнул себе в грудь и перевёл дыхание:

— Я не против вас, Графф. Я всегда призывал к веротерпимости. Но к ней, увы, не готовы прежде всего вы, ныне гонимые. И это правда, которую вы знаете. Вы снова хотите спорить?

Но Графф промолчал.

— Мартин, я снова слушаю вас, и снова мне страшно… — сказал Хиллебранц. — Графф, я не знаю, будут ли помнить люди имя Мартина, спасшего этот бесценный алтарь, витражи и орга'ны. Но будут его благодарить, даже не называя имени. И Господь поймёт, кого благодарят и за что. А тех, кто громил церковь, люди не вспомнят. Даже вы сами не вспомните, если ваша церковь вдруг доживёт до… до будущего, не сожрав сама себя!.. Ну что, гере, будем составлять список работ, — вздохнул Хиллебранц, снова оглядевшись вокруг. — Ремонт надо начинать поскорее, чтобы управиться до холодов. Да поможет нам Господь!

— Сначала позовите священника собрать с пола Святые Дары, гере католики, — Мартин показал на разбитую дарохранительницу у алтаря.

***

Мартин и Ламберт вышли на площадь. Следом за ними шёл Бонифас, сжимая кулаки и внимательно глядя по сторонам.

— Миньер Мартин, вы и в самом деле заплатили бы этим молодцам такие огромные деньги? — спросил Ламберт. — Пятьсот гульденов каждому!

— Столько лет работаем вместе… Вы что, меня не знаете? А если знаете, зачем спрашиваете?

Ламберт помолчал.

— Новости из Антверпена и Гента, ваша милость, — хмуро сказал он.

— Из Антверпена? Что там нового?

— Толпы погромщиков разрушили убранство всех тамошних церквей, монастырей, часовен и даже богаделен. Грабили даже личные дома церковных служителей. Причём вытаскивали не только предметы культа и ценные вещи. Пока погромщики упивались там пивом и вином, их жёны выносили постельные принадлежности, кухонную утварь и продовольствие. А на улицах эти разбойники грабили прохожих. Говорят, были случаи – срывали с женщин украшения. Ваши последние слова звучат пророчески. Про зверя, которого послали разрушать.

— Нас ждут непростые времена, — покачав головой, сказал Мартин. — Как скоро испанские войска будут готовы вторгнуться в Нидерланды – неизвестно. Но если мятежи продолжатся, весьма возможно, что уже совсем скоро. Филипп долго откладывал вывод испанских войск из Нидерландов и сделал это с неохотой*. Теперь он в ярости. И в любом случае вернёт войска обратно. И уже не три тысячи, а тридцать тысяч. Гарнизоны испанских войск в городах будут достаточно большими, чтобы, в случае бунта, кровью принудить нас к повиновению. Большое войско и королевская ярость стоят дорого, значит, правительство снова повысит налоги. И повысит намного. Боюсь, что торговлю и производство ждёт окончательный упадок.

----------
* После перемирия с французским королём в 1558 г. три тысячи испанских пехотинцев ещё долго стояли в Нидерландах, требуя на своё содержание средства из казны провинций. Филипп II откладывал вывод войск, обещанный им Генеральным штатам Нидерландов, поскольку армия была единственной силой, опираясь на которую, он мог держать провинции в повиновении. Наконец в начале 1561 г. Филипп II был вынужден уступить.
----------

— Что думаете делать?

— Мы с вами прекратим вкладывать деньги в долгосрочные планы. Расширять производство будем осмотрительно, чтобы окупаемость была быстрой. Нужно заморозить строительство новых мастерских и новых больших стапелей. Часть свободных денег следует перевести нашим надёжным людям в немецких землях, в Дании, в Англии. Туда, где спокойнее. Пусть дают в рост на надёжные дела, пусть и не под столь большие проценты. Главное – гарантировать надёжный возврат средств. Займитесь этим лично и срочно.

— Слушаюсь!

— И вообще, давайте подумаем о том, как организовать здесь всё так, чтобы можно было по возможности быстрее и с меньшими убытками свернуть дела при опасности потери имущества.

Ламберт посмотрел на Мартина и замедлил шаг. Мартин тоже остановился и повернулся к помощнику. Бонифас почтительно задержался в паре шагов от них.

— Ваша милость, — сказал Ламберт. — Вы сказали, что погромщики – это провокаторы. Неужели вы действительно считаете, что они подосланы королём, чтобы спровоцировать ввод в Нидерланды испанских войск?

— Что ж, в этом предположении мог бы быть смысл. У короля сейчас не так много денег на армию. И чтобы заставить раскошелиться и наши провинции, и испанских грандов, король мог бы пойти на провокацию, организовав видимость восстания, с которым можно справиться только силой оружия. Если бы не одно «но». Не могу поверить, чтобы сам Филипп организовал бы разграбление монастыря, посвящённого его любимому святому. Он не настолько хитёр и тонок, чтобы устраивать такие сложные интриги. А потом, он слишком набожен. Нет, провокаторами были кальвинисты. Им не терпится как можно быстрее получить власть над умами как можно большего количества сомневающихся людей. Кальвинистов не так много, и они боятся, что растерянное правительство опомнится. И потому они так дьявольски активны. Всякое громкое событие, привлекающее к ним внимание, они обращают себе на пользу. Они берут пример с гугенотов*, которые сумели добиться для себя некоторую свободу вероисповедания**.

----------
*  Гугено'ты – название с середины XVI в. протестантов-кальвинистов во Франции. За несколько лет до погромов кальвинистами церквей и монастырей в Нидерландах гугеноты громили церкви и монастыри у себя во Франции.
** В 1563 г. после Первой гугенотской войны лидеры гугенотов и католиков подписали Амбуа'зский мир, гарантировавший кальвинистам отмену преследования за ересь, амнистию совершившим религиозные преступления, разрешение кальвинистских богослужений вне городских стен или в частных домах.
----------

— Должен сказать, что кальвинистские проповедники довольно убедительны. Говорят они много и складно. Как артисты на ярмарках, в сказки которых мы верили детьми. И возразить им что-либо не так просто. Но я слышу и понимаю вас. И верю вам всецело. И всё же, миньер Мартин, наша церковь должна преобразиться. Иного пути нет.

Они пошли дальше.

— Должна, Ламберт, — ответил Мартин. — И она преобразится. Но это очень нескорый процесс. А нам, простым католикам, нужно просто сберечь свою душу, как бы её ни затягивали в ад своими речами грешники вне нашей церкви и внутри неё, и как бы ни были высоки троны, которые они сооружают для себя. Сегодня в храме не пролилась человеческая кровь. Мы не осквернили наш храм кровью. Ламберт, это очень важно! Важно, чтобы в храмах звучало лишь Слово – единственное оружие Господа нашего Иисуса Христа против сатаны!

— Так вот почему вы запретили брать с собой оружие! Вы были уверены, что сумеете остановить их своим словом!

— Ни в чём я не был уверен, Ламберт. Ни в чём. Когда я увидел разрушения, честно говоря, я даже пожалел, что мы не взяли оружие. Чего мне стоило прийти в себя!.. Но упаси нас Господи от братоубийственных схваток! Сражаться будем с испанцами. Надеюсь, сообща.

***

Дверь Мартину с Бонифасом открыла служанка и посмотрела на Мартина, как ему показалось, встревоженными взглядом.

— Где хозяйка, Инга? — обеспокоенно спросил Мартин.

— У себя, ваша милость.

Мартин быстро поднялся по лестнице и едва подошёл к двери в комнату жены, как дверь резко открылась и Маделона бросилась ему на шею. Мартин обнял жену:

— Лона!

— Молилась. Услышала твои шаги, обрадовалась.

— Инга была с какими-то испуганными глазами. Что тут у вас произошло?

— Соседка заходила только что. Рассказала, что у нас в городе появились те, что разрушают церкви по всей стране. Я сразу послала Ингу разыскать тебя, а она тебя нигде не нашла. Вот мы обе и волновались за тебя.

Мартин прошёл в комнату. Маделона неторопливо, глядя на мужа, прикрыла дверь.

— Не смотри с таким страхом, — сказал он, обернувшись и протянув к ней руки. — Тебе-то ничто не угрожает.

Маделона подошла к нему, чтобы он её обнял.

— А тебе? — спросила она, заглянув в его глаза.

— Тоже ничего.

— Ничего? Теперь ничего?

— Ничего.

— Ты что, был там?

— Где?

— В церкви.

— Откуда ты знаешь?

Маделона крепко прижалась к нему

— Молилась, чтобы ты не кинулся в драку. Чтобы с тобой ничего не случилось, — она всхлипнула. — Я же знаю, что ты способен пойти в одиночку спасать церковь.

— С чего ты взяла?

— Бонифас сказал: «Кто, если не ты».

— Напугал он тебя! — укоризненно сказал Мартин.

Маделона покачала головой.

— Наоборот, успокоил, — сказала она шёпотом. — Кто, если не ты. Он так это сказал, что я почувствовала: ты – словно руки Божьи, и Бог тебя хранит.

Мартин взял Маделону за запястья, поцеловал её в ладони и вздохнул.

— Нет больше церкви, Лона. Они всё-таки разгромили её.

— Всё-таки разгромили?.. Кто это был?

— Пришлые люди и местная дурная молодёжь.

— А ты слышал, что случилось в Антверпене?

— Слышал.

— И что же теперь будет?

Мартин вспомнил разговор мальчишек в церкви.

— Да кто ж знает? — ответил он словами одного из них.

— Нас ждут беды?

— Король пошлёт в Нидерланды войска принуждать нас к покорности.

— Ты думаешь?

— Об этом говорил ещё Томас.

— А что же мы?

Мартин промолчал. Он сел на кровать и притянул к себе жену.

— Соседка сказала, что они собираются уезжать в Утрехт*, — вздохнула Маделона. — Сказала, что нам не будет места на этой земле.

----------
* Амстердам в середине XVI в. входил в римско-католическую епархию Утрехта.
----------

— Кому «нам»?

— Католикам… Мы ведь католики? — Маделона заглянула в глаза Мартину.

— Мы? Мы с тобой?

— Да… — одними губами ответила она.

Мартин погладил жену по щеке:

— Католики. Отец, провожая меня, напутствовал, чтобы я оставался верным Господу. Я и останусь.

— Но чьи проповеди слушать, к кому ходить на исповедь и причастие, если священники… не очень достойны?

— Вы что, ведёте между собой такие разговоры?

Маделона слегка побледнела, и глаза её округлились. Мартин снова неторопливо поцеловал её руку, чтобы успокоить.

— Будем ходить к достойным, — улыбнулся он.

— А такие есть? — Маделона посмотрела на него, как ему показалось, с надеждой.

— Есть. Конечно, есть!

— А соседи едут в Утрехт…

— Хотят – пусть едут. Там епископство. Но и там вряд ли будет спокойно. А нам с тобой надо ехать в Фиртерпен.

Маделона подумала и спросила:

— Когда?

— Я бы поехал уже сейчас. Но здесь ещё очень много дел.

— А ехать туда ты хочешь навсегда?

— Не знаю. Наверное, пока на время. А там посмотрим. Хорошо, что успели послать сына на учёбу до всех этих неприятностей.

— Ему в Фиртерпен будет добираться сложнее, чем сюда.

— Ничего, к тому времени он уже будет совсем мужчиной.

Маделона прижалась к нему:

— А жить там будем где? В гостинице? Или купим дом?

— В гостинице? — он даже удивился. — Зачем? Ты что, забыла? Там ведь у нас есть большой дом! Он прекрасно сохранился. Все эти годы за ним ухаживали соседи. Я посылал им деньги. Правда, дому нужен ремонт. И наверняка кое-какая новая мебель. Но это ничего! Денег это потребуется не так много. Во всяком случае, гораздо меньше, чем на покупку нового дома.

— Я помню, какой прекрасный там был сад.

— Был. Большой сад. Больше, чем здесь. Наверное, один из самых больших в Фиртерпене. И дом там большой. Больше, чем этот. Тебе по дому работы будет много.

— Ничего, мы вдвоём с Ингой управимся. Управлялись же по дому две ваши служанки. Забыла, как их звали…

— Их звали Хелена и Клазина, — сказал Мартин и вздохнул.

Маделона заглянула ему в глаза и снова спросила:

— Когда ты думаешь туда ехать?

— Пока пошлю туда людей: пусть отремонтируют всё к нашему приезду, приведут всё в порядок. Как только они всё приготовят, можно будет и нам ехать.

— Как ты думаешь, туда тоже доберутся эти дурные люди, чтобы рушить церкви?

— Хочу думать, что нет. В тех местах не такие богатые приходы. Да и люди там другие. Упрямые. Северяне. Туда и испанские инквизиторы никогда не доберутся, — постарался успокоить жену Мартин.

Маделона снова прижалась к нему:

— Это хорошо. Мне здесь так неспокойно…

Обед был невесёлым. Маделона и Инга успели сходить в Старую Церковь посмотреть на разрушения, и теперь все четверо сидели за столом, переживая пережитое и увиденное. Аппетита ни у кого не было. Все жевали механически, скорее чтобы попробовать отвлечься, нежели для того чтобы утолить голод.

Стояла безветренная погода, и за окнами плотной пеленой повис туман.

— Туман, — тихо произнесла Маделона.

— Вот переедем на север, и не будет больше этих туманов, — бодрым голосом сказал Мартин. — Там туманы другие. Солёные, морские. Там скоро начнётся прекрасная ярмарка, на которую съезжаются жители Тесселя, Влиланда, Терсхеллинга* и других островов. С островов везут мидии, тессельские сыры и изделия из прекрасной овечьей шерсти, на Влиланде варят отличное пиво. Торговцы и покупатели приплывают из Фризии и Оммеландов**, едут из Алкмара, Хорна, Энкхёйзена, Маркена, Вирингена. С севера приплывают датчане и норвежцы. Когда в Фиртерпене ярмарка, он становится шумным, как Амстердам. А в другое время – город совсем иной. Небольшой, потому тихий и спокойный.

----------
*  Те'ссель, Вли'ланд, Терсхе'ллинг – три западных острова из цепи Западно-Фризских островов у побережья Северного моря на севере Нидердандов.
** О'ммеланды – здесь: старинное название областей вокруг города Гронинген, составлявших вместе с городом территорию провинции Гронинген на северо-востоке Нидерландов.
----------

— А я уже привык к Амстердаму, — улыбнулся Бонифас. — Хотя, бывает, и мне хочется свои уши выкинуть в канал. Видать, соскучились вы по родным местам?

— Соскучился, — кивнул Мартин. — Это ты верно сказал. Такого моря, как там, может быть, нигде на всей Земле нет. Когда прилив, берег совсем узкий. Когда отлив, то иногда рыбы не успевают за морем. А море уходит далеко-далеко. У моря – песчаные дюны. Высокие, как горы… К югу от города – лес, в котором великое множество птиц и мелких зверей. Туда на охоту ездил верхо'м мой отец. Он рассказывал, что раньше в нём обитали даже кабаны. В Фиртерпене многие торговцы, если вы предложите им пять стюверов за товар, который стоит три, вам обязательно вернут два стювера. А если будете настаивать, на вас посмотрят как на умалишённого. Мой отец однажды предложил нищему художнику сто флоринов за картины, за которые тот запросил всего десять, и смог заставить его принять эти сто флоринов, только пригрозив вовсе отказаться от покупки. Положи'те монету на брусчатку – среди городских мальчишек вполне может найтись такой, который, подняв её, будет бегать по городу и спрашивать, кто потерял деньги. А в городе растёт старинное дерево – огромная липа. Один старик, собрав нас, детей, вокруг себя, рассказал, что очень давно, когда и города ещё не было, в тех местах было четыре высоких рукотворных холма, которые тысячу, а может быть и две тысячи лет назад насы'пали жители этих мест. И вот однажды полюбили друг друга юноша и девушка. Но соперница по наущению колдуньи опоила девушку зельем, и умерла девушка, превратившись в деревце, в молодую тонкую липу. А на веточку было надето золотое колечко, которое девушке подарил жених. А через много столетий проезжал через те места граф голландский Флорис. И приказал он построить в долине меж холмов город, обнести его стенами, прорыть каналы, а главную улицу города проложить под самой толстой веткой липы. И стал город называться Фиртерпен* – Четыре Холма. А главную улицу назвали Линдебоох** – Липовая Арка. А колечко, как рассказывали старики, так и хранится до сих пор где-то внутри дерева, может быть, в одной из ветвей. Теперь город разросся, и главная улица там другая… У нас в Фиртерпене большой дом. И у вас будут просторные комнаты с большими окнами, а не каморки, как здесь, — прибавил он, обращаясь к слугам.

----------
* Fjouwerterpen (фризск.), Vierterpen (нидерл.) – Четыре Те'рпа. Те'рпами (от древнегерм. thorp – деревня) фризы называли рукотворные холмы на побережье Северного моря до 12 м высотой, которые они насыпа'ли для спасения от частых наводнений. На вершинах терпов строили дома, загоны для скота и другие хозяйственные постройки.
** Lindenboge (фризск.), Lindeboog (нидерл.) – липовая арка.
----------

За окнами послышался приближающийся топот большой толпы и отдалённый отчаянный женский плач.

— Что там ещё?! — напрягся Мартин.

Бонифас, откинув стул, бегом кинулся к двери и выглянул на улицу. Женщины побледнели и переглянулись между собой. Из форхёйса в окна было видно, что Бонифас как-то неуверенно и неторопливо пошёл кому-то навстречу, стянув с головы шляпу.

Мартин поспешно вышел на улицу и остановился у порога. Маделона прильнула к нему сбоку.

По улице вдоль канала молчаливой толпой медленно шли хмурые люди. Процессия растянулась на пару кварталов. Перед толпой, грохоча по камням мостовой, ехала небольшая двухколёсная грузовая повозка, запряжённая осликом, которого тянул за узду мужчина с непокрытой головой и бледным лицом. Рядом с повозкой, склонившись над ней и вцепившись в кузов обеими руками, на подкашивающихся ногах шла рыдающая женщина.

На повозке лежал мальчуган с залитым кровью лицом.

— Мальчик мой! — глотала слёзы ополоумевшая от горя мать. — Мальчик мой! Мальчик мой!

Маделону бросило в дрожь, она до боли стиснула локоть Мартина.

— Поиграли сопляки в битву кальвинистов с католиками, — тихо сказал Мартину подошедший Бонифас. — Камнем в висок хорошего парнишку убили…

Маделона спрятала лицо за спину мужа:

— Мартин, милый, давай уедем в Фиртерпен поскорее!

Повозка поравнялась с ними. Рядом с телом несчастного мальчишки лежал мешочек, привязанный к его поясу. От тряски мешочек подскакивал, и в нём что-то мелодично позвякивало.

Мартин догадался, что звякало внутри…

«Царствия тебе Небесного, малыш. Я тебя всю жизнь буду помнить…»*

----------
* Гибель мальчика во время иконоборческого восстания в Амстердаме в 1566 г., когда дети устроили побоище между католиками и кальвинистами – это исторический факт.
----------


ГЛАВА VIII. НЕМНОГО ИСТОРИИ


Волна августовских погромов в церквях, оставшаяся в истории под деликатным названием «иконоборческое восстание», прокатилась летом 1566 года по всем Нидерландам. Банды беснующихся бунтарей, причём сравнительно немногочисленные, разгромили более пяти с половиной тысяч церквей и монастырей, почти нигде не встречая никакого сопротивления. Чиновники, напуганные ожиданием бунта воображаемых полчищ кальвинистов, предпочли отсидеться за закрытыми дверями своих домов. Погромы напугали даже дворян, подписавших «Компромисс», которые хотели лишь постращать лицемерного монарха опасностью всеобщего восстания, будучи далёкими от мысли это восстание начать. По крайней мере, начать именно тогда.

 Королевская наместница герцогиня Пармская* не обладала политическим умом и решительностью, поэтому фактическими правителями Нидерландов были доверенные лица короля, которых он назначал её советниками. В ответ на петицию нидерландских дворян, подписавших «Компромисс», Маргарита согласилась приостановить инквизицию впредь до решения короля. Вообразив, что в стране начинается кровавое побоище, подобное тому, что случилось незадолго до того во Франции между католиками и гугенотами**, она поспешила объявить, что, «подчиняясь принуждению», впредь до решения его величества короля Филиппа правительство не будет запрещать протестантских проповедей в тех местах, в которых они проводились доселе – то есть в полях, лесах, в частных домах и тавернах.

----------
*  Маргари'та Па'рмская (1522-1586) – герцогиня Пармская и статхаудер Испанских Нидерландов (1559-1567); внебрачная дочь Карла V, сводная сестра короля Испании Филиппа II.
** В Первой гугенотской войне (1562-1563) погибло более 7000 человек. Протестантам на первом этапе удалось поставить под контроль несколько крупных городов на севере и в центре страны, хотя в решающем сражении католики одержали победу.
----------

Представители высшей знати, приближённые к правительнице, – члены государственного совета принц Оранский, графы Горн* и Эгмонт – немедленно направились в провинции устанавливать религиозную терпимость между католиками и кальвинистами. Для наведения порядка был издан плакат, объявлявший погромщиков церквей врагами Всевышнего и Церкви и разрешавший всякому их преследовать и убивать. Нескольких иконоборцев «за поругание святынь и грабёж» для назидания казнили на площадях, и уже через неделю они исчезли в Нидерландах повсеместно, либо поспешно покинув страну, либо резко присмирев и тихо растворившись среди мирного народа.

----------
* Фили'пп де Монморанси', граф ван Горн (ок. 1524-1568) – испанский военачальник (воспитывался при дворе императора Карла V) и нидерландский государственный деятель, статхаудер провинции Ге'лдерн, адмирал Фландрии, член государственного совета Нидерландов. В 1550 г. ему было доверено возглавить личную охрану будущего короля Филиппа II. Во время иконоборческого восстания старался занимать центристскую позицию. Был обвинён в измене и ереси и по приказу наместника короля герцога Альбы обезглавлен вместе с Ламора'лем Га'врским, графом ван Э'гмонт, которому приходился двоюродным племянником.
----------

Кальвинистские консистории, вообразившие, будто столь малой жертвой они достигли желанной веротерпимости, принялись тут же крестить, венчать, причащать по-своему, открывать свои школы, строить для своих проповедей деревянные церкви в городах. Причём, желая непременно избавить свои церкви от сходства с островерхими, словно стремящимися к небесам католическими храмами, придавали куполам своих церквей округлую форму, ничуть не беспокоясь, что так они более начинают походить на мусульманские мечети.

Высшая знать поначалу не находила ничего предосудительного в том, что католические и протестантские проповеди читались по соседству. Кальвинисты же, воодушевлённые воображаемой победой, призывали магистраты вводить свободу вероисповедания и при этом тут же бесцеремонно требовали запретить католические мессы и колокольный звон, якобы оскорбляющий их религиозные чувства. А на юге страны кальвинисты даже сумели захватить важные укреплённые города Ва'ленсейн* и До'рник**.

----------
*  Валансье'н (нидерл. Ва'ленсейн) – город на севере Франции, в XVI в. был столицей графства Ге'ннегау (фр. Эно') на юге страны в составе Нидерландов и одним из центров текстильной промышленности.
** Турне' (нидерл. До'рник) – город на юго-западе Бельгии, один из древнейших бельгийских городов. В XVI в. был в составе нидерландского графства Ге'ннегау; в городе процветало ткачество и торговля тканями.
----------

Негодованию герцогини не было предела. Она вовсе не обещала никакого религиозного равноправия и теперь обвиняла членов государственного совета в своеволии, в предательстве Бога и короля. С этого момента для Горна и Эгмонта началась дорога на эшафот, на который им будет суждено взойти через полтора года и на котором они будут обезглавлены королевским палачом, продолжая оставаться, по большому счёту, преданными слугами испанского короля.

Когда напряжение в народе, вызванное погромами в церквях, постепенно улеглось, для всех стало очевидным, что воинствующих кальвинистов на самом деле вовсе не так уж и много. И иллюзия их силы была вызвана не их многочисленностью, а их непомерной дерзостью. Католическое большинство, которое раньше со страхом ожидало, что местным протестантам придут на помощь отряды французских гугенотов и германских лютеран, начало приходить в себя и, окончательно опомнившись, стало объединяться против кальвинистов с их колоссальным стремлением распространить свою веру всюду, на всех и на каждого.

Знатные господа поняли, что их усилия объединить народ Нидерландов перед единым иноземным врагом бесплодны. Кальвинисты видели своими врагами не чужеземцев, а всех католиков – и чужеземных, и местных. И нидерландские католики стали отвечать им тем же. Распался «Компромисс дворян», от которого откололись дворяне-католики. Всем стало совершенно ясно, что свобода вероисповедания и веротерпимость, вопреки их надеждам, к внутреннему миру не приведут и привести не могут, поскольку кальвинисты, требуя свободы для себя, были намерены тут же обратить эту свободу в религиозный диктат над иноверцами.

В условиях, когда между религиями стало невозможно никакое примирение, от каждого нидерландца требовалось сделать открытый выбор: либо остаться католиком, либо перекреститься в кальвинисты.

Граф Эгмонт, жаждавший религиозной терпимости и готовый вступаться как за католиков, так и за протестантов, лишь вызывал раздражение и у тех, и у других. Будучи католиком, он посещал католическую мессу, но демонстративно не снимал в храме шляпу, рассчитывая подобным поведением заслужить благосклонность протестантов. А в результате и католики злобно косились на него, и протестанты. Первые – за то, что он не обнажает головы, а вторые – за то, что он вообще ходит в католическую церковь. Всего за пару месяцев поседевший и постаревший, стремительно растерявший популярность в народе, он засыпа'л, лишь положив рядом с постелью шпагу и заряженные пистолеты.

Лишь принц Вильгельм Оранский, в то время ещё католик, но женатый на лютеранке, благодаря уму и дипломатическому таланту смог поддерживать в Антверпене некоторый религиозный мир, став авторитетом и для католиков, и для лютеран, и даже для кальвинистов из-за большой популярности в народе, такой значительной, что даже сама наместница Маргарита робела перед ним, бывшим любимцем её отца, короля Карла V.

Более того, кальвинистский синод Антверпена обратился к принцу с просьбой возглавить антиправительственное войско, на которое кальвинисты были готовы выделить довольно значительную сумму, правда, с условием, что он перекрестится в кальвинисты. Однако Оранский, понимая, что без помощи извне – Франции или Германии – восстание обречено на неудачу, давать согласие и менять вероисповедание не спешил. Кальвинисты возлагали надежды и на «Великого Гёза» Бредероде, который, готовясь к неминуемой войне, методично укреплял свой город-крепость Вианен.

Тем временем наместница принялась действовать более решительно. Был издан указ, требовавший покинуть Нидерланды всем иностранным проповедникам. Маргарита напомнила, что она, допустив протестантские проповеди, даже не мыслила о том, чтобы позволить свободное отправление какой-либо новой религии, «помимо старой, единственно угодной Богу и королю». Католикам всей страны была обещана вооружённая поддержка. С этой целью правительство приняло решение разместить гарнизоны во всех значимых городах, для чего в Германии было завербовано несколько полков наёмников.

Проповедников, не покинувших страну, преследовали. Граф Эгмонт, решивший реабилитировать себя в глазах короля и правительницы, даже велел казнить одного из них для острастки.

Правительственные войска постепенно прибывали в города, магистраты энергично наводили порядок, и протестантские богослужения прекращались. Но кальвинистские Валенсейн и Дорник солдат не впустили, закрыв перед ними городские ворота. Более того, консистории приказали городским ополчениям готовиться к обороне и укрепить городские стены.

Графы Горн и Эгмонт были посланы правительством, чтобы восстановить мир, однако Горн не видел иного способа это сделать, нежели объявить свободу вероисповедания, и разрешил кальвинистам строительство собственных церквей, ещё больше восстановив против себя и короля, и большинство народа, на тот момент пока ещё католическое.

Маргарита очень не хотела остаться в истории как инициатор кровопролития. Одно дело – казнить нескольких еретиков, но совсем другое – силой оружия приводить в повиновение взбунтовавшийся город. Дважды по её поручению статхаудер графства Геннегау проводил переговоры с магистратом Валенсейна, чтобы город разоружил городское ополчение и впустил гарнизон, но консистория, искренне считая, что сам Христос благоволит им, категорически отказалась это сделать. Правительственные войска осадили Валенсейн, и в городе начался голод.

Бредероде из Вианена писал осаждённым горожанам, призывая держаться и обещая помощь принца Вильгельма, Эгмонта и Горна. Одновременно он взывал к наместнице не допустить, чтобы «проливалась кровь несчастного народа». Но с каждым днём это всё меньше и меньше зависело от её воли и её желания.

Кальвинисты, навербовав наёмников и собрав кальвинистское ополчение, дважды пытались деблокировать Валенсейн, но дважды были разбиты наголову правительственными войсками.

Третье сражение произошло около Антверпена, на виду у горожан, которые, забравшись на городские стены, с волнением наблюдали за боем. Возбуждённые антверпенские кальвинисты попытались броситься на помощь своим единоверцам, но принц Оранский, вокруг которого сплотилась местная лютеранская община, приказал запереть городские ворота.

Во многих грехах и прегрешениях его будут потом обвинять и враги, и недовольные сторонники, и историки. Были и такие, кто обвинял его в трусости и в малодушии. И напрасно. Он хладнокровно принял то своё решение под угрозой расправы, под прицелом аркебуз*, направленных кальвинистами ему в грудь. Он понимал, что толпа неорганизованных, кое-как вооружённых горожан ничем не поможет гибнущему кальвинистскому ополчению, против которого сражается обученное войско, и кровь антверпенцев прольётся напрасно. Он не хотел принимать сторону кальвинистов, чтобы не отвратить от себя немецких лютеран, на помощь которых очень рассчитывал в предстоящей войне с испанцами. И наконец, он понимал, что бунт кальвинистов исключительно за собственные права не имеет к всенародному восстанию, которого он жаждал, никакого отношения, и что народ Нидерландов ещё не готов сражаться за свою свободу, потому что такая борьба предполагает единство.

----------
* Аркебу'за – гладкоствольное фитильное дульнозарядное ружьё XV-XVII вв.
----------

Один из городов, объявивших о неповиновении – Дорник – был взят правительственными войсками без боя, но жители другого – Валенсейна – продолжали сопротивляться, терпя лишения.

То, чего опасалась наместница, всё же произошло: боевые столкновения начались и большая кровь всё-таки пролилась. Но это было только началом.

Безвольная герцогиня, даже окружённая верными королю советниками, в качестве статхаудера Нидерландов перестала устраивать Филиппа. И в самом конце декабря король приказал одному из своих советников – надменному герцогу Альбе* – собрать войска для приведения Нидерландов к повиновению и ввести эти войска во все провинции Нидерландов якобы во имя торжества католической веры, а на самом деле – ради сбора дополнительных налогов в скудеющую испанскую казну.

----------
* Ферна'ндо А'льварес де Толе'до-и-Пиме'нтель, 3-й ге'рцог А'льба-де-То'рмес (1507-1582) – испанский государственный деятель и военачальник, участвовал во всех походах императора Карла V; советник короля Филиппа II, статхаудер Нидерландов (1567-1973). Был самоуверен, упрям, амбициозен, что, вместе с готовностью добиваться цели любой ценой, отмечал даже император Карл V в завещании, адресованном сыну Филиппу. В конце 1566 г. был назначен командующим испанской армией, направленной в Нидерланды для наведения порядка после иконоборческого восстания августа 1566 г.
----------

Известие о готовящемся вторжении испанских войск деморализовало многих нидерландцев. По всем дорогам с юга на север толпами двинулись те, кто боялся нового всплеска инквизиции. В некоторых городах и общинах мигрировало до трети населения. Люди разного уровня достатка и из разных социальных групп целыми семьями бежали за границу – в Германию и Англию – только бы быть подальше от иноземных захватчиков и соотечественников в магистратах, верных королю, которые пришли в себя после мятежей и жаждали реванша.

Первая терция* испанцев войдёт в Брюссель в начале августа. А пока была середина марта, и в города продолжали прибывать наёмники, завербованные правительством герцогини Пармской.

----------
* Те'рция (от лат. tertia – одна треть) – здесь: военно-тактическая единица испанской армии в XVI-XVII вв. численностью до 3000 человек, костяк которой состоял из коренных испанцев. Комплектовалась исключительно добровольцами, хорошо обученными и тренированными профессиональными военными, с отличной дисциплиной и строевой подготовкой, в противовес армиям других государств, укомплектованных преимущественно наёмниками. До середины XVII в. считалась непобедимой.
----------

Достиг городских стен и отряд, посланный в Амстердам.

ГЛАВА IX. ВЕРА, НЕВЕРИЕ И ЛЮБОВЬ

Стоял на редкость холодный для середины марта день. Дул порывистый ветер. Небо, затянутое облаками, сыпало на землю редкую мелкую снежную крупу.

Мартин стоял у окна в конторе и смотрел на улицу. Позади него мрачно молчал Ламберт, глядя в окно через его плечо. По улице шли колонной правительственные войска – человек триста. Замёрзшие солдаты ёжились от холода. Они торопились добраться до ротных зданий городского ополчения и до превращённых в казармы домов, ранее принадлежавших сбежавшим из страны кальвинистам.

Топот правительственных войск на улице казался нескончаемым.

— Вот и прибыл гарнизон для наведения порядка, — произнёс Ламберт. — Ради торжества «старой религии, угодной Богу и королю». Кажется, так выразилась наместница? Должен сказать, что, каким бы убеждённым католиком я ни был, такие средства для торжества католической церкви меня совсем не радуют.

— Германские наёмники… — сказал Мартин, всматриваясь в хмурые лица солдат. — А чему радоваться? Кормить их придётся городу. И нам с тобой тоже. Это не городское ополчение, которое оплачивало издержки из своего кармана*. Впрочем, о чём это я? О деньгах? — Мартин усмехнулся. — Амстердам открыл ворота вооружённым чужакам. Такое чувство, что нас завоевали, даже не позволив защищаться.

----------
* Ги'льдия стрелков (нидерл. schutterij) – городское ополчение, появившееся в Нидерландах в средние века, для охраны города от нападения разбойников или вражеских армий, а также для поддержания внутреннего порядка. Состояло из горожан с достатком – ремесленников и лавочников, – которые служили в ополчении добровольно и должны были не только за свой счёт приобретать для себя оружие и экипировку, но и нести расходы на другие нужды ополчения, в частности, на еду, питьё и поддержку нуждающихся и больных членов.
----------

— А кто бы защищал? Ополченцы? Они заранее перебрались в Эмден*. Их капитан Пау, после того как разбогател на спекуляциях зерном во время прошлогоднего голода, теперь ещё меньше расположен погибать за страну, за город, даже за свою новую веру. Если бы не их жалкий вид, — Ламберт кивнул на колонну замёрзших наёмников, — они бы вызывали к себе ненависть.

----------
* Э'мден – город-порт в Восточной Фризии, в XVI в. – фактически свободный город в составе Великой Римской Империи, в настоящее время – город в земле Нижняя Саксония, ФРГ. Во второй половине XVI в. сыграл важную роль в нидерландском восстании, став убежищем для кальвинистов, бежавших от преследований за веру.
----------

— Отогреются, напьются пивом – будут выглядеть по-другому. Одно хорошо: наша нынешняя наместница вовсе не жестока. Так что можно не ждать немедленных судов и казней. Но скоро пожалует его светлость герцог Альба, который будет отдавать другие приказы совсем другим голосом и совсем другим тоном. Ходили слухи, что король поручил ему собрать против нас огромную армию.

— Да. Семьдесят тысяч солдат. Только в Испанской казне нет столько денег.

— Вот они и пойдут сюда за деньгами… Но на десять тысяч ведь хватило!

— Вообще-то хватило на двадцать. Но отборных войск, готовых идти в такой долгий поход, в Испании и Ломбардии* наберётся не больше чем на три терции.

----------
* Ломба'рдия – область на севере Италии, столицей которой является город Милан. Миланское герцогство во второй половине XVI в. находилось в составе испанских владений в Италии.
----------

— Ты говоришь: «не больше чем на три терции»… Целых три терции отборных солдат! Что противопоставим этим терциям мы? Что мы можем противопоставить? Кто выступит во главе? Кого за собой поведёт? Нет у нас вождя, который смог бы повести за собой.

Топот на улице продолжался.

— А ведь ещё Томас это предсказывал, — задумчиво сказал Ламберт, продолжая смотреть в окно.

— Что именно?

— Что король рано или поздно отправит сюда войска. Он ошибся только в сроках: полагал, что это произойдёт раньше лет на пять. Если все его предвидения должны осуществиться, то следует ждать, что Филипп, связав нам руки своими войсками, скоро начнёт выжимать из нас деньги, как масло из конопли. И страну ждёт разорение… Знаете, Мартин, когда был жив Томас, я думал, что нам, предпринимателям, и особенно – купцам, ближе кальвинизм. Кальвинисты говорят: обогащайтесь, как можете. Церковь же твердит об умеренности. Кальвинисты говорят: ваше богатство – это Божье благословение. А церковь грозит карами за сребролюбие. Должен сказать, что и вас, и Томаса я в те времена видел кальвинистами.

— Томас – кальвинист? — усмехнулся Мартин. — Ходить на собрания, чтобы петь гимны? Нет, это был бы не Томас. Знаешь, почему они поют? Потому что ничто так не сближает разных по духу людей, как пение хором. Может быть, отчасти именно поэтому кальвинисты так сплочены. Не идея их всех объединяет. Идея – это только для умных. А дуракам достаточно спеть хором. А потом дураки, сбиваясь в стаю, превращаются в воинство, которое помогает проповедникам расправляться с умными. Как бы хотелось заглянуть в будущее, чтобы убедиться, что глупость дураков не торжествует в будущем так же, как торжествует сегодня, а ум умных уже не труслив, не понукаем, и нет ему более нужды изворачиваться, чтобы не быть битым дураками, как ныне!

— Мне просто казалось, что рано или поздно вы оба отвернётесь от церкви. Вы оба довольно часто разговаривали о пороках, укоренившихся в ней. О том, что нужно гнать девок из монастырей и келий духовенства, умерить алчность монахов. Что мессы нужно вести на нидерландском языке, а не на латыни, чтобы слова священников были понятны любому прихожанину, а не только людям образованным. Наконец, и о продаже индульгенций. Она ведь продолжается до сих пор, а ведь Лютер* справедливо обрушился на торговлю отпущениями грехов ещё полвека назад. Не упустила ли наша католическая церковь время, чтобы действительно измениться? И не рухнет ли она, расшатанная протестантами по всей Европе?

----------
* Ма'ртин Лю'тер (1483-1546) – немецкий христианский богослов, инициатор протестантизма. Был католическим монахом, но со временем пересмотрел свои взгляды и в 1517 г. в ответ на буллу папы Льва X о продаже индульгенций с целью сбора средств на строительство собора Святого Петра в Риме опубликовал в Виттенберге свои 95 тезисов с критикой роли католической церкви в спасении души, ставшими основой для движения Реформации в Европе.
----------

— Это палку, воткнутую в песок, не то что расшатать – выдернуть можно. А попробуй расшатать дерево, которое укоренилось в твёрдый грунт. Засохшие ветви дереву не мешают, а при хорошем ветре отламываются сами.

— Гнилой ствол падает сам, Мартин.

— Что ж, судьба церкви, как и судьба всех нас – в руках Господних. Но я думаю: пока есть в церкви люди достойные – церкви быть! А грешники в рясах будут сами отвечать за свои дела. Мне же предстоит отвечать за свои. И я от церкви не отвернусь. Даже несмотря на то, что порицаю её ошибки. Указывать на недостатки, Ламберт, это не значит предавать, даже если так считают инквизиторы. Как раз закрывать глаза на прегрешения – это значит потворствовать греху. А ведь каждому из нас придётся отвечать перед Богом не только за свои поступки, но и за наше отношение к поступкам других. Смена веры – это побег, это слабость. Это стремление сбежать из своего ветхого дома, доставшегося от предков, а не ремонтировать его своевременно, чтобы он стоял века. Уверен, что те, кто легко сменил веру сейчас, будут готовы сменить её ещё не раз – на веры менее строгие, пока не выберут такую, которая закроет глаза на все смертные грехи. Боюсь, что именно их потомки вовсе откажутся от Христа и воспоют гимны сатане. И вот тогда Христово воинство протрубит его Второе пришествие*. И будет конец миру, и настанет время Страшному Суду…

----------
* Второе пришествие Христа – событие, ожидаемое во всех христианских конфессиях, после которого последует Страшный Суд с целью выявления праведников и грешников, награждения первых и наказания вторых.
----------

— Неужели люди будут становиться всё хуже и хуже? — задумчиво произнёс Ламберт.

— Плохие останутся плохими. Хорошие останутся хорошими. Главное, чтобы хороших со временем становилось больше, чем плохих… Я не рассказывал тебе. Однажды я сбежал из дома, считая, что у меня скверный отец. Когда меня вернули домой, слуга сказал мне, что я даже не догадываюсь, какими скверными могут быть отцы. Прошло совсем немного времени, и я переменил мнение об отце… Минуло уже больше двадцати лет, и я не перестаю думать: какое счастье, что тот мой побег не удался! Кто знает, сбежал бы – очень может быть, и кальвинистом бы стал, и веру бы сменил. А сейчас… Сейчас думаю: вот спросил бы меня Господь на Страшном суде: «Почему сменил веру?» Что бы я ответил? Потому что проповедник разрешил богатеть?

— И всё-таки вы упрощаете, Мартин. Кальвинисты говорят: используй для успеха божественную благодать – дарованный Богом талант…

— …Мерило которому – заработанные деньги, — перебил Мартин Ламберта. — А я вспоминаю художника, на картины которого я в детстве смотрел часами. Бог даровал ему великий талант, и он воплотил его в картины, так и не став богатым. Он не стал бы богатым, даже перекрестившись в кальвиниста. Зато я видел, как становятся кальвинистами богатые перекупщики картин, единственный талант которых – это умение дать медяк за работу, достойную мешка золота.

По улице прошли последние шеренги отряда, и топот за окном затих. Мартин отошёл от окна и присел к столу:

— Ты сказал: церковь грозит карами за сребролюбие. Церковь не столько грозит, сколько предостерегает от богатого самодовольства, от опасности впасть в служение маммоне*. Помнишь слова апостола: «Radix enim omnium malorum est cupiditas»**? Важно то, для чего человеку нужно богатство. Ведь как повернули кальвинисты? Богатство для них – это подтверждение того, что человека избрал Господь для будущего спасения. Так? Так! Выходит, что банкротство – это для них свидетельство того, что Бог от них отвернулся. Так? Так! Стало быть, те, кто разбогател на этом свете и возрадовался своему будущему спасению, любой ценой будут стараться не допустить собственного разорения. Любой ценой! В том числе ценой ограблений и убийств. «Всё просто, – учат кальвинистские проповедники, –есть избранные, а есть отвергнутые Богом. Поэтому добрые дела не могут улучшить участь отвергнутых». Но, получается, и дурные поступки не отягощают судьбу избранных. Так утверждают они. Выходит, кальвинисты, критикуя католическую церковь за продажу индульгенций, сами привлекают к себе последователей, как раз и предлагая им индульгенцию, коллективную индульгенцию, коллективное прощение грехов. Тоже без раскаяния и покаяния!

----------
*  Маммо'на, мамо'на – слово, использованное в Новом Завете, означавшее идола, демона стяжательства, жадной погони за богатством.
** Корень всех зол есть сребролюбие (лат.; Новый Завет, 1-е послание Павла Тимофею, гл. 6, ст. 10).
----------

— Да, пожалуй, верно! — Ламберт тоже присел к столу. — Та же индульгенция!

— Только бесплатная! Все они, веря в своё безусловное спасение, нисколько не умнее тех глупых католиков, которые купили у монахов индульгенции с отпущением смертных грехов на тысячу лет вперёд. Тебе по пути с такими людьми? Мне – нет! Они, видите ли, считают себя избранниками Божьими. А я, хоть и богат, не желаю быть избран вот так!.. Знаешь, что кальвинисты сделали, когда пришли в Валенсейн? Нет? Они предложили рабочим бросить работу и прийти к ним послушать их «Слово Божье». Ещё никто нигде и никогда не предлагал рабочим сменить тяжкий труд на душеспасительный разговор, и рабочие пришли к ним на проповедь едва ли не все. Кальвинисты ликовали. Возомнили, что и правда их вера единственно правильная, раз столько людей разом загорелись желанием послушать «истину» из их уст.

— А что же магистрат?

— Чиновники остались католиками, но они испугались толпы и выступить против кальвинистов не посмели. А те настолько осмелели, что выгнали из города его сеньора, графа Прево' и всех священников. Дурачьё! Если бы в то же самое время в Валенсейн явились ещё и анабаптисты и тоже позвали бы рабочих побездельничать на проповеди, только, в отличие от кальвинистов, добавили бы к «Слову Божьему» ещё и десяток бочек пива, то к кальвинистам на проповедь уж точно никто бы не пришёл. Все бы стали анабаптистами!

Ламберт невесело рассмеялся.

— Это ещё не самое смешное, — усмехнулся Мартин. — Рабочие продолжали слушать проповеди, проповедники сменяли друг друга. И вот представь: все рабочие сидят и только слушают, слушают, слушают, и при этом никто не работает. А в брюхе бурчит. Брюхо пищи требует. И стал «город бездельников» съедать свои запасы и стремительно беднеть. Потому как продавать другим городам стало нечего. А кальвинистам плевать! Они были уверены, что раз все люди так жаждут слушать их проповеди, то совсем скоро наступит Царство Божье на Земле. И – представляешь? – когда в город прибыл казначей всех нидерландских кальвинистов, чтобы собрать деньги на всеобщее восстание, они не дали ему ни гроша! Чуть взашей не вытолкали! Были уверены, что они-то уже одержали окончательную победу и сам Христос благоволит им. Интересно, что они думают сейчас, после стольких месяцев осады и голода.

— Это уже не смешно. Несчастные люди едят крыс.

— Не смешно, — согласился Мартин. — Едят крыс те, кто поверил лжецам, бросил работу и стал ждать Божьего Царства.

— Они не виноваты, Мартин. Простые люди доверчивы, а кальвинисты умеют казаться убедительными.

— Я простых людей и не виню. Я виню проповедников, одурачивших народ. И снова: тебе по пути с такими людьми? Мне – нет. Хотя, в какой-то степени, эти проповедники – такие же простые люди, только одураченные уже самим Кальвином. Чтобы понять ценность или лживость идеи, важно узнать, каким был человек, который эту идею породил. Если человек завистлив, злобен, спесив и мстителен, то способен ли он вообще создать что-либо на благо людей? Один из главных постулатов Кальвина состоит в том, что Библию можно толковать только на основе самой Библии, на основе других её мест. Но при этом он не постыдился, противореча самому себе, написать «Наставление», толстую книгу, истолковывающую библейские истины так, как ему казалось правильным. И теперь для убеждённых кальвинистов Библия и книга Кальвина, толкующая Библию, – неразделимы. Неудивительно, что Кальвин пренебрёг теми местами из Священного Писания, которые ему не подходят и не согласуются с его идеями. Он отбросил их! Он не упоминает их в своей книге совсем! Привёл лишь те, которые его идеям не противоречат. Сервет*, гонимый инквизицией, справедливо посмеялся над этим «трудом». И затаивший смертельную злобу Кальвин сделал всё от него зависящее, чтобы убить своего обидчика. Несмотря на свою ненависть к католицизму, он подло выслал письма Сервета инквизиторам во Францию, чтобы Сервета осудили и казнили там. А когда Сервет, счастливо избежав гибели во Франции, приехал, наивный, к нему в Женеву, Кальвин схватил его в собственной церкви, отдал под суд и лично зачитал обвинение в ереси. Смотрел ли он на то, как Сервет корчился на костре, – я не знаю. Но то, что именно Кальвин, который сам был еретиком и, попадись он в руки инквизиторов, неминуемо превратился бы в головёшку, именно Кальвин был и останется в памяти людей убийцей Сервета. Я слышал, что Сервет был хорошим лекарем. Всё, что я слышал о Кальвине, свидетельствует: в нём не было любви к людям. Он был хитёр, завистлив, спесив, злобен и мстителен. Спрошу опять: тебе по пути с такими людьми? Мне – нет! Вот почему я остаюсь католиком, Ламберт. За одно только можно благодарить кальвинистов. За то, что у людей появилась смелость говорить вслух что думаешь. По крайней мере, до времени.

----------
* Миге'ль Серве'то-и-Коне'са (Серве'т; 1511-1553) – испанский мыслитель, врач, теолог и естествоиспытатель. Был убеждён, что христианство толкуется ложно как католиками, так и протестантами. Вёл переписку с протестантом Кальвином, который позднее передал его письма в католическую Лионскую инквизицию в качестве свидетельств антикатолической ереси Сервета, и суд, основываясь на этих письмах, приговорил Сервета к казни через сожжение. Сервету удалось бежать из тюрьмы, и он оказался в Швейцарии. В Женеве в церкви Кальвина он был узнан, арестован и приговорён Городским советом Женевы к казни, как и ранее католиками, через сожжение (обвинение в ереси зачитывал сам Кальвин). Умер мучительной смертью, поскольку сжигали его на медленном огне. Историками считается первой жертвой протестантского фанатизма.
----------

Они помолчали.

— Да. Наверняка, Томас не стал бы кальвинистом по тем же основаниям, что и вы, — сказал Ламберт.

Мартин задумался.

— Я что-то сказал лишнее? — спросил Ламберт, глядя ему в лицо.

— Вовсе нет. Томас не стал бы кальвинистом совсем по другой причине.

— По какой же?

— Видишь ли, я подозреваю, что Томас… просто не верил в Бога.

— Разве так может быть?.. — Ламберт даже испугался. — Я ведь всё помню! Он ходил в церковь, исповедовался, причащался. Пусть не постоянно, но регулярно. Нет, нет! Вы ошибаетесь! Такого не может быть! Я тогда был в младших помощниках, но часто с ним общался. Уверяю вас, вы ошибаетесь! Такого быть не может!

— Тебе это кажется невероятным? Думаю, может. Есть люди, которые ходят вместе с нами в церковь и участвуют там в обрядах, но совсем не настолько набожны, насколько хотят выглядеть. Они ходят туда потому, что ходят с нами. Или с семьёй, с друзьями, с общиной, к которой привязаны. Некоторые ходят, потому что так положено или потому что опасно не ходить, иначе можно прослыть еретиком.

— Вы думаете, что, оставаясь наедине с собой, Томас не читал молитв, не стоял перед распятием?

Мартин несколько мгновений раздумывал.

— Пусть это останется между нами, — лишь сказал он. — А насчёт веры… Как ты думаешь, верят ли в Бога испанские солдаты, которые в храме демонстрируют показное благочестие и прилюдно бичуют самих себя*, а выйдя из храма, идут в кабак и напиваются там с девками в обнимку? Верил ли в Бога человек, убивший моего учителя из-за кошелька с деньгами? Верил ли в Бога Кальвин, когда ему в голову пришла идея оклеветать Всевышнего, заявив, что Господь заранее предопределяет кого-то к вечным мукам в аду? Ведь, согласно бредовым мыслям Кальвина, Всевышний просто жестокий злодей для этих несчастных, раз он не даёт ни себе, ни людям никакой возможности что-либо изменить в их судьбе…

----------
* Самобичева'ние (флагелла'нтство) – форма экстремального умерщвления плоти, практиковавшаяся и практикуемая ныне наиболее ревностными верующими в некоторых христианских конфессиях, при которой верующий, каясь в совершённых грехах, прилюдно хлещет себя до крови кнутом. В католицизме самобичевание появилось в X-XI вв., стало массовым явлением в XIII в.
----------

— Но Томас ведь был совсем не таким! — воскликнул Ламберт.

— Не таким. Потому что в его душе была любовь. Любовь к женщине. А через эту любовь он любил людей. Поэтому всегда и весел был, и приветлив. А может быть, наоборот, он любил людей, и потому так любил единственную женщину. Но он не был набожен. Верил ли он в Бога – не уверен, но безбожником он не был, и Божья благодать на нём была, это скажет любой, кто его знал. Даже враги. Любовь – это то, что ведёт любого человека к Богу. Даже если этот человек не задумывается о Боге, ничего не знает о нём, если ему никто о Боге не рассказал. Ведь рождаются на свет глухие люди. И если их не научили читать, то они ничего никогда не услышат и не прочитают о Боге. И им приходится жить без веры. Но любовь в их душах вполне может быть, они могут быть и добрыми, и щедрыми. Со стороны посмотреть: набожны и богобоязненны. Нет. Они такие не потому, что им рассказали: «Нужно любить ближнего своего». Они родились такими!

— Родились или стали такими?

— Думаю, родились. Ведь тот же Томас рассказывал о своей жизни много такого, что, скорее, должно было сделать его злым и жестоким. А он не был ни злым, ни жестоким. А верил ли?.. Я часто думал, что такое вера? И всякая ли вера – это вера. И всегда ли лучше вера, чем… неверие? Вот, например, человек, который пылко молится Христу, а потом с бесноватостью и умоисступлением делает всё противно его заветам. Инквизитор, пытающий и сжигающий еретиков. Блудодействующий и пьянствующий монах. Ведь он молится Богу, потому что боится гнева Божьего больше, чем любит его. Он и сатану больше боится, чем любит Бога. И вспоминает он о Боге, гневе Божьем, только когда наступает время для молитвы. Вот и выходит, что он больше верит во зло сатаны, чем в благодать Господню… А человек, который по зову собственной души живёт по заповедям Христовым, живёт так, словно помнит о Боге всегда, даже не задумываясь о том, что он… есть. Ему сатаны бояться незачем. И о благодати Господней особо задумываться, может быть, и некогда. И на коленях стоять перед распятием тоже нет времени. Так кто же из этих двух ближе к Богу? Первый, который верит, боится и молится Богу, выпрашивая у него прощение. Или второй, который… не задумывается о Боге и не читает ему молитв вообще?

— Томас был таким?

— Нет, я сейчас не о Томасе. Я вообще.

— У меня такое ощущение, что вы очень много думали об этом. Признаться, для меня ответ на этот вопрос не так прост.

— Для меня тоже. А думаю я о многом, пока прогуливаю своего коня.

— И что вы ответили себе на этот свой вопрос?

— Человек, который лишь боится Бога, но не любит его, не любит и людей – ни сторонников, ни, тем более, противников. Он боится людей. Всех. Противников – потому что они угрожают ему. Сторонников – потому, что они тоже не любят его и всегда готовы стать противниками ему, как и он – им, и они все стараются в этом опередить друг друга. Он и себя не любит. Потому что понимает – хорошо понимает! – какая он дрянь, раз боится Бога… Нет Бога в той душе, в которой нет любви! Бог там, где любовь, даже если нет набожности. Уж так было Господу угодно, раз он не дал Томасу крепкой веры, но одарил крепкой любовью. Ты говорил о талантах, как о божественной благодати, ниспосылаемой людям. Может быть, любовь – это тоже талант?

— Может быть.

— Я… Знаешь, я задумался вот о чём: всякий ли талант от Бога? В Фиртерпене жил шут, любимец горожан. Он был удивительно ловким. И мы искренно верили, что это дар самого Господа. Но однажды стражники поймали этого шута, когда он пытался забраться по стене дома в открытое окно, чтобы ограбить жильцов, и шут, извернувшись, в ярости пытался убить стражника ножом. И уже через много лет, здесь, в Амстердаме – ты помнишь, наверное? – снова хотел ограбить дом, сорвался и разбился о мостовую. Так Богом ли был дан ему его дар? Или дьяволом?

— Богом! — горячо воскликнул Ламберт. — Конечно, Богом! Сатана ничего не может создавать. Но шут продал душу дьяволу, и сатана воспользовался его талантом.

Мартин снова задумался.

— Но если Бог не каждому даёт талант любви, то почему? Неужели Господь и правда отделяет неких избранных? Неужели кальвинисты отчасти правы? Не может этого быть!

— Конечно, не может!

— Впрочем, если и есть избранные, то, на мой взгляд, это те, кому дана любовь. Однако почему остальных Бог обделяет? Почему не даёт любовь всем? В чём тут замысел Всевышнего? Не понимаю…

— Наверняка Господь даёт талант только тому, кто способен этот талант выдержать.

Мартин посмотрел на Ламберта сияющими глазами:

— Погоди! — воскликнул Мартин. — Погоди! Ты меня надоумил на одну мысль. Кто-то рождается длинноногим и бегает быстрее, кто-то рождается умным, кто-то рождается добрым. Как Господь определяет, кому какой талант давать? Получается, что Всевышний берёт на себя ответственность за то, что одному дал один талант, а кому-то другой талант, кому-то дал много талантов, а другому ничего не дал. Или за то, что одному дал яркий талант, а другому дал талант, до которого ещё докопаться нужно. А ведь это несправедливо!

Мартин снова замолчал. Ламберт затих на своём стуле, глядя на его глаза, которые словно искали что-то в пространстве, но одновременно ничего не видели.

— А может быть, — оживился Мартин, — может быть, Господь предоставляет выбор человеческой душе, для которой на Земле уже назначено тело в утробе матери? Ставит душу у ворот рая, чтобы отпустить на Землю и даёт возможность выбрать какой угодно талант. В том числе и талант любви. Может, быть так?

— Уж не знаю, — развёл руками Ламберт.

— Надо об этом подумать.

Мартин встал и снова подошёл к окну.

— А у нас ведь служил человек, который наверняка перекрестился в кальвиниста, — сказал он. — Догадываешься, о ком я?

— О Хюберте Гротеприме? — улыбнулся Ламберт.

— Верно! Угадал.

— А что тут угадывать? Вот кому Господь талантов надавал. Это бесспорно. А любви, сказать правду, если дал, то совсем немного. Гротеприм во всём выгоду искал. Хитрец был искусный. Томас столько раз его ругал. Даже выгнать грозился. Но не выгнал.

«Хитрец. Но он Томаса-то не обманывал, потому Томас его и не выгнал», — хотел было сказать Мартин, но вовремя осёкся и даже испугался, что мог это произнести: напомнить Ламберту о его единственном обмане – попытке украсть деньги на зеркало – было бы и жестоко, и глупо.

— Хюберт был очень полезен для дела, — сказал Мартин, — и Томас это понимал. Только польза эта – ты прав! – была какая-то… какая-то порочная. Мы с Томасом пользовались ей, предпочитая не видеть и не слышать, как он действует. Главным для нас был результат. Мы ведь знали его способы заморочить голову людям. Может быть, не все способы. И даже, скорее всего, далеко не все. Но если бы мы когда-нибудь увидели, с каким лицом он хитрит и обманывает наших клиентов, я не уверен, что мы оба – и Томас, и я – смогли бы продолжать пользоваться его «талантами». Не по-божески это, не по-доброму. Даже если в среде купцов и промышленников это обычная практика: подсунуть товар ниже обговорённого качества или распустить слухи, ничего не имеющие с действительностью, чтобы поднять или, наоборот, снизить цены на рынках, – я никогда так делать не буду, потому что дорожу своим именем и ценю своё слово. А если и суждено наступить временам, когда честному человеку уже не будет места в коммерции, то, надеюсь, я к тому времени уже успею перейти в мир иной.

— Мартин, но ведь получается, что вы с Томасом… — начал было Ламберт, но смутился и не стал продолжать.

— Чего не договорил?

— Да нет, ничего.

— Мне кажется, ты хотел сказать, что мы с Томасом виновны в том, что с ним стало. Да? Что мы лишь делали вид, что недовольны Хюбертом. А сами радовались выгодным сделкам, его умению уболтать клиентов, окрутить им головы. Да? Способствовали его грехопадению?

— Да, именно это я и хотел сказать.

— Друг мой, ты прав, — сказал Мартин. — Я сам задумывался об этом. Но ты прав только лишь отчасти. Видишь ли, Хюберт находил удовольствие в том, чтобы дурачить людей. Он наслаждался обманом. Удачный обман он считал успехом…

— Я помню, он рассказывал о своём нелёгком детстве и перенесённых невзгодах. Его учили жизни жестокие люди.

— Разве может жестокость учителей к ученикам оправдывать презрительное отношение их учеников к остальным людям? Я бы понял плохое отношение человека к тому или к тем, от кого он натерпелся в детстве. Но не ко всем же людям!

— Но у него и не было дурного отношения ко всем! Вас с Томасом, например, он очень уважал.

— Уважал? Или всё же… боялся?

Ламберт неопределённо промычал. Мартин медленно прошёлся по форхёйсу.

— Пока он работал у нас, — сказал он, — мы давали ему возможность ощущать радость успеха, никого не обманывая. Кроме того, пока он работал на нас, он хитрил в меру – если вообще для хитрости позволительна какая-либо мера – потому что попытка большого обмана грозила ему тяжёлыми последствиями. И он отдавал себе отчёт, какие это могут быть последствия. И даже если бы он, обманув или опозорив нас, попробовал бы сбежать, мы не пожалели бы ни сил, ни денег для его розыска по всей Европе и показательного суда над ним, чтобы его участь стала уроком для других. И ни я, ни Томас не пожалели бы его…Так что, Ламберт, у нас его душа грешила меньше, чем могла бы грешить без нас. Вот так!

Он положил руку сидящему Ламберту на плечо.

— О чём можно скорбеть, так это о том, что его душа уже издавна была отравлена жаждой успеха. Он словно участвовал в непрерывных бегах и всякий раз желал прибежать обязательно первым. Но он не хотел достигать этого только силой своих ног и выносливостью. Он норовил сбить соперника с пути и направить его по другой, более сложной и длинной дороге. И при этом убеждённо считал свою победу вполне заслуженной. И знаешь, почему?

Ламберт промолчал, ожидающе глядя на Мартина.

— А потому, — продолжил Мартин, — что он считал себя лучше и умнее всех других. Так что он в своих глазах был человеком, а остальные – только подобием людей, которых и обмануть не стыдно.

Ламберт покачал головой:

— Вы нарисовали какой-то страшный образ. Да, он был хитёр и пользовался своей хитростью довольно искусно. Но всё же, по-моему, он не был уж настолько безнадёжно подвержен гордыне.

— Хлеб в печи подрумянивается постепенно. И плесневеет хлеб тоже не сразу. Боюсь, со временем он вполне мог измениться к худшему. И не исключено, что теперь он уже готов поставить сопернику ножку, столкнуть с дороги, сыпануть ему в глаза песок, кинуть в затылок булыжником, если тот посмел его обогнать.

— Вы считаете, что его грехопадение обязательно продолжится? А как же… А как же я? По-вашему, я тоже, наверное, должен был пропасть в грехе после того, как… после того, как обманул вас.

Ламберт смотрел Мартину прямо в глаза.

Мартину крепко сжал плечо Ламберту. Тот хотел было подняться, но Мартин его удержал:

— Мы с тобой засиделись. Нас уже давно дома ждут.

— Разговор уж очень интересный. Когда ещё мы можем поговорить о вещах, не связанных с делом?

Мартин сел за стол напротив него.

— Сын письмо прислал, — сказал он с улыбкой. — Тебе твой пишет?

Ламберт перевёл дух:

— Редко, негодник. Только когда деньги нужны.

— И что пишет?

— Вашего Тима хвалит, — усмехнулся Ламберт. — Пишет, что им всем спать очень хочется. Не высыпаются. Много читают. Много пишут. Врёт, что даже на танцы времени нет. А может, и не врёт. Жалуется, что профессора наяву одолели, так ещё и во снах снятся. Во снах в диспутах участвует!.. Дерутся на дуэлях, между прочим! Пока невредимы, негодники. Но то, что учатся владеть шпагой – это хорошо… А Тим что написал?

— Тим? Тоже об учёбе пишет. О танцах и дуэлях вот не написал. Волнуется за нас, как мы тут. В Кёльн всё прибывают и прибывают беженцы из Брабанта* и Фландрии, те, кто стремится поскорее убраться до прихода испанцев. В некоторых домах живут по две-три семьи беженцев. Ещё пишет, что в Кёльне тайно появились люди герцога Альбы. Доверенные лица, инженеры и картографы. Обследуют мосты и дороги. Изучают, крепки ли существующие мосты, а дороги – достаточно ли широки, чтобы по ним могли двигаться войска.

----------
* Браба'нт – в XVI в. герцогство в центре Нидерландов; ныне историческая область разделена между Нидерландами и Бельгией.
----------

— Пишет, что люди герцога появились тайно? А как он сам-то узнал?!

— Как-то узнал. Может быть, знакомства появились?

— Нашим бы студентам поосторожнее там быть со знакомствами… Как бы им с жизнью там не распрощаться, этим нашим шпионам-дуэлянтам.

— И обрати внимание: Тим в письме так прямо не написал. Не дурак оказался. Мне пришлось распутывать его загадки. Он написал о том, что скучает по Амстердаму, что вспоминает, как мы с ним любили гулять по мосту у монастыря Святого Павла, и как не любили гулять по мосту у церкви Святого Николая, потому что он якобы боялся, что мост рухнет в воду. Спрашивает, не починили ли его. Соображаешь, о каких мостах идёт речь? — Мартин посмотрел на Ламберта.

— Да понял, конечно. Только… — Ламберт пожал плечами.

— Погоди! — прервал его Мартин. — Слушай дальше. И слушай внимательно! И при этом он сообщает, что в Кёльне к мостам относятся очень рачительно, постоянно следят за их состоянием. Пишет, что он сам думает в будущем заняться строительством дорог и мостов, когда закончит университет. А сейчас якобы хочет научиться составлять карты местности и чертежи мостов, и даже думает попробовать свои силы в проектах по реконструкции существующих мостов в Кёльне. И для этого якобы берёт частные уроки у некоего мастера Пиме'нта Герца.

— Что за чепуха? Какие мосты? — нахмурился Ламберт.

Мартин поднял палец, показывая, чтобы Ламберт продолжал слушать внимательно.

— Этот мастер Пимент Герц говорит, что мосты на юг от Кёльна интереснее, потому что многие из них нужно чинить, чтобы они, если понадобится, выдерживали вес большего числа одновременно двигающихся по ним человек. Пишет, что дороги в том направлении тоже местами нужно расширять и укреплять, чтобы не раскисали в сырую погоду. Обрати внимание на фразы: «на юг от Кёльна» и «большое число одновременно двигающихся человек». А ещё он пишет, что этот мастер Пимент Герц сейчас постарел, занимается поставкой провизии, но по-прежнему очень интересуется мостами и дорогами и любезно уделил сыну время.

— Ничего не понимаю, — Ламберт недоумённо развёл руками.

— Я тоже не сразу понял. По мосту Святого Павла мы с Тимом на самом деле вместе прошлись, наверное, всего пару раз. А он зачем-то придумал, будто мы любили по этому мосту гулять. Это он сам по этому мосту носился ребёнком с друзьями. А по мосту у церкви Святого Николая мы все вместе ходим чуть ли не каждый день. И Тим по нему даже совсем маленьким не боялся бегать вприпрыжку. И тут он выдумал, будто этот мост совсем ветхий и требует ремонта. Да этот мост ещё лет пятьдесят без ремонта простоит! Зачем выдумал? А затем, что если бы кто-нибудь вскрыл письмо, ничего подозрительного бы не увидел. Мальчишка вспоминает два каких-то там моста, ну и ладно! А мы-то знаем, что первый мост – широкий каменный, для повозок, а второй – деревянный и узкий: два человека с ношей едва расходятся. Тим для примера привёл два хорошо знакомых нам моста, не называя в письме, какие они: каменные или деревянные. А врёт он, чтобы дать понять: каменный широкий мост – это то, что надо, а деревянный мост узок и не надёжен, и его нужно перестраивать. А Пимент Герц – это не кто иной, как… герцог де Толедо-и-Пиментель.

— Кто?

— Альба! Герцог Альба! У него разных титулов на пол-листа бумаги. Теперь понимаешь тарабарщину Тима? Что такое «большое число одновременно двигающихся по мосту человек»? Это же про солдат герцога Альбы! А про то, что каменный мост лучше, чем деревянный, понял? Солдаты-то пойдут по мостам! И потому деревянные мосты «на юг от Кёльна», то есть по всему пути из Милана в Нидерланды, по приказу герцога проверяют. Если нужно – заранее укрепляют, а некоторые и вовсе меняют на более крепкие каменные. И дороги, видимо, кое-где улучшать будут, а в топких местах, наверное, и гатить*. И одновременно люди герцога договариваются о будущих поставках провизии для солдат. То-то престарелый строитель мостов Пимент Герц ещё и пропитанием занимается. Теперь понял?

----------
* Гать – настил из брёвен или хвороста поверх топкого места для проезда или прохода; гати'ть – покрывать гатью.
----------

— Да, закрутил мальчишка! Если бы мой такое написал, я бы подумал, что кто-то из нас сошёл с ума: или он, или я, — покачал головой Ламберт, усмехнулся и помрачнел. — О том, что герцогу велено вести войска в Нидерланды, мы знаем уже давно. Но, честное слово, всякий раз неприятно слышать очередную новость о подготовке испанцами войны против нас. Будто надеешься, что король в один день вдруг одумается, откажется от кровавого плана, отзовёт свой приказ и отправит этого высокомерного спесивого болвана Альбу доживать век в имении… Выходит, что герцог поведёт войска сюда через Кёльн?

— Ясно, что морем у него не получится: в Бискайском заливе* и не самый дружественный английский флот**, и враждебный французский, и пираты. Так что он однозначно направит войска на север сушей. Долго, но надёжно. Путь пройдёт в основном по землям, принадлежащим испанской короне или дружественным ей***. Похоже на то, что герцог планирует разные варианты пути. И Кёльн – это лишь один из вариантов. Чтобы, например, обойти какие-нибудь внезапно начавшиеся крестьянские волнения, или если какой-нибудь независимый землевладелец – князь, герцог или граф – поднимет плату за прохождение войск. Да и с провиантом, фуражом**** для кавалерии нужно заранее всё решить. Но со всей определённостью можно лишь сказать, что солдаты герцога будут здесь месяца через четыре, максимум – через полгода.

----------
*    Биска'йский залив – глубоко вдающийся в сушу залив на атлантическом побережье Европы, омывающий северный берег Испании и западный берег Франции. Во Франции называется Гаско'нским заливом, от названия герцогства Гаско'нь на западе Франции.
**   В 1558 г. на английский престол вступила Елизаве'та I Тюдо'р (1533-1603), которая стала проводить политику отделения англиканской церкви от католической и негласно помогать нидерландским кальвинистам. Кроме того, при тайной поддержке своих королей – Елизаветы I, с одной стороны, и короля Испании Филиппа II – с другой, на морях стали противостоять друг другу английские и испанские корсары – частные капитаны судов, которые захватывали груз на торговых судах неприятеля.
***  «Испанская дорога» – историческое название сухопутного маршрута переброски войск («Фла'ндрская армия») из средиземноморских владений Испании в охваченные национально-освободительной войной Испанские Нидерланды в XVI-XVII вв.
**** Фура'ж – здесь: сухой корм для лошадей кавалерии и обозных животных – овёс, сено, дроблёное зерно.
----------

Мартин посмотрел в окно на улицу, по которой недавно шли солдаты.

— Десять тысяч сплочённых, хорошо обученных и обмундированных, отлично вооружённых испанцев, уверенных в своём превосходстве над нами. Да ещё наёмники из германских земель наверняка прибудут. Через тот же Кёльн. Они придут, чтобы привести нас к покорности подобно народам Нового Света. Мы для них – дикари, исключительно источник обогащения. Так что дело вовсе не в торжестве старой религии. И виновными в равной степени они назначат как реформатов, так и католиков. Знаешь, почему? Так легче. Не придётся сортировать людей на тех, чьё имущество можно отбирать только после формального суда, и тех, чьё имущество можно отбирать вообще без суда. Было б что отбирать.

— Думаете, наступило время сворачивать дела?

— Скоро наступит. А пока вот что, Ламберт. Вернёмся к разговору о делах. Мы перевезём мастерские и кузницы из Амстердама в Занстрейк. И побыстрее. И пусть уже в Занстрейке мастера удвоят литьё больших пушек. И в пять раз – ядер для них. И вот ещё что. В полной тайне для всех начни закупать хороший порох. Хранить его надо рассредоточено, ни в коем случае не складируя в одном месте, и так, чтобы он был недоступен для огня и влаги. И чтобы там, где хранится порох, всегда были под рукой ведра, лопаты, багры и бочки с водой.

— Для войны?

— Для войны. Ещё нужно будет закупать хлеб. Тоже для войны. Как только получим известия, что армия герцога вышла из Неаполя, перегоним все наши суда на север и надёжно укроем там. Испанские терции непобедимы на суше. А Голландия – провинция морская. Как-то Томас сказал мне: «в нашей стране воды больше, чем суши». Так что нам, голландцам, суждено будет бороться с моря и на море.

— Вы хотите организовать сопротивление испанцам?

— По крайней мере, способствовать восстанию, когда оно начнётся.

Мартин посмотрел на понурившегося Ламберта:

— Ты что сник совсем? Мы ещё поборемся!

Ламберт выпрямил спину и схватил лист бумаги и перо:

— Я сейчас в уме прикинул, где в Занстрейке можно будет сделать пороховые погреба, не привлекая особого внимания.

Мартин улыбнулся и мягко забрал у него бумагу:

— Потом. Успеешь. А я думал, ты пал духом.

— Всё в руках Божьих, Мартин. Будем молиться. Ну и сами постараемся.

Мартин внимательно на него посмотрел:

— Ну, и последнее важное дело на сегодня. Чем ближе будет герцог Альба с войсками, тем увереннее будут вести себя католические магистраты. Скажи, есть ли у тебя ощущение, что на тебя хотят донести? Мы с тобой люди небедные, и у нас наверняка немало завистников.

— В общем-то, я старался помалкивать в обществе наших чиновников. Старался больше слушать… Да кто сейчас чувствует себя в полной безопасности? На юге инквизиторы усилили преследование еретиков и местами их усердие достигло того, что даже ревностные католики не чувствуют себя уверенно. Двое неких неведомых свидетелей что-то сказали – и ты уже в тюрьме, а скоро, может быть, – и на эшафоте. И чем ты богаче, тем больше желающих стать свидетелями: вознаграждение-то свидетелям выплачивается из имущества казнённого. А перед казнью под пыткой ты оклевещешь и себя, и других. Так каждый приводит в лапы палачу ещё двух-трёх ни в чём не повинных людей. Детей заставляют доносить на своих родителей! Будет ли так у нас? Не знаю.

— Ну а меня старик Хиллебранц стал обходить стороной. Плохой признак. Слишком много я вслух порицал грехи нашей церкви в его присутствии. Надо быть умнее своих недругов. А ещё лучше быть хитрее. Так вот! Слушай! — Мартин тяжёлым взглядом посмотрел на окно, за которым прошли солдаты. — Я уеду в Занстрейк через несколько дней. Останешься здесь моими глазами и ушами. Срочные важные новости будешь оправлять голубиной почтой. Тихо, не привлекая внимания, отправь домочадцев в Кёльн. Пообещай кошелёк золота тому из писарей в магистрате, кто вовремя тебя предупредит об опасности, которая угрожает мне или тебе. Подготовь необходимое, чтобы бежать, бросив всё. У тебя должна быть лодка с запасом пищи, воды и всегда трезвыми сильными гребцами. Оставь хороший задаток тем надёжным стражникам, которые тебя выпустят из города. И пусть они сменяют друг друга. А сейчас… — Мартин поднялся. — Отправь человека к себе домой, пусть скажет там, чтобы тебя не ждали к ужину. Пойдём ужинать к нам. Ты мне сегодня очень нужен. В твоём присутствии Маделона расстроится меньше. Меньше даст волю чувствам, я хотел сказать. Я-то уеду в Занстрейк, а её придётся отправить в Фиртерпен. И как надолго нам предстоит это расставание – неизвестно. А мы с ней больше чем на три недели никогда ещё не расставались.


ГЛАВА X. ТАЛАНТЫ, КОТОРЫЕ ВЫПРАШИВАЮТ ДЛЯ НАС НАШИ ДУШИ


— Ламберт! Очень рада вас видеть! Давно у нас не были! — Маделона радушно улыбалась, но её глаза выдавали тревогу. — Ужин скоро будет готов. В форхёйсе натоплено. На улице так холодно! Замёрзли, наверное? Садитесь поближе к камину! Инга, поторопись!

Маделона сдержанно поцеловала Мартина, заглянула в глаза, погладила его по щеке и упорхнула на кухню.

Мартин и Ламберт уселись лицами к камину и протянули руки к жарко тлеющим углям.

— Бонифас! — крикнула Маделона из кухни. — Подбрось ещё дров в камин! У нас гости!

— Уже несу, уже несу! — в дверном проёме показался Бонифас с охапкой дров. — Я вас в окно увидел, ваша милость, когда вы подходили. Нагревал комнаты на ночь. Погода прямо беда! Как бы залив снова не замёрз.

Он подбросил пару поленьев в камин. Огонь быстро охватил их, и они уютно затрещали.

— Вот. Хорошо. Садитесь поближе, мейнегере, согревайтесь!

Мартин и Ламберт передвинули стулья и протянули руки к огню. Мартин внимательно посмотрел на Ламберта, но ничего не сказал. Ламберт вопросительно поднял брови.

— Да вот, — ответил ему Мартин, — вспомнил о Томасе и думаю над твоей мыслью, что Бог даёт талант только тому, кто может этот талант выдержать. Знаешь, мне представляется так: ставит Господь душу у ворот рая, чтобы отпустить на Землю, и говорит:

«Вот все таланты, которые только существуют. Выбирай, какие хочешь и сколько хочешь. Можешь взять немножко – щепотку! – одного таланта. Можешь взять много талантов – хоть горстями! Пожалуйста! Они будут твоими инструментами в будущей жизни. Они дадут тебе много возможностей. Возможность испытать человеческое счастье, возвеличиться, сделать много разных дел и оставить след в памяти людей. И след может быть коротким, а может и вечным. Это уж как ты сумеешь распорядиться своими талантами. Но всякий талант, который ты выберешь, вместе с возможностями несёт ещё и много забот и обременений. И у каждого таланта – свои возможности, но и свои заботы. И как ты распорядишься своими талантами – так и встречу я тебя обратно после смерти твоего тела. Но помни: какую долю таланта ни возьмёшь с собой, забот и обременений на твою спину будет возложено в десять раз больше. Если справишься со всем, что решишь взять, если хватит желания и сил раскрыть возможности и снести все тяготы – врата рая для тебя растворятся. Не сумеешь – не обессудь, сойдёшь в преисподнюю. Так что потрудись!»

Подумает, подумает душа, да и спросит:

«А если я не возьму талантов, то, получается, и забот у меня не будет? И вернуться в рай будет проще всего. Так?»

И ответит Господь:

«Да, проще всего. Только и жить тебе без талантов на Земле незачем. Умрёшь, едва родившись, и сразу в рай вернёшься, человеческого счастья не испытав».

Снова задумается душа. Хочется ведь и человеческое счастье попробовать. Думает и смотрит. А один талант отдельно лежит, на возвышении.

«Почему?» – спрашивает душа у Бога.

«А потому, что это Любовь, – отвечает Господь, – талант особый. Тому, кто выберет её, тому дорога в рай прямая, как солнечный луч. Возможности Любви велики. И потому на спину душе, которая просит Любовь, я не в десять, а во сто крат больше забот и тягот кладу. Тот, кто не имеет Любви, своим талантам радуется сам. А кто имеет Любовь, тот своими талантами и себя, и других радует. Потому что Любовь заставляет всякий другой талант сверкать. Заметь: имеющий Любовь испытывает великую радость не только от возможностей, которые приносят с собой таланты, но и от забот, которые они влекут. Потому что заботы и тяготы для имеющего Любовь – это тоже возможности. И потому имеющий Любовь, вдобавок к тому грузу, что я возложил на его спину, всегда себе сам заботы подкладывает. Тот, кто имеет Любовь, несёт её на Землю, сеет её на Земле, украшает и обогащает её, содействуя самому Создателю, становясь его со-творцом и достигая безмерного человеческого счастья при лицезрении всходов посеянной своей Любви. А ведь это счастье почти равно Божескому, какое испытал сам Господь, когда сотворил мир и увидел, что это хорошо! Так что дорога в рай с талантом Любви хоть и прямая, но и груз на спине пусть и радостный, но очень тяжёлый. И жизнь такого человека на Земле может быть очень трудной. Трудной и короткой».

Ламберт, улыбаясь, только покачал головой.

— Шут из Фиртерпена, — продолжил Мартин, — попросил себе удивительные, несравненные ловкость и остроумие, а Господь дал ему в тяготы маленький рост. Не взял себе шут Любви и таланты свои в конце концов обратил себе на погибель – и душе, и телу. А душа Томаса подумала над словами Всевышнего и сказала: «Дай мне, Господи, кучу талантов самых разных!»

И добавила: «И Любви дай, Боже. И дай много! Хочу много Любви! Чтоб такая Любовь была, какой ещё на свете не было! Только этого не нужно – и пальцем в математический талант тычет – потому что считать проценты не люблю!»

Ламберт засмеялся: всем была известна нелюбовь Томаса к расчётам сложных процентов.

— И Бог дал ему всего, что он попросил, — продолжил Мартин. —  И любви дал, сколько попросил. Только и в тяготы дал ему одиночество и вечную тоску о единственной женщине.

Они помолчали.

— Вы хоть понимаете, Мартин, что сейчас сочинили основу для отличной комедии? — пробормотал Ламберт, глядя на Мартина и улыбаясь какой-то растерянной улыбкой.

Мартин показал на несколько пейзажей, висевших в форхёйсе:

— Тот художник, о котором я сегодня вспоминал, вдобавок к таланту художника тоже Любовь у Господа выпросил. Мне кажется, его картины просто насыщены Любовью. Может быть, именно потому я, когда смотрю на них, то насмотреться не могу. И отец тоже ими любовался…

Мартин прикрыл глаза. Они снова помолчали.

— У Томаса ведь действительно необыкновенная любовь была, — прервал молчание Ламберт. — Да и не знаю я другого такого человека, который всегда был так же добр ко всем… Кроме ещё одного, — он бросил быстрый взгляд на Мартина и уставился на огонь. Уши его слегка порозовели.

Мартин открыл глаза.

— Я тоже лишь одного такого знаю, — задумчиво ответил он, не глядя на Ламберта.

— Ваша жена? — улыбнулся Ламберт. — Она вас очень любит.

Мартин не ответил. Он подумал не о Маделоне. И не о Себастьене.

Он подумал о Ленкен, дочери рыбака, душа которой до нисхождения на Землю тоже выпросила великую Любовь у Бога. Он вспомнил, как она пожалела птицу в клетке у шута. Как заступилась за собачонку, которую отстегала прутиком Маделона. О том, как она возвращала в море морских звёзд и рыбок, выброшенных на берег, чтобы – кто знает? – снова вернуть их уже завтра. Вспомнил, какими словами и с каким лицом она выражала жалость к высохшей улитке, которая, может быть, ждала помощи, но не дождалась. Вспомнил, с каким участием она отнеслась к нему. Как мягко заставила его подумать о брошенной невесте, душа которой может погибнуть без него. Как провожала его. Как прикрикнула на Бохенвейка-старшего, чтобы тот перестал хлестать Мартина плетью, и тем отвлекла гнев отца на себя.

«Ведь выпросила столько, что если бы отлить из этой любви свечу – на сто лет светить хватило бы, — подумал он. — Да и всё ли я о ней знаю? Может быть, знающие её смогли бы рассказать о ней куда больше, чем я увидел и услышал».

В его груди вдруг что-то ёкнуло, он вздрогнул и очнулся.

Маделона и Инга принялись расставлять блюда на столе.

— Все не веселы. Тоже удручены тем, что наёмники прибыли, — шёпотом сказал Мартину Ламберт. — Может, лучше не сегодня им сообщить о расставании?

Мартин медленно покачал головой:

— Минута иногда жизнь бережёт.

Ламберт понимающе кивнул.

— К столу! — с улыбкой сказала Маделона, обращаясь к ним.

Мартин и Ламберт встали и развернули свои стулья

— Помолимся!

Первый голод утоляли молча.

— Мартин! — воскликнул Ламберт, утёршись салфеткой. — Клянусь, Всевышний одарил вашу хозяйку непревзойдённым поварским талантом! Мы как раз с вами разговаривали о талантах.

— Не угадали! — улыбнулась Маделона. — Просто я учила французский язык по очень дорогой и очень толстой поварской книге, которую выпросила у отца ещё много, много лет назад.

Ламберт мотнул головой:

— Я учил латинский язык по большой и толстой книге Вергилия, но стихов писать так и не научился. Вы выпросили у своего батюшки книгу, но до этого ваша душа выпросила у Господа кучу талантов и среди них – талант повара. Это я берусь утверждать так, словно моя собственная душа была тому свидетелем! У вас любым блюдом, мефрау, наслаждаешься, словно десертом.

— Что ж вы так скоро наелись в таком случае? — улыбнулась Маделона.

— Я? Я вовсе не наелся. — Ламберт широко улыбнулся. — Просто язык зачесался не вовремя.

У всех за столом посветлели лица. Ламберт уселся поудобнее:

— Однажды Томас рассказал забавную историю про поварское искусство. Я, конечно, не такой рассказчик, как он, но попробую. У одного зажиточного ткача была большая семья: братья, сёстры, племянники. И однажды повезло ему нанять себе в дом хорошую кухарку. Женщина она была простая, немногословная, но дело своё знала отлично: что ни блюдо, то шедевр. И родственники зачастили к ткачу на праздники. Подарков принесут на стювер, а каждый норовит съесть на флорин. Если бы с этими родственниками было весело, ещё ничего. А они… Ели, хохоча. Хохотали, жуя. Даже песни пели с набитым ртом. Всё съедали и, отдуваясь, уходили домой. Терпел ткач: родственники. Не выгонишь. Иначе что люди скажут? Так и ел вместе со всеми. Хмурый, злой. Аж худеть начал. И однажды в разгар очередного такого пиршества выходит из кухни кухарка, медленно подходит к столу, за которым пирует вся семья, и принимается мрачно оглядывать всех по порядку, уперев руки в бока. Гости аж жевать перестали. Обычно кухарка выходила с очередным блюдом в руках, а тут руки в бока упёрты, взгляд из-под бровей. А кухарка посмотрела, посмотрела на них и вдруг спрашивает: «Стало быть, все живы?» Гости прямо обомлели. Смотрят на неё испуганно, ждут разъяснений. А кухарка почесала лоб, сказала сама себе: «А может, и не перепутала», – повернулась и пошла обратно на кухню. «Чего перепутала-то?» – кричат ей вслед гости. Она обернулась и отвечает: «Молотый перец чуть не перепутала с заговорённой ольхой, тёртой с особой молитвой. Пузырьки на полке рядом-то стоят! Ольху от клопов советовали сыпать. Говорят, дохнут, поганцы, как миленькие! Знатная отрава, говорят». Поднялись тут все родственники из-за стола и молча разошлись, ничего не доев и выплюнув недожёванное. С тех пор они к ткачу больше не ходят. Надо сказать, что никто из них не помер. И даже клопы в доме ткача все живы и продолжают кусаться.

Все засмеялись, и смеялись долго. Но, отсмеявшись, снова погрустнели.

О том, что их всех тревожило, Маделона заговорила первой:

— Эти солдаты… Томас ведь предупреждал, что король пошлёт против нас солдат. Что теперь будет?

— Эти солдаты прибыли, чтобы больше не допустить разорения церквей, — ответил Мартин. — Так говорила правительница.

— Но эти солдаты так выглядят… Не станут ли они ещё большей бедой для нас, чем кальвинисты?

— Это зависит от того, имеют ли их командиры над ними достаточную власть, — ответил Ламберт.

— А они имеют над ними эту власть?

— Пока неизвестно, — сказал Мартин. — Мы тоже видели их только в окно.

— Думаю, мы это узнаем уже завтра, — предположил Ламберт.

— Не обязательно, — возразил Мартин. — Власть ¬– это такая вещь: либо её нет совсем, либо её на какое-то время хватает. А как надолго?.. — Мартин развёл руками.

— Жить и ждать беды… — лицо у Маделоны стало совсем грустным.

— Ты ведь хотела уехать в Фиртерпен? — улыбнулся Мартин. — Подальше от всех этих волнений. Время настало.

— В Фиртерпен? — оживилась Маделона.

— Дом там почти совсем починили. Погромов в церквях там не было.

— И когда едем?

— А как соберёшься, так сразу можно и ехать. Лучше побыстрее.

— Так мы в два дня соберёмся, — переглянулись Маделона с Ингой.

— Ну, если успеете в два дня, будет хорошо.

— А твои предприятия здесь? Кто будет ими управлять? Ламберт?

— Дела в Амстердаме придётся постепенно свернуть. Кузницы и мастерские перевезём в Занстрейк, — Мартин сделал паузу и добавил: — Я перееду туда же.

— В Занстрейк? — на лбу у Маделоны появилась складка. — Так ты не сразу поедешь в Фиртерпен? Разве мы не поедем вместе?!

— Дела пока удерживают меня здесь.

— Тогда я останусь с тобой!

— Нет, Лона. Ты уедешь в Фиртерпен сейчас. Так нужно для твоей безопасности. А я приеду позже.

— Для какой безопасности? Что случилось?

— Угораздило тебя в соседском кругу обсуждать «недостойных» священников.

Маделона побледнела:

— Из-за меня и тебе грозит опасность?

— Мы с тобой два дурака под одним капюшоном, — усмехнулся Мартин. — Я тоже притворяться не умею. Тоже наговорил достаточно. В своём кругу.

— Так скорее поехали отсюда вместе!

— Я не могу бросить своих работников, Лона. Смотри, как много появилось голодающих людей в поисках хоть-какой-нибудь работы. Кальвинисты свернули свои предприятия и уехали на север, оставив своих рабочих на произвол судьбы. Я так не могу.

— Тогда я просто поеду с тобой в Занстрейк.

— Нет, Лона. В Занстрейке не будет спокойно. И потом, я буду очень занят. Буду часто ночевать там, где придётся – на судах, в мастерских, на мельницах, чтобы не терять время. Нам придётся очень много работать, пока вообще можно будет работать. Ну а потом я позабочусь о работниках и приеду… Постараюсь приехать в Фиртерпен осенью.

В форхёйсе повисла тишина.

— А как же я? — тихо спросила Маделона.

Мартин виновато посмотрел на неё.

— Как же я? — повторила она. — Это ведь надолго. Как же я?

Мартин сдержанно вздохнул:

— Это мой долг перед Богом, этими людьми и родиной.

Маделона молча смотрела на него.

Готовясь к этому разговору, Мартин очень боялся слёз. Он помнил, какими ручьями из этих глаз могут литься слёзы и как сложно эти слёзы остановить.

Слёз не было. И это оказалось ещё более страшным. Большие тёмно-серые глаза на её бледном лице виделись Мартину бездонными колодцами. Пристально глядя на него, Маделона даже не моргала, словно пыталась сберечь каждое мгновение, чтобы насмотреться на мужа.

Мартину вдруг почудилось, что он уже где-то когда-то видел такую картину. Что где-то когда-то на него уже смотрели вот такие глаза то ли наяву, то ли с холста, написанные искусным художником. И точно так же он не мог отвести глаз от магнетизирующего взгляда, и смотрел, смотрел. И смотрел бы вечно, пытаясь понять некую истину, которую Бог не излагает на бумаге, не вкладывает в уши, а записывает своей рукой прямо на бьющихся сердцах.

Может быть, кому-нибудь Господь даёт столько таланта Любви, что его хватает на всех людей, на зверей и птиц, на рыб и улиток, которые живут и тоже радуются жизни, ощущают боль и тоже кричат от боли. А иным Всевышний даёт талант любить одного. «И жили герой и красавица долго и счастливо и умерли в один день», – так заканчивалась сказка для детей, которую сыграли артисты тетра «Чёрная Бузина» на площади в Амстердаме в начале позапрошлой осени.

Жили долго и счастливо и умерли в один день. Небыль? Сказка? Нет! Правда в том, что тот, кто бесконечно любит, начинает умирать, осиротев.

Только сейчас Мартин со всей ясностью понял, насколько Маделона к нему привязана. Её душа выпросила у Господа талант любить одного-единственного. И случись что-нибудь с ним – неминуемо погибнет и она. Отнять его у неё – это отнять пищу у её таланта, лишить его воздуха. Словно плеснуть кипящим маслом художнику в его раскрытые для света и цвета глаза. Даже неделя расставания для неё – это слишком много. А сколько продлится разлука сейчас – известно ли это даже Господу Богу?

— Лона! — позвал он, чтобы нарушить затянувшуюся тишину.

— Что ты задумал? — спросила она, так и не отведя от него глаз.

Он помолчал, думая, что ответить.

— Я не знаю, что нас ждёт в будущем, Лона. Мы будем бороться.

Маделона ничего не сказала.

— Лона, я обещаю беречь себя. Мне поможет Господь.

— Мефрау, я буду оберегать хозяина! — Бонифас медленно поднялся со стула, снял шляпу и прижал её к груди. — Положитесь на меня! Жизнь отдам!

— Нет, Бонифас, — возразил Мартин. — Ты поедешь в Фиртерпен с хозяйкой. Вы с Ингой будете помогать ей и оберегать её – и в дороге, и там, на севере.

Мартин был единственным, кто в тот момент смотрел на Бонифаса, и лишь он заметил, как на мгновение на лице верного слуги отразились и удивление, и недоумение, и расстройство, и обида. Но уже через секунду Бонифас кивнул и бодро ответил:

— Понял, ваша милость! Не беспокойтесь! Всё будет хорошо.

***

Мартин проснулся глубокой ночью. Проснулся внезапно. Вокруг царила полная тишина. Не было слышно даже дыхания Маделоны.

Мартин прислушался.

— Лона! — шёпотом позвал он. — Лона, ты спишь?

— Нет, — тоже шёпотом ответила она.

— Почему?

— А ты почему проснулся?

— Сон увидел.

— Плохой сон?

— Нет, хороший.

— Хороший?

— Очень!

— Про что?

— Про нас.

— Правда? — с улыбкой спросила Лона. — Про нас, и хороший?

— Про нас, и хороший!

— А что там было?

— Там было много хорошего, только я не запомнил всего. А закончился сон тем, что мы с тобой и Тим – все втроём – сидим в форхёйсе нашего дома в Фиртерпене. В комнате тепло, мы о чём-то разговариваем, смеёмся. И нам хорошо.

— Какой хороший сон! — шёпотом рассмеялась Лона. — Твоя душа заглянула в будущее?

— Да, видимо, полетела посмотреть, что нас ждёт.

Внезапно Лона разрыдалась. Она смеялась и плакала, не в силах остановиться. Мартин прижал её к себе.

«Всё-таки не обошлось без слёз, — подумал Мартин. — Но ничего, это слёзы радости. Они короче. И теплее».

— Вот видишь, — сказал он с улыбкой, промокая её слёзы простынёй. — Не нужно волноваться. Всё у нас будет хорошо. Ты будешь меня ждать. Приедет из университета Тим. И я неожиданно прибуду в Фиртерпен. Проберусь тайно в дом. А ты… Где ты будешь в тот момент?.. В саду! Ты будешь в саду! А я подкрадусь и обниму тебя! Как прижму к себе! И ты… Ну, ты, как обычно, заплачешь. От радости. Мы подкатим к тебе бочку, и ты наплачешь нам целую бочку. Будет чем поливать цветы. И цветы, политые твоими слезами, будут самыми прекрасными на свете. И сад в Фиртерпене будет ещё красивее, чем был в моём детстве. Все будут приходить любоваться нашим садом. И все будут спрашивать, отчего цветы такие красивые. Но мы никому не расскажем нашу тайну и сохраним её навечно.

Маделона, всхлипывая, смеялась и покрывала его лицо мелкими поцелуями.

Так они и уснули в обнимку.

***

Маделона и Инга действительно собрались в два дня.

Лона собиралась спокойно, без суеты и даже без неизбежной при расставании грусти. Она улыбалась, вспоминая сон, который приснился Мартину. Что ж, она была готова ждать мужа, который, выполняя Божьи заповеди, продолжал работать, чтобы не подводить своих рабочих, своих агентов, покупателей и поставщиков. В глубине её души пульсировало беспокойство за Мартина, который – она нисколько в этом не сомневалась – обязательно ввяжется в борьбу с испанцами, точно так же, как бросился в одиночку защищать церковь. Такой уж он человек! Но сон, счастливый сон Мартина убаюкивал её страхи. Она верила, что сама Пресвятая Дева защищает её мужа, и долго стояла на коленях перед ликом Богоматери на утренней молитве.

Мартин посоветовал Маделоне забрать все новые вещи – посуду, постельное бельё и прочее, – а ему оставить в Амстердаме лишь то, чем они пользовались уже давно. Она послушалась, но всё-таки тайно положила в шкаф поверх старого белья по паре самых новых и самых дорогих простыней, наволочек, скатертей и салфеток.

Корзины, сундуки и ящики с добром отвезли на тележках в порт, и грузчики быстро погрузили их на буер.

Глаза у Маделоны были красны, блестели, но она старалась улыбаться. Она понимала, что быстрое расставание поможет обойтись без больших слёз. Но ей так не хотелось расставаться быстро!

— Тебе предстоит обживать новый дом, — Мартин смотрел Маделоне в глаза и поглаживал ей плечи. — Его только недавно отремонтировали. Из старого имущества там нет почти ничего. Помнишь наш «месяц белого хлеба»? Почти пустой дом, в котором гуляет эхо. Опять предстоит покупать новую мебель. Доверяю это тебе. Выбери хорошего краснодеревщика. Не скупись. Пусть мебель будет красивой… Только картины пусть висят пока на своих местах, ладно?

— Ладно!

— Буду писать тебе письма. Отправлять с нарочным. С ним же будешь пересылать свои ответы. Помнишь, как мы переписывались до свадьбы? Я сохранил все твои письма. Приеду – будем перечитывать… Лона! — у Мартина загорелись глаза. — Кажется, я вспомнил, что мы делали во сне! Мы читали письма! Лона, мы читали письма! Читали про то, как ты чуть не побила старенького учителя, который дал тебе переводить любовную поэму Вергилия, и хохотали!

Они засмеялись. У Лоны при этом всё-таки потекли слёзы.

— Береги себя, дорогой мой, — она крепко обняла Мартина. — Помни: на всём свете для меня есть только двое: ты и Тим.

— Ухо'дите в хорошую погоду, — сказал Мартин, глядя на голубое небо. — Хороший знак.

— Только холодно очень, — поёжилась Лона.

К ним подошли Бонифас и Инга.

— Всё готово? — спросил Мартин Бонифаса.

— Почти всё, ваша милость! — бодро ответил слуга.

— Ты чего такой радостный?

— Уходим в хорошую погоду, — задрал голову кверху Бонифас. — Знак хороший.

Мартин и Маделона рассмеялись. Лона, переставшая было плакать, прослезилась снова. Слуги с удивлением посмотрели на обоих, не понимая, что развеселило хозяев.

Вытирая глаза платочком, Маделона посмотрела на Мартина.

— Береги себя! — повторила она.

— Вашего мужа Господь бережёт, мефрау! — сказал Бонифас. — Стоит его милости только заговорить…

Мартин пожал его плечо.

— Счастливо, Бонифас! Твоего Нокса я отправлю тебе первым же грузовым судном, как только получу от вас весть о благополучном прибытии. Я провожу вас, закончу все дела в Амстердаме, а потом поеду в Занстрейк верхо'м. Ты же знаешь, Вентус не очень любит качающуюся палубу.

Бонифас медленно стянул с головы свою шляпу, размахнулся и швырнул её в сторону залива Эй. Шляпа, вращаясь, пролетела над водой, упала и закачалась на волнах, немного не долетев до первой стены стянутых досками свай, ограждавших порт Амстердама.

— Это ты зачем? — удивился Мартин.

Бонифас, не говоря ни слова, снял шляпу с головы Мартина и невозмутимо надел себе на голову.

— Вот теперь всё готово к отплытию, ваша милость! — сдержанно улыбнулся он.

Взглянув на нарочито серьёзное лицо слуги, Маделона разрыдалась и бросилась Мартину на шею. Он прижимал её к себе, гладил её и шептал ей на ухо:

— Всё будет хорошо. Положись на Господа. Всё будет хорошо.

Маделона осы'пала его лицо поцелуями, потом с трудом оторвалась от него и сделала шаг назад, прижав ладони к горлу, будто хотела заставить свой голос молчать.

Мартин перекрестил их, всех троих:

— С Богом! Храни вас Дева Мария и все святые!

Бонифас помог обеим женщинам спуститься на буер. Инга, ощутив, как уходит палуба из-под ног, предпочла тут же спуститься в каюту. Маделона же встала рядом с люком, ведущим в каюту, уцепившись обеими руками в какую-то снасть.

Мартин стоял и смотрел, как буер выходит в залив, как перед судном открывают ворота в оградах, как шкипер, огибая стоявшие на рейде суда, почти достиг берега Острова Виселиц, лежавшего в заливе Эй в некотором отдалении от Амстердама.

Маделона стояла на палубе и наверняка мешала матросам. Но Мартин знал, что она не уйдёт, несмотря на холод, пока не скроется из вида крест на высокой башне церкви Святого Николая. Он очень переживал, чтобы она не упала в воду, поскольку буер был не очень большим, борта у буера были не очень высоки, а судёнышко ощутимо качало на волне. Правда, рядом с Маделоной стоял Бонифас, готовый в случае опасности прийти на помощь. И всё же Мартин волновался. Когда буер был уже совсем далеко, и Мартин перестал различать их лица, Бонифас сорвал с головы шляпу и энергично замахал ему издали. Наверное, он что-то кричал, что-то от них обоих. Быть может, какие-то пожелания или благословения, но Мартин уже не мог ничего слышать. Он лишь поднял руки над головой в ответ, надеясь, что и они видят его жесты.

«Прости меня, Лона, за обман, — то ли подумал, то ли прошептал он. — За то, что выдумал, будто мне приснился этот счастливый сон. Я только хотел, чтобы ты поменьше расстраивалась. Надеюсь, Господь поймёт меня и не накажет за эту ложь. Ты, я и Тим в форхёйсе у камина, читающие наивные письма двадцатилетней давности – это было бы замечательно! Это было бы прекрасно!»

Над заливом прогрохотал мощный выстрел, заставивший всех вздрогнуть: в порт заходил большой торговый парусник.


ГЛАВА XI. И ЕЩЁ НЕМНОГО ИСТОРИИ


Осаждённый Валенсейн сдался в конце марта после пушечного обстрела, длившегося тридцать шесть часов. Нужно отметить, что войска, взявшие город, были снаряжены графом Ламоралем ван Эгмонт, продемонстрировавшим этим свою лояльность королю.

Сопротивление потерпело неудачу. «Великому гёзу» Бредероде, тщетно пытавшемуся выпросить у наместницы помилование, пришлось бежать за границу, где он и умер меньше чем через год, разочарованный в способности нидерландцев защитить свою свободу.

Вильгельм Оранский, по-прежнему считавший Филиппа законным королём Нидерландов, продолжал попытки сговориться с ним, и последней такой попыткой стала его встреча в Антверпене в самом начале апреля 1567 года с графом ван Эгмонт, доверенным лицом наместницы Маргариты. Оранский наотрез отказался покориться воле короля. И после этого оба, по преданию, сказали друг другу пророческие слова:

«Я остаюсь, ибо верен королю вплоть до головы».

«А я покину Нидерланды, чтобы продолжить борьбу».

«Прощайте, принц без земли!»

«Прощайте, граф без головы!»

После этого принц написал почтительное письмо королю Филиппу и уехал в Дилленбург*.

----------
* Ди'лленбург – город в Германии в земле Гессен; в XVI в. – город-крепость, резиденция рода графов Оранских-Нассау, к которому принадлежал Вильгельм I Оранский.
----------

Маргарита Пармская торжествовала. Религия была спасена. Теперь, как считала она, следовало склонить на свою сторону дворян. И склонить не угрозами и карами, а небольшими уступками и послаблениями. Она писала своему венценосному брату в Испанию, что не следует «приводить их в отчаяние» и «давать им повода к новым выступлениям». Но ещё больше её волновало, что продолжается массовый отъезд нидерландцев за границу, что было чревато «разорением этой страны, живущей промышленностью, судоходством и торговлей». Не будет более блестящей победы, писала она, «чем наказание вождей и унижение мятежников без всякого кровопролития».

К этому мнению присоединились и её советники, назначенные самим королём, оправдывая перед ним такую мягкость «необходимостью снисходительности к поверженным во имя гуманности и правильно понятых интересов короля». Даже сам римский папа Пий V умолял Филиппа подойти к своим подданным «с милосердием, а не с огнём и мечом».

А Филипп бесился в Мадриде, получая такие советы. Он считал, что и так слишком долго и слишком много уступал нидерландским дворянам и нидерландским городам, которые возомнили, будто должны иметь особые привилегии, каких не имели принадлежавшие испанской короне другие земли, те же Милан и Сицилия, например. Настало время, считал он, покончить с возмутительной самостоятельностью Нидерландов и подчинить их своей неделимой и неограниченной королевской власти. И герцог Альба, по задумке короля, явившись с испанским войском, должен был не только покарать бунтовщиков и еретиков, но и испанизировать местное правительство, чтобы превратить Нидерланды в испанскую твердыню. И вот тогда, не опасаясь новых восстаний, он, король Филипп, начнёт диктовать свою волю Англии, Германии и Франции ради мирового господства Испании и католической веры.

И король решил дать герцогу такие широкие полномочия, что фактически делал его подлинным властителем Нидерландов.

Предстояло покончить с привилегиями городов; заменить бургомистров, избираемых народом, на королевских чиновников, назначаемых королевским наместником; распустить местные войска и ополчения и разместить испанские гарнизоны по городам, для чего построить в них неприступные цитадели; наконец, взимать налоги без согласия штатов и в таких объёмах, какие были бы угодны его величеству во славу его имени и во имя процветания Испании. То есть обращаться с Нидерландами, наследственными бургундскими землями, не иначе как с завоёванной страной.

Да и Альба для Нидерландов был, по сути, иностранцем: ведь все правительницы до него – Маргарита Австрийская*, Мария Венгерская** и Маргарита Пармская – были королевской крови, родились в Нидерландах, знали язык и хорошо понимали местные обычаи.

----------
*  Маргарита Австрийская (1480-1530) – эрцгерцогиня Австрийская, герцогиня Савойская, статхаудер Испанских Нидерландов (1507-1530). Была тётей и воспитательницей будущего короля Испании и императора Карла V, для которого стала в последствии одним из наиболее уважаемых советников.
** Мария Австрийская, вдовствующая королева Венгерская (также Мария Габсбургская; 1505-1558) – дочь короля Испании Филиппа I Австрийского, королева Венгрии и Чехии. Родная сестра императора Карла V. Наставница принца Вильгельма Оранского. После смерти мужа по просьбе Карла V стала статхаудером Испанских Нидерландов (1531-1555).
----------

Причём король Филипп лицемерно давал понять своим подданным, что политика Альбы в Нидерландах не имеет к нему, справедливому и мудрому королю, никакого отношения. Он делал вид, что очень хочет сам отправиться в Брюссель, чтобы там, на месте, рассудить всех и разрешить проблемы: приказал уложить вещи в дорогу, попросил римского папу молиться за него, чтобы путь был счастливым, потратил огромные деньги – двести тысяч дукатов! – на одни только дорожные приготовления, повелел наместнице Маргарите выслать флот ему навстречу. И не поехал…

Он и не мог поехать. Этот трусливый монарх чужими руками решил уничтожить веками существовавшие привилегии свободолюбивого народа. Те самые привилегии, которые на коронации сам поклялся сохранять. Он составил списки преступников, которых должен был уничтожить – уничтожить не он, а герцог Альба. А в тех списках – весь цвет нидерландского дворянства, права и вольности которого Филипп обязался уважать. Он решил, что приедет, когда дожди уже смоют кровь на эшафотах, когда поверженный народ покорно падёт перед ним на колени, открыв нараспашку свои сундуки. Вот тогда он явится, чтобы даровать своё высочайшее прощение.

Он под надуманными предлогами задерживал в Испании барона де Монтиньи*, посланника своей сестры Маргариты, который прибыл для того, чтобы передать её просьбу смягчить политику и лично приехать в Нидерланды. Несчастный Монтиньи и предположить не мог, что уже приговорён и находится едва ли не на вершине списка запланированных жертв.

----------
* Флора'н (Флори'с) де Монморанси', баро'н де Монтиньи' (1528-1570) – нидерландский государственный деятель, дипломат, младший брат графа Филиппа де Монморанси ван Горна.
----------

***

В середине июня 1567 года герцог Альба вышел из Милана в Нидерланды во главе отборных войск численностью более десяти тысяч человек. Девять тысяч отлично обученной пехоты, прекрасно снаряжённая конница числом более тысячи всадников, а позади – длиннейший визгливо-хохочущий болтливый обоз с полутора тысячами богатеющих с каждой милей пути разодетых в шёлк и парчу проституток.

Делая ежедневно фантастические для тех времён двадцать километров, испанское войско меньше чем за два месяца прошло тысячу километров укреплённой и расширенной дороги с восстановленными мостами, с заранее приготовленным провиантом для солдат и фуражом для лошадей, прибыв в Брюссель в середине августа. Весть о приближающейся колонне испанских войск едва успевала опережать саму колонну. Провинции охватывал ужас, и всякий, кто чувствовал, что может попасть под подозрение, спешно распродавал имущество, собирал пожитки и бежал в Восточную Фрисландию, во Францию, в Англию, в германские земли. Это кто мог бежать. Остальные – скрывались по деревням, где отчаянная нужда превращала их в грабителей. Под прозвищем «лесные гёзы» их банды бродили по Фландрии, наводя страх на население, жили за счёт бедняков и, обуреваемые жаждой мести католикам-испанцам за своё обречённое существование, грабили церкви и убивали священников, католиков-земляков.

Альба вступил в Брюссель с поручением короля любыми средствами принудить народы Нидерландов к покорности и заявил: «Бесконечно лучше сохранить для бога и короля разорённое государство, чем видеть его цветущим в руках сатаны и еретиков». Возмущённая Маргарита, не желая быть вовлечённой в кровавую расправу, подала в отставку.

По городам, как и было запланировано королём, были размещены испанские гарнизоны, которым разрешили грабить народ и глумиться над национальным достоинством. Вековые привилегии и вольности были растоптаны. Альба решил, что можно начинать.

6 сентября он по приказу короля учредил так называемый «Совет по делу о мятежах»*, который в народе прозвали «Кровавый совет» – инструмент для придания иллюзии законности варварскому искоренению гражданских и религиозных свобод.

----------
* «Совет по делу о мятежах», «Кровавый совет» – суд, учреждённый в сентябре 1567 г. герцогом Альбой, советником короля Испании Филиппа II, формально – для разыскания и наказания виновных в иконоборческом восстании в Испанских Нидерландах в 1566 г. Существовал до июня 1574 г. и приговорил к смерти около 9 тысяч человек (более тысячи человек было казнено, остальные избежали наказания, покинув страну), а к изгнанию из страны – более 11 тысяч человек.
----------

А 9 сентября герцог пригласил знатных нидерландских дворян Эгмонта и Горна на обед, якобы чтобы обсудить создавшееся в Нидерландах положение. Доверчивые, доказавшие королю свою верность, и потому убеждённые в своей безопасности графы Эгмонт и Горн прибыли ко времени и были тут же схвачены.

Напрасно Эгмонт ссылался на свои привилегии кавалера Ордена Золотого руна*. Рыцарь ордена, согласно статуту, утверждённому Карлом V, отцом короля Филиппа II, мог быть арестован только по приказу, подписанному, по меньшей мере, шестью другими рыцарями, содержаться после ареста должен был не в тюрьме, а в гостях у братьев по ордену, и мог быть судим исключительно самим орденом. Альба лишь усмехался в ответ: гроссмейстером ордена теперь был Филипп, король испанский, а воля испанского короля – закон.

----------
* О'рден Золото'го руна' – рыцарский орден, учреждённый в Нидерландах Филиппом III, герцогом Бургундским в 1430 г., одна из самых старинных европейских наград и самая почётная. В XVI в., как правило, в рыцари ордена принимались европейские монархи и представители высшей знати Нидерландов. Статут ордена существует по настоящее время.
----------

«Совет по делу о мятежах» принялся готовить постановления об арестах и приговоры. Достаточно было одного-единственного доноса, чтобы последовал арест, а богатство зачастую служило единственным поводом к доносу. Альба, полагавший, что золото добывается из сундуков, и чем больше обнаружено сундуков, тем больше будет золота, – был убеждён, что конфискации являются неиссякаемым источником богатства для королевской казны.

Тщетно правоверные католики считали себя в безопасности. Члены кровавого совета считали, что, раз «еретики разоряли храмы, а благонамеренные жители им не мешали, значит, вешать нужно всех».

Из всех привилегий, которыми пользовались Нидерланды, важнейшим являлось право самим решать, какие налоги следует устанавливать. И провинциальные штаты основательно использовали это право, добиваясь от королевской власти уступок, уменьшая величину налогов и условия налогообложения. Это право было самым ненавистным для короля, казна которого время от времени скудела в зависимости от того, куда и против кого направлял Филипп очередной раз своих пикейщиков и аркебузиров в погоне за славой самого могущественного монарха мира.

Король больше не желал вести длительные и унизительные переговоры с Генеральными Штатами о субсидиях в пользу испанской короны, и герцогу было поручено, пользуясь благоприятным случаем – то есть присутствием испанских войск, – отныне и навсегда ввести в Нидерландах постоянные налоги. Причём и оплачивать испанские войска, с помощью которых их должны были грабить, нидерландцы тоже обязаны были сами.

В ответ на испанский произвол в декабре 1567 года в Северной Голландии восстали крестьяне. А через месяц, в январе, в Северную Голландию вернулись полторы тысячи эмигрантов. Восстание приобрело ещё больший размах. Но это восстание было крайне неорганизованным, и испанцы вместе с происпанскими магистратами (а таких, надо сказать, в Нидерландах конца 1560-х годов было множество) объединёнными усилиями подавили восстание.

Однако герцог Альба почувствовал, что внутри Нидерландов зреет всеобщее возмущение. «Нужно создать совершенно новый мир, — писал он королю, — и дай Бог справиться с этим, так как уничтожить обычаи, укоренившиеся у такого свободолюбивого народа, каким всегда были нидерландцы, дело нелёгкое». К тому же вполне могли возникнуть и международные осложнения.

В поддержку Нидерландов готовы были выступить французские гугеноты. И император Священной Римской империи выразил своё недовольство действиями Альбы через своего посланника в Мадриде. А принц Вильгельм Оранский, родившийся лютеранином, особо жаждал заручиться поддержкой немецких лютеранских князей. Он подчёркивал в своих заявлениях, что Нидерланды являются частью империи и поэтому вправе требовать помощи против тирана.

Однако тираном для Оранского был не король, а герцог Альба, чужеземец, который обращался с Нидерландами как с колонией. Принц старательно избегал обвинений против короля, считая его своим законным сюзереном, он лишь старался повлиять на планы Филиппа, яростно нападая на его советника и главнокомандующего войсками в Нидерландах. Оранский на тот момент был протестантом, поэтому он не поднимал религиозный вопрос, остерегаясь затронуть чувства католиков. Для него сопротивление произволу герцога Альбы было национальной войной, он обращался ко всем патриотам, надеясь на сплочение всего народа – всех сословий, всех состояний, всех верований.

Обладая титулом немецкого князя, Оранский имел право содержать собственную армию. Он заложил своё имущество, ему пожертвовали свои деньги его семья, немецкие князья и кальвинисты, которые эмигрировали на чужбину. В короткое время он собрал большое войско, с помощью которого при поддержке народа изнутри рассчитывал одолеть врага. Его армия должна была вторгнуться в Нидерланды с разных сторон, вынудив Альбу разделить свои силы. Он не сомневался, что потерявшая волю к сопротивлению униженная страна, наводнённая его листовками, воодушевлённая его эмиссарами и окрылённая его первыми победами, обязательно восстанет снова.

Вторжение войск Оранского началось с переменным успехом. Были и поражения, и яркая победа его брата Людвига Нассауского*. Но Альба хладнокровно пережил первые неудачи его полководцев, справедливо рассудив, что кампании не выигрываются лишь на поле брани, и куда важнее сломить в противнике его дух перед тем, как схватиться с ним в решающем кровавом побоище.

----------
* Лю'двиг На'ссау-Ди'лленбургский (1538-1574) – нидерландский полководец, участвовавший в освободительной войне Нидерландов против Испании, кальвинист, брат принца Вильгельма I Оранского.
----------

Герцог повелел сровнять с землёй дворец Куленбург в Брюсселе, в котором два года назад был подписан «Компромисс дворян», а через несколько дней там же, на рыночной площади, прошла и казнь первой жертвы «Кровавого Совета».

А ещё через несколько дней, пятого июня, на том же эшафоте были обезглавлены графы Эгмонт и Горн. Они были католиками и оба до последнего дня оставались верными королю, и тем страшнее была для народа эта казнь. Люди окончательно поняли, что Альба явился не ради защиты веры и порядка, а для покорения страны и только.

Оранский выпустил манифест, в котором призвал стать под его под знамёна солдат из нидерландских полков, распущенных герцогом Альбой. В июле он обратился к лютеранам и ко всем, «имеющим истинно немецкое сердце». Обратите внимание: «немецкое сердце»! Наконец, осенью он повёл за собой значительную по численности наёмную армию, более значительную, чем армия Альбы, объявив себя поборником «свободы отечества».

Герцог Альба вышел со своим войском ему навстречу, но, сберегая своих солдат, умело маневрировал, совершал ложные атаки, не вступая с Оранским в схватку. Оранский же не имел полководческих талантов, да и повести за собой в решительную атаку тот наёмный сброд, который имелся, не представлялось возможным. Так и шли армии параллельно друг другу. А между тем таяли и деньги, с таким трудом собранные Оранским на наёмников.

Войскам Оранского не хватало провизии. Люди Альбы скупали продовольствие, сжигали деревни, разрушали мельницы. И когда наконец армии сошлись в поединке, сплочённые и обученные солдаты герцога обратили в бегство наёмников Оранского. Армия гугенотов, посланная принцу на помощь, тоже потерпела поражение. Закончились и деньги. И принц снова бежал в Дилленбург – и от Альбы, и от собственных наёмников, требовавших денег. Неудачами закончились и походы войск, ведомых его соратниками на других направлениях.

Отныне сражаться на земле нидерландцам, готовым бороться за свободу родины, стало некем и нечем. А герцог Альба, необычайно гордый своими победами, захватил все вражеские орудия и приказал переплавить их, воздвигнув себе две статуи. Одну – в цитадели Антверпена, а другую – в Брюсселе, на месте им же разрушенного замка Куленбург. После этого его стали называть «железным герцогом».

Для Филиппа настал великий момент сделать из Нидерландов испанскую цитадель, откуда он мог бы диктовать свою волю всей Европе. Теперь он знал, как отвечать императору Римской империи на его совет быть умереннее. Высокомерию Филипп мог поучить даже своего советника герцога Альбу, известного своей безграничной спесью. А герцог из Брюсселя начал напрямую вмешиваться в дела других государств: послал кавалерию на подмогу французскому королю в его борьбе с гугенотами, а в конце года арестовал всех англичан, занимавшихся торговлей в Нидерландах.

В Семнадцати Провинциях наступил мир. «Жители очень довольны, и нет в мире нации, которой было бы легче управлять, чем этой, если только знаешь, как ею руководить», — писал осенью секретарь Альбы, подчёркивая, что для управления всеми Нидерландами вполне можно было бы прислать из Испании какого-нибудь мелкого провинциального чиновника. И герцог хвастался королю своими талантами управленца: вокруг царит спокойствие, «и это без всякого насилия».

Но мир в Нидерландах был лишь видимым. Не имея возможности противостоять хорошо обученным, отлично организованным и опытным испанским войскам на суше, нидерландцы решили перенести сопротивление на море. Здесь, на воде, которой в Нидерландах едва ли не больше, чем суши, шансы соперников были почти равными – ведь всё решали опытность моряков, количество судов и воля к победе. И весной 1568 года, когда вскрылись льды, рыбаки и матросы из небольших рыболовецких и грузовых судёнышек создали настоящий партизанский флот. Себя они называли «морскими гёзами», действовали решительно и дерзко, а королева Англии Елизавета*, возмущённая арестом англичан в Нидерландах, давала убежище их судам и снабжала всем необходимым.

----------
* Елизаве'та I Тюдо'р (1533-1603) – королева Англии и Ирландии. Была воспитана в протестантском духе, при ней англиканство стало государственной религией, а Церковь Англии стала независимой от Католической церкви. Покровительствовала национальной торговле и национальной промышленности. В правление Елизаветы Англия превратилась в могущественную морскую державу, соперничавшую с Испанией.
----------

Морские гёзы нападали на испанские корабли и занимались пиратством. Оранский стал выдавать им каперские грамоты*, за что морские гёзы обязались передавать ему треть своей добычи. Через год к боевым действиям была готова почти сотня кораблей. А чтобы морские гёзы не превратились в неконтролируемую силу, принц учредил для них устав, назначил адмиралом Люмея**, властного и жестокого человека. А ещё через год гёзы захватили богатый испанский караван в тридцать кораблей.

----------
*  Ка'перство – форма пиратства в военное время, при котором капитан частного судна получал от государства, монарха или владетельных особ разрешение (каперскую грамоту) атаковать вражеские корабли и захватывать груз на них; значительная часть захваченного должна была отдаваться государству или лицу, выдавшему грамоту.
** Ви'ллем II ван дер Марк ван Лю'ммен, Гийо'м де ла Марк де Люме'й (1542-1578) – один из лидеров освободительной войны Нидерландов от испанского владычества, кальвинист, адмирал морских гёзов, сподвижник Вильгельма Оранского, но из-за жестокости и неповиновения был отстранён от командования и посажен в тюрьму.
----------

А Альба тем временем перешёл к решению второго вопроса: установлению налогов, угодных королю. Сколько советники Альбы ни твердили, что Нидерланды не Испания, не земледельческая страна, что местная промышленность, остро конкурирующая с английской, может существовать только благодаря дешевизне сырья и средств производства, что с этим всегда считались предки короля, – всё-таки новые налоги были введены. Теперь всем жителям Нидерландов предстояло заплатить один процент налога со всего движимого и недвижимого имущества единовременно, что сразу принесло ненасытной испанской казне более трёх миллионов флоринов, а два других налога платить вечно: пять процентов от стоимости сделок с недвижимостью и десять процентов с продажи любого другого товара.

Тогда же Альба, довольный положением дел, решил торжественно объявить амнистию, дарованную его монархом. Амнистия была обещана всем, кто явится с повинной. Всем, кроме самих мятежников, кроме тех, кто присоединился к мятежникам или оказывал им помощь, кроме тех, кто когда-нибудь как-нибудь оскорбил его величество или его сиятельство, и кроме тех, кто хоть чем-нибудь обнаружил сочувствие еретикам. Этих «кроме» было так много, что не было удивительным, когда никто и не явился. Ведь неизвестно было, а не сочтут ли судьи оскорблением его величества или сочувствием еретикам твою нерадостную физиономию при сборе налогов для великого испанского короля. А великий король, забыв, что он великий, уже после объявления амнистии трусливо приказал тайно – тайно! – задушить посланника Монтиньи в тюрьме.

И вот, в ожидании золотого водопада Альба приказал с сентября 1571 года начать взимать налоги. Результат его ошеломил.

По всей стране замерла торговля. Расторгались договора и сделки. Закрывались лавки и мастерские. Деловые люди, купцы и ремесленники стали массово покидать Нидерланды так же, как раньше это сделали кальвинисты. Предприниматели, оставшиеся в стране, уменьшили количество работников и резко снизили им плату. Тысячи простых людей остались без работы и без средств к существованию. Города начали пустеть. Недвижимость подешевела в десять раз. В разы упали доходы магистратов. Деревни, раньше не знавшие нищенства, наполнились обездоленными, просящими милостыню или готовыми на любой труд за горстку еды, среди которых встречались даже люди в бархате. Нидерландцы даже переставали пить пиво, лишь бы не платить ненавистный налог ненавистному герцогу.

Дошло до того, что когда Альба решил обновить ливреи для своих слуг, то не смог найти в стране достаточно сукна! Это было пострашнее иконоборческого бунта. Люди не бунтовали, не восставали. Нет! Они сопротивлялись молча, готовые умереть, но не сдаться. Знал бы «железный герцог», что через два года ему придётся бежать нищим от собственных солдат, требовавших платы за службу!

И чем сильнее росла нужда в Нидерландах, тем больше становилось недоверие к властям, в угоду испанцам обирающим собственный народ, и, в конце концов, переросло в ненависть. И ненавидели не только чиновников и дворян, ради своего положения предавших собственный народ. Ненавидели и духовенство. Простые нидерландцы не знали, что католические епископы призывали герцога не душить страну, что некоторые иезуиты* выступали с публичными проповедями против новых налогов, что иные священники отказывали сборщикам податей в отпущении грехов. Католицизм Альбы и его вояк, набожных и богобоязненных в храмах и беспредельно развращённых вне их стен, в глазах простых людей порочил всю католическую церковь: раз эти монахи и священники – католики, значит, они заодно с герцогом и королём.

----------
* Иезуи'ты (О'бщество Иису'са) – мужской духовный орден Римско-католической церкви, основанный в 1534 г. и действующий до сих пор. Иезуиты активно занимались наукой, образованием и миссионерской деятельностью. Орден разрешает многим иезуитам вести светский образ жизни.
----------

А численность морских гёзов только росла. Их суда постоянно крейсировали в море около портов и у входов в проливы, ведущих в Зёйдерзее. Постоянными захватами кораблей они совершенно расстроили морскую торговлю. Однако в отсутствие законной добычи шкиперы, имевшие на руках каперские грамоты на захват испанских торговых судов, по сути, становились обычными пиратами и грабили не только неиспанские суда, но и прибрежные поселения, в том числе и нидерландские, захватывая не только церковное имущество, но и имущество зажиточных людей. Так, они бандитски разграбили Монникендам* на севере Голландии, да ещё с таким азартом, словно в отместку за испанское вторжение грабили испанский Мадрид.

----------
* Мо'нникендам – город-порт в Нидерландах на юге Зейдерзее в провинции Северная Голландия. В XVI в. – центр рыболовства и судостроения.
----------

Высаживаясь на берег, они убивали священников в деревнях и издевательски цепляли на свои мачты знамёна с изображениями Христа или святых из разорённых ими церквей. Едва вдалеке показывался корабль с тряпкой на мачте, среди экипажей торговых судов и жителей рыболовецких деревень начиналась паника. Он показывали рукой на тряпку и кричали: «Гёзы, гёзы!» Знали бы нынешние русские военные моряки, что традиция поднимать знамя на судах и само название этого знамени «гюйс»* – это наследие кровавых подонков, вспарывавших животы священникам и монахам… Впрочем, долго хранить старые смыслы – это значит не любить будущее. А вечно сохранять смысл стоит лишь для того, что неизменно в веках – доброта, честность, любовь.

----------
* Гюйс (от нидерл. geus – гёз, нищий) – носовой флаг, обозначающий государственную принадлежность кораблей, как правило, военных.
----------

А в это время Оранский, которого Альба считал поверженным, уже создавал планы новой борьбы.

Сделав блестящую карьеру при дворе Карла V и даже став его любимцем, Вильгельм Оранский благодаря своей воспитательнице Марии Венгерской, сестре Карла V и родной тётке Филиппа II, а также собственным наблюдательности и уму в тонкости постиг искусство европейской интриги. Он был слабым полководцем, но довольно искушённым политиком. Три раза менял религию, видимо, и эту сторону жизни подчинив целесообразности.

Став одним из наиболее важных придворных испанского королевского дома, он в 1559 году вместе с будущим своим врагом герцогом Альба участвовал в мирных переговорах с Францией. Там в частной беседе с королём Франции он узнал, что Филипп II собирается устроить в Нидерландах инквизицию жёстче испанской. Оранский всегда умело скрывал свои чувства и свои намерения, за что у историков и получил прозвище «Молчаливый». Вот и тогда, после разговора с французским королём, он сделал вид, что новость об инквизиции в Нидерландах для него не новость. Но для себя решил, что сделает всё возможное, чтобы воспрепятствовать этому бесчеловечному плану.

И, надо сказать, Оранский действительно делал что мог. Как член Генеральных Штатов Нидерландов, открыто протестовал против политики короля, писал ему письма, предостерегая от жестокости. Даже его второй брак на лютеранке, племяннице саксонского курфюрста, был в значительной части мотивирован тем, что давал ему важные родственные и политические связи в Германии, без которых он не смог бы противостоять столь сильным противникам, как герцог Альба и стоявший за его спиной король Филипп. И неудача первого вторжения с наёмным войском в Нидерланды не сломила Оранского. И не могла сломить. Однако и не особенно научила чему-нибудь. Он по-прежнему рассчитывал лишь на немецких наёмников и гугенотов, фанатичных сторонников из Франции.

Целью Оранского стало включение страны в качестве самостоятельного курфюршества в Священную Римскую империю и реформирование церкви в Нидерландах по примеру германских земель, причём церковные земли он планировал раздать дворянам. Вильгельм Оранский всю жизнь оставался верен принципу веротерпимости и отстаивал его всегда, даже рискуя пострадать от рук фанатичных кальвинистов в рядах собственных войск.

Рассказывая о принце Оранском, просто необходимо упомянуть и его младшего брата. Людвиг Нассауский, первый соратник и помощник принца, ревностный кальвинист, настолько ненавидел испанское господство и католицизм, между которыми в гневном ослеплении ставил знак равенства, что эту ненависть не могли умерить даже никакие национальные интересы. Прибыв во Францию, он, надеясь побудить короля Франции Карла IX* к действию против короля Филиппа и его герцога, не колеблясь предложил ему часть Нидерландов и тем самым заронил в короле надежду на получение короны Римского императора. Людвиг вёл торг как купец, предлагая после раздела отдать Голландию и Зеландию Англии, Фландрию и Артуа – Франции, Брабант и другие провинции – Германии, а Вильгельма Оранского предполагал сделать герцогом Брабантским. Вот так. Как такое поведение младшего брата соответствовало политике Вильгельма Оранского, объявившего себя поборником «свободы отечества» – неизвестно. Но одно можно сказать: старался Людвиг никак не ради народа Нидерландов. Да и Оранский в своём обращении к народу, как вы помните, взывал не к «нидерландским сердцам», а к «немецким».

----------
* Карл IX, Шарль-Максимилье'н (1550-1574) – король Франции из династии Валуа. Его мать Мария Медичи была при нём регентом до 1563 г. Его правление ознаменовалось многочисленными войнами между католиками и гугенотами и Варфоломеевской  ночью.
----------

И потому отечество на призыв Оранского во время его первого вторжения в Нидерланды не поднялось. Крестьяне и горожане не верили в национальную идею Оранского и боялись его кальвинистов, неуправляемых и жестоких, мучавших и убивавших священников и монахов на своём пути. Города не открывали перед принцем ворота. Народ не поверил тогда Оранским так же, как и нам, читающим сегодня цитаты из исторических документов, сложно поверить в их, уроженцев Германии, сыновние чувства к Нидерландам.

Слухи об активности Оранских в Германии и Франции доходили до Альбы и волновали герцога больше, чем успехи морских гёзов. Он был уверен, что достаточно будет переговоров с английской королевой, чтобы она лишила гёзов возможности пользоваться английскими портами.

Так и произошло. Желая избежать войны с Испанией, королева Елизавета приказала морским гёзам покинуть Англию. Однако это событие имело совершенно неожиданные последствия.

Отплывший из Англии флот гёзов, проблуждав ночь по морю, на следующий день очутился на рейде небольшого города Брилле*, в котором не было испанского гарнизона. Люмей, командовавший гёзами, предъявил магистрату ультиматум, потребовав сдать город, и происпанские чиновники в страхе бежали.

----------
* Бри'лле, Ден Бриль – город в Южной Голландии. В XVI веке – порт. 1-го апреля 1572 года стал первым городом Нидерландов, освобождённым морскими гёзами от испанцев.
----------

Ничего героического в захвате Брилле не было, но эта новость стала спусковым крючком для начала борьбы народа с испанскими захватчиками по всем северным Нидерландам. Следом восстал Флиссинген*, жители которого не пустили в город испанские войска и обстреляли испанские суда из крепостных орудий. А в конце мая взбунтовался и Энкхёйзен, в порту и на рейде которого стояли корабли герцога. Контроль над этими тремя городами позволил гёзам заблокировать Рейн, Шельду и Зёйдерзее. Так испанцы потеряли доступ по морю к двум крупнейшим городам страны – Антверпену и Амстердаму.

----------
* Фли'ссинген – город и порт в Нидерландах, в провинции Зеландия, находится на острове в устье реки Шельда, главного судоходного пути в Антверпен. В XVI в. – центр рыболовства.
----------

Восстание перекинулось и в деревни. Крестьяне объединялись в отряды самообороны, устраивали засады и совершали молниеносные нападения на мелкие отряды испанцев, на ходулях перепрыгивая через многочисленные ручьи и каналы, так что и сухопутные маршруты для захватчиков понемногу становились труднопроходимыми.

Растерянный Альба был вынужден пойти на тяжкое унижение — прекратить взимание десятипроцентного налога, и эта жертва была для него тем тяжелее, что его казна полностью оскудела. Он не мог ни отправить испанские войска куда-нибудь, поскольку задолжал солдатам жалование, ни собрать их «из страха перед каким-нибудь неповиновением».

Однако если скорость развивающихся событий потрясла герцога, то она не меньше поразила и даже испугала самого принца Оранского. Он боялся, что поспешность морских гёзов Люмея может сорвать общий план наступления вместе с французскими протестантами. Оранский после неудачи своего первого вторжения не хотел поднимать народ на восстание, опасаясь неуправляемого бунта, и по-прежнему возлагал надежды лишь на наёмников, не воспринимая всерьёз лесных гёзов, бунтующих крестьян и горожан. Однако скоро он понял, что обратного хода нет. Был опубликован манифест, в котором он, статхаудер его величества в Голландии, Зеландии, Фрисландии и Утрехта призывал всех к восстанию за исконные права и свободы, однако не против короля, а против «преступного тирана герцога Альба, злоупотребляющего доверием короля и обманывающего его».

Нет, Оранский отнюдь не был наивным, он был достаточно умён и опытен, чтобы со всей ясностью понимать, кто есть настоящий виновник несчастий, обрушившихся на Нидерланды. Но политика есть политика, и он до времени не торопился объявлять своим врагом короля, даже несмотря на то что Филипп подло выкрал его тринадцатилетнего сына, чтобы воспитать в католическом духе врага собственному отцу. «Всему своё время», – сказано в Писании*. Ведь Филипп был его законным сюзереном, а воля короля, как известно, – закон. Хотя, как говорится, если воля таких королей – закон, то что же тогда беззаконие?

----------
* Ветхий Завет, Книга Екклесиаста, гл. 3, ст. 1.
----------

В том манифесте Оранскому поручалось командование над всеми морскими и сухопутными силами, высшая исполнительная власть, право назначения и смещение всех высших должностных лиц. Отдельно католикам была обещана неприкосновенность их религии. Однако положения манифеста нисколько не остановили адмирала морских гёзов Люмея, который прилюдно клялся уничтожить «священников, монахов, папистов и великое идолопоклонство».

Гёзы вбирали в свои ряды безработных и протестантов. Однако к ним прибивались и бездельники, и воры, и бродяги, желающие пограбить. История гёзов полна свидетельствами как героизма, так и отвратительной, звериной жестокости. Они как последние изуверы мучили и убивали католических священников и монахов. Кто-то – в отместку за испанский произвол. Кто-то – за потерю состояний. Кто-то – за нищую жизнь и голодное детство. Многие мучили просто потому, что хотелось кого-нибудь мучить.

Дворянин Люмей, осадив Горкум* в начале июля 1572 года, словно последний вор и бродяга нарушил собственное слово отпустить духовенство и приказал пытать девятнадцать священников и монахов, чтобы они отреклись от католичества, а когда они отказались, изувечил их и повесил**. Так человек, начавший всеобщее восстание в Голландии, остался в мировой истории подлым палачом.

----------
*  Го'ринхем, Го'ркум – город в Нидерландах, в провинции Южная Голландия.
** «Го'ркумские мученики» – девятнадцать католических священников, захваченные гёзами Г. де Люмея в Дордрехте и Горкуме и повешенные в Горкуме 9 июля 1572 г. за отказ принять кальвинизм, несмотря на обещание самого Люмея отпустить их.
----------

Не только палачом, но и предателем. Стремясь узнать тайну сокровищ монастыря Святой Агаты в Делфте*, он долго и изощрённо пытал личного друга Вильгельма Оранского католического священника Корне'лиса Муйса**, после чего повесил его. В результате был обвинён Оранским в жестокости, мародёрстве, неповиновении приказам, освобождён от должности и посажен в тюрьму. А потом бежал и – представьте себе! – после всего, что совершил, даже имел наглость пытаться вернуться в лоно католической церкви, вымаливая помилование у епископа Льежа*** и короля Испании, чтобы вернуть свои владения в католическом Льеже.

----------
*   Делфт – город в Нидерландах, в провинции Южная Голландия, в XVI в. один из торгово-промышленных центров.
**  Корне'лис Муйс (Му'сиус; 1500-1572) – голландский католический священник, гуманист и поэт. Последний настоятель монастыря Святой Агаты в Делфте, который был в 1572-84 гг. резиденцией принца Вильгельма Оранского в Голландии. Друг Оранского. Замучен Г. де Люмеем за отказ выдать тайну монастырских ценностей, спрятанных им от разграбления гёзами.
*** Льеж, Лье'жское епископство – здесь: независимое католическое государство в X-XVIII вв. на территории современной Бельгии, правителем которого был князь-епископ, обладавший как религиозной властью, так и светской. В XVI в., окружённое Габсбургскими Нидерландами, оно не входило в их состав (хотя Габсбурги и оказывали сильное политическое влияние), как не входило потом ни в Республику Соединённых провинций, ни в Южные Нидерланды.
----------

Впрочем, всё это – опала, тюрьма, побег и прочее – было потом. А пока имя Люмея произносилось гёзами с уважением и восхищением. И это заставляло ревновать другого лидера гёзов – Дидерика Соноя*, который тоже очень хотел уважения и всеобщего восхищения.

----------
* Ди'дерик/Ди'трих Соно'й/Сной (1529-1597) – один из лидеров гёзов, кальвинист, сподвижник Вильгельма Оранского, статхаудер Энкхёйзена, а позднее – и всей Северной Голландии; после смерти принца пытался стать сюзереном Северной Голландии, независимым от Генеральных Штатов.
----------

Ведь это именно он, Соной, первым, в конце июня 1572 года, устроил массовое истязание католических священников, требуя от них отречения от католичества, и приказал повесить их, когда после всех мучительных пыток не добился торжества своей уродливой веры*. Именно он, Соной, со своими гёзами-головорезами освобождал города на Севере Голландии. Это он, Соной, как один из командующих гёзами, участвовал в сражении, которое принесло первую морскую победу над испанцами в 1568 году. И при этом Люмей – целый адмирал, а он, Соной, – просто один из командующих.

----------
* «А'лкмарские мученики» – пять католических священнослужителей, захваченных 24 июня 1572 г. в Алкмаре гёзами под руководством Д. Соноя, статхаудера Энкхёйзена, и замученных им в Энкхёйзене день спустя за отказ стать кальвинистами.
----------

Впрочем, вскоре Соной получил от Оранского высокое назначение: сначала в статхаудеры Энкхёйзена, а затем и в статхаудеры всей Северной Голландии. Примечательно, что после смерти принца этот «поборник свободы» вдруг захотел стать местным властителем и объявил себя независимым от Генеральных штатов Голландии, стал искать покровительства англичанина Роберта Дадли, доверенного лица английской королевы и засел в Медемблике*, чуть ли не устроив войну с Генеральными штатами – собственным правительством! Лишь когда он надоел своим деспотизмом гражданам Медемблика, и те стали осыпать его бранью в лицо, он наконец сдался и удрал в Англию получать пенсию от английской королевы, которая была благосклонна к нему именно за то, что тот жестоко мучил и убивал католиков.

----------
* Ме'демблик – в XVI в. город и порт в Нидерландах, на севере провинции Северная Голландия.
----------

Однако нынешние голландцы предпочитают не помнить ни предательство Соноя, ни его зверства. Они помнят только то, что в начале октября 1573 года он добился снятия испанской осады с города Алкмар, открыв шлюзы в дамбах и затопив местность вокруг города. «Победа начинается в Алкмаре!» — хвастаются алкмарцы, ставя это как пример голландской находчивости. А о том, что эта победа свершилась ценой затопления обширных крестьянских угодий и последующего голода, они почему-то помалкивают. Помалкивают и о том, что Соной сжигал деревни рядом с Алкмаром, чтобы жители не вздумали помогать испанцам.

Если дошла до мерзавца Соноя в ад, куда он был низвергнут, весть о том, что голландцы его именем назвали улицы в нескольких крупных городах, то он, страдая там от вечных мук, наверняка неимоверно доволен: остаться в истории уважаемым извергом куда почётнее, чем просто палачом, как Люмей.


ГЛАВА XII. ДВА СПОСОБА ЗАГЛЯНУТЬ В ДУШУ


От Ламберта не было вестей уже две недели.

По слухам из Амстердама, местный комиссар «Совета по делам о мятежах» герцога Альбы требовал от отцов города более быстрого рассмотрения дел еретиков и изменников. Это означало, что при том количестве дел, которые были начаты после выхода герцогского указа, судьям следовало просто подписывать смертные приговоры, не особо разбираясь в виновности подследственного и больше обращая внимание на размер его состояния. Альбе нужны были, прежде всего, деньги для королевской казны.

Пожалуй, сейчас Мартин даже жалел, что у Ламберта не было такой же хитрости и изворотливости, какими обладал Хюберт Гротеприм. Мартин был уверен, что тот смог бы улизнуть даже прямо из-под носа стражников, пришедших его арестовать. А Ламберт – человек совсем другого склада, обстоятельный и неторопливый.

«Что случилось?» — не находил себе места Мартин в каюте на одном из своих судов в Занстрейке.

Его верные люди здесь, в Занстрейке, зорко следили за всеми незнакомцами, прибывавшими с той стороны залива Эй. Одного шпиона, который оказался голландцем, смогли распознать. Он узнавал у местных жителей и у кабатчиков, у кого в Занстрейке можно было бы получить хорошую работу, но на работу наниматься не спешил.

Его связали, посадили в трюм одной из старых барж и продержали в полной темноте неделю. Когда его подняли на палубу, вытащили из его рта кляп, развязали, усадили на стул, накормили, напоили и положили перед ним стопку гульденов, он, неделю молчавший, разговорился до того, что продиктовал под запись не только имена тех, кого должен был искать, но и их приметы. Мартин услышал и своё имя.

«Старина Хиллебранц хочет заслужить милость его высочества герцога и его светлости графа Берлемона*», — подумал Мартин.

----------
* Шарль де Берлемо'н (1510–1578) – нидерландский государственный деятель, дворянин, католик, сторонник происпанской политики в Нидерландах, один из самых ненавистных народу чиновников короля Филиппа. Был советником статхаудера Голландии Маргариты Пармской, членом Государственного совета Нидерландов и членом «Кровавого совета».
----------

Шпион тогда среди прочих имён не назвал имени Ламберта. Но это не значило, что Ламберту не угрожала опасность. Было вполне вероятно, что розыск Ламберта просто поручили другим людям. Когда схватили шпиона, сведения от Ламберта ещё поступали, значит, тогда он ещё точно был на свободе.

А шпиона после допроса заставили написать письмо, в котором он тайнописью – молоком между строк – сообщил магистрату Амстердама, что Бохенвейка и других подозреваемых в Занстрейке не оказалось, что их след ведёт севернее, в Монникендам, и попросил разрешения отправиться туда.

На север его и отправили – к гёзам. Вместе со стопкой подаренных гульденов. А что с предателем было дальше – никому интересно уже не было.

Да, один лазутчик был пойман. Один! Но сколько их, происпанских ищеек, сумело проникнуть в слишком близко расположенный к Амстердаму Занстрейк – оставалось только догадываться.

И вот теперь замолчал Ламберт.

В дверь каюты громко постучали. Мартин отворил дверь.

— Голуби прилетели из Амстердама! — верный человек смотрел на Мартина большими глазами.

— А письмо?

— Письма нет! Просто голуби.

— Точно из Амстердама?

— Точно! Я специально отобрал для Ламберта самых сильных.

Мартин прошёлся по каюте:

— Собирай людей!

Кто бы ни выпустил голубей, отсутствие письма значило, что у Ламберта или не было времени, или не было возможности написать письмо. Либо он, чувствуя слежку или засаду, дал кому-нибудь поручение пробраться к нему домой и выпустить голубей, либо пришли его арестовывать, и он выпустил голубей, чтобы подать Мартину знак и чтобы враги не заставили его заманить Мартина в западню с помощью голубиной почты.

В любом случае времени у него, Мартина, было в обрез.

— Гере! — обратился он к своим людям, мастерам и шкиперам, когда они собрались на палубе. — Мы долго готовились к этому дню. Поджигайте стапеля, кузницы, мастерские, склады, цеха и мельницы, которые не успели разобрать. Самые старые баржи уже заполнены камнями, заводите их в затон и топите. Испанцам понадобится флот, но нашими сооружениями, чтобы строить корабли, они воспользоваться не должны! Делайте всё, как мы договаривались! Раздавайте рабочим приготовленные деньги. Всё, что осталось на складах, в цехах и кузницах, срочно переносите на суда. Шкиперы, после погрузки уводите суда на север, к Тесселю и Фиртерпену. Скоро и я туда доберусь верхо'м. Всё!

Люди разошлись не сразу. Палки с просмолённой паклей были уже давно приготовлены в бочках, и оставалось лишь разобрать их по рукам и зажечь от любого открытого огня, чтобы они превратились в факелы. А потом поднести к сухой, как порох, древесине стапелей, складов и мельниц – и остановить этот огонь уже будет невозможно.

— Ваша милость! — крикнул кто-то. — Неужели же всё?

Люди остановились и все как один обернулись к Мартину. У них в глазах была надежда. Они стояли и ждали, что им скажет Бохенвейк. Они верили ему всегда – и молодые рабочие, и опытные мастера. А сейчас никто из них верить Мартину не хотел. Они ведь всегда знали, что рано или поздно Бохенвейк уж точно найдёт какое-то хорошее решение, и со временем будет даже лучше, чем было раньше.

Некоторые из этих людей верно и преданно служили у него ещё со времени, когда был жив Томас. И глядя на их лица, знакомые, почти родные, Мартин никак не мог проглотить комок в горле.

— Всё, друзья мои! Медлить больше нельзя. Испанцы могут обойти нас по суше с запада. Где они сейчас – мы не знаем. Новости из Амстердама и Харлема перестали поступать. Так что помолимся и сделаем так, чтобы ничто после нас не досталось врагам, чтобы ничто не сделало герцога хоть на каплю сильнее. С Богом!

Рабочие и матросы спешно освобождали склады и цеха. То, что ещё оставалось – канаты, парусину, чугун, якоря, уже готовые и ещё не доделанные, пеньку, лён и многое другое добро – всё грузили на суда внавал. Отдельные команды грузили пушки, ядра, ружья, пистолеты и порох из тайных оружейных и пороховых погребов. Мартин грузил наравне со всеми.

В затон завели старые дряхлые баржи, гружённые булыжником, и подожгли фитили, точавшие из горшков с порохом в трюмах. Горшки взрывались, проламывая днища, и баржи с шипением опускались на дно, делая затон непригодным для стоянки судов.

Через несколько часов непрерывного труда всё было погружено, и уставшие рабочие в изнеможении легли прямо на землю. Матросам же было не до отдыха. Шкиперы поднимали паруса, чтобы побыстрее вывести суда в залив Эй и скрыться на просторах Зёйдерзее.

— Может быть, всё-таки поплывёте с нами, ваша милость? — спросил Мартина один из шкиперов.

— Нет, Сандерс! — твёрдо ответил Мартин. — Всё закончу здесь, а в Фиртерпен отправлюсь после. А вы не теряйте времени. Баржи с разобранными ветряками где?

— Уже готовы. Отправляем.

— Возьмите письмо для жены. Передадите в Фиртерпене. Скажите всем, что потом якобы караваном пойдёте в Балтику. Вы – старший. Если меня долго не будет и от меня долго не будет никаких вестей, пусть распоряжаются судами и грузом сын и жена. Не позволяйте командам лениться и пьянствовать! Пока стоите на рейде, устраивайте лодочные гонки, пусть команды соревнуются в перетягивании каната, как английские матросы. Выдумывайте какие угодно состязания! Вручайте победителям подарки. Проигравшие пусть делают что-нибудь смешное: танцуют на четвереньках, изображают животных. Всё, Сандерс! Храни вас Господь и Дева Мария!

Суда один за другим выходили в залив. Со шкипером Сандерсом Мартин отправил все свои вещи и короткое письмо для Маделоны, сообщая, что через несколько дней планирует приехать в Фиртерпен и сам.

Когда опустели склады, старые седые мастера, уже ушедшие на покой, многие из которых начинали дело ещё с Томасом Петерсом, неторопливо, без суеты разобрали факелы, подожгли просмолённую паклю, перекрестились и разошлись в стороны, чтобы уничтожить всё то, что они строили и годами содержали в отличном состоянии. Всё то, что все эти годы кормило их.

— Как жаль, братцы, что всё это сгорит! — громко сказал кто-то из грузчиков.

Отдыхавшие на земле рабочие приподнялись, чтобы посмотреть, как сгинут постройки в огне. Приподнялся и Мартин.

— Как жаль, что всё это сгорит! — прозвучал тот же голос.

Один из стариков запел длинную песню, другие подхватили, и так, с зажжёнными факелами, с песней, они стали заходить внутрь цехов, мельниц, мастерских, опустевших складов.

— Зачем они внутрь-то заходят c факелами? — крикнул Мартин, глядя на это странное шествие. — Что они там забыли?

Некоторые рабочие, лежавшие на земле, вскочили на ноги. А когда загорелась кузница с вошедшим внутрь старым кузнецом и через несколько мгновений запылала вся целиком, всё поняли и остальные.

— Остановите их! — закричал Мартин и побежал к дымящимся складам. — Остановите их!!

Его поймали, скрутили и повалили на землю:

— Вот сильный, чёрт!

Один из державших Мартина рабочих срывающимся голосом хрипло произнёс над самым его ухом:

— Не мешай им, ваша милость. Так надо. Спасибо тебе за жизнь нашу. Упокой их души, Господи!..

***

Мартин медленно ехал верхо'м на Вентусе. Он ехал домой – в Фиртерпен. К жене, которую за пять лет вынужденной разлуки видел лишь дважды, когда был на борту собственного корабля, посылаемого им в Норвегию и на Балтику. Опытные шкиперы вели суда по морям и проливам, соблюдая скрытность и великую осторожность, чтобы не быть атакованными ни испанцами, ни гёзами, и когда судно ненадолго вставало на рейде Тесселя, он посылал за Маделоной лодку. Последние два года видеться им не довелось.

Теперь Мартин возвращался в родной дом, в родной город, в котором не был двадцать семь лет.

Целая эпоха жизни, связанная с Амстердамом и Занстрейком, осталась в прошлом. В Амстердаме остались дом и контора, удачно проданные ещё два года назад, за год до введения герцогом Альбой десятипроцентного налога с продаж и до того, как многие купцы и предприниматели сбежали на чужбину, бросив свои дома и производства, что сразу же обесценило недвижимость в городе. Осталась в Амстердаме и могила Томаса в церкви Святого Николая. Свои склады, мастерские и кузницу из Ластажа Мартин перевёз в Занстрейк тогда же. Теперь в Занстрейке всё сожжено.

Все промышленники и купцы, кто решил свернуть дела в Голландии и бежать в Германию и Англию, бросали дело, бросали цеха, бросали рабочих на произвол судьбы. Мартин поступил иначе. Несколько лет они с Ламбертом, продумав схемы оборота денег, преумножали богатство Бохенвейка и откладывали средства на этот, последний день, чтобы оставить работникам хоть немного денег на жизнь, когда всё пойдёт прахом. На польдерах у каждого был участок, пусть совсем небольшой, но достаточный, чтобы помочь прокормить семью. И покидая Занстрейк, Мартин знал, что сделал для людей, которые помогали ему эти долгие годы, всё что мог.

Собрав рабочих, он сказал им напоследок:

— Хочу поблагодарить каждого, кто работал со мной. Я многому научился у вас. Скажу ещё вот что: я готов позвать желающих работать со мной на север, в Фиртерпен, если получится наладить там дела и организовать производство.

Он видел, как у многих посветлели и помолодели лица, когда они услышали эти слова.

— Берегите себя! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Берегите себя! — стали желать ему все. — Берегите себя!

И это нескончаемое прощание тянулось и тянулось, выматывая душу.

— В одиночку по этим дорогам ездить небезопасно, ваша милость. — Сказал Мартину кто-то из рабочих, когда он уже оседлал Вентуса. — Давайте кто-нибудь поедет с вами!

— Ничего, с молитвой – доеду!

На самом деле ему хотелось ехать одному. Он ведь должен был проезжать мимо тех мест, в которых был вместе с Ленкен. А там лучше ехать без провожатых, которые не поймут, что происходит с хозяином, если с ним и правда что-нибудь будет происходить.

Он проделал половину пути до Алкмара верхо'м и остановился переночевать в тихом трактире.

— Я не помню вас, ваша милость, — легко поклонился трактирщик, дав распоряжение слуге заняться лошадью. — Наверное, вы у меня ещё не были? Не обессудьте. Пища стала дороже. И пиво стало дороже. Приходится платить налоги Альбе. Пива теперь пьют мало. Лишь бы Альбе чем-нибудь досадить. Да и есть стали меньше.

Заказанный Мартином ужин остался почти нетронутым. Ночью Мартину не спалось.

Перед его глазами стояли старые седые мастера, которые приняли добровольную смерть, потому что погибали творения их рук, потому что гибла жизнь, которой они жили, и смысл, которому служили они.

Самоубийство – страшный грех. Нет прощения самоубийце. Но рабочие, ошеломлённые поступком стариков не меньше его, в едином порыве молились и шептали: «Упокой их души…» Неужели же Господь не услышит молитвы их всех?

Они – Мартин и мастера – ведь много раз обсуждали, как следует поступить. И решение о сожжении построек и механизмов, которыми могли бы воспользоваться враги, принимал не один Мартин. И теперь он думал, что если бы знал, какую ужасную вещь втайне от всех задумали старики, то предпочёл бы всё оставить испанцам – стапеля, мельницы, цеха, кузницы.

Утром Мартин проснулся не выспавшимся, с тяжёлой головой. Ополоснув лицо, он спустился вниз и заказал завтрак.

Посетителей в трактире было немного, они были явно трезвыми, потому что вели себя необычно тихо для голландского трактира.

Дверь распахнулась.

— А'ри! — с порога крикнул трактирщику вошедший мужчина. — В горле совсем пересохло! Неси пива!

Он сел на лавку и швырнул шляпу на стол. За ним в трактир вошла женщина и тихо присела рядом, видимо, жена.

— А закусить? — спросил трактирщик мужчину.

— Пива! — визгливо крикнул тот.

Слуга поставил кувшин и две кружки перед вошедшими. Мужчина тут же наполнил обе кружки и махом осушил одну из них.

— Ну вот! — довольно прогудел он. — Перекрестился в кальвиниста. Теперь можно ехать в Алкмар.

— Что ты! — сердито зашептала женщина. — Опомнись!

Мужчина фыркнул:

— Пей лучше!

Потом снова наполнил кружку и так же в несколько глотков проглотил содержимое.

— Пью твоё пиво, Ари, и чувствую, словно герцог Альба мне в глотку мочится, — захохотал он.

Жена пихнула его в затылок. Мужчина расхохотался.

— А что, Ари, налог только десятая часть, а пиво у тебя чуть ли не вдвое стало дороже! Я так считаю, что это не я тебе, а ты мне платить должен за то, что я к тебе заезжаю и твоё пиво пью.

Мужчина вылил остатки пива из кувшина в свою кружку:

— Допивай, и поехали! — кивнул он жене, бросил на стол монету, допил пиво и вышел.

Через некоторое время трактир покинул и Мартин. Он, продолжая путь, ехал так же неспешно, как и накануне, но всё-таки нагнал повозку, запряжённую ослом, в которой ехали те самые мужчина и женщина. Повозкой правила женщина, а мужчина лежал на сене, запрокинув голову, и храпел.

— Что это ваш муж говорил про какое-то перекрещение? — спросил, улыбнувшись, Мартин женщину.

Женщина испуганно посмотрела на него. Мужчина поперхнулся во сне, закашлялся и сел в повозке:

— А? Что? — осоловело посмотрел он на Мартина.

— Вот, поинтересовался у твоей жены, про какое перекрещение ты толковал в трактире.

Мужчина внимательно оглядел Мартина и Вентуса:

— А вы-то сами кто? Кальвинист или католик?

— Католик.

— Тогда вы не туда едете! Дорогой ошиблись. Вам туда надо, — махнул он назад, на юг, в сторону Харлема.

Мартин усмехнулся.

— Это почему?

— А потому, что схватят вас в Алкмаре и повесят, как тех монахов.

— Каких?

— Таких!

— Помолчи ты! — снова зашептала жена.

— Сама замолчи! Говорю что есть.

— Так каких же монахов? — нахмурился Мартин.

— Вы, видать, только вчера проснулись. Гёзы теперь в Алкмаре! Ворвались неделю назад в город на своих кораблях, связали братьев-францисканцев и увезли в Энкхёйзен. А там резали им уши, губы и носы, а на следующий день повесили, потому что монахи отказались стать кальвинистами. Теперь обратно вернулись вместе со своим вожаком. Орут по кабакам, пьянствуют, хвастаются, как монахов мучали. Мразь!

Жена ткнула его в бок. Он пихнул её в ответ.

— Да будет тебе, дура! Доносчики на дорогих конях не ездят!

Некоторое время они ехали молча.

— А кто у них вожак? — спросил Мартин.

— Дворянин один. Соной. Злой, как чёрт. Бешеный. Поклялся, что будет отращивать турецкие усы*, пока последнего попа не повесит. Он сейчас статхаудером в Энкхёйзене. Оранский назначил. Потому и повезли монахов казнить туда. А отец Даниэль ведь тоже против короля был! Я сам видел, как он отказывался исповедовать сборщиков налогов и гнал их от причастия. Своими глазами видел!

----------
* Вильгельм Оранский в 1566-1569 гг. контактировал с Османской империей в попытке найти союзника против Испании. Среди гёзов появился слух о том, что турки готовы поддержать восставшие Нидерланды, и гёзы стали носить медальоны в форме мусульманского полумесяца с надписью: «LIVER TURCX DAN PAUS» (нидерл. «Лучше турки, чем паписты»). Некоторые из них стали носить длинные турецкие усы.
----------

Мартин вспомнил разговор с чиновниками в разрушенной бунтовщиками амстердамской церкви. Один из бургомистров произнёс тогда: «Протестанты свой норов ещё покажут. Мы с вами ещё увидим инквизицию по-кальвинистски». Его слова оказались пророческими.

— Значит, гёзы и в самом деле становятся подобием испанских инквизиторов?

— Вы в самом деле только вчера проснулись! Инквизиторы не налетали на рыбацкие деревни, не грабили простых людей. Не слышали разве, что год назад гёзы разграбили Монникендам и Петтен? Да разве перечислишь все их набеги? Инквизиторы – это палачи. А это обыкновенные разбойники! Где в их казне испанское золото, а где голландское – они сами не знают. Люди на побережье, как только завидят их корабли, убегают в дюны. Пропади пропадом имущество – жизнь дороже!

— А где обычно живёт Соной со своими людьми в Алкмаре?

— Не знаю. Наверное, в тех кабаках, где пьянствует со своими людьми. Гёзы полторы недели назад разбили испанцев на море. Взяли богатую добычу: золото, пряности. Теперь считают себя героями, которым ни в чём нет отказа…

— Что, Соной много пьёт?

— Пьёт. Разве на трезвую голову захочется так мучать людей?

Женщина подняла глаза на Мартина:

— На корабле он жил. На корабле, на котором в Алкмар приплыл.

— Это точно? — Мартин посмотрел на мужчину.

Тот, взглянув на жену, пожал плечами.

— Точно! — ответила женщина. — На корабле ведь безопасней. Боится, как бы его не убили во сне.

— Боится?

— Очень!

— Он сам мучает людей?

Мужчина хмыкнул:

— Не знаю. Не присутствовал. Но верю, что сам. Если бы вы видели его рожу, то тоже бы поверили.

— Значит, говоришь, ехать в Алкмар опасно?

— А вы кто будете-то. Дворянин?

— Дворянин.

— Тогда молчите, что католик. Теперь понимаете, что я имел в виду, когда говорил, что веру приходится менять, когда в трактир к Ари заезжаю? На юг едем, в Амстердам, – мы католики. А едем обратно, в Алкмар – теперь приходится быть кальвинистами.

— Я веру не меняю.

— А нам приходится. Что за жизнь!

— Другой не будет.

***

Чтобы не так сильно привлекать к себе внимание, Мартин спешился и вошёл в Алкмар через Кеннемерские ворота*, ведя Вентуса под уздцы.

----------
* Ке'ннемерские ворота – юго-западные ворота в старой крепостной стене Алкмара.
----------

Алкмар жил, как будто, обычной жизнью портового города – шумной, хлопотливой, посвящённой исключительно денежным интересам.

Мартин оставил Вентуса и свою шпагу в одном из трактиров около порта на попечение тамошнему слуге, а сам решил пройтись вдоль причалов. Он надеялся найти судно, на котором прибыл Соной, и убедиться, что тот ещё здесь, но зачем ему это понадобилось, и что он будет делать, если корабль ещё в порту – он и сам пока не понимал. Он видел перед собой только испуганные глаза женщины.

В порту была обычная послеобеденная суета. Причалы в Алкмаре сильно выдавались в залив Формеер, и Мартину потребовалось время, чтобы не спеша обойти их. Он увидел два судна с повисшими на мачтах знамёнами с ликами из католических церквей. Одно судно он узнал – это был краер, который строился в Занстрейке на его собственной верфи. Мартину стало неприятно.

— Завтра, как будто, хорошая погода будет, — заговорил он с одним грузчиком, отдыхавшим на мешках, посмотрев на небо.

— Да, кажется, солнце будет, — кивнул тот, утерев лоб.

— Не знаешь, сегодня кто-нибудь ещё пойдёт в Энкхёйзен?

— Нет, сегодня уже не пойдут. Видишь, ветер совсем слабый.

— А эти, наверное, оттуда? — Мартин показал на мачты со знамёнами.

— Оттуда. Надрали испанцам задницу.

— Не знаешь, они обратно пойдут или ещё куда?

— Да кто их знает. Только они тебя не возьмут, — усмехнулся моряк. — Они ведь в любой момент могут добычу встретить. На кой чёрт ты им нужен?

— Это как попросить, — усмехнулся Мартин. — Может, и возьмут.

— Ну, валяй, валяй.

Мартин перевёл Вентуса в трактир поближе к кораблям гёзов. Заказав лёгкий ужин и заранее расплатившись за еду и ночлег, он сидел за столом снаружи трактира, потихоньку потягивал пиво из кружки и наблюдал за причалом, у которого стоял краер. Ждать пришлось долго.

Уже давно наступили густые сумерки, как из глубины города показалась пара больших повозок, на которых ехала шумная толпа с факелами. Люди были явно навеселе, шутили и громко смеялись. Среди них было несколько хохочущих девиц. Пока мужчины лениво спрыгивали с повозки и, покачиваясь, поднимались по сходням, а поднявшись, бросали факелы в воду, Мартин успел внимательно их разглядеть. Несколько человек обладали роскошными усами, но лишь одному из них двое крепких парней освещали дорогу, когда он, оступаясь, шёл на корабль. На тот самый краер, который строил Бохенвейк.

Мартин проснулся пораньше и привёл себя в порядок. Надел шпагу, спустился вниз, и, не позавтракав, вывел Вентуса под уздцы. Он неспешно обошёл квартал, вышел на улицу, которая вела к порту, сел верхо'м и пустил коня быстрой рысью, распугивая людей. К борту краера, на котором ночевал Соной, он подъехал с шумом, резко осадив Вентуса у самых сходней.

— Жди! Хорошо заплачу! — соскочив с коня, Мартин передал поводья какому-то человеку, оказавшемуся рядом.

По крутым сходням он легко взбежал на палубу. С интересом наблюдавшие его щегольской приезд матросы – то ли заспанные, то ещё не ложившиеся, – не решились его остановить. Они расступились перед ним, лишь вопросительно глядя на него опухшими глазами.

— Соной ещё не просыпался? — громко спросил Мартин, чеканя слова и подчёркнуто медленно снимая перчатки. — Срочно проводите меня к нему!

Один из матросов кивнул и повёл его в каюту:

— Здесь! — указал он на дверь каюты. — Доложить?

Мартин бесцеремонно отодвинул матроса, на что тот лишь крякнул. А Мартин резко распахнул дверь и вошёл внутрь.

Соной спал на кровати одетым, лишь сняв с себя камзол и ремень со шпагой. Спал на животе, спал крепко, издавая сильный храп и подмяв щекой один ус.

Мартин прошёл к окошку каюты и открыл его, чтобы впустить свежий воздух: в каюте было нечем дышать. Обернувшись к входу, он энергичным жестом отпустил матроса, и тот, кивнув, притворил дверь.

Мартин оглядел каюту. Пол был грязен и заплёван. Под столом от лёгкой качки корабля катался порожний кувшин. На столе валялся сброшенный Соноем камзол и под ним – шляпа. В каюте около стола стояла пара стульев.

Мартин сел на один из стульев и стал ждать, когда Соной проснётся. Ожидая, он рассматривал Соноя, повернувшего голову набок.

У Соноя было обычное лицо. Умеренной длины нос с чуть вздёрнутыми крыльями. Сравнительно высокий лоб. Вьющиеся волосы на голове с глубокими пролысинами, которые нисколько его не портили. Лишь усы больше, чем было принято согласно моде тех времён, с закрученными кверху кончиками. Вопреки словам супругов, ничего в облике этого человека не выдавало в нём жестокого, жадного до крови палача. Правда, чтобы получить впечатление о человеке, нужно увидеть его глаза и услышать слова, которые исходят из его уст. Соной же крепко спал, и веки его были сомкнуты, отчего он казался в тот момент слабым и беззащитным, как ребёнок.

Мартин отвёл взгляд.

Почему некоторые люди, рождаясь, как и все, слабыми и беззащитными, совсем скоро становятся жестокими, свирепыми и беспощадными, словно не дьявол поселяется в человеке, а сам человек становится дьяволом? Через какую дыру в телах людей входит в них зло? Уши? Рот? Глаза? Будь они прокляты, эти люди! Или они уже рождаются отравленными злом? Или зло – это действительно просто отсутствие любви?

Но, наверное, такие люди тоже могут любить?

«Соной, ты можешь любить? — Мартин снова посмотрел на спящего гёза. — Любить, скажем, свою жену, своих детей, своих родителей. Своего коня. Своих собак. Или это не любовь? Ладно собаки и лошади – им до религии дела нет. Но что бы ты сделал, Соной, с собственной любимой женой, если бы она решила уйти от тебя в монастырь? Что грозило бы твоей матери, если бы она закрыла от тебя своим телом лик Христа в церкви, к которому ты протянул свои грязные пальцы? Смог бы ты, Соной, резать уши собственному любимому сыну, если бы он стал католическим священником? Смог бы?»

Соной продолжал храпеть, слабый и беззащитный, как ребёнок.

Мартин, разозлившись, пнул кувшин под столом. Тот отлетел и громко стукнулся в стенку. Соной перестал храпеть и приподнял голову. Несколько мгновений он оглядывал каюту, моргая, потом отпрянул к стене и со страхом уставился на Мартина:

— Кто такой?

— Мартин, рыцарь ван Бохенвейк.

— Кто пустил?

— У того и спросишь.

— Что нужно?

— Заглянуть тебе в душу.

— Что?!

Соной сел на кровати как был: один ус торчал в сторону, как Соною и нравилось, а другой был помятым и опущенным вниз. Это было очень смешно. А вообще, это очень страшно, когда уморительно смешон кровожадный мерзавец.

— Поправь усы, Соной, — спокойным голосом сказал Мартин. — Я подожду. А потом поговорим. А то с одним свисающим усом ты выглядишь нелепо.

Соной осмотрел Мартина, увидел его шпагу, оценил ширину его плеч и величину его рук и принялся искать глазами по каюте своё оружие. Его шпага лежала на столе под скинутым им камзолом. Соной увидел кончик ножен, торчавший из-под камзола, и бросил быстрый взгляд на Мартина, прикидывая, успеет ли тот выхватить свою шпагу быстрее.

«Дурак! Конечно, успею! — подумал Мартин, угадав мысли Соноя. — А он действительно боится! Ах, как он боится!»

— Приведи себя в порядок! — повторил Мартин, встал со стула и подошёл к открытому окну.

Соной прыгнул к столу и, отбросив камзол, схватил шпагу, как она была – в ножнах. Мартин спокойно повернулся к нему:

— Пригладь усы. На тебя смешно смотреть.

Соной некоторое время очумело смотрел на Мартина, словно оценивая, чего можно ждать от Мартина, потом немного успокоился, бросил оружие на кровать и, не сводя взгляда с Мартина, как мог, пригладил усы руками, смачивая их водой из стоявшей на тумбочке чаши.

— Что тебе нужно? — хмуро спросил он, вытерев лицо. — О чём ты собрался со мной говорить?

— Оденься, — кивнул Мартин на лежавший на полу камзол. — Ты же дворянин… Если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это, пока ты спал.

Соной снова какое-то время думал, потом, осознав здравость слов Мартина, успокоился, оделся, неторопливо надел шпагу и шляпу, сел к столу, принял непринуждённую и в то же время величественную позу, расставив ноги, и кивком предложил Мартину присесть тоже. Но Мартин остался стоять.

— Итак, кто ты? — спросил Соной.

— Я уже сказал: Мартин, рыцарь ван Бохенвейк.

— Кто тебя прислал?

— Я всегда приезжаю сам.

Соной усмехнулся:

— Я тебя слушаю.

— Ты убил монахов.

— И что? — бросил Соной. — Тебе жаль этих ленивых тварей?

— Мне жаль души тех, кого ты ведёшь за собой.

— Не твоё дело!

— Как же так, Соной? Принц призывает к веротерпимости, а ты, имея от него каперскую грамоту, грабишь и убиваешь католиков. Как же так?

— Я сказал: не твоё дело!

— А что ты скажешь Оранскому?

— Я никому отчёта давать не собираюсь!

— Если ты служишь Оранскому, тебе бы следовало отстаивать его интересы. Я так понимаю.

— Мне нет дела, что ты там понимаешь или не понимаешь. Для меня главное – как я понимаю сам.

Теперь Мартин видел его глаза, видел тяжесть насупленных бровей, нахмуренный лоб.

«Я ещё ничего плохого не сделал и не сказал ему, а он уже ненавидит меня. Ненавидит! — подумал Мартин, разглядывая Соноя. — И если бы на мне не было шпаги, неизвестно, что бы он со мной сделал. Он труслив и подозрителен, злобен и мстителен. Такой вполне мог сам мучить людей…»

Мартин показал глазами на кувшин, лежавший на полу.

— Соной, давай поиграем в такую игру. Я дам тебе время, пока катится этот кувшин, чтобы отречься от кальвиновой ереси и принять католичество. В противном случае я тебя убью. Я не буду тебя пытать, резать ноздри или уши, как делал ты. Просто проткну тебя шпагой. Ну что, поиграем?

Соной напрягся и упёрся руками в стол.

— Не зови на помощь, Соной. Не успеют. Ты же понимаешь, что я проткну тебя раньше, — Мартин положил руку на эфес шпаги.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— А бы боишься, Соной… Боишься!.. Вон, как вцепился в стол! Ты боишься смерти. А тебе ведь не нужно бояться смерти. Ты же кальвинист! Ты же веришь, что избран Господом к спасению. Ты же избран, Соной! Ты же попадёшь в рай, Соной! Или ты не веришь?! Какой же ты кальвинист, если ты не веришь? А ты ведь не веришь!.. А не веришь ты потому, что в эту кальвинистскую чушь верить просто невозможно! Так как же ты мог заставлять монахов поверить в чушь, в которую сам не веришь?! Ты не дал им даже времени подумать, ты сразу их начал мучить. Вот и я не дам тебе времени. Пока катится кувшин!

Соной подобрал ноги, чтобы вскочить со стула, но Мартин ожидал этого и опередил его, ударив башмаком между ног и башмаком же пихнув его обратно. Соной, задохнувшись, упал на стул.

Он сидел и корчился от боли, а Мартин смотрел на него и не испытывал никакой жалости, словно перед ним был не человек, а змея, которая только что ползла к его ребёнку, чтобы ужалить.

— Мерзкая скотина! — простонал Соной шёпотом. — А ты веришь?! Ты, католик, веришь, что причащаешься истинным телом Христовым, когда жрёшь гостии? Ты сам веришь в эту чушь?

Мартин сел за стол напротив Соноя.

— Соной, ты считаешь свою жену красавицей? Не надо, не отвечай! Ответь на другой мой вопрос. Как ты отнесёшься к тому, что я скажу, что твоя жена совсем не красавица, что она уродлива, что у неё слишком большой нос, слишком маленькие глаза – как у свиньи! – слишком узкий лоб и слишком длинный подбородок, как у короля Филиппа*? Что ты скажешь мне в ответ?

----------
* У многих представителей рода Габсбургов в XV-XVIII вв. из-за частых близкородственных браков (между испанской и австрийской ветвями рода) был дефект нижней части лица: выпяченная нижняя губа и удлинённый подбородок. Этим дефектом в большой степени обладали и Карл V, и его сын Филипп II.
----------

— Ты видел мою жену? — прохрипел Соной.

— Нет, не видел. Но даже если бы она выглядела именно так, как я сказал, я не стал бы тебя разубеждать. Это твоё право верить в то, что твоя жена – красавица. Твоё право! И я это понимаю. И уважаю. Почему же ты – ты! – считаешь возможным лишать других людей права верить, что это их жёны – самые красивые в этом мире? Не перебивай меня, и слушай! Почему ты считаешь возможным лишать других людей права верить, что хлеб пресуществляется в Тело Христово? Почему ты не задумываешься о том, что лишая человека права во что-то верить или не верить, ты сам лишаешься такого права? Если ты, Соной, перестаёшь видеть в человеке человека, ты даёшь основание тому, кого ты больше не считаешь человеком, перестать видеть человека в тебе самом! Как ты отнесёшься к тому, что человек, которого ты очень хотел бы повесить, — Мартин постучал кулаком себе в грудь, — избежав верёвки, проткнёт твою бессердечную грудь? Будешь просить у него пощады? Готов будешь присягнуть на верность католической церкви, чтобы остаться в живых? А ноздри у тебя ещё никто не резал, Соной? Никто ещё не пытался тебе отрезать твои губы? Или уши? Может, мне сейчас попробовать? С чего начнём? С ушей? Или с носа? А может быть, отрежем тебе то, отсутствие чего не будет заметно, пока на тебе надеты штаны? Что молчишь? Что молчишь, я спрашиваю?!

Соной злобно смотрел на него, тяжело дыша.

— Я даже не думал, — продолжил Мартин, — что на кораблях, которые я построил, будут плавать такие твари, как ты.

Он показал на большую литую бронзовую медаль, прикреплённую к стене:

— Видишь: в гербе пять вырванных с корнем дубов? Это герб рода Бохенвейков. А вокруг лозунг: «Amor captiosus esse oportet et cogitatio plena amore condecet»*. Это мой лозунг. Этот корабль был построен на моей верфи! Я передал его на дело освобождения нашей родины вместе с другими судами. Как и деньги для Оранского.

----------
* Любовь обязана быть умной, и  мысль должна быть преисполнена любви (лат.)
----------

Мартин усмехнулся, глядя на напрягшегося Соноя:

— А ты дурак, Соной! Я же сказал тебе: если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это, пока ты спал. А ещё ты трус, Соной. Ты – трус! И твои роскошные турецкие усы не добавляют тебе ни турецкой смелости, ни турецкой отваги. Ты – трус!

Соной рывком вскочил, отбросив стул, выхватил шпагу из ножен и сделал выпад, пытаясь проткнуть Мартина. Мартин уклонился и отпрыгнул в сторону. Когда Соной сделал новый выпад, шпага была уже и у Мартина в руке.

«Ты должен уметь вынимать шпагу мгновенно!» — учил отец.

Быстрым и мощным движением своего клинка Мартин отбросил шпагу Соноя в сторону так, что грудь у того осталась незащищённой. Один лишь ответный выпад навстречу – и бездыханное тело гёза упало бы на грязный пол.

«А ты драться на шпагах не очень силён, — мелькнула мысль у Мартина. — И к тому же ты ещё не протрезвел до конца».

Он увидел, что лицо Соноя побледнело и покрылось пятнами. Тот явно почувствовал, что шпагой Мартин владеет гораздо искуснее, и оценил меру смертельной опасности, которая угрожала ему только что.

Каюта была очень небольшой, и вести бой даже короткими шпагами было трудно. Но другого оружия не было. Соной успокаиваться не желал. У него на губах появилась пена. Мартин вспомнил, как отозвался о нём утренний собеседник на дороге: «Злой, как чёрт. Бешеный», – и решил закончить поединок, иначе действительно можно было невольно прикончить Соноя.

Отбив очередной выпад, Мартин резко ударил Соноя гардой* в лицо, оглушив его. Соной запрокинул голову, выронил шпагу и с грохотом упал на спину между кроватью и столом. Мартин отбросил стол к стене.

----------
* Га'рда – приспособление на рукояти или между клинком и рукоятью холодного оружия (перекрестие, диск или система дуг), защищающее кисть руки.
----------

Какое-то время Соной лежал на полу, потом со стоном приподнялся, огляделся, набрал воздуха в грудь и дико закричал:

— Все сюда! Эй, люди! Все сюда!

Послышался топот нескольких ног. Дверь отворилась, и на пороге появились гёзы. У каждого на поясе висел нож.

Мартин, не отводя взгляда от Соноя, резко, с щелчком вложил шпагу в ножны. Увидевшие это движение и поражённые невозмутимостью Мартина гёзы так и остались стоять на пороге. Отец был прав:

«Вкладывать шпагу в ножны ты должен так же быстро, как и вынимать. Потому что в этом движении больше смелости».

Мартин подошёл к полулежавшему на полу Соною и протянул ему руку:

— Вставай, дворянин!

Соной руки не подал. Он отодвинулся в сторону и тяжело поднялся. Мартин засмеялся:

— Ты мог подняться красиво, как человек, опершись на мою руку, а из-за своей ненависти поднялся словно жаба, опираясь лапами на грязный пол. Теперь понял, кто ты есть?

— Что вы стоите? — крикнул Соной, вытирая рукой кровь, текущую по разбитому, опухающему на глазах лицу. — Связать его! Я тебя не повешу, — повернулся он к Мартину. — Теперь я загляну тебе в душу, — сказал он, сделав ударение на слове «я», — только у меня свой метод заглядывать в души: через дыру в груди.

— Если со мной что-нибудь случится, Соной, то статхаудером тебе уже не быть. Ты понял меня?!

Мартин резко повернулся к двери, и гёзы – а это были те самые матросы, которые наблюдали его приезд – немного расступились.

— Взять его, я сказал! — снова крикнул Соной.

За дверью послышался шум и топот. Расталкивая гёзов, в каюту, звеня шпорами, ворвался человек в богатом испанском костюме и шпагой в руке.

— Бохенвейк! — воскликнул он, увидев Мартина. — Нашёл тебя! Срочное известие от Оранского! Большой испанский отряд на дороге в семи милях отсюда! Скорее! Скорее же! Иначе не успеем!

У гёзов перекосило лица. Они переглянулись между собой, а человек в костюме схватил Мартина за руку и потянул за собой. Вытянув его на палубу, незнакомец довольно грубыми толчками в спину стал его пихать к сходням.

— Испанцы! — завопили гёзы и забегали, изготавливая орудия к битве.

— Да живее же, ваша милость! — шёпотом сказал незнакомец Мартину. — Живее! Пока сходни не убрали и городские ворота не закрыли!

Последний толчок скорее походил на пинок.

Они сбежали по сходням на пирс. Человек, ждавший щедрую плату, теперь держал поводья не только Вентуса, но и ещё одной лошади. Мартин обомлел: это был Нокс, лошадь Бонифаса.

— Откуда?.. — очумело начал Мартин, обернулся к незнакомцу и протянул руку, чтобы приподнять его шляпу, поля которой закрывали тому глаза.

Но незнакомец оттолкнул его руку и прикрикнул:

— В седло! В седло!

Мартин запрыгнул на Вентуса и бросил человеку, державшему поводья, серебряный гульден. Незнакомец вскочил на Нокса.

— За мной! — крикнул незнакомец и пришпорил коня.

Они поскакали во весь опор по прямой улице, которая вела к западным, Бе'ргенским воротам. Сразу за воротами они круто повернули направо. Мартин недоумевал, как это норовистый Нокс позволил так легко себя оседлать какому-то чужаку.

Не снижая скорости, они скакали ещё какое-то время, а потом незнакомец придержал коня, обернулся и облегчённо выдохнул:

— Ну, теперь не догонят, — и стянул с головы шляпу.

Мартин рассмеялся:

— Бонифас! Дружище! Не верю своим глазам! Каким образом ты оказался здесь? Но что у тебя за вид? Что это за костюм?

Бонифас невесело посмотрел на хозяина:

— Успел… — и утёр лицо рукавом.

— Бонифас! — всё ещё смеясь, шутливо пристыдил его Мартин. — Для этих целей у сеньоров, обряженных в бархатные костюмы, есть платки.

Слуга нахмурился и сверкнул глазами:

— Вы хоть понимаете, какая опасность вам угрожала? Зачем вы сунулись к этому Соною? Что вы хотели ему доказать? Что он скотина? Так он и сам это знает!

Мартин перестал смеяться:

— Прости мне мой смех. Видимо, я всё-таки переволновался, хотя и старался быть спокойным.

— Что было бы с вами, если бы я не успел?

— Я думаю, он поостерёгся бы вредить мне, когда узнал, что я дворянин, богат, и даю деньги Оранскому.

— Вы сами верите в это? Вы сами верите? Вы видели его лицо, когда он умывался кровью?

Они пустили коней шагом и некоторое время молчали.

— Спасибо тебе, Бонифас! Похоже, ты и правда спас меня…

Бонифас не ответил, только посмотрел на Мартина.

— Так как же ты очутился здесь? — снова спросил Мартин.

— Слава Господу и всем святым! Краер шкипера Сандерса прибыл вовремя. Я как узнал от него, что вы решили ехать верхо'м, сразу подумал, что вы снова ввяжетесь в какую-нибудь переделку.

— Какую?

— Откуда я знаю?! Вот, — он махнул плетью в сторону Алкмара, — начнёте мстить за разорение монастыря и смерть священников. Я прямо места себе не находил. Сказал хозяйке, что еду вам навстречу, запряг Нокса – и вот я тут. Успел… — он снова посмотрел на Мартина.

— Ты что, сказал, что поехал меня спасать?

— Нет, что вы! Хозяйка бы разволновалась. Я сказал, что поеду вас встречать. По Фиртерпену ехал спокойно. А как за ворота выехали – погнал бедного Нокса вскачь. Боялся, что загоню его. Но за вас боялся больше. Ведь полезли всё-таки!

— Я хотел выяснить, правда ли то, что рассказывают о гёзах, и виновен ли Соной в смерти монахов из Алкмара.

— Выяснили? — насмешливо спросил Бонифас.

— Мне важно было услышать это не от других, а от него самого.

— Ну, так что же?

— Услышал всё, что мне было нужно… И такие негодяи плавают на моих судах!.. Куда мы теперь?

— В Петтен.

— Поехали!

— У вас в трактире остались какие-нибудь вещи?

— Чепуха. А трактирщику я заплатил за постой ещё вечером – не знал, что со мной будет.

— Ах, значит, всё-таки понимали, как опасно встречаться с Соноем?!

— Ну, я же не совсем дурак.

— И всё-таки пошли к нему?.. Мы в Фиртерпене быстро узнали, что случилось в Энкхёйзене. Моряки, прибывшие оттуда, рассказали. Гёзы не только мучали монахов, но и изуродовали их тела после смерти. Разве же это люди?

— А что ты хочешь? У нас суды частенько присуждают к наказаниям мертвецов. Разве не видел никогда, как возят по городу самоубийц, привязанных к лошадиному хвосту? Я на всю жизнь запомнил, как возили по всему Фиртерпену тело самой красивой девушки города, которая бросилась с башни из-за одного мерзавца…

— Соной – страшный человек, ваша милость. Не знаю, верить ли, но про него такие вещи рассказывают!..

— Что рассказывают?

— Да то, что он, как будто бы, ставит на грудь человеку клетку с крысами, дно клетки вынимает и подносит к крысам зажжённый факел. Те, чтобы спастись от жара, пытаются перегрызть клетку. А когда не получается грызть железо, начинают вгрызаться… Не знаю, верить ли… Разве же это люди?

— Ах, вот что он имел в виду, когда говорил, что у него есть свой способ заглянуть человеку в душу. Палач. И ему нравиться быть палачом. И как всякий палач, он трус и очень боится смерти и боли… Расскажи, как меня нашёл. Откуда костюм, наконец? Рассказывай всё!

— Так костюм – ваш! Неужели не узнали? Вы же прислали его со всеми вещами на корабле Сандерса. Я подумал, и решил его взять для вас. Думал, если всё будет хорошо, въедете в родной город красавцем.

Мартин оглядел Бонифаса:

— А что? Тебе идёт! Настоящий сеньор. Только я и не думал, что я так располнел.

— Ваша милость!.. — обиженно протянул Бонифас.

— А ремешки-то у тебя перепутаны. Ножны – видишь? – вперёд торчат! — рассмеялся Мартин.

Бонифас посмотрел через бедро:

— А я-то думаю, почему мне так неудобно!

— А шпагу где взял?

— Тут, в Петтене. Обнищавший сеньор один у крестьянина живёт, работает на полях. Он был рад, что хоть какой-то покупатель для дворянской шпаги в этих местах нашёлся. Я в Петтене остановился и подумал: к чужаку в городах всегда присматриваются, а незнакомого простолюдина с хорошим конём и вовсе заподозрить в чём-нибудь могут. А в такой одежде мне проще будет всё выведать. И решил надеть костюм на себя и выдать себя за дворянина. И шпагу недорого купил. Въехал в Алкмар, доехал до южных ворот и у сторожей тамошних спросил: проезжал ли человек на коне или с конём. И описал Вентуса. Они ответили: да, был такой вчера, в сторону порта пошёл. И коня повёл. Я – в порт! Смотрю: Вентус стоит! Я – к кораблю. Начинаю расспрашивать матросов. И тут слышу на корабле вопль: «Спасите!» Шпагу вынимаю!.. Как это я не заметил, что ножны неправильно торчат? Ведь тысячу раз видел, как вы ремень надеваете… Да! Я шпагу вынимаю – и наверх! Расталкиваю матросов и вижу: вы стоите, ваш противник кровь вытирает, а у матросов ножи на боку, между прочим. Ну и придумал я, что якобы к Алкмару испанцы подходят, и новость якобы Оранский прислал. Я заметил: для этих болванов имя Оранского как имя апостольское. А с испанцами на суше эти головорезы сражаться боятся. Вот. А дальше вы знаете. Наверное, переполох в Алкмаре устроил. Как же: «Испанцы идут!»

Бонифас нервно захохотал.

— Благодарю тебя, Бонифас!

— Да чего там…

— Только как же ты оставил хозяйку?

— Ах, да! Тим ведь недавно приехал из университета! Мы не успели написать вам.

— Вот как! Замечательно!

Мартин вспомнил придуманный сон, который он рассказал Маделоне при расставании. Будто сидят они в форхёйсе втроём: он, Лона и Тим, – и читают письма тридцатилетней давности.

— Снова соберёмся все вместе! Ты, я, сын, жена и Инга, — сказал он со счастливой улыбкой. — А в Петтен нам зачем?

Бонифас оглядел себя:

— Ну не могу же я появиться в таком виде в Фиртерпене! А своя одежда у меня в трактире в Петтене. Да и поесть не мешало бы. Да вы не волнуйтесь, гёзам нас уже не догнать!

Мартина гёзы уже не волновали. Он хотел поскорее домой. В свой старый дом. Хотел и боялся. Боялся, что дом изменился после ремонта, что изменился сам город, что там, в Фиртерпене, вернутся воспоминания.

А Бонифас рассказывал про дорогу:

— В Петтене нам задерживаться не нужно. Поедим, я переоденусь, и поедем дальше. Нам до дамбы, которая Зейп от моря ограждает, нужно добраться, и по ней мы доскачем до самых Коровьих Лугов. А там – рукой подать до дюн у Фиртерпена.

— Это сколько будет по времени?

— Наверное, часа три до дамбы. И потом ещё три-четыре часа до Фиртерпена. Так что шесть-семь часов всего. Может быть, поменьше или побольше. Я же галопом сюда гнал. А теперь нам сильно торопиться не нужно. Да и Нокс сильно устал, ваша милость.

— Да, торопиться не будем.

Словно два разных человека жили в Мартине. Один всем сердцем стремился в родные места побыстрее, другой искал любую причину, чтобы хоть немного отсрочить приезд в город, который, пережив катастрофу, неизбежно стал иным, может быть, даже чужим.

Дорога вела на северо-запад. Слева возвышался мощный массив высоких, покрытых лесом дюн. Они миновали небольшие деревушки Скорле и Груде*, не останавливаясь. Дорога должна была скоро привести их с Бонифасом в рыбацкую деревню Петтен.

----------
* Ско'рле (Схорл), Гру'де, (Грут) – деревни в провинции Северная Голландия.
----------


ГЛАВА XIII. НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ УМИРАЕТ ТОЛЬКО ВМЕСТЕ С ЧЕЛОВЕКОМ


Шум Северного моря Мартин услышал издали. И слегка придержал энергичный шаг Вентуса, который не только не устал, а лишь ещё больше разыгрался. Мартину захотелось, чтобы море появлялось медленно, чтобы можно было прислушиваться к постепенно нарастающим звукам.

Сладкое чувство ожидания чуда известно всем. И всем известно, что ожидание нередко бывает равнозначно самому чуду, и случается, что даже само чудо блекнет, если нет этого долгого сладостного ожидания.

И всё же Северное море открылось им сразу во всю ширину, едва дорога перевалила за старую невысокую, покрытую жёсткой травой дюну. Мартин спрыгнул из седла и повёл коня на поводу, шагая по песку и вдыхая солёный воздух. Бонифас медленно ехал позади. Чувствуя, что в душе хозяина происходит что-то особое, он помалкивал и даже успокаивающе поглаживал уставшего Нокса по шее и шептал ему, чтобы тот топал потише.

Мартин подошёл к волнам с нелепым, но одновременно волнующим чувством, будто вышел к старым знакомцам. Снова в его жизнь вернулись море и волны, мечущиеся над водой и плачущие знакомыми голосами чайки. Если бы он был один, если бы позади не ехал слуга, он окунул бы руки в накатывающую волну, в это воплощение вечного движения, вечной неповторимости и вечной жизни.

И всё же здешние прибрежные пологие невысокие дюны, поросшие травой, были совсем не похожи на те песчаные горы, с которых он кубарем скатывался с друзьями, удирая в детстве из дома, и по которым он карабкался на четвереньках в день своего побега.

Мартин запрыгнул на коня и пустил Вентуса шагом по песчаному берегу к видимой невдалеке деревеньке.

Они ненадолго задержались в маленьком трактире в Петтене, чтобы выпить пива и перекусить. У Бонифаса чесался язык расспросить Мартина о том, как он покидал Занстрейк, но он тактично молчал, глядя на задумчивое лицо Мартина и ожидая, когда он заговорит первым. А Мартину совсем не хотелось говорить. Он даже не замечал обычных для голландских харчевен громких разговоров и непринуждённого хохота посетителей.

— Как дамба вдоль Зейпа? И вообще, как дорога до Фиртерпена? — спросил Бонифас трактирщика, хотя прекрасно знал дорогу.

— Дорога до Фиртерпена? А кто его знает? Там три глубоких промоины за Каллинге. Мы ближнюю называем Бургомистром, дальнюю, самую глубокую, – Государем. Если доберётесь до них в отлив, то, может быть, даже проедете по берегу, если их не размыло окончательно. А если в прилив, то придётся объезжать. А дамбы вокруг Зейпа целы. В прошлом году ведь наводнений не было. Так что дамбы пока целы. Надолго ли?.. — проворчал тот, имея в виду разрушительный Всесвятский потоп* позапрошлого, 1570-го года, прорвавший дамбы  по всей Голландии и начисто смывший десятки деревень, в том числе и деревушку Каллинге, которую пришлось перенести на новое место, за дюны, подальше от моря.

----------
* Наводнение Всех Святых 1570 года – наводнение, случившееся в Нидерландах в День Всех Святых 1 ноября 1570 г., затопившее Голландию, Зеландию, Гронинген и Восточную Фрисландию. Погибло не менее 20 тысяч человек. Наводнениями Всех Святых также названы стихийные бедствия, произошедшие в Нидерландах в начале ноября в 1170, 1532, 1575, 1675 и 2006 гг.
----------

Дамбы из утрамбованной земли и глины, которые возводили голландцы в те времена, были бессильны перед катастрофическими приливами. Солёное море словно ножом отреза'ло самую северную часть Голландии и заливало уже осушенные и освоенные земли, смывало постройки, уничтожало богатые луга, топило скот и, увы, губило людей.

Впрочем, наводнения для жителей Нидерландов – «Низинных Земель» – стали едва ли не такой же неотъемлемой частью бытия, как песчаные бури для бедуинов* и землетрясения – для японцев. Утерев слёзы, стиснув зубы и собрав скарб, который не унесла вода, голландцы и зеландцы немедленно принимались восстанавливать прежде всего дамбы, после каждого наводнения придумывая всё новые способы их укрепить: кирпичами из торфа, подушками из водорослей, связками камыша и хвороста, частоколами свай, вбитых вертикально и наклонно, и наконец, камнями, собираемыми по всей материковой части страны и даже привозимыми из скалистой Норвегии. Море на время отступало, словно чтобы собраться с силами и ещё более яростным и беспощадным зверем наброситься на творения человеческих букашек вновь.

----------
* Бедуи'ны (от араб. ба'дия – пустыня) – название, данное европейцами кочевым арабам-скотоводам, живущим в пустынях Передней Азии и Северной Африки.
----------

Иные племена, мучаясь в трудных для жизни условиях, бросали свои земли и уходили в другие места, бывало, в битвах с другими народами завоёвывая себе новые жизненные пространства. Нидерландцами же двигала любовь к своей, пусть и неуютной, но своей земле, и вместе со сваями в грунт они вбивали свою надежду, что следующий шторм отступит в бессилии, а рядами укладывая камни, они скрепляли их своей верой, что рано или поздно всепобеждающая водная стихия будет повержена. И если бы узнали они тогда – пятьсот и даже тысячу лет назад – что эта относительная победа будет одержана лишь в конце бесконечно далёкого XX-го века*, они, смахнув пот со лба, скрипнув зубами и глубоко вздохнув, …всё равно продолжили бы свой почти сизифов труд. Ведь если бы они не строили дамб, в веках защищая свою землю от моря, то две трети площади нынешних Нидерландов были бы просто морскими заливами.

----------
* К концу XX века общая длина защитных дамб в Нидерландах составила 3500 км. Кроме того, в 1920-32 гг. на севере была построена плотина, отделившая залив Зёйдерзее от Северного моря, а в 1950-1997 на юге были построены сооружения для защиты от наводнений в дельтах рек Рейн и Шельда. Считается, что эти работы окупились во время штормов 1953 и 2007 гг., когда эти защитные системы успешно противостояли волнам, минимизировав ущерб от стихии.
----------

Весь огромный Зейп тоже был вокруг обвалован дамбами. Насыпь, по которой тянулась дорога, нужная Мартину и Бонифасу, была построена вдоль береговой полосы на значительном отдалении от моря, и чтобы добраться до неё, нужно было повернуть обратно, в сторону от берега.

Мартин с некоторым сожалением покинул просоленный рыбацкий Петтен. Когда они поднялись на дамбу, перед ними открылся весь огромный Зейп, снова превращённый в польдер упорным крестьянским трудом после Всесвятского наводнения.

— Зейп, ваша милость.

— Вижу. Ну что, поехали?

Мартин сначала пустил Вентуса не очень быстрой рысью, чтобы побыстрее добраться до заметной отовсюду одиноко стоявшей высокой дюны, затем снова перешёл на шаг, чтобы дать коню Бонифаса передохнуть. Вскоре дамба стала заметно отклоняться к востоку, ещё более отдаляясь от моря, а налево от неё уходила едва заметная дорога.

— Бонифас, мы правильно едем? — спросил Мартин.

— Правильно, ваша милость, — оживился Бонифас, обрадовавшись возможности наконец что-нибудь сказать. — Вон торчит дюна Котёл. Мы её миновали, а потом проехали ещё столько же. И теперь нам нужно сюда, на дорогу. Дамба ведёт к Коровьим Лугам. Нам туда не нужно. Нам нужно вот туда, к морю. Слева по дороге будет деревня Каллинге, которую понемногу отстраивают заново, а справа – Аббестеде*. За ними – те промоины, о которых говорил трактирщик. Мне пришлось их объезжать на пути в Алкмар. Ветер с моря слабый, так что если поторопимся, то, может быть, успеем в отлив по берегу их пересечь. А за промоинами – прямая дорога до Фиртерпена. Она закрыта от моря высокими песчаными дюнами, так что её размыть никак не должно.

----------
* А'ббестеде – деревня в провинции Северная Голландия на побережье Северного моря.
----------

— Те высокие дюны, о которых ты говоришь, мне знакомы…

Дорога терялась в траве, и если бы не редкие старые покривившиеся почерневшие столбы, на которых когда-то вешали дорожных грабителей, то местами трудно было бы понять, где она, собственно, проходит. Дорогой пользовались редко, поскольку жители са'мого севера Голландии после многих катастрофических наводнений, совершенно изменивших облик страны, предпочитали добираться до мест назначения по воде. А кроме того, в те времена в Нидерландах ещё не было стандарта длины тележной оси, или, иначе – единой ширины тележной колеи, и поэтому дорога была, по сути, обычной тропой, по которой редкие возницы вели свои телеги как попало, и следы колёс не перекрывали друг друга.

Они миновали обе деревеньки, пересекли и промоины, которые капризное море в припадке бешенства сначала выгрызло в дюнах, чтобы потом понемногу опять заносить песком.

Дорога петляла меж пологих склонов невысоких дюн, поросших травой. И когда дюны стали увеличиваться в высоте, превращаясь в песчаные горы, у Мартина заколотилось сердце. Это были те самые дюны, по которым он карабкался в день своего побега. И где-то в этих дюнах пряталась та самая рыбацкая тропа…

Мартин остановился. Передав поводья Бонифасу, он забрался на высокий песчаный склон, чтобы осмотреться.

Как ни вглядывался он в извилистые ряды дюн, увидеть отсюда, где же прячется рыбацкая тропа, оказалось невозможным. Тогда Мартин посмотрел правее, туда, где за холмами прятался родной Фиртерпен.

Города видно не было, его местоположение угадывалось лишь по дымам, поднимавшимся кверху. Но Мартин увидел те самые четыре холма, четыре терпа, о которых рассказывал им в детстве слепой старик.

Терпы не были очень уж высокими, как дети представляли себе по рассказам старика, но были довольно заметны. Два терпа возвышались слева и справа от города, то есть с запада и востока, два других высились южнее. Один – ближе к берегу. Второй – среди болот.

***

Детишки, набегавшись, в разгар летней жары любили отдыхать в тени огромной липы на улице Линдебоох. Мальчишки забирались по веткам в крону и располагались там, кто сидя, кто полулёжа. Девочки устраивались внизу, у подножия.

И однажды по улице мимо них проковылял старик. У старика было очень плохое зрение, и звали его слепой Харм. Услышав детскую болтовню, он задержался, и, повернувшись к детям, сказал:

— Эй, воробьи! Чего расселись на ветках, как на лавках? Разве не знаете, что это дерево не простое, а волшебное?

— Дерево как дерево, — возразил кто-то из мальчишек.

— Дерево. Да не совсем, — веско сказал старик. — Это очень старая липа. Она здесь стояла тогда, когда нашего города ещё не было. А появилась она после одной печальной истории, которая случилась в этих краях давным-давно.

— А ты знаешь эту историю, дед Харм?

— Знаю.

— А расскажи! — хором воскликнули детишки.

— А вот принесите мне кусок хлеба, сыра да кружку молока – тогда расскажу.

Дети, жившие поблизости, врассыпную бросились по домам. Остальные смотрели, как старик, подойдя к липе, положил котомку на землю, а потом прикоснулся к дереву руками и погладил его. Погладил и сказал шёпотом:

— Ну, здравствуй, невеста!

— А почему невеста, дедушка? — удивлённо спросили дети.

— Так я об этом и буду вам рассказывать.

Бегом вернулись детишки с угощениями для старика. Слепой Харм, кряхтя, уселся под дерево, опёршись спиной о ствол. Он был очень голоден, и сначала основательно подкрепился. Дети терпеливо ждали, пока старик насытится. Глядя на тщательно пережёвывавшего пищу Харма, они проголодались сами и, поделив между собой то, что не взял старик, вмиг проглотили.

— Фиртерпену уже очень много лет, — начал старик рассказ. — Тогда и города ещё не было, а это место уже называлось Фиртерпен.

В древности море было очень свирепым и, случалось, во время страшных бурь затапливало всё вокруг. Гибли люди, тонули стада, пропадал урожай. И люди решили насыпать четыре холма – четыре терпа – чтобы было где переждать наводнения. На вершинах построили уютные дома, загоны для скота, сараи для хранения сена.

Самый западный стали называть Ку'сттерп – Прибрежный. Самый восточный – Мо'арнтерп, Утренний. Тот, что на юго-востоке – Со'мптерп, Болотный, потому что он ближе всех к болотам. А юго-западный терп назвали Ви'нтерп – Подветренный, потому что чаще всего именно с той стороны дует ветер. Вот эти четыре холма, стоящие рядом, и стали вместе по-старинному называться  Фьёвертерпен – Четыре Холма. Теперь мы говорим Фиртерпен.

Люди в деревнях на вершинах холмов жили дружно. Между терпами протоптали дорожки, чтобы ходить друг другу в гости, чтобы вместе отпраздновать какое-нибудь событие или всем миром помочь хозяевам со строительством. А между холмами, в долине, был родник с чистой, вкусной водой. И все люди, жившие в округе, приходили к этому роднику за водой. У родника на столбике всегда была деревянная долблёная кружка.

Не раз терпы спасали людей, когда солёная морская вода заливала землю почти до самых верхушек терпов. И тогда самой большой драгоценностью становилась пресная вода. Но стоило уйти морю, как родник через три дня снова становился пресным. И тогда люди в долине у родника устраивали великий праздник, радуясь, что все остались живы. А на новом столбике у родника вешали новую кружку взамен унесённой морем.

Прошло много сотен лет с тех пор, как люди насыпали терпы. И произошли в Фиртерпене события, после которых многое изменилось.

В деревне на вершине Моарнтерпа, что возвышается у нынешних восточных ворот, в те времена жил юноша по имени Ге'рстид, что означало «Апрель». Родился он весной, в тёплый солнечный день, и потому нрав у него был весёлый и жизнерадостный. Он был трудолюбивым и отзывчивым. Во время отдыха он делал дудочки из тростника и вырезал игрушки из дерева для детей.

В деревне на вершине Сомптерпа, того, что у болот, жила девочка по имени Линда, что по-старинному означало «Мягкая». Линда была миловидная и тихая. Была у Линды подружка, которая жила в деревне на прибрежном Кусттерпе, что сейчас у западных, Алкмарских ворот. Звали её Бре'йтия – по старинному «Яркая». Её назвал так отец, потому что она с рождения была очень красивой. Брейтия была весёлой и задорной.

Обе девочки помогали своим родителям во всём и не боялись никакой работы. Когда у подружек было свободное время, они непременно гуляли вместе. Вместе пели песни, вместе вязали венки из цветов. Даже когда дети со всех четырёх терпов собирались вместе, Линда и Брейтия неизменно были рядом. И Герстид тоже был рядом с ними.

Пришло время, подросли все трое, и полюбили друг друга Линда и Герстид. И когда влюблённые гуляли вдвоём, Брейтия оставалась одна. В Фиртерпене было трое или четверо достойных парней, которые пытались за ней ухаживать. Приезжали свататься к ней и молодые люди из дальних деревень, потому что слава о её красоте и весёлом нраве разошлась далеко вокруг. Но красавица лишь отшучивалась и не давала никому из них согласия.

А всё потому, что она тоже любила Герстида. И ничего не могла с собой поделать. Она хотела радоваться счастью любимой подруги – и не могла. Она хотела разлюбить Герстида, чтобы полюбить другого, не менее достойного парня – но у неё не получалось. Она хотела возненавидеть Герстида за то, что он не замечает её красоты, а вместо этого сама любовалась им, когда он, собрав вокруг себя маленьких хохочущих ребятишек, раздавал своими руками сделанные из дерева забавные свистульки.

Когда Линда и Герстид уходили на прогулку, Брейтия брала корзинку и шла к морю, чтобы собрать устриц и побыть в одиночестве. Иногда она садилась на песок и плакала. А когда возвращалась обратно, то старалась быть такой же весёлой, как раньше. Чего ей это стоило, никто не догадывался.

Однажды, когда Брейтия сидела на берегу, в отчаянии прикрыв лицо ладонями, она услышала шаги. Оказалось, что это старушка из деревни, стоявшей на Винтерпе. Старушку звали У'стерэльда – Устричная Бабушка, потому что она чаще других жителей Фиртерпена ходила собирать устриц. Устерэльда тоже была с корзинкой в руках. Старушка подошла к Брейтии и сказала:

— Я знаю, красавица, почему ты здесь одна. Не за устрицами ты ходишь к морю, — она показала на пустую корзинку девушки. — А ведь я могу помочь твоему горю.

— Как?

— Любовь ведь как ветер. Сегодня подул с моря, завтра – с востока, послезавтра совсем всё стихло, а через два дня – буря налетела. Можно сделать так, чтобы любовь соперницы затихла, как ветер перед бурей.

— Разве возможно сделать так, чтобы Линда разлюбила Герстида? Я бы не разлюбила его ни за что!

— Всё возможно, — сказала старушка, повернулась и пошла обратно, а через несколько шагов обернулась и повторила через плечо: — Всё возможно. Приходи ко мне на Винтерп. Ты же знаешь, где я живу?

— Знаю, — ответила девушка.

— Вот и приходи.

Вздохнула Брейтия, поднялась на ноги, взяла свою корзинку, но от неожиданности уронила её на песок. Корзина была наполовину наполнена устрицами! Брейтия понять не могла, когда старушка успела переложить устрицы в её корзинку из своей корзины.

«А может, она колдунья?» — в страхе подумала Брейтия, оставила корзинку лежать на берегу, а сама бегом побежала домой. Она так испугалась, что даже мысль о том, чтобы идти к старушке, вызывала у неё ужас.

Через несколько дней родители Линды и Герстида объявили об их свадьбе. Брейтия видела, как счастлива Линда, с какой радостью и нетерпением она готовится к свадьбе. Брейтия помогала Линде, как и другие подружки, но по ночам не могла спать, а только лишь тихо плакала, чувствуя, как сердце разрывается от боли и отчаяния.

И в одну такую ночь, когда уже и слёзы иссякли и когда тоска почти задушила несчастную Брейтию, она вышла из дома в одной рубашке и пошла на подкашивающихся ногах в темноту. Девушка не знала, чего она хочет, хотела только, чтобы что-нибудь изменилось. Или разлюбить. Или проснуться и с облегчением понять, что эта ночь и вся жизнь до неё – лишь сон, а жизнь, на самом деле, – это бесконечный тёплый солнечный день. Или умереть, чтобы больше не мучиться.

«Я больше не могу так! — думала девушка. — Я больше так не могу!»

Дул порывистый холодный ветер, но она не чувствовала холода. Только шла и шла. Под босые ноги попадались колючие камешки, но она не чувствовала боли. Было совершенно темно, на небе не было ни Луны, ни единой звёздочки. Но Брейтия не думала, что может заблудиться и погибнуть. Она лишь шла и шла.

И вдруг она увидела слева вверху какой-то огонёк. Он был совсем крохотный, но в полной темноте его мог не увидеть лишь совсем слепой.

Брейтия пошла на свет. Она поднялась на какой-то холм. Оказалось, что это Винтерп. Огонёк светился в окне дома, где жила Устерэльда.

«Старушка обещала помочь. Надо идти к ней!» — решила Брейтия.

Как только девушка подошла к дому, дверь открылась и на порог вышла старушка.

— А я тебя жду, — сказала она. — Заходи скорее! Ты же совсем замёрзла!

Из открытой двери повеяло теплом и запахом чего-то вкусного. И Брейтия вошла внутрь. Комната была чисто прибрана. В камине тлел торф, согревая дом.

— Садись к огню поближе, — Устерэльда легко подтолкнула девушку к камину, а сама налила в чашку чего-то горячего и протянула гостье.

В чашке оказалась вкусная устричная похлёбка. Девушка съела её и почувствовала, что согревается. Её потянуло в сон.

— Устерэльда, ты обещала мне помочь, — сказала Брейтия.

— Я помогу. Чего ты хочешь?

— Я не знаю…

— Хочешь ответной любви?

— Да. Наверное…

— Вот и нужно сделать так, чтобы Герстид полюбил тебя.

— Но ведь он жених Линды! Как я могу украсть чужое? Как я буду потом жить, если украду чужое?

— Глупая! Это у тебя украли твоё! И ты просто вернёшь себе своё. В любви только так! Только так! Ты отдохни, а я приготовлю для тебя всё необходимое.

Мягкий голос и забота Устерэльды расслабили Брейтию, и девушка быстро заснула.

Спала она крепко, но беспокойно. Ей приснился сон, будто Линда умирает. И там, во сне, Брейтия была очень этому рада. В ужасе проснувшись, она не могла понять, как такой страшный сон мог присниться ей, ведь она так любит свою подругу, даже несмотря на то, что та через несколько дней навсегда станет женой человека, за один день с которым она, Брейтия, отдала бы полжизни.

Брейтия откинула тёплое покрывало. Было ещё совсем темно. Устерэльда сидела у камина и вязала.

— Тебе пора домой, — сказала старушка девушке и протянула ей маленькую коробочку из берёсты.

— Что это? — спросила Брейтия.

— Здесь снадобье, которое ты дашь своей подруге Линде. И её любовь к Герстиду закончится.

— Закончится? — недоверчиво спросила девушка.

— Непременно. И тогда твоему возлюбленному ничего не останется, как полюбить тебя.

— Полюбить меня?!

— Конечно! Вы же с ним так похожи! Он весёлый, и ты весёлая. Он сильный и выносливый, и ты крепкая и здоровая. Он красивый парень, и ты – красавица, каких ещё не было. Я видела, как вы иногда танцевали вдвоём. Вы были самой красивой парой на свете! Кого же ему любить, как не тебя? Беги домой, будущая невеста Герстида!

Домой Брейтия бежала, не помня себя от радости. Из-за туч показалась луна, и дорога до Кусттерпа была отчётливо видна. Тихонько войдя в родной дом, Брейтия прокралась к своей кровати и забралась под одеяло.

«Будущая невеста Герстида… Кого же ему любить, как не меня…» — думала она.

И уснула счастливой.

Спала Брейтия недолго и проснулась, когда было ещё совсем раннее утро. Она вспомнила ночные события и подумала, что всё это ей просто приснилось. Но когда она выбралась из-под одеяла, на пол упала маленькая берестяная коробочка.

«Значит, это был не сон!..» — подумала девушка с тревогой.

Подняла коробочку она не сразу. Чувства счастья, с которым она засыпа'ла, уже не было. Она раскрыла коробочку. Внутри оказался совсем небольшой шарик, похожий на речную жемчужину. Сжав в руках коробочку, Брейтия вышла из дома.

«Я не смогу сделать это, — подумала она. — Как я потом буду жить, как буду смотреть ей в глаза? У меня будет жених, но я потеряю подругу!»

Она уже совсем хотела размахнуться и закинуть коробочку со снадобьем подальше, в траву, чтобы самой не найти и чтобы никто не нашёл, но что-то удержало её. Нужно было идти за водой. Брейтия спрятала коробочку под пояс, взяла кадушки и пошла по тропинке к роднику.

Оказалось, что у родника в то же время уже набирала воду Линда. Линда увидела Брейтию и обрадовалась. Линде не терпелось поделиться своими новыми радостями. Пока Брейтия наполняла кадушки, Линда рассказала и о том, что люди решили построить для них с Герстидом дом, и о том, что родители отдадут им часть коров и часть домашней утвари. Брейтия слушала подругу, не поднимая на неё глаз, без улыбки. Но Линда не замечала этого.

«Линда, милая, замолчи! — думала Брейтия. — Ты ведь всегда была такая тихая и внимательная. Неужели ты не видишь, как мне плохо?»

Но Линда делилась с подругой своим счастьем, говорила без умолку и радостно смеялась.

— Смотри, какое кольцо мне подарил Герстид! — Линда протянула руку, показывая кольцо на пальце. — Герстид такой хороший, такой ласковый! Как он обнимает меня! Я совсем чувства теряю! Обнимет и целует, целует, целует! Как я счастлива, Брейтия! Ты даже не представляешь, как я счастлива!

У Брейтии потемнело в глазах. Она зашаталась и чуть не упала.

— Что с тобой? — с тревогой спросила Линда.

Брейтия взяла кружку, зачерпнула воды и выпила. Головокружение прошло. Линда обняла её:

— Брейтия, милая, тебе лучше? Я болтаю, болтаю, а тебе, оказывается, совсем плохо. Присядь.

Но Брейтия отстранилась.

«Я боялась потерять подругу, — подумала она. — А ведь уже сейчас она мне никакая не подруга, раз я не хочу её видеть. А может, действительно, это Линда украла моё? Ведь мы всегда гуляли втроём. А я ведь красивее её! И мой Герстид был бы со мной. А тихоня Линда обманом увела у меня моего Герстида. И теперь насмехается надо мной. Это она украла у меня моё счастье! Это она виновата в моих страданиях!»

— Слушай, Линда, — хрипло сказала Брейтия, — а вода-то в роднике солёная. Или мне кажется?

— Не может быть! — удивилась Линда.

Тогда Брейтия снова зачерпнула воды, незаметно вынула коробочку и бросила жемчужину в кружку. Жемчужина распалась в воде, как комочек муки.

— Попробуй сама, — Брейтия протянула кружку Линде и зажмурила глаза.

Линда отпила воды.

— Да нет же! Вода пресная! — обрадовалась она.

— Пей ещё. Ты мало отпила.

Линда допила воду.

— Пресная, — улыбнулась Линда, но вдруг вздохнула, медленно опустилась на землю и затихла.

Брейтия испугалась и кинулась к подруге:

— Что с тобой?

Линда молчала. Что только ни делала Брейтия – звала Линду, поднимала с земли, даже била её – всё было напрасно. Линда лишь смотрела на небо незрячими глазами. Брейтия бросилась ей на грудь и стала слушать сердце. Сердце молчало…

Брейтия как могла быстро побежала на Винтерп, к Устерэльде. Вбежав к ней в дом, девушка крикнула:

— Я дала Линде твоё снадобье, а она молчит, не дышит, и сердце у неё не бьётся! Сделай что-нибудь, чтобы она не умерла! Скорее сделай!

Устерэльда рассмеялась:

— Разве ты не знаешь, глупая, что настоящая любовь умирает только вместе с человеком? Теперь ты займёшь её место. Она украла у тебя счастье. Теперь ты вернёшь своё. А оживить её никто не сможет. Убить человека – это просто. А возвращать жизнь не могут даже боги. Зато ты подаришь жизнь своим детям от Герстида. Что ты так смотришь на меня? Поблагодари меня! Разве ты сама не хотела, чтобы твоя подруга умерла? Разве ты не радовалась этому во сне?

На подкашивающихся ногах вернулась Брейтия к роднику, и, рыдая, упала на землю рядом с мёртвой подругой.

Так и нашли их люди из Сомптерпа и присоединившиеся к ним жители Моарнтерпа, обеспокоенные тем, что Линда долго не возвращается. Пришли и жители Кусттерпа, встревоженные долгим отсутствием Брейтии.

Брейтия не могла смотреть на Герстида, на то, как в мгновение постарело его лицо. Он держал мёртвую Линду на руках, глядя в её невидящие глаза. Лицо его было серым, как у мертвеца. Берестяная коробочка лежала тут же, у родника. Кто-то из людей вспомнил, что видел такие же у старухи Устерэльды из Винтерпа. Не в силах выдержать происходившего, Брейтия, плача, всё рассказала людям.

Люди толпой пошли в Винтерп. Старуха Устерэльда ничего не стала отрицать.

— Подумайте, глупцы, — воскликнула она, — как несправедливы боги! Подумайте, как несправедливо боги дарят любовь людям! Вот Герстид и Линда. Вы радовались их любви. А кто из вас пожалел несчастную Брейтию? Только я! И разве не Брейтия была бы лучшей для него женой? Ведь он и Линда были так не похожи! Прошло бы время, и Герстид неминуемо разлюбил бы слабую и невзрачную Линду, чтобы быть вместе с сильной и красивой Брейтией. Так пусть Герстид и Брейтия будут вместе уже сейчас!

Люди не стали слушать старуху, схватили её, связали и сожгли вместе с её домом. В тот же день все жители Винтерпа собрали имущество и скот и перебрались на другие терпы, спалив деревню дотла. Жители других терпов потеснились. А на Винтерпе после этого не жил никто.

Похоронили Линду недалеко от родника. Герстид каждый день приходил к могиле. Ему не нужен был никто, никакая другая невеста. Напрасно Брейтия ежедневно просила его простить её. Он после смерти Линды не проронил ни слова, сделал себе шалаш и ночевал в нём, пока однажды холодной осенью не замёрз насмерть.

Дурой была старуха, но в одном она была права – настоящая любовь умирает только вместе с человеком. И когда поняла это несчастная Брейтия, то пропала. Её искали долго, но так и не нашли. Кто-то вспомнил, что якобы видел точку далеко в холодном море, словно кто-то шёл и шёл навстречу начинающемуся приливу…

Была ли это Брейтия – неизвестно. Но с тех пор море словно по волшебству возвело на том берегу высокие дюны, защитив эти земли от своего собственного бешеного нрава. И с тех пор ни разу наводнения не заливали эти земли. Море словно приняло великую жертву красавицы Брейтии, навечно и безнадёжно влюблённой в того, с кем ей не суждено было испытать ни одного счастливого дня.

А на следующее лето на могиле Линды выросло деревце. Маленькая липа. Ведь Линда – это и есть «липа» на том языке, на котором мы говорим сейчас. И на одну из веток этой липы было надето колечко…

***

— Вот такая история, — закончил свой рассказ старик. — А через много лет после этого проезжал здесь граф Флорис. Понравилась ему долина между четырёх холмов, понравилось и дерево, и приказал он основать в долине город, построить крепостные стены, прорыть каналы, а главную улицу проложить под самой большой веткой липы.

Когда старик закончил свой рассказ, мальчишки, сидевшие на ветках дерева, тихо спустились вниз.

— Значит, здесь могила Линды? — спросил кто-то.

Старик не ответил.

Дети долго молчали. Только одна маленькая девочка тихо плакала и плакала, и никак не могла остановиться. Мартин неотрывно смотрел на её кругленькое личико, на выбившиеся из-под чепца золотые кудряшки, на слёзы, текущие по бледным щёчкам.

— Ты что плачешь? — спросил её старик.

— Жалко их всех, — ответила малышка.

— И старуху тоже? — язвительно спросил кто-то из мальчишек.

— Да, — тихо ответила девочка.

— Да что её жалеть, злую ведьму?! — возмутились дети.

— Жалко, что злая, — шмыгнула носом девочка.

Мартин, нахмурившись, оглядел детей, ожидая, что кто-нибудь скажет девочке что-нибудь неприятное. Но дети молчали.

— Хорошая ты девочка. Добрая, — сказал старик, притянув к себе малышку и погладив её по голове.

— Дедушка, а куда девалось колечко? — спросил кто-то из ребят.

Все ребятишки подняли личики, вглядываясь в огромную крону липы.

— Да кто знает? — ответил старик. — Может быть, так и остаётся надетым на одной из веток. А может, дерево его поглотило, и оно сейчас внутри какой-нибудь толстой ветки.

Дети долго смотрели в крону, пытаясь разглядеть колечко, пока у них не заболели шеи. Потом старик ушёл, и они принялись рассказывать друг другу разные волшебные истории, пока не наступили сумерки. Дети стали расходиться по домам. Заторопилась домой и маленькая девочка с кудряшками. Она бегом побежала по улице и нырнула за дверь в воротах у одного из домов. Мартин вздохнул, повернулся и тоже пошёл домой.

Он пришёл домой, когда уже убрали ужин со стола. Отец недовольно посмотрел на него.

— Вы голодны? — шёпотом спросила Мартина Хелена.

— Вот пусть и остаётся голодным! — пророкотал отец, всё-таки расслышав вопрос Хелены. — Надо приходить домой вовремя!

— Ваша милость… — молитвенно сложила руки на груди кухарка.

— Где ты был? — спросил Бохенвейк сына.

— Слепой Харм рассказывал нам историю.

— Какую ещё историю?

Мартин вкратце пересказал легенду, услышанную от слепого.

— Вздор! Старик мелет чепуху, придумывая всякие сказки, — засопел Бохенвейк. — Как он сказал? Любовь умирает вместе с человеком?

— Настоящая любовь умирает только вместе с человеком.

Отец некоторое время сидел молча, потом, ни на кого не глядя, встал со стула, жестом показал Хелене, чтобы накормила Мартина, поднялся по лестнице к себе в комнату и захлопнул за собой дверь.

***

Мартин решил ехать до самого Фиртерпена, никуда не сворачивая. Бонифас – человек внимательный и заботливый, но понимает ли он, какие чувства испытывает хозяин, когда вот-вот откроются его родные места. На той рыбацкой тропе и на берегу если и быть, то нужно быть совсем одному. Незачем слуге топтаться рядом с господином, погружённым в мысли о прошлом, рискуя невольно ему помешать и вызвать его неудовольствие случайным звуком, нечаянно вырвавшимся вопросом, возгласом, даже шёпотом. Не его ума это дело. Там, где гуляла Ленкен, нужно быть одному. Даже если… Да, даже если теперь, после беды, постигшей Фиртерпен, больше некому спасать рыб и улиток, умирающих на песке…

Мартин усмехнулся про себя. Подумать только! Они с Ленкен несколько часов увлечённо и радостно забрасывали в море выброшенную на берег мелюзгу, в то время как океан на бесконечные свои берега по всему миру ежечасно выбрасывает, наверное, тысячи ластов* не только улиток и разной рыбной мелочи, но даже огромных китов! Насколько нелепым выглядит стремление спасать улиток и рыбок теперь, когда перевалило за четвёртый десяток, когда жизнь постепенно выбила из души детскую наивность и веру в чудеса, когда пришло страшное осознание того, что человеческая жизнь, питаемая горячей человеческой кровью, в сознании иных людей – людей ли?! – сто'ит ничуть не дороже жизни холоднокровной улитки!

----------
* Ласт – здесь: старинная нидерландская мера веса, в XVI в. соответствовавшая приблизительно 1000 кг.
----------

А может, тот берег уже давно смыло морем, как не раз уже происходило с теми же деревеньками Петтен и Каллинге? Может быть, береговая черта уже сдвинулась на восток, и той рыбацкой тропой уже давно не пользуются? Может быть, её уже и вовсе не найти? Они так долго едут от Каллинге, что, наверное, уже скоро покажется поворот на Фиртерпен, а рыбацкой тропы всё нет и нет! Видимо, её действительно уже больше не существует! И после всех бед и несчастий рыбаки пользуются другими тропами и дорогами… А всё-таки жаль, если той тропы нет. Память ведь не только осязаема. Она ведь иногда ещё и болит.

Промежуток между дюнами возник неожиданно, и Мартин резко осадил Вентуса.

«Тропа!! Та самая рыбацкая тропа!»

Узкая щель извивалась между дюнами, и высокие песчаные склоны скрывали море, шум которого был не слышен здесь, на дороге. Вентус перебирал копытами. Мартин всматривался в поворот, будто ждал чего-то. Всего несколько изгибов тропы нужно миновать, всего несколько небольших поворотов… И там, справа, будет то место, на котором стояла на коленях плачущая Ленкен…

…Господи! Неужели и правда настоящая любовь умирает только вместе с человеком?!

Бонифас терпеливо молчал, поглаживая своего коня.

«Домой!! Домой!! Надо ехать домой! — думал Мартин, чувствуя, как сердце сжалось в груди. — Там ждут Маделона и Тим! Там дом, в котором я родился и в котором умерла мать. Там могила отца!»

Мартин ударил мерина каблуками. Вентус рванул с места в галоп.

«Домой!! Домой!!»

Следом на уставшем Ноксе скакал ничего не понимающий Бонифас.

Мимо проносились дюны. Промелькнули столбы, с перекрестий некоторых из них свисали клочки истлевшей одежды.

«Домой! Домой!»

Вот и поворот к Фиртерпену! Осадив коня у Алкмарских ворот, Мартин спрыгнул с Вентуса и передал поводья Бонифасу.

Сколько раз он в мыслях возвращался сюда! И виделось ему, что возвращается он то посуху, верхо'м на коне, то морем, на краере, с борта которого, он опять же, сходил на лошади.

Нет! На родину, гордо восседая в седле, возвращаются только короли, герцоги и графы. Так вернулся в родной Гент испанский король, император Карл V, чтобы унизить свою родину и поставить её на колени. А он, Мартин, сын благородного рыцаря Коэна ван Бохенвейка, войдёт в Фиртерпен пешком. И с непокрытой головой.


ГЛАВА XIV. ЖЕСТОКОЕ МИЛОСЕРДИЕ ПАМЯТИ


Стражники у ворот стали ровнее и расправили плечи, когда в ворота вошёл незнакомец с дворянской осанкой, со слугой, ведущим на поводу двух отличных коней. Они не сводили с него недоумевающего взгляда, глядя, как медленно он входит в город, сняв шляпу.

Мартин невольно старался уловить новый запах, которым, как ему казалось, должен был пахнуть город, переживший страшное опустошение от оспы. Но запахи в городе были почти теми же, что и в детстве. Пахло дымом тлеющего торфа и чадом из котлов с кипящим маслом. Пахло хлебом и жареным мясом. Пахло копчёной рыбой и тушёными овощами. Пахло сдобными булочками и тонким ароматом пряностей. Тянуло затхлостью из канала и навозом из птичников и свинарников. И всё-таки это был запах живого города.

Он вернулся в родной город спустя почти тридцать лет. По этим улицам он бегал мальчишкой и знал на этих мостовых едва ли не каждый камень. Он знал на этих улицах каждую дверь, каждую воротину, каждое дерево. Камни остались на месте. А вот дома, двери, ворота и деревья – он это заметил с горечью – сохранились не все.

И от великих только имя остаётся,
Когда – увы! – приходит смерти срок.
Никто не в силах с ней бороться,
Ни у кого нет жизни впрок.

Мартин вспомнил, как тридцать лет назад ехал верхо'м здесь, по этой улице, закрыв глаза от стыда, и как горели исхлёстанные отцом руки. Он вспомнил свой побег, который мог бы изменить его жизнь. Да что там – мог? Изменил!

Почти тридцать лет! Подумать только! Как быстротечна человеческая жизнь! Как давно всё было, но одновременно – так недавно!

Сразу после отъезда в Амстердам он едва ли не каждую ночь видел море, чаек и светлую фигурку на песчаном берегу, а днём усердно постигал все премудрости управления успешным семейным предприятием, не имея особого времени для воспоминаний. Но наступал вечер, приходила ночь, и всё начиналось сначала.

Однако время для памяти – всё равно, что море для скал. Что сможет – разрушит и перетрёт в песок, что не сможет разрушить – выгладит и отполирует. Понемногу нахлынула взрослая жизнь и взрослые переживания, забылись и детское горе, и наивное детское счастье, и честная детская любовь. Всё реже возвращались воспоминания, пока, наконец, прошлое не забылось, казалось бы, окончательно.

И вот, оказывается, ничего не забылось. Ничего! И бессильно время, всемогущее, как Северное море, перед самым дорогим, что хранит память в своих потаённых уголках…

Вот и площадь! И место, на котором стоял помост удивительного шута. А вот здесь… здесь он впервые увидел Ленкен, которая подошла к шуту, чтобы попросить его выпустить из клетки птицу.

А здесь Ленкен упала на мостовую, выронив корзинку из рук… Мартин вдруг с неудовольствием вспомнил, как Маделона натравила на неё свою собаку и произнесла каким-то чужим голосом, злым и ядовитым: «Пойди прочь, оборванка!» Теперь ему даже не верилось, что Маделона, такая сердечная и добрая, могла вообще сказать такие слова. Но ведь это было! И из памяти это уже не вытравишь никак!

Мартин поехал по широкой Лангестраат и через два квартала свернул направо.

Родная улица. Родной дом с новыми окнами и новыми ставнями на окнах. Арка с новыми крепкими воротами и старая дверь со старым серебряным молоточком…

— Отец! — бросился к нему Тим. — Отец!

— Тим! — отстранил сына Мартин, жадно разглядывая его возмужавшее лицо. — Рад тебя видеть!

От крепкий объятий у обоих едва не затрещали кости.

— Силён! — похвалил сына Мартин.

— Бонифас! — Тим обнял слугу. — Всё-таки нашёл отца!

— Благодарение Богу, нашёл! — сияя от радости, кряхтел в объятиях Тима Бонифас.

— А где же мама? — спросил Мартин сына.

— В порту с Ингой. Они пошли узнать, не прибыл ли ты на каком-нибудь судне с юга. Ты же не написал, что приедешь верхо'м.

— Они что, каждый день в порт ходят меня встречать?

— Да. И по нескольку раз.

Мартин вскочил на коня.

Маделону он увидел издали. Они стояли с Ингой на самом краю пирса, всматриваясь в лица людей, прибывающих на лодках и судах покрупнее, с надеждой увидеть Мартина.

Мартин остановил Вентуса, передал поводья подвернувшемуся поблизости мальчишке и тихо подошёл сзади к Маделоне со служанкой.

— Смотри, это не он? — Маделона показала на мужчину на палубе рыболовного судна, ставшего на рейде в ожидании свободного места у пирса.

— Да что вы! Это же рыбацкий бёйс*.

----------
* Бёйс – тип морского рыболовного двух- или трёхмачтового судна и широкой палубой для разделки рыбы, использовавшегося в основном голландскими и зеландскими рыбаками для лова сельди в Северном море в XV – начале XIX вв. В межсезонье использовались как грузовые суда.
----------

— А почему ты думаешь, что Мартин не может на нём прийти?

— На рыбацких судах такой запах, — Инга смешно скривила лицо.

— Если бы он позвал меня к себе, я бы всё бросила и примчалась бы к нему на любом судне, даже на том, что вывозил человечий навоз из Амстердама на польдеры, — вздохнула Маделона.

— Лона-а! — тихо позвал Мартин. — Лона-а!

Маделона вздрогнула и медленно обернулась. А увидев его, побледнела и покачнулась, едва устояв на ногах.

— Мартин? — она не верила своим глазам.

Он подошёл к жене и прижал её к себе.

— Я добрался верхо'м. Думал, застану тебя в саду. Здравствуй, Инга!

Маделона спрятала лицо у него на груди. Инга стояла и смотрела на них, широко улыбаясь.

— Помнишь, мы в Амстердаме как-то ночью мечтали? — гладил жену Мартин. — Что я застану тебя в саду и подкрадусь сзади, а ты от радости наплачешь целую бочку.

Плечи Маделоны затряслись.

— Ну вот. Плакальщица! Кажется, нам действительно понадобится бочка.

Маделона отняла голову от его груди. Глаза её были влажны, но она вовсе не плакала. Она смеялась!

— Мартин! Родной мой Мартин!

— Не верю своим глазам! Бочка не понадобится! — улыбался Мартин, рассматривая её лицо и сравнивая ту Маделону, которую видел два года назад, и нынешнюю.

Лона была столь же красива, как и прежде. Вьющиеся волосы, длинные густые ресницы, яркий румянец, появившийся на бледных ещё минуту назад щеках, губы, приоткрытые в какой-то странной улыбке – то ли жалостливой, то ли радостной. Мартин лишь разглядел появившиеся внизу уголков глаз мелкие морщинки. Он осторожно прикоснулся к ним, словно пытаясь разгладить их. Маделона, как ему казалось, почти совсем не изменилась за тридцать лет. Разве только немного пополнела. Совсем немного, что было сравнительной редкостью для голландских женщин шестнадцатого века, как правило, раздававшихся вширь после замужества.

— Не забыл? — спросила Маделона дрогнувшим голосом.

«Как она могла сказать тогда такие грубые слова?» — подумал Мартин, снова вспомнив их встречу с Ленкен.

— Лона-Стрекоза! — произнёс он, мотнув головой. — Как мне тебя не хватало там! Как мне тебя не хватало!

Маделона приложила к глазам платок и снова прижалась к нему.

— Мы получили ваше письмо, а вас всё нет и нет. Переживали… — Инга тоже прослезилась, глядя на госпожу. — Война всё-таки.

Маделона вздохнула:

— Милый ты мой! Добро пожаловать домой! Наконец дождалась! Все мои слёзы там, дома. За пять лет не одну бочку можно было наполнить. Как я счастлива! Мы ведь с тобой никогда не расставались так надолго. И в этот раз расставались всего лишь на лето. А лето растянулось на годы!

 «Что такое пять лет? — подумал Мартин. — Я сюда тридцать лет доехать не мог! Всё что-то не пускало».

— Много пришлось работать, — сказал он. — Испанцы, наводнение, война. Но зато никому из моих рабочих не придётся нищенствовать! Лона! Это так важно! Это очень важно!

— Ты похудел и осунулся, — сказала Маделона, погладив рукой его лоб и щёки, — Ты устал? — спросила она, заглянув ему в глаза.

— Нет, — ответил Мартин и поцеловал её. — Я очень рад видеть тебя.

Возвращались домой они пешком. Мартин вёл Вентуса на поводу: Маделона наотрез отказалась ехать по-дворянски верхо'м и всю дорогу прижималась к нему, как простолюдинка, крепко ухватившись за его руку.

Пока они все входили в дом, Тимон тактично стоял поодаль.

— Ну, подойди ближе к родителям, магистр! — позвал его Мартин.

Тим прильнул к матери. Мартин потрепал его по плечу:

— Какой великан! Весь в нашего легендарного предка Тьярда, который врагов бил дубами, вырванными с корнями! Глядя на тебя, я понимаю, насколько я постарел. И завидую твоей матери, умудрившейся остаться такой же юной и свежей, какой была, когда носила тебя под сердцем. Скоро будешь доктором, магистр невозможных наук?

— Буду, отец!

— Что профессора? Не жалуются на тебя?

— Они меня боятся! — рассмеялся Тим. — Моих вопросов.

— На костёр не попади со своими вопросами! — улыбаясь, буркнул Мартин. — Ну что, сын, познакомился с домом, в котором твой отец пятнадцать лет пытался начать жить?

Тим улыбнулся.

— Хороший дом!

— Каким путём добирался сюда?

— Через Эмден и Харлинген*.

----------
* Ха'рлинген – город-порт на севере Нидерландов, в провинции Фрисландия; в XVI в. – важный перевалочный пункт.
----------

— Долгий путь.

— Зато сравнительно безопасный, отец. Пока не добрался сюда, всё сомневался, правильный ли путь выбрал.

— Понимаю. Какую комнату ты занял?

— Твою бывшую. Если ты не против.

— Не против, — усмехнулся Мартин. — Только там кровать как ящик для обуви.

— Мы уже поставили новую!

— Вот как? — Мартин обернулся к Маделоне и прижал её к себе. — Устроили уют?

— Как ты и говорил, купили кое-что из новой мебели, — сказала Маделона. — Поставили новые кровати вместо тех, старых, которые, как ты говоришь, словно ящики. У нас теперь новые шкафы. В них новое бельё. Но кое-что осталось и от старой мебели. Добротные столы, сундуки и стулья, например. Мы только отремонтировали и обновили их у хороших мастеров.

Мартин кивнул и повернул голову к входу в форхёйс. Маделона медленно освободила его из объятий, и он неторопливо вошёл в комнату. Большой дубовый семейный стол, десять стульев, картины, отцовские шпаги и арбалет на стене. Всё как будто на своих местах. Мартин положил шляпу на стол и обернулся к простенку. Картины с нищим стариком не было…

Мартин нахмурился, глядя на простенок, притягивавший взгляд своей пустотой. Куда она пропала? Куда она могла пропасть? Вряд ли отец задумал бы её продать. Тогда что же с ней могло случиться?

Очнувшись, он посмотрел на Маделону, которая всё это время молчаливо стояла в арке около простенка, глядя на него встревоженными глазами.

— Хорошо вернуться домой, — улыбнулся Мартин, шагнув к ней.

Он взял её лицо в ладони. Лона заулыбалась, глаза её заблестели.

— Пойдём в сад, — предложил Мартин.

— Там ещё кое-что нужно доделать…

— Ничего! — улыбнулся Мартин. — Пойдём в сад. Там живут два привидения. Проведаем их.

— Какие такие привидения? — удивился Тим.

— Не твоё дело! — с улыбкой отрезал Мартин.

К приезду Маделоны сад был зелен, но мёртв. Без должного ухода клумбы заполонили сорняки, некоторые кусты разрослись, некоторые – засохли, трава буйно проросла даже в щелях между плитами на дорожках. За пять лет Маделона постаралась привести сад в порядок. Дорожки были посыпаны свежим гравием, а клумбы обрели почти былую красоту.

— Вот это да! — изумился Мартин. — Ты что, воссоздала клумбы по памяти?

— Мне хотелось, чтобы ты приехал и обрадовался, — улыбнулась Маделона. — Только кое-что не успела…

— Что же? — усмехнулся Мартин, глядя на её забавно наморщенный нос.

— А вот! — Маделона принялась деловито рассказывать. — Надо решить, что делать с плодовыми деревьями позади сада. Они совсем старые. И кустарники разрослись. Их надо стричь, а мне жалко. А ещё…

Мартин взял её за руки и поцеловал ей ладони:

— У тебя золотые руки, Лона! — и потянул за собой.

Чаша в центре сада была полна дождевой воды. Беседка стояла по-прежнему. Она вкусно пахла размокшим деревом.

— Надо будет дать ей ремонт, — сказал Мартин, сев на лавочку, на то место, которое он любил в детстве больше всего.

Маделона села напротив. Они сидели именно так, как сидели в вечер перед его побегом. Теперь, при свете дня, они видели глаза друг друга, и каждый знал, о чём именно думает другой.

Мартин поднялся и, опустившись на колени перед женой, обнял её за талию.

— Прости меня, — вполголоса произнёс он.

Она не ответила, только погладила его по волосам и тихонько смахнула навернувшиеся слёзы.

— А помнишь, ты учил меня стрелять из лука? Вон там. А я безуспешно пыталась с трёх шагов попасть в дерево…

— Не с трёх. С шести, — с улыбкой поправил Мартин. — А помнишь, как мы, чумазые, напугали бедняжку Лэрку?

И они, вспомнив истошные крики служанки и корчившихся от хохота Яна и Вима, засмеялись сами. На их смех с балкона выглянул Тим, покачал головой и скрылся снова.

— Пойдём на балкон? — Мартин посмотрел вверх.

Крутая лестница, по которой они в юности носились вприпрыжку, теперь, в начале пятого десятка, давалась с некоторым трудом.

Море, удивительное и сказочное… Почти как в детстве. Только в детстве ему казалось, что там, в облачной дали на горизонте виднеются берега неведомых стран, и его сердце замирало от лестного чувства, что он знает некий, никому другому не ведомый секрет. Теперь он лишь любовался цветом моря.

— Красивое сегодня море, — прижалась к нему Маделона. — Словно радуется, что ты вернулся.

Мартин посмотрел на неё:

— Помнишь, как мы здесь ели пироги и запивали молоком из одной кружки?

— Всё помню, — улыбнулась она. — Здесь, на балконе, я тогда окончательно в тебя влюбилась.

— Жуя пирог? — иронично спросил Мартин.

— Жуя пирог, — Маделона медленно, без улыбки, кивнула. — Именно, жуя пирог. Тогда я и поняла, что лучше тебя никого нет на всей Земле. Пока я ждала, когда ты приедешь из Алкмара, я каждый день поднималась сюда. Сын спрашивал меня, почему я стою здесь, молчу и просто смотрю на море, и я рассказала ему, что ты ещё мальчиком убегал сюда побыть со своими мыслями. И – представляешь? – он тоже стал сюда ходить украдкой.

— Правда?

— Правда, — снова кивнула супруга.

— Я море уже сегодня видел. Там, у Петтена, на юге за дюнами..

Они постояли, обнявшись, некоторое время. Мартин вздохнул и положил руки жене на плечи:

— Пойду, загляну к отцу…

Маделона молча кивнула. Мартин вышел в коридор и спустился этажом ниже. Маделона осталась на балконе, закрыла глаза и прикрыла руками рот…

Дверь отцовской комнаты открылась с лёгким скрипом. Мартин медленно вошёл внутрь.

Всё, как будто, осталось, как и было прежде. Та же чистота – ни пылинки. Раньше за домом следила их служанка Клазина, теперь – его жена Лона.

Камин в левой стене. Справа от камина – спальная ниша с одёрнутыми занавесками. Слева – распятие. Стол, три стула вокруг него, шкаф.

На столе – чернильница с высохшими чернилами и стакан с перьями, а под чернильницей – какие-то старые пожелтевшие сложенные бумаги. Мартин хотел посмотреть, что это за бумаги, но увидел на правой стене… ту самую картину, с нищим стариком.

Мартин шёпотом засмеялся. Грустно засмеялся, без улыбки. Обрадовался, что картина не пропала, и понял, почему отец принёс её сюда. Потому что она полюбилась ему, Мартину, его сыну. И теперь на одной стене комнаты ¬– распятие, Христос как вселенская любовь, на другой – мечта бедного художника о воплощении этой вселенской любви. Мартин вспомнил стихи Вийона:

Дай, Боже, вечный упокой
И вечный свет глазам того,
Кто ел чуть больше ничего
И запивал своей слезой,
Безбров, безус и головой
Был словно гладкое ядро.

Дай, Боже, вечный упокой
Тому, кто жил в цепях с нуждой,
Был бит, гоним, и ничего
От Бога на мольбы его
Не получил, судьбе чужой.
Дай, Боже, вечный упокой.*

----------
* «Рондо-Версет» Ф.Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

Мартин изнутри прикрыл входную дверь и опустился перед распятием на колени. Он прочитал молитву, но на последних словах сбился от внезапно озарившей его мысли. Как был – на коленях, – повернулся к столу, резко встал и бросился к пожелтевшим бумагам, прижатым чернильницей.



«Сын мой Мартин…»



У Мартина заколотилось сердце. Он закрыл глаза, будучи не в силах читать дальше, нащупал стул и сел. Это было то самое письмо, которое он ждал той далёкой зимой в Амстердаме!

В висках стучало, и он не сразу смог продолжить чтение.



«Сын мой Мартин.

Дни мои сочтены.

Если бы я был болен один, я бы принял эту болезнь, как кару. Но чем провинился весь наш город – от младенцев до стариков, – я постигнуть не в состоянии.

Неделю назад умерли Хелена и Вим. Очень плохи Ян и Клазина, и они тоже вряд ли протянут долго. Умирают наши соседи. Многие бежали из города. Люди обезумели от ужаса. Одержимые страстью найти и наказать виновников бедствия, они рвут на части тех, кого болезнь ещё не настигла.

Чего же больше боятся эти люди? Смерти? Момента перехода из этого мира, полного боли, в мир иной? Или они боятся неизвестности, того, иного мира, в котором, быть может, их ждёт боль куда бо'льшая, чем здесь? Они боятся. Они лишились веры в Спасение. Они потеряли и надежду на лучший мир. Они довершили свои утраты, отвергнув Любовь. И у них не осталось Бога…»



Мартин тихо вышел из комнаты.

— Лона! — позвал он. — Лона!

— Мартин? — откликнулась Маделона сверху и сбежала по лестнице к нему.

— Ты где была?

— На балконе, — она заглянула ему в глаза. — Тебя ждала.

Он вздохнул:

— Там было письмо от отца.

— Я знаю.

— Читала?

— Только первые слова. Увидела бумаги на столе, когда приводила комнату в порядок и положила под чернильницу. Мне, наверное, нужно было переслать их тебе, но я побоялась, что они могут пропасть по дороге. Я сделала неправильно?

— Нет, нет. Всё верно. Ты сделала всё верно.

Они помолчали.

— Тебе плохо? — спросила Лона и погладила его по щеке.

— Он написал… Я потом тебе расскажу. Мне сейчас нужно… — Мартин повернулся к лестнице.

— Ты куда?

— На кладбище.

Лона легко придержала его:

— Мартин, люди говорят, что в те страшные дни людей хоронили в общих ямах. Могилы может не быть…

— Попробую расспросить.

Маделона снова погладила его по щеке:

— Только не уезжай надолго.

Бонифас уже успел расседлать обоих коней.

— Оседлай Вентуса! И поскорее, — распорядился Мартин.

— Поехать с вами? — посмотрел ему в глаза слуга.

Мартин положил руку Бонифасу на плечо:

— Нет. Я сам. Я недолго.

Мерное цоканье копыт немного успокоило его. Он ехал по улице, узнавая и не узнавая её.

— Скажи, — остановил он прохожего. — Этот дом построен недавно?

— Недавно? — удивился тот. — Да уж давно. Лет десять назад, пожалуй.

— Когда я был мальчишкой, здесь был другой.

— Вот оно что… Многие дома сгорели, когда пришла беда. Вот и старый дом на этом участке сгорел. А новый хозяин отстроился заново.

— А много новых хозяев в городе?

— Точно не скажу. Сам здесь только двенадцать лет живу.

Мартин тронул поводья, и лошадь зашагала дальше.



«…Молитвы не спасут от гибели, я знаю, — писал отец. — Но они несут облегчение. Пока человек жив, пока у него есть хотя бы час жизни, у него есть счастливый случай наконец поговорить со своей душой начистоту, а через неё – с Всевышним.

Наши слова, произнесённые лишь из страха перед Богом, ничего не значат и ничего в себе не несут, даже если мы при этом изображаем любовь к Господу. Из страха мы способны лишь обманывать, клеветать и угодничать.

Лишь когда наша собственная душа плачет, тронутая нашими словами, тогда и Господь, в которого мы верим, верит в нас. А того, в кого веришь, того и любишь.

Хотя перо уже вываливается из моих рук, я знаю, что мой Господь любит меня. Он подарил мне чудесную жену, с которой мы были счастливы, пусть и совсем недолго. Потом он подарил мне сына. И ты стал моей надеждой и моей верой…»



Выехав на площадь, Мартин остановил коня, подумал и повернул в сторону улицы Линдебоох. От старой раскидистой липы в начале улицы остался лишь огромный дуплистый пень...

Мартин с самого начала, сразу, как только миновал городские ворота, видел, сколько следов оставили в городе минувшие бедствия. Но именно это пень поразил его больше всего. Поразил до глубины души. Самое старое дерево города, жившее на этом месте задолго до появления здесь городских стен, погибло.

— Что случилось с этим деревом? — спросил он другого прохожего.

— Так срубили на дрова, — не останавливаясь, буркнул тот.

Срубили на дрова. Словно казнили еретика. Что думали те, у кого поднялись руки убить это дерево? И вообще, знали ли они древнюю легенду Фиртерпена?

Мартин представил себе, как кто-то бросает в камин полено, внутри которого дерево тысячу лет хранило колечко несчастной Линды. И было ли оно, это колечко, вообще? Теперь, когда нет дерева, кому-нибудь придёт в голову и улицу переименовать. Назовут какой-нибудь Колбасной или Сырной. А когда умрут последние, кто слышал предание о настоящей любви, ничто и никто не напомнит о Герстиде и Линде. И о Брейтии, ушедшей в море.

Кое-как оторвав взгляд от страшного пня, Мартин проехал вглубь улицы. Дворик с заветной дверью остался, но участок был заброшен. Свинцовые переплёты с разноцветными стёклами были вынуты, и дом, казалось, смотрит на улицу пустыми глазницами. Кирпичный свод ворот рухнул, левая воротина висела лишь на нижней петле. В ней ещё осталась дверь, приотворив которую, смотрела на него его первая любовь, маленькая улыбчивая девочка Антия со светлыми кудрявыми волосами.

Мартин повернул коня обратно. В его горле застрял комок.



«…И ты стал моей надеждой и моей верой, — продолжал отец в письме. — Не сразу, нет. В моём отношении к тебе было всё. Сначала я убегал из дома, чтобы не слышать твоего крика и сдержать словно дьяволом нашёптываемые порывы задушить тебя и заставить замолчать. А когда возвращался, то долго смотрел, как ты спишь в колыбели. Все годы, пока ты подрастал, мне хотелось крикнуть на тебя, дёрнуть, ударить. Когда ты шумел – за то, что ты шумишь. Когда ты молчал – за то, что молчишь. Я всю жизнь считал тебя отвратительной и жестокой заменой твоей матери…»



И всё же жизнь в городе возродилась. На площади было почти столько же людей, как и прежде. Играл карильон на городской башне, звонари били в колокола на церковной колокольне. В канале сновали десятки лодок. Но вместе с тем, Мартин чувствовал, что ему предстоит привыкать к новому телу родного города, покрытого шрамами от оспин, и к его новой душе, пережившей ужас внезапного омертвения. Он ехал к Алкмарским воротам, думая об отце.



«Мне казалось, — писал отец далее, — что, горюя о своей жене, я люблю её. Нет! Я не столько любил её, сколько жалел себя.

Бетия была хорошей женой и была бы хорошей матерью. И не задумываясь пожертвовала бы собой ради своего ребёнка. И вот когда её, умирающую в муках, спросил архангел, кого оставить живым: её саму или дитя, – она умоляла спасти тебя. И выжил ты. Это был выбор твоей матери. Это был её собственный выбор! Теперь я это понял. И более не ропщу. И воспринимаю тебя сейчас как незаслуженную награду.

Ты написал, что был бы готов пожертвовать своей жизнью, чтобы вернуть её к жизни. Я верю тебе. Ты – плоть от плоти её. И сердце твоё – от её сердца. Тебе, ещё мальчику, хватило мудрости стать на моё место, чтобы попытаться понять мою боль, а я сделал то же самое слишком поздно, представив себя – на твоём. Прости же меня…»



Выехав из ворот, Мартин повернул налево, в сторону кладбища.

Небольшая кладбищенская капелла стояла посреди парка на возвышении. Парк окружала невысокая ограда.

Мартин спешился, привязал лошадь к столбику у ворот, и пошёл по дорожке к капелле. Кладбище было пустынно. Только в кронах деревьев переговаривались между собой с десяток чёрных воро'н.

Он ещё с раннего детства, когда они мальчишками катали на гладких гранитных надгробиях деревянные шарики, знал, что знатные горожане покоятся в центре кладбища, и обошёл капеллу, надеясь найти дорогие ему могилы.

— Чего нужно? Чего-нибудь ищешь или так, любопытствуешь? — послышался хриплый голос.

Мартин обернулся. Позади, опираясь на палку, стоял старик с редкими седыми прядями, падавшими из-под шляпы на лицо. Видимо, он вышел из сторожки при капелле.

— Ты сторож? — спросил Мартин.

— Не видно разве? Сторож.

— Не ты ли гонял меня лет тридцать назад между этими могилами?

— Может быть, и я. А ты кем будешь?

— Мартин, сын Коэна ван Бохенвейка.

Старик помолчал, пошамкав беззубым ртом.

— Ищете батюшку?

— Ищу.

Старик поманил его за собой и медленно зашаркал вокруг капеллы, изредка останавливаясь и оборачиваясь, чтобы передохнуть и сказать пару слов.

— Без счёта в те дни люди помирали. Тогда немногим покойникам посчастливилось быть схороненным порознь. Сначала ещё отдельные могилки наши мужики копали, а потом, как сами слегли, – некому стало. По нескольку тел в одну яму укладывали. Иных – даже без отпевания и молитв. Но Бог милостив, может, примет и их души.

— Страшно было?

Старик обернулся:

— Страшно. Но не смерть страшна, а безумие обречённых страшно. Когда беда пришла, скольких людей сожгли как колдунов! А началось всё с одной безумной старухи, которая ещё до оспы что-то то ли собирала с земли, то ли разбрасывала на улицах. Кто-то заявил, что она сыпала отравленную муку – и её тут же сожгли. Сжигали их, а смерть становилась ещё более лютой. Что может быть хуже, когда каждый в своём соседе, о котором ранее только доброе знал, теперь злое намерение мнит? Вот и этой весной казнили одну старуху, которая кормила голубей тёртым хлебом. Нашлись свидетели, будто она тоже сыпет по городу отравленную муку…

Мартин с тревогой подумал о Ленкен.

— Старуха… Какого цвета у неё были волосы?

— Так вся седая была.

Мартин дёрнул головой от досады:

— Ну не всегда же она была седой, старик!

— А! Когда моложе была, вроде, была тёмненькой.

Мартин выдохнул.

— А тебя болезнь миновала. Бог миловал, видно?

— И меня болезнь покалечила. Шрамы уже не так заметны – морщины скрыли.

— Были те, кого оспа пощадила?

— Были. Кто болезни не поддался, кто остался гладеньким и не сбежал потом, тех выжившие замучили от зависти, когда поправляться начали и стали видеть своё уродство.

— Ты тоже веришь, что они были колдунами?

Старик посмотрел на Мартина долгим взглядом.

— Когда умерли те, кто сжигал людей как колдунов, то и оспа вскорости прекратилась. Вот и думай! Скажу так: спаси нас Христос и Дева Мария от смерти на огне, который разводят глупцы, ведомые чрезмерным воображением, замещающим разум в пустых головах.

Старик прошёл ещё немного дальше и остановился перед запылённой гранитной плитой.

— Здесь, ваша милость. Если буду нужен, позовите. Правда, я глуховат. Но ничего, в окошко каморки моей слева от входа постучите, — и старик зашаркал обратно.

— Старик, а кто здесь? — окликнул его Мартин, глядя на плиту с вырезанным посередине крестом и скромным орнаментом по краю.

— Так оба, — обернулся старик. — И матушка ваша, и батюшка.

— Под одной плитой?

Старик снова подошёл ближе.

— Заранее велел рядом положить. Поближе. Совсем рядом. Потому и плита одна на двоих. Очень любил ваш батюшка вашу матушку.

— Любил… — Мартин снял шляпу.

Старик постоял недолго, хотел что-то сказать, но глянул на Мартина, помолчал и пошёл обратно. Мартин опустился на колени.



«Эти годы словно двое враждовали внутри меня одного. Один был равнодушен к тому, разбил ли ты колено или лоб, другой – заказывал для тебя дорогие испанские персики и виноград, когда ты обварил руки. Одному было всё равно, что тебя поколотили мальчишки старше тебя, а другой, скрипя зубами, клялся, что научит тебя драться и владеть шпагой, чтобы ты мог защитить свою честь.

То я ревностно выбирал для тебя лучшего учителя, а потом сам же ревновал тебя к нему. Я мысленно готов был его чуть ли не убить за то, что ты влюблёнными глазами смотришь на него, но сам едва не кричал от отчаяния, когда узнал, что его действительно убили, и своими руками растерзал бы убийцу, если бы довелось схватить того негодяя самому.

Я дорого бы дал, чтобы ты смотрел на меня такими же глазами, как на Себастьена. И не мог понять той простой истины, которую постиг ты: нужно было лишь поговорить с тобой, как с другом…»



На стук Мартина в окошко сторожки вышел сторож.

— Старик, а где слуги отцовские похоронены, знаешь? — спросил Мартин.

— Э! В то время не только слуг и других простолюдинов, но и иных знатных господ как льняное семя в землю без разбора сыпали.

Мартин запрыгнул на коня и пустил его вскачь к городским воротам, потом повернул на дорогу, по которой он сегодня возвращался домой и по которой убегал из дома тридцать лет назад. Встречный ветер и скорость немного успокоили его. Он гнал коня дальше и дальше вдоль дороги, пока не увидел тот самый малозаметный поворот направо, на рыбацкую тропу. Мартин придержал коня и шагом повёл его к морю.

Тот самый поворот!.. Мартин соскочил на песок. Вот здесь его хлестал отец. И шесть разлетевшихся флоринов тогда лежали в песке. А здесь плакала Ленкен… Вот здесь! Именно здесь она стояла тогда на коленях, прикрыв ладонями лицо… Мартин замер в оцепенении: он словно наяву видел всё произошедшее тогда. Он ведь тогда совсем не чувствовал своей боли. Он лишь слышал её рыдания, от которых сжималось сердце…

И море… То же самое море. Только сейчас оно отошло вдаль, обнажив берег: отлив. А волны вдалеке те же, и дюны те же самые, и тот же песок. И чайки те же самые… Мартин снова почувствовал комок в горле. Ах, если бы было возможно увидеть вновь ту светлую фигурку!

Он попробовал вспомнить, как Ленкен говорила, как смеялась, но всё это помнилось очень смутно. Мартин снова закрыл глаза. Ну они же вот здесь стояли друг напротив друга! Ведь долго стояли! Молчали и лишь смотрели друг на друга! Ему ведь хорошо помнились её пальцы, сжимавшие салфетку с завёрнутыми в неё пирогами. Помнился и её чепец с загнутыми в стороны уголками. Но почему-то не вспоминалось её лицо. Совсем не вспоминалось! Он силился вспомнить её лоб, щёки, губы, которые улыбались то улыбкой радостной, то улыбкой смущённой, то весёлой, то удивлённой, то грустной, то ещё десятками разных улыбок. Но не мог. Голос! Он ведь долго помнил её голос. Сначала сам голос, а потом – только то, чем он отличался от других голосов. Но всё-таки помнил! Теперь не мог вспомнить и этого. Он попытался вспомнить её высокий лоб. То, что лоб её был высоким – это он помнил отлично, но как он выглядел – увы, тоже кануло в небытие…

Вот ведь жуткое своеволие памяти человеческой! Она не сберегла самого дорогого – лица, голоса, улыбки, но почему-то отлично сохранила в себе узелок на тряпице, которой был замотан её раненный палец.

Впрочем, он хорошо помнил её глаза. Глаза цвета спокойного моря. Или, как сказал её отец, – пахнущие морской свежестью. И пушистые светлые ресницы, на которых в снегопад, наверняка, вырастают сугробы.

Он открыл глаза. А зачем помнить Ленкен? Зачем её помнить? Ведь эту память не оставишь после себя. Даже для себя не оставишь. И прошло всё давным-давно, и слов не хватит таких, чтобы записать на бумагу всё, что с тех пор пережито, перечувствовано и передумано.

Ведь и лицо отца не помнится, и лицо Себастьена уже забылось. И Томас – теперь в памяти как серое пятно.

А может быть, это нарочно память забывает дорогие нам лица? Чтобы мы не мучились. Чтобы меньше мучились.

Какое жестокое оно – милосердие нашей памяти!

Мартин медленно шёл по песку, ведя Вентуса на поводу, и разглядывал камни. Вдруг найдётся ещё один «счастливый»! В песке он увидел улитку и поднял её. Раковина была сухая, но крышечка была плотно прикрыта.

«Живая!» — подумал он, счастливо улыбнулся и кинул её в волны подальше от берега.

Лица память забывает. Но человек придумал письма, чтобы тех, кто дорог, не забывала душа.



«Я горжусь тобой, — заканчивал письмо отец. — Ты вышел из моей сырой и безрадостной вечности как ангел.

Мне очень хотелось увидеть тебя. Но я не успел. Может быть, к счастью, потому что я не принёс оспу к тебе на своих собственных одеждах.

Я не мог послать это письмо раньше, потому что на мгновение с ужасом осознал, что ты, такой же пылкий, как и твоя мать, можешь броситься сюда, к нам, обессиленным и умирающим, и погибнуть здесь вместе с нами.

За твои посечённые руки и за своё пренебрежение к твоей любви к той девушке я скоро отвечу перед Господом. Я знаю, что ты тогда меня простил быстро. Даже, наверное, слишком быстро. Господь, может быть, простит меня потом. Я же себя не прощаю. Быть может, поэтому мои руки теперь – одна сплошная заслуженная рана.

Верю, что оспа уже насытится нами, когда ты возьмёшь это письмо в руки, и ты останешься здоров, невредим и столь же красив, каким сохранился в моей памяти.

Припадаю к твоим ногам, мой умный, добрый и великодушный сын.

Пусть любовь, надежда и вера сопутствуют тебе.

И пусть хранят тебя Пресвятая Дева и Господь наш Христос.



Коэн ван Бохенвейк».



От раздумий Мартина оторвал звук приближающихся шагов. Какой-то старик ходил вдаль к обнажившимся в отлив камням и теперь возвращался обратно. В руках его была корзина, наполовину полная устриц. Проходя мимо Мартина, он приподнял шляпу и легко поклонился.

— Послушай, ты давно здесь живёшь? — спросил Мартин.

Старик остановился и опустил корзину на песок. У него было лицо, обезображенное оспой, и пальцы рук, изуродованные подагрой.

— Уже почти шестьдесят четыре года, — ответил он.

— Рыбак?

— Рыбак. Пока силы были, ходил в море.

— Ты, наверное, знал здесь всех рыбаков?

— Всех, миньер. Рыбачье дело общее.

— Лет тридцать назад в городе жила рыбацкая вдова с дочерью…

— Рыбацких вдов всегда было много, — развёл руками старик.

— Понимаю… — вздохнул Мартин.

— Я могу вам ещё быть чем-нибудь полезен? — спросил старик, когда пауза затянулась.

— Нет, благодарю тебя.

Старик снова поклонился и взял корзину.

— Послушай, — сказал Мартин. — Она ребёнком ходила здесь по берегу и спасала выброшенных морем рыб.

Старик снова опустил корзину и воскликнул:

— Так вы о дочери старшины Йооста? Вы знали её?!

— Знал. Немного.

— Да, было дело… Мы считали девочку блаженной. Не было ни котёнка, ни щенка, которого бы она не вернула с того света. То больную птицу вылечит, то телят хворых вы'ходит… И всякому поможет! Даже просить не нужно было. Добрая, как маленький ангел… Да… И за всех заступится! Помню, отец её тоже драчунов мирил и виноватых наказывал. Кулаки-то у него огромные были, что твой кабестан*. Но она – маленькая такая! – даже бесстрашнее его была! Пьяные поножовщины останавливала! Представляете?! Перессорятся деревенские в трактире, за ножи схватятся, а она срывает с головы свой белый чепец и, размахивая этим чепцом, бросается между ними! Сам видел!.. Рассыплются её волосы по плечам, как солнечные лучики, и словно солнышко во тьме засияет! И чепчик белым облачком… У озверевших парней сразу руки опускаются, виноватые улыбки на рожах. Даже слёзы в глазах! Сам видел! Даже мерзавец Крёйпель – ну, помните, вор и бездельник, которого приговорили к виселице? – и тот остался в живых благодаря её заступничеству, и стал-таки сто'ящим человеком. Рыбаки его в артель взяли. Работал пуще всех, грехи свои замаливал. Сгинул потом в море как честный человек, со всей командой. Да…

----------
* Кабеста'н – лебёдка с вертикальной осью вращения, во'рот с барабаном, вращаемый за рычаги при помощи мускульной энергии. Служил для натягивания канатов, подъёма и перемещения грузов в корабельном деле и при строительстве.
----------

— Где они, знаешь?

— Вы о дочке Йооста и его вдове? После той напасти, — старик показал на шрамы на своём лице, — я не видел их. Ни мать, ни дочь. Должно быть, погибли. Люди тогда умирали повсюду, их трупы сжигали в собственных домах. Дом старшины Йооста тоже сгорел. Я сам потом видел их дом обугленным, когда прошла оспа. Если погибли – упокой их души, Господи!.. А берег этот… — старик огляделся, снял шляпу и прижал её к груди, — берег осиротел без малышки Лёйкин… — он перекрестился.

— Почему Лёйкин? — удивился Мартин. — Ленкен!

— Так её звал с самого рождения отец: милашка*. И мы все так её звали, — старик учтиво поклонился, надел шляпу и пошёл своей дорогой.

----------
* Leukkin – милашка (нидерл.)
----------

Мартин остался один со своими мыслями.

Лёйкин. Ленкен. Девочка с глазами, пахнущими морем…

Здесь, на этом берегу, они с Ленкен несколько часов занимались добрым, но нелепым делом.

Хотя почему нелепым? Конечно, тому, кто, повинуясь недобрым законам окружающего расчётливого мира, старается каждое своё усилие обратить в монету, это показалось бы нелепостью. Но делать добро ради самого добра – это вовсе не нелепость! Ради чего тогда нужно делать добро?

Ради того чтобы заслужить Спасение? Добрые дела могут быть прекрасны, но человек, совершающий их и при этом заискивающе заглядывающий в глаза Господу, – отвратителен. Он словно обращается к Всевышнему: «Господи, ты видишь, какое громадное доброе дело я сейчас сотворил? Ты видишь, как меня благодарят и хвалят люди! Ну что, Боже, я уже прощён? Мне уже можно в рай? Этого доброго дела уже достаточно? Надеюсь, мне больше не нужно будет делать добрые дела? Я бы на твоём месте меня уже бы простил!» Для такого человека высшее божество – прежде всего он сам.

Добрые дела ради людской похвалы или ради выгоды – бывает и такое! – совершают ещё более отвратительные люди. Потому что бог для них – это толпа или деньги. Впрочем, высшим божеством они опять-таки считают самих себя.

Какие цели ни перебирай, для которых ты собираешься делать доброе дело, всё равно окажется, что настоящее доброе дело делается для добра. А по сути, ни для чего, потому как достоверно и точно описать пером на бумаге, что же это такое – добро, ни один разумный философ, будучи трезвым, не возьмётся. Так что добро делается для самого добра.

Ведь делает человек добро потому, что его душа выпросила у Господа талант Любви. Потому что в нём живёт Любовь. Потому что Любовь оживает! Потому что Любовь единственная способна оживать, умерев, упокоясь и истлев!

Мартин посмотрел на длинную береговую полосу, которая там, вдали, на севере сворачивала на восток. Где-то там он встретился с Ленкен. Она собирала выброшенную морем живность и возвращала в море. Он решил тогда, что она делает это, чтобы упросить море вернуть её пропавшего без вести отца.

Нет! Даже если бы товарищи её отца нашли его тело, и он был бы предан земле на кладбище, она бы всё равно приходила сюда спасать живую мелочь. Ни для чего. Для этой самой мелочи, которая живёт, не зная, что есть на свете люди. Которая умирает на песке, не зная, что может быть спасена. И которая оживает в воде, не зная, что спасло её единственное существо, способное спасать улиток, – Человек.

Мартин запрыгнул на Вентуса и пустил его вскачь по берегу на север. Копыта шлёпали по влажному песку, встречный ветер сдувал слёзы, которые слепили глаза, а попутные чайки словно висели в воздухе на одном месте.

«Кажется, здесь…»

Мартин остановил коня, спрыгнул на землю и, повернувшись на юг, посмотрел вдаль. Где-то с этого места он увидел Ленкен.

Берег был совершенно пустынен. Старик давно уже дошёл до рыбацкой тропы и скрылся за дюнами. Ни одного тёмного пятнышка вдали, ни одного светлого.

«Милашка Ленкен… Спаси, Господи, душу своей праведной дочери!»

***

Он возвращался в город, глубоко задумавшись.

Выходит, любовь не исчезает и не прекращается. Ведь кольнуло в груди, когда он увидел запустение в том дворике на улице Линдебоох. И Ленкен – почти забытая Ленкен – вдруг снова явилась светлой фигуркой на тот берег из глубин памяти.

Память… Удивительная материя. То ли добрая, то ли злая. Зачем возвращается? Если просто мучить – всегда ли заслуженно? Если учить – то чему? И не поздно ли?

Может быть, для того чтобы радовать? Но в чём же радость, когда перед глазами встаёт безвозвратно ушедшее?

И всё-таки добрая. Потому что через годы возвращает со всей ясностью лишь самое красивое, самое дорогое и самое волшебное.

Любовь не исчезает и не прекращается. Она взрослеет. Рождается милым ребёнком, превращается в чудесную девушку и наконец становится прекрасной женщиной. Она взрослеет. И взрослея, вбирает в себя, словно река, все ручьи, которыми когда-либо текли в душе симпатия, очарование, дружба, детская преданность, юношеская влюблённость, взрослая взаимосвязанность и зрелое единство, объединяя их силы в общий поток и общую мощь, при этом мудро не смешивая их воды, чтобы сохранить цвет, вкус и мелодию каждого ручейка в его не поддающейся разуму вселенской неповторимости.

И в его любви наряду с верной и преданной супругой Маделоной, конечно же, найдётся достойное место и для Ленкен, мелькнувшей в его жизни несколькими часами свидания со сказкой, с детским счастьем, простым и потому настоящим. И для девочки с улицы Линдебоох, которая невольно зажгла в нём огонёк любви, даже не подозревая об этом.


ГЛАВА XV. СОЛДАТ ВОЙСКА ХРИСТОВА


Вечерняя служба в церкви закончилась, прихожане уже разошлись. Двери были раскрыты, и Мартин, в притворе опустив пальцы в кропильницу*, перекрестился и вошёл внутрь. Тихо подойдя поближе к пресвитерию**, он опустился на колени. Закрыв глаза, помолился за родителей, за город и его жителей.

----------
*  Кропи'льница – здесь: чаша с освящённой водой при входе в храм.
** Пресвите'рий – здесь: место в католическом храме, где происходит богослужение.
----------

Скрипнула дверь ризницы*. Кто-то сделал несколько шагов у алтаря и остановился. Мартин дочитал молитву и открыл глаза. У алтаря стоял священник, уже снявший литургические облачения, и внимательно смотрел на него.

----------
* Ри'зница – помещение (часто в алтарной части христианского храма) для хранения богослужебного облачения священников и церковной утвари.
----------

— Laudetur Jesus Christus*! — произнёс священник.

----------
* Слава Иисусу Христу! (лат.)
----------

— In saecula saeculorum. Amen, — ответил Мартин и поднялся с колен. — Отец Якоб!..

Отец Якоб медленно спустился по ступенькам с пресвитерия к Мартину. Священник сильно постарел и осунулся.

— Не назовёте ли себя?

— Мартин ван Бохенвейк.

— Да, да! Помню! Хорошо помню. Вы вернулись…

— Вернулся.

— Я вижу, вы совсем не рады возвращению.

— Был у отца на могиле.

— Понимаю.

— А ещё я проехал по городу. И узнаю, и не узнаю Фиртерпен.

— После долгой тяжёлой болезни меняются и города.

— Но липа! У кого поднялась рука спилить нашу древнюю липу! Что это? Дьявольское наущение? Когда я увидел пень, мне захотелось бежать отсюда! Бежать! Бежать! А куда? Куда бежать, если я бежал оттуда сюда, в Фиртерпен?..

— Тогда люди подпалили дом с умершей семьёй, но внезапно поднялся сильный ветер, и сгорело пол-улицы. Огонь погубил и липу. Потом народ решил её срубить. Боялись, как бы она не упала на людей в ветреную погоду, поскольку снаружи она сильно обгорела, а внутри оказалась с огромным дуплом.

— Вот как…

— Да. А Фиртерпен… Столько лет прошло, а многие раны ещё не залечены, ни телесные, ни душевные. Изменились и люди, как и вы изменились сами. На юге идёт война. Многие бежали сюда в поисках спасения. И мы все в ожидании новых несчастий.

— Вы об испанцах? Мы не пустим испанцев сюда!

— Это хорошо. Я очень благодарен вам за желание обезопасить Фиртерпен от внешних врагов. Но источник беды уже здесь. Главная беда часто прорастает внутри.

— Вы о вражде между католиками и кальвинистами?

— И об этом тоже. Народ разобщён. Соседи почти мгновенно превратились во врагов друг другу только потому, что один продолжает приходить в церковь, когда колокола зовут прихожан на мессу, а другой желает, чтобы и колокола, а заодно и орга'ны замолчали навсегда, поскольку убеждён, что того псалма, который он кое-как спел своим сиплым голосом, достаточно для услаждения Божьего слуха. Но беда даже не в этой вражде, Мартин. Гонителями еретиков были лишь католические инквизиторы, и их жертвами стали тысячи людей. Сколько же жертв может быть сейчас, когда гонителем католиков готов стать едва ли каждый второй еретик? Сюда уже не раз являлись голодные и свирепые гёзы, эти морские разбойники. Город – и католики, и протестанты – всякий раз откупался от них, отдавая еду и деньги. Я знаю: очередной их набег может оказаться для меня последним, и я повисну на верёвке. Но что ждёт моих прихожан, которые не отвернулись от церкви своих отцов?

— Организовав хорошую оборону, мы сможем не пустить сюда и гёзов. Фиртерпену триста лет назад были даны привилегии быть свободным городом. Свободным городом он и должен остаться.

— Всё очень непросто. Вы же понимаете: Фиртерпен не сможет существовать обособленно. Нам нужно покупать то, чего у нас нет. Нам нужно торговать. Нам нужны связи с остальными Нидерландами. А в таких условиях всё больше католиков постепенно начнут оставлять прежнюю веру. Из страха. Отчасти из страха перед насилием со стороны кальвинистов. А отчасти – из страха оказаться вне общества. Страха, который будет всё усиливаться по мере того, как будет увеличиваться среди нас число принявших ересь. И кальвинизм всё больше прорастает тут. Confusio comedit laborem patrum nostrorum ab adulescentia nostra, greges eorum et armenta eorum, filios eorum et filias eorum*. Наступит время – они повсюду выбросят нас из наших храмов. Оставят ли в живых – не знаю. Они вынесут отсюда распятия с образом Христа, умирающего ради них на кресте. Они разобьют лики святых и изгонят музыку вон. Они будут приходить сюда не ради молитвы о спасении своей души, а чтобы попросить богатства и удачи в торговых предприятиях. Они будут здесь обсуждать сделки. Они запустят сюда беснующихся детей, и их собаки будут мочиться на колонны, поддерживающие эти святые своды! Super omnes colles in deserto venerunt vastatores, quia gladius Domini devorat ab extremo terrae usque ad extremum eius; non est pax universae carni**.

----------
*  От юности нашей эта мерзость пожирала труды отцов наших, овец их и волов их, сыновей их и дочерей их (лат.; Ветхий Завет, книга пророка Иеремии, гл. 3, ст. 24).
** На все горы в пустыне пришли опустошители; ибо меч Господа пожирает всё от одного края земли до другого: нет мира ни для какой плоти (лат.; Ветхий Завет, книга пророка Иеремии, гл. 12, ст. 12).
----------

— Увы, отец Якоб, католики-испанцы, насаждая у нас собственную государственность, при которой праздная спесивая испанская знать грабит нищих подданных, сделали всё, чтобы многие нидерландцы приняли кальвинизм. И это бунт не столько против католической церкви, сколько против испанской монархии. И назад в лоно католической церкви они уже не вернутся. Я это понял. Но у меня ещё не исчезла надежда, что религиозный мир возможен хотя бы в границах одного города, если из каждого вероисповедания изгнать хитрых дельцов и чванливых гордецов, использующих веру исключительно для личной выгоды, по сути, безбожников, которые словами и делами лишь порочат имя Божье.

Священник посмотрел в глаза Мартину:

— Тому, кто отказался от церкви отцов, пусть будет судьёй сам Господь. А вы, Мартин, несмотря ни на что, остались верны церкви ваших родителей.

— Остался.

— И не побоялись схватиться с Соноем.

— Вам уже всё известно? — удивился Мартин.

— Не всё. Всё известно только Всевышнему. Но про то, что вы дрались с Соноем, я знаю. Узнал только что, после мессы. Прихожанин, вернувшийся из Алкмара, рассказал. Так что, думаю, скоро об этом будет знать весь город. А ещё все горожане знают о том, что вы посылали сюда суда с продовольствием во время оспы, знают, что вы в одиночку пытались противостоять разрушителям церкви в Амстердаме. А ещё я помню вашу исповедь. А вы? Помните ли вы то, что говорили мне тогда?

— Это ведь было так давно, — покачал головой Мартин.

— А я помню. Не удивляйтесь. Это было несложно сделать. Вы говорили вещи, которые на исповеди звучат, мягко говоря, не часто. Вы сказали: «Я не причиню никому живому никаких страданий». И я спросил вас тогда…

— …Вы спросили: «А если тебе придётся защищать того, чья жизнь решается в это мгновение?».

— И вы сразу ответили…

— …«Я учусь быстро вынимать оружие из ножен».

— И добавили…

— …«И учусь вкладывать оружие обратно ещё быстрее».

— Научились?

— Научился.

— Рад этому.

Отец Якоб показал Мартину на скамью. Они уселись.

— Я много думал о том, что происходит сейчас, — сказал отец Якоб после паузы. — В истории Церкви было много еретических учений. Но, может быть, ещё никогда не возникала более разрушительная ересь. Издревле добродетелями нидерландцев были отзывчивость, сердечность, добродушие, сострадание и неутомимая работоспособность. Новая вера готова подвергнуть поруганию всё, кроме работоспособности. Ведь работоспособность ведёт к богатству. А остальное – скорее нет, чем да.

— Не думаю, что их цель – именно богатство.

— Не богатство. Но богатство, вернее, потворство накоплению богатств стало одним из их действенных инструментов. Они применяют разные инструменты – и грубые и тонкие, – чтобы поработить человеческую душу. На проповедях в ход идут лесть, обещания, устрашение. А порой они расхваливают свою веру, как селёдку на рынке. Где бы они ни появлялись – в Швейцарии, во Франции, в Англии, в Брабанте, во Фландрии, здесь, в Голландии, – они сразу начинают готовиться к войне, восхищая наивных своей решимостью. Они и атакуют при первой возможности, пытаясь доказать прежде всего самим себе, что они якобы являются избранниками Божьими. Это очень важно для них: как можно быстрее доказать, что они – избранники Божьи. А что они объявляют свидетельством избранности Богом для спасения?

— Успех.

— Да! Успех! Успех для любого проповедника – это если за ним пойдут люди. Успех для кальвинистов – если за ними пойдут все, пойдут решительно и сразу. «Мы несём вам спасительную веру, – говорят они, – Исповедуйте веру вместе с нами – и этим вы отблагодарите Бога за то, что Он избрал вас – именно вас! – к спасению! Вас уверяли, – говорят они, – что для спасения нужно делать добрые дела? Нет, не нужно! Ведь сказано: «Ибо благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, а Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился»*. И наивные верят им, и идут за ними. Ведь делать добрые дела – это не так уж и просто. А хочется спастись менее обременительным способом, побыстрее и попроще. Вот именно так: побыстрее и попроще!

----------
* Новый Завет, Послание к Ефесянам, глава 2, ст. 8-9.
----------

Мартин согласно кивнул:

— Да, кальвинисты предпочитают лицемерно не читать прихожанам стих, который в Писании идёт следом: «Ибо мы – Его творение, созданы во Христе Иисусе на добрые дела, которые Бог предназначил нам исполнять»* … Бог предназначил нам исполнять добрые дела! Однако, отец Якоб, в наших церквях мы читаем эти святые строки на латинском. Что может понять какой-нибудь рыбак из того же Петтена, когда ему говорят: «…operibus bonis quae praeparavit Deus ut in illis ambulemus»**? Это нужно читать людям на голландском, и читать эти три стиха нужно вместе, следом. Вот тогда прихожанам станет понятен их смысл. Апостол писал о том, что мы должны – должны! – делать добрые дела, ибо рождены для этого, вот только не могут вести к спасению те добрые дела, которыми человек гордится и хвалится. Но это должно звучать на голландском! А плакаты запрещают переводить Библию на голландский язык под страхом смерти!

----------
*  Новый Завет, Послание к Ефесянам, глава 2, ст. 10.
** «…добрые дела, которые Бог предназначил нам исполнять» (лат).
----------

Старик задумчиво погладил себе подбородок:

— Увы, ещё немало такого, что стоит изменить в наших церквях. Очевидно, мы застоялись в своих заблуждениях. Слишком уверовали, что нашему положению ничто не грозит. Думали лишь о своём положении, защищали его. Ведь если и возникали ереси раньше, то внутри нас. Внутри нас возникали, внутри нас уничтожались. Или отторгались. И опомнились мы лишь тогда, когда разразилась война за души людей. Эта война пострашнее битвы за наше положение. Если мы, случается, говорим одно, а делаем иначе, мы делаем это «иное», пряча глаза, потому что осознаём свой грех. Осознаём! Хотя бы наедине с Богом. Кальвинисты же это «иное» готовы делать прилюдно, и объявить это «иное» угодным Богу. Они извращают учение Христа. И если у нас ещё есть возможность опомниться и покаяться, то они у своих последователей отнимают такую возможность. Они отнимают у них саму способность осознать греховность своих дел. Вы понимаете, что будет, если они победят?

Мартин хмуро промолчал, ожидая, что скажет священник.

— Окончательная победа для них, — продолжил отец Якоб, — наступит тогда, когда они заставят всех людей на Земле забыть Христа и чтить как богов своих вождей и когда все люди, повинуясь им, добровольно откажутся от единственно достойной цели в своей жизни – спасению, стремлению к Божьему прощению и Божьей любви через добрые дела, милосердие, любовь к ближнему, идущие из сердца. Они объявляют успех свидетельством избранности Богом для спасения. А что для простых людей является первым мерилом успеха? То, чего желают себе простые люди в нашем грешном мире, когда не думают о Боге: богатство! Кальвинисты отвергли необходимость добрых дел. Их следующим шагом будет объявление угодными Богу всех способов накопления богатств. Всех! Чтобы богатеть побыстрее и попроще. На любовь, на милосердие, на добрые дела они научат смотреть через выгоду. Через выгоду они будут учить смотреть на всё. А для этого они будут учить не любить, не жертвовать, а желать и выгадывать. И выгода в их страшном мире должна будет одолеть Любовь.

Отец Якоб смотрел в глаза Мартину. Священник медленно перебирал бусины розария* и в возбуждении сжимал их так сильно, что белели пальцы.

----------
* Роза'рий – здесь: традиционные католические чётки, используемые для подсчёта прочтённых молитв.
----------

— Но хватит ли денег, чтобы все кальвинисты сделались богатыми? Да и потом, если все станут богатыми, если у каждого из них будет куча золота, то никто уже не будет отличаться богатством. Богатый именно потому и считается богатым, что он богаче бедняков. А бедняков-то и нет! Вернее, все богачи теперь – одновременно и бедняки. И в чём же тогда будет для них свидетельство богоизбранности, если исчезнет богатство как понятие и как цель?.. Впрочем, это никогда не произойдёт. Самые хитрые кальвинисты всегда будут богаче остальных. И большинство кальвинистов будет бедняками по сравнению с ними. И наступит время, когда бедняки спросят у своих проповедников: вера у нас есть, а где же обещанный успех, где богатство? Но ничего страшного не произойдёт! Их проповедники придумают новое свидетельство Божественной избранности. Успехом объявят, скажем… скажем, известность. Слава святых недоступна для людей, живущих ради себя. Поэтому образцом для подражания станет не Христос, отдавший жизнь за людей, а – прости, Господи! – какой-нибудь полоумный дурак, который знаменит тем, что умеет выдувать самые большие пузыри из своей слюны или громче всех портить воздух. И люди, не из одобрения, а из зависти, будут пытаться выдувать ещё бо'льшие пузыри и прилюдно пускать ветры, стараясь перевонять других, не настолько вонючих, чтобы достичь славы попроще и побыстрее и чтобы другие завидовали уже им! А когда известность истреплется, как рвань на нищем лентяе, они придумают новый вид успеха. И раз за разом будут придумывать всё новые свидетельства богоизбранности для своих наивных дураков. Например, для женщин образцом объявят какую-нибудь грязную бесстыжую распутную девку, и женщины с младенчества будут подражать ей во всём. В их страшном мире люди станут глупее деревьев. Это дереву бесполезно приказывать стать плесенью. А люди в их мире будут рады стать плесенью, если превращение в плесень будет считаться успехом. Нелепо дереву приказывать сдвинуться с места хотя бы на фут. А людей в их мире можно будет отправить в пропасть, уверив, что там, на дне, их ждёт успех! Найдутся те, кто объявит дно пропасти успехом. Найдутся и те, кто будет отправлять людей в пропасть! И я вовсе не шучу, Мартин! Так и будет!

Они некоторое время сидели молча. Мартин был ошеломлён картиной, которую описал священник.

— Я вижу, мои слова поразили вас, — проговорил отец Якоб. — Вы думаете, что я клевещу на людей? Нет. Отступив от Бога в начале истории, человек, к сожалению, продолжает отступать. Мои слова прозвучали словно обличающая проповедь. Но считайте, Мартин, что это была моя исповедь. Ведь к появлению худших ветвей протестантизма – по сути своей антихристианских – привели мы сами, христианские клирики. И я тоже. Мы говорили о Христе, а сами и не думали жить, как Христос! Ели, пили, грешили ежедневно и ежечасно, думая, что Бог милостив, простит! Бог милостив, но простит ли? Ведь своим лицемерием мы подорвали веру в людях! Такие, как мы, не могли объяснить, что такое правда, и не могли доказать, что правда существует. Вот и не стало никого, чтобы сказать правду. Лжецы не хотят, трусы не смеют, смелые и честные её не знают. А если правда не поёт, если вокруг горланит одна лишь ложь, значит, тот, кто горланит красочнее, будет более привлекателен для глаз и ушей. Беда в том, что через наши глаза и уши наполняется наше сердце, как через рот наполняется желудок. Наш рот умён: он не потребит то, что противно языку, а если и потребит насильно, в угоду глупости, то желудок исторгнет обратно. А глаза и уши – глупы. Глупы! Они пожирают всё, что в них льётся. А сердца, наполненные отравой, отравляют кровь во всём теле, заставляя руки творить зло на радость сатане.

Мартин смотрел на лицо старого священника, испещрённое глубокими морщинами. Глаза старика глубоко впали и смотрели то ли устало, то ли тоскливо.

— Глаза и уши глупы, говорите вы, — сказал Мартин священнику. — Не всякие глаза и уши. Да и вообще редкий человек глуп совершенно. Люди могут долго обманываться, верить лжецам и быть наивными, но может наступить день, когда они прозреют все разом вслед за первым прозревшим. И тогда горе обманщику! Как бы не наполнялось сердце отравой, в глубинах души всё равно остаются неизменными те истины, с которыми её отправил на Землю Господь.

— Вы искренно так считаете?

— Да, отец Якоб. Я так считаю.

— Вы считаете, что человек рождается уже с некими знаниями, и не согласны с тем, что ум новорождённого – это tabula rasa*?

----------
* «Чистая доска» (лат.) – крылатое выражение, используемое сторонниками тезиса о том, что человек рождается без каких-либо врождённых знаний и все знания строятся уже после рождения из опыта и чувственного восприятия окружающего мира. Тезис доминировал в  философии со времён Аристотеля и был опровергнут в трудах психологов и этологов в XX-XXI вв.
----------

Мартин нахмурился.

— Я не получил университетского образования, и не могу не только спорить о таких глубоких вещах, но даже рассуждать о них. И всё же я думаю, что человек рождается пусть не со знаниями, но с талантами, которыми его наделил Господь, и которые потом определят нрав человека и его склонности. Меня всегда занимал вопрос, почему люди настолько различны в способностях, в том, как они живут и ради чего живут, и почему Господь, одинаково любя всех, не дал всем одинаково большие способности и возможности. Церковь, увы, не могла ответить на этот мой вопрос. В лучшем случае мне грозило бы порицание от священника и епитимья* за умствование, а в худшем – инквизиционный трибунал. Кальвинисты, пытаясь объяснить очевидное, заявляют: Бог вовсе не любит всех людей одинаково, Он любит только избранных. Этим они подкупают простодушную толпу, ведь каждый хочет быть избранным. Для себя же я ответил так: душа перед рождением просит Господа дать ей те или иные таланты. Бог любит всех одинаково. И каждой душе даёт то, что она попросит. Так что никто не избран. Всякий талант даёт человеку свои возможности, но к каждому таланту положена и своя ноша, свой крест. И как человек распорядится возможностями, которые дают ему таланты, как сумеет нести свой крест, так и спросится с него Всевышним на Страшном суде. Я думаю так.

----------
* Епитимья' – в христианстве: наказание или искупление в виде молитвы, приношения, милосердных дел, добровольных лишений и пр., налагаемые священником.
----------

— Вы думаете, что каждой человеческой черте соответствует свой талант. Но если есть люди добрые и злые, то, по-вашему, первым Господь дал талант добра, а вторым – талант зла?

— Добро проистекает от любви. Души злых людей попросили у Господа слишком мало любви или не попросили вообще. Может быть потому, что Любовь – талант особый? Он заставляет ярче проявляться все другие таланты, делает путь в Царство Божье короче, но крест его – самый тяжёлый, и не всякая душа хочет им себя обременять, надеясь пройти путь без излишнего груза быстрее. Может быть, так?

Отец Якоб помолчал.

— Ну что ж, ваша мысль мне интересна. Тогда за те истины, с которыми, как вы считаете, отправляет на Землю души Господь, и которые скрыты в глубине каждой души, предстоит битва. Великое сражение. Я боюсь, что мы, католики, как это всегда бывает на войне, чтобы одолеть врага, переймём у него и оружие, и самые действенные способы ведения этой войны. И станем такими же, как они. И тогда нам не победить. Потому что даже если победим мы, это уже будем не мы, а просто «другие они» – их антиподы, во всём похожие на них. Это будет победа не за души людей, а всё за то же самое наше положение: за наши кошельки, нашу славу, наше влияние. Сатану не победить его же оружием. Победить его можно только оружием, ему недоступным.

— Каким же?

— Прежде всего – верой в победу!

— Вы считаете, что одной лишь веры во Христа не достаточно?

— Нет, не достаточно! Сказал ведь апостол, что и сатана в Бога верует…* Верой в победу! Очень часто с твёрдой верой во Христа святые мученики покорно принимали смерть. А нужно побеждать! Поэтому нужна вера в победу! У сатаны такой веры нет и быть не может! А ещё – бесстрашие! Сатана боится. Боится! Он не может не бояться. Он боится быть поверженным и потому трепещет, предчувствуя свою неминуемую гибель… А ещё одно оружие – любовь. Любовь ко всему, что сотворено Господом. Ну а сатана и любовь не совместимы. И тут уместно вспомнить заповедь Христову: «Diligite inimicos vestros. Любите врагов ваших»**. Как же можно любить врагов, когда идёт война, спросит иной набожный человек? А между тем, когда же об этом говорить, как не во время войны? Любить врагов своих – значит, видеть в поверженном враге только лишь человека. Если кто-то видит в поверженном враге мерзкого хищника, которого хочется удавить, значит, он заглянул в зеркало и разглядел там самого себя, а за своей спиной – лик ликующего сатаны.

----------
*  Новый Завет, Послание Иакова, гл. 2, ст. 19.
** Новый Завет, Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 44.
----------

«Что скажешь, душа? Кому, как не тебе, знать, с кем вечно приходится бороться», — мысленно сказал самому себе Мартин.

— Я вдоволь насмотрелся человеческого безумия во время оспы, — продолжил старик. — И вы, наверное, видели его предостаточно. Людей на безумные поступки гонит страх. Страх смерти, страх болезни, страх бедности, страх перед собственными страхами. И страх делает человека слабым, безвольным, он делает его орудием в руках негодяев, которых, увы, всегда было достаточно и среди католиков. Голландцы горят мечтой освобождения от испанского гнёта, а кто-то под прикрытием этой мечты жаждет власти и славы, как Соной. Таким не нужно освобождение голландцев, они лишь хотят отнять власть у короля и присвоить себе…

Священник внимательно посмотрел Мартину в глаза:

— Мартин, в вас есть вера в победу, иначе вы не защищали бы церковь, не схватились бы с Соноем. В вас нет страха, который делает человека слабым. И в вас есть эта сила, это бескровное, поистине вселенское оружие – любовь. Вера в победу, бесстрашие и любовь – основа для спасительных дел!.. Ожидая, пока Всевышний призовёт меня, я исполняю свой священнический долг. И буду его исполнять, пока в Фиртерпене остаётся хотя бы один католик. Но мне нужна помощь. Ваша помощь! Готовы ли вы и далее жертвовать собой во имя любви ко всему, что сотворено Господом?

— Во имя любви ко всему, что сотворено Господом – значит, во имя любви к Господу, — ответил Мартин и поднялся со скамьи. — Я готов!

Отец Якоб тоже с трудом поднялся и перекрестил его:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti! Amen!

Мартин склонил голову.

— Я не ошибся в вас, — глаза у священника посветлели. Он снова сел на скамью и усадил Мартина. — И я рад этому. Мартин, вы способны сделать так, чтобы хотя бы в нашем городе, в котором родились вы и ваш отец, не проливалась кровь из-за злобы и жестокости. Пусть те, кто хочет славить Бога на латинском языке, славит его на латинском. Пусть те, кто хочет славить Всевышнего на своём родном языке, славит его на голландском, фламандском, фризском, французском, немецком. Пусть те и другие желают друг другу здоровья, счастья и Спасения. Остановите кровавое иконоборчество хотя бы здесь! Остановите глумление над обездоленными, которые из-за крайней нужды воруют на рынке хлеб или медную монету. Прекратите пытки, когда судьи клещами вытаскивают из невиновных признания в преступлениях, которых они не совершали, и заставляют оговаривать родных и соседей! Остановите все эти абсурдные ордалии*, после которых невинные погибают, оставляя сирот, или становятся калеками! Остановите казни сумасшедших, которых ведут на эшафот как колдунов и ведьм! Остановите это торжество жестокости хотя бы в Фиртерпене! Ваш отец пять лет был членом городского трибунала. Теперь должно зазвучать ваше слово!

----------
* Орда'лия – «Божий Суд», средневековый способ установления юридической истины путём обращения к так называемой «Божьей воле»: испытанию огнём (испытуемый должен был пройти через костёр), испытанию раскалённым железом (испытуемый должен был держать руками раскалённое железо), испытанию водой (испытуемого опускали в воду связанным) и пр. Выдержавший испытание считался оправданным. В случае испытания водой оправданным считался утонувший. Не тонущий признавался виновным и предавался смертной казни.
----------

— Мне? Мне быть одним из судей?! — удивлённо и озабоченно переспросил Мартин.

— Главным из судей. Бургомистром! Вы сами сказали, что мир между вероисповеданиями возможен хотя бы в границах одного города, если из общин изгнать плутов, которые стравливают верующих между собой для личной выгоды. И справедливо назвали их безбожниками, порочащими имя Господне. Но кто это сделает? Кто начнёт? У кого хватит духа это начать?

Мартин молчал. Он вспомнил, как ему однажды сказал Себастьен:

«Если люди придут ко мне и скажут: Себастьен! Мы доверяем тебе судить нас, – я не знаю, что отвечу. Скорее всего, соглашусь».

— Мой тайный посланник, — продолжал говорить отец Якоб, — привёз мне письмо его светлости. В письме принц подтвердил привилегии Фиртерпена. Он любезно написал, что был бы рад лично присутствовать на выборах членов городского магистрата, однако высказал опасение, что в нынешних условиях это может быть сопряжено с трудностями. Он подчеркнул, что город вправе провести выборы самостоятельно, без него, и выразил надежду, что городскими главами будут избраны самые достойные горожане, сделавшие для города больше всех.

Священник красноречиво помолчал, чтобы добавить веса к сказанному.

— В Голландии же утвердилась дурная традиция считать самым достойным самого богатого. Получается, что в бургомистры избирают того, кто больше всех нажился на городе. Я же считаю, что главой города должен быть тот, кто больше пожертвовал на город, по сути, потратился на город. Если даже не денег, то сил, ума и души. Я уверен: вы сами не знаете, сколько вы потратили денег на Фиртерпен.

— Конечно, сумму я не назову. Но расчёты у нас в полном порядке. До единого пеннинга! И бумаги храним с того момента, как наш поверенный прибыл в Амстердам начинать дело. И если будет необходимо…

— Кому понадобится считать ваши деньги?! — прервал Мартина священник. — А в какой сумме оценить затраты вашего ума и сил? Вашей души? Вы спасали родной город во время оспы. Я знаю, что на ваших судах, которые прибыли в порт Фиртерпена – хлеб, сукно, лён, пенька, парусина для горожан, железо и бронза, вероятно, и оружие для защиты города, — отец Якоб посмотрел Марьину в глаза.

— В городе известно, что это мои корабли? — нахмурился Мартин.

— Нет. Я догадался о том, что это ваши корабли, только сейчас, увидев вас. Суда перегружены, и я понял, что за груз на них, раз вы говорите, что пришлось бежать сюда.Теперь вы приехали сами. Кому же быть бургомистром в Фиртерпене, как не вам? Кому, как не вам, начинать налаживать мир хотя бы в границах одного города?

Мартин покачал головой:

— Я уже слышал это: «Кто, если не ты?»

— От кого? — осторожно спросил священник, но, спохватившись, тактично сказал: — Впрочем, это неважно. Все те, которые знают вас, верят вам. Вера людей – великая сила! В людях, уставших от страха, вера в человека рождает великую надежду. Надежда людей, уставших от страха – в ожидании победы любви над сатаной. Любовь в наше время – великий подвиг!

Мартин задумался.

«Если вам и быть где-нибудь в такое время, так это в церкви. И кто, если не вы, станет на её защиту?» — сказал Бонифас тогда, перед погромом в церкви Святого Николая в Амстердаме.

«Кто, если не ты? — сказала Маделона потом. — Ты – словно руки Божьи, и Бог тебя хранит».

— Подумайте, Мартин, — мягко сказал отец Якоб и тяжело поднялся со скамьи.

Встал и Мартин.

— Подумайте, — повторил священник и перекрестил его. — Простите, что настолько задержал вас.

***

Мартин шёл домой пешком, ведя Вентуса на поводу. Он думал. Было о чём подумать.

С одной стороны, он был рад, что в отце Якобе нашёл того, кто думает так же и о том же, как и о чём думает он, Мартин, сам. С другой стороны, Мартин, говоря о вещах, волнующих их обоих, раньше словно наблюдал со стороны в ожидании, что из этого получится. Отец Якоб не наблюдатель, он беспокоится о том, что будет не завтра, не послезавтра, а через годы, десятилетия или даже столетия. Он в тревоге за жизнь каждой человеческой улитки!

Как глубоко заглянул священник! И как, в сравнении с этим, мелок он, Мартин, со своей любовью, юношескими воспоминаниями, с тоской о детстве, об отце. Если отец Якоб прав, то людей ждут беды настолько страшные, что даже жутко подумать.

Страх… Отец Якоб правильно говорил о страхе. Истоком многих мерзких поступков людей становится страх.

Мартин вспомнил, что ему с юности не нравились эти слова: страх Божий, богобоязненный человек. Наверное, потому, что он сам тогда боялся своего отца, хотя где-то в глубине души предпочёл бы его любить.

Там, где страх, там нет любви. Тот, кто боится Бога, тот Его не любит. Именно так: либо любовь, либо страх, что бы ни утверждали иные богословы*. Да, в Ветхом Завете сказано: «Страх Господень есть истинная премудрость»**. И ещё сказано: «Страх Господень – источник жизни»***. Но при этом там же говорится: «Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всеми силами твоими»****. А в Новом Завете апостол Павел учил: «Кто любит Бога, тому дано знание от Него»*****. И ещё учил: «Бог любви и мира будет с вами»******. Как же можно бояться Бога любви? А апостол Иоанн написал в Новом Завете окончательное Слово, сопоставив Страх и Любовь: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви».

----------
*      Богобоязненность в авраамических религиях (христианство, иудаизм, ислам) считается добродетелью.
**     Ветхий Завет, Книга Иова, глава 28, стих 28.
***    Ветхий Завет, Притчи Соломона, притча 14, стих 27.
****   Ветхий Завет, Второзаконие, глава 6, стих 5.
*****  Новый Завет, Первое послание к Коринфянам, глава 8, стих 3.
****** Новый Завет, Второе послание к Коринфянам, глава 13, стих 11.
----------

Те, кто писал древние книги Ветхого Завета, хотели быть поняты всеми. Они хотели дать человеку силу, чтобы человек мог противостоять греху. И сила эта – вера в Бога. Не их вина, что они первым проявлением набожности считали именно богобоязненность, страх Божий. Ведь страх известен и понятен всем, и для того чтобы испытать страх, талант не нужен. И глупая лягушка боится журавля.

Любовь же сложнее и труднее. Любовь – это талант. Заставить человека бояться Бога гораздо проще, чем посеять в нём любовь к нему. Но разве следует отказываться от сложной цели в пользу простой, особенно если сложная цель ведёт к самой Любви, к высвобождению её из тайников человеческой души? Ведь даже душа, не просившая таланта любви у Господа, не может не хранить в себе любовь к своему Создателю, тому, кто сотворил и эту душу, и этот мир, в котором только и могут появиться и проявиться человеческие души! Из этого следует, что любовь к Богу доступна каждому!

Священники, излишне много проповедующие о страхе Господнем, ломают души, которые хотят не страха, а любви. Не подобно ли это той пропасти для легковерных людей, о которой говорил отец Якоб? А те из них, кто твердит: бойтесь, любя, – и вовсе сродни безумцам, порождающим безумцев. Не сойдёт ли с ума человек, которого заставляют идти и налево, и направо в одно и то же время?

Страх…

Народ Нидерландов, измученный страхом – страхом перед инквизицией, страхом перед войной, страхом перед чумой и оспой, страхом потерять то малое, что ещё осталось – скоро в самом деле начнёт считать, что успех, богатство – и есть Божья любовь. А оставив веру своих отцов, люди будут стремиться быть как все, разучивать и петь псалмы, написанные специально для «богоизбранных», петь даже против чаяний собственной души.

И постепенно вместо заповедей Бога Любви воцарятся иные заповеди: успех, богатство любой ценой, презрение и ненависть к тем, кто верит в Бога иначе, кто говорит на другом языке, носит иную одежду или не носит одежды вообще. Чьи они, эти заповеди? Уж не сатана ли измыслил их в приступе смертельной зависти к Богу Любви, положив в их основу всё тот же страх: страх не утвердиться в собственной «богоизбранности», страх по отношению к тому, что незнакомо и непонятно, и к тем, кто отличается от тебя.

Страх…А началось всё с идей Кальвина. Он, уверовав в своё Божественное избрание, стремился достичь успеха. И достиг, обманом поведя за собой целые народы. Во что больше верят люди? В ложь. Она всегда приукрашена, как гулящая девка, она знает, как себя подать, как завлечь, как опоить и усыпить, чтобы потом обчистить карманы.

Нет, Кальвин не был первым, кто высказал мысль, будто добрые дела не нужны для спасения человека. То же самое до него утверждал и Лютер. Но Лютер был фанатиком, который сдирал с себя кожу ради Божьей любви* и вечной жизни в раю: «Гляди, Господи, как я калечу своё тело, сотворённое по образу и подобию твоему!», – и который потом прозрел и даже осудил подобное уничижение перед лицом Всевышнего. Прозрел, но перестал ли быть фанатиком?

----------
* М. Лютер положительно отзывался о самобичевании (флагеллантстве) и бичевал себя сам, пока был монахом. Позднее он осудил флагеллантство.
----------

Есть в Священном Писании слова о спасении через одну лишь веру. Действительно есть. По одной лишь вере Господь помиловал своих апостолов и первых их учеников. Ведь Он заведомо знал, что апостолы добрыми делами – добрыми делами! – будут славить Его в народах, презрев житейские блага и не боясь смерти. Лютер же решил примерить на себя апостольские одежды, видимо, мня себя уже спасённым.

И был ли Лютер первым? Вряд ли*.

----------
* Мартин ван Бохенвейк не получил богословского образования, поэтому мог не знать о том, что идею безусловного предопределения, то есть заведомого избрания Богом лишь некоторых людей к спасению, дав им «истинную» веру, и невозможность остальным людям спастись, делая сколь угодно много добрых дел, высказал Авре'лий Августи'н Иппо'нийский (354-430), известный больше как Блаже'нный Августи'н, древнеримский богослов и философ. Мартин Лютер в свой католический период был монахом-августинцем, поэтому отлично знал и разделял идеи Августина.
----------

Но ведь утверждал апостол Иаков: «Человек оправдывается делами, а не верою только»*. И ещё сказано: «И язычникам дал Бог покаяние в жизнь»**. Иисус же сказал: «Придёт Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его». Не по вере! По делам! Эти слова Христовы дали надежду на спасение не только всем христианам без исключения, но и иудеям, и мусульманам, и язычникам, всем иным народам, всем вообще людям, в том числе и тем, кто вовсе ничего не слышал о Христе, кому ещё никто о Христе ничего не рассказал.

----------
*  Новый Завет, Послание Иакова, глава 2, стих 24.
** Новый Завет, Деяния, глава 10, стих 18.
----------

Эти слова камня на камне не оставляют в здании веры ни лютеранской, ни кальвинистской. Лютеране, впрочем, вынуждены были согласиться с тем, что можно утратить дарованное Богом спасение и вновь обрести его, но, как они считают, не делами, а лишь покаянием. Кальвинисты же упорствуют в своей безмерной гордыне, утвердившись в кальвиновской порочной идее так называемого двойного предопределения. Они уверены, что ни те, кто избран Богом для спасения, ни те, кому Бог отказал в спасении и вверг в вечную погибель, ничего уже не могут изменить: избранный спасётся вне зависимости от того, праведник он или грешник, а участь отверженного – гореть в аду, даже если он всю жизнь творил бесконечно добрые дела, совершая их по своей воле, от чистого сердца и доброй души.

Страх…

Ревнуя не только к великой славе апостолов Христовых, но и к сомнительной славе Лютера, Кальвин, будучи в страхе, что, как и большинство людей, исчезнет после смерти, лишь удобрив землю и не оставив после себя памяти, бросил человечеству бесплодную мысль, как голую кость обленившейся собаке:

«Эй, глупцы, добрые дела для спасения не нужны! Меня избрал Сам Христос и вразумил меня. Поверьте мне и идите все за мной, и эта вера станет свидетельством того, что Господь избрал и вас тоже! Это сказал я, ваш вождь Кальвин. До сих пор человечество сначала читало Библию, чтобы знать, как нужно понимать все другие книги. Теперь же человечеству следует сначала читать мою книгу, чтобы знать, как правильно понимать Библию, даже не читая её».

И Лютер, и Кальвин уверовали в непогрешимость собственных идей. Они не допускали и мысли, что ошиблись. Ну что ж, двумя великими грешниками на Страшном Суде больше, двумя меньше. Но безрассудство подобных Кальвину и Лютеру проповедников в том, что они не только сами рискуют навечно сойти в ад, они готовы бросить тысячи легковерных вместе с собой в лапы к сатане. Более того, они подали пример многим другим спесивцам, которым ещё предстоит появиться на свет. И они, все эти лютеры и кальвины – те самые лжеапостолы, о которых говорится в Священном Писании*, – прикрываясь именем Христа и зонтиком славных дел его, разорвут Церковь Христову на лоскуты! Выдёргивая из Священного Писания отдельные слова и фразы, они будут славить его букву, неминуемо растеряв его дух и тем извратив смысл Священного Писания, смысл Слова Христова, который есть Любовь.

----------
* Новый Завет, Второе послание к Коринфянам, глава 11, стихи 13-15.
----------

Вера без добрых дел – это вера без Любви. А вера без любви породит веру без веры. Веру в самих себя как в богов. Религию самообо'жения, возведения самого себя в объект собственного почитания, собственной любви, собственного восхищения. Такая религия в конце концов взрастит чудовище. Избранника из избранников.

Что будет, если душа просит у Бога перед вселением в тело на Земле лишь немного Любви? Тогда остальное место займёт любовь к себе! Чем больше любви к себе, тем меньше любви к другим.

Ну а если душа и вовсе не попросила Любви, ни капли?

Такой будет стремиться быть над всеми, чтобы все перед ним преклонялись, чтобы все его боялись, все ему служили. Он будет не один такой, и среди подобных ему будет схватка за верховенство, которая будет стоить тысячи других жизней. В такой схватке победитель может быть только один.

И он будет один – наместник самого себя на Земле. Он будет упиваться своей бесконечной властью. Над людьми? Нет, не людьми, а над человекообразной плесенью, над теми, которые, ведо'мые им, добровольно превратились в плесень, отринув то мудрое, что ещё оставалось внутри. А он, упиваясь бесконечной властью, неизбежно сойдёт с ума. Как иные умалишённые представляют себя лошадью или деревом, так и человек, мнящий себя богом, не сможет не сойти с ума, даже если не родился заведомо безумным.

Он, это чудовище, будет считать себя самым красивым, самым умным и самым правильным. Настанет момент, когда он станет уничтожать тех, кто с этим не согласен. Если он родится слабым коротышкой, то ввергнет человечество в непрерывные войны, чтобы рослые, статные, сильные мужчины поубивали друг друга. Если он будет безобразен настолько, что никакая из красивых женщин не будет готова по собственному желанию и искреннему чувству его обнять, он будет готов истребить всех красивых женщин, сжигая их на кострах. Впрочем, есть и иной способ: просто убедить красивых женщин, что сотворённая Богом женская красота – это уродство, а для истинной неотразимости нужно необратимо уродовать собственное милое очаровательное лицо, подаренное Создателем, и делать из себя страшилище. И женщины примутся стадами уродовать себя, уничтожая красоту, этот маяк любви, это райское чудо, снизошедшее на Землю, в угоду своей беспросветной глупости.

Этот самовлюблённый урод сможет рассчитывать только на покупку женской ласки. Это будут очень дорогие женщины, но они будут лишь изображать любовь. Когда ему опротивеет притворство продажных женщин, в его покои будут приводить продажных мужчин. Когда наскучат и они, ему будут приводить животных. И чтобы не выглядеть уродом в чужих глазах, он заставит всех считать, что содомиты – это и есть настоящие избранники. И человеческая плесень послушно падёт в содомию, забыв или презрев, что повинные в этом грехе уже однажды навлекли на себя Божью кару*.

----------
* Согласно книге Бытие Ветхого Завета, два города – Содо'м и Гомо'рра – были уничтожены Богом за грехи их жителей, в частности, за распутство.
----------

Этот самовлюблённый урод вообще будет заставлять всех быть похожими на себя. Когда он будет объедаться мясом – всё человечество должно будет любить мясную пищу. Когда же его одолеет подагра*, все люди должны будут есть только овощи. Если у него не будет музыкального слуха – он скупит все музыкальные инструменты и отдаст глухим, чтобы имеющие уши рукоплескали тому, как на них дудят и бренчат глухие. Если он будет лишён художественного вкуса – он будет за огромные деньги скупать мазню сумасшедших, чтобы потом перепродать, и богатые слепцы будут драться за право повесить эту мерзость на стену в своём доме. Он будет играть человеческой глупостью и это станет его коронным развлечением.

----------
* Пода'гра – метаболическое заболевание, при котором в тканях человека откладываются кристаллы уратов; в частности, в суставах, вызывая невыносимую боль. Одним из главных факторов риска является злоупотребление мясной пищей.
----------

Просыпаясь, этот урод не будет верить в Бога, он будет верить только в себя, но засыпая, будет панически бояться Его, постоянно задавая себе вопрос: «А вдруг Он есть?»

Этот урод, почти всемогущий, в страхе за свою жизнь будет влачить жалкое существование, закрывшись за толстыми стенами. Всякий кусок еды на золотых тарелках он будет проверять на яды. Своих приближённых он будет убивать, подозревая в предательстве, а на их место всегда найдёт других, чтобы потом убить и их.

Этот урод будет страшно бояться смерти от старости. И потому огромные деньги будет платить тем пройдохам, которые пообещают переместить его душу в молодое тело. Он будет страстно жаждать бессмертия здесь, на земле, среди накопленных богатств, упиваясь построенным на земле зданием власти. Ведь там – там! – не будет ничего, если Бога нет. А если Бог есть, там – там! – будет вечный огонь и вечная смерть!

Безмерная любовь к самому себе приведёт к страшной, безмерной скуке, когда для собственного развлечения уже придумано и испытано всё, и когда уже не осталось неиспытанных наслаждений. А те, что испытаны – уже более не доступны из-за старости, дряхлости и болезней. Все попытки переселить душу в новое, молодое и красивое тело окажутся бесплодными. И больше нечего будет желать. И останется желать только смерти. Желать её и страшно её бояться. Но страшная смерть не так страшна, если умирать вместе со всеми, если никто – ни один человек! – не останется жить после того, как он сам – чудо из чудес! – испустит дух. Никто не вправе жить, если он – чудо из чудес! – умрёт. Он бог в этом мире, и мир, в котором он бог, должен умереть вместе с ним!

Молодёжь может быть завистлива и жестока. Но ничто не сравнится с обречённой жестокостью сошедшего с ума дряхлого злобного урода, убеждённого в своей абсолютной избранности, абсолютной исключительности, абсолютной безнаказанности, урода, обладающего волей, чтобы повелевать жизнью и смертью миллионов. И эта воля тоже была бы абсолютной, если бы могла подчинить себе ещё и собственную смерть.

Когда будет приближаться старость, этот урод будет всё сильнее и сильнее ненавидеть всех людей на свете, ведь большинство из них будет непростительно моложе его. Он будет ненавидеть их настолько, что перед лицом смерти будет готов уничтожить весь мир, всех людей, саму жизнь на Земле, если у него к тому времени будет такая возможность.

Иной полоумный убийца способен убить одного, двух, трёх человек, когда его, наконец, схватят и повесят. Для злобного дряхлого урода убийство тысяч человек станет развлечением, и он, чтобы повеселиться, станет вовлекать целые народы в кровавые братоубийственные войны. А к последнему своему часу он будет готовить последнюю войну, которая погубит всё живое на земле, в том числе и его самого.

И в эту войну он ввергнет человечество в тот самый, последний момент, в который истинно верующие готовятся увидеть долгожданный лик Господа. Ему же предстоит лицезреть личину сатаны, и в ужасе от своей участи, он судорожно шевельнёт своей иссушенной рукой: «Я умираю! Погибай и ты, мир, в котором меня уже не будет!»

Хватит ли у людей ума не выполнить волю этого урода? Или же человеческая плесень глупа настолько же, насколько самозабвенно самовлюблён их повелитель?

Что может один человек? Ничего! Но его руками станут орды человеческой плесени, которая полна веры в то, что на дне пропасти их ждёт настоящий успех.

А началом всему был Кальвин с его верой в успех как гарантию вечной жизни, как гарантию бессмертия. Это он вручил новое оружие торжествующему дьяволу, подбросив жару в извечный бой добра с сатаной.

Как Христос был воплощением Бога на Земле, так и сатана родится в человеческом обличье. Но сатана и его наместник бессильны без этих полчищ глупцов, без полей этой ненасытной всепожирающей плесени.

Собрать бы её, всю эту плесень, эту жрущую, напивающуюся, орущую, развратничающую и бранящуюся плесень, скрутить до хруста, показать ей, что её ждёт, чтобы она трепетала от ужаса и страха, и сжечь в испепеляющем огне!

Нет! Этого и ждёт сатана! Христос заповедал любить и эту гнусную человекоподобную дрянь. Её должно быть жаль. Должно быть жаль! Она ведь не знает иного. Никто ей не показал этого иного. Ей сказали: живите ради себя, берите всё то, что желаете, а доброты нет, любви нет, правды нет. И плесень, оглядевшись вокруг, поверила. Не могла не поверить.

Пусть появятся в мире доброта, любовь и правда. Пусть появятся в избытке! Пусть на первых порах они выглядят смешно и нелепо. Пусть!

И никакого страха! Ибо «совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение».

Как кальвинова смерть души пошла из Страсбурга и Женевы, то, может быть, жизнь возродится из таких маленьких городков, как Фиртерпен? Он, Мартин, простой человек, не напишет заносчивой книги в дополнение к Библии или в её замену. Он, простой человек, будет говорить о торжестве добрых дел. И служить людям. Просто служить. Бургомистром? Если выберут.

А настоящий успех для человека – это когда, вспоминая его, добрые люди совершают только добрые дела. И если после него останется десять, пять, пусть даже двое таких, кто продолжит делать добро и говорить о добре, а после каждого из них останется ещё по двое, а потом ещё и ещё, и если так будет во многих маленьких городках по свету – тогда, может быть, и станет полнокровным войско Добра, и полчища сатаны не устоят!

***

Мартин сам завёл Вентуса в стойло и увидел, что Бонифас поспешно снимает сбрую со своего коня.

— А ты где был? — спросил его Мартин.

Бонифас опустил голову. Он походил на школьника, разлившего воду и стоявшего теперь перед учителем в ожидании розог.

— Ты где был? Что с тобой? — Мартин с недоумением смотрел на его лицо, покрывшееся краской.

Бонифас поднял голову, открыл было рот, но осёкся и медленно опустился на колени.

— Ты где был?! — нахмурился Мартин.

— Ваша милость… — пролепетал Бонифас. — Я… Только чтобы хозяйка не волновалась за вас. Она ведь знает: я за вас жизнь отдам…

Мартин расхохотался:

— Ты то? Следил за мной?!

Бонифас покраснел ещё гуще.

Мартин опустился на колени перед ним. Бонифас от изумления вытаращил глаза.

— Займись лошадьми, друг ты мой, — глядя на слугу с улыбкой, сказал Мартин и положил ему руки на плечи. — И поторопись: давно пора ужинать. И хватит, наконец, падать передо мной на колени!

***

— Мартин! — Маделона крепко прильнула к нему, как тогда, на набережной в дождливом Амстердаме. — Вернулся! Мы ждали тебя к обеду. Хорошо, что вернулся к ужину. Ужин готов, — она заглянула ему в глаза. — Ты ведь голоден весь день! Скорее за стол!

Вернулся хозяин, муж и отец. Радостные Маделона, Инга и Тим наперегонки накрывали на стол.

Закончив ухаживать за лошадьми, в форхёйс пришёл Бонифас. Его лицо приобрело нормальный цвет, зато уши стали пунцовыми. Пока накрывался стол, Мартин решил отвлечь слугу беседой, чтобы успокоить его.

— Отец Якоб предложил мне стать бургомистром, — сказал он Бонифасу вполголоса.

Бонифас сверкнул глазами:

— И правильно! Кто, если не вы? — и махнул рукой: — Весь город за вас будет.

— А кто сейчас в бургомистрах, знаешь?

— Рулоф Геертсон. Никудышный он бургомистр!

— Почему никудышный?

— Ему далеко до вас.

— А ты почём знаешь, каким бы я был бургомистром?

— Он всего боится. Осторожничает. Он всё делает, как скажут ему советники. Одна половина советников у него – кальвинисты, другая – католики. Договориться они часто не могут, а он сам ничего решать не хочет. Тут воля нужна.

— Значит, ты считаешь, у меня воли хватит?

Бонифас фыркнул.

— Вам подвластно слово. А ваше слово… — он многозначительно не закончил и посмотрел в глаза Мартину.

— Рулоф… — произнёс Мартин задумчиво. — Значит, Рулоф…

— Вы знакомы с ним?

— Он друг моего детства.

Бонифас смутился.

— Простите, ваша милость.

— За что?

— Я позволил себе сказать плохо о вашем друге, — уши Бонифаса снова стали наливаться краской.

— Спасибо тебе, — поспешил успокоить слугу Мартин, похлопав его по плечу. — Мне было очень важно знать именно твоё мнение. Он был мне другом тридцать лет назад. И вполне мог измениться с тех пор. Но я рад, что он остался жив.

***

Ночь после такой долгой разлуки была сладостной. Тысячи объятий, поцелуев и ласковых слов были заслуженной наградой за верность и преданность.

— Ты не спишь? — спросила Лона.

— Нет.

— Что тебя беспокоит? Давай я заберу твои тревоги! Ты должен отдохнуть.

Мартин пальцами стал перебирать её волосы.

— Отец Якоб предложил мне выставить свою кандидатуру на выборах бургомистра.

— Вот как!

— Я объехал город и увидел, что он болен. Его надо лечить. Я буду избираться.

— Это, наверное, потяжелее, чем управлять семейным предприятием?

— Не знаю. Может быть.

— Ты этого действительно хочешь?

— Бонифас сказал: «Кто, если не ты?»

— Боюсь, Бонифас снова прав. Как тогда, в Амстердаме, когда ты бросился спасать церковь.

Мартин вздохнул.

— Что-то ещё? — спросила Маделона.

— А ещё я думаю об отце. Хочешь знать, что было в письме?

Маделона помолчала и осторожно спросила:

— Тебе будет легче, если ты расскажешь?

— Наверное, будет.

— Тогда расскажи!

Мартин старался рассказывать спокойно и сдержанно, но постепенно понял, что из этого ничего не выйдет: слишком пронзительными были слова отца.

Когда Мартин кое-как успокоился и уснул, Маделона, прислушиваясь к его мерному дыханию, никак не могла прийти в себя.

Она ничего не знала из того, что ей только что рассказал Мартин. Все эти годы она была уверена, что никакой отец на свете не мог не любить такого сына, каким был Мартин, и что гнев Бохенвейка в то далёкое лето был какой-то нелепостью, из ряда вон выходящей случайностью, вызванной тревогой любящего отца за сына, убежавшего из дома. Не знала она и о посечённых до крови руках Мартина.

Теперь, лёжа и глядя в темноту, Маделона представляла все эти картины и тихонько плакала. Она очень переживала за юного Мартина и спрашивала Господа, почему он попустил злым силам помешать встрече отца и сына, наконец понявших и полюбивших друг друга.

Забыться она смогла только под утро, прижавшись к мужу и осторожно его обняв.


ГЛАВА XVI. РОЖДЕНИЕ НОВОЙ ИСТОРИИ


Карильон на ратуше зазвонил точно так же, как и тридцать лет назад. Голуби в единой панике сорвались и тучей взлетели над Рыночной площадью.

Мартин задержался перед входом в ратушу и, обернувшись, оглядел площадь.

Карильон звенел как прежде. И почти ничего не изменилось на площади со времени его помолвки с Маделоной. И у кабачка, в котором они праздновали торжество, казалось, стояли всё те же столы и, похоже, всё те же бочки. И позорный столб, почерневший и зловещий, стоял на том же месте, напротив ратуши. И часть людей так же лениво прохаживались по площади, а остальные, как и прежде, спешили по своим делам с грузом за спинами, на головах, в корзинах и маленьких тележках, грохочущих на камнях мостовой.

Простые люди были и одеты так же – большей частью в латаную одежду, хоть и старались сохранить белизну своих поношенных рубах. На ногах у многих – деревянные кломпы, отчего над площадью стоял непрерывный стук.

Мартин вошёл в полутёмное помещение ратуши и поднялся по лестнице на второй этаж.

В большом зале сидели и стояли, громко разговаривали и смеялись человек двенадцать.

— Гере, уже двенадцать часов, а мы так ничего и не решили! — воскликнул один из них.

— Да ну вас с вашими предложениями! Пора перекусить что-нибудь! — со смешком ответил ему другой. — Какое расширение города? Неужели не понимаете, что это удлинит городские укрепления. А где взять на это деньги?

— А что же делать, если свободной земли не хватает для новых построек?

— Гер Ми'хель хочет прикупить земли внутри городской стены, чтобы построить на ней самый большой в Голландии свинарник! — захохотал третий.

Все засмеялись. Сидящие, кряхтя, стали подниматься с кресел. Видимо, сочли, что заседание магистрата окончено. Один из них, заметив вошедшего Мартина, резко поднял голову и перестал смеяться. Остальные, глядя на него, тоже замолчали и недоумённо обернулись к входу.

— Qu'est-ce que vous desirez, seigneur ?* — по-французски громко спросил Мартина один из чиновников.

----------
* Что вам угодно, сеньор? (фр.)
----------

— Моё имя Мартин ван Бохенвейк, — ответил Мартин по-голландски, внимательно вглядываясь в лица присутствовавших. — Я уроженец этого города. Тридцать лет назад я покинул Фиртерпен и вот, слава Пресвятой Деве, наконец вернулся назад.

Он снял шляпу и учтиво поклонился.

— Мартин? — растолкав нескольких человек, к Мартину поспешил довольно объёмистый мужчина. — Мартин…

Толстяк подошёл совсем близко к Мартину и, заглядывая ему в глаза, повторил с улыбкой:

— Мартин…

Он взял руками Мартина за локти и спросил:

— Ты не узнаёшь меня?

В толстяке было сложно узнать энергичного тощего паренька, каким был Рулоф Геертсон в юности. Пожалуй, прежней осталась только его улыбка.

— Рулоф? Неужели ты? — засмеялся Мартин. — В тебе нынешнем уместился бы десяток прежних Рулофов.

Рулоф довольно захохотал. Было видно, что он гордится собственными размерами.

Геертсон обернулся к остальным:

— Гере! Позвольте представить вам моего друга Мартина, рыцаря ван Бохенвейк. Это тот самый человек, который организовал доставку барж с едой из Амстердама и спас наш город от голода во время оспы тридцать лет назад. Прошу сердечно приветствовать его, гере.

Присутствовавшие учтиво сняли шляпы, глубоко поклонились и обступили Мартина. Рулоф церемонно обвёл их рукой:

— Мартин, позволь представить тебе членов магистрата.

Пока Рулоф знакомил Мартина с чиновниками, сам Мартин вглядывался в их лица, пытаясь понять отношение каждого из них к себе. По опыту он знал, что зачастую первое впечатление о человеке бывает совершенно ошибочным. Но после того как он почтительно упомянул Богородицу, понять по выражениям их лиц, кто в этой толпе кальвинист, а кто католик, было совсем не сложно.

— Как я рад! — теребил его за руку Рулоф. — Мы введём тебя в состав магистрата. Ты обязательно должен быть в числе отцов города! Гере, есть возражения?

— Разве это решают не горожане, как это было раньше? — спросил, нахмурившись, Мартин.

— Раньше было раньше, — ответил Рулоф с улыбкой. — Теперь наступили новые времена.

— Нет! — твёрдо сказал Мартин. — Фиртерпен – свободный город. И чиновники должны избираться народом, как это было всегда. Рулоф, ты – бургомистр. Потрудись объявить народу, что завтра состоятся выборы членов магистрата. Разошли глашатаев по городу. Пусть призывают народ завтра к полудню собраться на площади. И там я послушаю, что скажут люди о каждом из вас. Вот тогда и состоится наше с вами настоящее знакомство.

У чиновников вытянулись лица. Мартин усмехнулся:

— Гере, вы, я вижу, испугались? Чего именно? Неужели открытых выборов? Вы что, считаете себя не настолько хорошими, чтобы народ вас выбрал? Достойным нечего бояться, не правда ли? Ну а недостойным не место в магистрате. Ведь так? Вы же со мной согласны?

Чиновники не нашли что ответить. Они были ошарашены, и просто стояли, не зная, как реагировать на столь неожиданный и стремительный натиск совсем не известного им человека, пусть даже носящего знаменитое в городе имя.

А Мартин повернулся и спокойно вышел из зала, оставив чиновников в полном недоумении.

Запыхавшийся Рулоф нагнал его в самом низу лестницы:

— Мартин, я не понимаю!

— Чего ты не понимаешь?

— Не понимаю… Я уважаю тебя, уважаю всё, что ты сделал для города, но всё же… Почему ты вдруг решил давать распоряжения магистрату?

— Не вдруг. Я прибыл вчера и успел обойти центральные улицы Фиртерпена. И не увидел пусть и не очень богатого, но всё-таки процветающего города, каким был Фиртерпен до моего отъезда. Зато я увидел, как им управлял магистрат эти годы. Созывай народ, Рулоф. И пошевелись! Иначе я созову людей сам. И мой тебе совет: не советуйся со своими советниками, а просто пошли глашатаев, если не хочешь быть позорно изгнанным отсюда вместе со всем этим сборищем бездельников!

Мартин быстрым шагом вышел из ратуши. Рулоф медленно пошёл следом и остановился на выходе, внимательно глядя Мартину в спину:

— Да-а, друг мой Мартин, изменился ты. Совсем изменился… Сборище бездельников! — он тихо усмехнулся. — Но я тебя, пожалуй, поддержу…

***

— Где Бонифас? — крикнул Мартин, едва вернулся домой.

— Здесь! — донеслось из сада.

Бонифас поспешил к хозяину, на ходу вытирая руки ветошью

— Прошу прощения, ваша милость, за грязные руки: помогаю хозяйке в саду.

Мартин отмахнулся:

— Я сказал Рулофу, чтобы он послал глашатаев созывать народ на площадь завтра к полудню. Будем избирать магистрат.

Бонифас улыбнулся и кивнул.

— Так вот! — продолжил Мартин. — Иди в город и разузнай, посланы ли глашатаи, что они говорят, и что говорит народ. Если глашатаев не будет или если они будут говорить что-то иное, сделай так, чтобы по городу быстро разошлась весть, что всем нужно собраться завтра на площади. Понял?

— Всё понял, ваша милость!

Бонифас убежал.

Вернулся он через три часа с кровоподтёком на щеке.

— О! — воскликнул Мартин, глядя на побитое улыбающееся лицо слуги. — Это ещё что?

— Геертсон всё-таки послал глашатаев! — бодро ответил Бонифас. — Они созывают народ, как вы и велели, ваша милость.

— Ну а это что такое? — Мартин показал на синяк.

— Так ваши враги из магистрата тоже послали своих глашатаев, чтобы те кричали, что никакого схода народа завтра не будет, — Бонифас рассмеялся. — Дурачьё! Теперь уж точно завтра на площади соберётся весь народ! И больные, и хромые, и даже умирающие со смертного одра поднимутся! — он снова захохотал.

— Хорошо. А это что? — Мартин снова показал на синяк.

— Так я это… Помог двум нашим глашатаям одолеть вражеских крикунов, — Бонифас потряс кулачищем.

— Одолели?

— Ещё как отделали! И народ нам помогал! — Бонифас снова засмеялся.

Мартин только головой покачал.

— Найди часового мастера, который занимается часами на ратуше. Пусть завтра с самого утра не отходит от карильона. Понял? Втолкуй ему: что бы ни случилось, он должен быть рядом с часами.

***

Рыночная площадь начала заполняться людьми ещё спозаранку. Самые нетерпеливые занимали места ближе к входу в ратушу. Люди сидели на циновках, корзинах, клоках соломы. К полудню площадь была буквально забита людьми. Пришли все горожане, за исключением тех, кто не мог прервать работу. Пришли старики, уже не способные работать. Пришли рыбаки из прибрежных деревенек, пришли крестьяне с ферм на богатых лугах к югу от Фиртерпена. Пришли нищие и попрошайки. Пришли многие хозяйки с дочерями. Их белые праздничные чепцы, словно блёстки на морской ряби, украшали людское море. Все до единого пришли мальчишки всех возрастов.

Вышедший из дома Мартин ещё издали услышал гул огромного скопления людей. Но Фиртерпен на этот раз гудел иначе, чем на ярмарках – монотонно, глухо, настороженно.

— Похоже, и правда весь город собрался, — сказал он Бонифасу, который тенью следовал за ним.

Люди на площади заметили приближающегося Мартина, смолкли. Те из них, что сидели в ожидании на каменных плитах, разом поднялись. Горожане, не сводя с него глаз, стали расступаться, освободив ему длинный узкий проход к дверям ратуши. Мужчины снимали шляпы и кланялись, когда он неспешно проходил мимо. Мартин тоже снял шляпу, передал её Бонифасу, и на поклоны отвечал наклонами головы, стараясь заглянуть каждому в глаза.

В дверях ратуши его встретил Рулоф:

— Собрался весь город, Мартин, как ты и хотел.

— Вижу. Стражники, свободные от караула, тоже все здесь?

— Не сомневаюсь.

— Срочно созови их. Пусть парами обходят улицы города и хватают всякого, кто попытается залезть в чужое жилище, пока народ на площади.

— Сделаю.

— Где члены магистрата?

— Некоторые – среди людей на площади. Остальные – там, — Рулоф кивнул головой в сторону ратуши.

Мартин поднялся в зал заседаний. В зале находилась примерно половина членов магистрата. Они сидели в креслах и в полголоса что-то обсуждали. Увидев вошедшего Мартина, они замолчали и угрюмо посмотрели на него.

— А вы почему здесь? — спросил Мартин. — Вы что, не считаете себя частью народа? Вам нечего сказать горожанам? Вы даже не попробуете объявить о своём желании остаться в магистрате на благо всего города?

Чиновники хмуро молчали. На башне ударили часы. Наступил полдень.

— Это ваше право, — кивнул Мартин членам магистрата, спустился вниз и вышел на крыльцо.

На площади наступила полная тишина. Мартину даже показалось, что он слышит шум далёкого моря. Тысячи глаз внимательно смотрели на него.

— Кто не знает меня? Я – Мартин ван Бохенвейк, — крикнул Мартин, чтобы его было слышно в дальних рядах. — Сорок два года назад я родился в этом городе. Почти тридцать лет назад я покинул его ещё мальчишкой. Вчера я возвратился. И не увидел Фиртерпен хотя бы на флорин богаче, чем он был тридцать лет назад. Мне было неприятно узнать, что чиновники магистрата сами избирают себя руководить городом и распоряжаться его казной. Я созвал вас всех, чтобы вы – вы! – выбрали в отцы города самых достойных. Тех, кому вы верите. Тех, кто хочет процветания не только себе, но и всему городу и всем горожанам.

Он перевёл дух и продолжил:

— У города много важных задач. На юге идёт война. Совсем скоро она может достичь Фиртерпена, а городские укрепления разрушаются, ров вокруг города обмелел, а механизмы подъёмных мостов за многие годы неиспользования пришли в полную негодность. Стражники одеты как попало и мало похожи на ополченцев. Городу нужны хорошо обученные солдаты на жаловании. Портовые сооружения обветшали. И вообще порт требуется расширить, удлинить линию причалов минимум вдвое. Замощены по-прежнему только площадь, главные улицы и улицы вдоль каналов. Остальные улицы – это грязь и канавы, которые возникают после каждого дождя и которые приходится снова и снова засыпать привозной землёй. Надо замостить все улицы хотя бы булыжником, а лучше – тёсаным камнем или кирпичами…

— А где их взять – камни, кирпичи? Возить придётся! Вокруг один песок! Дешевле монетами мостить! — раздался возглас в толпе.

— Да и людей сколько для всего этого нужно: крепость, ров, улицы мостить! — крикнул другой.

Мартин поднял руки и подождал, пока успокоятся крикуны:

— Будем возить хороший камень. Мои суда пойдут для этого в Норвегию уже на днях. А на юг, на Фехт, пойдут суда за кирпичом. Кирпич будет нужен и для строительства домов. Хватит строить деревянные дома и со страхом ждать очередного пожара, который сделает всех нас нищими!

Он обвёл народ взглядом.

— Крепость, ров и мосты мы должны восстановить! Испанцы хозяйничают по всем Нидерландам. Только и осталось свободных земель, как север Голландии. Герцог Альба обязательно захочет покорить и нас тоже. Но испанцы надорвутся здесь, в Голландии! Мы должны сделать всё, чтобы они надорвались! Если останется хотя бы один непокорённый город, с него может начаться освобождение всех Нидерландов! Какой город останется последним непокорённым? Фиртерпен? Энкхёйзен? Медемблик? Хорн? Алкмар? Я не знаю. Но я знаю: если каждый из городов поставит перед себой цель во что бы то ни стало остаться последним непокорённым городом, то испанцам не завоевать ни клочка земли в Северной Голландии!

Люди одобрительно загудели. Мартин продолжил более спокойно:

— А улицы будем обязательно мостить. Фиртерпен не деревня. Если мы хотим сделать город процветающим, мы должны привлечь сюда ремесленников и купцов. А чем вы хотите привлечь их? Грязными улицами? Захламлёнными причалами? Ржавыми цепями на не поднимающихся на ночь мостах? Чем Фиртерпен лучше других городов?

Мартин обвёл глазами народ:

— Так чем же? Не знаете? Значит, он должен стать лучше! — Мартин чуть не сорвал голос, крикнув слово «должен» что есть силы. — Лучшие мастера должны захотеть приехать сюда работать. Купцы и промышленники должны захотеть остаться здесь, вдали от вовлечённого в войну юга. Только тогда город станет богаче. А когда город станет богаче, сумеет ли он защитить себя? Если ополчение набирается из сыновей разорившихся крестьян, а на городских укреплениях нет орудий, нет мушкетов. Если нет дозорных, чтобы вовремя сообщить о неожиданном нападении врагов или о пожаре, то сумеет ли город защитить себя?

Мартин указал рукой на того, что кричал про нехватку рабочих рук:

— Тут очень точно сказали, что на всё не хватит людей. А посмотрите вокруг вас. Сколько нищих! Посмотрите, посмотрите! Многие из них пришли сюда с юга, чтобы спастись. Они умирают с голода, и поэтому готовы взяться за любую работу. Вот и руки. Когда бродяги узна'ют, что в Фиртерпене дают работу, сюда устремятся те, кто хочет работать. Если у города недостаточно денег, чтобы заплатить им за труд сейчас, достаточно будет на первых порах дать им добротную одежду и обувь, построить для них сносное жильё. И хорошо кормить их. Я здесь вижу крестьян. Не хватает земли? Поставим два хороших ветряка откачивать воду из болот к югу от Фиртерпена.

Мартин отдышался.

— Среди вас есть портные, обувщики, пекари, кузнецы, кожевники. Во имя общей цели – защитить город от врага и сделать его потом процветающим – вам всем нужно будет работать усерднее и больше. Выпекать больше хлеба. Делать больше колбас и сыра. Шить больше одежды, тачать больше башмаков, выреза'ть больше кломпов. Всему городу предстоит заботиться о тех, кто будет восстанавливать порт и крепость, рыть ров, кто будет мостить улицы перед вашими домами, кто будет делать город привлекательным для новых жителей. Каждый дельный человек, который приедет жить и работать в Фиртерпен – это не только новые руки и новая умная голова, это и новый покупатель для всех вас. Войны начинаются и заканчиваются. Закончится и эта война. И закончится победой над испанцами! Когда? Не знаю! Но уже через три года на ярмарке в Фиртерпене вы вернёте втрое больше, чем потратите сейчас. Вынимайте деньги из тайников! Пускайте их в дело! Расширяйте производство! Здесь, среди вас, находятся цеховики. Я обращаюсь к ним! Вы чтите традиции и всегда и всюду против значительного расширения производства. Вы опасаетесь, что товара станет в избытке, выручка упадёт и вы разоритесь. Я, Бохенвейк, богатый человек из Амстердама, научу вас богатеть, наплевав на ветхие цеховые традиции!

Мартин оглядел людей на площади.

— Я сказал о нищих и бродягах. Но в городе множество беспризорных детей. Для них нужны будут приюты и школы. Это потребует от города расходов. Налогов и пожертвований. Господь, заповедав: «возлюбите ближнего своего», – оценит вашу веру не по вашему отношению к своим детям, которых вы кормите и балуете, а по вашему отношению к тем детям, одиноким, которые не могут расти из-за постоянного голода. Подумайте! Ведь и у вас есть дети. И ваши дети тоже могут остаться сиротами. И по тому, как вы относитесь к нынешним беспризорникам, вы можете судить, как отнесутся люди к вашим детям, если они останутся без вас, — Мартин сделал ударение на слове «вашим». — Что ждёт вас? Мир, покой и долгая сытая жизнь? А может быть, новый мор, как тридцать лет назад, или война и смерть от вооружённого врага? Отнеситесь с состраданием к этим детям, чтобы и ваши дети не остались без сочувствия, если вы скоропостижно отойдёте в мир иной.

Мартин помолчал.

— И последнее. Чтобы Фиртерпен стал богатым и процветающим, в городе нужен мир. Я говорю не только о ворах, взяточниках и казнокрадах, от которых мы должны освободить город. Эти – враги всем нам, каждому из нас, и верёвка на виселице уже скучает по их шеям. Я говорю о вражде между католиками и протестантами, христианами и иудеями. Пока мы видим врага в том, кто верит в Бога иначе, мы всегда будем нищими глупцами. Спросите, почему?

Он продолжил с улыбкой:

— Один амстердамский скорняк, правоверный католик, постоянно прилюдно заявлял, что никогда не подаст руки кальвинисту, потому что тот оскверняет суть Божьего слова. И однажды он тёмным холодным осенним вечером, возвращаясь из кабака домой, свалился в канал, стал тонуть и закричал во всю глотку, взывая о помощи. На его крик прибежали люди, стали его вытаскивать. Он уцепился за протянутые ему руки, люди вытащили его из воды, приволокли к тёплому камину и дали горячего питья. Оказалось, что спасала его семья иудеев: отец и трое сыновей. После этого скорняк навсегда замолчал о том, кому он готов, а кому не готов протянуть руку. Почему? Потому что ночь, созданная Господом, будет всегда. И каналы в Амстердаме будут, пока стоит на земле Амстердам. Вот скорняк и подумал: «А что, если в следующий раз, когда я снова пьяным свалюсь в холодную воду, мимо будет проходить кальвинист, которому я поклялся не подавать руки? Кто ж меня тогда спасёт?»

Народ засмеялся.

— Вы смеётесь над глупым скорняком? — спросил Мартин. — Зря смеётесь! Среди вас много католиков. Много протестантов. Вот теперь я спрошу вас: готовы ли вы прямо сейчас подать друг другу руку – католики и протестанты – и пожелать доброго дня? Ну!..

Люди на площади молчали, некоторые – ухмылялись, покачивали головами и поглядывали на соседей.

— Вот видите, в каждом из вас живёт глупый скорняк, — сказал Мартин. — Что ж вы не смеётесь над глупым скорняком, который живёт в каждом из вас? Смейтесь! Что же вы?

Народ молчал.

— Если бы все люди в Нидерландах понимали, — продолжил Мартин, — что, объединившись, они смогли бы одолеть любого врага, даже самого сильного и страшного! Не только испанцев, но и самого сатану! Если бы люди это понимали!.. Ничего! Пройдёт время, и религиозные распри в Фиртерпене прекратятся. И не по моему приказу! Нет! А по вашему же желанию! Я повторю то, что уже говорил: пока мы видим врага в том, кто верит в Бога иначе, мы всегда будем нищими глупцами. Я вернулся сюда с желанием сделать Фиртерпен богатым, и я своего добьюсь!

Мартин перевёл дух. Народ молчал. Горожане смотрели на него и ждали, что он скажет ещё.

— Добьюсь! — повторил Мартин. — Слышите? Но для этого мне нужно знать: пойдёте ли вы за мной? Готовы ли работать больше, как я готов? Готовы ли вложить в наш город свои деньги, не ожидая прибыли уже завтра, как я готов? Готовы ли вы пришлых оборванцев, которые честным трудом заслужат право называться гражданами Фиртерпена, завтра считать во всём равными себе, как я готов? Готовы ли желать доброго утра соседу, который верит в Бога иначе и называет его даже иным именем, как я готов? Верите ли мне, как я верю в вас?

Народ молчал.

— Что же вы молчите? — крикнул Мартин. — Вы не желаете городу процветания? А если желаете, заявите об этом здесь! Громче заявите!

На мгновение над площадью снова воцарилась тишина.

— Я пойду за тобой, Бохенвейк, если поведёшь ты! — сделав ударение на слове «ты», крикнул на всю площадь здоровенный мужчина в кожаном переднике, сдёрнул шляпу с головы и махнул ей. — Просыпайтесь, горожане! Он первый предлагает дельные вещи. Голосую за бургомистра Бохенвейка!

— За бургомистра Бохенвейка! — послышался другой голос.

— Я пойду!

— За Бохенвейка!

— И я пойду!

— Я пойду!

— За Бохенвейка!

— За Бохенвейка! — голоса стали раздаваться тут и там всё чаще и чаще, пока, наконец, почти все мужчины на площади не вскинули вверх руки, сжимая в кулаке снятую с головы шляпу. Женщины вторили мужьям своими звонкими голосами.

Довольный Бонифас тихо смеялся позади Мартина:

— А я что вам говорил? Кто, если не вы?! Слово ваше они услышали. Теперь они узнают вашу волю. Узна-ают!..

Мартин снова поднял руки и подождал, пока люди угомонятся.

— Работать начнём уже сегодня. Но для этого сначала понадобятся умные, дельные, надёжные люди во главе города.

Он указал рукой на мужчину в кожаном переднике:

— Ты! Кто такой?

— Я кузнец. Пир Пи'рсон меня зовут.

— Уважаете ли вы Пира Пирсона? Достоин ли Пир Пирсон быть в магистрате? Я спрашиваю всех вас! — Мартин обвёл взглядом народ. — Достоин?

— Достоин!

— Достоин! Достоин! — громом разнеслось над площадью.

— Пир Пирсон, иди сюда! — махнул кузнецу Мартин.

Люди расступились, пропуская великана к воротам ратуши.

— Люди хотят, чтобы ты управлял городом вместе со мной. Ты готов? — громко спросил его Мартин, когда тот робко поднялся по ступеням.

— Так я… Я не умею. Моё дело – железо ковать.

— А моё дело – торговать да корабли строить. Ты что, боишься?

Пир гордо вскинул голову:

— Кто? Я? Боюсь? Чтоб я чего-то боялся! Только… Страшно как-то.

Люди засмеялись.

— Вместе не страшно, — усмехнулся Мартин.

— С тобой не страшно! — улыбнулся кузнец.

— Ну что, горожане! — крикнул Мартин горожанам. — Пир Пирсон готов служить городу! Начало положено! Предлагайте уважаемых людей в магистрат! Мастеровых, купцов, старых и нестарых. Богатых и небогатых. Тех, кому можно доверить будущее нашего города.

Площадь пришла в движение. Каждый выкрикивал своего кандидата. Ему тут же возражал сосед. И каждый готов был с кулаками защищать своё мнение.

— Эй, вы! Полоумные! — закричал Пир Пирсон. — Остановитесь!

Но никто не обратил внимания на его крик. Мартин, глядя на распаляющийся на площади народ, повернулся к Бонифасу:

— Беги к часовому мастеру, пусть карильон играет какую-нибудь дребедень поотвратительнее и погромче.

Бонифас кивнул и метнулся по лестнице наверх.

А на площади тем временем разгоралась нешуточная драка. Летели на камни мостовой шляпы и клочья волос. Отовсюду неслись рычащие вопли. Визжали женщины. Уже текла кровь по некоторым лицам.

И вдруг над площадью разнёсся неистовый перезвон колоколов. Колокола звонили то вразнобой, в полном беспорядке, то вдруг грохали все вместе, то один колокол вдруг начинал часто, часто звонить так, что казалось: гвоздь забивают в голову, – а потом опять все колокола бухали разом. И эта какофония продолжалась и продолжалась, как будто карильон на городской башне сошёл с ума. Люди на площади замерли в позах, в которых их застигло это неистовое дребезжание. Некоторые даже скривились, будучи не в силах терпеть эту дьявольскую музыку.

Вернулся Бонифас и сходу крикнул Мартину:

— Ну что, хватит?

— Хватит! — засмеялся Мартин.

Бонифас выскочил на крыльцо, повернулся к часам, набрал полную грудь воздуха и что было сил крикнул наверх, стараясь докричаться до часового мастера, усердно колотившего по клавишам карильона в башне:

— Хватит!

Но карильон продолжал бушевать.

— Хватит!! — ещё раз заорал Бонифас.

Никакого эффекта.

Бонифас с рычаньем понёсся по лестнице наверх. Вскоре свихнувшийся карильон затих. На лицах людей на площади отразилось облегчение.

— Как я поведу это стадо за собой, скажите мне?! — крикнул Мартин, обведя толпу рукой. — Я не смогу надеть ослиную узду на каждого из вас!

Люди на площади пристыжённо молчали. Мартин продолжил:

— Помните, как вы избрали в магистрат Пира Пирсона? — он положил руку кузнецу на плечо. — Вы были единодушны! Пусть каждый хорошенько подумает, кого весь народ готов будет избрать вот так же единодушно. И только потом называйте имя. Уверен, что таких имён будет не так и много. Управление городом – занятие нелёгкое, и богатства не принесёт. Только заботы. Одни только заботы! Вот и подумайте, кому можно эти заботы доверить и кто вынесет их на своих плечах. А если кто сам уверен в своих силах, пусть предложит самого себя.

Пока присмиревшие люди на площади думали и тихо обсуждали кандидатов между собой, Мартин повернулся к Бонифасу и кузнецу и спросил охрипшим голосом:

— Как думаете, кто из нынешнего состава магистрата будет достойно служить городу? Мне нужны будут образованные помощники, хорошо знающие все дела в городе.

— Рулоф, — тут же сказал Бонифас.

— Рулоф дурак! — прогудел кузнец.

— Рулоф не дурак, — мотнул головой Бонифас. — Он слабый. Его надо направлять.

— Как осла, — усмехнулся Пир.

— Зато он знает в городе действительно всё! И он сообразил ведь послать вчера глашатаев по городу, значит, не такой уж и осёл. Хотя большинство в магистрате было против.

— А ты откуда знаешь? — спросил Мартин.

— В каждой комнате есть камин, а у камина есть труба, а в трубе может спрятаться какая-нибудь мышь, — с довольной улыбкой тихо ответил ему Бонифас.

Мартин лишь головой покачал.

— А что, кузнец, может, ты предложишь народу достойных людей, — тихо обратился он к Пиру. — Ты же наверняка знаешь, кто будет самоотверженно служить городу. А то как бы снова не подрались.

Пир ненадолго задумался и спросил:

— А сколько нужно человек?

— В совет нужно ещё человек десять.

— Тогда я бы предложил старшину хлебопёков Сте'вена. Он, правда, уже стар, но голова в порядке, да и в городе его уважают.

— Верно, верно! — поддакнул Бонифас.

— Из купцов – Зефа и Ма'ринуса можно.

— Безрукого Ме'йндерта! — заблестел глазами Бонифас. — Ему на войне из аркебузы руку отстрелили. Вот кого командовать ополченцами надо поставить!

— Да, голос у него громкий и нрав свирепый, — улыбнулся кузнец. — Сейчас перебивается подаянием, больше на бродягу похож. Но дело военное отлично знает. Это точно.

— Есть кто из нынешних чиновников грамотный и достойный доверия, кроме Рулофа? — спросил Мартин.

— Есть трое-четверо, — Бонифас посмотрел на Пира, ища поддержки. — Весовщик Йо'хан, например.

— Весовщик! — кивнул кузнец. — Владелец кожевенного завода грамотный. А ещё можно часовых дел мастера, который сейчас наверху, у карильона, — Пир с улыбкой показал пальцем вверх. — Механик он отличный.

— Позвать? — тут же спросил Мартина Бонифас.

— Зови! — хлопнул его по плечу Мартин. — Ну что, Пир Пирсон, будем предлагать народу людей, о которых мы говорили. А ты подсказывай.

Он откашлялся.

— Что скажете, граждане Фиртерпена? Я буду говорить имена. Пусть кричат сначала те, кто согласен. А потом – кто против. Всё поняли?

Он посмотрел на кузнеца.

— Старшина хлебопёков Стевен… — вполголоса подсказал Пир.

— Первый – старшина хлебопёков Стевен… — крикнул Мартин.

Выборы прошли на удивление быстро. Кузнец с удивлением смотрел, как владеет Мартин вниманием людей, как умело – то властным окриком, то шуткой – пресекает попытки горячих голов устроить спор или потасовку.

Избрали и Рулофа, и ещё четверых бывших чиновников – больше за грамотность. Рулоф, радуясь доверию горожан, сиял, как золотой флорин на солнце.

— Поклянёмся же в верности нашему городу перед его народом! — обратился Мартин к новоизбранным чиновникам, которые сгрудились рядом с ним на ступенях ратуши. — Перед лицом Господа Бога нашего Иисуса Христа и перед народом свободного города Фиртерпен, клянусь стоять за интересы города, своим трудом служить ради его процветания и быть равным для всех горожан в общих и частных вещах без оговорок. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Чиновники торжественными голосами повторяли клятву вслед за Мартином.

— Сыграйте сейчас на карильоне что-нибудь подходящее, — обратился Мартин к механику.

Тот кивнул и поспешил в башню. Мартин обратился к народу:

— Я, Мартин ван Бохенвейк, от лица всех избранных благодарю всех вас и каждого из вас за то, что вы пришли сегодня сюда решить судьбу города. Новый магистрат, избранный вами, начнёт работу уже сегодня. А теперь расходитесь и работайте. С вами Бог!

В этот момент зазвонил карильон – торжественно и величаво. Люди на площади одобрительно заулыбались. На их глазах и при их непосредственном участии рождалась новая история города.


ГЛАВА XVII. ВЕТЕР СЕГОДНЯ БЛАГОПРИЯТНЫЙ


Новоизбранный магистрат после знакомства, состоявшегося в зале заседаний ратуши, в полном составе направился в ближайший трактир, чтобы обсудить план немедленных действий, а заодно и пообедать, поскольку у всех уже живот подвело от голода. Весовщик с собой прихватил грифельную доску*, чтобы записывать решения магистрата.

----------
* Гри'фельная доска – пластина из тёмно-серого твёрдого сланца, обрамлённая деревянной рамкой, размерами с современную школьную тетрадь, на которой писали грифелем, мелом или палочкой из любого другого материала, оставлявшего след. Грифельные доски появились в XIV в. и вышли из широкого употребления в 1930-е гг.
----------

Самым голодным был безрукий солдат Мейндерт Йо'сзон, избранный на должность балью, но брал еду он неторопливо, жевал подчёркнуто медленно. Когда все уже насытились, он продолжал доставать кусочки из блюд, поддерживая при этом беседу:

— Верно вы сказали, ваша милость: по нынешним временам нужно не меньше трёх рот хорошо обученных солдат. Я сегодня же сам обойду все укрепления и составлю список предстоящих работ. Я учился фортификации у французских мастеров. Дозорные трубачи должны быть в двух угловых башнях городской стены. Вот орудий в городе крайне мало.

— Орудия будут. Будет и хороший порох, — ответил Мартин.

— И картечь! Орудия нужно будет не только установить на стенах, но и устроить батареи в порту и в дюнах. Есть ли хорошая карта Фиртерпена и окрестностей?

— Карта есть, — кивнул Рулоф. — Правда старая, но есть. Я так понимаю, работы начнутся уже скоро. Пока тепло, рабочих разместим в шатрах. Нужна парусина для шатров.

— Будет и парусина, — кивнул Мартин. — Из неё же закажем портным для рабочих одежду.

— Однако где рабочие будут жить, когда наступят холода? Нужно уже сейчас начинать строить тёплые бараки, — Рулоф затряс пальцем над доской, чтобы весовщик обязательно записал.

— Нужны будут инструменты. Составлю список всего необходимого, будем заказывать у столяров и кузнецов, — сказал Пир Пирсон.

— Вы напомнили об опасности пожаров, миньер Бохенвейк. В колокольне церкви нужно посадить наблюдателя, пусть смотрит за дымами днём и за огнём ночью, — рубанул рукой воздух Мейндерт. — И пусть каждый домовладелец имеет лестницу, багор и достаточно вёдер для тушения пожара, чтобы таскать воду из канала.

— Хорошая мысль! — кивнул Мартин.

— Доска заканчивается, мейнегере, — подал голос весовщик, постучав по грифельной доске.

— Ну и наконец, нужно будет много продовольствия, — сказал Мартин. — Я поговорю с крестьянами, выясню, что они смогут дать городу уже сейчас. За зерном я пошлю судно в Балтику вместе с судами, которые пойдут в Норвегию за камнем. За качеством продовольствия на рынках необходимо будет установить строгое наблюдение, особенно за свежей рыбой и мясом, а то я помню, к каким ухищрениям прибегали торговцы в Амстердаме, чтобы обмануть покупателей. Молоко разбавляли, масло солили…

— Всё! Доска закончилась, — поднял голову весовщик Йохан. — Записывать не на чем. И так я записывал самым мелким почерком. Держите, мейнегере, всё, о чём не сказали сегодня, в ваших головах, — он сделал движение у виска, будто поворачивает ключ в замочной скважине, и при этом щёлкнул языком.

Все засмеялись.

— А ещё, Мейндерт, нужен будет палач, — сказал Мартин. — Фиртерпен – свободный город и может себе позволить собственного палача. Посылать за ним в Делфт, а потом ждать, пока он приедет, – это не лучшее решение.

— Но будет ли выгодно палачу служить в Фиртерпене? — возразил Рулоф. — У нас ведь не так часто наказывают людей! Надеюсь, ты не станешь казнить всех подряд, чтобы заплатить палачу столько, сколько он запросит? Палач за работу берёт очень дорого!

— На должность палача для нас лучше всего подойдёт профос* из бывших солдат, — задумчиво сказал Мейндерт, отпив из кружки. — Я постараюсь найти подходящего. И опыт будет, и запросит не очень много.

----------
* Профо'с – здесь: военный чиновник, отвечавший за порядок в воинском подразделении и за исполнение приговоров, в том числе и за исполнение телесных наказаний.
----------

— Пусть он в дополнение к своим обязанностям служит у балью на какой-нибудь ответственной должности, — предложил Мартин. — Тогда и общее жалование будет хорошим.

— Скажем, на должности главного пожарника города? — кивнул Мейндерт. — Пусть проверяет везде наличие пожарного инвентаря. Какое жалование мы готовы ему предложить?

Мартин посмотрел на Рулофа.

— Думаю, сто-двести флоринов в год найдутся, — сказал Рулоф.

— Хорошо! — сказал Мартин. — Особые поручения будем оплачивать дополнительно.

— Палач будет! — кивнул Мейндерт.

— Ну что, гере? У всех есть над чем подумать и что сделать сегодня до вечера, — подвёл итог первого заседания Мартин. — Соберёмся в ратуше завтра утром. А сейчас благодарю всех, и да благословит Господь наши усилия.

Члены магистрата раскланялись и разошлись.

Мартин уже давно заметил сильно исхудавшего старика, сидевшего за столом в тёмном углу трактира. Тот задумчиво подбирал пальцем мелкие крошки со стола и отправлял их в рот, изредка бросая взгляды на Мартина.

— Что вы так смотрите на меня? — громко спросил Мартин незнакомца через весь зал.

— Эй, не приставай к его милости! — рявкнул на старика трактирщик. — А то вышвырну вон!

Незнакомец поспешно поднялся, опираясь руками на стол, взял в руку костыль, прислонённый к лавке, и пошёл к выходу. Он был без левой ноги.

— Погодите! — остановил его Мартин, встал из-за стола и подошёл поближе к незнакомцу: — Кто вы?

Человек молчал. Мартину в его лице что-то показалось очень знакомым. Он отметил про себя, что у незнакомца умные голубые глаза и довольно правильные черты лица.

— Вы хотели что-то спросить у меня? — Мартин внимательно смотрел на незнакомца, пытаясь понять, кто перед ним.

— Если… — проговорил незнакомец. — Я бы мог помочь вам шить простую крепкую одежду для рабочих. Я занимался этим в Амстердаме, прежде чем пришлось бежать на север.

— Вы портной?

— Да, миньер Мартин, — сказал незнакомец с интонацией, которая была свойственна только одному человеку.

— Хюберт! — воскликнул Мартин, оглядев его с ног до головы. — Вы?! Вас совсем не узнать… Что с вами сделало время!

— Времени прошло не так много…

— Хорошей еды и пива! – крикнул Мартин кабатчику.

Тот поспешил выполнить заказ. Мартин усадил Гротеприма за стол, сам сел напротив:

— Сейчас подадут хорошей еды, друг мой. Насытитесь. Сколько же лет прошло?

— Семь лет, ваша милость.

— Всего семь лет… А глядя на вас, можно подумать, что прошло полвека. Может быть, вы расскажете, что с вами произошло? Вы ведь отправились в моря, чтобы разбогатеть. Вижу, что вы в этом не преуспели. Вы, кажется, хотели торговать рабами?

— Сам угодил в рабство на два года к алжирским пиратам.

— Вот как…

— Да. Мы даже не дошли до Африки. Наше судно захватили у Гибралтара*. Кто сопротивлялся, тех убили, остальных увезли в Алжир. Я был одет в дорогую одежду, и меня оставили в плену, надеясь получить за меня от родственников большой выкуп. Берберы** немного говорили по-испански, и я объяснил им, что хоть я и не дворянин, но за меня они получат большой выкуп в Амстердаме…

----------
*  Гибралта'р – здесь: Гибралтарский пролив, соединяющий Средиземное море и Атлантический океан.
** Бербе'ры – обобщённое европейское название представителей народов, населяющих Северо-Западную часть Африки.
----------

Он посмотрел на Мартина:

— …у миньера ван Бохенвейка.

— Ко мне никто не обращался с требованием выкупа, — нахмурился Мартин.

— А вы бы действительно уплатили за меня выкуп?

— Конечно!

Хюберт опустил глаза.

— Храни вас Господь за ваше доброе сердце, миньер Мартин. Я бы обязательно отработал этот долг. Только пираты отказались посылать гонцов так далеко из-за простолюдина. Они сказали, что в Голландии, по слухам, идёт война, отобрали у меня одежду и отправили гребцом на пиратские галеры.

Кабатчик принёс мясо, сыр, овощи и пиво, и Хюберт принялся жадно есть. Мартин с жалостью смотрел на бывшего своего поверенного, столько сделавшего для процветания их семейной компании. Лицо Хюберта сильно загорело, постарело, покрылось морщинами, щёки впали, нос заострился, на лбу и щеках отчётливо виднелись продолговатые шрамы. Шрамы были и на кистях рук. С головы свисали редкие седые космы.

— Что же было потом? — спросил Мартин, когда Хюберт наконец насытился, вытер рот и задумался.

— Потом были плети. Сколько раз мы выходили в море на захват кораблей, я даже и не считал. Галер пять-десять выходили вместе в море на поиски. Когда обнаруживали корабль, гнались за ним, как гончие собаки. Если ветер был попутным, то корабль с хорошим парусным вооружением могли и не догнать. А если ветер был подходящим, догоняли быстро. Мы, гребцы, молились Богу, чтобы была плохая погода. При большом волнении галеры по морям не ходят. В плохую погоду нас отправляли на работы не то чтобы полегче, но всё-таки не грозящие смертью. А в тихую погоду мы поднимали паруса и рыскали по морю. Кормили нас сытно, чтобы была сила в мышцах. Ведь чтобы догнать парусник, нужно грести изо всех сил. Жилы чуть не лопались. Но надсмотрщикам всегда казалось, что мы гребём недостаточно усердно, и нас осыпа'ли ударами плетей, — Хюберт показал на шрамы. — Иногда они нас так хлестали, что у них самих на руках вздувались волдыри от рукояток плетей. Если на корабле отстреливались, то ранили и убивали многих гребцов. Берберы тут же выбрасывали за борт и убитых, и раненых, если они не могли грести в полную силу. Раненых перед этим обычно убивали ударом ножа. На место выбывшего гребца сразу сажали свежего.

Хюберт вздохнул.

— Так прошло два года. В последний выход мы встретили большое португальское судно и помчались за ним в погоню. Мы догоняли, но медленно. Гребцы выбивались из сил. С судна стали стрелять. Из пушек, из ружей. И тут мне в ногу попала пуля. Было не очень больно, но нога онемела, и я не мог опираться на неё при гребке. Надсмотрщики схватили меня и поволокли к борту. Один из них вынул нож, чтобы меня прикончить, но свалился – в него тоже попала пуля. Я не стал дожидаться, когда они меня зарежут, и прыгнул за борт сам. На что надеялся я тогда? Как я с простреленной ногой думал спастись?

Он усмехнулся.

— Смешон человек! Хоть лишнее мгновение, да пожить хочется. Однако повезло. На одной из наших галер начался пожар от упавшего фитиля, и порох взорвался. Гребцы, кто уцелел и умел плавать, сначала утопили надсмотрщиков, а потом прицепились к обломкам. Я издали видел это. Рядом со мной упал кусок палубы от передней части взорвавшейся галеры. Я кое-как забрался на него. Он сильно наклонился от моего веса, но всё-таки держался на поверхности моря, только ноги были в воде. Меня одолел сон, а может быть, я просто потерял чувства. Когда я пришёл в себя, вокруг стояла ночь. Очень хотелось пить. Я понял, что умру от жажды, если не доберусь до берега. Нога болела не сильно, но распухла. Тогда я пожалел, что не дал себя убить. Стал горячо молиться, пока не забылся.

Хюберт помолчал, глядя в окно. Отхлебнул из кружки.

— Снова очнулся я уже утром. Сколько дней прошло, я не знаю. Сильно кружилась голова, я был очень слаб. Повернув голову, я увидел маленькое рыболовное судно, но даже рукой не мог пошевелить. Рыбаки подплыли ко мне, и я слышал, как они разговаривали. На арабском. Видимо, решали: стоит ли подбирать меня, если я мёртв. Я собрал силы, пошевелил рукой. Они заметили и сразу подняли меня на судно, напоили, а потом отвезли на берег, в деревеньку около Малаги*. Там меня осмотрел кузнец и сказал по-испански, что если не отрезать ногу, я очень скоро умру… Кузнец стал ножом резать мне ногу всё выше от раны, пока я не ощутил боль. Тогда он очень туго перетянул мне ногу, взял пилу и…

----------
* Ма'ла'га – город и порт на юге Испании.
----------

Он закрыл руками лицо.

— Святая Мария, какая это была боль!..

Потом отнял руки.

— И всё же спаси Господи того кузнеца! Я вечно буду молиться за него. Он оставил меня у себя, пока я не научился ходить со сделанным им для меня костылём.

Хюберт кивнул на костыль.

— Я вспомнил своё былое ремесло. Стал за кусок хлеба помогать местному портному. За два года галер руки сильно огрубели, мне было трудно удерживать в пальцах иглу, но – благодарение Господу! – я преодолел и это. А потом наступили плохие времена. В той деревне жили почти одни только мориски*. Испанцы стали им запрещать говорить на родном языке и одеваться в их привычную одежду. Мориски часто стирали одежду и мылись в банях. И я, кальвинист, мылся с ними, забыв впервые в жизни, что такое вши. Да, миньер Мартин, у морисков не было вшей. Но испанцы запретили и бани тоже. Мориски стали всё больше говорить о войне против католиков. Я понял, что если они восстанут, мне не жить. Мориски хотели убежать в горы, если подойдут испанские войска. А куда деваться мне, калеке? Католики меня бы просто убили. И за то, что я жил с морисками, и за то, что я голландец, кальвинист. И я решил совсем уйти. Вернуться в Голландию. Сначала я попытался в Малаге устроиться на любое большое судно, но безногого никто не брал.

----------
* Мори'ски – мусульманское население Испании, оставшееся после завоевания испанцами в 1492 г. последних арабских территорий на Пиренейском полуострове, насильно обращённое в католичество. Большинство продолжало тайно исповедовать ислам. Преследовались испанской инквизицией; в начале XVII в. были изгнаны из Испании.
----------

Он хлопнул ладонью по культе.

— Тогда я решил идти на родину пешком. Я понимал, что это очень далеко, что это долго, может быть, никогда. Но я купил кусок самого скверного, самого дешёвого сукна, сшил из него что-то вроде монашеской рясы, подпоясался куском верёвки и пошёл по дорогам, прося подаяние. Боясь спрашивать дорогу, чтобы во мне не признали чужеродца, я притворялся немым, и много раз сбивался с правильного пути. На здоровой ноге у меня была кожаная туфля, к которой я привязывал снизу деревянную сандалию, чтобы туфля служила как можно дольше. Вторая туфля и вторая сандалия, запасные, лежали в котомке вместе с деревянной чашкой – всё моё богатство. Туфли и сандалии я украл, когда понял, что босиком мне никуда не дойти. Нелегко идти дальней дорогой, когда у тебя две ноги. Это я помнил, когда маленьким тощим мальчишкой шёл из Лейдена в Фиртерпен к портному, которому монастырь продал меня в услужение. Но как трудно идти долгой дорогой, когда у тебя одна нога и костыль под мышкой! Я страшно уставал. Поскальзывался на своей деревяшке, падал на камни. Один раз даже сломал костыль. Не раз мной овладевало отчаяние, и я готов уже был броситься с какой-нибудь скалы или утопиться в какой-нибудь реке. Но на скалу нужно было ещё взобраться, а у реки встречались какие-нибудь люди, гибнуть на глазах которых не хотелось. И я решал: «Покончу с жизнью завтра». А завтра или удавалось перехватить хорошей еды, или кто-то сердобольный бросал монету покрупнее. Или становилось страшно Божьей кары за самоубийство. И я шёл дальше. Путь, который здоровый человек может пройти, наверное, месяца за три, я прошёл за три года. Сколько я увидел боли, крови, несправедливости, миньер Мартин! Когда медленно идёшь, намного больше замечаешь. А если при этом ощущаешь ещё и собственную боль… Кто-нибудь, глядя на меня со стороны, думал, наверное: «Вон, какой-то монах ковыляет». А ведь я бежал. Спешил изо всех сил. Думал: «Побыстрее бы добраться до места, где хоть кто-нибудь понимает голландский, и сдохнуть от измождения! Но чтобы надо мной прочитали молитву на родном языке! Пусть даже на латинском, по католическому обряду, но кто-нибудь хотя бы слово по-голландски над моим телом произнёс!» — на глазах Хюберта появились слёзы. — И я дошёл! Дошёл! Сначала до Рейселя*, потом до Гента, потом добрался до Антверпена, а потом и в Амстердам. В Амстердаме вас уже не было. Я сбросил монашескую робу, устроился помощником портного. А потом, как кальвинисту, пришлось бежать на север. А сегодня на площади я кричал за вас.

----------
* Ри'сель (Ре'йсель, франц. Лилль) – город на севере Франции, недалеко от границы с Бельгией. В XVI в. находился в составе Габсбургских Нидерландов.
----------

Хюберт замолчал. Мартин вынул кошелёк и положил на стол перед ним:

— Вам нужно снять эти обноски и постричься. Купи'те хорошую одежду и обувь. Пусть сделают хороший костыль вместо этой отвратительной деревяшки. Снимите комнату на первое время, хотя бы в этом трактире. Хюберт, вы были отличным, изобретательным поверенным. Я готов вам доверить важные, сложные дела и сейчас. Разумеется, за хорошую плату. Готовы?

Хюберт подумал и покачал головой:

— Нет, миньер Мартин. Я очень признателен вам. Спаси вас Господь! Но я много думал о себе… Я столько всего пережил. И я спросил себя: за что мне всё это? Не за мои ли грехи? Я хитрил и обманывал, чтобы разбогатеть, а в результате лишился всего, что имел, и даже ноги. Хотел торговать рабами, и сам угодил в рабство. Просто чудом не лишился жизни. Хочу заниматься спокойным честным промыслом.

— Каким же?

— Я ведь портной. Вы говорили, что будущим рабочим понадобится простая добротная одежда. Я готов взяться за это дело. За плошку гюцпота и кусок хлеба. Возьму на работу с десяток бездомных мальчишек, обучу. Сами себя оденут и оденут других. От магистрата понадобятся только деньги на крепкое сукно и льняное полотно, иглы, нитки, ножницы и напёрстки. На самое простое, но светлое помещение для мастерской и на еду детям.

— Возьмите деньги, Хюберт, — Мартин подвинул кошелёк ближе к Хюберту. — Возьмите! Сначала позаботьтесь о себе и приглядите хорошее помещение для мастерской. Вы были отличным портным. Я готов способствовать вашему процветанию и теперь. Если в городе забыли историю об испанском костюме, сшитом из лоскутьев, я напомню, — Мартин засмеялся. — Народ пойдёт к вам толпой.

Хюберт невесело усмехнулся:

— Боюсь, я уже мог забыть, как делаются хорошие вещи.

— Сколько времени вам понадобится, чтобы вернуть ваши навыки?

— Не знаю… — покачал головой Гротеприм. — Мне уже слишком много лет.

— Думаю, не так и много. Подмастерья, которых вы обучите, будут шить простую одежду, а вы при этом – вспоминать тонкости ремесла.

Мартин энергично поднялся. Встал из-за стола и Хюберт.

— Глядите веселей, мой друг! — сказал Мартин. — В вашей работе лишняя нога не понадобится. Вы ещё наверстаете то, чего всегда — всегда! — были лишены. Покоя и счастья. Завтра утром жду вас в ратуше в новой одежде. Всё обсудим завтра. Будет и мастерская, и ученики, и много заказов.

Мартин пошёл к выходу, на полпути обернулся и сказал:

— Ещё и женитесь! — кивнул с улыбкой и вышел из трактира.

Хюберт проводил его долгим взглядом.

— Вам нужна будет комната? — вежливо спросил Хюберта подошедший к нему сзади трактирщик. — Может быть, хотите ещё пива?

Хюберт опустился на скамью. Он долго смотрел на кошелёк, оставленный Мартином, а потом уронил голову на грудь и заплакал.

***

Вечером Мартин позвал Тима и Бонифаса к себе в комнату.

— Ну, говорите, что, по вашим наблюдениям, происходит в городе. Что говорят наши сторонники и главное – к чему готовятся наши противники.

— Почти весь народ за вас, как я и говорил, — сказал Бонифас.

— Я здесь новичок, но, по-моему, есть и недовольные, и озадаченные, — сказал Тим. — Люди вообще боятся перемен. Боятся потерять даже то малое, что у них есть сейчас.

— Не верят? — спросил Мартин.

— Они хотят верить, но, отец, ты всё-таки лицо в городе новое. Слова словами, а делам верят всё-таки больше.

— Ты прав, магистр. А дела будут очень скоро. Те, кто отрыто недоволен, не так страшны. Кто это? Наверняка, некоторые из ополченцев, лично преданные бывшему балью. Кто ещё? Наверное, промышленники, у которых бывшие члены магистрата были в доле и которым магистрат сбавлял налоги. Кстати, кому магистрат предоставил право сбора налогов?

— Бывшему балью, — ответил Бонифас.

— Много ли в городе воровских притонов, знаешь?

— Э! Ваша милость. Эти берегут свои тайны свято.

— А вот те, кто недоволен тайно – те опасны по-настоящему. Скажи, почему народ выбрал однорукого Мейндерта? Чем провинился предыдущий балью?

— Коос Ю'ргенсон? Он вор. Вы же знаете, ваша милость, на рынке многие торговцы стараются продать негодный товар подороже. Так Коос вместо того чтобы бороться с этим, просто брал двойные штрафы.

— Это точно?

— Уж поверьте! Но те, с кого он брал штрафы, свидетельствовать против него не будут.

— Ещё что?

— Есть подозрения, что некоторые стражники по ночам, будучи в дозоре, сами обирают пьяных прохожих. Поговаривают даже, что они якобы грабят дома, пока хозяева в отлучке. И что якобы этот Коос со стражниками в доле, так как прикрывает их от закона.

— Это очень серьёзное обвинение. По старому закону, такие преступления наказываются виселицей. Ещё?

— Я уже говорил, он брал на откуп* сбор налогов. И покупал он это право каждые полгода. И на каждой бочке пива, каждой бутылке вина, каждой голове сыра красуется его личная печать. Какую часть он отдавал в казну города, а сколько брал себе – неизвестно.

----------
* О'ткуп – здесь: право на взимание налогов с населения, которое предоставлялось властями частному лицу за денежный взнос.
----------

— Ещё?

— Ещё? Он кальвинист. И ненавидит католиков. Но пока католики-торговцы и католики-мастеровые ему платят, он их не тронет. Когда в Фиртерпен дошли слухи о вашей стычке с Соноем из-за повешенных монахов, Коос, напившись в трактире, грозился расправиться с вами, — сказал Бонифас.

— Ещё?

Бонифас пожал плечами.

— Пропадали ли люди в городе? — спросил Мартин. — Скажем, падали ли в канал в темноте?

— Пропадали. Падали ли в канал – неизвестно. Но пропадали. Вот, например, в прошлом году после ярмарки пропало двое богатых купцов из Харлингена. А куда делись – неизвестно.

— Когда последний раз в Фиртерпене казнили колдуна или ведьму? — спросил Мартин.

— Весной казнили ведьму. Закопали заживо.

— За что?

— Её подозревали в отравлении колодцев.

— Обвинение было доказано?

— Свидетелей было много. Старуха сыпала по городу муку. Люди считали, что отравленную.

— Я слышал от кладбищенского сторожа, что она кормила голубей растёртым хлебом. Она была сумасшедшей?

— Да. Народ рассказывает, что у неё во время оспы умерло двое детей. Можете себе представить: оба ребёнка в один день! Невообразимое что-то… Все эти годы горожане её жалели. Давали деньги, подкармливали. Пока она не свихнулась окончательно и не стала сыпать всюду муку.

— Муку или всё-таки тёртый хлеб?

Бонифас пожал плечами.

— Народ был согласен с обвинением?

— Не все. Но очень многие. Стали говорить, что смерть её детей – это ей наказание свыше. Люди очень боятся колдунов.

— А ты веришь, что колдуны существуют?

Бонифас на мгновение задумался.

— Не знаю, что и сказать. Но та старуха не была ведьмой, в этом уверен.

— Кто был более всего за казнь?

— Обвинитель.

— То есть этот самый Коос?

— Да, балью.

— Он сам подбирал себе подчинённых? — спросил Мартин.

— Конечно!

— Сколько у него людей?

— Да кто его знает! Стражники, что на городском жаловании – полурота, человек шестьдесят. А сколько у него тайных доносчиков – это неизвестно.

— Стражники все за него будут стоять, как думаешь?

— Точно скажу одно: нет! Многие стражники заодно с большинством горожан. А вот кто из стражников против вас – сейчас сказать не могу. А тайные осведомители – те, наверное, все за него будут, он ведь либо платит им из своего кошелька, либо разрешает им нарушать закон.

— Нужно придумать, как узнать, кто из стражников точно враг, а кто будет с нами.

— Ну, те стражники, которые пьют с ним в кабаках, те за него и будут.

— Ты их знаешь?

— Некоторых знаю. Можно узнать всех.

— Хорошо. А заодно нужно выявить всех его тайных осведомителей.

— Ого! — вырвалось у Бонифаса. — А как это сделать?

— Думайте! Ни на кого другого, как вы оба понимаете, я положиться пока не могу.

Все трое задумались.

— У меня есть мысль, — сказал Мартин. — Мы узнаем тайных подручных Кооса с помощью самого' Кооса.

— Как это? — удивился Бонифас.

— Но для этого мне нужно точно знать нескольких из них. Нескольких тайных подручных. Только точно. Сможешь?

Бонифас откинулся на спинку стула и закрыл лицо ладонями.

— Кажется, двух тайных знаю! — через минуту сказал он. — Один из них – это торговец Кейс Ку'нсон.

— Двух – это мало! — прервал его Мартин. — Сможешь узнать ещё о трёх-четырёх! Только точно и только осторожно! Так, чтобы никто не догадался. Иначе наши враги ударят по нам раньше, чем мы – по ним.

Тим и Бонифас озабоченно переглянулись.

— Отец, ты считаешь, что тебе грозит опасность? — спросил Тим.

— Да не только его милости… — Бонифас почесал затылок. — Всем нам. И мне, и тебе, и хозяйке, и всем, кто сегодня был избран в магистрат. И кое-кому, кто голосовал за нас.

Бонифас весь подался к Мартину:

— Думаю, вот как можно сделать. Должен же Коос как-то с общаться с тайными осведомителями? Так? Но где? Не в трактире же. Слишком на виду.

— Так…

— И не за городом. Тоже заметно.

— Что предлагаешь?

— Понаблюдать за Коосом.

— Ты что, сам хочешь понаблюдать? — Мартин с сомнением покачал головой.

— Не-ет… — улыбнулся Бонифас. — Найду тех, кто сможет сделать лучше меня и совсем незаметно. Мальчишки-беспризорники. Я с ними договорюсь. Сам был бродяжкой.

— Хорошо. А сейчас найди и позови ко мне Мейндерта. И побыстрее.

Бонифас вскочил. Мартин жестом остановил его.

— По улицам иди не спеша. И возвращайся с Мейндертом спокойно и неторопливо, чтобы не привлекать внимания. Смейтесь, рассказывайте друг другу какие-нибудь истории.

Бонифас понимающе кивнул и ушёл.

— А мне что делать? — спросил отца Тим.

— А ты будь с матерью. Охраняй её днём и ночью. Кто знает, что враги задумывают.

***

Мейндерт пришёл к Мартину в добротном кафтане и в новой шляпе.

— Я смотрю, вы приоделись, — одобрительно улыбнулся Мартин.

— Старьёвщик отдал вещи в долг. Получу жалованье – сразу закажу у хорошего портного мундир и шляпу из добротного синего сукна, как раньше у нас одевалось городское ополчение.

— Вы, я так понимаю, родились в Фиртерпене, — спросил Мартин, оглядывая однорукого старого солдата, вытянувшегося перед ним в струнку, — раз знаете, какую одежду носили ополченцы тридцать лет назад?

— Да, ваша милость. Вы ещё были ребёнком, когда я пятнадцатилетним мальчишкой ушёл в солдаты. Я тоже считаю, что нужно вернуть мундиры для городских ополченцев, чтобы они не выглядели сбродом, как сейчас.

Инга подала пиво и закуски. Мартин пригласил Мейндерта сесть.

— Мейндерт! То, что мы сейчас будем обсуждать, может стоить нам головы. Но и промедление нам тоже может стоить головы. Знакомьтесь: мой сын Тимон, мой слуга и друг Бонифас, — Мартин показал Бонифасу, чтобы он тоже сел за стол, — Бонифас поручился, что вы будете готовы жизнь отдать за свободу города Фиртерпен.

Мейндерт поднялся:

— Мне, ваша милость, приходилось жертвовать своей жизнью за чужие интересы такие низменные и отвратительные, что постоять за родной город для меня – это словно стать на охрану ворот рая. Я – тот ещё грешник, и в рай мне дорога заказана, увы, сколько бы я ни каялся. Но ради тех, кто заслужил место в раю, я бы отдал жизнь, охраняя его врата. Приказывайте!

Мартин жестом пригасил солдата сесть.

— Отдаёте ли вы отчёт в том, что старый балью и его подручные недовольны потерей власти в городе? Остальные бывшие члены магистрата меня волнуют меньше.

— Вы правы, миньер Мартин. Коос Юргенсон – изрядный негодяй.

— Чего можно ждать от него?

— Это зависит и от ваших шагов. Если вы захотите наступить им на глотку, то вполне возможен открытый вооружённый бунт.

— Я хочу именно наступить им на глотку. Поэтому нам срочно нужны верные и – главное! – обученные солдаты. Как можно скорее.

Мейндерт покачал головой.

— Откуда их взять? Те, что есть, – немного обучены, но будут ли они верны? А новые, если начинать набирать, – совсем не обучены. И тоже: верны, не верны, смелы или трусливы – кто их разберёт? Это дело небыстрое.

— Два краера в порту и ещё три на рейде – это мои суда. В городе об этом ещё не знают. Команды верны мне.

— Сколько это человек?

— На судах команды по пятнадцать – двадцать пять человек. Половина людей отдыхает в городе. Берите матросов, и через два дня они должны стать солдатами. Обучите их обращению с оружием и тому, чему вы сочтёте нужным их обучить. Это должно быть тайной для всех горожан.

У Мейндерта вытянулось лицо.

— Вы хотите что-то спросить? — поинтересовался Мартин.

— Я жду, что вы скажете. Если у нас – у меня и матросов – будет только два дня, то, видимо, события предстоят нешуточные.

— Надо обезвредить наших врагов. И прежде всего – нынешнего балью и его людей, многие из которых нам неизвестны. Лучше это сделать без крови.

— Без крови… — лицо у Мейндерта вытянулось ещё сильнее. — Задача, оказывается, ещё сложнее. Если совсем без крови – нужны не мечи и ножи, нужно огнестрельное оружие. И много. Чтобы сразу нагнать страху.

— На кораблях в порту есть аркебузы, мушкеты, пистолеты и пушки, порох, пули, ядра и картечь.

— Однако я не понимаю, как можно обучать людей обращению с оружием без стрельб. А если стрелять – тут же будет знать весь город. Нужно выгнать корабли далеко в Зёйдерзее, чтобы выстрелов не было слышно.

— Корабли должны оставаться в порту. Матросы могут понадобиться срочно. Обучите тех, кто не имел дело с оружием, хотя бы тому, как правильно держать его в руках, чтобы они его не боялись. Хотя… Мне пришла в голову мысль! Пусть каждый, кто раньше не стрелял, выстрелит хотя бы раз – из аркебузы или мушкета. И пусть на каждом корабле выстрелит пушка. Пусть все выстрелят вместе. Одновременно. Завтра ровно в полдень. Объявим, что с избранием нового магистрата в городе начинается новая жизнь и что отныне в полдень в порту будет стрелять пушка. Потом специально для этого на одном из пирсов установим какое-нибудь старое орудие.

Тим и Бонифас заулыбались.

— Хорошо, — усмехнулся Мейндерт. — И всё-таки людей маловато для того, чтобы обойтись совсем без крови. Не получится, даже если напасть внезапно и ошеломить их. Нужно, чтобы нас было больше в несколько раз. А у Кооса ведь тоже с полсотни солдат.

— Все за ним не пойдут! — возразил Бонифас.

Мейндерт взглянул на него и задумался:

— Хотя… Сто верных человек… Думаю, справимся. Нужно будет утром собрать команды на корабли. Много в командах тех, кто уже стрелял из ружей?

— Достаточно! Команды ведь готовились к тому, чтобы плавать в местах, где есть пираты и гёзы.

— Это хорошо. Они мне помогут, — он показал глазами на свой пустой левый рукав. — Насколько я понимаю, у вас есть план, как захватить врагов врасплох?

— План есть. Давайте подумаем о деталях вчетвером.

***

На следующее утро по городу были разосланы глашатаи, которые объявили, что теперь всегда в полдень будет стрелять пушка. И потому, когда в порту раздался грохот и голуби вспорхнули в панике, горожане, вздрогнув от неожиданности, быстро пришли в себя, услышав перезвон колоколов карильона – что ж, вот и полдень. Нововведение, которое должно было стать традицией, пришлось жителям города по сердцу.

Мартин возвращался из ратуши один. Возвращался, готовый уклониться от опасности, внимательно глядя по сторонам, ведь о том, на что способны решиться враги, он мог лишь догадываться. Бонифас после избрания Мартина бургомистром превратил себя в оруженосца и охранника, повсюду сопровождая хозяина. Но сегодня Бонифас ещё затемно ушёл давать задание городским беспризорникам наблюдать за Коосом и его людьми.

Уже наступали вечерние сумерки. Мартин ждал Бонифаса с беспокойством и ходил из угла в угол в своей комнате, не зажигая огня.

Из порта пришёл посыльный с запиской от Мейндерта, в которой было только два слова: «Ветер сегодня благоприятный». Это был шифр, о котором они договорились вчера. Мейндерт сообщал, что матросы поняли задачу, что все готовы пойти за Бохенвейком, что обучение матросов, раньше не державших оружие в руках, идёт хорошо и что они все ждут сигнала.

А Бонифас возвратился только тогда, когда окончательно наступила темнота и сторожа начали выкрикивать часы. Мартин, услышав стук, сбежал вниз по лестнице:

— Жив?

— Жив, но голоден страшно, — улыбался Бонифас. — И пить хочу.

— Пиво, мясо, сыр, хлеб – на столе.

Бонифас прошёл в форхёйс, выпил разом две кружки и удовлетворённо выдохнул.

— Ну, что? — спросил Мартин.

Бонифас уселся за стол и с удовольствием запихал в рот несколько ломтиков.

— Мальчишки-беспризорники весь день смотрели за его домом, — сказал он, прожевав еду. — Пара сорванцов сидела на соседских деревьях среди ветвей. Мальчишки помладше играли в разные игры на улице. Те, кто постарше, осторожно ходили за ним по городу, сменяя друг друга. И вот что они выяснили. В кабаке и у себя дома Коос видится открыто только с некоторыми верными ему стражниками. А вот с тайными осведомителями он встречается на рынке. Они перебрасываются парой слов, будто случайно сталкиваясь, когда выбирают товары. Один торговец – зеленщик – у них вроде как распространитель важных новостей. Кроме того, мальчишки видели, как двое горожан под вечер, оглянувшись, забросили во двор Кооса камни с привязанными записками. Он их подобрал уже в сумерках, когда вернулся домой. Я расспросил знакомых. Пьёт в трактире Коос мало, не напивается. Крепкого пива вообще не пьёт. Вот. Семь тайных его осведомителей – вместе с зеленщиком – нам уже известны. Те стражники, которые точно будут его защищать, ходят с ним в кабак. Конечно, может быть, есть и другие преданные ему люди. Но этих – человек двенадцать. Вооружены ножами. Иногда ходят и с алебардами. Они сегодня заняли трактир у Алкмарских ворот и выгнали оттуда всех остальных посетителей.

— Выгнали?

— Выгнали.

— Те, кого они выгнали, даже не пытались возражать?

— Нет. Ни они, ни трактирщик слова не сказали. Кооса и его молодчиков в городе побаиваются.

— О чём Коос и его люди говорили в трактире, узнать удалось?

— Люди Кооса решили затопить камин, и нашему мальчишке пришлось выбираться из каминной трубы. Он лишь услышал, как кто-то из них заорал: «Ну и отправить его к дьяволу!» А трактирщик, не исключено, – их человек. Я решил не рисковать и к нему не обращался. Двое людей Кооса сегодня всё-таки напились. Те, что остались трезвыми, унесли их на руках. Кооса охраняют два крепких человека. Вооружены очень длинными ножами.

У Мартина на лице заиграли желваки:

— Отправить к дьяволу хотят, говоришь?.. Завтра вечером начнём. Когда он обычно идёт в трактир?

— Около шести.

— Какой трактир предпочитает?

— Кажется, есть пара кабаков, в которые они ходят. «Разиня» у Алкмарских ворот – один из них. Недалеко от его дома. Говорят, Коос не придирчив к еде. Пиво только любит свежее. Но пьёт мало, не напивается. Ах, да! Я уже это говорил.

Мартин взял перо в руку.

— Называй имена.

— Значит, так: зеленщик Си'мен, живёт на Гру'нестраат, небольшой двухэтажный дом в два окна; помощник пекаря Ю'рген, живёт у Ла'рса, пекаря на Бро'удстраат, самая большая пекарня в городе. Потом Кейс Кунсон, торговец с улицы Лангестраат…

Бонифас диктовал. Мартин записывал и запоминал всё, что говорил Бонифас.

— Говоришь, крепкое пиво не пьёт?.. — Мартин пробежал глазами написанное, сощурив глаза. — Ну что, Бонифас, ты просто молодчина! Ты просто умница!

— Кошелёк пуст, — Бонифас бросил на стол кожаный мешочек. — Мальчишки сегодня хорошо заработали!

— Завтра и начнём! — повторил Мартин. — Значит, «Разиня» у Алкмарских ворот…


ГЛАВА XVIII. РАССЫПАННУЮ КАШУ НЕ СОБРАТЬ ОБРАТНО


Вечером, около половины шестого, Коос Юргенсон, бывший балью города Фиртерпен, мрачный и угрюмый, шёл в трактир «Разиня». Справа и слева тенями вышагивали двое стражников – верные ему люди. Коос хмуро кивал головой, когда встречные горожане подобострастно сторонились и желали ему доброго вечера.

В «Разине» уже сидело несколько его людей.

— Что нового? — спросил он.

Те стали наперебой отвечать:

— Слышали, как сегодня в полдень грохнуло? Новые чиновнички празднуют своё избрание!

— Бохенвейк куда-то услал однорукого. Его нигде не видно!

— Новый магистрат сегодня снова собирался. Утвердили план реконструкции порта. Недостроенные деревянные дома будут ломать. Теперь дома' будут строить только из кирпичей. Которых – ха, ха! – ещё нет.

— Будут! — буркнул Коос. — Через неделю доставят, если Бохенвейку ничто не помешает. У него кирпичные заводы около Мёйдена.

— Слуга Бохенвейка скрылся от нас.

— Вы снова его упустили?! – ещё больше нахмурился Коос.

— Людей мало! — стал оправдываться стражник. — Нас он знает в лицо.

— Нужно срочно отыскать и слугу, и однорукого Мейндерта! — Коос ударил кулаком по столу. — Бохенвейк и его люди явно что-то затевают. У нас остаётся всё меньше времени. Как бы они нас не опередили! Где остальные?

— Придут. Ещё часы не били, гер Коос.

В этот момент в трактир ввалилось ещё несколько верных Коосу человек. Они с хмурыми лицами быстро заняли места за столом.

— Что у вас такие погребальные рожи? — спросил Коос.

Один из вошедших выпрямился:

— А вы что, не знаете?

— Что?

— Видели вчера девять длинных брёвен в порту?

— И что?

— Знаете, для чего они?

— Говори!

— Только что рядом с виселицей начали рыть ещё шесть ям! Приказ Бохенвейка! Поняли?! Брёвна будут столбами ещё для трёх виселиц! Весь город об этом говорит. Самая горячая новость! Я думал, вы уже знаете.

В трактире на несколько мгновений воцарилась гробовая тишина.

— Уж не для нас ли? — вполголоса произнёс кто-то из стражников.

Коос ощутил холодок в груди. С помощью верных ему людей он мог держать город в своих руках, пока горожане были разобщены. Но Бохенвейк смог удивительно быстро объединить народ, обратившись к людям. Нет, народ Фиртерпена ещё не стал настолько сплочённым, чтобы противостоят ему, Коосу, и его людям единым войском. Бедняки пока ещё всё так же завидуют богатым, а богатые всё так же надменны с нищими. Цеховики готовы сегодня, так же, как и вчера, сжечь или утопить товар, чем продать его дешевле. Католики и протестанты всё так же хоть и терпят друг друга, но готовы вцепиться друг другу в глотки, если, скажем, католик вдруг ударит протестанта.

Но, с другой стороны, теперь любое событие может и сплотить народ. И чего добьётся он, Коос, если его люди убьют Бохенвейка? Того, что горожане снова станут молчаливо-послушными? А может быть, как раз наоборот? И что тогда сможет он, Коос, с горсткой своих подручных сделать против тысячи объединившихся озлобленных мужчин, вооружённых такими же ножами, какими вооружены и его люди? И вот тогда точно висеть ему и его соратникам на виселицах, которые так спешно устанавливает Бохенвейк и его новый магистрат!

Растерянность лишь на мгновение отразилась на его лице, но это не скрылось от его людей, внимательно смотревших на него и терпеливо ждавших, что он скажет.

— Может, поскорей покончить с этим Бохенвейком и его людьми? — спросил один из парней. — Что ещё обсуждать?

— Почему на столе пусто? — закричал Коос с деланым весельем. — Сначала надо выпить и закусить. А потом решим, что делать. Ей, хозяин, живо собирай на стол!

На этот раз за столом не было веселья. Все угрюмо заглатывали еду и гулко прихлёбывали из кружек. Унылое чавканье становилось невмоготу самому Коосу.

— Значит так… — начал он.

Все подняли головы и уставились на него, продолжая жевать. И тут в трактир вбежал ещё один человек:

— Эй, народ! Из порта идёт отряд в человек сто! У каждого на башке синяя тряпка. Все вооружены ружьями! Коос, что делать будем?!

Все вскочили из-за стола, одна скамья с грохотом опрокинулась. Лишь Коос остался сидеть.

— Сядьте. Что всполошились? Сядьте! — прикрикнул он. — Все при оружии?

— У них аркебузы, Коос! — резонно заметил человек, вбежавший последним.

— Куда они идут? — спросил Коос.

— По Лангестраат. Похоже, к ратуше.

— Если придётся обороняться, то лучше у башни Вестелейке рядом с Алкмарскими воротами, — сказал Коос. — Там в арсенале есть и арбалеты со стрелами, и ружья, и пороха достаточно.

— Что это нам даст?

— Время! — Коос сжал зубы.

И тут произошло совершенно неожиданное.

Отворилась входная дверь и в трактир вошли пять человек: четыре рослых молодца и Мартин ван Бохенвейк. Все пятеро весело смеялись, видимо, над какой-то шуткой.

— Коос Юргенсон! Ты здесь! Вот хорошо, что я тебя застал! — воскликнул Мартин, продолжая улыбаться. — Ты меня помнишь? Я Мартин ван Бохенвейк. Нас знакомил Рулоф, бывший бургомистр. Я зашёл к вам в магистрат, когда вы ещё были чиновниками. Помнишь?

«Сам явился…» — озадаченно подумал Коос.

— Что, уже забыл? — Мартин расхохотался. — Меня народ бургомистром выбрал. Вспомнил? А?

Он бесцеремонно растолкал стоявших людей Юргенсона, поднял упавшую лавку и уселся напротив Кооса, положив локти на стол.

«А он навеселе! И его молодчики тоже!» — подумал Коос, глядя на раскрасневшиеся улыбающиеся лица парней.

— У меня к тебе дело, — сказал Мартин. — Важное. Очень важное. Только с глазу на глаз. А ну-ка, выгони своих бездельников. Я тоже своих отправлю вон. Лишние уши мне не нужны.

Коос молчал. Он думал, что ему делать. Мартин, хотя и был уже немолод, всё ещё оставался крепким мужчиной. Коос ревниво оглядывал его мускулы, плоский живот, понимая, что, оставшись один на один, схватку врукопашную у Бохенвейка выиграть просто немыслимо.

— Ну, и что ты хочешь от меня? — наконец спросил он, наклонившись к Мартину.

— Ты что, оглох?! — Мартин немигающими глазами уставился на Кооса. — Сказано тебе наедине, значит, наедине! Или ты меня боишься?

Коос фыркнул. Мартин, показывая через стол на него пальцем, расхохотался:

— Ваш хозяин меня боится!

Он вынул шпагу, отдал своим людям и махнул им рукой, показывая, чтобы шли прочь.

— И теперь боишься? Безоружного?

Коос всё молчал. Стражники смотрели на них обоих, ожидая, чем всё закончится. Коос, изо всех сил стараясь не подать вида, что взволнован, медленно и размеренно отрезал кусочек мяса ножом, неторопливо его прожевал. Потом вытер рот салфеткой и воткнул нож в стол.

— Заберите это, — показал он глазами на нож. — И ступайте все отсюда. Я хочу послушать, что этот человек хочет мне предложить.

— Жизнь! — снова засмеялся Мартин. — Я хочу тебе предложить жизнь. Так что бояться меня не нужно. Вот если бы я грозил смертью, тогда другое дело. Идите все вон! — прикрикнул он, выдернул нож из столешницы и швырнул его к двери.

Стражники медленно, оглядываясь, потянулись к выходу. Один из них подобрал нож. Вышли и люди Мартина.

— Я тебя слушаю, — сказал Коос.

— Мне нужна твоя помощь.

— Как? — удивился Коос.

— Мне нужен умный человек, который знает в городе всё и всех. Ты же слышал о моих планах сделать Фиртерпен процветающим? Возродим ярмарки! Будет не одна, осенняя, которая сейчас проводится только раз в два года, а две, три в году. Да таких, что будут приезжать торговцы не только из остальных Нидерландов, но и из немецких земель, из Скандинавии. И длиться будут не неделю, а две-три! Представляешь, какие богатства будут проходить через магистрат! Я заработал своё богатство в Амстердаме, подбирая толковых людей. Я умею подбирать себе толковых людей. И толковые люди не жалеют, что работали со мной. Ты много лет брал на откуп сбор налогов в Фиртерпене и на землях, принадлежащих городу. Так? Вот я сейчас и думаю, кому доверить это дело, чтобы был учтён каждый пеннинг. Каждый. Пеннинг. Мне посоветовали отдать это тебе. Я подумал и вот, пришёл сюда.

Коос пытался прервать Мартина, но тот говорил без остановки и нетерпеливо отмахивался, когда Коос хотел вставить слово. Бывший балью не верил своим ушам:

«Он шутит или в самом деле хочет доверить мне сбор налогов? — думал он. — Хочет поймать меня на обмане и взятках? Допустим, я соглашусь. Какое-то время поработаю честно. Усыплю его бдительность, а потом найду лазейки. Должность балью мне всё равно не видать, по крайней мере, до следующих выборов. А следующие выборы могут состояться скоро, ведь однорукий Мейндерт может скончаться и через неделю, скажем, – ха-ха! – от руки неизвестного грабителя».

Мартин смотрел на него круглыми глазами и говорил, говорил.

«Он и правда пьян!» — подумал Коос.

— Ты погоди, не отвечай ничего! — закончил свою речь Мартин. — Давай сначала выпьем. Эй, двойного*, покрепче! — крикнул он трактирщику.

----------
* Пиво двойной крепости, распространённое в Нидерландах в XVI-XVII вв., имело свойство быстро, сильно и надолго пьянить.
----------

Тот поспешил исполнить приказ, поставив на стол большой кувшин. Мартин наполнил две кружки. От одной отхлебнул сам и крякнул, довольный крепостью пива.

— Ничего! — похвалил он и подтолкнул другую кружку к Коосу.

— Я не пью крепкого пива, — Коос отодвинул кружку от себя.

Мартин, опёршись на локти, привстал со скамьи и наклонился к нему через стол:

— Мне рассказали люди, как ты вот здесь, за этим столом, совсем недавно грозился расправиться со мной, узнав, что я едва не продырявил эту вонючую свинью Соноя. Было такое?

Коос хмыкнул.

— Что молчишь? — Мартин придвинулся ещё ближе, глядя ему в глаза. — Было! Давай выпьем, и я забуду про это.

Коос продолжал молчать.

— Что нам с тобой делить? — спросил Мартин, опустившись на скамью. — Веру Христову? — он усмехнулся. — Ты попадёшь в свой ад, кальвинистский. Я – в свой, католический. Или ты всерьёз рассчитываешь на местечко в кальвинистском раю? Ха, ха! — Мартин расхохотался. — Встретимся в аду, чтобы убедиться, что он един.

Коос усмехнулся.

— Так что нам делить? — продолжал наседать Мартин. — Деньги? Да мне наплевать на твои деньги! У меня своих столько, что я могу тебя в них утопить. Людей? Твоих людей мне не нужно. Совсем не нужно! Потому что моих людей больше. И они более преданны мне, чем твои – тебе. И лучше вооружены! — Мартин усмехнулся с издевательской улыбкой, — Пей! Я же сказал, что хочу видеть всех граждан Фиртерпена богаче. Значит, и тебя тоже. Пей! Нашёл во мне врага, дурак! — Мартин пододвинул кружку Кооса ещё ближе к нему, а свою махом опрокинул в себя, пролив пиво себе на грудь. — Пей! И забудем про Соноя. И бери сбор налогов в свои руки!

Коос снова усмехнулся:

— Значит, доверяешь мне?

— Советники в новом магистрате рекомендовали тебя. Сказали, что ты – хитрец! – как никто другой умеешь выколачивать деньги из других хитрецов, утаивающих доходы. Это похвально!

Коос подумал и отпил треть кружки.

— Что ты сосёшь, как подсвинок?! — поморщился Мартин и сплюнул.

Коос допил до половины:

— Говоришь, три ярмарки в год?

— Будут! — Мартин ударил крепким кулаком по столу. — И мастеров будет больше, и купцов, и фермеров богатых. И городские стены передвинем: городу земля понадобится, он быстро начнёт расти! Я сказал! А я всегда держу своё слово!

Он снова наклонился к Коосу и полушёпотом спросил:

— Хочешь знать, почему я не заколол Соноя? А я просто дал себе зарок не проливать кровь. Ничего, пусть живёт. С него будет спрошено на Страшном Суде.

— Кровь, говоришь, не проливаешь? — зло осклабился Коос. — А для кого новые виселицы устанавливаешь?

Мартин засмеялся, погрозив Коосу пальцем:

— Верёвка – казнь бескровная, дружище Коос.

— А аркебузы у твоих людей чем заряжены? Может, вишнями?

— Если в голове вместо мозгов коровье дерьмо, то из дыры в ней кровь не потечёт. Вот и предлагаю не проверять, что' у кого в голове. Ты же человек умный? Умный! И смелый!

Мартин долил пива в кружки и сказал доверительным голосом:

— Знаешь, когда я услышал, что ты прилюдно меня грозишься убить за Соноя, я сначала тебя возненавидел. Да! Возненавидел! А потом зауважал. Я подумал: он смелый человек, раз не боится говорить такое вслух. Зауважал! Вот только не знал, что ты такой скупердяй.

— Я – скупердяй? — недоумённо спросил Коос.

— Конечно! Раз не хочешь платить за своё пиво. Ты не прихлёбывай, ты пей! Я за всё заплачу, скряга ты этакий! — Мартин высыпал на стол из кошелька несколько серебряных монет. — Или пей за примирение между нами, или разговор закончен и я пошёл. Друг я надёжный, а враг – непримиримый. И налоги отдам своему поверенному! Он скоро прибудет из Эмдена. Он тоже парень с головой.

Коос выпил кружку, скривился и потянулся было к закускам, но Мартин пьяным жестом отодвинул рукой всю еду в сторону:

— Для кого виселицы, спрашиваешь?

— Да!

— Я же сказал, что твои люди мне не нужны! Совсем не нужны! Они никому не нужны! — эти слова Мартин произнёс очень громко, глядя на Кооса мутнеющими глазами. — Вот пусть и повисят там! Все, скопом!

— Это мои люди! И они помогают мне! В том числе и собирать налоги. Ты же сказал, что хочешь, чтобы я продолжал собирать налоги.

— Тебе будут помогать мои, мои люди! Понял? А твоих – повесим!

— А в чём ты их сможешь обвинить, бургомистр? Или повесишь их без суда? — усмехнулся Коос. — Не посмеешь!

— Начнём с убийств и ограблений прохожих по ночам.

— Каких ещё убийств?! — воскликнул Коос.

— А насчёт ограблений не споришь? — зло рассмеялся Мартин. — Какие убийства, спрашиваешь? Прикажу почистить каналы – найдём, какие!

— Ну, знаешь, если кто-то спьяну упал в канал…

— …то при нём должен остаться кошелёк, — оборвал Кооса Мартин. — А если кошелька рядом нет?.. А ты был в доле! Так? Ведь был?

Мартин вдруг посмотрел Коосу в глаза таким холодными глазами, что Юргенсону снова стало не по себе. Бывший балью выпрямил спину. Он совсем было приготовился крикнуть, позвать своих людей, которые – он был уверен – ждали его на улице, как Мартин вдруг весело рассмеялся:

— Хочешь позвать своих людей? Зови! Сколько у тебя человек? Десятка три? А за мной – сотня вооружённых матросов! И ещё к ним – все горожане, которые голосовали за меня. Зови! Верёвок и ме'ста на перекладинах хватит для всех!

Коос злобно смотрел на Мартина.

— Ладно, не бойся! — с лица Мартина сошла улыбка, он заговорил громко, чтобы его услышали те, кто мог подслушивать их разговор. — Я же сказал, что ты мне нужен! Ты – нужен! А твои люди – дрянь, гниль! И ты сам это знаешь! — почти крикнул он, ударив кулаком по столу. — А ты – человек умный. И я человек умный. И нам нечего с тобой делить.

Мартин снова наполнил кружки. Коос попытался возражать: он ощутил, как быстро на пустой желудок пивной хмель затуманивает его голову. Но Мартин не обратил на него никакого внимания. Взяв свою кружку, он пересел к Коосу, обойдя стол, и крикнул:

— Эй, хозяин, бумагу, перо! — и при этом, как будто расчищая место для бумаг, отодвинул блюда с едой ещё дальше от Кооса. — Что сейчас Фиртерпен? Большая деревня! А я приехал из Амстердама. Там даже из воздуха умели делать деньги! Но там сейчас испанцы. Как только они ввели давно обещанную алькабалу*, так амстердамские богачи свернули свои дела. И принялись распродавать свои дома и лавки. А никто эти дома и лавки не покупал даже за бесценок! Иной дом можно было купить чуть ли не за голову сыра! А почему? А потому что всё нужно делать вовремя! Слышал? Всё нужно делать вовремя! Я свои дела в Амстердаме свернул вовремя и ничего, ничего не потерял!.. Говорю тебе: три городские ярмарки в году! Налоги вырастут в десятки раз! Слышишь?! И грабить прохожих тебе больше не понадобится. Соглашайся! Больше такого предложения не будет. Либо сейчас, либо никогда! Откажешься – тогда и ты будешь мне не нужен! — Мартин язвительно рассмеялся.

----------
* Алькаба'ла – важнейший налог в Испании и испанских колониях с конца XIV в. до середины XIX в. Взимался как процент с продажи движимого и недвижимого имущества. В Нидерландах был введён в августе 1571 г. (10% от стоимости продаваемого движимого имущества и 5% – недвижимого) и послужил основным поводом к началу освободительного движения Нидерландов против испанской короны.
----------

Обхватив Кооса за плечи, он ударил своей кружкой по его кружке:

— Ну, скупердяй, давай выпьем за то, чтобы Фиртерпен стал богатым процветающим городом. И чтоб черти в аду не сильно поджаривали души твоих дураков!

Коос нервно освободился от объятий Мартина, снова отпил лишь половину и сморщился.

Трактирщик поставил перед Мартином чернильницу с пером и положил лист бумаги.

— Вот тебе бумага, пиши! — Мартин постучал по бумаге пальцем.

— Что ты хочешь, чтобы я написал? — спросил Коос.

— Что? Допивай пиво и пиши прошение на откуп налогов, дурак!

Коос допил пиво и взял перо в руку. Мартин положил ладонь поверх бумаги и снова расхохотался:

— Но только после того, как напишешь имена всех своих висельников!

Коос мотнул головой:

— Иди ты в преисподнюю!

— В преисподнюю пойдём вместе, я же сказал. Говори, я буду записывать! — Мартин отнял у него перо, пододвинул к себе бумагу и повернулся к трактирщику: — Пошёл отсюда вон и закрой за собой дверь поплотнее! Будешь подслушивать – убью, мозги вышибу!

Он погрозил трактирщику кулаком, дождался, пока тот закроет дверь и громко проговорил, скрипя по бумаге пером:

— Так. Зеленщик… Симен…

Коос вздрогнул и пробормотал:

— Какой зеленщик?

— Кто ещё? — громко спросил Мартин и добавил тихо: — А торговец Кейс Кунсон где живёт?

— Кейс Кунсон? — в голос переспросил отчаянно хмелеющий Коос. — Откуда я знаю?

— Та-ак. Торговец… Кейс… Кунсон… — громко произнёс Мартин и снова тихо добавил: — А Юрген – он кто, помощник кондитера?

— Помощник пекаря…

— Так! Помощник… пекаря… Юрген!..

Прильнувший ухом к двери трактирщик отчётливо слышал имена, которые Бохенвейк произносил так, будто записывал их на бумаге, диктуя сам себе. Коос при этом говорил что-то неразборчивое, но трактирщику было достаточно слышать имена от Мартина, чтобы вообразить, будто Коос из-за страха быть повешенным и ради должности сборщика налогов готов предать Бохенвейку всех своих людей.

Трактирщик метнулся к задней двери. Он знал, что люди Кооса обязательно будут у трактира ждать, чем закончится беседа их главаря с Бохенвейком. Однако осторожно приотворив дверь, он увидел не только людей Кооса, но и людей Мартина, которые хмуро стояли поблизости и, как ему показалось, заметили, что он выглянул на улицу. Трактирщик в панике захлопнул дверь, закрыл её изнутри на засов и, снова бросившись к прикрытой двери в зал, где сидели Коос и Мартин, стал со страхом прислушиваться, не произнесут ли там и его имя. При этом он лихорадочно вспоминал, кто из людей Юргенсона живёт ближе всех к трактиру, чтобы сообщить об услышанном.

Сначала он думал, дождавшись темноты, вылезти из бокового окна и побежать к своим. Но чем дольше он слушал твёрдый голос Мартина за дверью, тем больше склонялся к мысли, что ему нужно самому бежать из города как можно скорее, бросив всё и никого не предупреждая:

«Рассыпанную кашу не собрать обратно. А каша заварилась крутая. Мы опоздали, и это понял мерзавец Коос, вот он и потёк первым! И как быстро потёк, сволочь! Как бы мне самому верёвку не примерить…»

***

В половину седьмого вечера случайные прохожие с изумлением увидели, как Мартин и Коос вышли из «Разини», поддерживая друг друга. Их тут же окружил небольшой отряд вооружённых пиками крепких матросов под командой одного из шкиперов Мартина, с повязками из синего сукна на головах, которые скрытно ждали в отдалении. Мартин, приняв свою шпагу от одного из своих людей, поспешил в ратушу вместе с матросами. Пьяного Кооса подхватили верные ему солдаты. Он не мог держаться на ногах и на все вопросы своих людей отвечал громким бормотанием, выражая недоумение, почему ноги отказываются ему служить.

В ратуше Мартина ждали Мейндерт, Бонифас и отряд матросов в пятьдесят человек. Как только он вошёл в зал, все бросились ему навстречу.

— Судя по всему, всё вышло как надо, — взволнованно дыша, сказал Мейндерт. — Мальчишки сообщили, что трактирщик пытался выскочить из трактира. Видимо, хотел всё рассказать людям Кооса. Но увидел Бонифаса с матросами, струсил и вернулся обратно. Наши люди уже на местах и готовы схватить тайных осведомителей Кооса, о которых вчера узнал Бонифас.

— У дома Кооса охрана поставлена? — спросил Мартин.

— Матросы уже в его саду. Они проберутся в дом, как только оттуда уйдут его люди. Посыльный сразу же прибежит сюда.

— Как только прибежит посыльный, — сказал Мартин, — пусть закрывают городские ворота и порт, а наши люди пусть сразу хватают подручных бывшего балью. Это делать нужно, как мы и договаривались, с особым шумом, везти их в ратушу нужно связанными, на открытых тележках. Тут же можно будет хватать и всех известных нам верных Коосу ополченцев. Этих можно хватать без особого шума. Ну, уж после этого можно будет отозвать наших людей от трактира. Пусть трактирщик бежит рассказывать, будто я и Коос писали на бумаге какие-то имена.

— А на самом деле что вы писали, ваша милость?

— А вот, — Мартин развернул бумагу.

Мейндерт прочитал и рассмеялся. На бумаге несколько раз было написано четверостишие:

Я ныне спрятан в крепкую корзинку.
Учитесь у свиней, мои друзья!
Ведь если слышен визг подсвинка,
К нему бежит и всякая свинья.*

----------
* Фрагмент из «Послания к друзьям» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

— Когда мы схватим известных нам подручных Кооса, — сказал Мартин, — тогда и остальные не выдержат. Подумают, что это сам Коос спьяну предал их всех, чтобы избежать виселицы. Большинство его людей побежит этой же ночью. Побегут налегке, прихватив только золото и серебро. За воротами всё, как мы договорились?

— Да, за обоими воротами уже спрятались наши люди. Как только наступит полная темнота, поперёк дорог будут натянуты рыбацкие сети. Если кто-нибудь сможет перелезть через стену, в эти сети и попадёт. У матросов потайные фонари. Небо затянуто облаками, ночь будет безлунная. Никто не уйдёт. В порту все суда отогнаны от причалов, кроме двух ваших буеров. Все рыбацкие лодки – без вёсел и парусов.

— Хорошо.

— Когда вы рассказали нам, что хотите устроить в трактире представление, я, сказать честно, не думал, что у вас получится и что он поверит вам.

— Я тоже сомневался, что у меня выйдет. Но это был, может быть, единственный шанс не допустить кровопролития. Однако ещё рано говорить об успехе, Мейндерт. Рано! Ещё ничего не закончено. Всё только начинается!

— Много пришлось выпить, ваша милость?

— Три кружки. Но я больше проливал на себя и на пол, чем пил. А вот Кооса развезло порядочно. Он очень быстро пьянеет, поэтому никогда и не пил крепкого пива и вообще много не пил. Знал за собой эту слабость. А я ведь ему так и не дал ничем закусить выпивку, — Мартин усмехнулся.

— Что с ним делать?

— С Коосом? Пусть пока остаётся у себя дома. Надо, чтобы его люди думали, будто он и в самом деле заслужил моё прощение, предав их.

К ратуше быстрее ветра прибежали двое беспризорников с сообщением, что стражники, доставив Кооса домой, ушли.

— Мейндерт, пора! — перекрестился Мартин. — Ради Господа прошу, постарайтесь без крови!

***

Тайные подручные Кооса, о которых стало известно Бонифасу от его малолетних шпионов, были схвачены матросами в течение четверти часа. Их связали и на виду у всего города на повозках свезли в подвал ратуши. Вскоре были схвачены и ополченцы, открыто выражавшие поддержку бывшему балью. Матросов, направленных арестовывать людей Кооса и совсем не знавших Фиртерпена, вели по улицам юркие беспризорники, гордые своей ролью спасителей города.

Горожане вы'сыпали из домов на улицы и со смесью страха, недоумения и удовлетворения смотрели на происходившее. Некоторых известных своими тёмными делами людей Кооса, пытавшихся спрятаться, горожане схватили и притащили в ратушу сами, громко торжествуя.

Хозяин трактира «Разиня» после ухода Мартина и Кооса бегал от одного окна трактира к другому, ожидая, когда уйдут люди Мартина. Но матросы продолжали стоять по двое слева и справа от трактира и почему-то не уходили. Они не скрывались, стояли совершенно на виду и угрюмо смотрели на трактир. В голове хозяина роились мысли одна страшнее другой. И вот на улице раздался протяжный свист, и матросы, ответив свистом, быстро ушли.

Хозяин вытер вспотевшее от страха лицо и на мягких ногах зашёл в кухню. Повар и поварёнок уставились на его бледное лицо.

— Вот тебе деньги, — обратился трактирщик к повару и высыпал в его ладонь горсть золотых монет. — Иди отсюда! Да побыстрее!

Повар сунул деньги в кошелёк и поспешил убраться.

— А ты, — трактирщик сунул в ладонь поварёнка три флорина. — Быстро беги к Хэнку Схепу! Сюда не возвращайся! Скажи ему: «Тот толстый мешок с сушёной треской, что остался у меня после вечерни, лопнул, и вся треска высыпалась в грязь. Можно, конечно, отмыть её и развесить для просушки, но лучше побыстрее выбросить всю треску где-нибудь за городом для бродяг». Понял? Повтори!

Не очень смышлёный мальчишка десять раз повторил непонятную для него чепуху, пока трактирщик наконец не удовлетворился услышанным. Отправив мальчишку, трактирщик закрыл ставни и двери на засовы и, перекрестившись, стал дожидаться ночи.

***

Как и рассчитывал Мартин, через час во всём городе, на каждой улице, в каждом доме только о том и говорили, что вымогатель, вор и мошенник бывший балью Коос Юргенсон выдал Бохенвейку всех своих людей за избавление от виселицы и выгодную должность.

Несколько стражников, вовлечённых в тёмные дела Кооса, предпочли сразу сами явиться в ратушу, чем с позором ехать туда связанными, едва не прикусывая язык на тряской повозке. В ратушу ровной колонной явились и те ополченцы, которые не знали за собой вины. Они пришли, чтобы заявить о готовности честно служить новой власти.

В ратушу поспешили и все остальные члены нового магистрата. Они собрались все вместе на площади перед ратушей, оживлённо переговариваясь, поднялись в зал и остановились в дверях. Хмурый Пир Пирсон, выступив вперёд, спросил Мартина:

— Бохенвейк! Что происходит в городе? Почему по Фиртерпену ходят неизвестные вооружённые люди?

Мартин подошёл ближе:

— Бывший балью и его люди, недовольные выборами, задумывали бунт. Некоторые из его подручных задержаны и находятся здесь, в тюрьме. Вооружённые люди – это матросы с моих кораблей, которым я доверяю всецело. Как вы понимаете, положиться на городское ополчение, которым командовал бывший балью, я не мог. Я ничего не сказал вам, гере, и вы вправе упрекать меня в недоверии. Однако и я вправе упрекать вас в том же. Ведь в ваших глазах я тоже читаю недоверие ко мне. Надеюсь, вы поймёте, почему я не мог сделать иначе. Ведь я ещё недостаточно знаю каждого из вас. Но учтите, что наш новый балью, — Мартин сделал жест, чтобы Мейндерт подошёл поближе, — был вовлечён в подготовку нашего плана с самого начала. Говорите, Мейндерт!

— Гере, двенадцать ополченцев – сторонники Кооса – схвачены. Схвачено также шесть его тайных подручных. Сорок ополченцев пришли присягнуть на верность новому магистрату. Коос Юргенсон находится под охраной у себя дома. Мы считаем, что пока рано перевозить его сюда. Э-э, — балью замялся, быстро придумывая причину взамен настоящей. — Как бы его сторонники – те, кто пока ещё остаётся на свободе, – не попытались его убить! Должен сказать, что бургомистр поставил передо мной и матросами сложную задачу: захватить всех врагов, не пролив ни капли крови. Именно поэтому всё происходило тайно от всех. И от вас тоже, гере. И пока, слава Всевышнему, всё действительно происходит бескровно. И всех задержанных ждёт наш с вами справедливый суд.

— Миньер Мартин! Ваша милость! — в зал вбежал посыльный, ища глазами Мартина

Мартин вышел навстречу:

— Что?!

— Несколько сподручных Кооса хотели войти в его дом! Ранены двое матросов! Нападавшие сбежали. Мы их преследовали. Они скрылись в башне Вестелейке и заперлись изнутри.

— Сколько их было? — спросил Мартин.

— Человек десять, — ответил посыльный.

— Они действительно пытались его убить? — Мейндерт посмотрел на Мартина.

— Не будем спешить, Мейндерт. Не исключено, что они просто хотели его ограбить. Коос должен иметь немалое состояние, — нахмурился Мартин и спросил у посыльного: — Матросы ранены опасно?

— Обоих перевязали. Раны тяжёлые, ваша милость, — ответил посыльный.

— Я помню, во времена моего детства в помещениях башни Вестелейке был один из городских арсеналов, — сказал Мартин Мейндерту.

— Он там и остался, — нахмурился балью.

— Порох, ружья?

— И порох, и ружья, и арбалеты, и стрелы к ним!

Послышалась отдалённая стрельба.

— Стреляют… — посыльный оглянулся на дверь.

— Нельзя терять ни мгновения! Мейндерт! — скомандовал Мартин. — Половину людей – к башне Вестелейке! Остальные пусть охраняют тюрьму!

— Нужно отправить часть людей за городскую стену, — на ходу сказал Мейндерт, — чтобы не дать мятежникам спуститься по верёвкам с обратной стороны башни!

— Вы правы! Ни один из бунтовщиков не должен уйти!

— Всё так же бескровно?

— Сделаем для этого всё возможное!

Мейндерт только покачал головой.


ГЛАВА XIX. САМЫЙ ТРУДНЫЙ ВРАГ


Башня Вестелейке была самой большой из четырёх башен Фиртерпена. Четырёхугольная в плане, она грозно возвышалась над городом. Её островерхая крыша была ниже только креста на церкви Святого Николая. На самом верхнем ярусе по окружности башни тёмными дырами зияло несколько небольших окон, через которые можно было сверху поливать кипящим маслом врагов, штурмующих крепость. В стенах и узких круглых башенках, пристроенных к углам башни, снизу доверху в шахматном порядке были проделаны узкие бойницы для лучников и арбалетчиков, которые позволяли обороняющимся видеть и обстреливать небольшую площадь перед башней.

С обратной стороны башни, сопряжённой с городской стеной, были проделаны такие же бойницы, чтобы отражать нашествие врагов, если бы они задумали подобраться к городу с юга по топкой, болотистой низине. Но обратная сторона башни мало волновала Мартина. Несколько человек, посланных туда Мейндертом, уже наверняка добрались до места, готовые схватить любого, кто попытался бы спуститься из башни по верёвке.

Зеваки со всего города, услышав стрельбу, уже собрались в переулках.

— Бохенвейк идёт! Бохенвейк! — стали расступаться люди.

— Что там такое, ваша милость?

Мартин ответил громко, но спокойно.

— Несколько бывших ополченцев, недовольных выборами в магистрат, решили устроить мятеж и заперлись в башне Вестелейке. Мы попытаемся уговорить их сложить оружие. Отойдите вглубь улиц. Ружейная пуля летит очень далеко и может убить, пока не упадёт на землю. Держитесь в отдалении! И держите подальше детей!

На небольшой площади перед башней было пусто. Люди Бохенвейка, отогнав горожан вглубь переулков, спрятались за углами зданий.

— Кто стрелял из ружей? — спросил Мартин шкипера Сандерса, который командовал матросами.

— Они. Два раза. Из мушкетов. И больше десяти стрел из арбалетов выпустили.

— Никого не ранили?

— Слава Деве Марии, нет.

Мартин обернулся к Мейндерту:

— Если мы не захватим их до закрытия городских ворот и развода дозорных, то все наши планы рухнут! Сегодня оставшиеся подручные Кооса напуганы и притаились, думая, что Коос действительно их сдал. А завтра они поймут, что нам ничего о них не известно, смешаются с толпой и покинут город. Надо взять мятежников быстро, очень быстро! В этом наш успех.

— Сейчас семь часов. Что мы сможем сделать за три часа? — покачал головой Мейндерт.

— Надо подумать, как это сделать!

Мартин осторожно выглянул из-за угла:

— Можно бегом подобраться к подножью башни.

— Что это нам даст?

— Пока не знаю. Из бойниц мятежники могут обстреливать площадь и переулки. Но достать тех, кто стоит внизу у боковых башенок, стрелами и пулями они не смогут.

— А ещё в безопасности будет тот, кто проберётся в арку входной двери, — посмотрел на площадь Мейндерт

Мартин снова выглянул из-за угла и посмотрел на башню. Дверь находилась по центру в её передней стене в глубокой арке.

— Верно! — ответил он. — Но туда тоже ещё нужно добежать. Я помню, что должен быть ещё верхний вход в башню – с крепостной стены. Но нам он не поможет. Он превосходно виден и обстреливается из бойниц в башенках, к нему не подобраться… Что, что, что делать, Мейндерт?! Как заставить их быстро сдаться?

— Не знаю! Быстро… Разве только поджечь башню и выкурить их оттуда?

— Поджечь башню?.. — Мартин посмотрел на Мейндерта долгим взглядом. — А главную дверь на башне не меняли, не чинили?

— Не знаю.

— Думаю, не чинили! А старые запоры не выдержат…

— Не выдержат чего?

— Бочонка пороха. Подпалим порох, ржавые петли и запоры не выдержат. Бочонка хватит?

— Хватит!

— А башню не обрушит?

— Нет! Но повредит.

— Пока дым будет висеть на площади, закатим в пробитую дверь бочку, набитую всякой дрянью, которая может гореть и дымиться. Промасленными тряпками, например. Добавить туда чего-нибудь вонючего – рыбьи головы, гниль всякую, и поджечь! Дым пойдёт по башне, как по печной трубе. Когда бунтовщики начнут задыхаться, предложим им сдаться.

— Та-ак… А как туда порох принести и закатить бочку с дрянью? Площадь ведь простреливается! Людей просто убьют из арбалетов.

— Что-нибудь придумаем! Распорядитесь, чтобы быстро приготовили эту бочку! Да! Пусть просверлят в бочонке и бочке дыры у краёв, чтобы можно было привязать верёвку. И заодно пусть возьмут две длинные верёвки. Такой длины, чтобы их хватило отсюда до башни.

— Зачем верёвки?

— Бочонок и бочку можно втянуть туда на верёвке. Если кто-нибудь пробежит туда налегке с одним концом верёвки, потом сможет за эту верёвку втянуть сначала порох, а когда порох взорвётся – втянуть и дымящуюся дрянь. А от взрыва спрячется за башенкой.

— Может, и найдётся такой смельчак…

— Если будет нужно, добавим вторую вонючую бочку, третью, четвёртую!..

— Тогда нужно приготовить несколько бочек сразу! И несколько верёвок!

— Хорошо. Значит, так: бочонок пороха, длинный фитиль, четыре бочки ветоши – пока! – и пять верёвок! Только быстрее! Бонифас, беги с балью!

Оба поспешили выполнить приказ. Мартин подошёл к матросам и спросил у Сандерса:

— Всё тихо?

— Тихо, ваша милость. Затаились.

— Они не затаились. Они заряжают все имеющиеся у них ружья*.

----------
* Перезарядка ружей в XVI в. (мушкетов и аркебуз) была довольно трудоёмкой и опасной процедурой, включала до тридцати отдельных операций и длилась 1,5 – 2 минуты. Таким образом, чтобы вести непрерывный огонь, стрелок должен был иметь рядом с собой сразу несколько уже заряженных ружей.
----------

— На что они надеются? Всё равно мы их оттуда не выпустим.

— Ни на что они не надеются. В этом всё и дело. Хотят подороже продать свои жизни. Сандерс, нужно будет отправить к башне двоих человек. Пусть бегут туда налегке, без пик, алебард, только с ножами. Нужно пронести туда концы верёвок. Нужно будет спрятаться у подножья боковой башенки. Вон, в той нише, — они осторожно выглянули, и Мартин показал пальцем. — Видели? Туда не долетят стрелы из бойниц. Стрелы не достанут и того, кто спрячется в арке двери. Один из людей должен перебежать в арку. Мы привяжем к одной верёвке небольшой бочонок пороха, а тот, кто будет в арке, втянет его в арку и снова спрячется у подножья боковой башенки. Мы здесь подожжём фитиль, и когда порох взорвётся, нужно будет в разбитую дверь быстро, пока мятежники не опомнились, втянуть дымящиеся бочки, чтобы бунтовщики в башне стали задыхаться. Вот тогда мы с ними и поговорим. Задача очень опасная.

Шкипер повернулся к матросам:

— Ну что, ребята, есть добровольцы? Нужны двое.

— А можем мы! — послышался тонкий голос.

Из-за спин матросов выглянули трое беспризорников.

— А вы кто такие? — спросил Мартин.

— Эти мальчишки, — сказал Сандерс, — помогали нам хватать людей Кооса. Показывали дорогу.

Мартин улыбнулся, глядя на ужасно грязные, но серьёзные и сосредоточенные мордочки детей. Помощь городских беспризорных, которых организовал Бонифас, была бесценной. И Мартин был готов согласиться. А что? Маленькие и юркие, они, быть может, имеют больше шансов остаться невредимыми, начни бунтовщики стрелять. Но в этот момент Мартин вдруг представил себе, как на камнях, на пустой площади лежит одетое в рвань маленькое безжизненное тело, пронзённое стрелой, и похолодел от ужаса. Улыбка сошла с его лица. Когда гибнут мужчины – это страшно. Когда гибнут дети – это чудовищно!

— Нет! Это дело взрослых, — покачал он головой.

— Вы не думайте, что мы слабые! — запротестовал один из мальчишек. — Я худой, но знаете, какой я сильный! Ха, бочку тащить? Да я бы смог поднять испанца и вытрясти из него кошелёк!

Остальные беспризорники хрипло захохотали.

— Выходить на площадь очень опасно, — сказал Мартин.

— А мы знаем! — сказал беспризорник и показал в ладони какой-то безобразный бесформенный кусок.

— Что это? — спросил Мартин.

— Пуля. Они выстрелили, она чиркнула по стене дома и улетела во-он туда, — махнул рукой мальчишка.

— Да вы не бойтесь! Мы всё сделаем бесплатно, — сказал другой беспризорник и добавил, сняв шляпу: — Гер Бохенвейк, только пусть нас в школу потом возьмут.

— В какую школу?

— Которую вы для нас хотите сделать, для бездомных.

Мартин погладил мальчишку по лохматой голове:

— Вас и так возьмут. И не нужно рисковать для этого жизнью.

— А мне не жалко. Во, глядите!

Мальчишка бросил шляпу на мостовую и выскочил на площадь.

— Стой! — крикнул Мартин.

Но мальчуган уже исполнял какой-то бешеный танец перед башней на виду у тех, кто мог смотреть на площадь через узкие прорези бойниц. Он кривлялся, показывал язык, поворачивался к башне задом и хлопал себя по ягодицам. Мартин замер. Ему казалось: ещё мгновение, и сбудется его страшное видение: стрела пронзит безрассудного маленького оборванца и упадёт он на холодные камни, даже не вскрикнув.

Так же стремительно мальчишка вернулся обратно, подхватил шляпу и, довольный собой, натянул её на голову:

— Видели?!

— Как тебя зовут? — спросил Мартин, выдохнув.

— Кре'кель*.

----------
* Krekel – сверчок (нидерл.)
----------

— Это прозвище. А крещён ты каким именем?

— Томми.

— Ты смелый парень, Томас. Только зачем же ты дразнил вооружённых людей в башне? Они стали ещё злее и отчаяннее, чем были. И теперь они обязательно будут стрелять в того, кто следующим выйдет на площадь. Может быть, в меня.

Маленький Томас изменился в лице:

— А вы не выходите, гер Бохенвейк…

Мартин покачал головой:

— Ты, когда вернулся, чувствовал себя победителем? А ведь ты на самом деле проиграл! Тебя победило зло. В башне сидят злые люди, да! А ты, когда дразнил их, разве был добрым? Не был! Вот и получается, что с твоей помощью зла на земле стало больше. Даже со злыми людьми нужно стараться говорить по-доброму, Томас. Иначе зло на земле будет всегда побеждать. Ты понимаешь меня?

— Да! — мальчишка вздохнул, глядя в глаза Мартину. — Только вы не выходите теперь на площадь, ладно!

— Он Крекель! — сказал один из беспризорников. — И есть Крекель!

Расстроенный Том лишь отмахнулся.

— А вы тоже сейчас дра'зните своего друга. Считаете, что вы добры к нему? — спросил Мартин беспризорников.

Мальчишки опустили глаза и зашмыгали.

— Видите, какое зло хитрое и коварное! Чуть-чуть, по капле, но так и норовит всюду пробраться и понемногу всех завоевать, — с улыбкой сказал Мартин. — Ничего, будем с ним бороться вместе!

Через полчаса на улице раздался грохот. К площади быстро ехала телега. С телеги на ходу спрыгнули Бонифас и Мейндерт.

— Всё готово! — сказал Мейндерт. — Бочки с ветошью на телегах. Забили всякой дрянью.

— Гореть будут?

— И гореть, и дымить. Пробовали. Там же бочонок с порохом. Тоже проверили! Сухой, вспыхивает как надо!

— С Богом, Мейндерт! Пусть несут верёвки сюда! — Мартин повернулся к матросам. — Так что? Есть добровольцы?

Матросы молчали.

— Хозяйка просила узнать, живы ли вы, — сказал Мартину подошедший сзади Бонифас. — Что ей ответить?

Мартин обернулся и недоумевающе спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я же вижу, что вы сами побежите к башне, если среди нас не найдётся храбрецов.

— Где она?

— Здесь, в толпе. Её не пускает сюда Тим. Если надо, к башне сбегаю я, ваша милость.

— Нет, Бонифас. Мы с тобой уже немолоды, не так быстры. Так что оставайся тут.

Принесли верёвки.

— Не очень тонкие? — спросил Мейндерт.

Мартин ответить не успел. Трое беспризорников быстро схватили концы трёх верёвок и бегом помчались к подножью башни. Едва они выбежали из-за угла, как раздалось несколько ружейных выстрелов. К счастью, все пули прошли мимо. Мальчишки испуганно остановились и пригнулись. Неискушённые в стрельбе из ружей бунтовщики промахнулись. Лишь облака дыма выдавали бойницы, из которых выстрелили мятежники.

— Не стойте на месте! Бегом обратно, пока они не взяли другие ружья! — закричал Мартин.

Двое мальчишек вернулись, буквально запрыгнув за спасительный угол. Крекель же, пригибаясь и прикрывая голову рукой, метнулся к левой башенке

Мартин, холодея, представлял себе, как мятежники, отбросив после выстрела тяжёлые ружья, тянутся за новыми, заряженными, как вскидывают их, чтобы прицелиться и сделать новый выстрел. Из какой щели, из какой бойницы вылетит пуля, которая свалит мальчишку?

Крекель бежал к башенке изо всех сил. Он отчаянно размахивал левой рукой, крепко держа конец верёвки в правой. Не сбавляя скорости, он мешком упал к подножью боковой башенки, в нишу, ударившись о кирпичи. Лишь в этот момент раздались два выстрела. Но мальчишка уже был в безопасности. Подтянув под себя ноги, он вдруг подпрыгнул, быстро обежал башенку, прижимаясь к стене, и кинулся к двери. Мартину даже показалось, будто он услышал, как гулко стукнулся всем телом Крекель о кованую дверь.

А беспризорник тем временем лихо высморкался и снова пустился в пляс, стоя в дверной арке, недосягаемый для выстрелов из бойниц.

— Э-э! — заорал он. — Видали?! Привязывайте ваш бочонок!

— Вот сорванец!.. — одобрительно пробасил Мейндерт.

— Привязывайте бочонок, надёжно закрепите фитиль и поджигайте! — скомандовал Мартин.

Пока один из матросов, канонир* с одного из кораблей Мартина, имевший опыт обращения с порохом, подготавливал бочонок, остальные матросы отошли подальше, опасливо глядя, как их товарищ бесстрашно проделывает в бочонке отверстие.

----------
* Канони'р – солдат или матрос артиллерийской службы.
----------

Мартин озабоченно посмотрел на толпу, сгрудившуюся в глубине улицы.

— Слушайте, Мейндерт, а в домах, которые примыкают к площади, люди-то остались, наверное… И все, наверное, у окон стоят, смотрят! Немедленно пошлите нескольких матросов по домам, пусть отгонят людей от окон, а лучше вообще из домов выгонят! Пусть говорят: категорический приказ бургомистра – и хоть пинками да затрещинами, но чтобы никого у окон не было!

— Правильно! А окна пусть откроют! — крикнул канонир, похлопав по бочонку. — А то рамы повыбивает к свиньям!

Канонир наконец просверлил отверстие , просунул в него фитиль и, перекрестившись, поджёг фитиль от тлеющего трута.

— Тащи! — в шесть голосов закричали Крекелю Мартин, канонир, Мейндерт, Бонифас и двое беспризорников.

Крекель пронзительно свистнул и стал энергично перебирать руками. Бочонок пополз по мостовой, быстро приближаясь к башне.

В этот момент осаждённые снова выстрелили из ружей, быстро сообразив, что' именно находится в бочонке. Несколько пуль снова ударились в камни мостовой с перелётом, но одна всё же попала в бочонок, и облачко пороховой пыли взметнулось над пробитым отверстием.

— Скорее тащи! — глядя на дымок тлеющего фитиля, крикнул канонир Крекелю, который, надув щёки, тянул верёвку.

— Успевает? — озабоченно спросил Мартин.

— Успеет… — ответил канонир и крикнул Крекелю: — Фитиля не трогай!

Мальчишка успел. Он втащил бочонок в арку и побежал было обратно через всю площадь.

— Куда он?! — Мартин выскочил из-за угла и замахал руками. — Прячься в нишу!

— Прячься!! — крикнули остальные.

Крекель резко изменил направление и бросился за башенку в спасительную нишу. Но добежать до неё он не успел – сзади в ногу вонзилась стрела, пущенная из арбалета. Мальчишка упал и перекатился через бок.

Через несколько мгновений со страшным грохотом взорвался порох. Каменные обломки брызнули по площади. Зазвенели осколки стёкол в домах, примыкавших к площади. Облако густого дыма заволокло башню. Мартин бросился к лежавшему на плитах мальчишке, крикнув матросам:

— Все оставайтесь здесь!

Бонифас, не раздумывая, побежал следом. Схватив Крекеля за шиворот, Мартин втащил его в нишу.

— Живой? — спросил Бонифас.

— Живой… — озабоченно сказал Мартин, глядя в глаза мальчишки, который смотрел на него, не мигая и ничего не говоря.

— Вот, видели! — Бонифас показал на короткую арбалетную стрелу, которая пронзила икру беспризорника.

— Эй, парень, ты слышишь? — спросил Мартин Крекеля.

— Что с ним? — спросил Бонифас.

— Не слышит…

Мартин хлопнул себя по лбу:

— Мы верёвку забыли, чтобы бочку с ветошью втащить!

И вдруг поблизости раздался громкий свист. Из переулка раздался такой же свист в ответ.

Мартин и Бонифас выглянули на затянутую дымом площадь и сквозь мглу увидели, как из переулка к башне толчками приближается дымящаяся черно-сизым дымом бочка.

Бонифас рассмеялся.

— Слышишь, твои друзья с верёвками прибежали! — громко сказал Мартин Крекелю. — Они такие же смелые, как и ты, малыш!

В глазах беспризорника заблестели слёзы.

Мартин поднялся.

— Мне нужно поговорить с бунтовщиками. Останься тут! — сказал он Бонифасу.

Дым от взрыва уже начал рассеиваться, и Мартину пришлось бегом пробежать в арку.

Железную дверь взрывом отбросило внутрь башни. Свод арки частично обрушился. В разбитом дверном проёме стояли два беспризорника и, разом вдыхая и выдыхая, в четыре руки тянули верёвку. Бочка, привязанная к ней, дымилась всё сильнее и сильнее.

— Давайте втроём! — Мартин тоже взялся за верёвку.

Пороховая гарь была неприятная и едкая, но вонючий дым из бочки был и вовсе отвратителен. Подтащив бочку к себе, они поскорее впихнули её внутрь. К бочке была привязана ещё одна верёвка.

— Свистите ещё! — сказал беспризорникам Мартин, показав на верёвку, которая тянулась через площадь. — Они приготовили ещё бочку. Пусть поджигают.

Так они втащили в башню ещё три дымящихся бочки. Нижний уровень башни уже совсем заволокло дымом. Потоком воздуха из взорванной арки зловоние тянуло на второй уровень через проёмы двух винтовых лестниц. Мартин осторожно выглянул из арки наружу и быстро взглянул наверх. Дым стал показываться из верхних окон. Внутри башни послышался приглушённый кашель.

— Я хочу говорить с вами! — крикнул Мартин внутрь башни.

— Кто ты такой? — после паузы послышалось сверху.

— Я Мартин ван Бохенвейк, бургомистр этого города, избранный его гражданами.

— Что тебе нужно?

— Это я хочу спросить, чего вы хотите.

— Мы хотим, чтобы нас выпустили из города.

— Тех из вас, кто ни в чём не виновен, выпустят из города, и они смогут уйти, если не захотят остаться здесь.

Наверху ничего не ответили. Мартин продолжил:

— Те из вас, кто виновен, будут наказаны и будут нести своё искупление здесь, в городе.

— Кто это будет решать: виновен или нет. Ты?

— Это будет решать суд. Суд города Фиртерпен: я, остальные члены магистрата и весь город.

— Врёшь! Ты уже всё решил! Ты для нас уже приготовил новые виселицы.

— Я поклялся, что повешу вас всех, если по вашей вине прольётся кровь. Кровь пролилась. Вы ранили ребёнка. Но я готов забыть о своей клятве, если вы, во-первых, перестанете стрелять. Мальчика нужно срочно нести к лекарю.

— А что во вторых?

— Что во-вторых, я скажу, когда вернусь. А сейчас я пойду, распоряжусь, чтобы ребёнка отнесли к лекарю.

Беспризорники со страхом и недоумением смотрели на Мартина, когда он спокойно вышел из башни, неторопливо обогнул боковую башенку и, оставаясь на виду у бунтовщиков, громко сказал Бонифасу:

— Отнеси ребёнка к хорошему лекарю!

— Они уже сдались? — вполголоса с улыбкой спросил Бонифас.

— Поспеши, но не торопись! — словно не заметив вопроса, сказал Мартин и показал рукой, что нужно идти прямо по площади.

Бонифас взял Крекеля на руки и, не оборачиваясь, пошёл быстрым шагом, стараясь не зацепить стрелу, торчавшую из простреленной ноги ребёнка. Мартин проводил их взглядом, пока они не скрылись за углом, и так же спокойно вернулся в башню, бросив взгляд на окна наверху. Дым из окон явно стал плотнее.

Бочки превратились в этакие толстые печные трубы. Промасленная ветошь тлела всё сильнее, дым валил клубами. Уже и рядом с разбитой взрывом аркой становилось трудно дышать.

Кашель наверху стал громче.

— Вы ещё живы? — крикнул Мартин внутрь башни.

— Говори!

— Если выйдете без оружия, я вам всем обещаю жизнь. Повторю ещё раз: всем обещаю жизнь!

— Хочешь, чтобы мы тебе поверили?

— Я – Мартин ван Бохенвейк, и всегда держу своё слово.

— А если нет?

— Тогда мы притащим сюда ещё четыре бочки. Потом ещё четыре. Когда вы сдохнете от этой вони, ваши тела повесят на виселице с позором. Дышать вы сможете, только выставив свои рожи в окна, но тогда вас перестреляют мои солдаты. Если вы попытаетесь вырваться отсюда с оружием в руках, вас с позором повесят живыми.

Наверху снова замолчали.

— Думайте и решайтесь на что-нибудь, — крикнул Мартин. — А я пока прикажу подготовить ещё четыре бочки.

Он с облегчением вернулся в арку подышать свежим воздухом. Уставшие беспризорники присели тут же, у входа, и даже, как показалось Мартину, задремали, но разом поднялись, едва Мартин приблизился к ним. Мартин с улыбкой сказал им:

— Если бунтовщики станут прорываться из башни, сразу бегите через площадь обратно. Понятно?

Мальчишки кивнули.

— Эй, Мейндерт, готовьте ещё бочки! — крикнул Мартин так, чтобы слышали не только его люди в переулке, но и мятежники в башне.

Из переулка ему ответили двойным свистом.

Один из беспризорников затормошил Мартина за рукав, показав глазами наверх. Там, кроме кашля то одного бунтовщика, то другого, действительно слышалась какая-то возня, какие-то разговоры, словно люди наверху о чём-то спорили. Потом послышался как будто вскрик, и разговоры резко стихли.

Тем временем люди Мартина спешно готовили ещё несколько бочек с ветошью.

— Как бы они не стали прорываться из башни, — озабоченно сказал Мейндерт.

— Ты не знаешь моего хозяина! — заявил Бонифас. — У него шпага.

— А у них арбалеты! И их человек десять!

— Всё равно ты не знаешь моего хозяина, — отрезал Бонифас. — Но мне бы нужно сейчас быть с ним…

Мейндерт осторожно посмотрел на башню из-за угла.

— Мы дымом выгнали их всех наверх, и, наверное, у бойниц сейчас никого нет. Но вдруг они начнут стрелять из окон? Стой пока здесь!

Моряки позади них вдруг расступились.

— Мейндерт! Посыльный!

К Сандерсу, тяжело дыша, подбежал один из матросов, которых посылали к обратной стороне башни.

— Что там у вас? — спросил Мейндерт.

— Двое попытались по верёвкам спуститься на ту сторону. Но, заметив нас, они испугались и попытались влезть обратно. Один сумел взобраться, другой сорвался вниз.

— Жив?

— Нет.

— Туда ему и дорога. Беги обратно! Если будут высовываться в окна, чтобы подышать, стреляйте по окнам, отгоняйте их. Пусть задыхаются! — Мейндерт взглянул на матросов, поджигавших очередную бочку: — Готово? Свисните Бохенвейку, чтоб тянули!

В башне дымили уже семь бочек. Кашель наверху усилился.

— Эй, бургомистр! — послышалось оттуда.

Мартин шагнул в сизую хмарь:

— Я тебя слушаю!

— Ты обещал всем оставить жизнь.

— И сдержу своё слово. Спускайтесь по одному и без оружия. Ножи тоже оставьте там!

Наверху надолго замолчали. Только кашель стал непрерывным.

— Бургомистр! Поклянись!

— Клянусь!

— Клянись Богом!

— Не святотатствуй! Богом не клянутся! Клянусь своим спасением!

Бунтовщики снова помолчали.

— Всё! Мы идём! Помни, что' ты нам обещал!

Мартин подтолкнул беспризорников:

— Всё, бегите!

— А вы как же?

— Я встречу их. Бегите же!

Мальчишки, оглядываясь, побежали через площадь. Мартин вышел на воздух и обернулся лицом к башне, ожидая бунтовщиков.

Бонифас, увидев, что Мартин спокойно вышел из арки, воскликнул довольным голосом:

— Сдались негодяи! — и поспешил к Мартину, на бегу похвалив бежавших навстречу беспризорников: — Молодцы, ребята!

Матросы тоже вышли из-за прикрытий.

— Ну, теперь-то они сдались, ваша милость? — спросил Бонифас у Мартина, подбежав к нему, и вынул нож.

— Спрячь! Сейчас будут выходить. Спрячь, спрячь!

Бонифас неохотно вернул нож в ножны.

Бунтовщики спустились вниз и столпились внутри башни перед выходом, с отвращением оглядываясь на дымящиеся бочки. У всех слезились глаза.

— Все здесь? — спросил Мартин.

— Кроме одного. Он упал там, с обратной стороны, — угрюмо ответил один из мятежников.

— Знаем! — ответил Бонифас и посмотрел на Мартина.

— Выходите на воздух! По одному! — приказал бунтовщикам Мартин и вполголоса сказал Бонифасу: — А ты проверь, чтобы ни у кого не было ножа.

Бонифас своими большими руками крутил каждого, ощупывая все места, в которых можно было бы спрятать оружие, – сказывался собственный опыт беспризорности – и толкал в спину.

— Всё чисто, ваша милость!

К бунтовщикам приближались Мейндерт и матросы с оружием в руках.

— Пусть двое пробегутся по башне. Только осторожно! — приказал Мартин Мейндерту. — И останутся здесь охранять. Потом вынесем всё оружие, которое здесь имеется.

— Бургомистр, помни, что' ты нам обещал! — снова крикнул один из мятежников, когда ему связывали руки.

Горожане тут же заполнили улицу, но на площадь выходить ещё побаивались. Мартин увидел: в переднем ряду Маделона и Тим, который из последних сил удерживает её.

Мартин поспешил к ним. Тим наконец разжал объятия, в которых он стискивал мать, уже целый час рвавшуюся к мужу…

***

К десяти часам вечера, обычному времени, когда закрывали городские ворота, меняли привратную стражу и на улицы выходили дозорные, в городе наконец наступила тишина. Улицы опустели. Ворота и порт так и не открыли. Привыкшие к строгому распорядку горожане сидели у себя дома, однако укладываться спать после таких событий никто не торопился. Находясь под впечатлением от увиденного и услышанного, обыватели обсуждали аресты, ту невероятную скорость, с которой они были проведены, и, конечно же, осаду башни, время от времени прислушиваясь к тишине на улице.

Хозяин трактира «Разиня», сидя в своём закрытом заведении, не знал ничего о том, что происходит в городе. Он едва не обмочился от страха, когда совсем недалеко от его трактира взорвался порох. Дождавшись темноты и тишины, он приготовил туго набитый кошелёк, чтобы откупиться от привратников и дозорных, если они встретятся, бросил в котомку круг колбасы и ломоть хлеба, выкопал спрятанный в погребе горшок с флоринами, тщательно его обтёр и сунул туда же. Потом подумал, немного испачкал лицо сажей и переоделся в старую поношенную одежду. Выбрался через окно на улицу, аккуратно прикрыл ставню, и, прижимаясь к домам, тихо пробрался к западным, Алкмарским воротам.

У ворот тускло горел фонарь. Двое привратных стражников, вооружённых алебардами, зевая, переговаривались между собой, снова и снова обсуждая аресты своих сослуживцев. Трактирщик никак не мог решиться подойти к ним, но один из стражников услышал шорох и крикнул:

— Эй, кто там? А ну, выходи! — и выставил острую пику алебарды вперёд.

Трактирщик едва не побежал назад. Но страх виселицы оправданно пересилил.

«Отдам половину золота, которое есть, только бы выпустили», — подумал он и вышел из темноты.

— Братцы, спасайте! Пресвятая Дева, помоги! — взмолился он.

— Кто такой?

— Да бродяга я. Боюсь, как бы меня за воровство не повесили. Всё, что нечестно добыл, вам отдам. Только пожертвуйте немного церкви, пусть Господь простит меня, сделайте милость. А меня выпустите. Скроюсь, схоронюсь, назад не вернусь! Бохенвейк, слышали, как лютует? Повесит меня, нутром чую, повесит.

— Душегуб? — строго спросил один из стражников.

— Нет, нет! — перекрестился трактирщик, вынул кошелёк, протянул его на дрожащей руке и на трясущихся ногах подошёл к стражникам. — Один у меня грех – вор я, — и снова перекрестился.

Стражник взвесил кошелёк на руке:

— Это ты здесь столько награбил? — с сомнением спросил стражник.

— Смилуйтесь! Только воротину приотворите, меня и нет, — непритворно зарыдал трактирщик.

Стражник кинул кошелёк товарищу:

— Дели пополам, — и махнул рукой неузнанному трактирщику. — Ладно, отнесём твоё пожертвование в церковь. Ступай! – и сдвинул засов.

Ослеплённый фонарём трактирщик прошмыгнул в кромешную тьму сквозь щель приоткрытых ворот. Ворота тут же закрылись. Беглец вытер глаза, облегчённо выдохнул, подбросил на спине котомку с горшком, полным золота, сделал несколько шагов по дороге и, к неописуемому ужасу своему, вдруг почувствовал железный хват нескольких пар сильных рук. Он мгновенно вобрал в себя воздух, чтобы закричать от страха, но не успел: ему ловко заткнули рот кляпом. Потом его быстро отнесли подальше от ворот, в полной тишине связали по рукам и ногам и уложили на землю.

Мартин угадал: не только владелец трактира «Разиня», но и другие подручные Кооса, получив сообщение трактирщика, переданное по цепочке, смертельно напуганные новыми, спешно сооружёнными виселицами, арестами и шумной осадой башни, решили дождаться темноты и уйти из города, бросив имущество, лишь бы остаться в живых.

Выбираясь из своих домов, пока спали домочадцы, они поодиночке пробирались к ближайшим из двух городских ворот, подкупали привратников тугими кошельками и просачивались на волю, чтобы тут же попасться людям Бохенвейка. Смирившемуся с судьбой трактирщику и другим пойманным горемыкам лишь оставалось подсчитывать очередных мычащих беглецов, которых неведомые злодеи связывали и с заткнутыми ртами укладывали на землю рядом с ними.

Паре человек всё-таки удалось в темноте вырваться из цепких рук. Но убежать далеко они не смогли – запутывались в предусмотрительно натянутых сетях, откуда их вынимали, предварительно оглушив ударом дубинки по голове.

***

Богатый торговец Кейс Кунсон первым из всех смекнул, чем ему может грозить долгое выгодное сотрудничество с бывшим балью. В то время как Коос и его подельники собирались идти в «Разиню», он коротал вечер у одного своего доброго знакомого, который жил недалеко от порта. Когда раздался взрыв у башни, знакомый и его домочадцы, как и многие другие соседи, тут же побежали полюбопытствовать, что же произошло. Но Кейс остался в доме, сославшись на вдруг появившуюся боль в ноге:

— Вернётесь – расскажете, что там такое случилось.

Хозяева вернулись очень нескоро. Вернулись взволнованными и полными новостей, просто ужасных для Кейса. Ужин с последующей беседой, понятное дело, затянулся допоздна, и Кейс вышел на улицу, когда над городом уже сгустилась темнота.

— Друг мой, смотри, как уже темно! — озадаченно сказал ему хозяин.

— Ничего, встречу стражников с факелами, доведут меня до дому за пару монет, — ответил Кейс как можно беззаботнее и пошёл по направлению к своему дому, старательно прихрамывая на правую ногу.

Однако стоило знакомому закрыть дверь, как Кейс повернулся и быстро зашагал в противоположную сторону, в порт, держась в совсем тёмных местах рукой за стены домов. Многие окна были слегка освещены горящими внутри комнат свечами или масляными лампами – горожане никак не могли прийти в себя после всех событий, произошедших в течение дня. Эти подслеповато светящиеся окна помогали Кейсу держать направление и идти быстрее.

И всё-таки он едва не свалился с причала. Уже занёс было ногу, чтобы ступить, но какая-то сила остановила его. То ли какой-то отблеск отразился в воде, то ли темнота не была столь абсолютной и глаз ощутил границу между мощёным причалом и водой, но только Кейс резко остановился, перенёс вес на одну ногу, а другой попытался нащупать, что там впереди. Впереди опоры не было.

Кейс перекрестился и прочитал благодарственную молитву. Настроение его поднялось. То, что он не свалился в канал, показалось ему добрым знаком. Он внезапно поверил, что само Провидение благоволит ему.

Невдалеке он различил тусклый огонёк. Какое-то судёнышко явно стояло пришвартованным у причала, а зажжённый фонарь свидетельствовал о том, что кто-то есть на борту. Снова прочитав молитву, Кейс торопливо пошёл на огонёк. У причала действительно стоял небольшой буер.

— Хозяин! — вполголоса позвал Кейс шкипера. — Хозяин!

На зов из низкой каюты вышел рослый детина:

— Что надо?

— Срочно нужно в Энкхёйзен. Плачу' золотом.

Шкипер усмехнулся.

— Куда на ночь глядя? Порт закрыт.

— Ну, светать начтёт – отчалим.

— Светать начнёт – тогда и приходи.

Шкипер повернулся спиной.

— Назад пойду – ещё в канал свалюсь, — взмолился Кейс.

— Туда тебе и дорога!

— Или грабители кошелёк отберут! — Кейс потряс туго набитым кошельком.

— А сколько дашь?

— Целых десять золотых! — Кейс думал поразить шкипера суммой.

— Тридцать! — прорычал шкипер.

— Сколько? Пятнадцать!

— Тридцать, тридцать! — невозмутимо пророкотал шкипер.

— Ладно!

— Деньги вперёд!

Кейс отсчитал ему тридцать флоринов.

— Полезай, — шкипер приоткрыл дверцу каюты.

Кейс забрался в тёмную каюту, но на что-то наступил и с грохотом упал.

— Будь ты проклят! — раздалось недовольное ворчание.

Оказалось, что в каюте кто-то спал, и Кейс наступил на ногу спящего. Шкипер посветил фонарём в каюту:

— Что тут у вас?

— Такая темень! — возмутился Кейс.

— А для чего тебе свет? Свечи тоже денег стоят.

— Я что, тебе мало заплатил?

— За свечу не платил.

Кейс раздражённо достал ещё одну монету:

— Вот тебе ещё за свечу!

Через минуту шкипер принёс другой фонарь с горящей свечой.

— Эй, вылезай! Пора! — сказал он парню, на которого наступил Кейс.

Тот сладко, с хрустом потянулся, зевнул и вылез на палубу, закрыв за собой дверцу каюты. Кейсу послышалось, будто каюту закрыли на запор. Он попробовал толкнуть дверцу, но она не поддалась.

«Что происходит? Почему они меня закрыли?» — подумал Кейс и постучал в дверь.

— Что надо? — послышалось за дверью.

— Почему меня заперли? Уж не думаете ли, что я, заплатив деньги, убегу? — он нервно хохотнул.

— Теперь не убежишь!

Кейс некоторое время сидел недоумевая. Потом снова постучал, уже громче.

— Что надо? — снова спросили из-за двери.

— Я спрашиваю, почему меня заперли! — Кейс уже стал выходить из себя.

Скрипнул запор, дверца распахнулась. Едва Кейс взялся руками за дверную коробку, чтобы выйти, как шкипер и его помощник схватили его за эти самые руки и быстро скрутили. Сунули в рот тряпку, издававшую ужасный запах, и связали по рукам и ногам. Потом отнесли в каюту и уложили на пол. Кейс всё понял и от бессилия заплакал.

Через некоторое время за дверью послышались негромкие голоса. Дверь растворилась, и в каюту, пыхтя, забрался ещё один беглец. Увидев Кейса, он ошеломлённо прошептал:

— Добрый вечер, гер Кейс. Что это вы здесь в таком виде?

За дверью хохотнули:

— Сидеть тихо! А то свяжем точно так же и сунем в рот такую же тряпку.

Трое новых арестантов, прибывая один за другим, взглянув на мучительно скривившееся от вонючей тряпки лицо Кунсона, предпочли сидеть тихо.

***

Мартин и его люди не спали всю ночь. Едва на востоке стало светать, всех беглецов, пойманных за городскими воротами и в порту, на грохочущих повозках стали свозить в подвал ратуши, и разбудили весь город. Быстро одевшись и перекусив, горожане стали собираться на площади, чтобы услышать новости.

Последним привезли в тюрьму самого' Кооса Юргенсона. Всё, что накипело у людей за время, пока он был балью и налоговым откупщиком, всё было высказано ему в лицо, пока его медленно везли по городу. Народ на площади и вовсе едва не перевернул телегу. И только появление Мартина в дверях ратуши отвлекло людей от связанного испуганного Кооса. Рядом с Мартином стояли Бонифас и Мейндерт. Позади столпились остальные члены магистрата.

— Граждане Фиртерпена! — начал Мартин. — Вы поверили мне и избрали меня бургомистром города. Вы доверили мне судьбу города и свою судьбу. Это очень тяжёлая ноша. Такая ноша тяжелее не в конце трудного пути, а в самом его начале. Я должен был удержать этот груз. Прошло два дня, и я могу сказать, что мне это удалось. Все вы хорошо знаете бывшего балью Кооса Юргенсона, вы знаете, слышали или догадывались о тех тёмных делах, которые он и его подручные обделывали в городе. Вы доверили мне быть бургомистром. Но должность – это ещё не власть. Власть – это когда за тобой готово пойти большинство – и большинство граждан города, и большинство городских ополченцев! Но мог ли я верить ополченцам, если ими раньше руководил такой балью, как Коос Юргенсон? Нет! Самый сложный и коварный враг – это не тот враг, который находится за городскими стенами, а тот, который здесь, рядом с тобой, который замышляет зло против тебя, сидя за соседним столом в трактире. Я смог опереться только на матросов, прошедших на моих судах тысячи миль по морям, рекам и озёрам. Да, да, тех самых, которые пойдут за хлебом, кирпичами и другими товарами для Фиртерпена.

Мартин сделал паузу, чтобы отдышаться.

— Вчера в городе ходили слухи, будто я освободил Кооса Юргенсона от заслуженной виселицы и обещал ему выгодную должность за то, что он предал своих подельников. Так слушайте же! Ради спокойствия Фиртерпена мне пришлось пойти на обман. Я перехитрил Кооса Юргенсона и заставил его людей поверить, что он предал их. Никакой должности предлагать такому человеку, находясь в здравом уме, нельзя. Отдавать налоги на откуп вору – это словно оставлять собственную дочь в окружении толпы бродяг в лесу, пожелав ей спокойной ночи. Я пошёл на обман, чтобы захватить всех приспешников Кооса, не пролив ни капли крови. И нам это удалось! Почти удалось! Погиб один из них, упав с башни. И пострадал мальчик, которому бунтовщики, закрывшиеся вчера в башне, прострелили ногу. Из-за этого ребёнок не смог спрятаться, когда мы взорвали дверь башни. Стрелу из его ноги вынули. Лекарь уверяет, что рана заживёт, если мальчика хорошо кормить. Но мальчик не ест и не пьёт, ничего не слышит и не говорит. Однако он дышит, и это вселяет в нас надежду. Мы молим Бога, чтобы мальчишка начал поправляться. Молитесь и вы, граждане Фиртерпена! Вчера огромную помощь городу оказали беспризорные дети.

Мартин сделал жест беспризорникам, сидевшим на камнях вокруг входа в ратушу, чтобы они встали и подошли ближе. Маленькие бродяжки – мальчики и девочки – робко сгрудились перед Мартином, как в церкви перед священником.

— Повернитесь к людям! — улыбнулся им Мартин и воскликнул: — Вот они, эти дети, рисковавшие жизнью! Помолитесь и за них! Город позаботится о каждом. Все пойдут в школу, научатся читать и писать, овладеют мастерством, которое им будет по вкусу. Они доказали, что достойны быть гражданами Фиртерпена.

Беспризорники засияли улыбками, переглядываясь между собой и радостно оглядываясь на Мартина.

Мартин оглядел народ на площади. Горожане тоже улыбались. Некоторые женщины, прослезившись, утирали глаза.

Мартин продолжил:

— В подвале ратуши сидят более сорока человек вместе с бывшим балью Коосом Юргенсоном. Их ждёт наш с вами справедливый суд. А кого-то из них – и справедливое возмездие. Мне остаётся только снова и снова благодарить Всевышнего, который помог свершить без крови такое трудное дело! Теперь всё будет легче! Самый трудный враг повержен!

Гул одобрения был ему ответом.

***

Когда Кооса Юргенсона впихнули в общую камеру, удивлению остальных арестованных не было границ: ведь они были убеждены, что именно бывший балью продал их всех за то, чтобы избежать виселицы самому.

Золото и серебро, которыми незадачливые беглецы пытались купить свободу у привратников и шкиперов, целиком пошло в казну города. Магистрат не поскупился и выплатил вознаграждения всем морякам, участвовавшим в аресте подручных бывшего балью.

Щедрые вознаграждения получили и привратники, которые до заступления на охрану ворот успели принять присягу новому магистрату. При этом они получили необходимые наставления, как себя вести со всеми, кто будет гореть желанием покинуть город в неурочное время. Самым сложным для них оказалось сдерживать улыбки и смех, глядя на беглецов, готовых наложить в штаны от страха.

Все трактиры, харчевни и кабачки Фиртерпена были переполнены. Хозяева затащили моряков и привратников к себе, усадили их на самых видных и почётных местах и принялись их бесплатно кормить и – в особенности! – бесплатно поить. А те рассказывали всё новые и новые подробности вечерних и ночных событий, изрядно при этом привирая. Жаждущая ярких россказней публика съела и выпила столько, что обеспечила хозяевам двухнедельную выручку за один только день.

Как водится, напившиеся горожане передрались, споря о том, кто сильнее ненавидит бывшего балью. Хозяева заведений были не против: за поломанную мебель и разбитую посуду драчуны заплатили вдвойне на следующее утро, когда протрезвели и пришли в себя после побоев.

***

Перед сном Маделона и Мартин вышли в сад. Было совсем темно, и они, взявшись за руки, медленно шли по дорожке, полагаясь больше на память, чем на зрение.

— Где-то здесь наша чаша, — сказал Маделона.

— Нет, она чуть дальше, — возразил Мартин и тут же ударился бедром о чашу. — О! И правда, чаша!

Маделона рассмеялась.

— Мои шаги за эти годы стали шире, — усмехнулся Мартин. — Веди меня в беседку, жена, а то я разобью об неё себе лоб.

Маделона потянула его за руку:

— Тут ступенька! Не споткнись!.. Угадай! На каком месте я любила сидеть, когда эти годы ждала тебя?

— Можно я попробую с трёх раз?

Маделона рассмеялась:

— Угадывай!

— На крыше? С неё дальше видно.

— Не-ет!

— На полу? На нём тебя не видно. Я бы пришёл, а ты бы выскочила, и я бы умер от испуга.

— Ну, брось глупости говорить!

— Ну конечно же, на том, где я сидел перед тем, как из дома сбежал.

— Да…

Мартин нащупал место, на котором любил сидеть в детстве и усадил на него Маделону, потом сел справа от неё и крепко прижал её к себе.

— Мальчишка сегодня наконец-то попросил пить, — сказал Мартин.

— Это тот беспризорник?

— Знаешь, его тоже крестили именем Томас.

— Храбрый мальчик. Он ведь такой маленький!

— Ой, Лона! Они постоянно голодные, эти беспризорники, и поэтому взрослеют быстро, а растут медленно. Когда сняли его лохмотья, чтобы помыть и переодеть, оказалось, что он страшно худой! Откуда только силы берутся? Лекарь посмотрел его зубы, и сказал, что мальчику лет двенадцать-тринадцать.

— Пресвятая Дева, помоги ему! Может быть, заказать у отца Якоба елеосвящение?

— Завтра закажу.

Они помолчали.

— Сегодня в церкви отец Якоб во время причастия посмотрел на меня такими глазами… — сказал Мартин.

— Какими?

— Не знаю, как сказать… Знаешь, он посмотрел, как отец смотрит на сына, который сделал самостоятельно первые шаги.

— Ты оправдал его надежды.

— Что ты! Это только самое начало. Сегодня утром я сказал людям, что самый трудный враг повержен. Чепуха! Воров и прихлебателей бывшего балью рано или поздно мы бы и так схватили. Самый трудный враг посильнее будет.

— Кто это?

— Самый трудный враг, Лона, – это недоверие людей. В сражении с таким врагом можно абсолютно всё проиграть, даже когда этот враг кажется уже изрубленным на мелкие кусочки. Ты недавно сказала: управлять городом тяжелее, чем управлять семейным предприятием. Это правда. Когда я управлял семейным предприятием, я сам нанимал себе работников. Нерадивых выгонял, старательных – поощрял. Воришек отдавал в руки городского трибунала. Я давал задачу людям, исходя только из собственных интересов. Ведь даже забота о работниках, внимание к ним, дополнительные расходы на их быт – всё это было мне выгодно. Этому научил меня Томас. Он говорил: преданность хороших работников – это капитал. А управляя городом, я должен забыть о своих интересах. Вернее, я должен подчинить свои интересы интересам города. Должен так изменить направление своих интересов, чтобы они пошли с интересами города одним путём. Я получил город в управление вместе с горожанами, которых я не нанимал и не выбирал. Я не могу выгнать дурных и ленивых. Надо устраивать жизнь с теми людьми, которые есть. А они все очень разные… Сегодня большинство – за меня. А завтра, если что-то у меня не получится, все они могут отвернуться от меня. И первыми отвернутся мастера и крестьяне, которых я призываю работать больше. А отвернутся они – всё рухнет! Ведь они создают главные блага: пищу, одежду… Ты не представляешь, как трудно было убедить членов магистрата сохранить жизнь Коосу и его подельникам. Даже добровольно сдавшимся!

— Но тебе ведь это удалось!

— Удалось. Они перестали упрямиться, только когда я сказал, что готов сам на себя надеть петлю, если их казнят. И согласились, когда я сказал, что город должен получить хотя бы какую-нибудь пользу от них живых, поскольку от их трупов польза будет только воронам. Ведь сколько ни казнили воров и негодяев в том же Амстердаме, сколько ни выставляли их останки напоказ, количество краж в городе не очень-то уменьшалось. Очередная казнь была бы всего лишь очередным развлечением вроде приезда бродячих артистов… Члены магистрата согласились. Но теперь в том же самом мне предстоит убедить весь народ.

— Бонифас постоянно твердит, будто твоё слово зверей усмирять может. Ты бургомистр! Разве ты не можешь просто приказать?

— Нет, Лона! Вот если бы я приказал всех повесить – тогда никто бы из горожан не возражал. Это для них привычно. А приказать оставить преступникам жизнь – это для них непонятно.

— Но ты же не собираешься их помиловать?

— Помиловать?! Нет! Они до конца жизни будут от рассвета до заката работать на благо города: мостить улицы, рыть и чистить каналы, строить здания, вывозить на поля навоз. И будут всё это делать на виду у всех горожан. И, в отличие от свободных граждан, с цепями на руках и ногах. Пусть люди смотрят на них и помнят, что они нарушали Божьи заповеди и считали себя выше законов человеческих. А они пусть видят на себе эти взгляды и пусть мучаются.

— До конца жизни?.. Мартин!.. А ты не думаешь, что это страшнее, чем мгновенно умереть на виселице?

— Когда им было объявлено, что суд решил оставить их в живых, их радости не было предела.

— Они ещё не знают, что их ждёт.

— Узна'ют! Когда Фиртерпен расцветёт, когда каждый честный горожанин будет уважаем так, как раньше уважали только дворян, когда все будут хорошо одеваться, когда все будут рады не только своей удаче, но и удаче соседа, а они, презираемые всеми, будут всё так же чистить каналы от вонючей грязи, тогда они поймут своё ничтожество. И станут ежедневным живым устрашением для тех, у кого в голове может хотя бы на мгновение возникнуть мысль украсть, обмануть, оклеветать, убить!

— Мартин…

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что это жестоко. Но это возможность для них, страдая телом, очистить душу.

— Это для милости Господней на том свете. А на этом? Мартин, нужно оставить им хоть какую-нибудь надежду хоть на малое прощение здесь, на этом свете!

Мартин взял ладонь Маделоны и поднёс её к губам. Он жалел, что в этот момент не видит её глаз.

— Ты права. Тот из них, кто будет трудиться на благо города усердно, пусть знает: когда наступит старческая немощь и не останется сил, чтобы работать, город не оставит их без заботы.

— А другим?

— А другим… Это тем, кто затаил ненависть? А им, когда состарятся – изгнание! Пусть умирают на дорогах, в дюнах, в болотах! — Мартин помолчал и добавил уже спокойнее: — Пусть идут по миру и смиренно просят милостыню. Доброты в сердцах людей на их век ещё хватит!


ГЛАВА XX. УТРО ГЛАВЫ ГОРОДА


— Доброе утро, миньер Бохенвейк!

— Доброе утро, ваша милость! Вы уже спозаранку едете смотреть, как у нас идут дела?

Пекари и молочники, раньше всех из простых горожан выходившие на улицы, с улыбкой приветствовали Мартина, который верхо'м на Вентусе, как обычно, рано утром, ещё почти на пустой желудок – лишь выпив кружку молока – выезжал осмотреть город и раздать ключи привратным сторожам. Позади неизменно – Бонифас верхо'м на своём вороном Ноксе.

Узнаваемый всеми стук восьми подкованных копыт будил многих горожан, и они, не дожидаясь первого утреннего звона колоколов, вставали и распахивали окна, закрытые на ночь для безопасности. Некоторые из глав семейств, ещё в ночных колпаках, выглядывали из окон и приветствовали Мартина взмахом руки:

— Доброе утро, миньер Бохенвейк!

Мартин с улыбкой кивал в ответ.

Первым делом – в порт. Суда, готовые к выходу, должны выйти в море без промедления и освободить места у причалов для погрузки и разгрузки кораблей, стоящих на рейде.

Грузчики, которых нанимали в дополнение к экипажам, чтобы разгружать и загружать суда побыстрее, завтракали здесь же, в порту. Завтрак их был совсем незамысловатый: хлеб, сыр и молоко. С Бохенвейком они поздоровались сердечно, но не вставая: так он сам приказал ещё в первые дни своего управления городом.

Завидев Мартина, шкиперы резво засвистели в свои дудочки, и матросы разбежались по своим местам на кораблях – поднимать паруса, отдавать швартовы. Мартин передал ключи от запоров старшине привратников, который ожидал его на лодке у пирса. Старшина в несколько мощных взмахов вёсел добрался до ворот порта, отомкнул запоры, и привратники, до того скучавшие, принялись энергично опускать на дно балку, которой был перегорожен вход в порт. Всё, можно выходить в море тем судам, которым чиновник дал разрешение.

Шкиперы терпеливо ожидали, когда ударит карильон. По первому удару колоколов они сверяли часы. Как и в Амстердаме, если большое судно входило в порт или выходило из порта, на борту обязательно должна была выстрелить пушка. Но это только после того, как колокола били зарю. А до этого времени суда выходили тихо: Мартин приказал не тревожить спящих горожан.

На са'мой крайней точке пирса поставили пушку, которая стреляла в полдень ежедневно в любую погоду. Эту задачу доверили старому седому канониру Фердинанду. Гордый своей должностью старик целые дни напролёт натирал ветошью свою бронзовую пушку, чтобы она сверкала на солнце. При виде Мартина он, как обычно, вытянулся в струнку.

— Доброе утро, Фердинанд!

— Доброго здоровья, миньер Бохенвейк!

— Погода, как будто, ничего.

— Хорошая погода будет, ваша милость!

Уже начались работы по расширению порта. Правда, было ещё раннее утро, и рабочие ещё не подошли. Ещё не привели и ту часть приговорённых к вечным работам соратников Кооса, которых назначили на работы в порту. Мартин быстро, не сходя с лошади, осмотрел то, что успели сделать вчера, и сделал заметки на грифельной доске, которая висела на верёвке, перекинутой через плечо.

Осмотрев порт, Мартин, подбадривая Вентуса лёгкими ударами каблуков, поскакал по улицам к обоим воротам вручать стражникам ключи. Городской механик и кузнецы восстановили механизмы, и теперь привратники, открыв ворота, неторопливо опускали подъёмные мосты. Заждавшиеся за воротами крестьяне потянули за поводья своих осликов, запряжённых в тележки, и поторопились на рыночную площадь.

Тут же ждали целые семьи беженцев, которые пешком пришли издалека наниматься на работу, услышав, что в Фиртерпене требуются рабочие руки. Ждали и бродяги, лелеющие надежду добыть хоть какие-нибудь средства к существованию. Беженцев отправляли ожидать чиновника. С бродягами этот чиновник разговаривал позднее: такие рабочие руки тоже могли быть полезны городу, если не замараны кровью, и у чиновника всегда была под рукой Библия, чтобы принимать от бродяг клятву в честности. Подозрительных отправляли прочь с наказом больше не появляться. При этом стражник выразительно щёлкал костяшками пальцев по лезвию алебарды. Нищенство в городе было теперь запрещено, поскольку работы хватало всем.

Беженцы прибывали не только к городским воротам, но и в порт, на приходивших судах. В порту тоже были чиновники по приёму беженцев и осмотру грузов, и руководил всеми ими начальник порта Тимон, рыцарь ван Бохенвейк, сын Мартина.

Уже начали мостить камнем второстепенные улицы города. Сначала, конечно, решили замостить улицы, которые примыкали к площадям и которые были шире остальных и удобнее для проезда повозок. И ещё – улицы цеховиков и мастеровых: Портновскую, Сапожную, Стекольную, Горшечную, Кузнечную, Пекарскую. Мартин объезжал все места работ по пути, который продумал давно: так, чтобы не проезжать по одной улице дважды. Все замечания по работам Мартин записывал на грифельной доске, но, общаясь со старшими работниками, он заглядывал в неё редко, поскольку помнил чуть ли не все замечания с самого начала. Работы нужно было ускорить: скоро зима с её морозами, и придётся прерваться до весны. Однако и чрезмерная спешка была недопустима. Камни должны быть уложены ровно и прочно, галечная и песчаная подушки должны быть хорошо уплотнены: ведь мостовая строилась на века.

— Преображается наш Фиртерпен, — сказал Бонифас. — А всего-то три месяца прошло. Помните, кто-то орал на площади, что дорого, что рук нет, камней нет? Да мы, если рабочие так будут стараться, по всему городу камень уложим уже в следующем году!

— Не спеши! — улыбнулся Мартин. — Ещё очень много работы. Вон, городские стены обветшали, башню всё никак не починим.

Карильон на площади пробил зарю. Всё, горожане окончательно проснулись. Пора и им двоим ехать домой завтракать.

По приказу Мейндерта, в Южной части города, у стены, для солдат городского ополчения устроили стрельбище длиной в триста шагов. Для этого у нескольких домовладельцев городу пришлось забрать их сады. Взамен хозяева получили от магистрата новые участки, а на постройку домов – камень и кирпич с большой скидкой. И вообще, как одна из главных мер против пожаров, уничтожавших целые города во все времена, деревянное строительство в пределах городских стен Фиртерпена отныне было запрещено.

Мейндерт исполнил обещание и нашёл палача, пригласив на эту должность Курта из Хорна, бывшего профоса из своего полка. Палач плохо слышал после того, как рядом взорвалось орудие, так что, обращаясь к нему, приходилось говорить громче. Он был католиком, поэтому решил убраться из захваченного гёзами Хорна и с готовностью дал клятву служить Фиртерпену и его горожанам. Ему отдали освободившийся хорошим дом рядом со стрельбищем и вместе со стрельбищем обнесли высокой оградой.

Башню Вестелейке, арка которой была сильно повреждена взрывом, начали ремонтировать лишь недавно, поскольку камень, суда с которым приходили из Норвегии в порт Фиртерпена регулярно, в первую очередь был нужен для ремонта наружных стен крепости, чтобы противостоять врагам. Новую дверь для башни, более крепкую, чем ту, которую взорвали, местные кузнецы уже выковали. За счёт городской казны восстановили и выбитые взрывом окна домов, сорванные ставни, и повреждённые черепичные крыши.

Большой дом бывшего балью Кооса Юргенсона был превращён в школу-приют для беспризорников. Дети всех возрастов теперь учились здесь грамоте, арифметике и Слову Божьему. Мальчики, кроме того, успевали в течение дня поработать в городе учениками-подмастерьями у ремесленников, а девочки – поучиться шитью и вязанию. Мартин, возвращаясь домой к завтраку, неизменно проезжал от Алкмарских ворот мимо приюта. Услышав стук копыт, бывшие беспризорники всегда приветствовали бургомистра. Вот и сегодня они кинулись к окнам и хором закричали:

— Доброе! Утро! Минь! Ер! Бо! Хен! Вейк!

Это повторялось изо дня в день, и каждый раз это выходило настолько забавно, что Мартин не мог удержаться от смеха. Вот и сегодня он чуть придержал Вентуса и помахал рукой улыбающимся, одетым в добротную одежду, расчёсанным и сытым детям.

К рыночной площади постепенно сходились торговцы с лотками и съезжались повозки.

— Поздновато, горожане! — шутливо попрекнул их Мартин.

— Руки нужны, бургомистр! Людей давай! Где люди?

— Сегодня у ворот было десятка два взрослых людей. Потерпите! Будут люди!

На Портновской улице Мартин приостановил Вентуса у дома Хюберта. Гротеприм всегда встречал его утром с непокрытой головой. Он был коротко подстрижен, одет в простую, но красивую одежду. Мартину казалось, что бывший поверенный даже будто помолодел с того дня, как они встретились в кабачке.

— Как дела, Хюберт?

— Божьей милостью и вашими молитвами, Мартин.

— Ремесленники жалуются, что рук не хватает. У тебя как?

— Тоже лишние руки бы не помешали.

— Много заказов?

— Много!

— Это хорошо?

— Конечно!

Так, быстро объехав небольшой Фиртерпен, Мартин и Бонифас вернулись к дому. Они не побывали лишь на работах по восстановлению крепостного рва. Эти работы велись за городской стеной, и Мартин обычно бывал там после полудня, когда успевал решить все неотложные дела.

Дома на столе их уже наверняка ждал горячий завтрак, за столом – Маделона, Тим и Инга. Осталось только расседлать лошадей и, быстро умыв руки – больше по семейной традиции, чем в целях гигиены, о которой в те времена и не помышляли, – занять свои места за столом.

Они соскочили с коней, Мартин передал поводья Бонифасу и уже собирался открыть дверь, как вдруг из густых утренних сумерек к ним вынырнул какой-то человек.

— Его милость Мартин ван Бохенвейк? — хрипло спросил незнакомец.

Бонифас прыжком встал между ним и хозяином, нащупав рукоятку ножа и свирепо всматриваясь в невидимые в полумраке глаза человека.

— Что вам угодно? — спросил Мартин, тоже пытаясь разглядеть лицо незнакомца.

— Мне нужно полстювера, — ответил человек. — И всё. Больше ничего.

— У вас есть что предложить взамен? — спросил Мартин.

— Есть!

— Идите за мной.

Мартин вошёл в дом, незнакомец зашёл следом, Бонифас прикрыл дверь.

— Подождите немного, — сказал человеку Мартин и заглянул в форхёйс.

Как обычно, завтрак был уже на столе. Маделона и Инга заканчивали последние приготовления.

— Вернулись? — подняла голову Маделона. — У нас уже всё готово. Можно садиться за стол.

— У меня срочное дело, — сказал Мартин. — Я скоро буду.

— Ты уходишь? — озабоченно спросила Маделона.

— Нет, нет, — поспешил успокоить жену Мартин. — Я ненадолго поднимусь к себе в комнату.

Мартин повёл незнакомца по лестнице к себе в кабинет. Там он достал кошелёк, нащупал половину разрубленной монеты и сжал в кулаке. Незнакомец тоже достал кошелёк, что-то нащупал и тоже спрятал в кулаке. Мартин раскрыл ладонь. Незнакомец сделал то же самое. На его ладони тоже оказалась половина разрубленной монеты в один стювер. Они сложили половинки. Потом каждый взял половину другого.

— Давайте! — сказал Мартин.

Гонец достал нож, разрезал подкладку в рукаве, вынул из прорехи тщательно сложенные бумаги и протянул их Мартину.

Мартин развернул их и быстро просмотрел. Письмо было от Ламберта!

«Жив! Слава Господу!»

— Когда вы прибыли? — спросил он гонца и положил бумаги на стол.

— Только что. Краер ещё на рейде. Меня доставили на лодке.

— Вы голодны?

— Благодарю вас, я позавтракаю в харчевне в порту. Мне приказано не задерживаться у вас.

— Вы планируете ехать обратно в Делфт?

— Человек, пославший меня, сказал, что если у вас есть распоряжения, я должен буду их выполнить.

— Хорошо. Идите до порта. Сверните направо на первую улицу от городской стены. Найдите там дом с голубятней. Хозяин – Ре'нссон. Возьмёте пятерых голубей и корм для них. Поезжайте в Энкхёйзен. Придумайте предлог, чтобы остаться в городе, не вызывая подозрений.

Гонец понимающе кивнул.

— Как только принц прибудет туда, — продолжил Мартин, — выпускайте голубя с запиской: «Бохенвейку. Поручение выполнил». И можете возвращаться в Делфт. Оставшихся голубей передадите человеку, пославшему вас.

Гонец снова кивнул. Мартин протянул ему свой кошелёк:

— Это на жизнь в Энкхёйзене. Вас проводить?

— Нет, не нужно. Я найду дорогу сам.

Мартин пожал посланцу плечо. Незнакомец торопливо спустился вниз. Бонифас открыл ему дверь на улицу и тот, осмотревшись по сторонам, быстро вышел.

Мартин дождался, пока захлопнется дверь, и снова развернул письмо, чтобы перечитать его внимательно. Оно действительно было от Ламберта.



Мне пришлось срочно уехать из Амстердама, бросив всё. Но я знаю, что вы получили мой летучий знак, который я послал через залив.

У меня всё в порядке. Не волнуйтесь. Я теперь в Делфте.

Скорбная новость. Второго октября герцог Альба занял Мехелен*. За то, что город открыл ворота перед Оранским, герцог дал своим солдатам три дня и три ночи на его зверское разграбление. И это несмотря на то, что в городе остались одни католики. Сам Альба, нечестивец, заявил, что он совершает ордалию, божественный суд в назидание всем нидерландским городам. Надеюсь, Господь спросит с него ещё на этом свете.

----------
* Ме'хелен, Ме'хельн, (фр. Мали'н) – город в Бельгии, в провинции Антверпен. В первой половине XVI в.– столица Испанских Нидерландов. Европейский центр колокольного литья и колокольной музыки. Русское выражение «малиновый звон» имеет происхождение от французского названия города.
----------

Теперь об Оранском.

Как вы знаете, после резни в Париже* принц лишился поддержки гугенотов. Колиньи был убит, и принц не получил подкрепления от гугенотов, измотал своих наёмников в непрерывных переходах** и не смог помочь своему брату в Бергене***. И Людвиг через месяц сдал осаждённый Берген герцогу****. Так что принц уже дважды пытался воевать против герцога и дважды – неудачно.

----------
*    Имеется в виду «Варфоломеевская ночь», массовое убийство в Париже протестантов-гугенотов, вероломно приглашённых на свадьбу королевской дочери католички Маргариты Валуа с протестантом Генрихом Наваррским, совершённое католиками в ночь на 24 августа 1572 г., в канун дня святого Варфоломея. Резня продолжалась в разных городах и провинциях Франции. В Париже за одну ночь погибло 2000 человек. Всего от рук католиков с августа по октябрь погибло от 20000 до 30000 протестантов по всей Франции. Гугеноты лишились своих предводителей, им пришлось прекратить поддержку Вильгельма Оранского, на которую он очень рассчитывал в борьбе с войсками герцога Альбы.
**   Вильгельм Оранский в августе 1572 г., ожидая прибытия подкрепления от гугенотов из Франции, не вступал в бой с войсками герцога Альбы, а герцог, зная, что у принца не хватит денег на оплату наёмной армии, просто выжидал, сберегая своих солдат. Обе армии шли с востока на запад Нидерландов бок о бок, пока Оранский не распустил армию, когда у него кончились деньги.
***  Бе'рген, (фр. Монс) – здесь: город в Бельгии, столица провинции Эно (Ганнегау), в XVI в. - центр суконной промышленности.
**** В мае 1572 г. отряды Людвига заняли город Берген, но, не дождавшись помощи от одного из лидеров гугенотов, адмирала де Колиньи, убитого во время Варфоломеевской ночи, были вынуждены через четыре месяца осады сдаться войскам герцога Альба.
----------

Народ не поддержал принца, и даже города, которые пропустили его войска, не перешли на его сторону. Было бы странным, если бы случилось обратное, если принять во внимание, что его солдаты, вопреки его приказам, в этих городах грабили церкви и издевались над священниками и монахами. Однако, хотя его поход был снова неудачным, я думаю, что всё-таки есть и хорошее: он оттянул войска герцога на юг, чем помог городам на севере, в том числе и вам в Фиртерпене.

Принц нерешителен и непоследователен. Мы с вами не раз говорили об этом. Это потому, что изначально в его планы входило овладение южными провинциями с помощью наёмников и гугенотов. Он не видел в голландцах опору для себя. Как вы знаете, он опубликовал манифест, в котором объявил, что берёт руководство восстанием в свои руки и призвал народ северных провинций к борьбе, только когда гёзы захватили Брилле и когда против испанцев восстали Флиссинген, Роттердам, Схидам, Гауда*, Энкхёйзен и другие города. Так вот. На самом деле манифест от имени Оранского опубликовал его секретарь, и сделал это даже без его ведома. Принц хотел пойти в северные провинции как победитель, чтобы диктовать голландцам свою волю, а вместо этого его просто вынудили стать во главе восстания. Говорят, он был в растерянности и даже в гневе.

----------
* Схи'дам, Га'уда – города в Нидерландах, в провинции Южная Голландия.
----------

Благодарение Господу, у вас на севере наконец восстали против испанцев Хорн и Медемблик. Теперь и здесь, на юге, восстали Лейден, Дордрехт, Харлем. Таким образом, почти все голландские и зеландские города готовы противостоять войскам герцога. Примечательно, что принц всё-таки воодушевился народным подъёмом и на этот раз не сбежал в Дилленбург. Он остался в Голландии, в Делфте. Я думаю, он наконец решил опереться на народные силы, а не на наёмников, интересующихся лишь деньгами.

Оранский очень интересен. Он умеет разговаривать с людьми из разных слоёв. Говорит очень просто, а с простыми людьми – только на голландском языке. С ним может запросто поговорить при встрече любой человек. Он требует не соблюдать титулов за столом. Конечно, в немалой степени это лишь показная простота, но что делать? Ему нужно признание народа, чтобы иметь власть, и таким способом он небезуспешно добивается своей цели.

Оранский, увы, никудышный полководец, но он очень умный человек и искусный политик. Примечательно, что он по-прежнему верен принципу терпимости в вопросах веры. Он чрезвычайно популярен в народе – и у католиков, и у протестантов. Отчасти потому, что не спесив, как другие представители нашей высокой знати, доступен, уравновешен, а отчасти потому, что остаётся католиком, при этом имея жену-лютеранку.

Его кальвинистское окружение вынуждено считаться с его популярностью. Однако тревожит то, что самые рьяные из кальвинистов в его окружении и войсках всё-таки не подчиняются его приказам. Солдаты громят алтари и статуи наперекор запретам своих офицеров. Дошло даже до того, что соратник принца Иеро'ним Це'раартс, который имел большое влияние на солдат и бедноту, был убит этими самыми солдатами и бедняками в Гертрёйденберге*, едва только призвал прекратить погромы в католических церквях. Когда сам принц попытался восстановить католические богослужения в собственной резиденции в бывшем монастыре Святой Агаты в Делфте, солдаты ворвались туда и разгромили церковь. И принц промолчал. Пусть он не покровительствует открыто своим кровожадным соратникам, но он и не особенно препятствует им.

----------
* Ге'ртрёйденберг – город в Нидерландах, в провинции Северный Брабант. В XVI веке входил в состав графства Голландия.
----------

Я думаю, нужно ожидать, что принца рано или поздно всё же вынудят принять кальвинизм. И тогда, боюсь, безумное рвение кальвинистов нельзя будет уже сдержать ничем, и всем католикам придётся покинуть Голландию и Зеландию.

И всё-таки я не вижу иного человека, который сейчас был бы способен возглавить восстание. Пусть это будет хотя бы слабый Вильгельм Оранский, чем вообще никто. Даже если его слава воздействует на людей больше, чем его слова.

~ DM ~ *

----------
* DM – аббревиатура латинских слов dignum memoria – «стоит запомнить», которая применялась в письмах и документах в Европе в средние века и раннее Новое время для того, чтобы обратить особое внимание на какую-либо часть текста.
----------

По достоверным сведениям, принц собирается приехать в Зволле*, а затем – в Энкхёйзен. Как долго он собирается оставаться там – неизвестно. Центр восстания переместился в Голландию, и, похоже, Оранский действительно решил остаться во главе восстания до конца. Он всё-таки человек смелый.

----------
* Зво'лле – город на востоке Нидерландов, столица провинции О'верэйссел.
----------

У Оранского не так много денег, но сторонники у принца множатся, пожертвований становится больше, да и морские гёзы захватывают купеческие суда, и часть захваченного уходит принцу. Наверное, вам стоит встретиться с ним. Деньги от вашего имени я передал ему здесь согласно вашему распоряжению, которое вы прислали в конце июня этого года.

Пока неясно, какие ближайшие планы у герцога Альба. Сведения из его окружения поступают довольно противоречивые. Возможно, он сам колеблется в своих решениях, но не исключена и измена среди агентов Оранского. Но весной он непременно или сам пойдёт к вам на север, или пошлёт своего сына. Потому что испанцы готовят и суда для нападения на Энкхёйзен, и армию, которая пойдёт на Алкмар.

Посылаю это письмо с надёжным человеком. При необходимости, можете дать ему поручения от себя. Пришлите с ним для меня почтовых голубей.

Храни вас Господь и Дева Мария.



«Ламберт жив и на свободе! С ним всё в порядке, он в Делфте, — подумал Мартин. — А Оранский едет сюда. Принц наконец понял, что на наёмников рассчитывать нельзя. Наёмники нужны для завоевательных войн. Завоевал город – дал наёмникам три дня на грабёж и насилие над женщинами. Завоевал следующий – всё заново. Но для освобождения своей страны от одних чужаков только последний негодяй готов отдать её другим чужакам на разграбление и унижение. Известно ведь, что брат принца, Людвиг, предлагал за помощь в победе над Испанией платить союзникам землями Нидерландов. Интересно, как Оранский сам относился к такой затее? Впрочем, это было уже четыре года назад. Люди меняются. Хоть принц и не уроженец Нидерландов, но первая его жена оставила ему здесь обширные владения и родство с нашими графами Эгмонтами*. Что бы ни писал Ламберт, денег у Оранского на наёмников нет и не будет. Немецкие князья-лютеране его не поддержали. Гугеноты во Франции обескровлены. Опираться теперь ему не на кого, кроме как на голландцев. Я понимаю, как принц разочарован. Он надеялся, что первым же своим походом против Альбы пробудит национальные чувства нидерландцев. Не пробудил. Нидерландцы промолчали. Когда испанцы надругались над привилегиями наших городов, которые мы получили от наших древних правителей, нидерландцы опять молчали. Когда принялись казнить соседей – молчали. Когда грабили соседние города, насиловали тамошних женщин и убивали тамошних детей – не только молчали, но и сами иногда спешили разграбить то, что ещё оставалось после испанских грабежей. А вот когда испанцы залезли в карман всем, подняв налоги – вот тогда восстали все. Как же! Своё, кровное золото из кармана тащат! Да, принц разочарован. Но у него нет выбора. Всё-таки восстание вспыхнуло. Да ещё и с лозунгом: «Бог помогает Оранскому!» И вспыхнуло именно у нас, здесь, на севере, в Голландии. И потому он едет сюда. А встретиться с принцем необходимо. Он ведь статхаудер**, а значит, формально я – его подчинённый. Он должен одобрить меня в качестве бургомистра, и тогда мне уже никакие враги не помешают. Даже Соной!»

----------
*  Анна ван Э'гмонт (1533–1558) – графиня ван Бюрен и других многочисленных синьорий в Нидерландах, первая жена (1551–1558) Вильгельма Оранского.
** Ассамблеей штатов Голландии Вильгельм Оранский в 1572 г. был назначен статхаудером короля Филиппа в Голландии и Зеландии, верховным главнокомандующим всеми морскими и сухопутными силами, и был наделён высшей исполнительной властью и правом назначения и смещения (с ведома городов) всех высших должностных лиц.
----------

— Что-то случилось? — озабоченно спросила Маделона задумчивого Мартина, когда тот спустился в форхёйс.

— Всё в порядке. Письмо пришло от Ламберта.

Мартин занял своё место за столом:

— Ну, о делах потом. Возблагодарим Господа!

Пока они завтракали, Маделона, чуткая к малейшим изменениям настроения у мужа, смотрела на складки на его лбу, не чувствуя вкуса еды и питья. Мартин, бросив на неё взгляд, очнулся. Глядя в тревожные глаза Маделоны, он улыбнулся и тихо сказал:

— Ешь, ешь!

Маделона вздохнула и откусила кусочек сыра.

Когда завтрак окончился и была прочитана благодарственная молитва, Мартин сказал:

— Сегодня Бонифас, когда мы город объезжали, мечтал, что за год замостим все улицы.

— А что? — горячо отозвался Бонифас. — Все же видите, как всё быстро меняется. Даже люди совершенно изменились за это время.

— Люди остались теми же. Просто поверили новой власти. И сразу изменились отношения между ними.

— Это верно.

— За год улицы мы не замостим. Очень уж много работы предстоит. Нужно срочно бросить людей на укрепление городских стен.

— А что, испанцы сюда идут? — спросил Тим.

— Ещё не идут, но пойдут уже этой весной. Герцог Альба захватил южные Нидерланды и непременно захочет покорить север. Да и морские гёзы для нас не подарок. Имеют на руках каперские грамоты на захват испанских судов, а регулярно грабят своих же соотечественников на побережье, как прошлой весной Монникендам. Кроме того, ещё очень много работы в порту, нужно ремонтировать едва ли не половину мостов, заменять деревянные на каменные. Каналы обмелели.

— Ну, каналы-то чистят, — сказал Бонифас. — Да, работы много, — кивнул он. — Но ведь и новые люди всё время прибывают.

— Отвлекись от городских проблем, Мартин! — мягко сказала Маделона. — И так ты всё время проводишь в магистрате и на стройках. Мне кажется, в Амстердаме ты чаще и дольше бывал дома, чем здесь.

— Ты просто забыла, — Мартин положил ладонь на её руку. — И там я после смерти Тома весь был в делах. Ничего Лона, потерпи! Вот сделаю Фиртерпен процветающим, оставлю город в надёжных руках и уйду от всех дел на отдых.

— И что будешь делать на отдыхе?

Мартин задумался, потом усмехнулся:

— Там видно будет. За нашим садом будем вместе ухаживать.

— Цветы сажать будешь? — улыбнулась Маделона.

— Буду! Или заменю канонира Фердинанда. Буду начищать пушку и стрелять из неё в полдень. Бабах!

Все засмеялись.

— Нет. Ничего ты не бросишь, — сказала Маделона, невесело улыбаясь. — Ты не сможешь жить беззаботно. Даже если вдруг тебя не выберут в магистрат, ты сам себе придумаешь должность. Или начнёшь строить корабли, ставить мельницы.

— Там видно будет, — повторил Мартин. — А мельницы ставить действительно нужно. К югу от Фиртерпена – болота, к востоку до Вирингена – осыхающие мели. Их нужно срочно окружать дамбами и  осушать, чтобы поскорее можно было начать пасти там скот. Ведь в город действительно прибывает каждый день много людей на работу. И Фиртерпену понадобится всё больше молока, сыра, мяса, кож.

— Война войной, а жизнь жизнью, — сказал Тим.

— А жизнь и есть война.

— Ну, в какой-то степени так и есть, — кивнул Тим.

— Да. «Вечный враг – помощник вам и друг», как написал один поэт сто лет назад. Однако всё говорит за то, что Альба пойдёт на север.

— Поэтому ты так задумчив сегодня? — спросил Маделона.

— Разве я сегодня задумчив больше обычного? Может быть… Тим, пойдём с тобой в порт сейчас. А ты, Бонифас, заскочи в ратушу, пусть члены магистрата идут в портовый кабачок, обсудим все вопросы там.

***

Они вышли на улицу.

— Можно тебя спросить, отец? — посмотрел на отца Тим.

— Конечно!

Тим был явно смущён и не знал, как начать разговор.

— Ну, что хотел сказать? — спросил Мартин, глянув на него. — Говори прямо.

— Отец, поток беженцев в город с каждым днём увеличивается.

— Ну, это было ожидаемо. Что, становится трудно?

— Не в этом дело. Чем больше едет сюда людей, тем больше среди них бездельников и людей тёмных. Мы стараемся отсеивать таких. Но они пытаются проникнуть снова – в другие ворота, или на следующий день, или как-нибудь сменив внешность.

— Мы уже месяц обсуждаем это в магистрате. Договорились сечь тех, кто пытается нарушить запрет на вход в город. Надо начинать. Хватит!

— Сечь? — нахмурился Тим. — Может быть, ты предложишь клеймить таких, чтобы было видно, что они уже не первый раз?

— Может, и клеймить.

— Не узнаю тебя! Ты же сам был против клеймения. Помнишь, ты рассказывал о местном шуте, который потом разбился о мостовую в Амстердаме.

— Это твой дед был против клеймения шута. Он предлагал его просто повесить.

Тим промолчал, глядя себе под ноги.

— Наверняка какая-то часть этих отщепенцев в город всё же проникает, — нахмурился Мартин. — И скоро они начнут сколачивать банды. И однажды в городе произойдёт какое-нибудь несчастье. Обвинят магистрат, меня лично. Особенно горласты будут те, кто меня терпеть не может. Рьяные кальвинисты, например. А ещё те торгаши и мастеровые, которые лишились доходов от тайного сотрудничества с Коосом. А ещё те работяги, которые у них работали, потеряли заработок и которым пришлось искать хоть какую-нибудь работу взамен. Они ведь не очень-то понимают, почему это произошло. Пришёл Бохенвейк – и они сразу почувствовали нужду. Всем угодить сложно даже в небольшой деревне. А Фиртерпен – город. Ну, хорошо! Что ты предлагаешь? — Мартин сделал ударение на слове «ты».

— Может быть, просто не впускать в город, если есть хоть малейшее подозрение?

— Ты считаешь, что это лучше?

Тим пожал плечами и промолчал.

— Если ты будешь выискивать причину для малейшего подозрения, — сказал Мартин, — ты станешь подозревать каждого. И десятки людей, прошедших многие мили для того, чтобы действительно получить работу, останутся за воротами. Это лучше, чем высечь двоих-троих или двоих-троих клеймить?

— Не лучше! — твёрдо сказал Тим.

— Вот видишь!

— Но клеймить людей…

— Слух о том, что в городе клеймят бездельников, уже образумит некоторых. Кто-то и не захочет в Фиртерпен, когда узнает, что в городе есть толковый палач.

— Толковый палач – это тот, который умеет рубить головы и сжигать на костре.

— Я не собираюсь ни головы, ни руки рубить. Не собираюсь резать ни носы, ни уши. Ни языки прожигать, ни выкалывать глаза, ни сжигать на кострах!

— А вешать?

— А вешать придётся.

Мартин остановился и внимательно посмотрел на сына:

— Тим, ты к чему-то клонишь, но я не пойму, к чему. Выкладывай начистоту!

— В тюрьме двое ремесленников, Боб и Кобус. Я сам дал им разрешение на работу в Фиртерпене. Получается, я ошибся. Они вовсе не ремесленники, а бывшие бродячие артисты. Если бы я был сметливее, я бы не допустил их в город, и они не попали бы в тюрьму. Так что их ждёт суд и наказание отчасти по моей вине. Что их ожидает?

— Вот оно что! — Мартин усмехнулся, и они пошли дальше. — К тебе у магистрата нет никаких претензий. Может быть, и в самом деле нужно тщательно проверять уровень мастерства прибывающих в город ремесленников, а не верить им на слово, как мы делаем сейчас. А эти двое ответят за нарушение закона о веротерпимости. Они прекрасно знали, что в городе принят и действует такой закон, но всё-таки решили, что они выше всяких законов. Какое их ждёт наказание, решит суд.

— Отец, мы же с тобой знаем, что твоё мнение в магистрате редко обсуждается. Что ты предложишь, то, скорее всего, и будет. Мне хочется знать, что думаешь ты.

— Ты будто не в Кёльне учился. Что тобой движет? Гейдельбергский гуманизм*?

----------
* Ге'йдельбергский и Кёльнский университеты – старейшие в Германии (годы основания 1386 и 1388 соответственно). В конце XV в. в Гейдельбергском университете традиционная для университетов того времени схоластическая культура стала заменяться гуманистической, а с середины XVI в. Гейдельбергский университет становится кальвинистским центром Германии. Кёльнский университет оставался при этом строго католическим с доминированием схоластики, а в XVI в. стал одним из центров европейской католической контрреформации.
----------

— Христианское милосердие, отец.

— Ну что ж, давай поговорим о милосердии.

Они вошли в припортовый кабачок и уселись к столу. Хозяин тут же поставил перед ними по кружке пива. Мартин ненадолго задумался.

— Вот что я скажу тебе, сын. Милосердие имеет не только величину. Оно имеет и направление. Важна не только величина доброты, но и кому эта доброта достаётся. Одарил одного добром, повернулся ко второму – а на второго добра уже не хватило: всё первому отдал. Повернулся лицом к одному, чтобы оказать добро, – значит, к другому ты повернулся спиной. Люди видят лишь преступника на эшафоте или у позорного столба. Для них милосердие – это облегчение участи преступника. То есть того человека, которого они видят перед собой. Но преступник потому и преступник, что есть жертвы, — Мартин сделал ударение на слове «жертвы». — Почему же люди почти никогда не задумываются, что и к жертвам, возможным жертвам преступников тоже должно быть милосердие? Почему не задумываются? Да только потому, что эти возможные жертвы сейчас сокрыты в толпе, пока ещё живы и здоровы, пока ещё не стонут от боли или горя.

Мартин пристально смотрел на сына.

— Хлопоча о милосердии к преступнику, люди часто не задумываются, что возможные жертвы – это они сами и есть. Почему-то людям свойственно полагать, что если с кем-то и должно случиться несчастье, то только не с ними. Так думают все дети. Удивительно, но так же думает и большинство взрослых. Разумные думают иначе. Наказывая преступника, я лишаю его возможности завтра сделать своими жертвами людей, которые радуются жизни сегодня. И у меня, как у судьи, задача одна: найти верную меру между милосердием к сегодняшнему преступнику и милосердием к жертвам завтрашним.

— Но, отец, тогда получается, что ты, как судья, абсолютно уверен, что преступник, которого ты судишь сегодня, завтра снова совершит преступление. Справедливо ли это?

— Справедливо! — Мартин хлопнул ладонью о стол. — Справедливо! Преступник снова принесёт кому-нибудь несчастье завтра, если его не наказать сегодня. Только единственная вещь даёт право судье смягчить приговор или отменить его.

— Какая же?

— Какая?.. Чистосердечное раскаяние преступника и искреннее его стремление делами искупить вину! И всё! Если не раскаялся ¬– получай возмездие! Раскаялся неискренне, не желаешь делами искупать вину ¬– получай возмездие! И карать нераскаявшихся надо так, чтобы брызги летели!

— Что сделали эти двое?

— Эти артисты спаивали, подкупали и подбивали кальвинистскую молодёжь в городе учинить погромы в католических церквях.

— Они не раскаялись?

Мартин поднял брови:

— Они убеждённые воинствующие кальвинисты. Такие не раскаиваются.

— Но раз им не удалось навредить городу, то почему бы их просто не изгнать из Фиртерпена? Они больше сюда точно не сунутся. Ведь судят за поступки, которые человек сделал, а не за намерения.

— Твёрдое намерение рано или поздно становится поступком. Не здесь, так где-нибудь ещё. Если бы мы всегда судили за такие вот намерения, то не было бы и поступков. Если бы судьи умели вот так всегда опережать преступника!.. А насчёт вреда городу… Они затуманили разум нескольких парней, которых, видимо, придётся изгнать из города. Город потерял нескольких горожан! Вот тебе и вред! Эти парни могли бы стать хорошими ремесленниками, а вместо этого решили зарабатывать на жизнь, грабя католиков.

— Ты не думаешь, что если наказать этих двух, то наверняка другие кальвинисты захотят отомстить городу за них.

— Иконоборцы? Наверняка захотят. Только они придут сюда гораздо скорее, если этих двух отпустить. Эти мнимые ремесленники ведь обязательно приврут о том, что с ними здесь случилось.

— Почему ты думаешь, что приврут?

— Да потому они лжецы! — воскликнул Мартин. — Они клятвопреступники! Потому что они уже наврали тебе, что они – мастера! Врали, лишь бы проникнуть в город! Как зараза, как оспа!

— И ты хочешь их уничтожить, как оспу?

В голосе Мартина зазвучал металл:

— Тим, я же сказал: наказание назначит суд!

— Но я же вижу по тебе, отец, что ты – ты! – хочешь отправить их на эшафот.

— Наказание назначит суд, — уже спокойнее сказал Мартин.

— Ты постепенно стал жёстче, отец, с тех пор как тебя выбрали бургомистром.

Мартин помолчал.

— Может быть, — ответил он, подумав. — Вот что я тебе скажу, сын. Если бы дело касалось одного меня, моего состояния, даже вас с мамой – самых дорогих мне людей! – то, поверь, я бы поклялся, что никогда не буду никого казнить. Вечные работы от восхода до заката с цепями на ногах и руках за кусок хлеба, кувшин воды и холщовую одежду для каждого негодяя. Но на мне ответственность за город. Поэтому и говорю, что предавать преступников казни придётся. Я – бургомистр. На мне ответственность за город. А это непросто. Очень непросто.

Мартин посмотрел на Тима.

— Тим, я простой человек. Мне не дано заглянуть в будущее. Но я видел, как толпа может превратиться в стадо зверей, когда ей командует свирепый негодяй. А ещё мне рассказывали, как тридцать лет назад здесь, в Фиртерпене, озверевшая толпа рвала на куски невинных людей, подгоняемая воплями одного безумного. Вовремя остановив одного безумца, можно спасти от безумия целый город. Понимаешь?

Тим молчал. Мартин решил ещё раз попробовать переубедить сына:

— Ты ведь знаешь портного Хюберта? Если бы ему не отрезали гниющую часть ноги, он бы погиб. Когда ему отпиливали ногу, он едва не умер от боли. И всё же он остался жив. Пусть с костылём, но ходит. Работает. Одевает других людей. Пусть калека, но он радуется жизни. Даже такая жизнь – бесконечно лучше, чем смерть!.. Вот так же и община. Община должна освобождаться от гнили в своих рядах. Отсекать гниль безжалостно! Иного выхода нет! Ради милосердия к живому телу нужно отсекать гниль! Чтобы гниль не сожрала всё тело, и чтобы тело продолжало жить!.. Что ты ещё можешь предложить, кроме как просто отпустить их?

— Ничего, отец.

— Тим, бургомистр не может быть одинаково добрым для всех. Потому что разные люди в одинаковых ситуациях поступают по-разному. За одну и ту же провинность иному достаточно сделать замечание, чтобы он никогда больше не совершал подобного, а другому руку отруби – а он всё равно будет делать по-своему. Я не хотел быть судьёй. Когда я был мальчишкой, мне было неприятно самому, что мой отец – член городского суда. Он нередко требовал более сурового наказания для преступников, и тогда мне было стыдно смотреть друзьям в глаза. Я никогда не хотел быть судьёй. И даже спросил как-то своего учителя, сумел бы он судить людей. Его ответ поразил меня тогда. Он ответил, что если бы люди пришли к нему и сказали, что доверяют ему судить их, то он бы согласится. Но не людей судить, а их поступки. Поступки, сын. Теперь это мой долг, пока люди мне доверяют – судить поступки людей. И я понял: бургомистр не может быть одинаково добрым для всех.

Тим сидел нахмуренный.

— Тебя что-то ещё тревожит? — спросил его Мартин.

— Да. Прости отец, но у меня возникли сомнения в беспристрастности суда к девице Яннике. Вы вынесли очень уж мягкий приговор, и теперь она просто работает у вязальщицы. Разве согласно закону она не должна быть публично опозорена, бита кнутом у позорного столба и изгнана из города навечно?

— А ты считаешь недостаточно позорным то, что с ней случилось? Да она измучилась от стыда, пока её вели на суд под охраной! А «навечно» – это слишком долго. Иному человеку чтобы покаяться, достаточно увидеть улыбку на лицах людей. А чтобы очистить свою душу, лучше искупать грехи среди людей, перед которыми виноват.

— А почему решили не бить её плетьми? Ведь она мучила своих сестёр!

— Тим! Она же не закоренелая преступница! Ей всего пятнадцать лет!.. Человек всегда стремится достигнуть чего-то наименее сложным путём. Поймать рыбу можно, наверное, и руками, только я не видел таких ловкачей. Люди придумали рыболовную сеть, чтобы облегчить себе эту задачу. Вот и Янника после смерти родителей нашла способ добыть средства для себя и сестёр попроще. Боялась, что отберут дом. А денег, чтобы содержать его, не было. Да, побоями заставляла своих малолетних сестёр воровать. Смекнула, что маленьких девочек на рынке в воровстве не заподозрят. Но вина в этом не только её самой, но и общины, которая не помогла сиротам вовремя. Если бить её, то тогда стоит наказать кнутом и многих её чёрствых соседей. А лучше просто оказать детям запоздалую помощь. А бить плетьми… Это всё равно что закопать её заживо. Кто её потом взял бы замуж? Будет хорошей рукодельницей, мастерицей – люди быстро забудут плохое. Даже ещё больше любить будут. Тем более что она раскаялась. Вот это и есть милосердие. Твой дед говорил: «Раскаяние – это плачь ожившей души». Ты бы видел, как она плакала!.. Со временем и жених хороший найдётся. И приданое отличное – целый дом! Может, как раз ты и возьмёшь её в жёны!

Мартин рассмеялся, глядя на залившегося краской сына:

— А что? Девица она красивая! Сходи, посмотри, как она работает. Старается! Хозяйка очень хвалит.

Начали подходить члены магистрата, свежие и отдохнувшие после сна и завтрака. К столу присел и Бонифас.

— А что это в порту решили собраться? — спросил Рулоф.

— Чтобы не терять время на дорогу, — ответил Мартин.

— Я пойду в контору, отец, — сказал Тим, поднявшись.

Мартин кивнул, глядя ему в глаза. Тим по-прежнему был хмур.

— Что ж ты такой мрачный? Всё-таки ты со мной не согласен.

— Я думаю о другом, отец. Вы дали этой девчонке шанс исправиться. У тех артистов этого шанса уже не будет. Извини.

Тим вышел из трактира, не взглянув на отца.

***

У Мартина испортилось настроение. Пока собирался магистрат, он, здороваясь со вновь вошедшими его членами, думал о Тиме.

«Что это? Дерзость? Душа моя, скажи!»

«Нет, не может быть! Я же всегда разговаривал с ним по-дружески. Разве может возникнуть дерзость там, где есть дружба? Я всегда давал ему высказаться».

«Высказываться ты давал. Но слушая его, всегда обдумывал ответ, как вежливее возразить сыну».

«Не всегда!»

«Пусть не всегда. Но часто!»

«Но я ведь старше!»

«Это что, значит умнее?»

«Нет, я не скажу, что я умнее. Я не знаю этого. Но я опытнее! Будешь возражать?»

«А всякий ли опыт – это хорошо? Из своего опыта ты вынес привычки. В том числе и привычку, что с тобой всегда соглашаются и не пытаются тебе возражать».

«Но я же объяснил сыну, почему я считаю, что я прав».

«Но он тоже объяснил, почему он считает себя правым».

«И всё-таки мы не можем отступить от требований закона, который сами же принимали. И не можем изменять уже принятый закон, подстраивая его под каждый случай».

«Но с девицей Янникой вы ведь действительно отступили от требований закона!»

«Да, отступили… Но она раскаялась! Она раскаялась! Раскаялась! А эти двое…»

Магистрат уже собрался. Все терпеливо ждали, пока Мартин начнёт. Мартин с силой выдохнул.

— Начнём с главного вопроса. Гере, я получил сведения, что войска герцога Альба пойдут весной в Северную Голландию, — сказал он, когда все были в сборе и перед каждым появилась обычная кружка пива.

— Это точно?

— Никаких сомнений. Только пока неизвестно, каким путём пойдут испанские солдаты, каким числом и с каким вооружением. Альба строит суда в Амстердаме, но вряд ли успеет достроить их до осени следующего года. Вероятнее всего, из-за недостатка собственных судов и активности на море морских гёзов испанцы пойдут сушей.

— Тогда они должны будут сначала взять Алкмар, — нахмурился Мейндерт.

— Верно, — согласился Мартин. — Но разве нам здесь не следует опасаться нападения?

— Давайте подумаем, — Мейндерт потёр лоб. — Герцогу как воздух нужно прорвать блокаду Амстердама. И если испанцы всё-таки решат часть своих войск послать на судах, и при этом, скажем, флот Оранского даст им сражение в Зёйдерзее, а ветер будет с юга, они могут оказаться севернее Энкхёйзена. Куда они пойдут потом? Да только к нам, сюда, в пролив Мерсдип.

— А разве на тот берег Зёйдерзее им не ближе будет? — спросил кто-то.

— К тому берегу им не дадут пройти мели, — покачал головой Мейндерт и провёл ребром ладони по столу справа от своей кружки, показывая расположение мелких участков. — А мели нужно обходить южнее, около Урка, — он махнул пальцем у своего живота. — Так что только сюда, в пролив, — повторил он. — А на какой берег пролива им будет выгоднее высадиться? На Тессель или к нам? Конечно, к нам! Так что, я считаю, нам обязательно нужно позаботиться об обороне.

— Какие ещё будут мнения, гере?

— Значит, людей и камень нужно будет бросить на укрепления? — спросил Рулоф.

— Не всех людей. Очистку и углубление каналов надо продолжать до самых холодов. А вот мощение улиц отложим до лучших времён, — Мартин со значением посмотрел на Бонифаса, намекая на их недавний разговор.

— Что вы такой хмурый? — спросил Стевен, старшина пекарей. — На себя не похожи. Только из-за войск герцога?

Бохенвейк обвёл глазами членов магистрата.

— У меня был сегодня непростой разговор с сыном. Он спросил о судьбе тех двух кальвинистов, которых мы арестовали. Я ответил ему, что их участь решаю не я, а суд. То есть мы с вами.

— А вы-то сами к какому приговору склоняетесь? — спросил купец Маринус.

— Я скажу, что я думаю. Но на суде и после всех.

— Вы что, чего-то боитесь? — спросил Маринус.

— Мне просто не хочется, чтобы моё мнение, высказанное до обсуждения, хоть в какой-то степени повлияло на мнение каждого из вас. Кроме того, я считаю, что будет правильно, если мы дадим им подумать ещё. Кстати, с этими двумя связан и ещё один вопрос. С приезжих мы берём клятву. И для этого у чиновников есть Библия. Вы знаете, что почти сразу мы обнаружили: кальвинисты с лёгкостью лгут, положив ладонь на латинскую Библию. Теперь у нас везде по две Библии – на латинском языке и на немецком. Но, как оказалось, и здесь кальвинисты легко идут на обман. Притворяются католиками и лжесвидетельствуют о себе, положив руку на латинскую Библию. Эти двое заявили о себе, что они католики и ремесленники. В своих котомках в подтверждение своих слов они имели и инструменты. Как вы знаете, на деле оба оказались бывшими артистами и ничего не понимают в ремесле. Думаю, следует, не доверяя клятвам, строго проверять и навыки, положенные по ремеслу.

— Верно! Правильно! — магистрат был согласен единодушно.

— И ещё моего сына беспокоит, что некоторые люди, которым отказано в проживании в Фиртерпене, пробуют снова проникнуть сюда. Предлагаю клеймить таких, чтобы было неповадно. Как только пройдёт слух, что у нас таких наказывают, число желающих проникнуть в город обманом сразу пойдёт на убыль.

— Что ж, давно пора, — сказал Мейндерт.

Кузнец Пирсон поднял руку:

— Если мы готовимся к обороне, то понадобятся мечи, ножи, наконечники. Так? Значит, нужно будет ещё больше железа и бронзы. Мейндерт, потом поговорим с вами, сколько чего понадобится.

— Нужно приготовить город к возможной осаде, — постучал пальцем по столу Маринус. — Построить хорошие погреба для продовольствия и фуража. Воды хватит в городе? Может быть, вырыть ещё пару колодцев?

— Займитесь погребами, Маринус, а вы, механик – колодцами. — Мартин снова оглядел всех. — Что ещё, гере?

***

Обсуждение закончилось, когда, как это часто бывало, не хватило свободного места на доске у весовщика. Мартин поднялся из-за стола:

— Ну, к делу, гере! А мы с Мейндертом сейчас обойдём порт и посмотрим, что нужно сделать для обороны там.

Порт в Фиртерпене был совсем небольшим. Если ширина портовой ограды в Амстердаме была почти триста ро'дов*, то здесь от края до края едва было восемьдесят. И если ещё недавно Мартин жалел, что не хватает ни рук, ни камня на расширение порта, то теперь он благодарил Бога, что они не успели толком ничего изменить: небольшой порт легче защищать.

----------
* Род – здесь: нидерландская мера длины; в XVI веке род мог отличаться в разных провинциях и городах; в среднем составлял 3,7-3,8 м.
----------

Они втроём – Мартин, Мейндерт и Бонифас – вышли на дальнюю точку пирса. Старый канонир Фердинанд поднялся и вытянулся перед Мартином. Мартин с улыбкой кивнул и жестом показал ему: «вольно!»

— Где вы предлагаете поставить пушки, Мейндерт? — спросил он.

— Пушки на открытое место ставить не будем: так они будут уязвимы для корабельных орудий. Смотрите! — балью показал рукой. — Дюны образовали несколько естественных укреплений справа и слева. Там и поставим по три пушки. Для вражеских кораблей канониры будут почти незаметны. А вход в порт будем защищать каким-нибудь старым краером, который нужно всегда держать наготове. Прорубим в нём ещё пушечных портов*, установим ещё пушек – всё равно этому краеру по морю больше не ходить. При атаке неприятеля заведём краер в канал, развернём поперёк и всеми бортовыми орудиями будем стрелять! Врага в проливе на волне будет кидать, а мы отсюда, со спокойной воды, прицельно по нему будем бить раскалёнными ядрами. Ну, и на стене и башнях тоже установим орудия, сколько есть.

----------
* Пушечный (орудийный) порт – отверстие, вырубавшееся в боковой, носовой и кормовой частях корабля выше ватерлинии для стрельбы из пушки, установленной на палубе.
----------

— Вы считаете, что трёх пушек с каждой стороны будет достаточно?

— Думаю, да. Они нужны будут против высадки корабельных команд на берег. Нужно приготовить для них достаточно зарядов со свинцовой дробью.

— А если неприятель попробует обойти крепость с боков?

— С флангов? Тогда фланговые орудия развернём в стороны. А ещё лучше – перекатим их к воротам. Дробью не промахнёшься. Кого-нибудь да свалит. Остальные сразу отступят.

— Если перекатывать пушки, то надо бы дорогу сделать. Не по песку же орудия катить.

— Верно! Дорогу вокруг города от одних ворот до других.

— Сегодня же отправлю тех, кто мостит улицы, сюда. И камень тоже.

— А ещё, Мартин, прикажите выделить для изготовления дробовых зарядов нескольких человек мастеровых. Сегодня же научим их и начнём. Порохом снаряды начинять будем уже по необходимости. У меня для этого уже всё готово в арсенале.

— Возьмите старших ребят из бывших беспризорников.

— Хорошо.

Они пошли обратно.

— Самый старый мой краер – это самый большой, — сказал Мартин. — Как бы он не сел на дно, когда заведём его в канал. Значит, надо ускорить углубление канала в порту.

Они прошли вглубь порта.

Часть канала была перегорожена деревянными перемычками, вода была вычерпана, но на дно за долгие годы нанесло песка, а поверх него был довольно толстый слой полужидкого ила. Рабочие трудились, укрепляя причальные стены лиственничными брёвнами и тёсанными каменными глыбами. А в самой гуще вонючего холодного ила работали приговорённые к вечным работам преступники с цепями на руках и ногах. Они энергично, чтобы согреваться, работали деревянными лопатами, наполняя илом и песком тачки и корзины.

— Сегодня ощутимо холоднее, как будто бы, — сказал Мартин подошедшему к нему надсмотрщику.

— Да, похолодало, ваша милость.

— Прикажите разжечь костры на берегу, чтобы они могли обогреваться. Пусть отдыхают у костров по четверть часа каждые два часа. И пусть горячая вода будет постоянно.

— Будет сделано! Позволите спросить?

— Что вы хотите?

— У меня есть предложение, гере.

— Какое?

— Эту грязь вместе с песком сейчас вываливают за городские стены в болото, — надсмотрщик указал на полужидкий ил, в котором копались преступники. — А не лучше ли дать крестьянам вывозить этот ил на поля вместе с навозом. Столько дерьма годами сливали в канал из ночных чаш. А песок уже вываливать в болото.

Мартин и Мейндерт переглянулись.

— Как вас зовут? — спросил надсмотрщика Мартин.

Тот вытянулся, как солдат перед командиром:

— Лукас, ваша милость.

— Хорошая мысль, Лукас. Даже странно, что она никому раньше в голову не пришла. Я позабочусь о вашем продвижении.

— Благодарю, ваша милость.

— Нужно будет организовать крестьян сегодня же, — сказал Мартин Бонифасу. — Пусть со своими повозками приезжают. И пора прекращать сливать содержимое ночных чаш в канал. Пусть это не самое лучшее удобрение, но даже такое будет им в подспорье, особенно на новых землях, которые мы осушим.

Они подошли к преступникам, черпавшим зловонную грязь из канала.

Один из узников выпрямился, держа в руках лопату, и скривив губы, громко сказал Мартину:

— А! Пришёл! Что явился? Полюбоваться?

Кооса было не узнать. Он исхудал, волосы висели космами, лицо было забрызгано грязью.

— Я распорядился развести на берегу костры, — спокойно сказал Мартин. По команде будете выходить, греться.

— А мне плевать на твои благодеяния! — крикнул Коос.

— Как хочешь. Можешь не греться.

— Ты обещал нам жизнь!

— Ты живёшь. Ешь, пьёшь. Есть где спать, чем прикрыть тело. Что ещё?

— Разве это жизнь? От сырости ноги ноют! От работы руки болят. Сколько я ещё вот так протяну?

— Чего же ты хочешь?

Коос словно не расслышал.

— Всякий мальчишка издевается, пальцем тычет. А их папаши? — Коос, кривляясь, изобразил, как между собой разговаривают горожане: — Вон, тот самый Коос! Вы ещё узнаёте его? Нет, уже не узнать. А вы помните, каким он был? Нет, уже не помню. А кто это вообще такой – Коос? Да, был один болван, до виселицы не добежал, теперь вот в дерьме копается. И ржут! Ржут! А ведь ещё недавно все они боялись меня, сволочи!

— Чего же ты хочешь? — повторил Мартин.

Несколько мгновений Коос злобно смотрел на Мартина, не говоря ни слова.

— Я тебя ненавижу! — прорычал он наконец.

— Успокойся, дурак! — сказал ему вполголоса один из узников. — Ты нас всех на виселицу отправишь.

— А пусть! — заорал Коос. — Пусть вешает! Не хочу видеть его сытую рожу каждый день! Не хочу видеть, как весь город пресмыкается перед ним! — он снова принялся кривляться: — Ваша милость! Мейнгер ван Бохенвейк! Ваша сиятельная особа! Будь ты проклят!

Коос неожиданно размахнулся и, с силой выдохнув, бросил в Мартина испачканную грязью лопату. Мартин успел лишь отвернуть лицо и немного прикрыться плечом. Бонифас, стоявший слева от хозяина и хмуро смотревший на Кооса, мгновенно выставил согнутую в локте руку, пытаясь хоть немного защитить Бохенвейка. Тяжёлая лопата со стуком ударилась Бонифасу в костяшку локтя, изменила направление и, замедлившись, угодила Мартину в бок, скользнув ему по груди и испачкав грязью.

— Ах ты, кусок ослиного хвоста! — скривившись от боли, прошипел Бонифас.

— Значит, хочешь на виселицу? — глядя в злые маленькие глаза Кооса, спросил Мартин.

Тот не ответил, продолжая с ненавистью смотреть на Мартина.

— Отдайте ему лопату, — спокойно сказал Мартин. — Пусть продолжает работать. Если не захочет работать, пищи ему не давайте. И проследите, чтобы остальные не делились с ним едой. По работе и вознаграждение. А по поводу виселицы… Люди дали тебе возможность ещё на этом свете попробовать искупить часть своих грехов. Ты не внял голосу людского милосердия. Суд рассмотрит твою просьбу.

У Бонифаса из раны текла кровь. Рану обмыли от грязи и замотали куском ветоши.

— Экий неловкий, хозяина прикрыть не мог, — ворчал он, глядя на Мартина. — Сильно бок болит? Такой звук был, что я боялся, как бы он рёбра вам не переломал, скотина.

— Да я-то ничего, — ответил Мартин, хмуро глядя на окровавленную повязку на его локте.

Когда Бонифаса привели домой, Инга заохала и запричитала:

— Как тебя угораздило? С лошади упал, что ли? Вы посмотрите только, мефрау!

Маделона глянула и побледнела.

— Ну, вот и я наконец понадобился, — пошутил Бонифас. — Хоть какая-то польза от меня. Чепуха! Чего ты ноешь? — он потрепал Ингу по подбородку. — Скоро пройдёт.

Маделона прильнула к мужу и спросила шёпотом:

— В тебя, что, стреляли?

— Нет, — ответил Мартин и, не удержавшись, со смехом добавил: — Лопатой с дерьмом бросили.

— Че-ем? — Маделона подняла удивлённые глаза.

— Сказал же: лопатой с дерьмом!

От пережитых неприятных волнений оба – Мартин и Бонифас – расхохотались. Глядя на них, тонким смехом залилась Инга. Маделона же, не сводя взгляда с окровавленного локтя слуги, улыбалась какой-то мученической улыбкой.

— Бонифас! А кровь ведь так и идёт! — сказала она.

Мартин разом перестал смеяться:

— Ну-ка, друг, давай ещё раз тебя перевяжем. Инга, неси что-нибудь получше этой рваной тряпки!

— Чепуха! Однажды в детстве я себе коленки разбил, было намного хуже, — Бонифас, подставляя рану, смеялся.

Он радовался, что не пострадал хозяин.


ГЛАВА XXI. КАК ЖЕ Я БУДУ БЕЗ ВАС, ЕСЛИ УМРУ?


Два последующих дня Коос трудился хмуро и безмолвно, ненавидя весь свет, и Мартин было подумал, что страх быть повешенным всё же подействовал на него. Мартин даже стал сомневаться в том, стоит ли поднимать вопрос в магистрате об ужесточении наказания, но вечером Бонифас вдруг почувствовал слабость.

Бонифас по-прежнему неотлучно был с Мартином, бдительно посматривая по сторонам. Рука у него распухла и болела.

— Ничего, это просто ушиб. Скоро пройдёт. У меня уже было однажды такое, когда я действительно с лошади свалился, — улыбался он. — А я и с одной рукой справлюсь! Вон, старик Мейндерт совсем без руки, а даже жениться задумал. Как ветер носится по городу. Скотина Коос! Не мог изуродовать мне левую руку.

— Может, не стоит сопровождать меня, друг мой? — сказал ему Мартин. — У меня на боку шпага. Если что случится, я и сам смогу защитить себя.

Бонифас мрачно взглянул на него:

— Ага. Что ваша шпага против лопаты? А против мотыги? Или топора? А против пяти таких же шпаг? Пока я в силах – буду рядом. На то, чтобы прикрыть вас, эта коряга сгодится, — он тихонько погладил здоровой рукой по больному локтю.

— А как я без тебя в Занстрейке жил?

— Тогда у вас не было столько врагов. Завистники были. Но не враги.

Мартин тогда ничего не сказал в ответ. Но когда вечером Бонифас во время ужина, сославшись на отсутствие аппетита, придвинулся к камину и как-то съёжился на своём стуле, Мартин ощутил в груди холодок.

— Ты что? — спросил он слугу.

— Знобит что-то.

— Инга, принеси-ка пару поленьев, — попросил Мартин.

— О! Нет, нет! — засуетился Бонифас и попытался подняться, но Мартин удержал его, бросил в камин принесённые служанкой поленья и хмуро сказал:

— Сиди, отдыхай.

— Бонифас, может всё-таки чего-нибудь съешь? — спросила Маделона и живо налила в плошку горячего супа. — Выпей хотя бы похлёбку.

Бонифас улыбнулся и покорно взял плошку:

— Благодарю, мефрау. Конечно, выпью, — и через силу выпил. — Очень вкусно!

— Инга, давай-ка протопим его комнату, — сказала Маделона, и женщины поспешили наверх.

Мартин посмотрел на Бонифаса. Тот учащённо дышал, глядя на горящие дрова.

— Ты весь день так себя чувствуешь?

— Да я не помню. Сердце как-то колотится.

Мартин поднялся и подошёл к Тиму:

— Сбегай-ка за хирургом!

***

Через час Бонифас со свежей повязкой на руке лежал на кровати под одеялом в своей комнате, жарко протопленной и освещённой свечами. Вокруг кровати сидели все члены семьи, оживлённо разговаривали и даже шутили.

Незадолго до этого пришедший хирург вскрыл болезненную припухлость на руке, которая оказалась обширным гнойником и тщательно очистил рану. Нестерпимая боль сразу прошла, Бонифас повеселел, и у всех отлегло от сердца. Он даже немного поел прямо тут же, в постели, для чего Инга разогрела для него ужин.

И вот теперь они радовались, уверенные, что теперь уж всё будет хорошо. Разговор как-то перешёл на ранения и ушибы, которые они получали в детстве, и которые заживали и проходили быстро и как-то незаметно. Припоминали смешные случаи. Мартин снова вспомнил, как чуть не выбил глаз Томасу Петерсу, потом рассказал некоторые из его шуток – то ли случившиеся на самом деле, то ли выдуманные им самим:

— Однажды один крестьянин по имени Матиас трижды за день перепугал до смерти жителей одного городишка где-то во Фландрии. Началось с того, что он за день до ярмарки напился, начисто проигрался в карты и заложил трактирщику и товар в тележке, который привёз на ярмарку, и тележку, и осла, и свой дом с имуществом. А для того чтобы поскорее выкупить залог, спьяну не нашёл ничего лучше, чем попытаться ограбить дом известного в тех местах богача. Подождал, пока совсем стемнеет, забрался на высоченный забор рядом с домом богача и стал пробовать дотянуться до раскрытой ставни на втором этаже. Дотянуться не может, ругается. Он так увлёкся и разозлился на ставню, что даже не заметил, как сзади появились стражники с факелом. Но воришка ругался так искусно, что стражники решили не хватать вора сразу, а сначала поучиться ругательствам и при случае блеснуть ими в компании. Опустили факел книзу, чтобы не спугнуть вора раньше времени, и тихо подошли поближе. Послушали. Самое интересное запомнили. А потом набрали воздуха и как гаркнут в две глотки прямо под ним: «Эй, ты!» Воришка так и подпрыгнул, стоя на заборе. Забор не выдержал, рухнул и подмял под себя стражников. А сверху на забор и воришка свалился. А за забором как раз – свинарник. Ну, свиньи, разбуженные страшным скрипом рухнувшего забора и рёвом придавленных стражников, конечно же, с визгом прыснули на улицу. Вор вскочил – и вслед за свиньями. Стражники выбрались из-под забора, схватили факел и алебарды – и за вором. Так и бежали все они по улице, никуда не сворачивая, потому что стражники факелом не только для себя спину воришки освещали, но и свиньям – узкую улицу впереди. Целый круг они сделали по улицам вокруг городской площади. Свиньи визжат, словно их режут. Вор, ещё не протрезвевший, воет от страха. Стражники рычат от ярости: «Держи, лови!». И все топочут. Причём и топот башмаков отчётливо слышится, и стук четырёх десятков свиных копыт. Словно кто-то за толпой чертей гонится. Разбудили и перепугали горожан диким шумом. Всюду лают собаки, кудахчут куры, плачут маленькие дети, женщины в голос читают молитвы против сатаны. Свиньи уже было начали новый круг, как дорогу им преградил другой дозор с факелом. Свиньи сразу сообразили, что делать, и тут же метнулись в проулки – одни налево, другие направо. А воришка до последнего мгновения не мог решить, за какими свиньями бежать – с теми, что направо, или с теми, что налево, – налетел на угол какого-то дома и провалился в окно полуподвала. Стражники следом в окно не полезли, стали в дверь дома долбиться. А вор, скатившись в полуподвал, вскочил и стал наощупь искать выход. Опрокинул какой-то чан и разлил по полу какую-то скользкую гадость. Пока искал выход, на этой гадости несколько раз поскользнулся и упал. Отплёвывается, утирается, а что это за гадость, понять не может. Наконец нащупал дверь и выпрыгнул на воздух. Только там была полная темнота. Куда бежать – непонятно. Хозяин дома, мясник, поворчал, поворчал, но стражников впустил. Те тут же кинулись в полуподвал. Глядят: никого нет, только весь пол кровью залит, которую для кровяной колбасы приготовили. Как увидел мясник весь подвал в крови, такими словами вору долгой жизни пожелал, что было бы у стражников время, они бы ещё и у него хорошим ругательствам поучились. Выскочили стражники в сад, факелом себе подсвечивают. Только никого в саду нет! Кусты. Деревья. На площадке за домом привязанная за копыта к столбам бычья туша висит, которую освежевали накануне, чтобы рано утром на ярмарку притащить и жарить начать. Смотрят стражники: кровавые следы по дорожке до бычьей туши ведут, а дальше – нету! Словно выросли у вора крылья, словно взмахнул он ими, поднялся в небо и улетел. Почесали стражники затылки, покрутились. А что поделаешь? Перекрестились, молитву на всякий случай прочитали да ушли. А вор и не улетел никуда. Стражников с факелом увидел в дверях – и сиганул внутрь бычьей туши. Сидит в бычьем брюхе и дрожит от страха. Ушли стражники, а он всё равно вылезти боится: вдруг стражники притаились и его караулят? Так и сидел до самой зари. От страха, правда, дрожать перестал. Зато от холода дрожать начал. Бык-то дохлый – тепла от него никакого. В это время пришли спозаранку, зевая, мясницкие подручные, чтобы быка приготовить к погрузке на телегу. Вор совсем озяб, задремал, вдруг слышит: шаги! И людей много! И все идут прямо к нему! То, что увидели в густых утренних сумерках мясницкие подручные, в страшном сне человеку не приснится. Мирно висящий бык, которого они вчера самолично забили, оставили без головы, шкуры и внутренностей, вдруг изгибается всем телом так, что передними копытами клацает по задним, и извергает из своего брюха что-то чёрное, жуткое и огромное, и это что-то, со скоростью ветра пронесясь по саду, взлетает над забором и исчезает! Подручные сиганули из дома мясника в разные стороны и от ужаса орали так, что снова разбудили город, который едва заснул после погони стражников за чертями. Снова всюду лают собаки, кудахчут куры, плачут дети, снова женщины в голос молитвы читают. А вор, одним шагом перепрыгнув забор без всяких ходуль, лишь на другой стороне города пришёл в себя. Огляделся, понял, что находится недалеко от трактира, в котором вчера осла оставил, пробрался туда, забрался к себе в телегу под покрышку и сразу же уснул. Проснулся он от голода, вспомнил, что денег у него нет, решил зайти в трактир и попросить хотя бы ломоть хлеба в долг. Выбрался из-под покрышки и – к трактирщику. Трактирщик так и замер, на него глядя. Посетители тоже к нему обернулись да так и застыли с едой в разинутых ртах. Воришка, пока пьяный из мясницкого подвала выбирался, весь в бычьей крови извалялся – и одежда, и лицо, и руки. Кровь уже засохла на нём, красно-бурой коркой всего его покрыла. И только белки глаз сверкают на окровавленном лице. Воришка медленно протянул к трактирщику ладонь, желая смиренно попросить хлеба, а трактирщик, в ужасе глядя на тянущуюся к нему кровавую руку, заголосил, бросил горшок с горячим супом на пол – и со всех ног на кухню! Посетители с дикими криками разбежались, опрокидывая столы, лавки, сшибая поручни. Скоро весь город знал, что сам дьявол явился в кабак. Мужчины забегали, вооружаясь кольями. Снова всюду залаяли собаки, закудахтали куры, заплакали дети, в голос принялись читать молитвы против сатаны уже не только женщины, но и мужчины. К тому времени освежёванного быка, его голову и шкуру люди приговорили к сожжению на огне за колдовство и во главе со священником уже везли к эшафоту на казнь. Услышав про сатану в трактире, народ потащил священника на борьбу с врагом рода человеческого. Около трактира вся толпа ощетинилась кольями и, трепеща от страха, остановилась. Священник заплетающимся языком забормотал слова молитвы. И вдруг из трактира вышла фигура. Как увидели люди фигуру – отшатнулись, и все, сколько их было, умудрились спрятаться за священника. Священник выставил вперёд тяжёлый крест и стал пятиться. Только местный дурак, который никого не боялся: ни сатаны, ни священника, – подошёл к фигуре, расхохотался и ткнул ей пальцем в брюхо: «Ты что, в коровьей ж… ночевал?» Глянула на себя фигура, на грудь, на живот, на руки – и обмерла. И стала с себя кровавые одежды сбрасывать, при этом ругаясь так, что женщины в толпе не знали, куда им руки девать: то ли уши затыкать, то ли глаза от срама прикрывать. Услышали люди эти ругательства, увидели под одеждами белое тело и стали понемногу в себя приходить. Умеет ли ругаться сатана – никому не известно, но всем было известно, что из живых людей так замечательно ругаться мог только один человек на свете: старина Матиас, крестьянин трудолюбивый, но пьяница и игрок. Всё закончилось хорошо. За право услышать всю историю из первых уст Матиас затребовал с каждого слушателя по два стювера. Выкупил и осла, и тележку, и свой товар, и карточный долг вернул, и одежду себе хорошую купил, и гостинцев всей семье набрал, и ещё мешок денег остался. Быка-колдуна помиловали и потащили жарить не на эшафоте, а на вертеле. Мясник хотел было с Матиаса ущерб стребовать за пролитую в подвале кровь, да Матиас и тут нашёлся. «Дурень! – говорит. – Ты продавай мясо своего знаменитого приговорённого за колдовство быка вдвое дороже!» Мясник так и сделал. Обиженным стражникам Матиас поставил бочонок пива. Забор починили, свиней поймали. Окровавленную одежду Матиас старьёвщикам задорого продал. А посетители трактира стали заказывать суп только из того горшка, который трактирщик уронил, когда окровавленного Матиаса увидел. Трактирщик утверждал, что из этого горшка суп вкуснее и наваристее, и брал за него втрое дороже. Надо сказать по секрету: любой суп будет более наваристым, если в него класть вдвое больше мяса и овощей. Жители городка очень гордятся этой историей. В любом трактире расскажут её во всех подробностях, да к тому же продадут каждому желающему рога именно того быка, в котором сидел Матиас. Говорят, эти рога возвращают мужскую силу. И возвращают силу тем сильнее, чем дороже покупатель заплатит за них. Старые мужья обычно не скупятся, и раскупают рога охотно. Так что иногда рогов даже не хватает на всех желающих. Вот такая история.

Домочадцы смеялись до слёз, представляя приключения незадачливого Матиаса. Смеялся и Бонифас. Глядя на него, Мартин с облегчением думал, что для его слуги и друга всё худшее уже позади.

— Вот вы смеётесь. А ведь вы даже представить себе не можете, как смешно умел рассказывать Томас, когда был в духе. Заканчивал одну историю, начинал другую. Мы тогда смеялись до бесчувствия.

— Ну, я-то помню, — сказала Маделона.

— Неужели это было взаправду? — спросил Тим.

— Он никогда не отвечал на этот мой вопрос. Только улыбался. Думаю, что-то происходило на самом деле, а что-то всё-таки придумывал он сам.

Уже было совсем поздно, когда они, оставив у Бонифаса на столе зажжённую свечу, разошлись по своим спальням и уснули с улыбками на лицах.

***

Глубокой ночью в доме вдруг раздался грохот и дикий крик:

— Где ты? Куда спрятался, сволочь!

Соскочив с постели, Мартин бросился к камину, нащупал на каминной полке свечу в подсвечнике, выдернул её и, опустившись на колени, стал дуть в каминную золу, чтобы найти тлеющий уголёк.

— Что там? — испуганно прошептала Маделона.

Мартин наконец сумел зажечь свечу, распахнул дверь и выбежал в коридор. Через мгновение в коридор выскочил и Тим. В коридоре никого не оказалось. Подойдя к лестнице, они глянули вниз. На ступенях в самом низу сидел Бонифас в ночной рубашке, вытянув ноги и прислонившись спиной к стене.

— Бонифас! Что случилось? — Мартин с сыном быстро сбежали к нему.

Бонифас поднял к Мартину лицо:

— Миньер Мартин, ваша милость! Вы живы! Вы невредимы! Он ничего не сделал с вами?

— Кто?

— Эта скотина Коос.

— Какой Коос?

— Он приходил сюда. Он хотел вас убить.

Мартин подошёл к входной двери. Засов был задвинут. Тим заглянул в кухню и в форхёйс. Окна оказались целы, ставни были закрыты.

— Что с ним, отец? — шёпотом спросил Тим.

Они оба вернулись к Бонифасу. Сверху в лестничный проём, прижавшись друг к другу, испуганно смотрели женщины.

— Не волнуйся, Бонифас! — спокойным голосом сказал Мартин. — Коос сидит в тюрьме с цепями на руках и ногах. Ему оттуда не выбраться до конца жизни.

— Может, его кто-то выпустил? Может, он кого-нибудь подкупил? — озабоченно спросил Бонифас.

— Где ты его видел?

Но Бонифас словно не услышал:

— Он ненавидит вас, ваша милость. Я пойду к двери. Если он проберётся сюда ещё раз, я его убью! У меня и нож есть, — показал он кулак, в котором была зажата деревянная ложка.

— Давай мы поможем тебе вернуться в твою комнату, а у дверей за тебя посидит Тим.

Бонифас опустил голову:

— Спать очень хочется.

Мартин и Тим подняли его, притащили в комнату и уложили на кровать. Маделона и Инга остановились в дверях. Бонифас дышал часто и неглубоко.

— Что с ним? — снова спросил Тим.

— Выздоравливает, наверно.

Тим близко посмотрел на Бонифаса:

— Не похоже, отец.

— Будем молиться. Идите все к себе, — Мартин отдал свечу Тиму. — Я останусь тут.

Тим притворил дверь. Мартин опустился на колени перед распятием. Так стоял он всю ночь. Изредка стонал и бормотал что-то во сне Бонифас. Погасла, прогорев, свеча на столе, а Мартин, прислушиваясь к учащённому дыханию Бонифаса, читал и читал молитвы. Не прерываясь. Долго, как никогда ещё в жизни.

Едва посветлело за окном, Мартин поднялся с колен и подошёл к кровати, вглядываясь в полутьме в лицо больного. Бонифас запрокинул голову и дышал даже чаще, чем вечером. Ему явно стало хуже.

Как радовались они вчера после прихода хирурга, который ловко наложил свежую повязку и сказал на прощание уверенным голосом что-то ободряющее! С какой радостью смотрели, как Бонифас, стараясь не испачкать постель, осторожно и неуклюже черпает из чашки горячий гюцпот ложкой, редкой в те времена в голландских домах! Как они рассказывали всякие истории и искренно смеялись над всякой чепухой, услышав которую в иное время, даже бы не улыбнулись!

Мартин смотрел на друга и чувствовал, как уменьшается в душе надежда на счастливый исход.

Приоткрылась дверь.

— Мартин, ты всё ещё здесь? — раздался шёпот.

— Да, Лона. Здесь.

Маделона тихо подошла и прижалась к мужу:

— Как он?

Мартин не ответил.

— Мартин, иди, приляг, хоть немного отдохни. Я побуду здесь, — жена мягко, но настойчиво потянула его к выходу. — У тебя будет трудный день. Надо отдохнуть!

Вернувшись в спальню, Мартин лёг на кровать, но заснуть не мог.

Он не сомневался, что виновным в тяжёлой болезни Бонифаса был Коос Юргенсон, разбивший ему руку лопатой. В те времена в Европе практическая медицина делала только первые робкие шаги, и люди для заживления ран нередко пробовали применять самые неподходящие средства: раскалённое железо, порох, коровий навоз. Так что Мартин и предполагать не мог, что истинная причина – в грязи, попавшей в рану. Но именно после ушиба лопатой Бонифас стал чувствовать себя всё хуже и хуже. И это служило для Мартина бесспорным доказательством виновности бывшего балью.

Закрыв глаза, он представил себе злобное лицо Кооса, представил, как он, Мартин, входит в тюрьму и, схватив Кооса за горло, то душит его, то бьёт его головой о каменные стены. Представил, как раскачивается его тело на виселице.

«Душа моя! Успокой меня! Ведь всё это сатана морочит меня! Я – судья. Я не имею право ненавидеть Кооса только потому, что из-за него гибнет мой друг. Выходит, что если бы от руки негодяя погибал другой человек, чужой для меня, мне было бы легче. Выходит, я готов убить Кооса не столько потому, что он мерзавец, сколько потому, что Бонифас – мой друг. Плохо! Мной должна двигать не личная месть, а людское возмездие. Потому что мы должны наказывать преступника не за последствия его поступка, а за причины, которые побудили его этот поступок совершить, независимо от последствий. Только тогда и будет справедливый суд».

Постепенно мысли Мартина смешались, и он забылся коротким, некрепким сном.

***

Проснулся Мартин, услышав на улице стук тележки раннего молочника. Он плеснул из чаши воду себе в лицо, вытерся полотенцем и стал быстро одеваться. Выйдя в коридор, он заглянул в комнату Бонифаса.

На стуле у изголовья сидела Инга, и, глядя на Бонифаса, плакала, прижимая платок к губам.

— Как он? — спросил Мартин.

— Мне кажется, он умирает. Ваша милость, неужели вы не повесите этого Кооса, если Бонифас умрёт?

— Ты тоже думаешь, что Коос виноват в болезни Бонифаса?

— А кто ж ещё? Через рану в руке и вошёл в бедного Бонифаса его злобный огонь, который и пожирает теперь вашего преданного слугу. Он!

— Где хозяйка?

— Готовит завтрак.

Спустившись вниз и пройдя в конюшню, Мартин увидел, что Тим уже оседлал Вентуса и занимается конём Бонифаса, Ноксом.

— Спасибо, сын.

— Я поеду с тобой.

Мартин молча кивнул, отворил ворота и вскочил в седло.

Как и всегда, молочники и пекари, катящие по улицам свои тележки, и горожане, выглядывавшие из окон, с улыбкой здоровались с Мартином и Тимом, но провожали их удивлёнными взглядами: в этот раз сопровождал бургомистра почему-то не слуга, а сын. Это было для них так же удивительно, как если бы вдруг небо из голубого сделалось зелёным.

Не задерживаясь нигде, Мартин развёз ключи в порт и к воротам. Он проехал мимо приюта, постаравшись улыбаться детям как можно более приветливо, и, как обычно, махнул им рукой.

— Доброе! Утро! Минь! Ер! Бо! Хен! Вейк! — колокольчиками прозвенели детские голоса.

— А где Бонифас? — донёсся до Мартина одинокий хриплый детский басок, когда они с Тимом уже проехали мимо. — Почему с вами не Бонифас?

Вернувшись домой, Мартин проворно поднялся в комнату Бонифаса.

Инга вытирала пыль в комнате.

— Ему не лучше, — сказала она, повернувшись к Бонифасу и вздохнула. — Нисколько не лучше… Ваша милость, завтрак готов, Я пойду, помогу хозяйке накрыть на стол. Вы побудете пока здесь?

— Да. Иди.

Инга ушла. Бонифас дышал всё так же часто и неглубоко, время от времени вытягиваясь и запрокидывая голову. Мартину вдруг показалось, что он умирает. В страхе схватив больного за плечо, Мартин затряс его:

— Бонифас, ты слышишь?!

Бонифас открыл глаза:

— А-а! Ты всё-таки явился сюда!

Он с трудом приподнялся, оттолкнувшись от постели локтями и, наклонившись к Мартину, вцепился ему в одежду.

— Ваша милость! — закричал Бонифас. Его голос срывался в визг. — Миньер Мартин! Сюда! Я схватил его! Скорее! Я держу его!

Как ни был ослаблен болезнью Бонифас, отцепиться от его рук оказалось совсем не просто.

— Бонифас! Это же я! Я! — приговаривал Мартин, пытаясь разжать окаменевшие в хватке кулаки Бонифаса. — Ты слышишь меня! Опомнись!

В комнату вбежал Тим:

— Ему что, опять чудится Коос?

Он затряс Бонифаса:

— Бонифас! Это я, Тим! Я держу его! Успокойся! Никуда он не денется теперь. Я его держу! Ну!

Бонифас слегка ослабил хватку, и Мартин наконец вырвался. Бонифас закрыл глаза и откинулся на подушку.

— Держи его крепче, Тим! — хрипло сказал он. — Зови скорее отца, сынок! А этого мерзавца – на виселицу! На виселицу! — Бонифас застонал.

Мартин выдохнул, подошёл к столу, налил в стакан воды из кувшина и залпом выпил, потом наполнил стакан снова.

— Бонифас, выпей воды, — потрогал он слугу за плечо.

Бонифас открыл глаза, взял стакан и жадно выпил.

— Миньер Мартин! — глаза слуги заблестели. — Вы здесь! Как хорошо!

— Мы связали Кооса, и уже увели его в тюрьму, — попытался успокоить его Тим. — Он больше не выберется оттуда.

— Коос? — недоумённо спросил Бонифас. — Да и пусть он сидит в тюрьме! Что это ты о нём заговорил?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Мартин.

Бонифас посмотрел на него:

— Ваша милость… Совсем плохо…, как же я буду без вас, если умру? То есть… Что я говорю! Как вы тут без меня будете? Тим, береги отца! Слышишь! Ты за него передо мной в ответе!.. Эх, не увижу я, как во всём Фиртерпене будут мощёные улицы…

Тим, пряча лицо, присел к камину поворошить угли.

***

После завтрака Мартин направился в ратушу с тяжёлой головой и тяжёлым сердцем. Как всегда, одновременно с ним из дома вышел Тим, но пошёл не в порт, а следом за отцом.

— Ты куда? — обернулся к нему Мартин и заметил, что сын незаметно для него взял шпагу. — Тим, ты нужен мне в порту.

— Там и без меня знают, что делать.

Мартин положил руку ему на плечо:

— Сегодня в магистрате будем решать вопросы, после которых тебе работы прибавится. Иметь умного образованного человека в охранниках – это слишком большая роскошь. И даже глупость. Ты нужен мне в порту. Когда ты на месте, я совсем не беспокоюсь о том, как там идут дела. Понимаешь? Фиртерпен – портовый город, — Мартин улыбнулся и мягко подтолкнул сына в сторону порта. — Иди. Со мной ничего плохого не случится.

Мартин вошёл в ратушу. Широкая пологая каменная лестница напротив входа вела наверх, в большой зал, в котором заседал магистрат. Слева от неё другая лестница, у'же и покруче, вела вниз, в подземелье, где был городской архив, хранилась городская казна и были расположены тюремные камеры.

Мартин задержался, прежде чем ступить на лестницу, ведущую наверх. Где-то внизу, под ним, находилась камера, в которой содержались Коос и его бывшие ближайшие помощники, осуждённые на вечные работы на благо города.

Нет, ему вовсе не хотелось сейчас спуститься вниз и схватить Кооса за горло, как он представлял себе это в своём мстительном полусне. Нет. Он хотел спокойно спросить Кооса, что заставило его бросить лопату. Он думал дать ему ещё один шанс на покаяние.

Мартин задержался лишь на мгновение, но, вспомнив, что заключённые уже ушли на работы, поднялся в зал. Магистрат уже сидел там в полном составе.

— Гере! У меня есть несколько предложений. Первое. В портовом городе уничтожить проституцию невозможно. Значит, нужно её взять в клещи. Каждая девица, занимающаяся этим ремеслом, должна носить особый знак. В некоторых городах Фландрии они обязаны нашивать на рукав кружок из яркой ткани. Давайте и мы издадим подобный полезный закон. Это раз! Они должны регулярно проверяться у доктора – два! Они никогда не смогут выйти замуж. Три! Девиц, желающих зарабатывать на жизнь таким способом, сразу поубавится. Следующее. Замужняя или имеющая детей, уличённая в блуде, должна будет подвергнуться наказанию у позорного столба и изгнана из города, скажем, лет на пять. Сводничество должно наказываться ещё суровее – порка и изгнание навечно. Это четыре.

Он обвёл глазами членов магистрата:

— Что скажете?

— Здесь главное – не перегнуть палку. Если в городе будут богатые ярмарки, город должен будет предоставить в должном количестве и качестве и этот товар, — сказал Рулоф. — Не смотрите на меня так, гере. Я знаю, что говорю.

— Вот и займись наведением порядка среди девок! — усмехнулся Маринус.

— Нет. Это дело балью, — Мартин посмотрел на Мейндерта.

— И этим мне заниматься?! — насупился солдат.

— Пусть этим займётся кто-нибудь из ваших подчинённых поумней, Мейндерт. Эти девицы склонны близко знаться с ворами и бандитами. Вот и используйте их в борьбе с преступностью.

Балью выпрямился и с пониманием кивнул.

— Мейндерт, нужно устроить облаву. Всех бездельников выгнать из города, если не захотят работать там, куда их пошлёт магистрат. А работа для них должна быть потяжелее, чтобы испытать, на что они годятся. Прискорбно, но за эти месяцы число случаев воровства и грабежа возросло. И мы сами способствовали этому, избегая суровых наказаний в лёгких случаях и отложив наказания для серьёзных проступков из-за того, что не было палача. Так что для Курта в ближайшее время будет работы достаточно. Сколько у нас отложенных наказаний для тех, кто нарушил закон?

— Уже восемь, — вздохнул Мейндерт. — Драки и пьяные поножовщины в кабаках ради развлечения я не считаю.

— А надо бы заняться и ими, пока кто-нибудь, упившись пивом, кого-нибудь не зарезал или не сделал калекой. А сколько ненайденных грабителей и воров?

— Четыре случая.

— Уже четыре! Давайте-ка, гере, выносить более суровые приговоры, чтобы заставить горожан уважать закон. Есть кто против?

Мартин сделал паузу. Все ожидающе глядели на него.

— Следующий вопрос, гере, непростой. Итак, мы должны вынести приговор двоим артистам, Бобу и Кобусу, обманом проникшим в город и нарушившим закон о веротерпимости. Они подбивали молодёжь громить католические церкви и преуспели в этом. Четверо из мальчишек впали в исступление и готовы ради новой веры на всё. Твердят, что избраны Богом и что ради торжества кальвинизма готовы уничтожить католичество. Что будем делать с этими четверыми? Я предлагаю изгнать их из города.

— Надеюсь, не навечно, а на время? — спросил Маринус.

— Вы надеетесь, что через год они станут лучше относиться к католикам? Особенно если они примкнут к гёзам? — спросил Мартин.

— Кто знает… Среди гёзов ведь немало настоящих мерзавцев. Это говорю я, кальвинист. Глядишь, посмотрят эти четверо, послушают, и вернётся к ним разум.

— Хорошо. Изгнание на три года.

— Не будет ли достаточно одного года?

— Кто скажет своё слово?

— На год! — большинство членов магистрата было единодушно.

— Решили! — кивнул Мартин.

— Изгнание на один год с полным прощением, если вернутся честными людьми, — добавил Маринус.

— Хорошо, — согласился Мартин. — Но тогда и виселица, если вернутся, чтобы вредить Фиртерпену. Есть кто против? Теперь об этих двух – Бобе и Кобусе. Мы уже несколько раз обсуждали это дело, но к единому мнению так и не смогли прийти…

— Верёвка для обоих! — Мейндерт даже не дал Мартину договорить. — Верёвка!

— И здесь тоже важно не перегнуть палку, — снова сказал Рулоф. — Среди нас, — Рулоф обвёл взглядом членов магистрата, — большинство – католики, и городские кальвинисты могут обвинить магистрат в предвзятости. А чем это может грозить – даже не знаю.

— Если мы решим наказать их, я буду говорить с народом, постараюсь объяснить, почему мы так решили, — ответил ему Мартин.

— Ты католик, — возразил Рулоф. — Может быть, лучше Маринусу поговорить с людьми?

— Мы ещё ничего не решили, гере! — нахмурился Маринус. — Тем более что я против казни. К тому же я плохой оратор.

В зале наступила тишина.

— Если бы они уже устроили бунт, то я бы поддержал вас, Мейндерт. Но они только пытались его подготовить! — сказал Маринус

— Очень давно в Фиртерпене судили одного шута, — сказал Мартин, — который по ночам залезал в дома горожан и обворовывал их. Когда стражники пытались его задержать, он набросился на них с ножом, но сам наткнулся на остриё алебарды. Я тогда был мальчишкой и спросил своего учителя, не сто'ит ли, по его мнению, простить шута? Ведь шут после пыток вернул всё, что наворовал. А если он и набросился на стражника с ножом, то не убил же, даже не поцарапал. Учитель тогда ответил мне вопросом: «Мсье Мартин, сколько раз нужно прощать человеку неудавшееся убийство?» Мсье Маринус, сколько раз нужно прощать неудавшийся погром артистам, которые выдавали себя за ремесленников и подлым обманом проникли в город?

Маринус поджал губы.

— Итак, гере, — поднялся со стула Мартин, — повешение, как предложил Мейндерт. У кого есть другие предложения?

Все промолчали.

— Значит, никто не против?

— Вынужден признать вашу правоту, Мартин, — сказал Маринус.

— Кто ещё скажет что-нибудь?

— И всё же приговор вызовет недовольство кальвинистов. Как некоторых городских кальвинистов, так и кальвинистов по всей провинции, — сказал купец Зеф. — Не спровоцируем ли мы, скажем, волнения в городе? И не решат ли гёзы отомстить городу?

— Этот вопрос задавал мне и мой сын. Он тоже против казни.

— И что вы ему ответили?

— Я ответил, что гёзы придут сюда гораздо раньше, если Боба и Кобуса отпустить. Кто-нибудь из вас сомневается, что эти двое обязательно приврут о том, как с ними здесь обращались? Зеф, вы сомневаетесь?

— Нет! Значит, виселица?

— Кто ещё скажет слово?

Члены магистрата молчали.

— Я тоже за виселицу, — сказал Мартин. — Может быть, тогда и эти четверо мальчишек быстрее образумятся. Ну, во всяком случае, точно не захотят возвращаться, чтобы вредить городу. Йохан! — обратился Мартин к весовщику, который, как обычно, вёл протокол. — Пишите: казнь через повешение. И передайте судьям на подпись решение по делу Боба и Кобуса.

Пока члены магистрата неторопливо подписывали решение суда, Мартин смотрел на их нахмуренные лица.

— Первая казнь в городе при новом магистрате, — вполголоса произнёс Рулоф, ставя свою подпись.

— С народом поговорите сами, Мартин! — громко сказал Мейндерт, подписывая бумагу так, что заскрипело перо. — Вам люди верят.

— Виселица для этих двух – это приговор, вынесенный ради спокойствия горожан. Я думаю, меня поймут.

Бумага вернулась к Йохану. Подпись поставили все.

— И наконец, дело Кооса Юргенсона, — сказал Мартин. — Мы сочли доказанными злоупотребление им права на сбор налогов, многие случаи вымогательств и взяток, неисполнение им обязанностей балью. Вы все знаете, что он ранил моего слугу Бонифаса, который сейчас тяжело болен. Он целил в меня. Но это не важно. Важно, что двигала им ненависть. И ненависть не только ко мне, как к председателю суда и как к человеку, который обхитрил его. Не только. Ко всем. Ранив Бонифаса вместо меня, он не выразил ни капли раскаяния или сожаления. Мы дали ему возможность искупить часть своих грехов. Однако он только ещё больше озлобился. Что будем с ним делать? Я хотел ещё раз поговорить с ним и остальными. Ещё раз сказать, что если они будут работать честно, город позаботится о них, когда они станут стариками: кусок хлеба, одежда и кров им буду обеспечены до самой смерти. Чтобы он не думал, что мы обманщики, я покажу им закон, который мы с вами подписали.

— Вы же не священник, Мартин, — хмуро сказал Мейндерт, — чтобы наставлять его на путь истинный. Повесить мерзавца, и всё! Как и предлагали три месяца назад.

— Я не священник. Но мы – люди и христиане, и поэтому не можем…

На лестнице послышался быстрый топот нескольких человек. Все обернулись к двери. Дверь распахнулась, и прямо с порога гонец крикнул:

— Мейнегере! Миньер бургомистр! В канале нашли мертвеца!

Члены магистрата вскочили.

— Одного? — спросил гонца Мартин.

— Одного, ваша милость.

— Гере, поспешим на место!

***

Магистрат Фиртерпена в полном составе торопился в порт. Ехать на тряской повозке никто не захотел. Грузный Рулоф пыхтел, но не отставал. Не отставал и пожилой Стевен. Горожане, с удивлением глядя на их быстрый шаг, на сосредоточенные лица, бросали свои дела и спешили следом. В порт члены магистрата пришли, сопровождаемые возбуждённой толпой.

Их встретил Лукас, надсмотрщик:

— Ваша милость! Нашли полуистлевшие останки человека.

— Где они? — спросил Мартин.

— Вот! — Лукас показал на кусок парусины, в который было что-то завёрнуто.

— Разверните.

Лукас откинул парусину. Толпа отшатнулась, истово крестясь. Перекрестились и члены магистрата.

— При трупе был кошелёк? — спросил Мартин.

— Нет, ваша милость.

— Нож?

— Тоже нет.

— Колец на пальцах?

— Как будто не было, — Лукас обернулся и посмотрел на останки.

— В каком месте нашли?

Лукас подошёл к краю канала и указал рукой:

— Вот здесь.

Мартин повернулся к сидевшим на земле вокруг костра узникам:

— Хочет ли кто-нибудь из вас чистосердечно признаться в убийстве этого человека?

Узники не пошевелились.

— Значит, таких среди вас нет. Хорошо! Кто найдёт в этом месте кошелёк утонувшего, тот получит половину содержимого и тому суд уменьшит наказание вдвое.

Узники продолжали сидеть, недоумённо глядя на бургомистра.

— Что вы сидите? Ищите кошелёк! Нашедший получит половину содержимого здесь же и сразу. И наказание ему пересмотрят.

Мартин внимательно смотрел, как узники спрыгнули в канал и принялись расчищать дно. Коос остался сидеть, протянув руки к огню.

— А ты что? — спросил его Мартин.

Коос ничего не ответил и даже не взглянул на него.

Дно было основательно вычищено, но кошелька не обнаружили. Подняли из воды несколько утонувших лиственничных брёвен, пару бутылок и черепки от разбитых кувшинов. Нашли и монету в два стювера.

Мартин собрал вокруг себя членов магистрата.

— Кто имел дело с пропавшими в прошлом году купцами? — вполголоса спросил он.

Рулоф глазами показал на Кооса.

— А где они останавливались?

— Здесь, в «Чёрном угре», в портовом кабаке.

— Приведите хозяина «Чёрного угря»! — громко сказал Мартин стражникам.

— Я здесь… — прозвучал робкий голос из толпы.

— Подойдите!

Кабатчик, испуганно глядя на останки, подошёл.

— Можете вы опознать этого человека? — спросил его Мартин. — Одежда ещё местами не совсем истлела. Кожаные ремешки остались. Гляньте на обувь. Посмотрите и подумайте.

Кабатчик посмотрел и повертел головой.

— Нет, не могу.

— Помните купцов, что пропали в прошлом году? Как это случилось?

— Как случилось?.. Они должны были утром отплыть домой. Они хорошо заработали на ярмарке. Засиделись за столом. Много выпили. Потом пошли спать и пропали. Никто их так и не видел. За постой так и не заплатили.

— Попробуйте вспомнить, какая на них была одежда и обувь.

Кабатчик задумался и пожал плечами:

— Да обычная одежда. И обувь тоже.

— Идите.

Члены магистрата снова обступили Мартина.

— То, что человек не упал в канал случайно, а его бросили в воду, несомненно, — сказал Мартин. — Нет ни кошелька, ни ножа. И то и другое обязательно есть у каждого небедного нидерландца. У женатого к тому же должно быть кольцо на пальце.

— Почему ты думаешь, что этот человек был небедным? — спросил Рулоф.

— Он носил хорошие туфли, потому что поверх них – башмаки от грязи.

Рулоф посмотрел на останки:

— Да, верно. Слушай, я помню: один из тех купцов прихрамывал!

— Прихрамывал? — Мартин тоже посмотрел на труп. — А ну, снимите обувь!

Подошва одного из полуистлевших башмаков была стоптана заметно сильнее.

— Пропавший купец! — переглянулись между собой члены магистрата.

Мартин подошёл к Коосу:

— Коос! Как я и обещал, мы нашли доказательство убийств, которые совершали твои люди в ночном городе.

— Я не знаю, что вы там нашли, — ответил Коос, не поднимая головы. — А столкнуть в воду какого-нибудь пьяницу мог кто угодно.

— Я даже знаю тех двоих, кто это сделал, Коос. И когда я прикажу вывернуть им руки, они признаются, какую часть отдали тебе из содержимого кошелька, которого мы сейчас не нашли. Вот эти двое. Они и спрыгнули искать кошелёк неохотно, и копались в грязи лениво. Знали, что кошелька в канале нет, и не знали, что я внимательно наблюдаю за ними.

— Будь ты проклят! — прошипел Коос, подняв голову.

— Тебе оставили жизнь, чтобы у тебя была возможность раскаяться и предстать перед Господом хоть немного очистившимся. Мне жаль тебя. Твоя участь страшна.

— Будь ты проклят!! — заорал Коос.

— Отведёте Кооса и этих двоих в тюрьму и пусть их запрут в отдельные камеры, — приказал Мартин Лукасу, повернулся к остальным узникам и сказал спокойным голосом:

— Вас всех снова ждёт суд. Каждый будет допрошен снова. Если есть в чём сознаться, говорите сразу. Кто ещё из вас знает за собой тяжёлую вину, но, в отличие от этих троих негодяев, готов покаяться и искренним раскаянием и честным трудом на благо города заслужить себе жизнь – не теряйте времени. Рано или поздно я найду способ узнать правду о каждом из вас. Ну а кто готов сознаться, помните: доброта людей сильнее зла, которое руководило вами раньше и привело вас тюрьму.

Медленно, очень медленно один за другим сидевшие у костра люди повернулись к нему, встали на колени и опустили головы к земле.

— Хорошо, — сказал Мартин. — Вас ждёт справедливый и милосердный суд.

Он обернулся к членам магистрата:

— А несчастного купца надо похоронить по-христиански за счёт Фиртерпена, и сообщить обо всём родным в Харлинген. Если его семья бедствует, нужно будет обязательно помочь им.

Он шумно выдохнул.

— Считаете ли вы доказанной вину тех троих людей, гере? — он кивнул в сторону Кооса.

— Да! — Мейндерт с вызовом оглядел остальных.

— Да! Поддерживаю! Считаю! — твёрдо сказали чиновники.

— Что будем делать с ними?

— Повесить всех троих! — откашлявшись, сказал старшина хлебопёков старик Стевен.

— Повесить! — пророкотал кузнец Пирсон.

— Повесить! — махнул единственной рукой Мейндерт.

— Повесить, — сказали Зеф и Маринус.

— Повесить! — согласились остальные.

— Я поддерживаю, — проговорил Рулоф, глядя, как накрывают парусиной останки несчастного купца. — А ведь где-то покоится ещё один.

— Один ли?! — скрипнул зубами Мейндерт. — Мерзавцы!

— Присоединяюсь к вам, гере, — хмуро сказал Мартин. — Повесить!

— Будем искать второго? — спросил Рулоф.

— Будем просто продолжать чистить канал, — ответил Мартин. — Я думаю, что второго мы не найдём. Если его тоже утопили, то могло быть и так, что его тело при отливе просто вынесло в пролив. Мы и этого нашли только потому, что он наверняка зацепился за сучок, — он показал на окаменевшие под водой суковатые брёвна.

— Вывернуть им руки или пятки поджарить, чтобы сознались, где лежит второй! — прорычал Мейндерт.

— Нет! — Мартин посмотрел на него. — Я хочу, чтобы суд в Фиртерпене ничем не напоминал испанскую инквизицию. Иначе чем мы будем отличаться от них? Люди от боли готовы принять чужую вину на себя. А суд при этом рискует так и не узнать настоящего виновника, который будет продолжать творить зло. Так что пытки – плохой способ заставить людей говорить.

— А как же иначе вы хотите заставлять негодяев говорить правду?

— Вы же сами видели, как некоторые у костра сами стали на колени, готовые сознаться в преступлениях. Значит, и негодяи иногда чувствуют потребность говорить правду. Мой отец сказал как-то: «Раскаяние – это плач ожившей души».

— Не знаю, не знаю, — помотал головой Мейндерт.

Горожане, крестясь, подошли поближе.

— Кто под мешковиной, мейнегере? — спросили люди.

— Один из пропавших в прошлом году купцов, — ответил Рулоф. — Убили и утопили вот эти негодяи.

Стражники подняли Кооса с земли и повели по улицам города. Следом потащили и двух его подручных. Все трое гремели цепями и хмуро смотрели на горожан, проклинавших их в глаза.

— Говорил тебе: отправишь всех нас на виселицу! Скотина! — заорал в спину Коосу его подельник. — Скотина! Скотина!! Будь ты проклят!!!

***

Мартин шёл в церковь задолго до полуденной мессы.

Он успел заскочить домой. Бонифас был по-прежнему очень плох – то приходил в себя, то снова впадал в забытьё.

Город жил обычной жизнью. Катили свои тележки ремесленники, женщины с корзинами спешили на рынок докупить то, что забыли купить утром. С воплями бегала детвора. Но одно неприятное наблюдение озадачило Мартина. Кое-где на улицах стояли люди с хмурыми лицами, разговаривая о чём-то невесёлом. Увидев Мартина, горожане почтительно кланялись, но на их лицах не было обычных приветливых улыбок. Люди лишь слегка растягивали губы.

Народ был взбудоражен утренней новостью о найденных в канале останках. Кто-то пустил слух, что Мартин не зря приказал начать чистить канал именно в том месте. Что он якобы знал, где нужно искать мертвеца, потому что у него есть дар видеть сквозь воду и землю. И доказательства вины главных подельников Кооса он нашёл удивительно быстро. И завладел душами остальных, заставив их сознаться в преступлениях, не прибегая ни к угрозам, ни к пыткам. И люди, ошеломлённые невиданными способностями бургомистра, не знали, что и думать: то ли колдовские они, то ли от Бога.

Мартин не знал, о чём между собой судачат люди, хмуро посматривая на него, и лишь гадал: «Неужели уже знают о решении суда? Всё-таки первая казнь в городе при новом бургомистре. Лица угрюмые. Неужели уже знают и что-то задумывают? Был бы здоров Бонифас – быстро бы всё узнали…»

Церковь была ещё пуста. Мартин опустился на колени перед алтарём и шёпотом прочитал «Pater noster».

«Господи Иисусе! — мысленно обратился он к Богу после молитвы. — Все люди смертны. И все люди должны умереть. Но который уже раз я теряю дорогого мне человека, умирающего преждевременно, словно кто-то отнимает их у меня. Словно они умирают только потому, что очень мне нужны. Я не ропщу, нет! Я ведь не за себя прошу и не для себя. Бонифасу становится всё хуже, несмотря на молитвы. Услышь же меня, Господи! Сохрани ему жизнь! Не для меня. Ты ведь знаешь, с кем нам приходится бороться. Вот ради этой битвы не отнимай у нас Бонифаса. Он – твой воин. Он – солдат твоего воинства. Он один сто'ит целого отряда. Так сохрани же ему жизнь, Господи! Не обескровливай своего войска перед лицом торжествующего сатаны!»

Позади него послышались шаги. Мартин, стоя на коленях, обернулся. Это мимо медленно прошёл священник, отец Якоб, видимо, направляясь в исповедальню. Мартин поднялся, отец Якоб заметил его и задержался

— Laudetur Jesus Christus! — поклонился ему Мартин.

— In saecula saeculorum! Amen, — ответил священник. — Вы пришли пораньше. Хотели бы исповедоваться, друг мой?

— И исповедоваться, и поговорить.

Отец Якоб подошёл ближе, прочитал молитву, перекрестил Мартина и сделал знак следовать за собой, но не к исповедальне. Они сели на первую скамью, на те же места, на которых сидели в день возвращения Мартина в Фиртерпен – друг рядом с другом. Мартин мысленно поблагодарил мудрого священника: никаким другим способом отец Якоб не показал бы настолько очевидно, что он ему не только исповедник и духовный наставник, но и друг.

— Что тревожит вас? — спросил отец Якоб.

— Гнев. Мной всё чаще овладевает гнев, отец Якоб. Вчера перед сном я представлял себе, как убиваю бывшего балью. И представлял это с наслаждением. Я видел его муки, его безжизненное тело. И лишь зрелище его смерти немного успокоило меня. И убивал я его не за то, что он – негодяй и сделал много зла людям, а за то, что он ранил моего слугу. Когда мы арестовали Кооса и его подельников, мне стоило немалых трудов убедить магистрат оставить их в живых. Я надеялся, что эти преступники раскаются, что они оценят милосердие людей, оставивших им шанс искупить содеянное. Я говорил перед ними. Сказал, что не хочу, чтобы они умерли нераскаявшимися, что город даёт им время хоть немного очистить душу перед судом Господним. А сегодня я сомневаюсь, что поступил тогда правильно. Нужно было просто повесить их! По крайней мере – Кооса. Сегодня в ответ на мои слова о покаянии он просто проклял меня. Выходит, моё милосердие к нему было заведомо бесцельным! В Коосе столько злобы, что даже с цепями на руках он умудрился ещё больше отяготить cвою душу. Если бы мы повесили его ещё тогда, мой слуга Бонифас сегодня был бы здоров и не умирал бы сейчас в муках!

Мартин вздохнул.

— Несколько дней назад мой сын упрекнул меня в том, что я стал более жёстким и суд под моим руководством начал выносить более суровые приговоры, чем раньше. Отвечая сыну на этот упрёк, я как раз говорил, что нужно найти верную меру между милосердием к сегодняшнему преступнику и милосердием к жертвам завтрашним. Из-за моего милосердия к вчерашнему преступнику Коосу мой Бонифас стал жертвой сегодня!

— Будем молиться, чтобы Господь либо помог вашему слуге поправиться, либо принял к себе, если Бонифас всё же умрёт.

— Бонифас не просто слуга мне. Он мне друг. Он настолько посвятил свою жизнь служению мне, что даже не завёл собственной семьи.

— Вы сказали это так, словно вините себя в том, что он не создал семьи. Вы ведь не запрещали ему?

— Конечно, нет! Он просто никогда не высказывал такого желания.

— Потому что был безмерно предан вам. И это был его собственный, сознательный выбор. Если бы он хотел иной судьбы, он бы её выбрал. Так что не упрекайте себя.

— Прошу вас отпустить ему его грехи, отец Якоб, если он уже не сможет исповедаться сам. Он заслужил это. Ведь в большой степени именно благодаря ему в городе не пролилась кровь, когда мы арестовывали бывшего балью и его банду. Ну а я… Преданность Бонифаса придавала мне сил. Вы же знаете, какая непростая задача стояла передо мной, когда меня избрали бургомистром. И мне было очень важно ощущать его поддержку. Теперь же, когда его нет рядом, я чувствую, что словно лишился панциря, выезжая на рыцарский турнир. Я вновь и вновь вспоминаю тот случай с лопатой, и мне даже начинает казаться, что Коос бросал лопату не в меня, а в Бонифаса. Ведь у Кооса причин ненавидеть моего слугу было не меньше, чем меня… Сегодня магистрат принял решение казнить Кооса.

— Но ведь не потому, что он ранил вашего слугу. Ведь так?

— Не знаю, отец. Может быть, именно поэтому! Когда мы схватили Кооса, мы оставили ему жизнь. Но он ранил Бонифаса. Если мы снова помилуем его, он снова принесёт страдания кому-нибудь. Бонифас в бреду видел Кооса, который якобы подкупил стражу и сбежал. Так ли это невозможно, как мы все считаем? Помните шута Бафиана, которого клеймили тридцать лет назад? Мой отец был за то, чтобы его повесить. Потому что Бафиан так и не раскаялся. Я видел потом Бафиана в Амстердаме. При нём нашли нож, испачканный почерневшей кровью. Отец был прав. Шута нужно было казнить. Коос тоже не желает раскаяться. Пусть его судит теперь Господь. И нас тоже. Вернее, меня. За то, что я его обязательно повешу.

Он посмотрел на священника.

— Может быть, вы уже слышали? В найденных сегодня в канале останках мы опознали труп пропавшего в прошлом году купца. Его убили двое подручных Кооса и поделили с ним деньги. Вместе с Коосом казнят и этих двух… Суд сегодня принял решение, за которое высказывалось подавляющее большинство членов магистрата с самого начала. Никто из них сегодня не упрекнул меня за то, что переубедил их тогда. У них всех хватило доброты не напомнить мне о моей ошибке. Подумать только! Если бы мы повесили Кооса ещё тогда, Бонифас был бы здоров! И правильное решение не было своевременно принято по моей вине! Если бы я мог предвидеть!.. Получается, доброта не всегда уместна?

— Я понимаю вас. Вы скорбите о своём слуге. Но вы забыли о том, какое впечатление на горожан вы произвели тогда своей милостью. Возглавляемый вами суд принял милостивое решение и оставил Коосу и его приспешникам жизнь вопреки всем ожиданиям людей! Это не только сделало вас глубоко уважаемым человеком, но и укрепило в душе каждого горожанина веру в конечное торжество добра над злом! Разве не для того вы приняли моё предложение и стали бургомистром, чтобы бороться за их души? Разве не ради этого вы пожертвовали собой? Бонифас, глядя на вас, тоже жертвовал собой для этой же цели. Его ранили сатанинские силы в кровавом бою за торжество добра. И люди никогда этого не забудут. Не должны забыть. А то, что вас иногда охватывает гнев… Ваш гнев не выходит за пределы вашей души. За ваш гнев вы несёте ответ только перед собой. Я знаю: после этих вспышек гнева вы смиренно просите прощения у Господа. И Господь вас прощает. А знаете, почему?

Отец Якоб долго смотрел в глаза Мартину с лёгкой улыбкой. Мартин ждал, что скажет священник.

— Потому что гнев ваш – от любви. Вы удивлены? Так бывает, сын мой. Это гнев никогда не может родить любовь. А любовь всемогуща. И гнев, порождаемый ею, побуждает людей менять мир вокруг себя, делая его лучше, безопаснее, красивее. Так гневаются на свои руки мастера, когда рукам не удаётся сделать задуманный в душе или увиденный во снах шедевр. Так гневаются на любимых жён молодые мужья, когда те выскакивают на мороз, не накинув тёплой одежды. Так гневается мать на своё дитя, когда непослушный малыш отползает слишком далеко. Так гневается на нас Господь, когда мы, люди, совершаем грехи. Вспомните, ведь даже сам Христос в гневе изгнал торговцев из храма собственноручно сделанными плетьми*.

----------
* Новый завет, Евангелие от Иоанна, гл. 2, ст. 13-16.
----------

— Благодарю вас, Отец Якоб…

— Вам легче?

— Не знаю.

— Что же ещё тревожит вас?

Мартин помолчал.

— Я чувствую, что как-то легко произношу эти слова: казнь, виселица, повешение. Сын упрекнул меня, что я стал более жёстким и суровым. Наверное, это правда. Если раньше мы просто изгоняли из города воришек и попрошаек, не желавших честно трудиться, то месяца полтора назад мы, перед тем как выгнать, стали ставить их к позорному столбу, лишая питья и пищи, чтобы они не пытались вернуться обратно. Когда-то для меня было бесспорным, что с сатаной можно бороться одними только словами. Но сегодня я говорю: позорный столб, казнь, виселица, повешение. Что со мной? Я подпал под власть сатаны?

— Сын мой! Тот, кто подпал под власть сатаны, не задаёт таких вопросов. Он не знает сомнений. Он всегда уверен в своей правоте. За вас я спокоен.

— А я не спокоен. Я боюсь совершить ошибку. Когда я строил корабли, ставил ветряки, торговал – всё было гораздо проще. Там я не боялся ошибиться, потому что самое страшное, что могло быть – это пришлось бы чинить судно, переделывать мельницу, подсчитывать убытки. Вред, который можно принести здесь своей ошибкой, даже простым недосмотром, – страшен! И как уберечься от ошибок – я не знаю. Взываю к Богу, чтобы вразумил, но всё равно боюсь. И начались эти сомнения после разговора с сыном. А вдруг я уже, уже ошибся?!

Мартин посмотрел на священника.

— Ведь выгонять из города людей приходится каждый день. И каждый случай требует времени. Успеваем ли мы вникнуть в беду каждого? Не очерствели? Не стали ли всех мерять одной меркой?

— Увы. Иногда вместе с соломой люди выбрасывают и зёрна. Буду молить за вас, чтобы ваши глаза видели глубже и зорче.

— Благодарю вас.

— Никому никогда не удастся быть одинаково добрым для каждого, — сказал священник, и Мартин мысленно улыбнулся, вспомнив, что те же самые слова говорил Тиму. — Ведь мы люди, а не трава на взморье, где все травинки склоняются под ветром в одну сторону. Вы – бургомистр. И вам сложно найти единственно правильный выход, ведь решение одной проблемы порождает две-три новых, а конечные результаты будут видны через год или два. Но! Давайте вспомним наш разговор после вашего возвращения. Я просил сделать так, чтобы кровь не текла из-за злобы и жестокости. И городской суд стал милосерднее. Ещё я просил сделать так, чтобы иконоборческое неистовство миновало Фиртерпен – и вы сумели предотвратить погромы. Я просил остановить жестокие наказания для нищих, ворующих на рынке из-за голода и крайней нужды – и вы сделали так, что у всех желающих есть работа и средства на жизнь, а лентяи и бездельники заслуженно изгоняются из города. Люди ссорятся гораздо реже, чем прежде. Я же вижу это! Ремесленники понимают, что их труд сегодня служит на благо городу, а город завтра сделает их богаче. Вы же помните, каким был Фиртерпен в день вашего возвращения? Пройдите по Фиртерпену снова. Посмотрите на дома, на улицы. Посмотрите в глаза людям и поговорите с ними. А как вас приветствуют утром сироты из приюта! Я однажды слышал – и у меня потекли слёзы! Вам удалось изменить жизнь в городе! И вам удалось это за такое короткое время! Источник вашего гнева – в любви. Вам хочется, чтобы уже завтра всем людям жилось хорошо, и негодуете, что это невозможно, что нужно терпеливо ждать, когда проявятся результаты ваших дел. Вы негодуете, что возникают препоны, что сталкиваются интересы, что есть противники даже у добрых дел…

— Благодарю вас… Отец Якоб! В Священном писании сказано: «Petite, et dabitur vobis; quaerite et invenietis; pulsate, et aperietur vobis. Omnis enim qui petit, accipit; et, qui quaerit, invenit; et pulsanti aperietur»*. Не за себя ведь прошу. За Бонифаса. Почему Бог меня не слышит? Бедняге становится всё хуже и хуже…

----------
* Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. (лат., Новый завет, Евангелие от Матфея, гл. 7, ст. 7-8.)
----------

К ним быстрым шагом подошёл запыхавшийся Тим.

— Что? — встревоженно поднял голову Мартин.

Священник положил ладонь ему на плечо:

— Не теряйте веру, Мартин! Это ещё одно испытание для вас.

— Я с трудом нашёл тебя, отец, — сказал Тим, переведя дух. — Бонифас умер…

ГЛАВА XXII. СУДЬЯ

В порту Фиртерпена пришвартовалось судно, прибывшее с севера. На причал спустили сходни, и потянулись на берег цепочкой матросы с мешками за плечами. С берега им навстречу поспешили портовые грузчики, на ходу обмениваясь с матросами улыбками, шутками и приветствиями.

— Что, братья-голландцы, всё ещё стоит на рейде наш Фиртерпен?

— Смотри, как бы тебя не укачало на твёрдой земле!

— Пиво не всё выпили, крысы сухопутные?

— Тебе хватит, чтобы в нём утопиться!

— Эй, портовые лежебоки! Мешки тяжёлые! Штаны не испачкайте, когда напрягаться будете!

— С благополучным прибытием, черти морские!

Оставив помощника руководить разгрузкой судна, шкипер спустился на берег, с удовольствием притопнул на неподвижной земле и направился прямиком в кабак «Чёрный угорь», внимательно оглядывая порт. Едва войдя в трактир, он закричал:

— Свежего пива! Да поскорее, а то я разнесу этот притон в щепки! — и присел за стол, за которым уже собралась компания завсегдатаев.

— Что привёз, А'ренд? — спросили его.

— Хлеб.

— Как сходили?

— Три шторма пережили. Двоих потом недосчитались. На кита в тумане чуть не налетели, — шкипер бросил на стол три гульдена. — Дождусь я своего пива?!

Трактирщик поспешил поставить перед шкипером большой кувшин с пивом и кружку. Все тут же разлили пиво по своим кружкам. Трактирщик быстро заменил кувшин. Слуги подали закуски и горячее. Выпив пиво, шкипер крякнул от удовольствия, отхлебнул горячий гюцпот и, медленно пережёвывая, с улыбкой посмотрел на посетителей:

— Ну, что нового в городе? Рассказывайте скорее! Пушки поставили слева-справа. В кого стрелять собираетесь?.. Да! Для кого это виселицу готовят? В порт входил – вижу: верёвки новые крепят.

— Палач в городе свой появился.

— Да ну? А кого вешать будут?

— Видать, бывшего балью повесят.

— Так его же помиловали! — удивился шкипер.

— Помиловали? Как бы не так! Их заставили работать с утра до вечера до конца жизни, — сказал один из посетителей, рыжий детина. — По мне, так лучше меня пусть повесят, чем не разгибать спины за кусок хлеба до самой смерти

— Помиловали! — возразил рыжему другой, темноволосый. — А ты что, считаешь, что милость – это только когда отпускают на все четыре стороны? Бохенвейк обещал им, что если будут работать хорошо, то к старости получат свободу и содержание от города.

— Ты сам это слышал? — спросил рыжий.

— Люди говорят.

— Люди много чего говорят, — насмешливо сказал рыжий.

— Да, на этих работах старый балью так исхудал, — сказал третий, седоватый худой человек, — что в свои старые одежды вдвоём со мной залезть теперь бы смог.

— Нашёл себе пару! — усмехнулся рыжий. — Чем ты с ним в одних штанах заниматься думаешь?

Компания захохотала.

— Так почему ж его вешать-то решили? — спросил шкипер.

— А он лопатой в слугу бургомистра кинул, — сказал рыжий.

Шкипер даже поперхнулся пивом:

— И за это повесить хотят?!

— Да не слушай ты его! — махнул рукой на рыжего темноволосый. — Лопату он кинул, верно. Но только не в слугу, а в самого бургомистра. А слуга собой бургомистра закрыл.

— Ты сам это видел? — съязвил рыжий.

— Люди рассказывают.

— Опять «люди»! — фыркнул рыжий.

— А ты от кого слышал, в кого балью лопату кидал? — горячился темноволосый. — Или сам видел?

— Ну, хватит вам! — заорал шкипер, стукнув по столу. — Ну, кинул лопату в бургомистра. И за это казнят, что ли? Ну и дела тут у вас…

— Так слуга после этого захворал и помер. Вчера заупокойную по нему отслужили.

— Я тоже слышал, что Бохенвейк узникам обещал освободить их, если работать будут и если покаются, — сказал седой. — Если покаются! А балью зол как сатана был на нашего бургомистра, что тот его обманул, как сопляка. Какое там покаяние! Только не поэтому старого балью казнить будут.

— А почему? — спросил шкипер. — Знаешь – говори!

— Так недавно в канале, тут, рядом, нашли утопленника. И опознали в нём купца с той стороны Зёйдерзее, который пропал после ярмарки в прошлом году. И убили его стражники, двое дружков старого балью. А деньги поделили на троих. Купец хорошо расторговался тогда.

— А как его нашли?

— А Бохенвейк заставил балью и его людей откапывать его, — усмехнулся рыжий. — Знал, где тело лежит.

— Что ты врёшь! — накинулся на него темноволосый. — Как он мог знать?!

Седой подождал, пока закончится перебранка, и спокойно сказал:

— Люди разное говорят про Бохенвейка. Он приказал углублять канал. Его, наверное, уже лет пятьдесят не чистили – гружёные суда брюхом в отлив на дно садятся. Ты ж сам знаешь! — он посмотрел на шкипера.

Тот согласно кивнул:

— Знаю. А что про Бохенвейка говорят?

— А то и говорят, что колдун этот Бохенвейк, — рыжий отмахнулся от темноволосого. — Что, не помните разве, как калеки-попрошайки из Фиртерпена в один день все разбежались, едва слух прошёл по городу, что он не только души своих врагов насквозь видит, но и обманщиков различает?! Почему он заставил чистить канал отсюда? Не с начала, не с конца? А с середины? А потому что знал, что купец тут лежит! Вот и заставил их откапывать утопленника!

— В этом месте канал был мельче всего! Не знаешь, вот и не говори! — заорал темноволосый. — Шкипер, подтверди!

— А я говорю: колдун твой Бохенвейк! Сто'ит ему поднять руку и заговорить, на площади все сразу умолкают, стоят, слушают и не шевелятся! — не унимался рыжий. — Видел, как ему послушен его конь? Где это видано, чтобы лошадь все слова понимала? Вот те крест, что это не лошадь, а заколдованный человек!

— Да у меня мой кобель больше тебя понимает! — крикнул темноволосый. — Что же он, тоже заколдованный человек, скажешь?

И рыжий с темноволосым, вскочив, вцепились друг в друга.

Тут в кабак вбежал мальчишка-посыльный и закричал:

— Шкипер Аренд! Есть такой?

— Ну я Аренд, — отозвался шкипер. — Чего тебе?

— Следуйте за мной к миньеру Бохенвейку! — мальчишка смотрел в глаза смело, и шкиперу стало не по себе.

— К Бохенвейку? — переспросил он, пытаясь вспомнить свои проступки, за которые таинственный бургомистр мог бы его наказать.

— К миньеру Бохенвейку! — вызывающе твёрдым голосом воскликнул мальчишка.

Рыжий с темноволосым перестали драться и переглянулись с остальными. Рыжий как-то сгорбился и поспешил тут же убраться из трактира.

— Когда? — спросил шкипер мальчишку, с испугом думая: «Что я такого натворил, что понадобился самому' Бохенвейку?»

— Немедленно!

Шкипер поднялся на вмиг ослабшие ноги.

— Э, не пойдёт! — накинулся на него трактирщик. — Плати монету!

Шкипер, не глядя, вынул из кошелька несколько монет и бросил на стол, потом вышел из трактира следом за мальчишкой и трясущимися руками прикрыл дверь.

Мальчик шёл быстро, почти вприпрыжку, и шкипер едва поспевал за ним. Мальчишка забежал в портовую контору. Следом со страхом нырнул и шкипер.

— Миньер Бохенвейк! Шкипер Аренд доставлен! — звонко отрапортовал посыльный.

Из-за стола поднялся высокий молодой человек с широкими плечами и, свернув ладонь в кулак, выразительно опустил его на столешницу:

— Шкипер Аренд, я распорядился остановить разгрузку судна и вернуть всё на борт. Вы чересчур спешно оставили судно. Быстро возвращайтесь обратно! Груз и команда должны быть проверены до разгрузки и схода команды на берег. Чиновник уже на борту. И не вздумайте плутовать!

Шкипер посмотрел на кулак и поспешил на свой корабль. Выбегая из конторы, он спросил шёпотом у первого встречного моряка:

— Что там за громила в конторе? Почему его Бохенвейком зовут?

— Так он и есть Бохенвейк. Сын нашего бургомистра. Начальник порта.

Шкипер Аренд мгновение подумал и предпочёл оставшийся путь до своего судна проделать бегом.

***

На следующее утро людям на площади объявили о решении суда.

Говорил сам Мартин. Говорил просто. Как с друзьями. И люди слушали не дыша. Раньше им всегда зачитывали лишь приговоры, и глашатаи бесстрастным голосом с лениво-равнодушным выражением лиц читали сухие строки документов. Теперь горожане впервые слышали, как при большом стечении народа чиновник делится своими чувствами, и понимали, что уважаемый всеми бургомистр города, дворянин, рыцарь ван Бохенвейк – это тоже простой человек. У которого тоже есть простые человеческие чувства.

— Люди, стоящие у стены, виноваты в том, что помогали бывшему балью Коосу Юргенсону. Их вина безмерна, потому что они предали город, в котором живут, ради наживы, ради золота. Закон гласит – и вы знаете это! – что подобные проступки должны караться крайне сурово: повешением. И это было бы справедливо. И просто. Слишком просто. Как покупка пирожка у булочника: голодный, не задумываясь, даёт монету, булочник, не задумываясь, протягивает ему пирожок. Это просто: взять и повесить их, и пусть их души судит Господь. А ведь Господь рано или поздно и наши души судить будет.

Мартин помолчал.

— Однажды мне рассказали об одном случае. Жил одинокий старик на окраине одной деревни, и вломились к нему в дом грабители. Всюду заглянули. Всё перевернули. Добро, что было у старика, в мешках вынесли. А кошелёк с деньгами, лежавший, в общем, на самом виду, почему-то не заметили. Догнал их старик и говорит: «Вы кошелёк забыли. А, наверное, ради денег и грабили меня, не ради же тряпок. Я, – говорит, – хоть и стар, но человек крепкий, здоровый, умелый, трудолюбивый, у меня и огород есть, и устриц собираю. Я честным трудом ещё себе заработаю. А вам денег неоткуда честно взять, только бесчестно можете, так что берите. Хотя бы эти деньги будут у вас честными». И сунул кошелёк в руку главарю. Не ушли грабители. Всю ночь неподалёку у костра сидели. А утром вернулись к старику. Всё, что награбили, назад положили, в доме прибрались. И попросили старика простить их, приютить, дать им работу и молиться за спасение их душ. Теперь там монастырь. Как думаете, прав ли был старик, что не отправил по их следам стражу и что простил висельников?

Мартин оглядел народ.

— Я говорил с каждым из тех, кто стоит у стены. Они должны будут старательно трудиться на благо города пятнадцать лет, чтобы доказать, что раскаялись. А затем получат полную свободу и полные права гражданина. Если будут трудиться усердно – получат свободу на год, а то и на пять лет раньше. Будут отлынивать от работы – не получат свободу никогда… Да, это вы уже слышали три месяца назад, когда глашатай огласил приговор суда. Но я снова говорю об этом. И вот почему. Граждане Фиртерпена, пусть этим людям будет наказанием тяжёлый труд на благо города. Только тяжёлый труд на благо города! Все эти годы они будут на виду у вас. Воздержитесь от презрения к этим людям, от укоров, от издевательств, от грубостей и косых взглядов. Я обращаюсь не только к взрослым, но и к вам, мальчишки, будущие граждане. Да, эти люди отвечают за содеянное и несут заслуженную кару, но пусть в ваших душах останется лишь сострадание к ним. Я снова хочу напомнить, что Господь будет судить и наши души. Не презирайте их, не оскорбляйте, помните: работая у вас на виду, они стараются искупить свою вину. Помогите им вашим искренним добрым словом! Если среди заключённых у вас есть знакомые, не воздерживайтесь от пожеланий им доброго дня, здоровья и скорейшего освобождения. Пусть в вас останется одно лишь сострадание к ним, как чувство, которого заслужили ваши, ваши души! — он сделал ударение на словах «ваши». — Задайте самим себе вопрос: «А много это или мало: пятнадцать лет тяжёлого труда на виду у всех». И сами ответьте на него. Вот прямо сейчас и задайте!

Горожане молча переглядывались.

— Теперь о двух иконоборцах, стоящих у позорного столба. Они обманом пробрались в город, выдав себя за ремесленников. Первый закон, принятый новым магистратом и одобренный всем городом, как вы помните, – это закон о веротерпимости. Всякий, кто хочет, чтобы уважали его веру, должен уважать чужую веру. Всякий не уважающий чужую веру, не достоин уважения. Всякий причиняющий или замышляющий зло другому только потому, что тот – другой веры, подлежит самому суровому наказанию, если только не раскается. Это закон правильный, потому что одинаково требователен к каждому и каждого защищает одинаково. Жизнь города сегодня – это как плаванье в бурном море. Если гребцы не будут грести согласованно, они не смогут вернуться на берег. Они измотают свои силы, и первая же большая волна захлестнёт или опрокинет лодку. Пусть на левых вёслах сидят кальвинисты, а на правых – католики. Грести надо вместе! А того, кто мешает грести вместе – только за борт! Так считаю я. Но что скажете вы?

Он обвёл взглядом площадь.

— В стране идёт война. Но Фиртерпен, удалённый от главных центров противостояния как между нидерландцами и испанцами, так и между католиками и протестантами, пока не испытал эту войну на себе. Вернее, она оказалась городу даже выгодной, как ни кощунственно это звучит в моих устах, устах христианина. И чем дольше мы сможем оттянуть момент, когда она всё-таки проникнет сюда, тем выгоднее для всех нас. Для всего города. И для католиков, и для кальвинистов, и для лютеран, и для иудеев, и для мусульман. Поэтому мы должны бороться с любым проявлением ненависти, нетерпимости, вражды. Мы должны быть за равенство перед законом всех, независимо от исповедуемой религии и сословной принадлежности. И если будет виновен какой-нибудь католик – хоть бы он был дворянином! – приговор должен быть не менее суровый. Чтобы никто не попытался больше нарушить этот закон!

Мартин показал рукой на иконоборцев.

— Эти двое клялись на Библии, произнося при этом заведомую неправду. Они врали и путали судей. Эти двое, будучи кальвинистами, оскорбляли не только судей-католиков, но и судей-кальвинистов. Приговор вынесен. И всё-таки, давайте послушаем, что они скажут. Вы спросите, чего я жду от них, если приговор уже подписан? Я жду от них покаяния, пока у них есть такая возможность. Я хочу дать им такую возможность ещё раз. Ведь многое можно изменить, пока человек жив.

Мартин повернулся к иконоборцам:

— Есть у вас что сказать народу, против которого вы замышляли зло?

— Мы несём народу правду! Мы несём народу прозрение! — крикнул один из них, длинноволосый Кобус.

— Вы слышали? — обратился Мартин к народу. — Вам несли прозрение. Вам хотели сказать правду. И для того чтобы сказать правду, они бессовестно наврали чиновникам в порту. Скажите, люди, вы действительно ждёте правды от тех, кто с такой лёгкостью врёт?

Он снова повернулся к иконоборцам:

— Теперь скажите вы, Боб и Кобус, стоящие у позорного столба: почему даже не попробовали сделать всё без обмана? Почему не сказали, что просто хотите прочитать кальвинистскую проповедь?

— Наша правда – не для каждого, а только для тех, кого избрал к спасению сам Господь!

— Так почему не сказали чиновникам, что хотите прочитать проповедь для избранных? Ведь в порту служат и чиновники-кальвинисты.

— Эти чиновники не кальвинисты. Они предали свою веру, потому что служат городу, в котором проводятся католические мессы, и ничего не делают, чтобы эти богослужения прекратить.

— Значит, всё население города для вас – враги?

— Кроме избранных Господом.

— Это вы про тех юношей, которые намеревались стать иконоборцами после того, как вы поили их в трактирах?

— Мы не поили их! Они сами напивались.

— На ваши деньги или на свои?

— На… на наши, — запнулся Кобус.

Он произнёс эти слова тихо, и его услышали только те, что стояли совсем рядом. Народ на площади пришёл в движение:

— Что, что он сказал? — переспрашивали тех, кто стоял впереди.

— Сказал, что пили на их деньги, — передавали люди стоявшим позади.

— Значит, правда подпаивали! — качали головами горожане.

— Скажите громче, чтобы слышал весь город! — приказал Кобусу Мартин.

Однако тот промолчал.

— Эти иконоборцы только что признались, что юноши пили на их деньги, — громко сказал людям Мартин. — Считаете ли вы, горожане, что они просто подпаивали мальчишек?

Народ на площади угрюмо молчал.

Мартин поклонился иконоборцам:

— Благодарю вас за то, что на этот раз сказали правду!

Он повернулся к страже:

— Приведите юношей, которых этим людям удалось склонить на свою сторону!

Привели четверых парней, о которых Мартин говорил на заседании магистрата. Они вышли с гордо поднятыми головами и встали перед позорным столбом.

— Этих четверых, — сказал Мартин, — магистрат постановил изгнать из города сроком на один год с полным прощением, если они вернутся, чтобы честно трудиться на благо города. Но если они вернутся, чтобы вредить городу, то будут немедленно повешены без какого-либо снисхождения.

В передних рядах запричитали и тихонько заплакали женщины.

«Видимо, матери, сёстры и, может быть, невесты», — подумал Мартин.

— Ваша милость! Верните их нам, мы сдерём с них шкуры отцовскими руками, чтобы вправить им мозги! — раздался мужской голос.

— У вас ничего не получится, — ответил Мартин. — Так же, как ничего не получалось у ваших отцов, когда они сдирали шкуру с вас самих.

Он поднял руку, прося тишины, и обратился к четверым юношам:

— Скажите, юноши, вы правда считаете справедливыми эти слова: «За исключением избранных, все жители являются врагами истинной веры, а потому виновными»? — он повернул голову к Бобу и Кобусу, давая понять, что, якобы, приводит их слова.

Юноши сначала молчали, переминаясь с ноги на ногу, потом, переглянувшись, загалдели:

— Считаем! Да!

— Я правильно вас понял? Вы именно это и имели в виду? — спросил Мартин Боба и Кобуса.

— Имеющий уши – слышит, — ответил Кобус.

Мартин повернулся к народу:

— Вы слышали? Эти люди говорят: «За исключением избранных, все жители города Фиртерпен являются врагами истинной веры, а потому виновными», — он произнёс слова медленно и отчётливо. — А теперь слушайте другие слова: «За исключением избранных, все жители Нидерландов являются врагами истинной веры, а потому виновными». Это сказал четыре года назад Филипп, король испанский*. Горожане, услышали ли вы разницу между тем, что говорят эти люди, и тем, что сказал король?

----------
* 16-го февраля 1568 года всё население Нидерландов было приговорено к смертной казни. Король Испании Филипп II подписал меморандум, в котором объявил, что «за исключением избранного списка имён, все жители Нидерландов являются еретиками и распространителями ереси, и поэтому виновны в государственной измене». Инквизиционный суд принял этот меморандум. Три недели спустя Филипп II приказал Альбе приступить к исполнению приговора. Альба написал в ответ Филиппу, что уже составил список из первых 800 человек, которые будут казнены, повешены и сожжены сразу после Страстной недели. В стране начались массовые казни, большинство дворян эмигрировало.
----------

Толпа на площади глухо зашумела.

— Так какая разница, негодяи, между вами и нашим общим врагом? — громко спросил иконоборцев Мартин. — Я даю вам последнюю возможность покаяться и попросить прощения у тех, кого вы обманули и оскорбили. В том числе и у этих четверых доверчивых дурачков.

— По вере воздастся каждому! Слышите! Господь уже предопределил, кому идти по дороге Спасения, а перед кем небесные врата не отворятся, сколько б молитв вы ни читали на своей тарабарщине! — крикнули Кобус и Боб, имея в виду непонятный для простых людей латинский язык.

— Не словами заслуживается спасение, а делами, — возразил Мартин.

— Сыночек, опомнись! — раздался женский крик.

Четверо юношей, примкнувших к иконоборцам, вздрогнули.

— Чья мать сейчас крикнула? — громко спросил их Мартин.

Юноши молчали, опустив глаза.

— Так чья же? Что же вы опустили глаза, как последние трусы? Вы не только трусы, но и отщепенцы! «За исключением избранных, все жители города Фиртерпен являются врагами истинной веры, а потому виновными», – вы тоже так считаете? Вы действительно готовы видеть врагов в собственных матерях, сёстрах и невестах?

Один из юношей поднял голову, замялся, обернулся к иконоборцам и плюнул им под ноги. Потом повернулся к Мартину:

— Ваша милость, можно, я…? — он неопределённо ткнул рукой назад.

— Обращайся к народу! — велел Мартин.

Парень повернулся к людям, растерялся и громко спросил:

— А что сказать надо?

— Прощения проси, дурень! — засмеялись люди.

— Что скажете, гере? — спросил Мартин горожан.

— Да пусть идёт! Забирай, мамаша! — смеялись люди.

— Сынок! — снова крикнула мать, подняв руку над головами.

Юноша, ссутулившись, пробрался сквозь толпу к семье. Звук затрещины, которую он получил от отца здесь же, на площади, прозвучал как пистолетный выстрел.

— Остальных трёх отведите в ратушу, — обратился Мартин к охране. — Я с ними поговорю позднее.

Он поднял руки, чтобы народ угомонился.

— Тише! — зацыкали люди. — Бохенвейк говорить будет.

Дождавшись тишины, Мартин заговорил:

— Магистрат приговорил этих двоих иконоборцев к повешению как нераскаявшихся преступников закона о веротерпимости города Фиртерпен. Это приговор, вынесенный ради спокойствия всех горожан – и католиков, и кальвинистов. Что скажете, люди? Что скажете, католики? И что скажете, кальвинисты? Говорите! Каждый будет услышан!

Народ молчал.

— Бургомистр! — выкрикнул кто-то. — Ты правильно сказал: не мы говорить должны, а эти гордецы должны к нам обращаться. Наденем им верёвку на шею и ещё раз спросим. Может, тогда покаются?

— Кто ещё скажет? — крикнул Мартин.

— Я не враг этим двоим, — крикнул другой горожанин. — Но они считают врагом меня! И всё потому, что в моём Фиртерпене звучат колокола!

— Я голосовал за закон! — крикнул третий. — Все равны перед законом! И это справедливо!

Народ загомонил, толпа пришла в движение. Над головами поднялся лес рук, сжимавших смятые шляпы, и женские кулаки.

***

Мартин проснулся ночью.

В голове роились мысли. Его переполняли и горечь утраты, и не пережитая досада на самого себя за то, что не казнил Кооса сразу, и усталость, и откуда-то взявшаяся тревога за дорогих ему людей. Да, тревога. Он даже помнил, когда ощутил её впервые.

Уже после похорон Бонифаса, во время ужина, он, оглядев осиротевший стол в форхёйсе и посмотрев на осунувшиеся лица домочадцев, подумал:

«Ты, Господи, отнял у меня единственного настоящего друга – Себастьена. Потом отца. Потом весельчака Томаса. Теперь – преданного Бонифаса. С каждым ты забирал часть моей души. Свою мать я не знал. Но ведь ты забрал и её, сделав меня сиротой, а отца несчастным! Кого ты намереваешься забрать ещё, Господи? Кого? Кого?!»

— Тебе плохо, отец? — Тим встал со стула, и, зайдя за высокую спинку отцовского кресла, положил руки ему на плечи. — Успокойся.

Маделона погладила мужа по руке.

— Вы ешьте, ешьте! — очнулся Мартин, одной рукой поднеся тёплую ладонь жены к своим губам, а другой похлопав по руке сына на своём плече. — Ешьте… Ему сейчас лучше… Вы только берегите себя, слышите?!

В тот же вечер Мартин попросил Мейндерта выставить охрану у его дома. Теперь стражники по двое, сменяясь через каждый час, стояли у дверей дома на улице и в саду у заднего входа. Мейндерт приказал двоим верным людям всюду сопровождать и бургомистра. А на протестующего Мартина он лишь махнул рукой:

— Да ну вас! Мартин, я – волей горожан балью Фиртерпена, и мне лучше знать, кого, что и как охранять. С какой стати городскую казну мы должны охранять лучше, чем вас?!

Мартин лежал с открытыми глазами. К переживаниям последних дней примешивалось и ещё одно неприятное чувство. Что это было? Страх? Да, наверное. Сегодня должны быть исполнены смертные приговоры, которые вынес руководимый им суд.

Мартину доводилось видеть смерть. Доводилось видеть и казнь. Подобные зрелища были обыденностью, одним из развлечений для обывателей европейских городов того времени, по крайней мере для тех, которые были неглубоки умом и потому – равнодушны и невпечатлительны. Он, когда был мальчишкой, вместе с друзьями тоже бегал глазеть, как вешают какого-нибудь грабителя или убийцу, и вместе с друзьями пробирался поближе к эшафоту. Но всегда опускал глаза в самый страшный момент, а потом, хотя и сидел с товарищами, смаковавшими подробности произошедшего, разговоров не поддерживал, старался помалкивать и меньше слушать, думая о чём-нибудь своём.

Предпоследней казнью, которая должна была состояться при нём здесь, в Фиртерпене, была казнь шута Бафиана. Но отец тогда не пустил его к виселице, да и самого шута помиловали в самый последний момент, заменив казнь клеймением и вечным изгнанием из города. А последним был колесован убийца его учителя, но на казнь тогда Мартин не пошёл, посчитав зрелище смертных мук негодяя слабым утешением невосполнимой утрате.

Уже в Амстердаме, повзрослев и поумнев, Мартин всегда старался избегать подобных зрелищ, хотя в таком большом, суетном, богатом и переполненном искушениями городе судьи выносили суровые наказания гораздо чаще и по менее серьёзным поводам. В Амстердаме Мартину приходилось не раз отправлять своих работников под суд, когда они крали деньги или товары. В таких случаях провинившимся приходилось выплачивать сумму ущерба и немалые штрафы, получать свою порцию ударов кнутами у позорного столба и быть ославленными перед народом как бесчестные люди, с которыми никто в здравом уме не должен вести никаких дел. Да, приговоры этим людям были суровыми. Но всё-таки им оставляли жизнь и возможность искупить вину!

И вот впервые будут лишены жизни люди, приговор которым вынес он сам. Он, Мартин ван Бохенвейк, с детства видевший в судьях если и не палачей, то едва ли не их пособников. То, что приговор утверждали, кроме него, ещё одиннадцать человек, для него дела не меняло. Приговор вынес именно он. Тим был абсолютно прав, когда говорил, что члены магистрата редко обсуждают мнение Мартина, стоит лишь ему это мнение озвучить. «Что ты предложишь, то, скорее всего, и будет», — так сказал Тим тогда.

Это просто – в порыве благородной ненависти или негодующей справедливости произнести: «Казнить мерзавца!». Это просто – поставить свою подпись под протоколом. Это было бы просто, если бы потом кто-то где-то там затянул верёвку на шее преступника, и тебе бы лишь только доложили: «Ваша милость, приговор исполнен..»

Теперь он – бургомистр, отец города, председатель городского суда. Он не может не пойти на казнь. Он обязан будет присутствовать на ней. Он не вправе будет закрыть, опустить глаза или отвести их в сторону. Пусть даже кто-то один в толпе, но может найтись тот, кто в момент, когда тела повиснут под перекладиной, будет смотреть не на повешенных, не на палача, а на него, на бургомистра, на председателя суда. А значит, его лицо не должно выразить в тот момент никаких чувств – ни торжества, ни ненависти, ни удовлетворения, ни жалости, ни сочувствия. Ничего вообще. Он должен будет сдержать свои чувства в железном кулаке. На его лице не должен дрогнуть ни один мускул. И не столько для того, чтобы не разнесли по городу слух, будто Бохенвейк потерял чувства, когда казнили негодяя по его же приговору. Нет. А ради людей.

Это они, простые люди, могут в этот момент потрясать кулаками, кричать оскорбления безжизненному телу, закрывать руками глаза или отворачиваться, сочувствовать тому, чья жизнь только что прервалась. Он не может. Он не может никому дать повода сказать: «Приговорил к смерти, а у самого – жалость в глазах». Или наоборот: «У него даже к обречённому ненависть на лице». Или: «Как он был доволен, что отправил тех пятерых на тот свет!»

У людей, которые охрипли на площади, отдавая за него, Бохенвейка, свои голоса, у людей, за жизни и счастье которых он в ответе, должна остаться вера в него. Непоколебимая вера в него. В то, что он справедлив. А справедливость – бесстрастна! Именно бесстрастна! И именно поэтому ни один мускул не должен дрогнуть на его лице!

Но ведь он не статуя! Самим Богом создан этот механизм, когда человеческое сердце размягчается в ответ на стоны, плачь, отчаянный крик, мольбы о помощи или пощаде. И слёзы закоренелого негодяя такие же горько-солёные, как и слёзы невинных детей.

Двое иконоборцев молить о пощаде не будут. Эти фанатики сами всунут свои головы в петли, чтобы побыстрее шагнуть в рай, место в котором – они в этом совершенно убеждены! – им уже назначено. Не будет стонать и Коос. Этот будет изрыгать проклятия до самого своего конца. Но двое его подельников будут умолять о пощаде тоже до самого конца. И будут умолять, глядя ему, Бохенвейку, в глаза. Ему! И надо выдержать этот страшный взгляд обречённых! И ни один мускул не должен дрогнуть на его лице!

«Душа! Что же ты молчишь? Что мне делать?»

Мартин выдохнул и вытянулся на кровати.

— Ты что? — прошептала, проснувшись, Маделона. — Что с тобой?

Он не ответил. Лона прислушалась

— Ты спишь? — снова спросила она.

Она спросонья причмокнула, и это получилось забавно, как у совсем маленького ребёнка. Мартину стало смешно, и даже страх перед наступающим днём на мгновение куда-то улетучился. Он снова вздохнул:

— Нет.

— Что? — прильнула она к нему. — Что тебя тревожит?

— Сегодня приговоры исполнять…

— И ты поэтому не спишь?.. Ты хочешь их отменить?

— Нет! Ни в коем случае!

— Тогда что?

— Как ты не понимаешь? Я ведь никогда раньше не отправлял никого на казнь!

— Они ведь заслужили… Ты ведь сам считаешь, что приговор справедливый… Люди в городе говорят: «Поделом им!» Я знаю. Слышала.

Мартин ничего не сказал. Только с силой потёр ладонями лицо.

— Люди очень верят тебе. И в тебя верят, — прошептала Лона. — И мы с Тимом в тебя очень, очень, очень верим.

Мартин лежал бревном и смотрел на невидимый в темноте потолок.

— Ну как мне тебя успокоить? — Лона обняла его и прижала его голову к своей груди. — Иди ко мне.

И тут произошло маленькое чудо. Лона легла чуть повыше, чтобы Мартину было удобнее, и её по-девичьи небольшая и упругая грудка вдруг выскочила из-под рубашки. И Мартин, по-детски прильнувший к Маделоне, ощутил на своих губах её упругий сосок.

В другой раз это неминуемо стало бы началом целой карусели всё более горячих ласок, которые они придумали за двадцать пять лет супружеской жизни и которые могли продолжаться полночи. Но сегодня Мартину из каких-то глубин сознания явилось мистическое чувство, будто он – совсем крошечный мальчишка, которого держит на руках кормящая мать.

Он ощутил себя удобно лежащим в изгибе женского локтя, почувствовал себя согретым горячим материнским телом. Он даже словно увидел на себе умильный взгляд счастливой матери.

Впрочем, нет, не матери. Его мать ведь умерла, не успев испытать ни секунды радости материнства. Мартин вспомнил тепло и нежность кормилицы. Кормилицы, но ласковой и заботливой, как мать. Кто это был? Может быть, Клазина, может быть, Хелена – никто уже не расскажет. Но самым удивительным образом явилось это младенческое чувство, и взрослый, большой Мартин сразу же забыл о своих переживаниях и успокоился, как успокаиваются маленькие дети, поймав губами мамин сосок.

Маделона не сделала и трёх нежных, невесомых поцелуев, какими целуют матери своих засыпающих младенцев, как Мартин забылся глубоким крепким сном, продолжая сжимать губами её грудь…


ГЛАВА XXIII. КРИК ДУШИ АВТОРА ВО СЛАВУ ПРЕКРАСНОЙ ЖЕНЩИНЫ, ЗВУЧАЩИЙ К МЕСТУ


Для любого нормального мужчины нет ничего и никого прекраснее женщины. Никого и ничего!

Если мужчине доведётся оказаться сравнительно надолго в исключительно мужском обществе, то увиденный вдали лишь неясный, но такой характерный женский силуэт – с изящно посаженной головкой, хрупкими плечиками, узкой талией и округлыми бёдрами, – заставит такого мужчину почувствовать жгучую тоску по нормальной жизни и минутную ненависть к своему вынужденному мужскому окружению. А нежный, ласковый, шёлковый женский голос, прозвучавший в пространстве – поблизости или вдалеке – покажется ему сказочной музыкой, которую захочется слушать ещё, ещё и ещё! Если этот голос запоёт, то на мужские глаза могут навернуться нешуточные слёзы. А если этот голос зальётся звонким девичьим смехом, то мужская душа неминуемо взорвётся целым фейерверком эмоций, которые можно лишь приблизительно описать словами:

«Как я хочу бесконечного и безграничного счастья! И хочу его немедленно! Сейчас же! И надолго! Навсегда! Навечно! Господи, где же оно, это счастье?! Дай мне силы, чтобы дождаться его и не умереть от этой жажды! Господи, дай мне силы, если ты есть!»

А ведь кроме женского голоса и женского силуэта есть ещё и женские прикосновения и прикосновения к женщине. Есть объятия и ласки. Есть женская привязанность. Есть женская интуиция. Есть женская доброта и чуткость. Есть женские остроумие и изобретательность. Есть ещё много разных прекрасных и незаменимых чудесных вещей, которым богато общение с женщиной. Даже простое осознание того, что где-то бьётся горячее женское сердце, может наполнить душу счастьем!

Для любого нормального мужчины нет ничего и никого прекраснее женщины. И не может быть!

Когда рядом любящая женщина, мужчина знает, ради кого должны воплощаться его способности и таланты, для кого должен сверкать его гений. Когда рядом любимая женщина, любой мужчина способен стать настоящим героем. Любой настоящий мужчина способен стать героем, даже просто думая о любимой женщине.

Влюблённого мужчину заметно в толпе. Потому что любовь к женщине преображает мужчин.

В пору влюблённости мужчины способны делать массу прекрасных, безумных и даже нелепых поступков, чтобы прославить свою любовь. Написать поэму в честь возлюбленной. Одержать победу в смертельном турнире и посвятить её любимой. Или вырезать ножом на собственной ладони имя той, в кого влюблён в настоящий момент.

В пору влюблённости настоящие мужчины готовы носить своих возлюбленных на руках.

Они выдумывают десятки нежных словечек, ласкающих слух их избранниц…

Тем отвратительнее тот факт, что самые грубые, самые непотребные, самые мерзкие слова в языках народов связаны с женщиной, с её воистину святым даром являть миру новые жизни и с чудом деторождения вообще!

Нет никакого сомнения, что эти словечки введены в обиход именно мужчинами, причём, скорее всего, самыми тупыми из мужчин. Грубо? Вовсе нет! Справедливо! Потому что умный человеческий мозг не может одной своей половиной безмерно радоваться чуду собственного появления на свет, а другой половиной – облекать детали этого своего чудесного появления на свет в грязную липкую словесную мерзость. Умный мужчина не может вечером так стремиться в объятия к женщине, а потом в течение всего дня – гадить в собственное ложе как последняя свинья, с идиотской гордостью выставляя напоказ свою скудоумную неспособность выражать свои мысли без брани, на нормальном, красивом, столетиями обогащавшемся языке!

Те же самые тупые мужские умы веками лелеяли своё мнимое превосходство над женщиной. Тупые! Потому что умный человеческий мозг не может одной своей половиной восхищаться женскими красотой, грацией и нежностью, а другой – унижать женщину за то, что она не мужчина.

В каком бреду сочинён миф о Еве, навлёкшей проклятие на всё человечество? В каком помутнении выдумана легенда о том, что первая женщина была сотворена из ребра первого мужчины? И, главное, зачем? Не затем ли, чтобы, опираясь на эти злобные сказки, совсем не по-сказочному столетиями унижать собственных матерей, дочерей и подруг, низводя их до уровня рабынь или домашних животных? В каком невиданном самовосхищении были написаны эти строки: «Адам родил Сифа, Сиф родил Еноса, Енос родил Каинана…» и так далее? Ведь самому безмозглому из тех, кто способен иметь детей, ясно, что Адам при всём жгучем желании не мог ни рожать, ни летать, ни жалить жалом, ни даже бить копытом, поскольку самим Господом Богом не даны ему необходимые для этого о'рганы.

Откуда взялась, скажем, в иных религиях мысль о том, что женщина не чиста в трудные для неё дни и что в это время она не может войти в храм, а если и допускается в храм, то не должна участвовать в таинствах? В голове какого женоненавистника возникла эта идея? Ведь удивительный цикл, начинающий пульсировать внутри хрупких, нежных тел часто ещё совсем юных девочек – это природные часы самой жизни, которая жаждет непререкаемой и непрекращающейся победы над смертью и пустотой. Этот цикл управляет ими без их собственного желания, нашёптывая на нежное ушко всё громче и громче: «Ты женщина. Женщина! Женщина!!»

Не может настоящий мужчина не завидовать великому женскому дару носить в себе новую жизнь, ощущать нетерпеливые требовательные толчки новой жизни, слышать биение нового крохотного сердечка! Ведь чем столь же удивительным можем гордиться мы, мужчины? Чем? Разве гордится безногий тем, что не может ходить, или безрукий – тем, что не может сам спустить себе штаны, когда захочется сходить до ветру?

Настоящий мужчина не может не позавидовать этому дару. А от этой красивой зависти разве не родятся нежность и ласка, терпение, чуткость и понимание к своим подругам, сёстрам и дочерям, когда у них портится настроение, беспричинно текут слёзы, когда им хочется забиться в какую-нибудь щель ради тишины и покоя подальше от взрыкивающих тембров мужского голоса?

Цените, потомки Адама, в женщинах женское! Не превращайте ваших женщин в своё подобие, такое же грубое. Не позволяйте им самим становиться мужеподобно грубыми, не позволяйте самой Красоте, снизошедшей с небес на Землю, пачкаться в придуманной вами брани, выдуманных вами глупых небылицах о женской неполноценности и несправедливых, женоненавистнических предрассудках о врождённой женской глупости, болтливости, нечистоплотности, жадности, порочности. Не заставляйте женщин с самого начала жизни не любить себя в своём женском обличье и завидовать вам, своим повелителям, глупым, болтливым, нечистоплотным, жадным и порочным отцам, мужам и братьям!

Не превращайте, потомки Адама, женщину в одну из вещей, предназначенных исключительно для удовлетворения ваших желаний. Иначе вы рискуете обокрасть самих себя – ведь вещи не умеют любить! Зато умеют ненавидеть, как ненавидят своих хозяев забытый на огне горшок с кашей или пролитое на пол масло.

Не радуйтесь тому, что превратили нежную подругу юности в подобие самого себя – мужика в юбке, грубую, разбитную бабу, сыплющую бранью и стремительно толстеющую, как все разбитные бабы. Придёт время, и вы возненавидите её за то, что в ней совершенно не осталось женского. А заодно возненавидите и себя, когда увидите на горизонте тот самый силуэт – с изящно посаженной головкой, хрупкими плечиками, узкой талией и округлыми бёдрами – или услышите тот самый голос – нежный, ласковый, шёлковый. Возненавидите себя за то, что обманули своё счастье. За то, что упустили в жизни главное – любовь к красоте. Вы поспешите за силуэтом или за голосом, как умирающий от жажды спешит к воде, но этот силуэт и этот голос будут принадлежать другому – тому, кто ценит бесценное, любит достойное любви и бережёт то, что хранит его самого.

Цените в женщинах женское! Иначе женское безвозвратно погибнет, и не на чем будет отдыхать вашим глазам. Не будет уже ничего, что смогло бы вас утешить и сделать счастливыми. Некому и нечем будет лечить ваши души, истрёпанные от собственных страстей и обугленные от собственного огня. Цените в женщинах женское! Иначе исчезнет любовь. А вместе с любовью исчезнет и всё мужское, настоящее, человеческое.

Цените, потомки Адама, в себе мужское! А потому любите женщин, цените женщин. Не любя и не ценя женщин, вы всегда будете порождать только чудовищ – нежеланных, нелюбимых детей, живущих в атмосфере нелюбви. Людей, которые не научились любви у вас и которые поэтому не любят никого и не любят самих себя.

Оскорбляя женщин бранью или женоненавистническими предрассудками, вы плюёте в руки собственной матери, которая с нежностью прижимала вас этими руками к груди, вы плюёте на эту грудь, которая своими соками питала жизнь внутри вас – и большей неблагодарности трудно придумать! Вы плюёте на свою жизнь, ради которой ваша мать жертвовала гораздо бо'льшим, чем ваш отец, и рисковала погибнуть, рожая вас, как погибла мать Мартина.

А ведь мягкие нежные женские руки принимают нас, когда мы появляемся на свет, и обмывают нас, когда мы навечно закрываем веки. И долгие мучительные стоны наших матерей – это великая, великая песнь, предваряющая первый вздох новой жизни. И чудный миг прекращения материнских страданий и первого крика долгожданного дитя – это вознесение исстрадавшейся, но безумно счастливой матери к великому блаженству на те самые небеса, откуда и снизошла на Землю божественная девичья, женская, материнская Красота!

Девичья, женская, материнская Красота божественна!

Но ведь в том, что брань, оскорбляющая женщин, такая же стойкая и такая же не убиваемая, как чёрная плесень, виноваты не только мужчины, которые эту брань сочинили, но и женщины, которые с простодушным удовольствием применяют в быту слова, изобретённые мужчинами для их же унижения.

Униженная Ева и унижающая себя сама, обрети наконец гордость, положенную каждому человеку! Стань гордой!

Пойми, Ева, наконец ставшая гордой, что первые бранные слова в твой адрес глупый Адам придумал, когда ходил злой на тебя, потому что ему жутко хотелось ласки, а ты, равнодушная и жестокая, не могла их подарить ему, придумывая разные нелепые отговорки: то у тебя ребёнок болен, то у тебя самой какое-то недомогание, то, наконец, ты почему-то беременна и тебя, видите ли, тошнит.

Услышав брань, оскорбляющую чудо деторождения, – не важно, в твой адрес или нет, не важно! – размахнись, гордая Ева и, не жалея своей руки, вдарь по губам безумного Адама со словами: «Доколе же мне слышать ЭТО!» Вдарь так, чтобы хоть раз у твоего самовлюблённого Адама потекла кровь, как у тебя ежемесячно! Вдарь так, чтобы при отсутствующих мозгах у него произошло тяжёлое сотрясение языка! Вдарь так, чтобы тебе само'й запомнилась боль в твоём кулаке, чтобы не грязнуть больше в сраме смрадных слов, и чтобы никогда больше само'й не захотелось пачкать свои изящные, нежные, яркие, горячие губки словами, подобными червям, жрущим дерьмо и всё никак не могущим нажраться!

Гордая Ева, не давай повода потомкам Адама обвинять тебя в глупости, болтливости, нечистоплотности, жадности и порочности! Пусть, глядя на тебя, всякий потомок Адама сам захочет стать лучше, честнее, красивее, благороднее, умнее, чтобы сделаться наконец достойным твоей божественной красоты!

Гордая Ева, не будь вещью, не будь постельной принадлежностью! Даже если тот самый цикл, пульсирующий в тебе и обжигающий тебя, заставляет строить глазки, флиртовать едва ли не с каждым обладателем штанов, вызывать страсть и ревность. Не будь вещью!

Но если ты не можешь противостоять этому внутреннему огню, пришей на свой рукав яркий кружок, такой же, какой пришивали во времена Мартина! Пусть, глядя на этот кружок, все видят, что ты доступна для веселья с каждым, кто захочет повеселиться с тобой, как со свистулькой, вылепленной из глины. И пусть, глядя на этот кружок, никто не обманывается в том, будто ты, доступная для каждого, годишься в жёны и в матери. Нет, не годишься! Материнство – это обуза для тебя. А ты – веселись! Веселись, ведь ты молода и красива! Веселись, пока молода и красива! Веселись! Вот только женская молодость проходит стремительно, и не сетуй потом, если не останется никого заботливого и тёплого рядом с тобой, когда у тебя появится первая морщина, даже если ты нашьёшь на свой рукав тысячу ярких зазывных кружков. Старую вещь – выбрасывают! Вещь – выбрасывают!

Если ты решила быть гордой, Ева, люби лишь одного, и люби так, чтобы быть для него единственной. Только не считай своё тело подарком тому, кого любишь. Дари любимому себя в красоте человеческой! А человек не тело. Тела лежат в гробах. Дари любимому то, что делает тебя живой. И дари с радостью, с лёгкостью, с желанием осчастливить! И это не жертва, ведь ты обязательно получишь взамен от любимого в подарок всё то – всё, и без остатка! – что и его самого' делает живым!

Ева, если ты решила стать гордой, то имей и умное сердце! Не отдавайся тому первому, кто понравится лишь твоим глазам, твоим ушам – и только! Любовь глазами и ушами слепа и глуха, она беспомощна, бесплодна и обречена, как безрукий слепоглухонемой человек! Дари себя только тому, кто способен подарить самого себя. Помни то, что постиг Мартин: «Любовь должна быть умной». Настоящая любовь смотрит не на тело и слушает не голос, она видит музыку души и слышит её сияние!

Гордая Ева, ты нужна Адаму не как глупая вещь, а как человек, как женщина – нежная, но не изнеженная; красивая, но не поклоняющаяся, словно божеству, собственной красоте; умная настолько, чтобы быть по-матерински мудрой; гордая – да! – но ведь по-настоящему гордый человек просто обязан стать добрым, умным, верным своему слову и всё понимающим. Сделай так, чтобы Адам никогда не разуверился в любви и никогда не терял надежду встретить добрую, нежную, красивую, гордую и умную Еву, которой захочется посвятить свою жизнь, свой гений и свои подвиги!


ГЛАВА XXIV. СКАЖИ ТАК, ЧТОБЫ УСЛЫШАЛИ


Маделона, прислушиваясь к дыханию мужа, старалась не шевелиться всю ночь. Она забылась сном лишь на рассвете и проснулась на удивление отдохнувшей, когда на улицах затарахтели тележки молочников.

Мартин тоже проснулся, услышав шум за окном, и озабоченно поднял голову:

— Что, уже утро? Уже пора?

— Да, пора, — Маделона сделала движение, чтобы спрятать грудь, но Мартин удержал её, улыбнувшись, несколько раз поцеловал в нежное местечко и с улыбкой прижался к жене.

— Хочешь, я пойду с тобой на площадь и буду рядом? — спросила она. — Я не хотела идти. Но пойду, чтобы тебе было легче. Тебе будет легче, если я пойду с тобой?

Мартин посмотрел жене в глаза:

— Я люблю тебя.

Потом сгрёб её в охапку, прижал к себе и долго молчал.

— Мне всегда легче, когда ты рядом. Но я не хочу, чтобы ты присутствовала на казни. Это зрелище не для тебя. Это вообще зрелище не для людей!

Маделона вырвалась из его объятий:

— Всё! Я пойду с тобой! Мы пойдём вместе!

Мартин поднялся и сел на кровати:

— Нет, Лона. Иначе я ещё и за тебя буду переживать. Я поеду на Вентусе. Может, с ним мне будет полегче.

***

У виселиц всё происходило так, как Мартин и предполагал. Двое иконоборцев даже не думали просить пощады и перед смертью пели псалмы. Коос Юргенсон с остервенением пытался вырваться, осыпа'л Мартина мерзкой бранью и плевался в бессильной злобе. Двое его подельников плакали и умоляли о пощаде, упав на колени. Но никто из горожан не сказал ни слова за них. Люди стояли и угрюмо молчали. Это хмурое молчание народа окончательно убедило Мартина в том, что решение суда было правильным, и приговор был вынесен именно ради спокойствия горожан. Когда бы и где бы ни наказывали преступников, совершивших грабёж или кражу, убивших ближнего своего или клеветавших на других, всегда раздавался хотя бы один голос с просьбой учесть тяжёлую жизнь осуждённого или его раскаяние. Относительно этих пятерых были единодушны и члены магистрата, и простые жители, обступившие виселицу. Пришли не все горожане, но очень многие. Если женщины охотно собирались по зову глашатаев на рыночной площади перед ратушей, то здесь их редкие светлые чепцы лишь делали тёмную массу мужских шляп и беретов ещё более мрачной.

Мартин приехал к виселице на Вентусе, и когда началась экзекуция, держал коня за повод и легко гладил его по морде, успокаивая самого себя. И всё-таки смотреть на то, как люди, отправленные им на смерть, умирают от удушья, он не смог. В момент, когда палач, надев очередному приговорённому петлю на шею, сбрасывал его с лестницы, Мартин, стараясь не менять выражения лица, переводил взгляд на других членов магистрата. А те реагировали по-разному. Многие отводили глаза, как и он. Мейндерт, бывший солдат, уже успевший в своей жизни насмотреться смертей, больше смотрел на работу палача Курта и его помощников, подчинённых ему, чем на их жертв. Рулоф и Пирсон хмурились и сжимали губы.

— Мейндерт, — обратился к балью Мартин после того, как всё было кончено и основная масса народа разошлась, — распорядитесь, чтобы тела сняли.

Мейндерт удивился. Согласно обычаям тех жестоких времён, тела повешенных в назидание живущим висели долго и истлевали на виселице.

— А что с ними делать? — спросил он.

— Найдите моряков, согласных сбросить их в море с привязанными к ногам камнями. Деньги морякам магистрат выплатит. Камни пусть привяжут подручные Курта. Всё!

Мартин вскочил на Вентуса, пересёк порт и по узкой дороге перед рвом у городской стены, предназначенной для перемещения орудий, поскакал к Западным воротам. У ворот он свернул на дорогу к кладбищу.

На кладбище было тихо и пусто. Только в дальнем углу стояли две женщины в траурных плащах. Мартин привязал коня у входа, а сам прошёл к могиле родителей.

Могильная плита была засыпана опавшими листьями. Опустившись на колени, Мартин стал руками сгребать листву и вдруг услышал возглас позади себя:

— Ну не руками же!

Мартин обернулся и поднялся на ноги. К нему ковылял кладбищенский сторож с веничком из сухих веток в руке.

— Не руками же! — повторил старик, посмотрел Мартину в глаза, кряхтя, кое-как наклонился и стал с трудом сметать листья с плиты.

— Дай я, старик, — Мартин забрал веник.

Сторож стоял рядом и смотрел, как быстро Мартин приводит могилу в порядок.

— Старик, ты ведь знал моего отца? — спросил Мартин, не поднимая головы.

— Как же! Знал!

— Какой он был?

— Какой? Суровый, но справедливый.

— Справедливый?

— А как же! Судил по уму и по совести.

— По совести?

— А как же!

— Что ты знаешь о его совести?

— Всё знаю. И про твою былую обиду на него знаю.

— Откуда?

— Ты спросил, откуда я знаю о его совести – я и понял, что твой отец тебя когда-то крепко обидел. Дело былое. Обиды забываются. И твоя забылась. Забылась ведь?

— Забылась, — вздохнул Мартин.

— Правильно! Видишь, рядом с плитой, под которой родители твои лежат, хорошее место осталось? Это место для твоего батюшки назначено было. А он тебе его оставил, чтобы ты обязательно рядом с ними лежал. Хотя бы после смерти. Вот так! Ему в могилу положили какое-то письмо. Не твоё ли?

Мартин ответил не сразу. Пришлось проглотить комок в горле.

— Моё, отец, моё. Столько лет прошло, а ты всё помнишь?

— Ну, это запомнить было несложно. Хотя о тех временах и правда всё помню. Батюшку вашего похоронили в простой одежде. Даже погода какая была тогда, припомнить могу. Солнечно было. Но солнце какое-то тоскливое было, в дымке. Всё помню… А вот где вчера свою палку оставил – никак вспомнить не могу…

Старик повернулся, чтобы идти.

— Слушай, — спросил его Мартин, — ты говоришь, что отец судил справедливо. А что это такое – справедливо?

Старик шагнул к нему поближе:

— А ты не бойся быть судьёй. Больше некому.

— Я боюсь сделать ошибку, старик. Послать невинного в петлю.

— Ты невиновного в петлю не пошлёшь. А вот виновного отпустить на свободу ты можешь. А это, может быть, немногим лучше – когда бешеная собака по земле ходит, жертв себе ищет. Молись! Господь поможет. Тебе – поможет. Откроет твои глаза. Да и ты сам, бургомистр, как будто не слепой. Не одними только глазами видеть умеешь. Дар у тебя.

Они помолчали.

— Что, бургомистр, такой смурной от виселицы вернулся? Приговорённых стало жаль, что ли?

— Страшно это, старик! Смотреть на это страшно. А ещё страшнее, когда понимаешь, что есть люди, которые смотрят на это с удовольствием, с наслаждением… Дети потом ловят собак и вешают их или пытают на дыбе. Взрослые в трактирах, напившись, устраивают поножовщины. У городских ворот Амстердама на виселицах болтаются останки казнённых преступников, а люди даже не замечают этой мерзости, только носы зажимают, чтобы не чувствовать вонь.

— А ты прикажи, чтобы казнённых сразу хоронили в землю.

— Этих приказал бросить в море.

— Не дело! Души пропащие, а тела их всё же тоже по образу и подобию Божьему созданы. В землю надо! Из праха сотворены, да во прах пусть обратятся! И прикажи, чтобы казни не прилюдны были. Вот и всё!

— Я об этом тоже думал.

— Правильно думал.

— Только как это людям объяснить? Всю жизнь они видели, как воров и убийц наказывают, чтобы их жизнь спокойнее была.

— А ты скажи так, чтобы услышали и поняли. Сможешь! Ты – сможешь.

Старик снова повернулся, чтобы идти. Отошёл несколько шагов, потом обернулся и сказал:

— А твой батюшка сейчас в раю.

— Почему ты так думаешь?

— Тот в раю, за кого после смерти так молятся, как ты – за своего отца. Бог ведь всё видит.

Мартин смотрел старику в спину и про себя удивлялся его проницательности.

Последний раз поклонившись родителям, он неторопливо вернулся к воротам и вдруг увидел, что палка старика стоит прислонённая к ограде рядом с воротами. Мартин обернулся и хотел уже окликнуть старика, но посмотрел на то, как хромой старик с веником с трудом ковыляет к стоявшим женщинам, видимо, чтобы помочь им прибраться на могилах, догнал сторожа и протянул ему его палку.

— Держи, отец! И не теряй! У ворот оставил.

Старик обрадовался палке, как ребёнок:

— Храни тебя Христос и Пресвятая Дева, добрый человек!

От кладбища Мартин свернул на Алкмарскую дорогу, по которой они возвращались с Бонифасом. Ему очень не хотелось ехать в город, хотелось тишины и покоя, и он свернул на рыбацкую тропу.

Берег был пустынен. Начинался отлив, и волны уже не докатывались до дюн. Мартин соскочил с Вентуса и отпустил поводья. На песке то тут, то там лежали ещё живые морские звёзды и улитки, и Мартин стал бросать их в воду. Он делал это, стараясь ни о чём не думать, и понемногу дурное настроение стало проходить.

Мартин настолько увлёкся этим делом, что пришёл в себя, только основательно проголодавшись и ощутив сильную жажду.

— Ну что, друг! — сказал он коню. — Давно пора нам обоим ехать домой.

Мартин взял повод и быстрым шагом пошёл обратно по берегу. Ближе к памятному повороту он вскочил в седло и, чтобы не одолевали никакие воспоминания, пустил Вентуса вскачь.

Его ждали городские дела. Его ждали в магистрате. Его ждали дома. Жизнь продолжалась.


ГЛАВА XXV. ЕСЛИ Я НАЙДУ ЕЁ


Однажды утром, когда Бохенвейк с сыном были порту, к нему подбежал Рен Ре'нссон, человек, державший голубятню.

— Ваша милость! Только что прилетел голубь с посланием для вас.

— Давайте!

Ренссон вынул из кошелька кусочек плотной бумаги, свёрнутый в трубочку. Мартин развернул его. Внутри было написано: «Бохенвейку. Поручение выполнил».

«Значит, Оранский прибыл в Энкхёйзен», — подумал Мартин.

Он достал несколько монет и протянул Ренссону:

— Приготовьте для меня ещё тройку голубей. Я скоро заеду за ними.

Ренссон кивнул и поспешил обратно. Тим посмотрел в глаза отцу:

— Что-то случилось, отец?

— Слушай, сын. Мне нужно срочно ехать в Энкхёйзен.

— Я поеду с тобой!

— Нет. Ты останешься здесь, в городе. А я возьму с собой пару солдат.

— Отец, а Соной?!

— А что Соной? Ты про мою с ним ссору?

— Ссора? Ничего себе ссора! Вы же чуть не убили друг друга.

— Ему ничего не грозило.

— А тебе?

Мартин промолчал.

— Ты надолго?

— Не знаю.

— Ты сейчас домой?

— Да, надо приготовиться.

— Я пойду с тобой, запрягу Вентуса.

— Хорошо. Поможешь мне надеть костюм. Пошли кого-нибудь, чтобы собрали магистрат в ратуше и пусть Мейндерт приготовит для меня двух достойных людей с лошадьми. Мы можем задержаться на несколько дней, так что пусть возьмут всё необходимое. Энкхёйзен пока не упоминай.

Тим кивнул и заскочил в контору, а Мартин быстрым шагом направился домой. Его обогнали трое подростков-посыльных, видимо, посланных Тимом.

Маделона и Инга, как обычно после завтрака, прибравшись и помыв посуду, собрались идти на рынок, взяв корзинки. Они уже подошли к двери, когда в дом энергично вошёл Мартин. И женщины от неожиданности даже расступились.

— Что-то случилось, дорогой? — едва взглянув на лицо мужа, Маделона задала тот же вопрос, что и Тим.

— Дела заставляют меня ненадолго поехать в Энкхёйзен.

— Как? Ты уезжаешь? Прямо сейчас?

— Да, Лона.

— А это далеко?

— Почти как до Занстрейка.

Маделона побледнела. Она помнила, как пришлось ждать Мартина из Занстрейка долгие годы, когда он там задержался «всего лишь до осени». А ведь там, в Амстердаме, сейчас испанцы. Совсем рядом, всего лишь на другой стороне залива Эй.

Мартин поднялся к себе в комнату. Открыл сундучок и наполнил опустевший кошелёк деньгами. Вынул из шкафа костюм. Потом оглядел комнату.

Что ещё взять с собой? Книгу Вийона? Пожалуй, нет. Тяжёлая. И будет ли там время читать. А может, и негде будет. Бельё приготовит Лона. Что ещё?

В сундучке в маленьком кожаном мешочке лежал камень, приносящий счастье, который подарила ему Ленкен. Мартин достал мешочек и подержал его в руках, ощутив через кожаную оболочку правильное отверстие в самом его центре.

В дверь осторожно постучали.

«Лона», — узнал Мартин, вернул мешочек в сундучок, подошёл к двери и открыл её.

— Я принесла бельё, рубашки, платки, — сказала Лона, не входя в комнату.

Мартин мягко взял жену за руки и втянул её внутрь комнаты.

— Что с тобой? Ты что, решила разговаривать со мной через порог?

— У тебя такое лицо сегодня… И вообще, после смерти Бонифаса ты изменился, — сказала Лона, продолжая стоять со стопкой белья на руках.

— Это пройдёт, — Мартин взял её пальцами за подбородок и приподнял её лицо, как он обычно это делал раньше. — Это боль. Она проходит.

— Тебе очень нужно ехать?

— Очень.

— И совсем нельзя хоть немного отложить поездку?

— Нет, Лона, нельзя.

— Я же вижу: ты сам не хочешь ехать. Вижу!

Мартин взял у неё из рук бельё и положил на стул, посмотрев в окно:

— Это очень важно, Лона. И для меня, и для Фиртерпена, и даже чуть-чуть для Голландии.

— А для меня?

Мартин обнял жену:

— Кто, если не я? Сама ведь говорила. Терпи!

— Там сейчас испанцы…

— Где? — недоумённо спросил он.

— В Амстердаме…

Мартин усмехнулся, достал со шкафа карту и развернул на столе:

— Занстрейк и Амстердам на юге. Вот, смотри! А Энкхёйзен – вот тут, на востоке. Тоже не близко, но всё-таки. Правда, там гёзы. Но я – враг испанцам, и это известно всем.

— У меня какие-то дурные предчувствия…

— Не волнуйся, ничего со мной не произойдёт.

— С тобой больше нет Бонифаса.

— Со мной поедут двое солдат.

— Это не Бонифас.

— Всё будет хорошо.

Они помолчали.

— Ты съешь чего-нибудь? — спросила Лона.

— Дай мне что-нибудь в дорогу.

— А туда очень долго?

— Если поспешим, можно часа за четыре доехать.

— Так это недалеко! — повеселела Маделона. — Всего четыре часа! У нас остались пироги. Сейчас всё будет готово, — она привычно упорхнула.

Мартин подошёл к окну. Сквозь стёклышки было видно, что на небе начали собираться облака.

«Не хватало ещё попасть под дождь, — поморщился Мартин. — Недалеко… Разве слово «далеко» измеряется расстоянием? Бывает ведь так, что люди совсем рядом, могут прикоснуться друг к другу, оглохнуть от шёпота друг друга, и при этом никак не могут друг друга расслышать и понять. Как мы с тобой в тот вечер, когда я удрал из дома. А бывает и так, что людей разделяют бесконечные мили, а они чувствуют и понимают мысли друг друга, словно только что услышали их произнесёнными и словно дыхание друг друга ещё не остыло на висках».

Он прикоснулся к окну. Стёкла были холодными и неприятными.

«А мне ведь и правда не хочется ехать. Известие, что принц скоро прибудет сюда, я воспринял с воодушевлением. Что изменилось теперь? Тоже какое-то дурное предчувствие, что ли? Боюсь мести Соноя? Бояться – не боюсь. Но от него действительно можно ожидать чего угодно».

Мартин постарался отбросить от себя невесёлые мысли, но это оказалось не так просто.

Он подошёл к сундучку, чтобы закрыть его. Мгновение подумал, повесил мешочек со счастливым камнем на шею и сжал его в кулаке. И как будто стало легче.

«Душа моя? Ты что там молчишь? Что притихла? Столько всего уже произошло, — думал он. — Умер Томас, умер Бонифас. А я совался почти в самое пекло – и невредим. Только лёгкая оспа в Амстердаме, оставившая лишь несколько отметин. Что бережёт меня? Любовь и преданность Лоны? Или этот камень? Ведь это не просто камень. Это память. Моя память о Ленкен. Что сильнее? Любовь? Или память? А может, то и другое вместе? Вместе берегут?»

Мартин спрятал мешочек с камнем на груди под одеждами, сложил бельё и рубашки в дорожную сумку, снял с себя простую одежду и начал надевать дворянское облачение, которое не надевал уже давно.

В дверь постучали.

— Войди! — крикнул Мартин.

Тим приоткрыл дверь:

— К тебе можно?

— Заходи! Помогай!

— Вентус готов. Хочешь, я провожу тебя? Я и Нокса оседлал на всякий случай.

— У тебя много работы.

Тим вздохнул и стал не очень умело помогать отцу. Когда был надет костюм и расправлены кружева, они спустились в форхёйс.

— Как давно я тебя не видела в этом костюме! — сказала Маделона.

Инга молча всплеснула руками, глядя на нарядного хозяина.

— Это пироги, — протянула Маделона тряпичный свёрток.

— А где другая твоя улыбка, повеселее? — насмешливо спросил её Мартин.

— Всё-таки у меня на душе неспокойно, — вздохнув, ответила Лона.

— Если я ненадолго задержусь, я пришлю тебе весточку с голубем.

— С голубем? — у неё засверкали глаза. — Пришлёшь с голубем? Он прилетит прямо сюда?!

Мартина развеселило такое прямодушие жены.

— Нет, не сюда. В свою голубятню. И человек, который держит голубятню, как только получит моё письмецо, сразу принесёт его тебе.

— А голубь летит быстро?

— Очень быстро. Я выпущу его, и часа не пройдёт, как он прилетит.

— А где его голубятня?

Мартин заметил, как мгновенно помолодело у Лоны лицо, как мгновенно налились румянцем щёки, как стали пунцовыми ещё мгновение назад бледные губы:

«Волнуется за меня. А может, просто расставаться не хочет».

— Тим знает, — ответил он. — Потом покажет тебе. Что, будешь ходить к нему каждый день? — засмеялся он.

— Маменька раз пять-шесть в день будет к нему ходить, — с улыбкой сказал Тим. — Как тогда, в порт, когда тебя встречала летом.

Мать укоризненно покачала головой.

Мартин обнял жену и долго не отпускал, пока она не зашмыгала, прослезившись.

На улице послышалось цоканье копыт. К двери подъехали двое всадников и остановились.

— Погоду испортишь! — весело прикрикнул Мартин, вытерев пальцами слёзы со щёк Маделоны. — Всё, пора! — и поспешил к Вентусу.

— Отец, может, всё-таки проводить тебя? — крикнул Тим ему вслед.

— Проводи его, проводи! — негромко сказала Лона сыну, пихнув его в плечо. Тим сорвался с места.

— И всё-таки я тебя провожу! — сказал он Мартину таким тоном, что Мартин от неожиданности даже не стал возражать:

— Ладно. Только заскочи к Ренссону, возьми голубей и корм для них. Я – в ратушу.

У ратуши Мартин оставил коня стражникам и энергично поднялся в зал. Там уже собрался магистрат. Когда вошёл Мартин, его узнали не сразу. А когда узнали, все энергично поднялись, с недоумением глядя на его парадный вид.

— Что-то случилось, Мартин? — спросил Рулоф.

Мартин рассмеялся:

— Ты – третий человек, который задаёт мне этот же в точности вопрос!

Он показал всем, что можно сесть, но сам остался стоять.

— Пусть это будет между нами, гере. В Энкхёйзен прибыл принц Виллем. И я, избранный народом бургомистр, должен встретиться с ним. Фиртерпен – свободный город, но всё-таки мне бы хотелось, чтобы в нынешние, новые времена, сам законный статхаудер Голландии и Зеландии подтвердил мои полномочия. Кроме того, не исключено, что нам нужно будет разработать некий общий план связи и обороны на случай, если испанцы пойдут на север или нападут с севера. Что скажете?

Члены магистрата молчали.

— За себя оставляю Рулофа Геертсона, — он посмотрел на Рулофа.

Рулоф откинулся на спинку стула.

— Я не умею говорить так, как ты, — сказал он. — Чтобы люди слушали и ловили каждое слово.

— А ты представь себе, что я стою рядом и народ слушает не тебя одного, а нас с тобой. Представь, что слова, которые ты хочешь произнести, ты скажешь не от себя, а от нас обоих. Представь, что мы с тобой обсудили эти слова. Подумай, какие слова я мог бы сказать иначе, чем ты. И тебе станет легче. Ты ведь меня знаешь достаточно хорошо.

Рулоф покачал головой:

— Не знаю, не знаю…

— Гере, судите строго, но справедливо! — продолжил Мартин. — Всё делайте так, чтобы обеспечить спокойную жизнь в городе. Всё может случиться в моё отсутствие. Помните: возбуждённая толпа очень опасна. Надеюсь, пока меня не будет, ничего серьёзного в городе не произойдёт. Тех, кто искренно раскаивается, прощайте и помогайте им. Тех, кто упорствует – наказывайте сурово, но милостиво. Тех, кто виновен в тяжёлых преступлениях, сажайте в тюрьму до моего приезда. Ну а если… со мной случится что-нибудь, судите по закону. С вопросами, которые не сможете разрешить, друг Рулоф, садись на судно или повозку и приезжай в Энкхёйзен. А ключи к воротам по утрам пусть развозит Тимон ван Бохенвейк. Он начальник порта. Есть возражения?

— Пусть развозит! — сказал Рулоф. — Он последние дни вместо Бонифаса с тобой по утрам ездил. Кому, как не ему? А ты надолго?

— Не знаю. С собой я возьму голубей. Если понадобится, буду присылать с ними срочные сообщения. Мейндерт, мне нужна карта с нашими укреплениями, чтобы показать принцу.

Мейндерт кивнул.

— Ехать в логово к Соною и его банде… — хмуро сказал Рулоф. — Вы с ним и так враги, а если до него дошли вести о том, что в Фиртерпене казнили двух кальвинистов, боюсь, тебе несдобровать.

— Не бойся. Соною сейчас невыгодно враждовать со мной. Он дурак, но всё-таки не настолько. Борьба с испанцами будет долгой и потребует немало средств. И мои собственные деньги тоже будут работать на нашу общую свободу. Он знает, что за последние три года я уже передал повстанцам пять своих крупных судов – краеров и галиотов – и полтора десятка буеров. Если понадобится – оставшиеся мои суда тоже пойдут на войну. Ну, что ещё скажете?

Члены магистрата молчали. Старик Стевен оглядел всех, тяжело поднялся и перекрестил Мартина:

— Храни вас Дева Мария!

Вниз Мартин спускался с купцом Зефом.

— Вы думаете отдать гёзам свои суда? Такое богатство! Это поступок, Мартин! Но что-то ведь оставите сыну?

— Какие-то средства, безусловно, я ему оставлю. Но Тим достаточно образован и умён, чтобы самостоятельно заработать капитал.

Купец усмехнулся.

— Недавно разговаривал с одним шкипером. Пришвартовался он у пирса. Пошёл освежиться в трактир. Вдруг вбегает мальчишка и ему громко, на весь трактир: «Вас вызывает миньер Бохенвейк!» У шкипера аж дыханье перехватило. Начал он перебирать все свои прегрешения. Одно другого страшнее. Подумать только! От самого Бохенвейка за ним послали! Ну, думает, конец! Теперь не отвертеться, раз сам Бохенвейк за меня взялся. Мальчишка гордо по улице идёт, за ним – шкипер, втянув голову в плечи. Заходят в портовую контору, мальчишка подводит шкипера к вашему сыну. «Гер Бохенвейк, шкипер такой-то доставлен». Тут шкипер потихоньку начинает соображать, что ваш сын ведь тоже Бохенвейк. Ему, вроде, сразу легче должно было сделаться. Какое там! Поднялся Бохенвейк-младший размером с Бохенвейка-старшего, — Зеф с улыбкой посмотрел на рослого Мартина, — поднялся и глазами засверкал. Документы шкипер ему, видите ли, вовремя не доставил. Разгружать судно не велит и команду на берег не пускает. Шкипер совсем оробел. В струнку вытянулся. И – поверите ли? – бегом за бумагами бежал. Вот так.

— Неужели бегом бежал?

— Бежал. Мне рассказывали, что и распоряжения его деда, вашего батюшки, тоже выполняли бегом. Так что сын ваш весь в деда! Ну, храни вас Господь, Мартин!

К воротам ратуши подъехал Тим с корзиной в руке:

— Здесь голуби, отец. Вы уже так быстро закончили?

— А что обсуждать? Рулоф остался за меня.

Тим слегка мотнул головой. Мартин заметил это:

— Ты что, не доволен?

— Рулоф не очень любит принимать самостоятельные решения. И я не выдумываю, отец. Это все знают.

Мартин положил руку сыну на колено:

— Да, на этой должности нужен не только ум, но и решительность. Решительности ему никогда не хватало. Зато у тебя ума уже достаточно. И решительности хватает. Так что помогай ему советом, когда сможешь. И поглядывай, чтобы он не принимал единоличных решений. На всякий случай.

— Я?! — удивился Тим.

— Ты.

— А почему я?

— А как ты думаешь, почему – ты?

Мартин запрыгнул на Вентуса, легко ударил каблуками ему в бока, и все четверо рысью направились к восточным воротам.

— Только бы дождя не было, — посмотрел на небо Мартин и спросил Тима: — Ты далеко задумал меня провожать?

— Я бы вообще поехал с тобой, но ты не велишь. Чем дольше я буду с тобой, тем меньше мама будет волноваться за тебя.

— Пусть мама не волнуется.

— Ты же знаешь её. Это невозможно.

Они выехали за ворота и пустили лошадей по еле заметной дороге вскачь. У Мартина отлегло от сердца. Всё-таки хорошо, что Тим сейчас рядом. Солдаты, осознавая свою задачу, ехали позади с лицами суровыми и важными, и разговаривать с ними было бы решительно не о чем. А с Тимом, как и с Бонифасом, можно было разговаривать даже молча – лишь переглядываясь.

Время уже перемахнуло середину октября. С каждым днём заметно холодало, травы пожухли, но ещё кое-где у самой земли ещё оставалась зелень, и крестьянский скот бисером был рассыпан на лугах.

Умеренным галопом, время от времени переходя на шаг, чтобы дать лошадям передохнуть, они проскочили небольшую деревушку Торп* и доехали до дамбы вокруг Зейпа.

----------
* Торп, т'Дорп – бывший терп и деревня в Северной Голландии, существовавшая с VIII до начала XVII веков.
----------

— На юг – Петтен, — показал Мартин рукой. — Мы там были с Бонифасом, когда ехали из Алкмара. Сейчас нам нужно на восток. Вон, какая-то деревенька виднеется. Доедем до неё – спросим верную дорогу. А ты возвращайся, а то как бы действительно не было дождя. А ты не взял с собой плаща.

Бохенвейк посмотрел сыну в глаза.

— Рано утром вместо меня город будешь объезжать ты. С каким-нибудь толковым солдатом. Не толстяку же Рулофу это делать верхо'м на осле. И ключи развозить к воротам будешь ты. Да и дети из приюта привыкли начинать день с приветствия: «Доброе утро, Бохенвейк!» — он улыбнулся. — Нелепая какая-то традиция. Но всё-таки традиция. И отменять неё пока не стоит. Потому что дети привыкли утром видеть наши с тобой улыбки. Улыбки! Улыбнись, рыцарь! Теперь понял, почему тебе и за городом придётся присматривать, не только за Рулофом? Кто, если не ты, сын?

— Я понял, отец. Понял. Только вот… Даже кузнец Пирсон робеет перед тобой, даже Мейндерт вытягивается перед тобой в струнку. А я? Кто я такой? Не рано ли мне?

— Ты – рыцарь ван Бохенвейк. Сын Мартина, внук Коэна, отпрыск легендарного Тьярда Черноголового, а через мать – и потомок Иво Беспалого.

Тим передал корзину с голубями одному из солдат.

— Отец! Если что-нибудь случится, сразу посылай голубя. Все твои друзья, кто способен держать оружие, сразу поспешат на помощь. Если что – соберём команды на борт, поднимем паруса и ¬– пойдём на Энкхёйзен!

Мартин улыбнулся:

— Всё будет хорошо!

— Храни тебя Пресвятая Дева, отец!

Тим перекрестил отца, развернул коня и с силой наподдал ему каблуками. Нокс галопом рванул в обратный путь. Мартин проводил сына глазами, пока он не скрылся в клубах пыли, потом и они поспешили к деревне, чтобы спросить путь.

***

Деревня оказалась совсем маленькой: всего семь домов и хозяйственные постройки.

Доскакав до деревни, Мартин остановил Вентуса. Почти сразу из домов вышло трое стариков и выбежало несколько детишек разных возрастов. Сначала все они стояли, опасливо глядя издали на дворянина на дорогом красивом коне в сопровождении двух солдат.

— Скажите, какой дорогой лучше ехать в Энкхёйзен? — крикнул Мартин.

Старики переглянулись и подошли поближе. Самый старый, опираясь на палку, показал на юг, в сторону Петтена:

— Если хотите перекусить в хорошей харчевне, то поезжайте по дамбе, а потом свернёте налево, проедете через Зейп, и там, в Кейнсе*, будет вам харчевня. Этот путь благословенный, потому что во времена моего детства в Кейнсе море чудесным образом прибило к берегу статую Девы Марии с младенцем Иисусом, и теперь там в часовне можно помолится перед само'й Пресвятой Девой и попросить о защите в дороге.

----------
* Кейнс (Ке'йнсе) – деревня в Северной Голландии; в XVI веке – место паломничества к статуе Девы Марии, найденной в 1510 году в этих местах на берегу ещё неосушенного залива Зейп, и к колодцу, водой из которого эту статую обмывали.
----------

Пока старик неторопливо говорил, Мартин разглядывал лица крестьян. Что-то необычное было в этих лицах, но Мартин сначала понять не мог, что именно.

— А я вас знаю, — сказал старик. — Вы наш бургомистр.

— А откуда ты меня знаешь?

— Знаю, ваша милость. Я же бываю в Фиртерпене. Мои дети каждое утро молоко в Фиртерпен возят. А раньше я сам возил, пока не состарился. Наше молоко хорошее. Ведь трава на Коровьих Лугах – самая лучшая в Голландии, — сказал старик.

— Ну уж и самая лучшая! — улыбнулся Мартин.

— Истинная правда! — обиделся старик. — Здешний ранний весенний сыр прямиком на графский стол возили ещё, может быть, тысячу лет назад. А почему трава хорошая? А потому что Коровьи Луга с самого Потопа никогда морская вода не заливала…

Пока старик рассказывал, Мартин продолжал всматриваться в лица пожилых людей. И наконец понял, что же такое необычное он в них увидел

Эти старики были лет на двадцать, а то и двадцать пять старше него. В Фиртерпене и его предместьях было немало пожилых людей, но лица и руки у них у всех, переживших оспу, были обезображены шрамами – и у стариков Фиртерпена и Торпа, и у старых рыбаков и их жён из деревень Аббестеде и Каллинге. А у стариков, что стояли сейчас перед ним, лица были гладкими и белыми, без малейших следов оспы, и лишь мягкие, правильные морщины на их лбах и щеках выдавали их истинный возраст, нисколько не портя, а скорее даже украшая их лица. А ведь оспа – эта болезнь, которая в те времена ураганом проносилась по государствам, не зная границ, не разбирая сословий, не чувствуя ни к кому жалости.

— Послушай! — прервал словоохотливого старика Мартин. — Ты недавно приехал сюда или давно здесь живёшь?

— Мой род живёт здесь очень давно. Вот это мои младшие братья. Ещё мой прадед тут жил и прадед моего прадеда, и испокон веков выпасали здесь скотину, доили молоко…

— Значит, вы все пережили ту страшную оспу, которая случилась здесь тридцать лет назад?

— Оспа была в городе, ваша милость. А до нас она, слава Господу и пресвятой Деве Марии, обретённой в Кейнсе, не дошла.

— Но она же была совсем рядом с вами! Вон, за дюнами деревня Аббестеде. Там, рассказывают, больше половины людей погибло.

— Ваша правда. Там много несчастных мучилось и померло. Мы помогали им, чем могли, усердно молились, с колен не поднимались, чтобы зло отступило.

— Вы помогали им?!

— Конечно!

— И никто из вас от оспы не умер?

— Никто.

— А в город вы ездили, пока там была оспа?

— Поначалу ездили. Коров у нас всегда много было. А молоко-то продавать нужно. А как стали умирать прямо на улицах – мы ездить-то и перестали. А потом услышали, что в городе убивают тех, кого оспа не коснулась, отобрали лучших коров и ушли с небольшим стадом к самому Бергену*, — старик махнул рукой на юг, — чтобы в живых остаться. А едва только закончилась оспа, назад вернулись. Трава на Коровьих Лугах ведь – самая лучшая в Голландии. Здешний ранний весенний сыр ведь прямиком на графский стол возили! Да и поздние сыры у нас на славу. Если не верите, сами попробуйте! — и тут же громко позвал: — Хе'льма! Где ты там прячешься?!

----------
* Бе'рген – здесь: деревня в Нидерландах, в провинции Северная Голландия, неподалёку от города Алкмар.
----------

На его зов из дома вышла старушка и робко поклонилась всадникам.

— Принеси кувшин молока, кружки и сыру нарежь! — приказал старик. — Гере хотят убедиться, что молоко и сыр у нас отличные.

Старушка позвала детишек на помощь и скоро они вернулись с тремя кружками для путников, большим кувшином молока и доской, на которой были разложены ломтики светло-жёлтого сыра.

Молоко действительно было хорошим, ароматным. И Мартин не удержался, чтобы не похвалить его вкус. Солдаты тоже причмокивали и даже попросили налить им ещё. Довольный старик с улыбкой поднёс к Мартину доску с сыром:

— А теперь сыр попробуйте, ваша милость.

Мартин уже хотел взять сыр, но внезапно увидел бугорки и впадины на тыльной стороне рук старика.

— Что это у тебя на руках, старик?! Ты что, всё-таки болел оспой? У меня такие же отметины на руках! Смотри!

Он показал старику свою руку с точно такими же отметинами.

— Нет, ваша милость, — покачал головой старик. — Это просто похоже на оспу. Не браните меня за прямоту, но у вас ведь и на лице такие есть. А у нас у всех в роду такие отметины – только на руках. А на лице и теле – нету! Ещё детьми, как только начинаем ухаживать за скотиной – у всех шишки на руках появляются. А потом проходят и никогда больше не появляются. Вот, извольте посмотреть: этой весной младший внук тёлок доить начал, у него эти отметины ещё свежие.

Старик подтолкнул вперёд мальчика, стоявшего рядом с ним. Мальчик стушевался, спрятался за деда.

— Значит, никто из вас от оспы не умирал? — снова спросил Мартин.

— Не умирали, ваша милость. Да вы пробуйте сыр, а то скажете, что старик вас обманул.

Стражники взяли сыр и с удовольствием стали его есть, а Мартин всё смотрел на старика. Снова обрывки мыслей, как стрижи, мелькали в голове.

«Точно такие же отметины!»

«Это оспа. Оспа!»

«Начинают доить коров – и заболевают…»

«Но только на руках!

«Ну ведь точно такие же шрамы!»

«Значит, что?.. Люди могут заражаться оспой не только от людей, но и от коров?!»*

----------
* То, что заражение человека коровьей оспой, происходившее в более лёгкой форме, препятствовало заражению оспой натуральной, было замечено людьми достаточно давно, но на этот опыт отдельные медики обратили внимание лишь во второй половине XVIII в. Первые целенаправленные прививки коровьей оспы были сделаны только в конце XVIII в. в Германии и Англии.
----------

«У них тоже была оспа. Это несомненно!»

«Получается, что оспой от коров страдают легче!»

«И шрамы только на руках!»

«И не умирают!»

«А всем ведь известно, что оспой повторно не заболевают!»

Мартин встрепенулся. Клубок спутанных мыслей в голове наконец вытянулся в чёткую, обозримую нить.

— Скажи, старик, много из города убежало людей, которых оспа не коснулась?

— Не то чтобы многие. Но уходили. Мы от них узнали, что в Фиртерпене льётся кровь, и вскорости вслед за ними ушли и мы. К са'мому Бергену. Миньер бургомистр, вы берите сыр, берите. А оставшийся я вам в дорогу дам. Потом полакомитесь и вспомните Коровьи Луга и старика Ту'нсзона.

Огромный польдер, в который превратили упорные голландцы залив Зейп, был обвалован вокруг высокой дамбой. И пока Мартин и солдаты ехали по ней до дороги, пресекающей Зейп поперёк и ведущей к Кейнсу, старики всё стояли и смотрели им вслед. В этих неподвижных фигурках, всё уменьшающихся в размерах и, в конце концов, превратившихся в едва заметные точки, было столько доброты и душевной простоты, что и Мартин, и его охранники часто оглядывались, чтобы ещё и ещё раз ощутить прилив тепла в сердце.

— Не соврал старик, — сказал один из солдат. — Да, ваша милость? Вкусные и молоко, и сыр.

А Мартин ушёл глубоко в свои мысли.

«Старик сказал, что люди всё же спасались из Фиртерпена… Я же помню у неё на руках такие же шрамы! Ещё подумал тогда, что ей приходится много работать, вот и ранит себе руки. Она же рассказывала, что любила возиться с телятами! Это были шрамы не от ран, а от оспы, которая перекинулась на неё с телят! Она переболела оспой ещё в детстве, как и все в семье Тунсзона! И потом, когда вымерло пол-Фиртерпена, она оспой уже не болела! Если ей удалось тогда бежать из города, она осталась жива! И не только жива, но и с лицом чистым и гладким! Дева Мария! Господи Боже! Неужели ты сохранил ей жизнь и красоту?!.. Старый рыбак говорил, что дом их сгорел? Сгоревший дом ещё ничего не значит! Ведь горели же целые улицы от пожаров, как сгорела липа на улице Линдебоох. Ленкен… Если она возвратилась в город, так же как возвратился старик Тунсзон с семьёй на свои Коровьи Луга, то живёт где-то в Фиртерпене! Обязательно в Фиртерпене! Ну или где-то поблизости! Господи Боже! Пресвятая Дева!»

Сердце стучало как сумасшедшее, отдаваясь в виски. Вентус перешёл на совсем медленный, комфортный для себя шаг. Мартин остановил коня и посмотрел назад, в сторону Фиртерпена. Ему захотелось сейчас же, немедленно, как можно быстрее вернуться в город, чтобы найти или саму Ленкен, или любые сведения о том, где она может быть. Солдаты тоже остановили лошадей.

«Если я найду её, зайду в дом, посмотрю ей в глаза, возьму её за руку и спрошу… Что я спрошу?.. Я спрошу: «Как ваш палец, Лёйкин?» Да, она наверняка изменилась. Но голос, голос-то остался. И глаза цвета играющего моря тоже».

— Ваша милость? Что случилось? Вы что-то забыли? — спросил задумавшегося Мартина один из солдат.

«А зачем мне её искать? — эта мысль охладила пыл Мартина. — Зачем?! Она давно уже замужем. Если ей удалось бежать из города, когда тех, кого не тронула оспа, убивали как колдунов, то она, такая милая… Да что там «милая»! Такая красивая! Она давно уже замужем!.. А тут ворвусь я. Что подумают муж и взрослые дети? Да и у меня – Маделона и Тим. И всё же… И всё же мне нужно убедиться, что она жива. Я ведь много могу сделать для неё, если они, скажем, нуждаются в чём-нибудь. Если она в Фиртерпене, то она, конечно же, узнала меня. А я не видел её, потому что она из скромности не показывалась мне на глаза. Срочные задачи сейчас зовут меня в Энкхёйзен. Мне нужно постараться побыстрее завершить там все дела и поскорее вернуться домой!»

Он гикнул, ударил каблуками Вентусу в бока, и вся тройка стремительно понеслась к виднеющейся вдали колокольне Кейнса.


ГЛАВА XXVI. РАЗГОВОР С МОЛЧАЛИВЫМ


Энкхёйзен жил обычной жизнью приморского города. Его, как и Фиртерпен, не коснулись иконоборческие погромы. В двух его церквях уцелели и витражи, и орга'ны, и фрески. Лишь убрали католические статуи, поскольку большинство населения города обратилось в кальвинизм, а те, что остались католиками, исповедали свою религию тайно. По этой же причине молчали и церковные колокола.

Энкхёйзен был вдвое меньше Амстердама, но наполовину больше Фиртерпена, поэтому был более шумным, чем Фиртерпен, однако не оглушающим, как Амстердам.

Мартин и его солдаты въехали в город через западные ворота. Перед этим они немного поблуждали по запутанным тропам полуострова, на самом востоке которого была возведена крепость Энкхёйзен.

Проехав сквозь весь город и миновав работающий только ранним утром, но всегда сильно пахнущий рыбный рынок, расположенный прямо в центральной части города, они оказались перед ратушей.

— Где здесь сносная гостиница? — спросил Мартин у одного из стоявших у дверей стражников в штатском с алебардами в руках, которые при виде дворянина на коне вытянулись и выставили грудь колесом.

— Извольте посмотреть направо, ваша милость, — ответил стражник. — Таверна «Сельдяной король». Там обходительный хозяин, хорошая кухня и отличное свежее пиво.

— Благодарю. Его светлость уже прибыл?

— Точно так.

— Он сейчас здесь, в муниципалитете?

— Точно так.

— Я бургомистр Фиртерпена. Приехал для встречи с его светлостью.

 Стражники снова вытянулись. Мартин соскочил с коня и передал поводья одному из своих солдат:

— Отправляйтесь в таверну, закажите три номера. Можете ужинать.

— Прошу прощения, ваша милость, — сказал другой солдат и спрыгнул с коня, — но мы имеем от балью Йосзона строгий наказ не оставлять вас одного. Я пойду с вами. А ты тогда поезжай в трактир, — кивнул он товарищу.

Они вошли в ратушу и поднялись к закрытым дверям в зал заседаний.

— Мсье? — обратился к нему по-французски дежуривший у дверей зала чиновник. — Как прикажете доложить?

— Мартин, рыцарь ван Бохенвейк, бургомистр свободного города Фиртерпен.

Чиновник кивнул и бесшумно ступая, скрылся за дверями, по сторонам которых, как и внизу, стояли двое стражников. Вернулся он через минуту и оставил двери раскрытыми:

— Его светлость ждёт вас.

Мартин осмотрел себя. На костюме осела дорожная пыль, отчего чёрный цвет бархата в складках стал слегка рыжеватым. Дорога есть дорога. Мартин мысленно обругал себя, досадуя, что не додумался осмотреть себя раньше и отряхнуть костюм. Но приводить себя в порядок уже было некогда.

— Жди меня здесь, — сказал он своему охраннику, снял шляпу и шагнул в зал.

В небольшой зале на креслах сидела дюжина человек без шляп большей частью в дорогих костюмах. Мартин сразу увидел Соноя. Его раскидистые усы как будто стали ещё пышнее. Рядом с ним сидел человек с несколько худощавым, но довольно красивым лицом. Небольшие аккуратные усы и бородка резко контрастировали с двумя раскинутыми в стороны, как птичьи крылья, усами и всклокоченной бородой Соноя. Особо выразительными у человека были высокий лоб и тёмные, внимательные глаза. Вот и сейчас, едва на пороге появился Мартин, эти глаза быстро оглядели его с головы до ног. Это был Вильгельм, граф Нассауский, принц Оранский, статхаудер Голландии, Зеландии и Утрехта.

Оранский улыбнулся лёгкой приветливой улыбкой и поднялся, приветствуя входящего. Поднялись и всё присутствующие. Поднялся с хмурым лицом и Соной. Мартин твёрдым шагом подошёл ближе и поклонился.

— Ваша светлость! — обратился он к принцу по-французски, поскольку знал, что в своём кругу Оранский предпочитает говорить именно по-французски. — Позвольте представиться: Мартин, рыцарь ван Бохенвейк, бургомистр свободного города Фиртерпен, избранный на всеобщем собрании горожан в августе сего года. Узнав о том, что вы прибыли в Энкхёйзен, счёл необходимым предстать перед вами лично, как перед единственным законным правителем.

— Так, так! — Оранский улыбнулся ещё шире, в уголках его глаз собрались добрые морщинки. — Мы послали за вами гонца по морю, а вы его изрядно опередили, добравшись сюда посуху. Судя по вашему костюму, ваша лошадь приморилась, — Оранский снова оглядел его одежду, и Мартин слегка покраснел от неловкости. — Искренно рад познакомиться с вами, рыцарь. От всего сердца благодарю вас, что так спешили сюда. Поверьте, для меня это очень ценно. Прошу вас, присаживайтесь.

Мартин мысленно поблагодарил Оранского за тактичность и деликатность, ещё раз поклонился и занял одно из свободных мест напротив принца.

— Мы здесь запросто, без церемоний, — обратился к нему Оранский. — Разрешите называть вас Мартин. А я для вас буду просто Виллем.

— Хорошо, ваша свет… — Мартин смущённо улыбнулся. — Хорошо, Виллем.

— Итак, месье, — обратился Оранский к присутствующим. — Благодаря любезности Мартина, бургомистра Фиртерпена, мы собрались в полном составе раньше, чем думали. Предлагаю сейчас же обсудить краткий план действий. Месье, кто не знаком, разрешите представить: Филипп ван Марникс*, мой ближайший помощник. Говорите, Филипп. Предлагаю, если будут вопросы, задавать сразу, чтобы не забыть.

----------
* Фили'пп ван Ма'рникс, сеньор ван Синт-Альдего'нде (1538– 1598) – нидерландский писатель, дипломат и военачальник, советник и личный представитель принца Вильгельма Оранского; считается автором знаменитого «Компромисса», который был передан нидерландскими дворянами испанской наместнице Маргарите Пармской в апреле 1566 года; один из самых активных деятелей основания независимых Нидерландов.
----------

Поднялся человек, сидевший слева от Оранского.

— Месье, главный вопрос: что будет делать Альба? Я полагаю, что он уже ослеп от ярости к своему главному врагу, которого ненавидит больше, чем свою подагру. То есть к вам, Виллем. И то, что вы на этот раз не покинули Голландию, побудит герцога напасть на нас здесь. Северная Голландия стала ядром восстания, и Альба понимает, что, не сломав упорство голландцев, он рискует проиграть всю кампанию в Нидерландах. Но посылать свои войска сюда зимой – это полная авантюра, и Альба, несмотря на всю свою злобу и ненависть, это тоже понимает. У него мало денег. Ему приходится посылать всё золото, что он сумел собрать, в Мадрид, в королевскую казну. В морозы его солдаты в полевых лагерях при недостатке денег просто взбунтуются. Так что они будут отсиживаться в городах до весны. А вот весной его войска непременно пойдут на север наказывать здешние города за участие в восстании, как несчастный Мехелен. Наступит весна, растает Зёйдерзее. Решит ли Альба напасть сразу на Энкхёйзен? Это зависит от того, будет ли у него достаточное количество кораблей, чтобы перевезти войска. Может ли он напасть на нас с севера? На остров Тессель, на Фиртерпен? — Марникс многозначительно посмотрел на Мартина. — Вполне! Если будут корабли. Если кораблей не будет, войска герцога пойдут сюда с юга по суше. И для того чтобы дойти до Энкхёйзена, Медемблика или Хорна, им придётся сначала взять Алкмар. Тогда все силы нужно будет бросить на помощь Алкмару. Если сумеем его удержать, то нам будет по силам отстоять Северную Голландию. Если герцог пойдёт по суше, ждать его следует уже этим летом. Времени в обрез, мсье.

— Будет ли у Альбы достаточно кораблей – можно ли это узнать заранее? — спросили его.

— Суда у Альбы есть, — ответил Марникс. — И на стапелях строят с десяток кораблей.

— Это плохо.

— Но вопрос в другом. Сможет ли Альба набрать обученных матросов на эти суда? Нами перехвачено письмо герцога, в котором он жалуется, что матросы категорически отказываются служить на его судах. Это же не галеры с рабами, силком не заставишь, приковав к скамье. Если не наберёт команды – судов не будет. Наши посланцы работают среди матросов, но матросы сейчас без работы и голодают. Вам ведь известно, что некоторая часть голландских матросов служит на кораблях Альбы? Так что вопрос открытый. Ещё вопросы, месье?

— И всё же вы сами склоняетесь к мнению, что более вероятным и опасным следует признать продвижение испанцев по суше?

— Да, — наклонил голову Марникс. — У гёзов ведь тоже есть суда, и нам есть что противопоставить испанцам на море. А вот организованной армии у нас нет. По крайней мере, такой, какую можно было бы с успехом противопоставить испанской армии. Нападения же лесных гёзов не способны нанести войскам Альбы значительного ущерба.

— Вот с этого, наверное, и стоило начать.

— Мы должны учитывать все угрозы.

— Однако из ваших слов очевидно, что прежде всего опасность угрожает именно Алкмару. И именно здесь нужно сосредоточить наше внимание.

Заговорил Соной:

— Алкмару действительно угрожает серьёзная опасность. Старые укрепления никуда не годятся, и нужно подумать о реконструкции крепостных стен, башен и ворот. Нужен камень, земля, рабочие руки. И деньги. И к работам нужно приступать побыстрее, иначе мы ничего не успеем. Порт Алкмара вообще никак не защищён.

— К сожалению, сейчас люди в городах живут так, будто им ничто не угрожает, — сказал Марникс. — Виллем, я думаю, нам нужно объехать города, осмотреть состояние крепостей и объяснить людям, что беспечность непростительна.

Пока присутствующие делились тревогами и заботами, Мартин внимательно рассматривал Оранского. По лицу принца было невозможно понять, как он относится к тому, что только что услышал. И в то же время выражение его лица нельзя было назвать бесстрастным. Что-то неуловимое было в том, как он смотрел на того или иного собеседника, и в том, как менялся его взгляд, когда он слышал либо благоприятные новости, либо дурные.

«Он удивительно сдержан», — с уважением подумал Мартин, сравнивая его с собой, человеком хоть и уравновешенным, но всё же гораздо более эмоциональным.

Когда высказались все, принц некоторое время сидел молча, положив локти на подлокотники кресла и глядя на свои руки, сцепленные на уровне груди. Наступила полная тишина.

— Ну что ж, месье, — наконец заговорил Оранский. — Меня радует, что вы все обнаружили немалые знания и опыт, полезные в нашем нелёгком деле. Каждый из вас на своём месте способен организовать более или менее успешный отпор врагу. Но в том то и дело, что теперь мы должны действовать сообща. Каждый из нас должен помогать соседу, чем может. Иначе нам не выстоять. Ваш опыт, опыт каждого из вас должен послужить на общее благо. Я предлагаю как можно быстрее, уже сегодня, нам всем отправиться сначала на юг, на угрожающее направление, через Хорн в Алкмар, потом – в Пюрмеренд*, Эдам и Монникендам, чтобы общим разумением продумать оборону не только городов, но и общин целиком. И организовать её настолько хорошо, насколько это вообще в наших силах. А затем вернёмся в Энкхёйзен. Я приказал пока не отпускать на берег команду, и судно готово к отплытию. Если ветер благоприятный, предлагаю отплыть уже сейчас. Время дорого, месье. Время очень дорого.

----------
* Пюрмере'нд (Пюрмере'нде) – город в Нидерландах, в провинции Северная Голландия, в XVI веке – рыболовный порт на юго-западном берегу Зёйдерзее.
----------

***

Ветер был совсем небольшой, но всё же благоприятный, и судно, выйдя из порта Энкхёйзена, обогнув отмели, протянувшиеся почти до середины Зёйдерзее, направилось к Хорну.

Мартин стоял у борта и смотрел на остров Урк, мимо которого он тридцать лет назад проплывал на краере вместе с поверенным отца, другом семьи Томасом Петерсом и дядей Стаасом ван дер Эмпеном. Как давно это было! Обоих уже давно нет на свете. И вообще, как много всего произошло за это время! Мартин вспомнил, как Томас рассказывал о здешних мелях и о том, как он не любит плавать по морю. А ещё вспомнил одну из забавных историй, которыми Томас тогда пытался развеселить его, удручённого прощанием с Фиртерпеном, слугами и отцом.

— Жил однажды в Гауде богатый человек, — рассказывал Томас, привалившись к планширю, и, как обычно, с таким выражением лица, от которого уже становилось смешно, — и ужасно любил своего единственного сына. А сын был избалованный и глупый. И толстый. Почти как я. Любимым занятием сынка было, высунувшись из окна, плевать вниз в прохожих жёваным хлебом. Папаше бы следовало задать ему разок хорошую взбучку, но он так любил своё чадо, что предпочитал откупиться от разгневанных прохожих, чем обидеть его шлепком по жирному заду. Сунув очередному обиженному прохожему серебряную монету, он лишь повторял своему сыночку: «Не высовывайся так сильно в окно: упадёшь – сломаешь шею». Была ли у того мальчишки шея – не ясно. Потому что на шее, как известно, держится голова, а этот болван был удивительно безголовым. Но шею он всё-таки действительно сломал! Однажды он разжевал здоровенный шмат хлеба и плюнул не в кого-нибудь, а в жену самого' бургомистра! Жена бургомистра, её служанка и сам бургомистр подняли несусветный крик, а мальчишка смеялся до слёз, не удержался, вывалился в окно третьего этажа и сломал шею. Только не себе, а своему папаше, который высунулся в окно этажом ниже, чтобы узнать, кто орёт в этот раз и сколько отступного придётся платить. Вот, Мартин! Это наука всем будущим папашам: вовремя чешите задницы своим сыночкам, если не хотите, чтобы они сломали вам шею.

Добряк Томас. Удивительный человек. Человек, всю жизнь влюблённый в единственную женщину.

А ведь тогда Мартин был расстроен не только расставанием с Фиртерпеном и отцом, но и тем, что отдалились от него друзья. И тем, что навсегда прощался с Ленкен. Впрочем, он теперь верил, что то прощание было не навсегда.

Только вот снова отсрочка. Все бургомистры и вся свита Оранского плывут в Хорн, чтобы по каналам и озёрам Ватерланда* добраться до Алкмара.

----------
* Ва'терланд (нидерл. «Водная земля») – регион в Нидерландах в провинции Северная Голландия севернее залива Эй (на южном берегу которого расположен Амстердам), торфяная низменность, ныне осушённая, в XVI веке – с множеством озёр, рек, каналов и проток.
----------

Перед отплытием Мартин забежал в таверну и написал записку Маделоне о том, что вынужден задержаться. Он хотел было уже привязать бумажку к лапке одного из почтовых голубей, но, перечитав послание, понял, что оно уж слишком короткое. Раньше он всегда отправлял жене письма с курьерами, которые либо терпеливо ждали, когда миньер Бохенвейк закончит писать послание, либо получали в руки письмо, уже заранее написанное и запечатанное. Но не запечатывать же записку, отправляемую голубем! Значит, в ней не должно быть ничего очень личного и ничего касающегося политики, ведь эту записку сначала может прочитать тот же Ренссон. Но и совсем коротко нельзя. Ради Маделоны нельзя. Она, конечно, будет рада любому известию. Но…



«Лона, дорогая. Со мной всё хорошо. Вынужден задержаться с возвращением. Едва прибыл сюда, выяснилось, что мы здесь все вместе должны посетить и другие города. Вернёмся сюда дня через три-четыре, а потом, возможно, поплывём в Фиртерпен. Я сообщу заранее, чтобы Рулоф приготовился к встрече. Передайте это ему. Не беспокойся за меня. Твой любящий муж Мартин ван Бохенвейк».



Вот это другое дело: «Твой любящий муж».

Сложив бумажку, он надписал: «Для мефрау ван Бохенвейк». Вот теперь он примотал ниткой письмецо к лапке голубя, вынул его из корзины, открыл окно и выпустил птицу на волю. Голубь взмыл ввысь, сделал небольшой круг и стрелой полетел на северо-запад. Мартин проводил его взглядом, пока мог различить крохотную точку в небе. А потом, оставив лошадей на попечение хозяина таверны, он и его охранники поспешили в порт на судно, ожидавшее их.

Сейчас, стоя на палубе идущего по Зейдерзее судна, Мартин думал обо всём, что случилось за этот день.

У него появилась надежда, что Ленкен осталась жива. Что не умерла от оспы и не погибла от рук осатаневших глупцов.

Пожалуй, ещё никогда ему настолько не хотелось в Фиртерпен, как в тот момент, когда он смотрел на полёт голубя, стремящегося в родную голубятню. Только Мартину хотелось не домой. Ничто не было для него так важно, как оправдать надежду на чудо и убедиться, что Ленкен жива и невредима.

На палубу вышел человек из свиты Оранского и направился к Мартину. Ему наперерез тут же шагнул один из рослых охранников Мартина, которые, исполняя приказ балью Мейндерта, сменяли друг друга и всю поездку не отходили от бургомистра дальше, чем на пять шагов.

— Месье Бохенвейк, — позвал человек из свиты, выглядывая из-за плеча охранника. — Вас просит к себе его светлость.

***

Оранский сидел в каюте один. Когда в каюту вошёл Мартин, он улыбнулся и показал на место рядом с собой:

— Пока шкипер заводит судно в Хорн, я хотел бы поговорить с вами. Всё-таки, в отличие от остальных бургомистров, вы избраны самими горожанами. И если я вправе говорить о личных предпочтениях, касающихся персон, выдвигаемых в бургомистры других городов, то выбор фиртерпенцев должен уважать. Поэтому я очень хотел бы познакомиться с вами поближе.

Мартин опустился на сиденье.

— Я благодарен вам за деньги, которые передал мне ваш поверенный в Делфте, — сказал Оранский. — Говорю это от лица Генеральных штатов Нидерландов.

— Не сто'ит благодарностей, Виллем. Вы ведь отдали на борьбу все свои деньги да ещё и заложили всё ваше имущество.

— Те деньги давно уже пропали. Теперь предстоит борьба не просто за свободу, а за существование Нидерландов. Свобода для нас была в том, чтобы отстоять права и привилегии провинций и городов. Свою свободу мы не отстояли. Но если мы проиграем сейчас, мы окончательно превратимся в испанскую провинцию, как Неаполь или Сицилия, и король Испании будет посылать нидерландцев воевать с французами и англичанами, как посылает сейчас неаполитанцев воевать против нас.

— Что ж, я готов пожертвовать на войну с Испанией ещё часть своих денег и часть своих судов.

— Благодарю вас.

— Однако нынешние реалии заставляют меня жертвовать свои средства осмотрительнее. Я совсем не хочу оплачивать пиратские действия морских гёзов в прибрежных поселениях, их отвратительные попойки с проститутками в портовых городах и их кровавые расправы над католиками. Я сам католик. И половина горожан Фиртерпена – католики. Мы вынуждены укреплять крепость не только для обороны от испанцев, но и от морских гёзов.

— Отныне морские гёзы не будут опасны для голландских городов.

— Простите, Виллем, но я так не думаю. Мы недавно повесили двух кальвинистов, которые хотели устроить в Фиртерпене то, за что вы лично приказали повесить двух иконоборцев в Антверпене шесть лет назад. Это может привести Соноя в ярость. Ведь он статхаудер Северной Голландии, а я действую самостоятельно, пользуясь привилегиями свободного города, которые даны Фиртерпену много столетий назад. А ведь часть кораблей морских гёзов подчиняется непосредственно ему.

— Мы должны будем все объединиться перед нависшей над нами общей опасностью. И Соной тоже. Однако давайте поговорим о вас.

Хотя по лицу Оранского не было видно, что разговор ему был неприятен, Мартин всё же почувствовал это по тому, как быстро принц сменил тему.

— Вы избраны на должность бургомистра совсем недавно. Расскажите о проблемах, с которыми вы столкнулись.

— Я не ожидал, что в городе, пользуясь отдалённостью Фиртерпена от центральной власти, правит шайка бандитов. Благодаря верным мне экипажам моих судов, стоявших на рейде, нам удалось быстро схватить их всех.

— Да, я наслышан об этом. Наслышан и том, что вам удалось при этом не пролить крови.

— Один человек всё же погиб. Правда, он виноват в этом сам: упал с крепостной стены, пытаясь бежать. Кстати, Фиртерпен как крепость сильно обветшал. Пришлось бросить силы на восстановление крепостного рва и укреплений. Я решил восстанавливать рядом с Фиртерпеном литейные мастерские, которые пришлось уничтожить в Занстрейке, когда в Амстердаме ужесточилась инквизиция. Нужно лить пушки и ядра, готовясь к войне. Мои заводы на Фехте производят кирпичи, которые везут на гукерах по Зёйдерзее. Из Балтики везём зерно и лес.

— Как вам удаётся не терять свои суда в такое время?

— Они хорошо вооружены. Моими же пушками. Это хорошо знают гёзы, и теперь остерегаются подходить к судам Мартина ван Бохенвейка, тем более что поживиться там нечем, разве только кирпичами. Кроме того, мои шкиперы отлично знают Зёйдерзее и не боятся ходить по нему с малой парусностью по ночам и в туман.

— Видимо, у вас хорошие команды, — удивился Оранский.

— Команды прекрасные. Матросы пьют очень в меру. И служат у меня уже много лет. И друг друга знают, как родные братья.

— Интересно. Как вашим шкиперам удаётся настолько сплотить людей?

— Всё просто. У меня каждый человек всегда дорожил своим местом. Кроме того, они отлично понимают, что хороший заработок каждого – это результат хорошей работы не только каждого по отдельности, но и всех вместе. Когда один, более молодой, обессилеет на тяжёлой непривычной работе, его работу всегда подхватит старший, более сильный, более опытный, а через пару лет молодой вернёт свой долг старшему.

— Как же вы достигаете этого? Хорошим жалованьем?

— Да, моим людям я платил и плачу' больше, чем платят другие. И плачу' больше даже тогда, когда у всех – и у меня тоже, – дела идут не очень хорошо. Но и кроме жалования, всегда есть повод помочь хорошему работнику.

— Какие, например. Расскажите!

— Например, продать ему кирпич с собственного завода для постройки дома по цене ниже стоимости его производства. Если рабочий заболевал, он получал до половины жалования, а некоторые – даже больше половины. Если рабочий умирал, я заботился о его семье. Самым лучшим работникам, которые состарились, работая на меня, я давал сумму, с процентов на которую можно жить безбедно. Все мои работники знали это и старались не потерять моё доверие. Они хорошо понимали, почему одни получают больше, а другие за подобную работу – меньше. Понимали, что на своём месте можно получать больше, и знали, как это можно сделать. Есть и многое другое, что мотивирует людей. Например, я никогда не забываю похвалить и даже наградить своих людей, если им что-то удалось сделать отлично или даже просто хорошо, преодолеть какие-то особые сложности, проявить самостоятельность.

— Очень интересно. Это звучит как некая наука. Вы учились этому?

— Моим учителем был бывший управляющий наших семейных предприятий. Он говорил, что хороший верный работник – это очень выгодное вложение денег.

— Пожалуй, вам стоило бы написать книгу о том, как правильно управлять людьми, — улыбнулся Оранский.

Мартин улыбнулся в ответ:

— Зачем? Книги призваны учить людей. Научить можно арифметике и логике. А как написать книгу, которая научит, скажем, писать картины или сочинять стихи? Можно ли написать книгу, которая научит любить людей? К тому же мы, искренно верующие во Христа, говорим и считаем, что такая книга уже написана, не так ли? Но с этой книгой в руках кое-кто проповедует рознь, сеет смерть и проливает кровь. Ведь не во имя же любви? Если уж Священному Писанию не под силу всех научить любви, то…

— Если человек внимательно прочтёт книгу по арифметике, он обязательно научится правильно складывать, вычитать, делить и умножать. Если он внимательно прочтёт книгу по логике, он обязательно научится правильно рассуждать и делать выводы. Если он прочтёт книгу, допустим, о фортификации, он научится правильно строить крепости. Если человек, внимательно прочитав Священное Писание, так и не учится любить людей, то, может быть, Священное Писание и не писалось для того, чтобы научить любви?

Оранский смотрел прямо в глаза Мартину.

— Не надо, не отвечайте, — произнёс принц и снова неожиданно сменил тему: — Наверное, я не ошибусь, если предположу, что на должности бургомистра вы применяете те же подходы к людям, какие применяли, когда руководили семейными предприятиями?

Мартин ответил не сразу. Он вдруг понял, что Оранский равнодушен к религии, а может быть, даже вовсе не верит в Бога. Тогда религия для принца – это лишь политика, и перекрещение в кальвинизм для него – это лишь вопрос большей или меньшей целесообразности.

— Те же подходы? Я пытаюсь, — ответил он принцу. — Но управлять городом сложнее. Я ведь не могу подбирать себе горожан. Не могу выгнать нерадивых и оставить лишь старательных. Мне нужно сделать так, чтобы совсем разные люди стали одинаково старательными. А это практически невозможно. Мне даже страшно представить себе, как сложно управлять страной, когда разными являются не отдельные люди, а города, целые общины и – тем более! – провинции.

— Однако вам – я слышал – ради защиты города от врагов удалось убедить расщедриться имеющих деньги и удалось объединить горожан всех вероисповеданий на совместный труд. В наше время это звучит невероятно. Я долгие месяцы пытался примирить протестантов и католические муниципалитеты в Антверпене, в Бреде, в Амстердаме, в Харлеме. Пытался уладить разногласия, распределить церкви между католиками и кальвинистами. И всё напрасно…

— Вы сказали: «ради защиты от врагов». Не для защиты от врагов, Виллем. Вернее, не только ради защиты. Во имя будущего процветания города. Заставить людей жить одной лишь войной – это спровоцировать многих на побег на чужбину – в Эмден, Кёльн или Англию. Моей задачей было убедить горожан, что нужно остаться, нужно работать, что нужно делиться с обездоленными, которые берутся за самый тяжёлый труд, восстанавливая город. Ведь война обязательно закончится, и Фиртерпен должен подойти к этому событию обновлённым, чтобы стать привлекательным для купцов и ремесленников из всех северных Нидерландов, из Балтики и Восточной Фризии.

— Вы нашли нужные слова.

— Да, пожалуй, нашёл. Но, к сожалению, объединяющей силой и здесь стали деньги.

— То есть?

— Первым законом, который был принят в Фиртерпене новым составом магистрата, был жёсткий закон о веротерпимости…

Оранский слегка приподнял брови.

— А причём здесь деньги?

— Виллем, я, католик, разделяю ваше стремление уравнять в Нидерландах все религии в правах. Но любые мои призывы к совести и разуму, любые призывы объединиться против общего для нидерландцев врага ни к чему бы не привели, как ранее ни к чему не привели… Ваша светлость, вы уж простите мне мою прямоту! …Не привели ваши собственные призывы. Я просто доходчиво объяснил горожанам, что им всем выгодно – выгодно! – работать и богатеть вместе, и именно ради собственного богатства нужно забыть, что твой покупатель с кошельком, в котором звенит золото, – иной веры, чем ты. А расщедриться имеющих деньги цеховиков и купцов мне удалось, пообещав, что уже через три года ярмарка в Фиртерпене принесёт им минимум три флорина за каждый флорин, потраченный сейчас.

— Вы верите, что война закончится через три года?! — удивился принц.

— Война не закончится через три года. Но я верю, что через три года в Голландии начнут восстанавливаться торговля и производство.

Оранский помолчал, глядя на Мартина.

— Мне показалось, что вы, когда вошли сюда и когда я произнёс приветственные слова, хотели что-то сказать, — прищурился принц.

«А он очень проницательный человек», — подумал Мартин, глядя принцу в глаза.

— Не то чтобы сказать, Виллем, а скорее спросить.

— Спрашивайте.

— Вы сказали о том, что вы вправе говорить о личных предпочтениях относительно кандидатов в бургомистры. Правильно ли я понимаю, что кандидатура Дидерика Соноя на должность статхаудера Энкхёйзена и Северной Голландии не вызвала у вас никаких возражений?

Оранский снова помолчал.

— Мне нравится, Мартин, что вы так прямо, не смущаясь, задаёте трудные вопросы. Это значит, что с вами мне будет легко. И разговаривать, и работать. Я знаю о вашей ссоре с Соноем. Но сейчас он необходим в нашем деле, как тяжёлая бомбарда при осаде крепости. За ним идут люди.

— За ним идут разные люди. Немало и таких, кого надо было бы отправить на виселицу. Негодяи, воры и подонки, которые сатанеют от вида крови и которые рады войне, потому что под видом борьбы за свободу можно безнаказанно грабить.

— Увы, вы правы. Но кем заменить этих головорезов? Безропотных и кротких не пошлёшь на абордаж испанских судов. А у этих есть дерзость, есть отвага, так необходимые сейчас! И оборотная сторона этой отваги – да, жестокость, разнузданность, безудержная жажда удовольствий. Пока идёт война, это придётся терпеть. А Соной и Люмей… Они были во главе протестующих с самого начала. Их подпись стоит под «Компромиссом дворян». Простите, Мартин, но вы ведь тогда не встали во главе движения за освобождение Нидерландов. Вы в то время занимались зарабатыванием денег и интересовались политикой лишь постольку, поскольку политика могла помешать вашим коммерческим делам.

Мартин нахмурился. Оранский был прав.

— Не обижайтесь, — примирительно сказал принц. — Ведь вы сами вызвали меня на откровенный разговор. Дело освобождения Нидерландов должно быть в железных руках, иначе мы потерпим поражение. И наши с вами головы слетят с плеч, как головы Горна и Эгмонта. Ведь головорезами могут управлять и командовать только не меньшие головорезы. И железные руки сейчас – это Соной и Люмей.

— Два негодяя. Их подписи – это только капля чернил. Мне горько, что святым делом освобождения Нидерландов занимаются такие люди. Ведь Соной пытал и казнил Алкмарских священников лишь для того, чтобы посостязаться с Люмеем в популярности среди самых мерзких из гёзов. Ваша светлость, я не знаю точно, чего хочет Соной, но вот чего не нужно Соною, так это свободы для голландцев. Он жаждет власти. Он мнит себя не статхаудером Северной Голландии, который назначается и смещается Генеральными Штатами, а её сеньором. Я думаю, что этот человек готов был бы присягнуть на верность любому, кто предоставил бы ему право сохранить власть в Северной Голландии до старости и передать её потом по наследству. Думаю, он готов был бы присягнуть даже королю Испании. Я вижу, что вы проницательный человек, значит, вы понимаете, что они за люди. Неужели вы не опасаетесь от них удара в спину?

— Даже если всё так, как вы рассказали, сейчас они уже не посмеют ударить в спину. Благодаря тому же Люмею, его захвату Брилле, голландцы начинают верить в победу, и любое отступление от дела свободы сочтут изменой, не взирая на былые заслуги. За этими двумя теперь пойдёт только горстка самых преданных. За мной сейчас людей во сто крат больше, чем за ними.

Оранский поднялся, жестом показал Мартину, чтобы тот оставался сидеть, и прошёлся по каюте.

— Значит, горожане поверили вам. Это хорошо, что люди вам верят, — сказал принц, и, глядя в окно каюты, спросил: — Как вы отнесётесь к предложению стать моим советником?

— Вашим советником? — удивился Мартин.

— Чему вы так удивлены? — обернулся к нему Оранский. — Вы умеете разговаривать с людьми. Вы умеете находить нужные слова. Вы умеете убеждать. Вы смелы и находчивы. Орга'ны и витражи церкви Святого Николая в Амстердаме обязаны своей сохранностью именно вашей находчивости и вашему умению убеждать.

«От кого он это узнал?» — подумал Мартин, вспомнив слова Бонифаса: «Я начинаю верить, что вы одним только своим словом и диких зверей усмирять можете».

— Вот и заме'ните заносчивого Соноя, — продолжал принц, — на должности статхаудера Северной Голландии. Вы-то точно не ударите мне в спину. Соной останется статхаудером Энкхёйзена, а вы будете его контролировать.

Мартин поднялся.

— Я очень благодарен вам за такую честь, ваша светлость. Но вынужден отказаться.

— Вот видите, — принц снова жестом усадил Мартина. — Вы сказали, что не можете выбирать себе горожан. Вот и мне приходится выбирать себе сподвижников исключительно из тех, кто готов идти со мной. А это люди очень разные. Трудно представить себе более непохожих людей, чем, скажем, Филипп ван Марникс и тот же Соной. Когда я попросил Шарля де Буазо* стать статхаудером на юге, чтобы контролировать Люмея, он так же, как и вы, отказался наотрез. Сказал, что Люмей просто взбунтуется.

----------
* Шарль де Буазо' (ок.1530-1575) – нидерландский дворянин, один из лидеров освободительной войны Нидерландов от испанского владычества, кальвинист, в числе остальных подписавший «Компромисс дворян». Был близким соратником Вильгельма Оранского.
----------

— Ваша светлость, поймите меня правильно. Самые близкие ваши соратники: Марникс, Буазо, ваш брат Людвиг и многие другие – все они кальвинисты. Те, кто встаёт под знамёна принца Оранского против герцога Альбы, обращаются в кальвинизм и надевают медальон с надписью «Лучше быть турком, чем папистом». Все вокруг вас – кальвинисты, а вы – католик. Надолго ли?.. Снова простите меня! Но сможете ли вы долго оставаться католиком во главе восстания? Это политика. И она потребует от вас рано и поздно сделаться кальвинистом. А я не стану кальвинистом никогда. Я был и останусь католиком. Мой отец, умирая, завещал хранить веру. И я исполню это завещание. Ведь стоит мне сменить религию, от меня отвернутся все горожане Фиртерпена и жители окрестных деревень – и католики, и кальвинисты, и лютеране. Потому что для них всех я сейчас тот, кому можно верить. Этакое воплощение надёжности. Простите, что мне приходится так говорить о самом себе. Но это не самолюбование. Это правда. Я хотел стать таким для этих людей. И мне нелегко это далось. А ещё я не политик. Я не смогу прощать людям их проступки только потому, что эти люди полезны мне или полезны для дела.

— Мартин, а когда вы вели дела в Амстердаме, у вас не было полезных людей, с кем приходилось вести дела, прощая им их проступки?

— Были, Виллем, были. Мой поверенный был изрядным плутом. Он был очень умным и очень хитрым. Он не нарушал законов. Меня он не обманул ни разу, ни на пеннинг. Но он мастерски использовал доверие наших контрагентов, впрочем, ни разу не вызвав у них недовольство или подозрение в нечестности. Он поплатился за свою страсть к стяжательству, лишившись ноги и едва не лишившись жизни. И всё же это были дела торговые. Там текли деньги, но не кровь!

Оранский снова сел на сиденье:

— Вы – христианин, вы глубоко верующий человек. Но при этом вы ещё и очень умный человек. Не судите! Пусть меня потом судит Господь, и люди потом пусть судят – по делам моим, по результатам этих дел. А дела мои… Я не раз ошибался, может быть, ещё не раз ошибусь в будущем. Нередко передо мной вставали задачи, не имевшие хороших решений, и приходилось выбирать лучшее из плохого и отвратительного. Пусть судит меня тот, кто на моём месте сумел бы не сделать ни одной ошибки. Если найдётся такой – пусть судит!

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул принц.

Дверь открыл слуга Оранского. Мартин в дверном проёме увидел своего солдата, стоявшего у двери.

— Ваша светлость, — сказал слуга. — Мы на рейде Хорна. Лодки поданы.

Принц кивнул. Слуга закрыл дверь. Оранский, повернувшись к Мартину, сказал с лёгкой улыбкой:

— Что ж, Фиртерпену с бургомистром повезло больше, чем Энкхёйзену. Мне было очень интересно беседовать с вами. Очень! А над книгой о науке управлять людьми подумайте. И про книгу о любви к людям не забудьте. Написал же этот… — Оранский сделал многозначительную паузу, — Кальвин книгу о том, как правильно верить в Бога. Вот кто-нибудь должен написать книгу и о том, как правильно любить людей, а то за спорами о вере мы все напрочь забыли про любовь.

***

Полторы недели Оранский с соратниками потратили на то, чтобы объехать города Северной Голландии, осмотреть укрепления, поговорить с видными горожанами и наметить план обороны. Иногда им приходилось стоять на рейдах, дожидаясь благоприятного ветра, который в те дни словно взбесился, дуя то с северо-запада, то с юга. Уже стало подмораживать, и в каналах вода по ночам покрывалась тонким слоем льда.

Больше всего времени они потратили на осмотр Алкмара. Мартин, когда был здесь несколько месяцев назад, не обратил никакого внимания на то, какие здесь укрепления, насколько город приспособлен держать оборону против превосходящих сил врага. Он, скорее по коммерческой привычке, обращал внимание больше на то, как работает порт, как организованы склады и торговля. Теперь, после опыта восстановления крепости в Фиртерпене и после озабоченного доклада Марникса в Энкхёйзене, ему стало очевидным отчаянное положение Алкмара.

Старая невысокая стена, построенная больше пятидесяти лет назад, была способна защитить город разве только от фризских пиратов. А против испанских осадных пушек защитить она могла лишь на время. В порту дело обстояло ещё хуже. Он не был защищён совершенно. И помочь могли только крупные земляные работы.

Алкмарцы уже начали копать вокруг города ров двойной ширины, а из отброшенной земли стали возводить бастионы и высокие толстые стены, в которых ядра увязали бы, не причиняя вреда. Не хватало камня, не хватало земли, не хватало рук. Не хватало денег. Землю, которую раньше отправляли на обваловку польдеров, на укрепление дамб, теперь везли в город, рискуя разрушением насыпей и катастрофическим затоплением окрестностей в случае наводнения.

Жители опасались, что, даже если они бросят все силы на укрепление города, то успеют укрепить только часть городской стены, и испанцы, когда подойдут к городу, будут атаковать там, где останется старая стена. Поэтому уже сейчас они продумывали, чем и в каком количестве нужно запасаться, чтобы держать испанцев на расстоянии от каменных стен. И где хранить всё это – смолу, масло, хворост, солому и вообще всякую дрянь, которая горит, обжигает и источает дым.

Мартин видел решимость горожан – мужчин, женщин и даже детей – отстоять город. Их не нужно было призывать к труду. Он вспомнил мирный Фиртерпен, спокойно и размеренно готовящийся к обороне, и понял ошибку, которую они допустили у себя на севере: как бы ни укрепляли они камнем и кирпичами старинные стены, современные мощные орудия постепенно разобьют их. Нужно было срочно делать так, как делали здесь, в Алкмаре: укреплять стены земляным валом.



«Лона, милая моя. У меня всё в порядке. Я здоров, — написал он в письме. — Передайте Мейндерту, чтобы землёй, которая остаётся после выкапывания рва, укрепляли каменные стены для защиты от мощных пушек. И ров пусть копают шире в два раза. Все силы нужно бросить на ров и земляные укрепления. Скучаю по тебе. Скоро вернусь домой. Твой муж Мартин ван Бохенвейк».



Второй почтовый голубь, сделав над гостиницей в Алкмаре круг, так же стремительно полетел к Фиртерпену, как и первый. В корзине остался один голубь.

— Ничего, дружище, не скучай! — Мартин достал его из корзины и ласково погладил. — Скоро вернёмся в Фиртерпен. Если ничего не случится. А если случится, ты вернёшься туда даже раньше меня.


ГЛАВА XXVII. ШЕСТЬ ФЛОРИНОВ


Корабль Оранского вернулся в Энкхёйзен утром, и Мартин со своими солдатами поспешил в гостиницу. Ему не терпелось увидеть Вентуса, узнать, хорошо ли кормили его и ухаживали за ним.

Вентус едва не разбил оградку в конюшне, почуяв хозяина и издали услышав его голос. Мартин обнял коня.

— Долго мы с тобой были порознь. Соскучился?

У Мартина, как обычно, для любимца были припасены лакомства: густо посоленный хлеб и несколько кусков сахара. Но Вентус не обращал на них внимания. Он тихо ржал, тёрся мордой о хозяина, фыркал и переступал копытами.

— Завтра, завтра поедем домой, — приговаривал Мартин. — А сегодня у меня ещё будут дела. Потерпи.

Он побыл с Вентусом ещё некоторое время, подождал, пока конь успокоится, и пошёл в таверну. У двери в конюшню его встретил солдат.

— Ты так и караулил меня? — насмешливо спросил его Мартин.

— Ваша милость… — обиженно протянул солдат. — Служба!

Мартин улыбнулся.

— Ну, молодец! — одобрительно кивнул он.

Довольный солдат вытянулся в струнку.

— Ваши вещи отнесли в номер, ваша милость. А ещё – вас ожидают в трактире.

— Кто? — с беспокойством спросил Мартин.

— Гер Геертсон.

Мартин почти вбежал в трактир. За столом сидел Рулоф, отхлёбывая из кружки. Увидев Мартина, он поднялся.

— Что-то случилось? Почему ты здесь? — озабоченно спросил Мартин.

— Особо срочного ничего нет, — поспешил успокоить его Рулоф. — Просто от моряков узнал, что ваш шкипер на сегодня готовит судно к выходу из Монникендама. Был попутный ветер, и я решил приплыть сюда, здесь тебя встретить.

— Не испугался здешних кальвинистов? — насмешливо спросил его Мартин.

— С тебя пример беру, — улыбнулся Рулоф и сказал уже серьёзно: — Разве я когда-нибудь был трусом?

— Не был. Извини!

— Я получил сообщение от тебя. Земляные работы в Фиртерпене организованы по-новому. Но людей на углублении канала я оставил.

— Это правильно, — кивнул Мартин, и, обернувшись к солдату, распорядился: — Пусть запрягут моего коня. Я позже немного проеду, пусть конь разомнётся, а то совсем застоялся.

— Слушаюсь, ваша милость! — ответил солдат. — Запряжём коней и разомнём их.

— И прикажи, пусть принесут ко мне в номер пива и закусок.

— Слушаюсь!

— Ну что, пошли ко мне, расскажешь, как там у нас дела, — сказал Мартин Рулофу.

— Ты ещё долго будешь здесь? — спросил Рулоф, когда они поднимались по лестнице в номер.

— Дня три.

Следом за ними поднялся и один из солдат.

— Клянусь небесами, за самим Оранским так не ходит охрана, как ходили эти солдаты за мной, — сказал Мартин Рулофу, кивнув в сторону солдата, когда они зашли в номер.

— У Оранского нет Мейндерта. Он быстро навёл бы порядок.

Рулоф присел к столу. В номере было холодно, и Мартин решил затопить камин.

— Я при случае обратил внимание принца на отсутствие у него надёжной охраны, — сказал он, глядя, как разгорается огонь. — Он только улыбнулся. Возможно, Оранский просто не хочет, чтобы стража разделяла его и народ. Он очень прост и доступен для каждого. Вот только как бы этим не воспользовались его враги…* Он считает, что королю не выгодно подсылать к нему убийц, иначе Филипп сам поставит себя вне закона. Королю, может быть, и не выгодно, хотя я другого мнения о короле. А герцогу? Герцог плевал на законы. Оранский всякий раз подчёркивает, что считает Филиппа своим законным сюзереном, которого вводит заблуждение негодяй Альба. И это не наивность, это тонкая политика, понять которую совсем непросто.

----------
* В июле 1584 года Вильгельм Оранский был застрелен из пистолета в упор католическим фанатиком, которого вдохновила богатая награда, объявленная королём Испании Филиппом II за убийство принца.
----------

Огонь в камине разгорелся, камин уютно загудел. Мартин снял сюртук и тоже присел к столу:

— Ну, как там у вас?

— Всё хорошо. Только есть одно непростое дело. Ты говорил, чтобы всё делалось для спокойствия горожан. А люди в городе взволнованы, Мартин. Схватили старуху из деревни Каллинге. Заявляют, что она колдунья. Кто-то видел, как она копается на вершине Винтерпа. Ну, того самого, на котором жила ведьма Уэстерэльда. Ну, ведьма, которую сожгли в её собственном доме. Помнишь, нам в детстве старик рассказывал?

— Помню. И что?

— Вот, старуха возила тачкой прах с этого терпа себе в деревню. Впрягалась в тачку и возила.

— Зачем?

— Посыпа'ла ею землю у своего дома.

— Может, она просто сумасшедшая?

— Непонятно. Странная она. Живёт как будто в деревне, но людей избегает. Дом немного в стороне, на пригорке. Когда наводнение было – всю деревню смыло, а её дом уцелел, потому что за дюной стоял. Деревню построили заново, уже за дюнами, и снова её дом в стороне оказался. Только теперь ближе остальных к морю.

— Так. А с чего взяли, что она колдунья?

— Так прах возит и на землю посыпает. И устриц собирает, как ведьма Уэстерэльда из легенды. И страшна лицом очень.

— То, что она собирает устриц, не доказывает, что она колдунья.

— А прах с Винтерпа зачем ей? Несколько матерей заявили, что их дети заболели, после того как старуха в последний раз приходила в город на рынок. Что плакали весь день и животы у них болели. В городе появились разговоры о скором нашествии чумы или оспы. Вспомнили, что тридцать лет назад незадолго до оспы такая вот старуха по городу сыпала муку. В общем, народ схватил её и приволок в ратушу на суд.

— И что вы решили? — нахмурился Мартин.

— Кое-как людей успокоили. Как я жалел, что тебя не было! Старуху заперли, допросили её, не знается ли с дьяволом. Наотрез отказалась.

— Когда это было?

— Три дня назад. А позавчера в городе один из маленьких мальчишек внезапно умер. Весь город как взбесился. Я давно не видел Фиртерпен в таком возбуждении. Одни требовали её казни. Другие утверждали, что ребёнок и раньше болел. Громче всех требовала наказания родня умершего малыша. Ну что, допросили свидетелей, они старухе всё припомнили: и то, что землю с поганого места возит, и что овощи у неё летом на рынке самые крупные и самые вкусные. Не иначе как колдовство. И что живёт уединённо. Что всю деревню наводнение смыло, а её дом остался невредим. Что католичка, а на исповеди давно не была. Говорили и явную чепуху: что якобы варево из лягушек и змей варит по ночам и плохую погоду вызывает. Мейндерт послал солдат осмотреть её дом. Никаких лягушек и змей не нашли. Вообще ничего колдовского не нашли. Лжесвидетеля к позорному столбу поставили. Горлопанов сразу поубавилось…

В дверь постучали. Вошёл трактирщик и поставил на стол пиво и закуски.

— То есть суд не подтвердил, что она колдунья? — спросил Мартин.

— Подтвердить – не подтвердил. Но и оправдать её мы не смогли. Землю с Винтерпа ведь возит. Зачем?

— А что она сама говорит, зачем возит землю?

— Говорит чепуху какую-то. Что якобы та земля лучше навоза. Твердит, как сумасшедшая. Но на сумасшедшую совсем не похожа. Люди требовали её покарать. А мы приговорили её к лёгкому наказанию – полдня стояния у позорного столба – и запретили впредь копаться в проклятых людьми местах. Люди думают, что она посыпа'ла землю прахом с Винтерпа, чтобы травить свои овощи.

— Кто-нибудь умер или заболел после её овощей?

— Да никто не смог припомнить. Но люди-то умирают в городе, а съел умерший что-нибудь незадолго перед тем или нет – никто ведь не запоминает и не записывает. Однако зачем она посыпает дрянь на свои овощи? Я опасаюсь того, что люди могут устроить над ней самосуд, когда мы её отпустим.

— Ну, дела! Что-то мне это не нравится. Надо срочно ехать домой!

Рулоф обрадовался:

— Ты, конечно, сможешь разобраться. И наведёшь порядок, найдёшь нужные слова.

— Стоило ли её наказывать вообще, если обвинение не доказано?

— Не доказано, но и не опровергнуто! Ты же сам велел, чтобы всё делалось для спокойствия в городе! А люди даже работу и торговлю бросали, чтобы прийти поорать на площади. Ты ведь сам говорил, что нужно миловать только раскаявшихся. Она ведь так и не раскаялась!

В дверь снова постучали. Заглянул солдат:

— Ваш сын, ваша милость.

— Тим?! — удивился Мартин.

Они оба даже поднялись от неожиданности.

— Пусть войдёт! — распорядился Мартин.

По лицу Тима было видно, что он очень взволнован.

— Что случилось? — одновременно спросили его и Мартин, и Рулоф.

— Здравствуй, отец! Вы уже всё рассказали отцу о старухе Меерми'не? — спросил Тим Рулофа.

— Конечно!

— Отец, когда я возвращался домой из Кёльна через Эмден, я видел, что тамошние жители возят землю с вершин холмов на огороды. Я тогда не придал этому никакого значения, а теперь понял. Они возили землю с холмов для удобрения земли в долинах.

— Чепуха какая-то, — сказал Рулоф. — Разве можно землёй удобрять землю?

— Ты успокойся и сядь, — Мартин положил Тиму руку на локоть.

Тим сел на стул и так же взволнованно продолжил:

— Ведь тысячу лет жили люди на терпах, готовили себе еду, что-то ели и пили, заготавливали корм для скота, скотина оставляла навоз, вот это всё и превратилось за тысячу лет в подкормку лучше свежего навоза и торфа! Меермина и возила верхний слой земли с терпа. Я решил съездить в Каллинге поговорить с её соседями. Она возила землю с терпа действительно удобрять свой огород!* Если бы возила с Кусттерпа, никто бы ничего не сказал! Только Кусттерп для неё гораздо дальше, вот и копала на Винтерпе. Да вот беда: на Винтерпе, как в старинной сказке говорится, ведьма жила. А то, что там, кроме ведьмы, несколько семей жило, набожных и праведных, люди почему-то не думают. А ведь старуха объясняла, почему возит землю! А вы, судьи, её не слушали!

----------
* В XIX веке выяснилось, что грунт терпов, обитаемых две тысячи лет, – это культурный слой, богатый фосфатами. Однако о том, что он является ценнейшим удобрением, люди знали и раньше.
----------

Мартин встал и прошёлся по комнате. Потом с упрёком посмотрел на Рулофа:

— Значит, не ведьма она. И не сумасшедшая. Суд действительно не принял её оправданий? Почему?

— Во-первых, мы не знали, что кто-то где-то тоже землёй землю удобряет. А во-вторых, она и не просила снисхождения, зато упрямо твердила, что ни в чём не виновата…

Тим перебил Рулофа:

— А я скажу, почему! — он налил себе пива в отцовскую кружку и залпом выпил. — Потому что она страшная и уродливая. Когда вы судили ту девчонку Яннику за то, что она посылала сестёр воровать на рынок, вы проявили чудеса милосердия. И тоже: почему? А потому что такая юная, красивая и нежная! Плакала, чтобы вас разжалобить. Вот ты и остальные судьи и потекли, как снег на солнце.

— Опомнись, Тим! — нахмурился Мартин. — Ты ещё никогда не был настолько груб со мной! За подобную дерзость мой отец содрал бы с меня кожу!

— Приедешь в Фиртерпен, отец, полюбуешься на эту раскаявшуюся красавицу Яннику. Как она по вечерам ходит в порт к матросам, а потом заработком делится с хозяйкой, у которой учится вязать. А я ведь ещё тогда подумал: уж не потому ли мой отец так мягок к ней, что у неё ангельское личико и тело её такое стройное и нежное, и так приятно оглаживать её даже глазами! Как ты говорил? «Она же не закоренелая преступница…» «Ей всего пятнадцать лет…» «Она раскаялась…» Раскаялась? Как же! Ты утверждал, что гниль нужно отсекать. Что ж ты не отсёк эту гниль тогда?!

— Поди прочь! — крикнул Мартин.

Тим медленно поднялся.

— Надеюсь, ты не прикажешь содрать с меня кожу.

«В нашем доме не принято бить собак…» — промелькнула в голове Мартина нелепая мысль.

У двери Тим остановился.

— Старухе Меерми'не ждать милосердия не придётся: она страшна как смерть. Ваши сердца будут молчать! Вы не спросили, что мне довелось узнать в деревне Каллинге. Так вот, я узнал там, что в юности она была очень красивая и влюблялись в неё и добивались её любви все парни в окру'ге. И после той страшной оспы лицо её осталось таким же красивым и гладким! А через год одна из ревнивых соперниц со шрамами от оспы из зависти плеснула ей в лицо кипящим маслом! Представляете, что это такое? Кипящим маслом в лицо! А вы, Рулоф, её ещё и к позорному столбу решили поставить. Я слышал, что Берингеры грозились забросать старуху камнями за умершего ребёнка. Вы все будете виноваты, если это случится!

Тим вышел и тихо закрыл за собой дверь.

Мартин и Рулоф какое-то время молчали.

— Да. Парень расстроен, — сказал Рулоф. — Может, ты не знаешь, но твой сын был влюблён в эту Яннику. А она оказалась дрянью.

— Там уже поставили старуху к столбу? — спросил Мартин, присев к столу и оторвав клочок от одного из листков бумаги, лежавших на столе.

— Да, должны были поставить сегодня утром, — нахмурился Рулоф. — Ты считаешь, что я не прав?

Мартин взял перо, покачал головой, взглянув на его очинку, и макнул в чернильницу. Чернила оказались высохшими. Мартин раздражённо бросил перо на стол, вскочил, открыл дверь и приказал солдату:

— Крикни, чтобы срочно принесли чернила и хорошие перья. Срочно!

Он снова прошёлся по комнате:

— Что за имя такое – Меермина?

— Не знаю. Может, потому что собирала устриц? Вот и прозвали Русалкой*. Вот ты спрашивал, не сумасшедшая ли она. Вообще, не показалась она мне такой уж сумасшедшей. Страшна ужасно, но если на неё не смотреть, то речи её вполне разумны. Да… Получить в лицо кипящим маслом… Я бы ту ревнивицу приказал живьём в землю закопать!

----------
* Meermin (нидерл.) – русалка.
----------

Слуга принёс чернила. Мартин быстро написал несколько слов, вынул из корзины последнего голубя, привязал бумажку к лапке и выпустил его в окно.

— Я распорядился, чтобы Меермину срочно спрятали до моего приезда. Не хватало ещё, чтобы те безумцы действительно устроили над ней самосуд.

— Рядом стоят стражники. Они не позволят, — покачал головой Рулоф. — Не сумасшедшая она, но всё равно странная. И странные поступки делала.

— Какие поступки?

— Да разные… Вот, например, люди утверждают, что она к деньгам была равнодушна. Но зачем тогда она вместе с крестом на груди носила ладанку, в которую были зашиты несколько золотых монет? Знаешь, некоторые простодушные люди таким способом пытаются притянуть к себе богатство. Вложат в лоскуток медную монету и носят на груди рядом с крестом. Но тут не медная монета, а целое богатство для бедняка. И на монетах буквы нацарапаны, как будто заклинание бесовское… А она руки заламывает и твердит: «Не отнимайте мою память!». Ну что это?  А потом… Представь себе: после каждого шторма она шла на берег и забрасывала обратно в воду рыб, выброшенных морем. Другие женщины подбирали рыбу и складывали в корзинки, а она подбирала и кидала обратно в воду.

Мартин почувствовал, что словно воздух стал улетучиваться из комнаты. Он привстал и сгрёб в руку воротник Рулофа, заглядывая ему в глаза:

— Монеты? Какие были монеты?!

— Флорины… С лилией…

— Сколько их было?!

— Шесть…

— А буквы?! Что за буквы?!

Рулоф испуганно сглотнул, глядя на Мартина, на лице которого проступили пятна.

— А, I, M, N, R, T.

Мартин выпрямился, отпустил воротник Рулофа и схватил себя за волосы, тяжело дыша.

Рулоф вытаращил на него глаза и медленно поднялся со стула.

— M, A, R, T, I, N, — по буквам прошептал он. — МАРТИН!

Одним прыжком Мартин оказался у двери и распахнул её. Стоявший в коридоре солдат отшатнулся. Мартин сбежал по лестнице вниз и бросился в конюшню.

— Отец! — крикнул ему в спину сидевший в трактире Тим.

Выхватив палку из рук какого-то человека, оказавшегося в конюшне, Мартин запрыгнул на Вентуса. В конюшню вбежал охранник Мартина:

— Ваша милость! Я с вами! Погодите!

Но Мартин изо всех сил хлестнул Вентуса, конь взвился и прыгнул вперёд, разбив задними копытами калитку стойла.

Бешеным галопом промчались они по Западной улице, слегка изгибающейся у церкви Святого Гуммара, прямо к Западным воротам Энкхёйзена.

Мартин пустил Венуса карьером*. Дороги на полуострове пересекались, сходились и расходились в разные стороны, но каким-то чутьём Мартин всякий раз угадывал правильное направление.

----------
* Карье'р – здесь: самый быстрый аллюр, быстрый галоп, при котором лошадь изгибается, вынося задние ноги перед передними; при карьере всадник не сидит в седле, а стоит в стременах на полусогнутых ногах.
----------

«Быстрее! Быстрее!»

В его голове была только одна мысль:

«Быстрее!»

Стоило Вентусу слегка сбавить скорость, как Мартин хлестал его изо всех сил. Удар за ударом по живому телу.

Какое-то время охраннику удавалось держаться позади Мартина, но он не был таким же хорошим наездником, да и его конь уступал Вентусу, так что Мартин уходил всё дальше и дальше, и наконец, исчез далеко впереди от раздосадованного солдата, тоже отчаянно хлеставшего плетью своего коня.

— Прочь!! — кричал Мартин, когда вдали на дороге появлялись люди.

— Прочь!! — срывал он голос, подлетая к мостикам, перекинутым дугой через каналы и речки, чтобы никто вдруг не ступил на них с той, невидимой стороны.

«Ну где же этот Кейнс?!» — в отчаянии вглядывался он вдаль.

Колокольня! Кейнс?! Нет! Это всего лишь Нубликсвауде*! Всего лишь треть пути до Кейнса! И Мартин с досады хлестал Вентуса ещё и ещё. Как медленно скачет этот конь!..

----------
* Ни'ббиксвауд (Ну'бликсвауде) – деревня в Нидерландах, в провинции Северная Голландия, к востоку от Энкхёйзена.
----------

Провожавшие его взглядом крестьяне крестились, шёпотом читали молитву и спешили в церквушку. Никогда ни до, ни после они не видели ничего подобного в их тихой деревеньке. Словно сам сатана, поднимая клубы пыли, вырвался из преисподней.

«Ну где же этот Кейнс?!»

Снова колокольня! Это уж точно Кейнс! А там останется совсем немного! Ньювенироп*?! Господи! Это только Ньювенироп!

----------
* Нью'венидорп (Нью'венироп) – деревня в Нидерландах, в провинции Северная Голландия, к востоку от Ниббиксвауда.
----------

Вытерев рукавом слёзы, Мартин кричал вперёд:

— Прочь!! — и хлестал, хлестал, хлестал несчастного коня.

Когда он наконец влетел в Кейнс, у него на сердце полегчало. Полегчало, хотя ещё оставалось больше трети пути. В душе появилась уверенность:

«Успею!».

Голубь? Да, голубь летит втрое, а то и вчетверо быстрее, летит прямо, и, наверное, уже долетел. Ещё немного нужно Ренссону, чтобы доставить записку в ратушу. Ещё чуть-чуть – Мейндерту, чтобы освободить Ленкен и спрятать её в подвале ратуши. Спрятать от озлобленных, осатаневших людей, которые любят искать виноватых в своих бедах, чтобы зрелищем их страданий заглушить в себе свою боль.

Прямая дорога через польдеры Зейпа от Кейнса до дамбы промелькнула незаметно. Теперь резкий поворот направо, на дамбу. Мартин придержал Вентуса, чтобы вписаться в крутой вираж. Отсюда уже было видно вдали колоколенку деревеньки Торп, стоявшей на невысоком холме. Закончится дамба, начнутся Коровьи Луга, а там – прямая дорога к Фиртерпену, к его Восточным воротам.

А может быть, не стоит так спешить? Ведь голубь наверняка уже прилетел.

Если прилетел, то Ренссон уже принёс записку в ратушу. Получив записку, Мейндерт тут же отвязал Ленкен и отвёл её в подвал. Только нужно приехать и объяснить всем, как они ошиблись. И тогда он одержит ещё одну победу над сатаной.

Люди поймут, как они не правы, подозревая ближнего своего всякий раз, когда происходит что-то непонятное, странное и страшное. Люди задумаются. Люди наконец задумаются. А задумавшийся человек – это враг сатане, это его убийца. Мысль – это убийца сатаны в само'м человеке.

Значит, Ленкен всю жизнь любила его! Любила его всю жизнь, если как самый дорогой талисман всегда носила у сердца монеты, к которым он дотрагивался!

Зачем он уехал тогда? Зачем?! Надо было оставаться! Надо было оставаться или взять её с собой!

А как бы он взял её с собой? Кем она была для него? Кем она была тогда для его родственников, особенно для отца?

«Господи, за что! За что такая судьба! За что ты так наказываешь самых дорогих мне людей? Ты ведь мог – мог! – наказать одного меня, искалечить, отдать в руки какому-нибудь испанскому палачу, убить, не дать родиться, наконец, и оставить в покое всех их: мою мать, отца, Себастьена, Томаса, Бонифаса, Ленкен! Господи, как же ты мог допустить, чтобы её ангельское лицо изуродовала рука, ведомая сатаной? Как ты мог отдать её красоту на поругание сатане? Как ты мог?! Что ты вообще можешь, Господи?! Ты слышишь хоть одно слово из тех, которыми я ежедневно прошу защитить дорогих мне людей, и вообще всех добрых людей на свете? Она одна своими тихими поступками могла заменить целое войско болтливых проповедников, которые умеют лишь разглагольствовать о любви к ближнему, совершенно не понимая, совершенно не отдавая себе отчёт в том, что же это такое – любовь!»

А если голубь не прилетел? Если не прилетел? Если его схватил сокол? Или если Ренссон просто не заметил прилетевшего голубя?

От этой мысли у Мартина похолодело в груди. И он принялся стегать коня ещё свирепее.

«Быстрее! Быстрее! Быстрее!»

Как медленно скачет этот конь!

— Быстрее! — заорал Мартин. — Ты можешь быстрее?!

Вентус уже покрылся пеной. Он храпел и косился слезящимся глазом на хозяина. Это было впервые в его жизни, что хозяин так сердится на него. Надо было бежать быстрее – это он понял. Только быстрее бежать уже не получалось. И всё же хозяин был страшно недоволен. Значит, надо всё-таки попробовать бежать быстрее. Удар палкой – это словно укус десятка злых ос. Они кусали снова и снова. И Вентус не сбавлял скорость, пытаясь убежать от этих безжалостных тварей, что раз за разом жалили в уже немеющее то ли от боли, то ли от усталости тело. Он понимал, что эти страдания закончатся, когда он прибежит в свою конюшню. А конюшня уже скоро. Надо только потерпеть.

— Прочь!! — кричал Мартин, проносясь по короткой улочке пустого безлюдного Торпа, то ли предостерегая людей, которые, услышав топот, могли бы выскочить из дворов, то ли подгоняя коня, вытянувшего шею от смертельной усталости, то ли стараясь криком заглушить в своей голове тревожные мысли.

— Прочь!!

Всё! Почти всё! Остался только совсем небольшой изгиб дороги вокруг болот. Осталось только обогнуть болота! Эти бесконечные болота! Надо будет построить тут мельницу, десять, сто мельниц, чтобы осушить эти проклятые нескончаемые болота, чтобы никому никогда, никогда, никогда больше не приходилось их огибать!

Стражники у восточных ворот, увидев его издали и не узнав, пытались загородить ему дорогу алебардами.

— Прочь!! — срывая голос, закричал Мартин. — Прочь!!

Солдаты расступились, и Мартин влетел в ворота на полном ходу, рискуя убить людей и разбиться самому.

Широкая прямая улица Лангестраат вела от Восточных ворот как раз к рыночной площади, и Мартин уже видел башенку ратуши вдалеке.

— Прочь!! — кричал он страшным охрипшим голосом, хотя люди, напуганные бешеным топотом, эхом проносящимся по улице, давно уже прижались к стенам, а то и вовсе нырнули, для пущей безопасности, внутрь домов, трактиров и лавок.

Маленький мальчишка не выдержал, заметался, вдруг побежал через улицу, потом вернулся, споткнулся о неровный булыжник мостовой, упал, перевернулся на спину и, прикрываясь ручонками, завопил от ужаса.

Мартин что есть силы натянул поводья. Вентус остановился, задрожал всем телом и стал оседать на задние ноги. Мартин соскочил с коня и, тяжело дыша, посмотрел на своего мерина. Тот опустился на поджатые ноги, медленно перекатился на бок и запрокинул голову.

— Миньер Бохенвейк, так это вы? — удивлённо спросил кто-то за его спиной. — Ваша милость! Вы загнали свою лошадь!

— Что с Меерминой?! — обернулся на голос Мартин.

— С кем? А, так она там, — растерянно сказал человек, махнув в сторону площади.

— В ратуше?

— Не знаю…

Мартин отбросил палку и побежал на площадь.

Он остановился там, где улица примыкала к площади, как раз на том месте, на которое упала Ленкен, оступившись на камнях.

На площади, как обычно, ходили люди, шли по своим делам, с корзинами, тачками, котомками за спиной. Только перед ратушей неподвижно стояла молчаливая группа в человек тридцать лицами к позорному столбу. Столб со свисающими кандалами стоял на невысоком деревянном помосте. На помосте и вокруг помоста валялось с десяток увесистых камней. Внизу, на площади, на каменных плитах перед помостом лежало тело, прикрытое рогожей…

Стиснув зубы и сжав руки в кулаки, Мартин подошёл ближе. Из ратуши с двумя солдатами вышел Мейндерт и остолбенело уставился на Мартина, стоявшего в мокрой рубашке на холодном ветру.

— Ваша милость!

Мартин не оглянулся. Мейндерт подошёл и встал рядом.

— Ваша милость, мы не успели ничего сделать. Они тайно принесли камни. И стоило только народу немного разойтись…

— Кто «они»?

— Семейство Берингеров. У них ребёнок умер. Они заявили, что, якобы, из-за того, что эта старуха…

— Знаю!

— Мы всех их посадили в подвал. Будем судить.

«Что, сатана, ликуешь?» — подумал Мартин.

Эти жестокие люди не поленились сходить за городские стены за булыжниками. И забрасывали живого человека, радуясь каждому меткому броску. И стар и млад. Лапидация*, побиение камнями до тех пор, пока не последует смерть. А много ли ей надо было – хрупкой женщине с изуродованным лицом и покалеченной душой?

----------
* Лапида'ция (от лат. lapidis – камень) – вид смертной казни, известный из древности. Применялся (и применяется до сих пор в некоторых странах) как способ судебного и внесудебного наказания. Самый распространённый вид казни, описанный в Библии.
----------

«Ликуешь, сатана? Рано радуешься, враг мой! Рано радуешься! Сейчас я ударю тебя так, как никто тебя ещё не бил!»

— Отпусти их, Мейндерт, — хрипло сказал он.

— Что?!

— Отпусти Берингеров.

— Как же так? — растерянно спросил Мейндерт.

— Выпусти их. Они не виноваты.

Мейндерт показал рукой на тело под рогожей:

— Как же так, миньер Мартин?

«Душа моя, как мне объяснить старому солдату, простому человеку, что виной всему, что есть в людях плохого, – это веками воспитываемый в людях страх? Тупая сила страха… Человек боится всего на свете. Боится Бога, боится чёрта. Боится заболеть, боится умереть. Боится разориться. Боится потерять власть. Некоторые боятся своей жены или своего мужа. Кое-кто боится закона. И все боятся непонятного, боятся чуждого или непривычного. Страх – орудие сатаны. Берингеры сейчас сидят в тюрьме и им страшно. Пусть будет страшно сатане! Пусть его станет меньше хотя бы в Фиртерпене! Пусть сатана превратится в беспомощную букашку хотя бы в Фиртерпене! Хотя бы на время».

— Выпусти Берингеров. Я буду говорить и с ними, и со всем городом.

— Будет исполнено. Разрешите забрать тело?

Мартин с трудом набрал воздуха в лёгкие.

— Мейндерт, эта женщина заслуживала места в раю. В том самом раю, ворота которого ты был готов защищать.

Он подошёл к телу, опустился на колени и отбросил рогожу, открыв правую руку женщины. На среднем пальце отчётливо виднелся старый тонкий шрам от нити.

Оставалось последнее. Самое страшное. Самое жуткое. После чего, может быть, просто не захочется больше жить.

Мартин осторожно стянул рогожу с верхней части её лица…

Лоб был обезображен шрамами от ожогов, брови сохранились лишь частично. Голова была разбита и окровавлена. Но Мартин ничего этого не видел. Он видел лишь глаза.

Глаза цвета играющего моря. Глаза, пахнущие морем. Ничего больше не видящие зелёные глаза.

Над площадью пролетела чайка, печально крикнув.

«Вы знаете, что чайки – это души погибших моряков? Скользят по небу и кричат, будто плачут…»

Мартин положил руку на холодный лоб Ленкен, закрыл ей веки и снова прикрыл лоб рогожей. И такая страшная леденящая тоска прокралась в его сердце, что захотелось просто завыть, как собака. Он обессиленно уронил голову на её ладонь…

Весть о том, что, загнав своего коня, в одной рубашке в Фиртерпен примчался бургомистр, с быстротой ветра разнеслась по всему городу. Жители, бросая свои дела, стали стремительно собираться на площади. На смертельно уставших конях наконец прискакали сперва Тим, а несколько позже – охранник. И тот, и другой, соскочив на землю и расталкивая оцепеневший народ, стали пробираться к Мартину и остановились, озадаченные зрелищем, которое увидели.

Рыцарь Мартин ван Бохенвейк, бургомистр города, всеми уважаемый человек, стоял на коленях перед телом мёртвой нищей женщины, держа в руках её правую ладонь и уткнувшись в эту ладонь лицом. Плечи его сотрясались от рыданий.

На площади стояла тишина. Люди молчали. И только чайка парила в вышине, изредка стеная.



Если плачут дети – значит, в мире мало любви.

Если плачут женщины – значит, в мире слишком много зла.

Если плачут мужчины – значит, миру пришёл конец. И нужно начинать всё сначала.


ГЛАВА XXVIII. ПОСЛЕДНЯЯ


Если спросите жителей города Фиртерпен, не сумасшедший ли Бохенвейк, то с вами больше не заговорит ни один горожанин. Вас не примут ни в одном кабачке, ни один постоялый двор не откроет перед вами ворота.

Мартин ван Бохенвейк светел умом, и к нему до сих пор обращаются люди за разрешением городских проблем и трудных споров. Он добр, и это лучше всех знают детишки, целая армия которых помогает Бохенвейку ухаживать за домом и садом и спасать морскую мелюзгу после штормов. Это хорошо знают и городские дворняжки. И городские кошки, благодаря которым Фиртерпен стал единственным городом в Нидерландах, в котором не кишат крысы. Он уважаем настолько, что время до его возвращения в Фиртерпен в далёком 1572 году горожане теперь называют не иначе как «До нашего Мартина».

Его стараниями Ленкен по прозвищу Меермина, дочь старшины рыбаков Йооста, похоронена как мученица, с почестями. На её могильной плите, вырезанной из дорогого гранита, ниже креста изображена фигурка девочки с рыбкой в руках. У ног детской фигурки летом и осенью всегда лежат свежие цветы. Давно сгоревший дом её отца – дом, в котором она родилась, – восстановлен, и теперь оберегается, как городская реликвия.

Тогда, в страшный для Мартина день, когда погибла Ленкен, Маделона тоже прибежала на площадь, едва до неё долетела весть о том, как внезапно и в каком виде вернулся в город её муж. Она видела безутешного Мартина, склонившегося над мёртвым телом. И это зрелище поразило её по-своему.

Она сразу вернулась домой. Вернулась одна и заперлась у себя в комнате. Она слышала, как на повозке приехали Мартин и Тим. Слышала, что они не поднялись наверх, и поняла, что они остались в форхёйсе.

В её дверь осторожно постучали.

— Мефрау! — послышался робкий голос Инги. — Прикажете накрывать на стол?

Маделона не ответила. Инга постучала ещё раз и ушла. Лона вытерла слёзы, открыла дверь и спустилась вниз.

Тим сидел за столом на стуле Бонифаса. Мартин стоял у окна, глядя на улицу.

— Почему ты никогда не рассказывал о ней? — спросила Маделона Мартина.

Мартин ответил не сразу.

— Потому что нашим счастьем были мы трое – ты, я и наш Тим. И только. Никого больше!

Но Лона словно не услышала его.

— Я молилась за тебя все эти годы, и ты всегда был невредим! Я простояла полжизни на коленях, чтобы с тобой ничего не случилось! А ты любил её. Я знала, что ты будешь любить её всю жизнь, — сказал она, прикрыв лицо руками.

Мартин повернулся к ней:

— Я люблю тебя. А Ленкен – это что-то другое, чему не так-то просто найти название. И есть ли этому название вообще?

— Я знала, что ты будешь любить её всю жизнь… — повторила Маделона. — Я это знала…

Она снова поднялась к себе.

Она собирала вещи всю ночь – складывала в сундук и снова вынимала. Отослав служанку на рынок утром, одевшись так, чтобы её не узнал Тим, она сходила в порт и узнала, будет ли какое-нибудь судно идти на юг. Оказалось, что нет. Тогда Лона наняла за большие деньги рыбацкий бёйс, пропахший рыбой, повозку, носильщика, и в то же утро покинула Фиртерпен навсегда.

Когда заплаканная Инга нашла Мартина и сообщила, что пропала госпожа, у него едва не остановилось сердце. Пережить гибель ещё одного дорогого человека было бы для него уже невозможно. Были срочно организованы поиски, и выяснилось, что через городские ворота мефрау Бохенвейк не проходила, а единственный корабль, на котором она могла покинуть Фиртерпен – это небольшое рыболовное судно, ушедшее ещё ранним утром. Проговорились и возница с носильщиком, которые молчали, потому что мефрау слёзно просила их молчать.

Мартин не сомневался, что если Лона жива, то она непременно приедет на свою родину, в Антверпен. И после долгих поисков Тим и Мартин всё-таки обнаружили её след.

Лона действительно уехала в родной Антверпен. В монастыре ордена святой Клары для неё нашлось место. Сёстры этого ордена соблюдали строгое затворничество, либо совсем отказываясь от какого-либо общения с мирянами, либо общаясь с ними через железную решётку.

Целый месяц отец и сын приходили к этой решётке и стояли здесь часами. И уехали обратно, так и не сумев её увидеть, поскольку на их просьбы позвать Маделону к решётке настоятельница издали неизменно произносила лишь сухое: «Нет!»

Возвратившись в Фиртерпен, отец и сын сидели за большим семейным столом в форхёйсе. Заплаканная Инга собирала на стол.

— Отец, ты не будешь против, если я не поеду в университет, а останусь с тобой? — спросил Тим.

— Зачем? Нет! Ты должен учиться!

— Что это даст?

— Это даст тебе многое…

— А тебе? — перебил отца Тим. — А городу? А этим людям? Что, я стану умнее, добрее, мудрее? Только отупею и… и сдохну от переживаний за тебя. Тебе будет легче, если я останусь с тобой?

Тим посмотрел в глаза отцу:

— Отец, только не обманывай! Скажи правду!

Мартин помолчал, глядя на сына:

— Конечно, будет легче!

— Всё. Всё! Я остаюсь! Остаюсь навсегда. Инга, не плачь! Ведь я остаюсь! А, может… Может, и мама вернётся…

Служанка засмеялась сквозь слёзы и погладила его по голове, но через мгновение упала на соседний стул и разрыдалась, закрыв лицо передником.

Маделона не вернулась. Она боялась, что теперь весь город будет смеяться над ней и Мартином после его прилюдных слёз над безжизненным телом уродливой старухи. И ещё: она не смогла простить Мартину того, что он не забыл Ленкен, как забывают вкус яблока, съеденного позапрошлой осенью.

Мартин и сам предположить не мог, что, вернувшись в родной Фиртерпен, вспомнит так ярко события, которые произошли в день его побега двадцать семь лет назад. Что таким сиянием загорится в нём надежда на то, что Ленкен после чёрной оспы осталась жива и даже невредима. Что таким горем и таким отчаянием обернётся встреча с руинами его детской любви. Что с укором вспомнятся и слова, которые произнесла ревнивая Маделона, уже в тот момент считавшая Мартина своей нераздельной собственностью: «Пойди прочь, оборванка!». Мартин этого и предположить не мог.

Как верно написал Вийон в одном из своих стихотворений, что даже собственная душа для человека зачастую – потёмки:

Я знаю, что заметны в сливках мухи.
Я знаю встречного по платью наперёд.
Я знаю: счастье не в красе лица, а в духе,
И яблоко от яблони недалеко падёт.
Я узнаю' рода деревьев по плодам.
Я сознаю': ничто не ново под Луной.
Я знаю: праздность – главный недруг беднякам.
Я знаю всё, но о себе не знаю ничего.

Я узнаю' камзол по пышным кружевам.
Я узнаю' монаха по вместительной утробе.
Я знаю по лакеям цену господам.
Монахинь отличаю по безрадостным покровам.
Я узнаю' громил по фразам воровским.
Я узнаю' по ртам слюнявым дураков.
Познав дурман, я выпил водопады вин.
Я знаю всё, но о себе не знаю ничего.

Я отличаю лошадей от мулов кротких.
Я знаю конский труд и сон без задних ног.
Я знаю всех вокруг дурнушек и красоток.
Бросая кость, предвижу я заранее итог.
Я знаю, что желает человек, мечтая.
Я знаю прегрешенья и вину еретиков.
Всех слуг, пажей, вассалов знаю.
Я знаю всё, но о себе не знаю ничего.

Мой милый друг, мне всё вокруг известно.
Я знаю щёк румянец и бескровное чело.
Я знаю: смерть всему и всем укажет место.
Я знаю всё. Лишь о себе не знаю ничего.*

----------
* «Баллада примет» Ф. Вийона в переводе К. Смирнова-Владчанина.
----------

А горожане и не думали смеяться над Мартином. Они вдруг поняли, что бургомистр свободного города Фиртерпен его милость Мартин рыцарь ван Бохенвейк вовсе не возвышенное существо голубой крови, имя которого следует произносить с робостью и почтением, а простой человек, который доступен для простых человеческих чувств, что ему тоже может быть бесконечно больно. Уважать его не перестали нисколько, а напротив, стали любить, как дети любят отца, который не стесняется быть с ними искренним.

Тогда, стоя на коленях над её телом, Мартин вдруг ощутил, что чувствовала Ленкен, в одно мгновение лишившись лица.

Смертельный удар ножом, сжатым в грубом кулаке разбойника, способного согнуть подкову, был бы не так жесток, как ковш раскалённого масла в слабой и нежной женской руке, годной лишь для мухобойки. Телесная боль была чудовищна, но она прошла. Куда страшнее телесной стала боль душевная, оставшаяся на всю жизнь, постоянная, не затихающая, изматывающая. Каким-то чудом успев закрыть глаза, Ленкен сумела сохранить зрение. И до самой смерти продолжала спасать выброшенных на берег существ.

Мартин представил себе, как она жила, став пугалом. Какой силой, каким мужеством и какой невероятной добротой должна была она обладать, чтобы не озлобиться, не наполниться ненавистью к людям!

Откуда-то из глубин памяти всплыло воспоминание, как он в тот вечер, когда пришло известие о смерти отца, сидя хмельным в форхёйсе в конторе, с ужасом таращился на шрамы на лице Олафа Кромфингера и думал, что же страшнее: бугристая кожура вместо нежной кожи на лице Ленкен или её смерть. Его, пьяного, тогда доводила до отчаяния мысль, что болезнь может отнять её внешнюю красоту, которая настолько слилась с её красотой душевной, что, казалось, отними у неё одно или другое – и погибнет человек. Он ведь молился тогда о ней, как об одном из самых, самых, самых дорогих людей! И Господь услышал его тогда! Господь тогда пощадил её! Оспа не только не убила её, но оставила нетронутой и её ангельскую красоту!

Не пощадили люди. Глупые и жестокие люди. Трусливо-завистливые.

Тогда, поднявшись с колен, Мартин тут же, со ступеней ратуши рассказал собравшимся на площади горожанам свою историю и историю Ленкен. Рассказал всё, как было. Ведь честному человеку и скрывать, по большому счёту, нечего. К тому же, он должен был защитить честь погибшей женщины, чтобы не возникло никаких домыслов об их отношениях, на которые так богаты длинные языки, растущие из коротких умов.

Искренность иногда творит чудеса. Чудо произошло и после того, как замолчал Мартин, сказав последнее слово. Каждый слушавший его почти осязаемо ощутил, что в смерти Ленкен есть и его неискупимая вина. После исповеди Мартина они поняли: весь грех Ленкен был сначала в том, что она была слишком мила и красива, а затем – в том, что была слишком страшна. А ещё поняли, что страшная старуха вовсе не была старухой.

Похороны Ленкен, восстановление дома её отца и изготовление для неё дорогой надгробной плиты на городском кладбище оплатила зажиточная семья Берингеров, убившая Меермину. Все остальные свои сбережения они отдали городу на благие дела. Все. До последнего пеннинга.

Теперь в Фиртерпене действительно проводятся три богатые ярмарки. Мартин сдержал своё слово, как исполнял все свои обещания. Только не ищите город Фиртерпен, чтобы побывать там на ярмарке. Вы не найдёте его на картах. И всё-таки он существует. Иначе не родились бы эти строки.

Уже постарев, Мартин приехал на могилу Томаса в Амстердам, но не нашёл в церкви Святого Николая плиты с его именем. Могильщики похоронили некоего знатного кальвиниста то ли поверх праха католика Томаса, то ли вовсе выбросив его прах из церкви. Вернувшись в Фиртерпен, Мартин установил на городском кладбище кенотаф* Томасу, положив рукопись пьесы под могильную плиту.

----------
* Кенота'ф – символическая могила, памятник, аналогичный надгробному, но находящийся не над останками покойного.
----------

***

Множество легенд издревле ходит в городе и окру'ге.

Старики из поколения в поколение передают историю о Герстиде, Линде, Брейтии, колдунье Уэстерэльде и колечке на липовом дереве.

Моряки очень любят чаек, считая, что в них вселяются души их погибших товарищей. Встретив чаек в открытом море, возвращающиеся домой моряки радуются им как родным – ведь это значит, что совсем скоро появится земля!

По-прежнему ходит в народе и легенда о том, что предки Мартина – Тьярд Черноголовый и Иво Беспалый вдвоём побили целое войско, поколотив врагов деревьями, с корнями выдернутыми из земли. И бургомистром Фиртерпена теперь Тимон, рыцарь ван Бохенвейк, первый потомок их обоих.

Прошли десятилетия, и в народе ещё при жизни Мартина появились новые легенды.

Например, рассказывают, что кот, за которого заступился Мартин в трактире, не был простым котом. Он отомстил обидчикам – матросам с краера, который едва не погиб, попав после тех событий в сильнейший шторм.

Рассказывают о том, что украденный у Себастьена кошелёк ожёг убийце руки, ремешок сгорел и кошелёк вывалился, изобличив убийцу.

Расскажут вам и о том, что Мартин способен видеть сквозь воду и землю – ведь нашёл он мертвеца в канале.

О дюнах теперь не рассказывают страшную историю, что там якобы выходят на берег утопленники и забирают с собой живых. Теперь люди рассказывают о Меермине, маленькой Русалке, что по ночам выходит из моря, тайно лечит людей и животных и никак не может вознестись на небо, пока на земле есть боль и слёзы.

Мартин успел выкупить из казны именно те шесть золотых флоринов, сразу дав вдесятеро бо'льшую сумму. Он посадил у себя в саду шесть крошечных тополей и у корня каждого положил золотую монетку: «M», «A», «R», «T», «I», «N». Теперь деревца выросли, и в городе родилась новая легенда о тополях, проросших из посаженных в землю флоринов, которые держала в своих руках маленькая Русалка. Городские дети каждое воскресенье приходят к тополям, привязывают к веткам тоненькие полотняные ленточки и просят Меермину творить чудеса и дальше.

Всё, что Мартин рассказывает тополям, он потом рассказывает и обступившим его детям, поглаживая ладанку на своей груди, в которую зашит счастливый камень, подобранный Ленкен на берегу. Старый Бохенвейк гладит детей по головкам, смотрит на их ангельские личики и заглядывает в их честные чистые глаза:

«Сумеете ли вы сохранить вашу доброту и милосердие, повзрослев? Сейчас вы выше страха, зависти и денег. Что с вами происходит потом, когда вы становитесь взрослыми, милые дети?»

Как раз в это время венецианский посол, знаток европейской жизни, отмечал в своём отчёте в сенат Венеции, что «в делах нидерландцев господствует чудовищная, неописуемая жадность и алчность, и это покоится на догме и учении Кальвина». Так что Мартин, глядя на детей, переживает не зря.

Пока есть силы…У Мартина уже не хватает сил помогать всем. И он огорчается. Он не догадывается, что уже помогает людям тем, что просто продолжает жить на земле.

Спасая морскую мелочь, он не обращает внимания на мокрые ноги. При этом он не болеет. Ему нельзя, некогда болеть!

Мартин ван Бохенвейк не сумасшедший. Нет. У него просто такое сердце. Обыкновенным людям это трудно понять. Но жители Фиртерпена понимают. Научились понимать. Наверное, потому, что они не такие уж и обыкновенные, как кажется на первый взгляд. Они – это взрослые, их дети и их внуки. А какими будут дети их внуков? Будут ли понимать они? Будут ли они понимать, когда Мартина уже не станет и останется только память о нём? Вот в чём вопрос.

Для фиртерпенцев Мартин не святой. Для них он больше чем святой. Он – их современник, их добрый сосед. Они имели счастье лично испытать на себе его доброту и знают о ней не по рассказам и не по легендам.

Но Мартин считает себя великим грешником. После смерти Ленкен, не сдержавшись, он возроптал. Он проклял Бога, который отнял у него мать, отца, Себастьена, Томаса, Бонифаса, а теперь и хрупкую добрую Ленкен. Он снял со стены распятие и швырнул его на пол. Он кричал в небеса и грозил кулаком, в исступлении грозя Богу собственным Страшным судом.

А ещё он винит в смерти Ленкен себя. Ведь стоило ему начать поиски Ленкен сразу по возращении на родину, она была бы жива. А он занялся решением проблем всех горожан, забыв о человеке. И ещё. Уезжая в Энкхёйзен, он дал Рулофу указание обеспечить в Фиртерпене спокойствие горожан любой ценой. Цена оказалась слишком высока. Обеспечивать спокойствие даже миллиона людей ценой жизни даже одного-единственного честного человека нельзя, иначе этот миллион сразу перестаёт быть людьми.

Читая молитвы, Мартин просит те добрые дела, которые делает – которые он пока способен делать, – засчитывать ей, Ленкен, которая, взвалив на свои плечи слишком много Любви, не успела выполнить на Земле все повинности, назначенные её душе.

«Жили герой и красавица долго и счастливо и умерли в один день», — так заканчивалась сказка, которую играли для детей артисты тетра «Чёрная Бузина» в Амстердаме.

Жили долго и счастливо и умерли в один день. Небыль? Сказка?

Нет! Это правда. И правда эта в том, что тот, кто бесконечно любит, начинает умирать, осиротев. Но иногда тот, кто бесконечно любит, осиротев, продолжает любить, и любит даже больше, чем прежде. И смерть скрежещет зубами в бессильной злобе: ей, погубившей любимого и превратившей любимого в тлен, не в силах одолеть любовь и людскую память. И человек долго помнит того, кого бесконечно любил, помнит того, кто бесконечно любил сам, помнит бесконечную любовь, которая соединяла их и продолжает соединять всех любящих саму Любовь, всех, кого Создатель одарил талантом Любви, и пусть так будет вечно!

***

Пока есть силы… Совсем скоро Бохенвейка не станет. Его найдут бездыханным на могиле родителей. Букет цветов, который Бохенвейк нёс на их могилу, он, уже теряя силы, рассыплет на тропе.

Другой букет он успеет оставить на могиле Ленкен.

Его сын Тим так ничего не узнает о камне с отверстием – откуда он и зачем отец всегда носил его на груди вместе с крестом. А Мартин искренно верил, что камень с отверстием каким-то непостижимым, совершенно мистическим образом хранит его от опасностей, словно сама Ленкен простирает над ним с небес свои руки. Тиму оставалось лишь догадываться, насколько важное значение имел этот удивительный камень в судьбе отца, и потому он осторожно положит его отцу на грудь под ладонь перед тем, как закроют гроб.

Мартина похоронят рядом с родителями. И превратится он в такую же легенду, как и маленькая Русалка.

И люди будут рассказывать, что Мартин юношей в одиночку, по ночам, тайно грузил на баржи продовольствие, чтобы спасти от голода Фиртерпен. Что он спас витражи в церкви Святого Николая в Амстердаме, прикрыв их своим плащом, от которого отскакивали палки погромщиков, а сами бунтовщики падали ниц от звуков его голоса.

Корабли Мартина будут ещё долго ходить по морям. В их каютах на стенах будут красоваться бронзовые медали с изображением пяти дубов, вырванных с корнями, и словами: «Amor captiosus esse oportet et cogitatio plena amore condecet». И моряки будут искренно верить, что эти непонятные слова их берегут. «Любовь должна быть умной, а мысль должна быть преисполнена любви».

Пройдёт время, и горожане решат, что бесчеловечно разлучать после смерти тех, кого разлучила жизнь, и останки Ленкен перенесут. С тех пор их могилы будут рядом – Мартина, рыцаря ван Бохенвейк, и Ленкен, дочери рыбацкого старшины Йооста.

И люди вдобавок ко всем местным легендам придумают ещё одну: о двух счастливых детях, которые всего несколько часов в своей жизни успели прожить душа в душу.



И продолжают жить где-то среди нас, творя добро и преумножая любовь…



----------
2012-2025